Удивительное временное пространство дорога, даже если она и недальняя. Случаи и встречи в пути иной раз оставляют глубокий след в памяти, а иной раз и в самой жизни человека многое изменяют.

Летом 1963 года мы с братом возвращались из Баку. На одной из станций в нашем купе появился пассажир. Он вошел без шума и суеты, коротко поздоровался с нами, сел на свободное место у окна, положил на столик пачку газет, видимо купленных на станции. Из внутреннего кармана пиджака он осторожно вынул очки, также не спеша надел их, и стал просматривать, газеты. Хоть бледное лицо соседа без единой морщинки казалось моложавым, но голова была седой, без единой темной волосинки. О таких говорят: седой, как лунь. Отливающая атласным блеском белая шевелюра очень была ему к лицу, придавала благородство и солидность.

Некоторое время мы с братом тоже читали, потом обмениваясь впечатлениями, тихо заговорили по-лакски. Сосед, до этого увлеченно читавший газету, поднял голову и внимательно посмотрел на нас.

– Вы лакцы? – спросил он по-лакски.

– Да. Разве удивительно, что в поезде, следующем в Дагестан, едут лакцы? Как гласит пословица, лакца можно обнаружить и в арбузе? – рассмеялся брат.

– Вы, кажется, лакец? – обратилась я к соседу.

– Да, я тоже лакец, – ответил он.

– Странно, говорите вы по-лакски, как цудахарец, – пошутил брат.

– Вполне возможно. Долгое время я находился вдали от Дагестана, общаться на родном языке было не с кем.

– Честно говоря, я не понимаю людей, которые хоть раз в год не посещают родные места, ведь с приездом в отчий край человек как-будто обновляется, вновь рождается, – с долей укоризны заметил брат. Наш сосед как-то сник и некоторое время молчал.

– Я бы тоже вряд ли понял человека, что имея право и возможность, не бывает в родных местах, – сказал он затем с глубоким вздохом, и вздох этот вырвался как стон, неожиданно для него самого.

Я спросила его откуда он.

– Из Кумуха.

– Мы тоже из Кумуха.

– Чьи будете?

– Шурпаева Нажмудтина дети.

– Слышал о нем. А как сложилась судьба Гаджи Шурпаева? Во времена Гражданской войны он был в нашем партизанском отряде, в 37 его арестовали, и больше я о нем ничего не слышал.

Мы рассказали о судьбе нашего дедушки. Много интересного узнали мы от него и о дедушке, и о тех временах, но о себе он молчал. Я осмелилась спросить его откуда он и как зовут.

– Родом из Кумуха, зовут меня Асад.

– Я слышала только об одном Асаде Сеид-Гусейнове, о другом Асаде я не слышала, – сказала я, но сосед промолчал. Разница в возрасте не позволяла нам свободно общаться с ним, тем более задавать лишние вопросы.

На одной из станций брат купил в киоске книжечку по истории Дагестана. Глянул на нее сосед, она его заинтересовала.

– Эта книжечка там в продаже есть? – спросил сосед. И собрался было выйти, но брат его опередил и сбегал сам.

– Как мало книг по нашей истории, – заметил сосед наш, не отрывая взгляда от страниц книги.

– Мало. Даже то, что было, уничтожено. Я помню – мы, мальчишки, спрятались как-то на мельнице от сильного ливня, когда вышли оттуда, заметили на берегу реки какой-то мешок и вытащили его. Мешок был тяжелый – в нем оказались книги. Много книг, написанных на аджаме. Мешок был пропитан воском и книги не сильно намокли. Мы принесли мешок в Кумух и на площадке перед сельсоветом старики стали просматривать книги.

Я никогда не забуду как старики бережно, с каким-то трепетом брали их в руки, осторожно покрыли платочками их обложки и страницы, книги передавались из рук в руки. С горечью говорили старики: “Великий это труд наших отцов: эти рукописные книги не имеют цены.” Они предполагали, что мешок этот был спрятан в тайнике, подальше от глаз тех, кто уничтожал их в тридцатые годы, а нынешний ливень вымыл оттуда мешок.

– Умные люди прятали, вон, как мешок подготовили. За одну такую книгу раньше давали быка или корову, и писались они действительно вручную, каждая в единственных экземплярах, – заметил сосед и стал рассказывать о старинных кумухских ученых, в свое время писавших такие книги. Потом сосед расспрашивал нас о нынешнем Кумухе, о людях, о новых постройках. Несколько раз порывалась спросить я соседа о нем самом, но тот очень ловко обходил эту тему. Когда мы доехали до Махачкалы и стали выходить из поезда, сосед наш тоже встал.

– Я бы хотел обменяться с вами книгами, я тут вам написал несколько слов на память, – сказал сосед и протянул мне свою книгу, я тоже поблагодарила его и отдала свою ему, но написать что-нибудь было некогда, нас уже теснили торопившиеся к выходу пассажиры. На привокзальной площади мы с братом попрощались с попутчиком и сели в автобус. Когда же я развернула книгу, на внутренней стороне обложки прочитала: “Желаю вам, мои дорогие земляки, быть достойными ваших великолепных отцов. Желаю успехов в учебе, счастья в жизни. С уважением ваш Асад Сеид-Гусейнов.”

Так вот кто оказался нашим попутчиком. Стало обидно, что сидели рядом с таким человеком и ничего не смогли узнать о нем. Мы были наслышаны о его многотрудной и многострадальной судьбе.

Когда я дома рассказала бабушке о неожиданной и интересной встрече, она тоже удивилась, засыпала нас вопросами и очень сокрушалась, что мы не смогли узнать никаких подробностей его жизни.

– Боже мой, какие были благородные, честные, преданные люди! Как из отары чабаны выбирают самых лучших овец, так и среди людей выбрали наидостойнейших и уничтожили изверги. Нынче люди не те, – сетовала бабушка. – Нет той любви к соотечественнику, нет того уважения к талантливому, умному, образованному. Мы таких людей готовы были на своих руках поднять до небес, гордились ими. Помню, как Амужад, старший брат этого Асада Сеид-Гусейнова, будучи секретарем Кази-Кумухского райкома партии, взялся построить шоссейную дорогу. Народ страдал от того, что ее не было, но вековые скалы возле Цудахарского ущелья не давали возможности проложить дорогу через Цудахар. Вот Амужад и решил проложить дорогу через Хосрех в сторону Дербента. Народ поддержал его инициативу. Семьями выходили на это строительство, такой энтузиазм был, такое желание было у людей работать на общее благо. И сами работники райкома и исполкома первыми выходили на работу с кирками и лопатами в руках. Видя их пример и старание, люди работали с утра до ночи. Столько было радости, когда мы эту дорогу провели!

Затем прошел слух, что на нашей реке будут строить электростанцию. Дома тогда освещались только керосиновыми лампами и люди не совсем верили тому, что лампы в домах могут гореть без керосина. Также всем миром строили электростанцию. Разве кто-нибудь из нас забудет тот памятный день, когда в домах все-таки зажглись долгожданные лампочки?!

