У людей, населяющих книги Семена Шуртакова, разные профессии и жизненные устремления, они отличаются и своими пристрастиями, и самим миропониманием, не говоря уже о том, что несхожи друг с другом характерами. Но есть в них — пусть не во всех, однако же во многих — нечто такое, что составляет сближающую их особенность. Это «нечто» я бы назвал способностью удивления перед окружающим миром, умением в обыкновенном увидеть необыкновенное. И надо ли говорить, что такой счастливой способностью, таким умением видеть то, что другие не замечают, прежде своих героев должен обладать сам автор. Оно-то, кажется мне, и продиктовало поэтичнейшие строки лучших вещей, отобранных С. Шуртаковым из его немалого литературного хозяйства для этой книги, таких, скажем, как повесть «Где ночует солнышко» или рассказы «Первое свидание», «Кузьминские сады», «Там, за небосклоном», «Чай, ты не маленький». Рассказ «Кузьминские сады» не случайно в свое время дал название целому сборнику… Образ семицветной радуги то и дело возникал на страницах сборника, как возникает он и в этой книге. То ее видят дети, первооткрыватели мира, Любаша и Никита. То сам автор и его взрослые герои, не утратившие детской свежести и непосредственности в соприкосновении с огромным и всегда удивительным миром.
Счастливое умение удивляться помогает писателю находить интересных, любопытных людей. А они человеку-непоседе, каким является Семен Иванович Шуртаков, попадаются на каждом шагу. Хоть и говорят, что большие ценности на дороге не валяются, но именно на дороге своих бесконечных странствий и встречает наш автор интересных, прямо-таки удивительных людей, которых делает потом героями своих произведений. То, что другому показалось бы странностью в человеке, для С. Шуртакова — золотинка, отсвет душевной чистоты и поэтического восприятия окружающего. «Первое свидание» — называется один из рассказов, вошедших в данный сборник. Но все другие рассказы и повести тоже как бы первое свидание, ибо полны неожиданной радости, которая вызывается в душе первой встречей с кем-то или чем-то очень дорогим.
С Федором, героем упомянутого только что рассказа, автор встретился в поезде. «Ты веришь в судьбу?» — неожиданно спросил тот. Этого было достаточно, чтобы судьба задавшего вопрос заинтересовала писателя и затем привела его к еще одному важному открытию — открытию сложной, красивой, интереснейшей человеческой личности. Это он, Федор, заставляет автора, а вместе с ним и читателя задуматься над вещами, казалось бы, известными и увидеть то, что не все замечают.
«Откуда взяться в пустом небе такой необыкновенной дуге, кто воздвигнул ее там? Кто гремит и сверкает в небе? Кто по ночам кричит страшным голосом в лесу?.. Пращур по-своему пытался объяснить все эти чудеса, но они для него так и оставались чудесами. Мы знаем, и почему гремит гром, и откуда возникает вдруг в небе радуга. Мы знаем все. И это, конечно, хорошо. Плохо, что, зная все это, — ты прав, Федор! — мы перестаем дивиться тому чудесному и удивительному, чем полон мир».
И, словно бы желая встряхнуть переставших удивляться людей, пробудить в них первозданную жажду открытий, писатель заканчивает рассказ такой лирической картиной:
«На наших глазах начало совершаться великое таинство. Из тумана, из ночи, из небытия постепенно, незаметно проступили кусты, обозначилась река, тот берег и еще что-то неясное за ним. И все пока еще слабо различимо, неопределенно, как бы готовое принять и такую и такую форму, готовое окраситься и в тот и в другой цвет. Будто мир вокруг нас сотворялся заново, в самый первый раз. Сотворялся вот сейчас, на наших глазах, и нам предстояла первая от века встреча, первое свидание с ним».
Вот оно откуда, первое свидание!
В другом месте, в рассказе «Кузьминские сады», писатель доверительно сообщит нам чрезвычайно важную мысль. Он скажет, что, кроме непосредственной, прямой, что ли, связи человека с жизнью, которая сама по себе есть высокая поэзия, он, человек, связан, соединен с нею, наверное, еще и через близких ему людей, и, когда умирает один из них, вместе умирает и какая-то часть самого человека, та сторона, та грань жизни, с какой он через умершего соприкасался когда-то. И писатель будто говорит нам: пристальнее всматривайтесь в жизнь, будьте ее активными участниками, находите интересных людей — их великое множество! — делайте их своими близкими друзьями, и ваша собственная жизнь обретет более глубокий и радостный смысл, ибо вы станете богаче, а значит, и щедрее душой.
