Контролеры — безусые мальчишки в военной форме — знали Саню Сергеева в лицо.

Часто, возвращаясь с полетов, старший лейтенант останавливался у КПП, угощал ребят хорошими сигаретами, расспрашивал про житье-бытье, про вести из дома, про любимых, оставшихся на «гражданке». Сигареты Сергеев покупал специально — сам не курил и потребности к курению не испытывал. Только на КПП, чтобы не стеснять ребят, «портил» полсигареты и уходил с терпкой горечью во рту. Солдаты называли его Александром Андреевичем, часто советовались по каким-нибудь делам и рассказывали смешные истории.

Они хорошо знали военного летчика Александра Сергеева в лицо.

Но все равно, подходя в это осеннее утро к проходной, старший лейтенант дисциплинированно предъявил удостоверение, как дисциплинированно предъявлял всегда, и знакомый солдат сначала внимательно посмотрел на фотографию в удостоверении, а потом на самого хозяина пропуска. И хотя через пару часов Саня улетал не только за пределы этого поста, но и вообще за сотни километров от аэродрома, строгости режима не были для него простой формальностью, обычной данью армейской дисциплине. Это была железная необходимость, необходимый Порядок.

Все и каждый за пределами проходной подчинялись Порядку. Ибо, если не будет этого самого Порядка, водитель «чистильщика» может не заметить на взлетной полосе маленький камешек; он попадет в сопло бешено несущейся машины и не хуже снаряда разрушит двигатель. А Руководитель полетов без Порядка может запросто перепутать позывные. Техник — не докрутить какую-нибудь гайку. Оружейник — оставить в стволах пушек кусочек ветоши. Радист — переключить передатчик на другой канал. И тогда современное, четко отлаженное производство гигантских реактивных скоростей мгновенно «скиснет», взорвется эхом сталкивающихся самолетов, визгом тормозов, хлопками раздувающихся пушек; по своей разрушительной силе непорядок в авиации страшнее любых бомбовых ударов противника.

Проделав неизбежные процедуры с удостоверением, Саня спрятал его в карман, улыбнулся и пожал руку контролеру.

— Ну как, Миша, — спросил он. — Пишет твоя девушка?

— Спасибо, товарищ старший лейтенант, все в порядке.

— Рад за тебя.

— А вы сегодня какой-то не такой, Александр Андреевич, — заметил контролер. — Наверное, интересная работа намечается?

— Как тебе сказать, Миша. Понимаешь, я заключил безнадежное пари, но мне очень хочется его выиграть.

— Выиграете, Александр Андреевич! Обязательно выиграете. Тут до вас Командир проходил с каким-то генералом. Про вас говорили. Командир сказал: «Толковый мужик этот Сергеев. Определенно толковый».

— А ты подслушивал, да? Нехорошо подслушивать!

— Никак нет, товарищ старший лейтенант, — обиделся Миша. — Они проходили мимо и говорили. Вот я и услышал.

— Ну ладно, Миша. Желаю тебе спокойного дежурства.

— А вам, Александр Андреевич, — выиграть пари.

В хорошем расположении духа Саня вошел в столовую для летного состава, повесил фуражку на вешалку, остановился на пороге большого светлого зала. Тут тоже царствовал Порядок: стерильно белые скатерти на столиках, цветы, отличная сервировка, которой мог позавидовать любой работник общепита на «гражданке», неслышно и грациозно ступающие официантки в красивых передниках и белоснежных наколках — все до мелочей продумано и целесообразно. Все призвано создавать праздничное настроение воздушным асам. Вот только сами асы как-то не вписывались в интерьер. Ропаев, повесив китель на спинку стула, ковырял вилкой великолепный салат из крабов, два других летчика громко спорили о каких-то проблемах мироздания; за соседним столиком недавно прибывшая молодежь хохотала над новым анекдотом.

— Доброе утро. — Саня сел на свое место, обернулся к неслышно подплывшей официантке. — Пожалуйста, Майя, мясо по-деревенски и двойной кофе.

— Хорошо, Александр Андреевич, — улыбнулась девушка. — Вы сегодня необычно выглядите. Будто выиграли по лотерее «Волгу».

— Только собираюсь, Майя. Вот у этого типа, — Саня кивнул на мрачного Ропаева.

— Я принесу самое вкусное мясо по-деревенски и двойной кофе.