Народ весь ликовал – такое это было счастье. Времена были голодные, холодные, но не было тогда несчастных людей.

А в 37-ом нагрянула черная беда, всех самых передовых, самых видных людей стали арестовывать неизвестно за что. Арестовали Амужада и Асада. Многие погибли еще в тюрьме, многих сослали в Сибирь, сослали и Асада. Судя по вашему рассказу, теперь он вернулся из пятнадцатилетней ссылки… Вот она, человеческая трагедия, – вздохнула бабушка.

Не дожили до наших дней ни Амужад, ни Асад, но живет в Махачкале их младшая сестра Марзижат Газиевна, свидетель и жертва той страшной трагедии. Вспоминая тот роковой тридцать седьмой, она рассказывает, как арестовали братьев. Асад Газиевич тогда работал заведующим промышленно-транспортным отделом Дагестанского обкома ВКП(б), а Амужад – наркомом пищевой промышленности. Когда первый секретарь обкома Нажмутдин Самурский уезжал в командировку или в отпуск, на своем месте он оставлял Асада Газиевича, зная его работоспособность и авторитет. Очень не нравилось это второму, секретарю Дагобкома Сорокину.

Однажды в отсутствие Самурского начальник НКВД Ломоносов и второй секретарь Сорокин неожиданно собрали бюро обкома, на котором ставился персональный вопрос наркома земледелия Саидова и зав. сельхозотделом Дагобкома Колесова. Сорокин и Ломоносов, решившие расправиться с ними, заранее обговорили все со многими членами бюро, которые, боясь за свою судьбу, пошли на их поводу. Асад Газиевич потребовал перенести это рассмотрение до приезда Самурского, но с ним никто не посчитался. Когда же было вынесено предложение – исключить Саидова и Колесова из рядов ВКП(б), Асад Газиевич не смолчал, выступил против, высказал свое мнение о том, что не так уж серьезны допущенные ими ошибки – наказание же очень суровое; надо подождать Самурского. Асада Газиевича поддержали лишь несколько членов бюро, но запуганное большинство оказалось на стороне Ломоносова и Сорокина. Возвратившись, Самурский тоже был категорически против этого решения бюро. Но Сорокин не замедлил послать свою жалобу в Москву.

Через некоторое время Асад Газиевич уехал в отпуск, и в его отсутствие на страницах Дагестанской правды вышла чья-то анонимная статья о якобы кулацком происхождении Асада Сеид-Гусейнова. По возвращении из отпуска Асад Газиевич стал требовать публичного опровержения этой лжи и отказался выходить на работу, пока не будет восстановлена правда. Но вместо опровержения его пригласили на бюро обкома, где рассматривался вопрос о его пребывании в рядах ВКП(б), якобы за его антипартийное поведение. Ни его безукоризненная биография, ни большевистское прошлое его отца, ни родных и двоюродных братьев не бралось во внимание.

С четырнадцати лет воевал Асад Сеид-Гусейнов в рядах красных партизан, с 15-ти лет вступил в комсомол. Выпускник московского института. Он честно и добросовестно работал на ответственных должностях. Он приводил факты и документы, доказывал, что стена белая, а не черная. Все было бесполезно. Его судьба была заранее предрешена гнусными вредителями. И победила вопиющая ложь, потому что Сорокину удалось сломить запуганных членов бюро и протащить свое предложение: “Исключить Асада Газиевича Сейд-Гусейнова из членов ВКП(б).” А Ломоносов добавил: “И арестовать!”

Закончилось заседание, все разошлись, только один Асад сидел на своем месте. Его брат Амужад, тоже присутствовавший на бюро, подошел к нему:

– Вставай, пошли домой.

– Зачем? Разве ты не знаешь, как забирают из дома? Зачем подвергать страху и смятению всю семью? Пусть забирают отсюда.

Предложение Ссйд-Гусейнова было передано руководству, но никто за ним не приходил. Долго сидели братья в пустом зале. Асад решил пойти в милицию сам. Амужад сопровождал его.

– Ты опережаешь события. Подожди, может все обойдется и правда восторжествует, – сказал Амужад, остановив Асада у ворот милиции.

– Правда восторжествует позже. А пока я боюсь и за твою судьбу, – ответил Асад и вошел в ворота милиции. Там уже было получено указание на его арест, но появление самого Асада было полной неожиданностью.

Прошло несколько месяцев, арестовали Амужада и младшего брата – Авгада. Через шесть месяцев после пыток и мучений Авгада освободили, исключив его из партии и сняв с работы. Амужад же подвергался избиениям и пыткам в течение долгих трех лет. Попали в ту же тюрьму и его верные друзья и соратники, преданные революционеры: Шарафутдин Рашкуев, Саид Габиев, Юсуф Амиров, Гафур Исаев, Магарам Куяев, Гаджи Штанчаев, Загиди Феодаев. Юсуфа Шовкринского и Асада Сейд-Гусейнова держали отдельно от них. Все они ждали и надеялись, что в Москве узнают об этой несправедливости и освободят их не сегодня, так завтра. Писать им не разрешалось, бумаги им не давали, но они рвали свои нижние сорочки и на лоскутках белой ткани кровью писали жалобы в Москву на незаконный арест и на страшные издевательства.

Любыми путями старались эти узники передать жалобы на волю. Марзижат вспоминает, как однажды какой-то старик бросил в их окно сверток и быстро исчез. В свертке оказалось заявление Шарафутдина Рашкуева из тюрьмы, адресованное на имя М.И.Калинина в Москву. Написано оно было на лоскутке белой ткани, видимо отрезанной от сорочки. Марзижат сразу узнала почерк-брата Амужада, хоть заявление было от имени Рашкуева, значит и сверток к ним прислал сам Амужад для отправки в Москву.

Марзижат тогда училась на втором курсе Дагестанского педагогического института. Она переписала заявление Шарафутдина и собралась вложить в конверт, но мать отсоветовала ей посылать переписанное заявление. Лучше послать то, что написано на ткани из тюрьмы, сказала она, а копию оставить дома. Так и сделала Марзижат, вложила в конверт пришитый на чистую бумагу лоскут с заявлением, написала адрес и отправила со своей хорошей приятельницей в Москву. Но никакого ответа на заявление не получили, как не получали и на ранее посланные.

Однажды в институте Марзижат предупредили, что в шесть часов вечера состоится общеинститутское комсомольское собрание, и она должна обязательно присутствовать. Это предупреждение насторожило Марзижат, ибо она была не только отличницей и активисткой, но и собрания никогда не пропускала. Тревожное предчувствие подтвердилось. Председательствующий на собрании объявил, что будет рассматриваться вопрос комсомолки Сеид-Гусейновой Марзижат, братья которой являются врагами народа. Заслуживает ли она быть в рядах комсомола или нет – так стоял вопрос. Подняли Марзижат, велели рассказать свою биографию подробно, ничего не утаивая, а ее земляков, присутствующих на собрании, предупредили, чтобы они добавляли то, что она не расскажет.