Но какой, однако же, была эта «собственная жизнь» у Семена Шуртакова? Не отыщется ли в ней то, что в конце концов привело его на литературную дорогу, может быть, наиболее своенравную и капризнейшую из всех прочих дорог, то, что могло бы указать нам на неиссякаемый источник, а вернее бы сказать, родничок его поэтического творчества?
Вот несколько строк из его автобиографических записок:
«Если идти или ехать от Горького на юго-восток, то через какую-нибудь сотню километров, перед самым Сергачем, можно попасть в село Кузьминку. В этом селе я родился в 1918 году».
Строки эти немногое еще скажут вам, потому что такое же точно могли бы поведать о себе и другие ровесники Шуртакова, которым суждено было явиться на свет в деревне или селе где-нибудь посреди России. А вот что идет дальше:
«К труду мало-мальски полезному в крестьянском хозяйстве меня приучать начали рано. В семь лет я ездил в ночное, в восемь — боронил, а в девять — уже умел пахать. Пахал землю и убирал урожай — сначала на лошади, с косой и серпом, затем на тракторе и комбайне…» Это уже кое-что, если не все, если не самое главное.
Какою бы тонкою и восприимчивою душою ни одарила тебя природа, этого еще недостаточно, чтобы стать поэтом (объединим в одном этом слове и хороших стихотворцев, и прозаиков, и драматургов, ибо различие их только кажущееся). Ежели ты с самых малых лет не приучен, не приобщен к труду, ежели не ощутил, не разглядел именно в нем, в труде, поэзии, то и поэта из тебя не получится, хоть упражняйся в рифмовании всю свою жизнь!
В автобиографии Семен Иванович лишь походя замечает: «В семь лет я ездил в ночное…» Но не думайте, пожалуйста, что это было лишь увлекательное дело, ребячья забава. То была работа и забота, и притом нелегкие, хотя и поручались они детям: лошадь-кормилицу надо было не только насытить свежей травой, чтобы она могла исполнять свои тяжкие обязанности, но еще сохранить, оборонить от волчьих зубов. И все-таки для сердца чуткого и восприимчивого в этом была, конечно же, одновременно и поэзия.
Луга, куда маленький Семен выезжал со своими сверстниками в ночное, начинались сразу за селом. «И с вечера, — вспоминает уже писатель Семен Шуртаков, — пока темнело, до нас какое-то время еще явственно доносились привычные звуки засыпающего села. Но вот ночь окончательно опускалась на землю, и все кругом постепенно глохло, замирало. Слышалось только, как время от времени фыркают да позванивают колокольцами-боталами стреноженные кони. Сухо проскрипит в устоявшейся тишине коростель, позовет спросонья „поть-полоть!“ перепелка, и опять — ни звука».
Чистая, родниковая поэзия, не правда ли?!
Могу, однако, поклясться, что мальчишка-то не думал о ней в ту пору; но она бы не прозвучала в душе его и тогда, когда он стал взрослым, не прозвучала бы, если бы в далеком своем детстве он не окунул босых ног в холодные росные травы, если бы тогда еще, в «счастливую, счастливую» пору детства не слышал, как скрипит никогда почти не видимый коростель-дергач, если б где-то в тех же высоких луговых травах не подавала своего голоса перепелка, — для Семена Шуртакова она кричит «поть-полоть», а для других чаще всего «спать пора, спать пора», — похоже на то и другое; для мальчишки же, который рано познакомился с мотыгой, перевод «поть-полоть», наверное, кажется более точным.