— Спасибо, Майя.

— Заигрываешь, да, — поднял глаза Ропаев, когда официантка отошла. — Надоело.

— Что надоело?

— Жрать шоколад каждый день надоело. У меня к сладкому аллергия.

— Что у тебя?

— Аллергия.

— А, — сказал Саня. — Тогда давай разыграем шоколад на «морского».

Ропаев оживился.

— Ты, Саня, настоящий товарищ. Всегда выручаешь в трудную минуту. Все готовы? Внимание! Раз… Два… Три!

Лейтенанты выбросили по три пальца: Ропаев — один, Саня — два. Считать начали с Ропаева, при счете «девять» Саня засмеялся:

— Вам придется лопать весь шоколад, капитан. Все четыре плитки!

Ропаева передернуло.

— Но у меня идея, — сказал Саня. — У моего техника — отличный сын. В свои два года и три месяца он имеет железные убеждения.

— Какие еще убеждения в два года!

— Он считает, что самое прекрасное на свете — это шоколад. По его мнению, всякий, кто хочет хоть мало-мальски прилично летать, обязан ежедневно потреблять сей продукт в несметном количестве. Для справки: того же мнения придерживается и Главком наших доблестных ВВС. В этом нетрудно убедиться, оглядев наш скромный стол.

Санька дурачился. Ну а почему, собственно, он не мог немного подурачиться? Первый Сергеев уже вышел на сцену и, получив полную свободу действий, с хитрой улыбкой смотрел на печального капитана.

— Знаешь, — нерешительно предложил Ропаев, брезгливо отодвигая от себя четыре плитки «Улыбки», — передай шоколад своему технику. Пусть хорошенько подготовит твой аэроплан. Сегодня мне предстоит пренеприятнейшее занятие — распечатывать мешок трюфелей.

— Дудки! Сегодня тебе предстоит тащить этот мешок к клубу!

— Вы, товарищ старший лейтенант, — отделавшись от шоколада, добродушно сказал Ропаев, — голословный болтун. Видите, орлы, — он повернулся к лейтенантам, внимательно слушающим их перепалку. — Этот ас утверждает, что разнесет сегодня в щепки новые мишени. Из пушки. Я поспорил на мешок трюфелей. Не хотите сделать выгодные ставки?

— Мишени? Особопрочные? Это невозможно! — Лейтенанты впились глазами в Сергеева.

— Я затыкаю уши, — сказал он. — Сейчас пойдет высшая математика. Дважды два — четыре.

— Нет, — дружно рявкнули лейтенанты. — Без всякой математики ставим два мешка против одного!

— Отлично! Итак, пять мешков великолепных конфет уже обеспечено, — дурачился Санька. — Кто больше?

— О чем спорите? — понеслось от соседних столиков.

Ропаев объяснил. Еще семь молодых летчиков, считая Санькино предприятие абсолютно безнадежным, заключили пари. Лишь один майор Громов, вечный комэск, задумчиво потягивая какао, рассудительно произнес:

— Ну особопрочные, и чего? А ничего! Ежели постараться…

— Вы боитесь спорить? — набросились на комэска лейтенанты.

— Не мальчики, — лениво сказал майор. — Я с войны ничего не боюсь. Чего спорить? И так все ясно.

— Конечно, ясно, — согласились лейтенанты.

— Ясно, — сказал майор. — Санька эти мишени как пить дать раздолбает. — И, по-крестьянски обтерев губы салфеткой, лениво, ни на кого не обращая внимания, пошел к выходу.

В лагере Санькиных противников началось легкое брожение: майор Никодим Громов пользовался у молодых летчиков большим авторитетом. По-медвежьи неуклюжий, молчаливый, он долго летал на Крайнем Севере, получил в мирное время два ордена Боевого Красного Знамени, медаль «За боевые заслуги», освоил двадцать типов самолетов, первым пришел на их дальний аэродром, затерявшийся среди леса, начинал тут с нуля, все делал своими руками. Молодые называли его за глаза «дедом», сам Командующий округом, встречаясь на аэродроме, на учениях, в военном городке, крепко тряс «деду» руку и всегда интересовался его мнением по вопросам боевой подготовки. «Дед» мог все. Даже обнаружить с высоты птичьего полета иголку в стоге сена. Не хватало ему лишь высшего образования — ни в какие училища и академии старый летчик идти не желал и навечно застрял в комэсках. Путь наверх по служебной лестнице майору Никодиму Громову был заказан. Да и не хотел он идти наверх — вполне довольствовался своей должностью, своей работой, не испытывая ни обделенности, ни ущербности.