– В моей биографии нет ничего, о чем бы мне хотелось промолчать, нет ничего, чего бы я стыдилась. Я сама рада случаю рассказать и о себе, и о своих братьях, которых вы называете врагами народа, и о родственниках, преданных партии и народу людях. Если же я скажу неправду, пусть земляки мои уличат меня во лжи. Второй год я учусь в этом институте, не думаю, что найдется честный человек, который бы смог назвать меня недостойной быть в рядах комсомола. Я всегда хорошо училась, была примерной в поведении и в комсомольской работе. Марзижат стала рассказывать о своих братьях, но ее прерывали, задавали ехидные и колкие вопросы. Она не терялась. Нашлись нечистоплотные земляки, которые не погнушались ложью. Кто-то спросил, почему она честная комсомолка носит передачи в тюрьму к своим братьям, врагам народа, почему пишет заявления в Москву об их помиловании?

– Хоть мои братья находятся в заключении, еще никто не доказал, что они враги народа. Вся их жизнь прошла в служении народу, они с малых лет воевали в партизанских отрядах за установление Советской власти в Дагестане, у нас в семье воевали все. Не понимаю, о каких передачах идет речь? Если вы такие всезнающие, почему же вы не знаете, о том, что до сих пор мои братья не получили ни одной передачи в тюрьме, ни один человек из родных не сумел увидеться с ними? Если бы была возможность передать передачу, я бы конечно понесла, ведь они мои родные братья, кристально честные люди. Не думаю, что среди вас найдется человек, который не понес бы передачу в тюрьму своему родному брату. А писать заявления мои братья умеют и сами. Они грамотнее меня, окончили институты в Москве.

– Она говорит неправду, – вскочил кто-то, – что семья их была из бедноты, ее брат имел легковую машину – Машину эту мой брат не купил и не получил в наследство от отца, она была подарена ему Советским государством как орден, как медаль за хорошую работу: строительство труднейшей дороги из района в город.

С шести часов вечера до четырех часов утра длилось это бесконечное собрание. Много было выступлений, много было лжи. Одни требовали исключить Марзижат из комсомола, другие вполголоса советовали подождать, пока будет доказано законным путем, что братья ее являются врагами народа. Но к единому мнению собрание так и не пришло, и вопрос этот остался нерешенным.

А дома мать Айша беспокоилась. Не могла понять, почему дочка не пришла домой из института. Куда пойти, кого спросить тоже не знала. Настала ночь. Мать не находила себе места, все время выходила на улицу и прислушивалась, не слышны ли шаги дочери. Тревожилась, ведь она никогда не запаздывала.

Последнее время Айша Сеид-Гусейнова ложилась спать не раздеваясь, все время жила в ожидании чего-то страшного, ждала известий из тюрьмы. Недавно их покинула жена Асада – Арфения, забрала и дочку – Инну. Она была партийной, по профессии врач и не захотела разделить участь мужа. Уехала неизвестно куда. Теперь мать волновалась, не забрали ли и Марзижат? Все кругом спали, одна Айша стояла возле ворот, вытирая уголочком платка слезы. К утру, когда мать уже потеряла всякую надежду, она услышала тихие шаги на лестнице и бросилась к двери. Разбитая и подавленная Марзижат вошла молча, увидев мать в слезах, тоже заплакала. Так они и проплакали до утра. А утром Марзижат поспешила в институт, опасно было получить даже малейшее замечание.

Ни мать, ни сестра не знали, что в это время Амужад голодал в тюрьме. Он объявил голодовку, требуя ответа на свои жалобы и товарищей, сидящих вместе с ним. Он требовал суда, требовал законным путем доказать их вину и покончить с истязаниями и пытками. На десятый день голодовки он потерял сознание. Его уложили в тюремную больницу и спасли.

Братья не имели возможности увидеться в тюрьме, но по тюремным каналам Асад услышал о голодовке Амужада. И однажды в окно больничной палаты на втором этаже, где лежал Амужад, донесся снизу, со двора, голос Асада.

– Не надо давать возможности издеваться над собой, можно признаться в виновности, лишь бы выиграть время. Если мы останемся живы, сумеем доказать правду, – если нас они уничтожат, доказывать правду будет некому! – говорил он по-лакски. Амужад и его товарищи поняли, что Асад адресует это им.

От пыток в тюрьме гибли многие. Иногда заключенных возили на допрос в город Пятигорск. Там, в тюрьме, расположенной на городской окраине, пытали заключенных, и чтобы заглушить их крики и стоны, включали моторы установленных вокруг тюрьмы тракторов. Рев тракторов заглушал все. Оттуда живыми возвращалось мало. Так продолжалось почти три года.

Марзижат окончила институт и поехала работать учительницей в Кумух, а мать осталась в городе ждать решения участи сыновей.

В 1940 году выездная сессия ростовского Военного трибунала рассмотрела дела оставшихся в живых десяти заключенных, в числе которых был и Амужад. А дела Асада Сеид-Гусейнова и Юсуфа Шовкринского послали на рассмотрение Особой тройки в Москву.

Была зима. Суд шел уже вторую неделю, целыми днями родственники и близкие подсудимых стояли возле здания суда, ожидая приговора. На судебные заседания допускались только свидетели.

Однажды после проведенного возле суда дня, голодная и окоченевшая от холода, Айша вернулась домой и не раздеваясь, прикорнула на тахте. В четыре часа утра со двора донеслись голоса, раздались шаги на лестнице. Затем осторожно постучали в дверь. С тревогой Айша бросилась к двери и увидела товарищей своих сыновей, освобожденных из-под стражи, оправдали и Амужада тоже, но он остался в здании суда, требует вернуть ему незаконно конфискованную машину.

Айша, не предполагавшая, что суд может идти и ночью, почувствовала себя неловко из-за того, что не дождалась приговора. Крепко обняла каждого, поздравила с освобождением, спросила, не слышно ли что-нибудь о судьбе Асада. Гости успокоили ее, стали уверять, что Асад тоже будет освобожден из-под стражи, ибо он тоже также чист, как все.

Надеждам матери не суждено было сбыться. Московская Особая тройка заочно присудила Асаду пять, а Юсуфу семь лет тюремного заключения с учетом уже проведенных ими под следствием. Перед высылкой Асада из Дагестана мать стала хлопотать о встрече с ним. Вызвали Арфению с дочкой, чтобы порадовать Асада, он очень любил Инночку.

Наконец-то свидание разрешили.