Лишь став писателем, бывший оголец-парнишка из села Кузьминки мог наполнить поэзией, живописно изобразить то, что пережито, перечувствовано, безотчетно услышано сердцем, но никак не оформлено и не могло быть оформлено словом в те малые его лета. Выплеснулось это из души только теперь. Вот строки из недавно вышедшей его небольшой книги о проблемах творчества «Как затачивать резец»:
«Лежишь на траве, подложив под голову шапку, и смотришь в загадочное, завораживающее своей неохватной беспредельностью, небо. За всю свою жизнь потом мне уже не придется видеть такого огромного всеобъемлющего неба! (Такое, добавим мы от себя, могли увидеть лишь детские, широко распахнутые встреч всему новому глаза. — М. А.) Ведь оно в лугах ниоткуда и ничем не закрыто, не загорожено, его цельность даже в самой малости никак не нарушена. (И это, конечно, самое главное! — М. А.) И одно дело, наверное, выйти ночью из дома и поглядеть на небо, позевывая, торопясь доглядеть привидевшийся сон. Другое — остаться с небом один на один целую ночь, с вечерней зари до утренней. И час, и два, и три ты на него глядишь, и оно на тебя тысячами своих мерцающих звезд глядит. И тогда ты уже не просто много звезд над собою видишь — ты замечаешь их таинственное, хотя почти и неуловимое для глаза движение. Вон как низко опустилась ручка у ровно стоявшего с вечера ковша Большой Медведицы. И недавно синяя Венера уже горит белым огнем и словно бы стала крупнее. Значит, скоро утро…»
Надежнейшее из хранилищ, человеческое сердце только и могло сохранить для нас это чудо: автор открыл дверь и пригласил нас в сказочный мир, в мир своего детства. В прямом и переносном смысле сказочный. Доводилось ему слышать сказки не только в ночном. Их и дома рассказывала ему мать. Но то были сказки по большей части про зверей — про хитрую лису и простодушного, неудачливого зайчонка, про медведя косолапого, про козу и серого волка… Для нас, сельских ребятишек, и для Сени Шуртакова тоже все это звериное поголовье водилось в ближних полях и лесах, или просто на твоем дворе.
А вот дед Максим, который выходил с ребятами в ночное, рассказывал им сказки фантастические, волшебные, с непременными чудесами или даже сверхчудесами. Они, замечает писатель, и начинались-то не «Жил старик со старухой…», а «В некотором царстве, в тридесятом государстве…», и, значит, действие происходило где-то очень далеко. Потому-то легко и верилось, что тамошние добры молодцы и через леса и реки на сказочных конях запросто, в один скок, перелетали, и из огня-полымя целыми-невредимыми своих невест выхватывали, и Кащея на острове Буяне посередь моря-окияна хоть и не сразу, но отыскивали…
Сказочник Максим, признается позже Шуртаков, не раз приходил ему на память, когда он уже осмысленно начал читать книги. В них, в книгах, то ли между строк, то ли между слов присутствовала — он это чувствовал — та самая тайна, которая впервые открылась будущему прозаику в сказках мудрого старика. До писательства, разумеется, было еще далеко. Пока души его коснулась лишь волшебная магия слова, удивление и благоговение перед ней. Это-то как раз, быть может, и есть самое важное. Человек, так рано почувствовавший в слове его могущественную, волшебную силу, не мог уж и позже позволить себе легкомысленного обращения с ним, баловаться, как он сам говорит, без серьезных к тому оснований, стишками или рассказиками. К этому он прибавит: «Не знаю, для кого как, а для меня тайна слова и по сей день остается все той же великой и „неразгаданной“».
Не знаю, повторю я вслед за писателем, как другим, а мне лишь сейчас, после такого признания самого Семена Шуртакова, стало особенно ясно, почему так долго делается им каждая его вещь, будь то повесть или коротенький рассказ. Лет пять назад у него выходил сборник повестей и рассказов. Издательство попросило автора проставить даты, указать, когда были написаны эти вещи. Под одним из рассказов было проставлено: «1949–1962».
Впервые автор прочитал рассказ еще студентом на семинаре, которым руководил К. Г. Паустовский. Надо полагать, что этот великолепный мастер сказал молодому литератору что-то такое, что заставило его подальше упрятать свое сочинение и вернуться к нему только в году 1962. Требовательность, взыскательность учителя повстречались с ответной требовательностью и самовзыскательностью ученика, который шел в литературу с серьезными намерениями и если еще не в полной мере овладел словом, то цену-то ему уже хорошо знал. Он знал, что слово — всемогуще. Овладев нм, равно как и огнем, человечество сделало стремительный рывок в поступательном своем развитии. Из слов люди научились созидать памятники неслыханной красоты и долговечности. Слово может все. Оно может заставить улыбнуться самого мрачного по натуре человека и повергнуть в уныние самого, казалось бы, неисправимого весельчака. Из слов, а не из чего-нибудь другого, создаются гимны, поднимающие на борьбу целые народы. Словами же люди объясняются в своих самых сокровенных чувствах. Велик диапазон действия слова! И вот ты, простой смертный, берешь на себя смелость иметь дело с этим самым словом как главным строительным материалом для своих сочинений — подумал ли ты прежде, какую ношу решил взвалить на себя, какую ответственность добровольно берешь?
Знал, похоже, будущий писатель и о другом, может быть, еще более важном. Из всех пишущих ты должен будешь походить лишь на одного литератора, а именно на самого себя.