Грузный, неуклюжий, он не забирался в кабину истребителя-бомбардировщика, а переваливал туда сначала могучие ноги, потом огромный живот, кряхтел по-стариковски, застегиваясь привязными ремнями, охал, но когда взлетал, вот когда взлетал майор Никодим Громов, все знали, что это взлетает Никодим Громов. Точность, изящество, какая-то особая, прямо балетная грациозность отличали его работу от работы всех остальных — майор. Громов имел свой почерк. И если уж он говорил, а говорил вечный комэск мало, то говорил наверняка. Старый медведь верил, что Александр Сергеев раздолбает особопрочные мишени!

— Чепуха! — скривились лейтенанты, когда перестал скрипеть пол под ногами Никодима Громова. — Все равно такого не может быть!

Но их голоса уже не отливали металлом, недавняя категоричность сменилась сомнением. Без всякой охоты доковыряв завтрак, лейтенанты вместе с недавно прибывшей молодежью облепили Саньку у выхода и потребовали объяснений. Санька объяснения давать отказался — всю дорогу на аэродром, сидя в тряском автобусе, проигрывал в уме предстоящий полет, уже жил им, не замечая ни смеха товарищей, ни ироничных взглядов. На предполетной подготовке, записав условия погоды на полигоне и по маршруту, запомнив позывные, каналы связи, эшелоны, запасные полосы на случай вынужденной посадки, пошел к своему самолету.

— Доброе утро, командир, — вытянулся в струнку техник.

— Как телега, летает? — Кивнув на самолет, Саня крепко пожал технику руку.

— Полный порядок, командир.

— Держи вот, — он опустил в нагрудный карман синего комбинезона четыре плитки шоколада. — Твоему солдату от летчиков доблестных ВВС.

И, не слушая возражений, натянул шлемофон, медленно обошел вокруг самолета. Это был обычный ритуал, обычный предполетный осмотр. И если бы осмотр не был ритуалом, Саня, пожалуй, не стал бы себя утруждать — верил технику больше, чем самому себе, хотя авиационная биография у юного лейтенанта только начиналась. Да, собственно, и не было еще никакой биографии — так, с воробьиный нос. В полк пришел три месяца назад, сразу после института. Худенький, невысокий, по-мальчишески быстрый, с озорными глазами, он подал Саньке руку и сказал: «Здравствуйте. Я — три «К»: Константин Константинович Костенко». И улыбнулся. Саня промолчал — не стал распекать вчерашнего студента за то, что представился не по форме, за то, что ремень болтается ниже пояса, за дурацкую улыбку, которой не должно быть, когда обращаешься к старшему по званию. Только оглядел новичка с ног до головы и поморщился. Не почувствовал в нем ни солидности, ни обстоятельности, столь характерных для пожилых авиационных техников. Так — мужичок с ноготок.

Но мужичок оказался с головой. Через несколько дней — они еще летали на старых машинах — Саня вернулся на аэродром с задания злой и нервный. Зарулил на стоянку, откинул фонарь, вытер со лба крупные капли пота, коротко бросил: «Я, конечно, дотянул. Но ты, техник, посмотри. Нет поддавливания в баках!» — «Хорошо, — кивнул три «К». — Все сделаю». И начал открывать лючки. Ох, каким виноватым чувствовал себя три «К» перед командиром, перед машиной, перед самим собой. Он ругал себя самыми последними словами и работал. Небо сделалось сиреневым, потом темным, а три «К» никак не мог обнаружить причину неисправности. Проверил все: от лампочки сигнализации до последнего трубопровода. Оставался клапан поддавливания. Клапан барахлить не мог — машина недавно пришла с рембазы, там этот механизм отрегулировали по приборам. И все же механик взялся за отвертку. «В ТЭЧ недосмотрели», — сказал командиру утром. «Всю ночь сидел?» — «Нет, — засмеялся три «К». — До пяти утра». — «Не жалеешь, что пошел в армию?» — «Настоящим инженером становлюсь», — серьезно ответил Костенко.