В комнату, где родственники ожидали свидания, вошел седой и сгорбленный старик. Никто не обратил на него особого внимания, пока он сам не подошел к Айше и не обнял ее. За неполных три года цветущий красавец Асад превратился в дряхлого старика, а ему едва было тридцать три. Отросшая седая борода и побелевшая голова сделали его неузнаваемым. Он сильно похудел, сгорбился, даже ростом казался ниже. Только голос да мягкий взгляд бархатных глаз говорили, что перед ними Асад. Все бросились к нему. Никто не мог говорить, все плакали, только шестилетняя Инна никак не хотела признавать в этом старике своего папу.

– Теперь вам нечего расстраиваться, – успокаивал Асад, – теперь все страшное позади. Надо благодарить судьбу, что Амужада и его товарищей оправдали. Я тоже стою перед вами хоть изменившийся, но живой. Многие уже погибли. Мы с Юсуфом написали товарищу Сталину, надеемся, что нас тоже скоро освободят.

Его убежденность, что так оно и будет, передалась и родным, у всех поднялось настроение. Девчушка тихонечко подошла к отцу и взобралась ему на колени. Айша украдкой вытирала слезы, говорить не могла, ее сердце билось гулко и очень тревожно.

Асад и не предполагал тогда, что самое страшное для него еще впереди. Человек сильной воли и стойкий оптимист по натуре, он в тюрьме старался поддержать дух своих товарищей, вселить в них надежду. Каждый раз в те несколько минут, пока его вели на допрос мимо камер, он успевал крикнуть своим землякам и брату что-нибудь подбадривающее.

Всех ссыльных, среди которых были Асад и Юсуф, вели этапом на Север. Иногда ими, как селедкой, набивали товарный вагон. Многие здесь погибали от жажды и болезней. Сколько не стучали в стенки вагона; как ни просили хотя бы воды для умирающих, никто не отзывался. Уцелевших долго вели пешком. Общаться с кем-либо в дороге строжайше запрещалось. Больные, вконец обессиленные падали на дорогу… Их просто пристреливали. Асад и тут был примером выдержки и мужества для каторжан.

Родные и близкие не знали куда или хотя бы в каком направлении их повезли. Писать письма было запрещено.

В октябре колонны заключенных дошли до северной реки Печоры. Расположились в палатках в прибрежном лесу, здесь же они должны были и работать. В Сибири уже стояли тридцатиградусные морозы. Каторжане, прибывшие с жаркого юга, изможденные и ослабевшие, не выдерживали мороза. Надзиратели не признавали больных, надо было работать, пока не свалится человек с ног. Потерявших сознание доставляли в тюремную больницу, но оттуда никто не возвращался.

Каторжане валили лес и строили железную дорогу. Асад заболел, но крепился изо всех сил, чтобы не попасть в тюремную больницу. Не выдержал Асад, свалился с ног.

Очнулся он в тюремной больнице, которой боялся больше всего на свете. В лагере хорошо было известно: больных тут долго не держали, они гибли здесь без помощи, как мухи. Умерших складывали во дворе больницы у стены штабелями, как бревна. Сибирские морозы так сковали землю, что невозможно было рыть могилы.

Ждали весны, а стоял лишь ноябрь 1940 года. Асад понял, какая участь его ожидает. Правы были надзиратели, которые на каждом шагу твердили заключенным: “Ни один из вас отсюда домой не вернется! Здесь ваша могила!” В страшных условиях прокладывали каторжане ветку воркутинской железной дороги. “И все же то была жизнь. А теперь – начало конца, – думал Асад. – Жаль, что не успел получить даже весточки от родных. Хоть бы узнать, дошли ли до них мои письма. Знают ли они, где я?”

Асад всегда выполнял строгую инструкцию: “Письма должны быть только на русском языке и “ни одного лишнего слова!” Поэтому и не терял надежды, пусть даже не все письма, но дойдут! Среди каторжан единственным человеком, который мог сообщить его родным о его смерти, был Юсуф Шовкринский, он еще держался на ногах и работал в лесу. Три года избиений, голода и пыток подорвали здоровье и этого крепыша.

Не знал Асад, как и когда он попал на холодную, жесткую койку, не знал, сколько времени провел без памяти, да и спросить было не у кого.

Кругом лежали лишь стонущие и умирающие, к ним никто не подходил, только умерших выносили молча и тихо. Все мысли Асада были о доме, о близких, о любимой дочурке Инне. В одном из писем к жене, Арфене, он написал несколько теплых и ласковых слов своей девчушке. Дошло ли письмо? Почему нет ответа? Хоть бы Юсуф продержался…

Лютый мороз безжалостно косил изможденных больных. В палате темно. Светлело только к десяти утра, большая часть суток – ночь. Долго лежал он, не имея сил не только двигаться, даже на стон их не хватало. Все тело сковала свинцовая тяжесть. В сумерках он почувствовал, что кто-то дотронулся до него. Громадным усилием воли он сделал движение рукой, чтобы его не приняли за мертвого и не вынесли во двор. С великим усилием открыл глаза: стоящий возле койки фельдшер что-то спросил. Асад попытался открыть спекшиеся губы, произнести: “Я жив!” Но из горла вырвался только хриплый стон. Человек ушел, но через некоторое время вернулся с кружкой теплого чая. Напоил Асада, подложив под его голову руку, затем спросил:

– Вы Сеид-Гусейнов?

– Да, – ответил хрипло.

– Мне знакома ваша фамилия. Вы случайно не из Москвы?

– Нет. Я из Дагестана. Учился в Москве в молодые годы.

– Из Дагестана. Где работали?

– В обкоме партии.

– Теперь я вспомнил! В тридцать пятом году в составе комиссии ЦК я приезжал к вам. Помню, проверял и вашу работу. Большую симпатию тогда вы у меня вызвали… Вот где нам довелось встретиться… Я такой же ссыльный, как и вы, только мне пригодились курсы фельдшеров, которые я окончил в юношеские годы.

Асад теперь вспомнил человека из той давней московской комиссии, который дал такой хороший отзыв о его работе.

Через некоторое время фельдшер привел к Асаду врача и сказал:

– Я должен спасти этого человека, помогите, пожалуйста.

– Вы можете это сделать только рискуя собой и, жертвуя своим пайком, я ничем не смогу помочь, – ответил врач после осмотра.

Несколько недель подряд подкармливал его фельдшер. Асад медленно поправлялся. И долго не знал, что фельдшер сам остается голодным.

Возвращение Асада на работу и удивило, и обрадовало товарищей. Особенно обрадовался этому Юсуф. “Боже мой, – сказал он в слезах, – я каждое утро проходил мимо больницы и заглядывал во двор, не вынесли ли тебя эти изверги. Какая радость, какое счастье, что ты поднялся!”.

Асад не мог открыть истинную причину поправки.

Через неделю поправки привели Асада в контору, здесь его спросили, знаком ли он с работой экономиста.

– Это моя профессия, – ответил Асад.

– Нам нужен экономист, пока его пришлют, ты будешь здесь работать.