В литературе, думается мне, есть что-то такое, очень похожее на периодическую таблицу элементов, открытую Менделеевым. В ней множество заполненных и не заполненных еще клеточек. Элемент обнаружен — клеточка заполняется. В бесконечном ряду литературных открытий также множество клеток заполнено, но — тут сходство кончается — еще большее их число находится в состоянии ожидания: их в свое время заполнят другие писательские имена. Пускай твой голос будет не столь звучен, как, скажем, у Пушкина, Льва Толстого, Горького, Маяковского, Шолохова или Леонова, но он должен быть твоим голосом и уже по одному этому неповторимым. Только в этом случае ты нужен литературе, только при таком условии ты оставишь в ней какой-то заметный след. Ведь природа сотворила тебя как крайнюю и законченную индивидуальность; великая художница, она из миллиардов человеческих существ ни в одном не повторилась. Доверься же себе и перенеси на бумагу твой собственный голос, и он, этот голос, будет для всех свеж и оригинален, а потому ценен.
Надо полагать, поначалу Семен Шуртаков, как и все начинающие, у кого-то учился, кому-то подражал. Не просто, совсем не просто найти самого себя, свою собственную, только тебе одному присущую манеру письма, свой язык, свою интонацию; наконец, кому не известно, что эти поиски иногда затягиваются на многие годы и далеко не всегда достигают цели.
Период искания, подражания для Семена Шуртакова длился сравнительно недолго. Может быть, еще и потому, что прежде, чем отважиться стать литератором, он прошел нелегкую жизненную школу, сперва в родном селе, рано приобщившись к крестьянскому труду, затем военным моряком на Тихоокеанском флоте, где его опахнула своим огненным крылом вторая мировая война.
Первые рассказы С. Шуртакова, с которыми он в 1946 году поступал в Литературный институт имени А. М. Горького, были о войне. Затем, уже по окончании института, на многие годы его писательское внимание будет отдано жизни послевоенной деревни. Героями многочисленных очерков и рассказов, а также повестей «Трудное лето» и «Подгон» станут председатели колхозов, агрономы, трактористы, комбайнеры — словом, сельские жители, земляки писателя, его вчерашние товарищи по работе на земле.
Тогда же будут написаны поэтичнейшая повесть «Где ночует солнышко» и книги путешествий по стране и за рубежом — «Путешествие на край света» и «Франция вблизи».
Последней по времени крупной работой писателя является повесть «Возвратная любовь», проникнутая раздумьями о нашем отношении к духовному наследию прошлого, о выборе жизненного пути молодежью. Повесть острополемична и вызвала горячие отклики читателей и критики.
О чем бы ни писал С. Шуртаков, в каждом его рассказе или повести мы находим глубокое знание жизненного материала, чувствуем любовь автора к своим героям. Не любование, а именно любовь, которая может быть строгой и взыскательной.
Литературная речь Семена Шуртакова по-крестьянски проста и по-крестьянски же образна, прелесть ее еще и в том, что она нетороплива, обстоятельна и очень естественна. А ведь ощущение естественности речи, как и самого развития характера героя повести, рассказа ли, — одно из непременнейших условий всякого талантливого произведения. Вспомним, что один из русских критиков говорил: герой может увлекаться и увлекать своей речью, но только в таком случае, когда в самом деле вся душа его полна известным чувством или идеей. Он может говорить самые нежные речи, но только тогда, когда действительно влюблен; может произносить и угрозы, но это значит, что он их готов уже исполнить… И такого человека вы всегда отличите по тому, что у него та же самая фраза, которая опошлела для вас в речах других, выходит как-то совершенно просто и естественно: вы чувствуете, что тут ничего другого сказать нельзя было, и вместе с тем чувствуете, что слово выкатилось не одной своей оболочкой, а со всей тяжестью своего внутреннего смысла.
Нет, добавлю я от себя, ни «устаревших», ни «новейших» слов. Есть мастерство. Даже примелькавшееся слово в контексте талантливом засверкает, как впервые увиденное чудо.
Ни в одном из произведений, помещенных в сборнике, писатель не изменил главному своему принципу, положенному в основание всего его творчества: не трать слов на пустяки, берись за дело, склоняйся над чистым листом бумаги, только когда почувствуешь, что тебе есть что сказать людям. Поэзию же С. Шуртаков знает где отыскать. Она — в самой жизни. В том числе в жизни его собственной. Понимание этого и продиктовало ему следующие строки:
«Биография писателя — не простой листок для отдела кадров и не самоцель. Биография — источник творчества».
Источник этот у Семена Шуртакова глубок, и это обещает нам встречи с новыми его повестями, рассказами и новыми интересными героями.