И почему-то вспомнил защиту дипломного проекта. Он казался тогда себе совсем маленьким перед сорока листами ватмана, развешанными на двух стенах. На чертежах четко вырисовывались контуры необычного самолета с удивительно красивыми аэродинамическими формами и какой-то внутренней, скрытой мощью. Изящные графики и длинные ряды формул подтверждали: в движке машины лошадей значительно больше, чем у Юлия Цезаря при его вторжении на Британские острова. Всепогодный истребитель-бомбардировщик мог запросто ходить за два Маха — со скоростью около 3000 километров в час. Не верилось даже, что этот удивительный самолет создал он, Костя Костенко.

— М-да, — сказал тогда председатель Государственной комиссии. — Впечатляет. Но главное — студенческая работа. Ваше мнение, коллеги?

Через несколько дней вчерашний студент получил диплом с отличием об окончании авиационного института. Его товарищи разъехались отдыхать после утомительной защиты, чтобы осенью явиться в КБ известных всему миру авиационных конструкторов, на гигантские заводы, в лаборатории. Три «К» не уехал никуда. Он ждал. Вот-вот должен был прийти ответ на его заявление: «Прошу направить меня в воинскую авиационную часть. Глубоко убежден: все, что увижу и чему научусь в армии, поможет мне в дальнейшей конструкторской или инженерной работе по совершенствованию новой техники». Ответ пришел — три «К» получил направление на их дальний аэродром. И подружился тут со своим командиром Саней Сергеевым, полюбил новую машину, чем-то похожую на ту, что вырисовывалась на сорока листах ватмана.

— Вот что, любезный три «К», — сказал Саня, закончив осмотр. — Сегодня мне нужен не самолет — часы. Самые точные и выверенные. И чтоб радиовысотомер грешил не более чем на полметра.

— Такие часы перед вами, командир, — улыбнулся техник. — Самые точные и выверенные. А высотомер мы с радиоинженером настроили по эталонному прибору. Погрешность в показаниях — нуль.

— Большое пролетарское мерси, любезный три «К», — ухмыльнулся Саня, забираясь в кабину. — «Жди меня, и я вернусь».

Держась за обрез фонаря, он ловко сел на парашют, поставил ноги на педали, застегивая привязные ремни, ощупал быстрым, цепким взглядом приборную доску. Все то, чем он жил час назад, — спор в столовой, пустой треп, острое желание увидеть Наташку, тихие грезы о путешествии вдвоем по ласковой речушке на резиновой лодке, — все это куда-то отодвинулось, отступило, ушло на второй план. Саня, точно после долгой разлуки, вживался в машину, сливался с ней, становясь ее мозгом, ее нервами. Тело его недвижно застыло в кресле с бронированной спинкой, работали одни глаза и руки. Руки и глаза второго Сергеева готовили самолет к полету. И только холодный ветер, врываясь в кабину через распахнутый фонарь, напоминал, что он еще на земле. Неожиданно ветер стих, послышался неясный звук; боковым зрением Саня увидел темное пятно справа, крутанул головой. В кабину, почти касаясь Санькиного лица, втиснулось красное, разгоряченное лицо майора Громова.

— Ты это, Сань, подготовился уже? — с хрипотцой спросил вечный комэск.

— Подготовился, — сказал Саня, думая, что майор интересуется предстоящим полетом.

— Да я не про то. Подготовился, спрашиваю, наряд вне очереди получить?

— А, — хмыкнул первый Сергеев. — Где наша не пропадала!

— Это точно! — крякнув, майор с удовольствием похлопал по плексигласу фонаря своей могучей лапой, точно проверяя остекление на прочность. — Это точно, — повторил он и с достоинством человека, выполнившего свой долг, вразвалочку, выставив вперед огромный живот, удалился.

С любопытством, с какой-то почти сыновней теплотой и нежностью Саня смотрел, как вечный комэск гордо шествует вдоль стоянки к своему самолету. Словно почувствовав его взгляд, Никодим Громов вдруг обернулся, поднял вверх руку, сжатую в кулак.

— Я — восемьсот первый, — захлопнув фонарь кабины, Саня нажал кнопку передатчика. — Разрешите запуск!

— Запуск через минуту, восемьсот первый, — отрезал Руководитель полетов.

Ровно через минуту военный летчик первого класса Александр Сергеев запустил двигатель.