…16 января 1941 года. Этот день Асад запомнил на всю жизнь: он получил первую долгожданную весть из дома. Читал и перечитывал письмо и весь вечер затем писал ответ. Вот это письмо, адресованное брату Амужаду. Вместе с другими письмами оно хранится у его сестры Марзижат Газиевны:

Привет родным!

Вчера получил первое письмо от вас и вообще первое письмо. Очень, конечно, обрадовался. Очень благодарен за ту заботу, которую вы проявляете обо мне. Но особенно не беспокойтесь, – особой нужды в чем-либо я здесь не испытываю; живу неплохо, здоров, постепенно привыкаю к морозам. А морозы здесь действительно основательные, – с начала января почти все время держатся на уровне 40–50 или даже выше градусов. И это естественно, потому что север.

Насчет значения этой дороги ты прав. Она действительно имеет большое экономическое значение и является очень серьезным и крупным объектом. Строится она высокими темпами. Там, где я работал в Севжелдороге, уже проходят поезда. Дорога уже дошла до нас, перебралась уже на эту сторону реки Печоры и двигается дальше на северо-восток поистине большевистскими темпами. Ты прав также в том, что выражаешь уверенность в том, что я буду относиться к своей работе и здесь как большевик. Да иначе и быть не может. Я работаю не потому, что я обязан работать, сам хочу отдавать свои силы и способности делу борьбы за коммунизм, хотя бы это происходило в этой несколько своеобразной для меня обстановке. С обстановкой приходится мириться пока что, но думаю, в ближайшее время и она изменится. Я уже написал по своему делу заявление на имя товарища Сталина, а также на имя т. Жданова и т. Берия. Уверен в том, что справедливость в отношении меня в скором времени будет восстановлена, и я смогу вернуться обратно в семью трудящихся, в свою большевистскую партию, как честный коммунист. Копии заявления я отправил в адрес Инночки.

Ты мой адрес пишешь не совсем точно. Уже с конца октября я не нахожусь в 46 колонне. Юсуф отправился дальше на север, а я остался здесь, в Кожве. До конца декабря работал экономистом в отделении, а с начала января меня вроде выдвинули и перевели на работу в штаб Южного участка строительства экономистом. Поэтому ты мне адресуй в дальнейшем так: Коми АССР, почт/отд Кожва, почт/ящ N 220/5 штаб Южного участка Печжелдорстроя, мне. Руководители мои ко мне относятся неплохо, видя, что я могу работать и работаю честно, приношу пользу делу своей работой. Ты, конечно, понимаешь, что сама работа никаких трудностей для меня не представляет. После того, как я в короткое время ознакомлюсь с основными элементами работы, я веду ее дальше без всяких затруднений. Это естественно, т. к. я был и могу быть на гораздо более сложной работе. То, что я работаю по своей специальности, дает, конечно, мне моральное удовлетворение.

Тем не менее, очень соскучился по родным и близким. Весьма огорчен, что Муминат нездоровится. Кроме того, я что-то среди своих племянников не все имена вижу. Где же Бобик, а кто такой Вова? Ты все-таки не написал подробности о том, как вы все там живете.

От Арфении письма еще не получил. Получил только телеграмму о там, что она собирается ехать в Баку. Послана из Москвы 24/XI. Не знаю, где она и Инночка сейчас. Прошу тебя сообщить об этом телеграфно. Адрес для телеграммы: Коми АССР, Кожва, почтовый ящик – 220/5 штаб Южного участка, мне.

Очень рад тому, что ты хорошо работаешь и это признано общественностью, иначе и быть не могло. О событиях внутреннего и международного порядка я информирован, т. к. регулярно читаю газеты.

Пока всего лучшего. Пишите почаще и подробнее. Не забывайте, что я с нетерпением жду писем от вас.

Крепко жму руки. Ваш Асад /подпись/.

Одно из первых писем из ссылки Асад написал своей жене Арфении Григорьевне. Послал ей копию своего заявления, адресованного Сталину, надеясь, что она как грамотный человек, примет со своей стороны все меры, чтобы ускорить рассмотрение его дела. Он ждал ответа, он ждал от нее помощи, не терпелось узнать что-нибудь и о дочурке. Не понимал Асад тогда, почему она уехала в Москву, затем в Баку, что значили непонятные телеграммы из Москвы, сообщение, что она уехала в Баку. В кармане лежало очередное письмо жене, но он не знал, куда его посылать, Арфения для собственной безопасности решила порвать с ним связь, уехала туда, где о нем никто ничего не знает. Не знал Асад, что она не дала своего адреса даже его родным, да еще просила, чтобы Асад ей не писал. А если уж будет что-то очень нужно, пусть напишет на до востребования. Вот и решил Асад послать письмо родным, надеясь, что они перешлют его по ее адресу.

Здравствуй, дорогая мама!

Привет всем родным!

Приложенное письмо не успел отправить, как получил сообщение новое, с указанием махачкалинского адреса, по которому и отправляю. До сих пор получил всего одно письмо из Махачкалы от 24/ХI и кроме него никаких писем не получал.

Письмо, которое положено в этом конверте, хотел отправить в Баку, но получил телеграмму из Москвы с указанием адреса, а вскоре после этого вторую телеграмму с заменой адреса. Сейчас я не знаю, где же Арик находится. Прошу телеграфиста сообщить мне об этом. Одновременно напишите подробное письмо о том, как вы живете, как здоровье, как здоровье в особенности твое, мама? Как работает Марзи, как здоровье моих племянников, как учится Кима? Я очень хочу узнать, почему Арик уехала из Баку в Москву, где она сейчас находится и на какой работе, где находится Инночка? Ты понимаешь, конечно, что этот вопрос меня весьма беспокоит. Я все думаю о том, что там такое случилось. Прошу совершенно точно информировать меня об этом. Что касается меня, то все ты узнаешь из письма, адресованного к Арику, которое я не успел отправить. Положение и на сегодня остается то же самое, без существенных изменений. Одновременно, в другом конверте, отправляю к тебе, мама, копию своего заявления в ЦК ВКП/б/, на имя тов. Андреева А.А.

Пока всего лучшего, жму руку. Ваш Асад.

Родные Асада воздерживались писать ему о том, что Арфения оборвала с ним связь из боязни за свою судьбу и за свою карьеру. Они писали ему, что, видимо ее письма до него не доходят, как и многие другие. Писали, что жена и дочка живы и здоровы, что они постоянно справляются о нем, передают привет. Асад и не подозревал, что жена решила огородить себя от неприятностей. Он боялся худшего – не арестована ли она? И потому, несмотря на свое тяжелое положение, беспокоился, не случилось ли чего с нею и ребенком? В то время Арфения, уже обезопасившись от последствий для неё беды мужа, жила и работала в Москве.

Тут я не могу не вспомнить мудрые слова моей бабушки: “На свадьбе и на похоронах легко встать рядом с человеком. Труднее помочь, когда человек падает. Разделить с упавшим или со споткнувшимся его участь, встать рядом с ним не каждый сумеет. Так поступит только очень мужественный и очень благородный, искренне любящий человек. Действительно, высок и благороден поступок фельдшера из тюремной больницы, который, рискуя собой и, жертвуя частью личного пайка, спасал Асада, малознакомого ему, но честного, как и сам, человека.

Сестра Асада, Марзижат, вспоминает, что писали Асаду все его родные, но, сколько бы писем не поступало в адрес заключенных, им выдавали только одно письмо за несколько месяцев. Это тоже было своего рода наказанием.

В конце сорокового года Асад пишет своим племянникам:

“Привет, моим дорогим племянникам!

Давно собирался вам написать, но до сих пор не удавалось. Я здоров и чувствую себя неплохо. Сообщаю вам, что здесь уже начало становиться теплее, так что можно считать, что зима позади. Перенес я эту зиму неплохо, а это успех немалый. Очень беспокоюсь, что от вас нет писем. После того письма, что было написано 24/XI, я от вас не получил ни одного… Не зная о причинах этого, крайне озабочен. Прошу вас очень не допускать таких перерывов в письмах. По получении этого письма подайте телеграмму с сообщением о здоровье всех родных. Не так давно отправил к вам копию своего заявления на имя прокурора Союза. Полагаю, что мама со своей стороны примет кое-какие меры для ускорения его рассмотрения. Надеюсь, что я в скором времени, после рассмотрения этого заявления, получу возможность, наконец, встретиться с вами.

Нахожусь на той же работе, т. е. работаю старшим экономистом. Работой доволен. Живу неплохо. Особенно ни в чем не нуждаюсь. Так что вы по этой части не беспокойтесь.

Пишите письма подробно, обо всем: о своем здоровье, о родных всех, как учитесь, как живете. Пишите по адресу: Коми АССР п/отд Кожва, п/ящик Ы274/Ю мне, словом, адрес прежний, только изменился п/ящ.

Обнимаю вас всех, мои родные. Ваш дядя Асад.

Марзижат вспоминает, что заявления и письма с просьбой пересмотреть дела Асада и Юсуфа писали не только они, писали их из Махачкалы все близкие, постоянно писал Амужад. Ездили с заявлениями даже в Москву, но никакого ответа, никакой реакции не было ни из одной инстанции. Не доходили до заключенных даже письма родных. В мае месяце 1941 года дошло до Асада лишь второе письмо из дома, хотя написано их было множество.

Дорогая мама!

Сегодня получил письмо твое, написанное 24 марта. Это второе письмо, причем, между первым и вторым прошло ровно четыре месяца. Нельзя сказать, что вы мне писали часто. Очень рад тому, что у вас все благополучно, это несколько успокаивает… Скажи всем, что скоро, быть может, я буду с вами. Почему ты в письме ничего не пишешь про Сагида, как его учеба и что у него получается?

Что касается меня, – я живу по-прежнему. Я уже писал тебе о том, что независимо от того специфического положения, в котором я нахожусь, я был и остался большевиком, преданным сыном своей Ленинско-Сталинской партии, и находясь на определенном участке Социалистического строительства /безразлично, в качестве кого/, у меня к своей работе не может быть иного отношения, кроме как большевистского. Этим, собственно, и объясняется такое отношение ко мне руководства. В процессе работы я совершенно забываю о своем положении, целиком бываю увлечен работой, отдаюсь ей со всей энергией; работа моя меня интересует, для меня ясно ее значение в деле Социалистического строительства и ее необходимость. Эта стройка имеет большое экономическое значение по этой дороге пойдет нефть, уголь, лес и др. с Севера, которые послужат для повышения темпов строительства коммунизма в нашей стране, и является вообще важным объектом. Излишне поэтому писать тебе о том, что я отношусь к работе добросовестно, отдаю работе все силы и способности. Это само собой разумеется. Я, помимо этого, стараюсь и других втягивать в работу; вовлекать и учить работе тех, кто подаст надежды.

Нередко мне приходится слышать от окружающих лиц просьбы о разъяснении того или иного вопроса. Пожив со мной некоторое время, многие убеждаются в том, что я здесь нахожусь незаслуженно, по моим взглядам, высказываниям, поведению, отношению к работе они видят, что имеют дело с честным человеком, действительным патриотом нашей Родины, попавшим сюда по недоразумению. Хочу, кстати, тебе сообщить забавную деталь: взрослые люди при обращении ко мне обычно употребляют выражения – “отец”, “папаша”, “пахан”. Видимо, моя длинная борода и седая голова предрасполагают к этому.

Ты не думай, что я сижу и терзаюсь от того, что оказался в таких условиях. Этого нет. Я стараюсь отнестись к своему положению спокойно, хладнокровно.

Как птица в клетке, у которой глаза устремлены на волю, Асад тосковал и жил надеждой, что если не сегодня, то завтра его дело пересмотрят и все решится в его пользу.

Так прошли присужденные ему пять лет заключения с учетом трех лет, проведенных в тюрьме в Дагестане.

Был – 1942 год. Он вышел за решетку и тут же узнал, что не имеет права выезжать куда бы то ни было. К тому же, там на месте прежнего заключения было жить негде: ни общежитии, ни квартир в наем, не было здесь не только магазинов, даже ларька или базара. Нигде ничего не продавалось! Люди, работающие там, ограничивались только тем, что им выдавали в столовой. Асад связывал осложнения своего положения с военным временем и был убежден, что, как только война закончится, он сумеет выехать домой.

В первый же день свободы Асаду пришлось вернуться в тюрьму – ночевать. Так и повелось: работал он в прежней должности, но возвращался после работы в тюрьму. Так прошел год. Однажды он заболел воспалением легких. Оставаться на весь день в холодной сырой тюрьме было невыносимо и он, еле волоча ноги, ходил на работу, чтобы хоть день провести в нормальных условиях. Иногда Асад оставался ночевать в кабинете, спал на стульях. Молодая сотрудница Аня пожалела его и стала приглашать ночевать к себе, пока выздоровеет. Но Асад ответил: “Если вы меня серьезно приглашаете, я не могу идти к вам просто так: я вам не брат, не родственник, не муж. Не хочу компрометировать ни вас, ни себя. Если вы примете мое предложение, я женюсь на вас и тогда перейду к вам. Другого выхода в этом положении я не вижу…”

Хоть Асад сначала и не понимал отчуждения своей жены Арфении, не подозревал ее в предательстве, но к тому времени понял, что ей он в его нынешнем положении не нужен. Только судьба любимой дочери Инны очень беспокоила Асада, в каждом письме к родным он просил ее разыскать, написать ему о ней хоть что-нибудь.

Аня приняла предложение Сеид-Гусейнова и они поженились. Асад написал об этом матери. Зная о большой любви Асада к Арфении и дочери, мать удивилась этому и спросила в письме – что бы это значило? Она была уверена, что сын не знает об отъезде Арфении и об ее отношении к его нынешнему положению, поскольку дома все договорились не говорить Асаду об этом.

Сохранилось письмо Асада, написанное матери в ответ.

Привет, родные, мама и Марзи!

Ваше второе письмо получил, очень обрадовался. Получил также письмо от Амужада и Ажа. Теперь я связался со всеми, кроме Авгада и Сагида, которым тоже написал, но ответа не получил. Нужно, правда, еще найти местонахождение Инночки, но к этому пока возможности нет никакой, придется это сделать позже, когда изменится положение в стране. Что же касается того, что вы пишете насчет Арфении, об этом нужно всякие разговоры прекратить, помимо всего прочего, сейчас я уже женат; моя жена – член партии /она орденоноска/, работает здесь в управлении строительства на ответственной работе. Зовут ее Аня. Когда я еще находился в другом положении, она ко мне относилась очень хорошо. Скоро мы с ней приедем домой, и она вам понравится. Она на два года моложе Марзи. Живем мы здесь как-нибудь. Ждем с нетерпением, когда отсюда выедем домой, принимаем к этому все меры. Климатические условия здесь очень суровые. Зимы очень холодные, суровые, длинные – 8–9 месяцев. Лето еще хуже – от комаров и мошкары спасу нет. Часто беспокоит ревматизм, нужно было бы полечиться в Талгах. Плохо с овощами, фруктами, т. к. здесь они не растут, а отсутствие их на состоянии здоровья сказывается весьма отрицательно. Не хочу от вас скрывать того, что за прошлые годы здоровье пострадало и нуждается в серьезном ремонте. Но возможности к этому пока нет. Не знаю, представляете ли вы себе в достаточной степени те трудности, которые здесь, на крайнем Севере, в Заполярье, приходится переносить?

Работаю в управлении железной дороги в должности начальника части. Работы много; работа напряженная. Справляюсь я с работой, конечно, хорошо. Как и раньше, и теперь работаю честно, как и полагается работать преданному сыну Советской Родины. Но находясь в других условиях, я смог бы принеси своей работой государству гораздо больше пользы. Марзи, передай маме, чтобы она не беспокоилась, все будет к лучшему и скоро ее сыновья вернутся к ней, скоро, может, и мы увидимся в вами. Пишите письма почаще.

Желаю вам всего лучшего.

Ваш Асад.

Привет вам от Ани. Посылаю эту свою маленькую карточку.

Когда Асад получил чуть большую свободу, он стал заботиться о своем друге Юсуфе, делал все возможное, чтобы избежать разлуки с Юсуфом, чтобы оставили его, где он сам работал.

Дорога продвигалась на север и заключенных, работающих на ней, тоже продвигали к северу: несколько раз Асаду удавалось оставить Юсуфа возле себя. Но однажды, вернувшись из командировки, он узнал, что Юсуфа отправили дальше на север. Очень расстроенный этим Асад стал хлопотать о возвращении Юсуфа, но не прошло и двух недель, как ему сообщили, что Юсуф заболел и скоропостижно скончался. Он не поверил, и сам поехал на станцию Косью, куда был отправлен Юсуф. Друга не было в живых, ему показали свежую могилу друга. Как погребальная молитва, зловеще выла над этой могилой лютая метель…

Несмотря на свое удручающее положение, Асад Сеид-Гусейнов чувствует ту большую беду, в которой оказалась вся страна, все советские люди. В том числе и его близкие. В своих письмах он старался подбодрить их, вселить надежду на лучшее. Узнав о ранении брата на фронте, он пишет утешающее письмо матери:

…Мама, ты не печалься и не горюй. Пройдет еще немного времени, и ты снова увидишь около себя всех нас, а меня, возможно, увидишь еще даже раньше. Приедем мы скоро к вам, чтобы вновь дышать благодатным воздухом наших гор, чтобы впитать в себя согревающие лучи нашего южного солнца, чтобы работать на благо народа. Хищные гитлеровские кровопийцы напали на нашу Родину…, недалек час окончательной расплаты за все это… Твои дети, мама, один на фронте, другие в тылу, каждый чем может, способствует разгрому фашистов, отдавая этому все свои силы и способности.

Ты должна гордиться тем, что части от тебя тоже служат общему для народа делу. Это должно придавать тебе силы, стойко переносить тяжесть разлуки.

Пишите почаще, потому что письма идут долго и приходят редко. Ты, Марзи, не жди получения письма и пиши сама, рассказывай все подробности, где вы там живете, как устроились, найдется ли нам где жить, когда приедем. У вас там наверное тесно. Почему у вас такая плохая связь с Амужадом? На чем ездят в Буйнакск?

Пока всего хорошего вам. Передайте мой привет Ажа и детям. Привет вам всем передает Аня.

Жму руки. Ваш Асад.”

Написал Асад и сестре:

“… Ты пишешь, Марзи, насчет некоторых трудностей жизни у вас. Вполне представляю все это. И это не только у вас такое положение. Вся страна переживает серьезные трудности и большие испытания. Страна в целом и каждый гражданин в отдельности должны суметь выдержать все это с честью. Недалеко то время, когда гитлеровские озверелые полчища будут окончательно разгромлены и тогда наступит резкое улучшение во всех отношениях…”

Однообразная жизнь, которой, казалось, не видно конца, все дни и месяцы, как близнецы, похожие друг на друга, метели и морозы, голод, вместе с безрезультатными ходатайствами Асада о выезде домой угнетали его больше, чем тогда, когда он сидел в тюрьме. К тому же с тех пор, как он уехал из Махачкалы, он не имел никаких известий о дочери. В каждом письме, адресованном родным, он просил узнать что-нибудь о ней, а если узнают – пусть срочно сообщат ему телеграммой. Сам тоже пишет запросы во все концы.

Вот строки из его письма:

…Насчет Инночки я уже принимал меры к розыску, писал запрос в Центральное справочное бюро в город Бугуруслан Чкаловской области. Получил ответ, что на учете среди эвакуированных она не числится. Не знаю, где теперь ее искать…”

Чувствуя страдания Асада, его родные пишут родственникам Арфении в г. Баку, чтобы те разузнали бы что-нибудь о судьбе Инны. Но оттуда – ни ответа, ни привета. Асад подозревал самое худшее, думал, что родные не пишут ему о судьбе дочери, чтобы не расстраивать его. Услышав, что одна женщина, работающая на соседней станции, едет в Махачкалу за своей дочкой, Асад тут же поехал к ней с просьбой зайти к его родным, узнать все подробности, особенно про Инну. Просил он ее навестить и Амужада, из писем он узнал, что жена его серьезно больна.

То, что Амужад последнее время писал редко и скупо, для Асада обозначало, что брат чем-то сломлен, подавлен. Асад пишет в письме к сестре: “…Его (Амужада) дела семейные, видимо, неважно обстоят, откровенно говоря, у него, конечно, и хлопот больше, чем у кого-либо, да к тому же семейные обстоятельства складываются неблагоприятно. Вам следовало бы вспомнить, что он в свое время для вас заменил отца. Заботы о семье всей лежали на нем (я учился) и никогда с того времени эти заботы с него не снимались.”

В Кумухе мать получила телеграмму Асада о том, что в Махачкале будет его знакомая сослуживица – Батаева, и она зайдет к Амужаду, Айша поехала в Махачкалу.

Несколько дней на квартире у Амужада ждали желанную гостью. Наконец-то она пришла. Было много слез, много расспросов и разговоров. Засиделись допоздна. Айша из Кумуха привезла сухофрукты передать Асаду, но узнав от гостьи, какая трудная поездка ей предстоит, Айша сказала:

– Доченька, я не знала, что тебя ждет такая тяжелая и дальняя дорога. Теперь не знаю, как и быть… Может, гостинец сыну послать посылкой, чтобы не быть тебе в тягость, тебе-то еще и ребенка везти надо.

– Вы правы, мать, дорога, действительно, нелегкая, – сказала Батаева, – но для Асада гостинец я возьму все равно, если даже свой груз придется оставить, возьму его. – Таким состраданием и любовью прониклась она к этим добрым, сломленным горем людям. Старший брат Асада, Амужад, искалеченный тюрьмой, еле стоял на ногах, жена его, Мукминат лежала тяжело больная, четверо детей, – самому старщему из них было лет тринадцать, выглядели как сироты при живых родителях. Как об этом рассказать Асаду? Как сообщить ему о том, что жена его, Арфения, жива и здорова, живет в Москве с дочкой, но не желает иметь с ним связи? Что будет Асаду легче перенести, то ли, что судьба жены и дочери неизвестны еще или это? Узнав о страданиях всей этой благородной и честной семьи, гостья прониклась к ним уважением. Ей стали понятны истоки порядочности, высокой человечности и отзывчивости Асада к людям. Он еще вырос в ее глазах.

– Перед вами и вашими детьми хочется преклонить колени, – сказала гостья, обращаясь к Айше, – не переживайте, не падайте духом, держитесь, как держались до сих пор, все образуется, и сын ваш вернется к вам.

– Иншаллах! – ответила Айша с глубоким вздохом.

После возвращения Батаевой из Махачкалы Асад пишет сестре, что много нового узнал от нее, радовался, что она увидела почти всех, даже маму. “… Правда, она не могла сказать мне, насколько мама изменилась, потому что не знала ее раньше…”

Узнал Асад, что его дочка с Арфенией живет в Москве, чему был бесконечно рад. Спал с души страх за дочь, отношение Арфении к себе он понимал давно.

Теперь у него была другая семья, дети. В одном из писем к сестре он пишет: “Нашему Алику мы часто обещаем дать разные фрукты, когда мы приедем в Махачкалу, а он знает только их названия, а сами фрукты какие бывают не знает, так как их не видел. Он только знает, что они вкусные…” Также Асад просит сестру прислать какие-нибудь детские книжки, если сохранились после Инночки.

Асад Сеид-Гусейнов по-прежнему работал много и добросовестно: Главное управление Печеростроя недаром наградило его грамотами. Только разрешения на выезд домой ему не давали. Сильно влияло на его моральное состояние и здоровье это ничем не оправданное запрещение.

Привет, Марзи!

Пишу тебе короткое письмо, работы много и потому не удастся засесть так, чтобы много писать. Часто приходишь с работы усталый (здоровье ведь уже не то) и не до того, чтобы заниматься писанием. Ничего, кроме “как бы отдохнуть” в голову не лезет… Поэтому может быть письма эти’ иногда даже кажутся однообразными, но наша жизнь в Заполярье такова, что очень мало изменений.”

Кончилась война, вся страна ликовала, вместе со всеми и Асад. Надеялся, что теперь-то ему разрешат вернуться домой. Он снова шлет в Москву заявление о пересмотре своего дела, но Москва, как и прежде, не отвечала. Тяжело раненным вернулся домой его брат Авгад. Асад пытается вырваться домой хоть в короткий отпуск, но и тут семью настигла беда.

Пролежав несколько месяцев дома, Авгад скончался. Амужад дает телеграмму руководству Печоростроя с просьбой разрешить Асаду выехать на похороны брата. Асад тоже шлет телеграмму в Москву с той же просьбой. Не разрешили! Через некоторое время умерла жена Амужада – Мукминат. Тяжело переносил Асад эти несчастья, свалившиеся на горемычную семью. Самочувствие Асада резко ухудшилось. Донимала боль в сердце и в ногах, как о несбыточной мечте думает он о талгинских ваннах. Он, который никогда не позволял себе расслабиться, теперь терял надежду на свободу, и в письмах его появляются горькие нотки, понимание безнадежности положения. Прошло еще несколько лет. У него в семье появилось несколько детей, Для них необходимы были жизненные условия. Другие сотрудники по несколько месяцев в году выезжали на юг с семьями, но его лишали этого права.

Только в 1951 году Ане удалось выехать с детьми в Дагестан и оставить старшего сына, Алика, у родных Асада.

В марте 1953-го умер Сталин. Асад понял, что наступает рассвет для него и для таких же невинно пострадавших.

Летом 53-го Марзижат с матерью жили в Махачкале, по улице Леваневского, дом N 6. Квартира их была на втором этаже. Однажды Марзижат лежала на стеклянной веранде, бережно уместив больную ногу, читала книгу. Двор был большой, ворота открыты и потому в них выходило и входило много народу. Краем глаза Марзижат заметила, как в ворота вошел мужчина в военной форме. И хоть лица его не различила, она невольно вздрогнула и встала на ноги. Через пару минут к ним постучали и она, позабыв о боли в ноге, бросилась к дверям. В них стоял Асад в темно-зеленой военной форме.

– Мама! Асад приехал! – разнесся по двору и дому ее крик.

– Тише! Тише! – успокоил ее Асад и оглянулся, как-будто за ним кто-то гнался.

Марзижат ничего не могла выговорить, она разрыдалась, забыв даже обнять брата. А мать, стоя возле кухонного стола, услышала крик дочери, а за ней до боли родной голос сына, и окаменела не месте, придерживаясь за край стола. Асад бросился к матери. Говорить они не могли, Марзи и мать плакали, обнявшись с Асадом, худые и бледные руки Асада дрожали от волнения.

– Ты приехал, тебе уже разрешили? – только и спросила через некоторое время Марзижат.

– Сталин умер. Вот я и приехал, никого не спрашивая. Я приехал в отпуск, – ответил Асад еле слышно.

Позже Марзижат узнала, что значит военная форма брата и чин майора на его погонах. Оказывается, всех работников Печоростроя приравняли к военнослужащим, выдавали им военную форму и присваивали звания.

Побыв недельки две дома, Асад поехал на север. Вскоре он вернулся вместе с семьей. Окончательно вернулся на Родину Асад Сеид-Гусейнов.