Реставратор Кузнецов был на седьмом небе. Наступивший новый год определённо благоволил ему. В день его отсутствия на работе Прыщ принял очень дорогой заказ – сразу девять древних икон. Но, посмотрев на регистрацию заказа, Павел Николаевич помрачнел. В графе «Заказчик» стояла пугающая его теперь фамилия – Глорин. Художник взглянул на Прыща. Тот увлечённо копался с какой-то безделушкой, не обращая на хозяина внимания.

– Толик, к какому сроку заказаны иконы?

– Как и прошлый раз – по возможности, но срочно.

– А ты не знаешь, что это за человек? Откуда у него такое богатство? Снова дедушкино наследство?

– Да нам-то что, Павел Николаевич? – Прыщ встал из-за стола и, пройдясь по мастерской, непринуждённо уселся в кресле у окна. – Платит хорошо, побольше бы таких заказчиков.

– Так-то оно так. Но как бы не вляпаться нам в какую историю с этим наследником. Подозрительный антиквар. Тебе не кажется?

– А вы перекреститесь на его иконки – и всё пройдёт, – увильнул от ответа Прыщ. – Давайте я их просканирую.

– И действительно, какое нам дело, – успокаивая себя, взбодрился Павел Николаевич. – Давай, Толик, сканируй. Время дорого… Я отлучусь минут на сорок, а когда вернусь, будем обрабатывать иконы ультрафиолетом. Посмотрим, сколько было поновлений и какая работка нам с тобой предстоит.

Выйдя из мастерской, Кузнецов позвонил Жарову. Договорились встретиться вечером в кабинете капитана. От охватившего волнения Павел Николаевич почувствовал озноб. Чтобы согреться, он зашёл в первый попавшийся магазин. Им оказался музыкальный салон «Аккорд». У огромной витрины, броско увенчанной строчкой из тривиального шлягера «Поговори хоть ты со мной…», Кузнецов остановился. Каких гитар здесь только не было! От незатейливых «ленинградок» до исполненных величия и достоинства концертных инструментов. Они мерцали лаком и перламутром, хвалились изысканностью дизайна, строгостью перспектив натянутых струн. И наверняка каждая из них считала себя самой лучшей, уникальной. Каждой хотелось выдавать свои неповторимые, восхитительные звуки по требованию барда или рокера, в оркестре перед многоликой публикой или в дружеской компании у ночного костра… Не в этом суть! Главное – побыстрее стать кому-то нужной, незаменимой, заполняющей собой чью-то жизнь. Гитары замерли в ожидании. Кто он, так внимательно рассматривающий их человек? Только бы не амёбный попсач! Уж если не рокер, то хотя бы бард. Постой-постой… на «Ibanez» засмотрелся, перешёл к «Carvin»… Чувствуется, ему нужна гитара, чтобы играть. Не просто тренькать песенки-однодневки, а играть настоящую, сильную музыку. Ну, выбирай же! Что ты так долго раздумываешь?

Раздумывал Павел Николаевич по одной причине – на хорошую гитару ему не хватало денег. А подарить Глебу в честь окончания института хотелось именно хорошую гитару. Парень увлекается музыкой, сам уже неплохо играет на его старой гитаре. Вот бы и поддержать увлечение сына. Вся надежда теперь была на новый заказ. Но если он окажется криминальным, тогда…

Тревожные мысли не отпускали Кузнецова весь день. Вернувшись в мастерскую, он поделился с Прыщом своей мечтой о подарке Глебу. Вообще-то Павел Николаевич никогда не откровенничал с помощником, порой даже тяготился его присутствием. Но сегодня ему хотелось говорить и говорить, лишь бы отвлечься от тягостных сомнений.

– Толик, а где иконы? Ведь я их толком ещё и не видел.

– На месте. Где же им быть? – Прыщ удивился странному вопросу хозяина. – Доски классные!

– Иконы, Толик, это не доски. Это святыни. Святыни нашей Православной Церкви… Обидно, что они стали предметом торга, очень обидно. И не без нашей помощи, заметь!

– Да хватит уже терзаться, Павел Николаевич. Что вас сегодня прорвало?

Молча пройдя в дальний угол мастерской, Кузнецов резким движением руки сдвинул в сторону занавеску, за которой на специальном стеллаже стояли принятые в работу иконы, и стал увлечённо их рассматривать: «Одигитрия» – возможно даже Смоленская, «Знамение», «Спас на троне с предстоящими»… И все списки не позднее второй половины XVIII – начала XIX века. Откуда они? Павла Николаевича снова охватил нервный озноб. Он осторожно протёр уставшие глаза носовым платком.

– Сегодня, видимо, неблагоприятный день, – нехотя ответил художник на пристальный взгляд Прыща. – Я, пожалуй, поеду домой, Толик, отлежусь. Лучше завтра плотно поработаем, на свежую голову.

…Жаров был не один. Вместе с ним реставратора ждал майор Кротов. Когда в дверь кабинета тихо постучали, они чуть ли не в один голос с нетерпением крикнули: «Войдите!»

Павел Николаевич за всю свою жизнь только дважды был в милиции, да и то в годы своей бурной хипповской молодости. С тех пор милиционеры были у него не в чести. Он им не доверял, а потому побаивался. Только неодолимое желание очистить себя от подозрений в пособничестве преступникам заставило его согласиться на сотрудничество с полицией. Как человек верующий, благословлённый сохранять икону-образ, заботясь в случае необходимости о её бережной реставрации, Павел Николаевич не мог допустить мысли, что его труд используется не ради удовлетворения духовной потребности заказчика, а в интересах чьего-то алчного обогащения. Реставрация икон была для него не просто работой. Он считал это смыслом своей жизни, исполнением христианского долга, служением Богу.

Внимательно выслушав художника, Жаров вопросительно посмотрел на Кротова. Тот сидел в раздумье, видимо, переваривая услышанное. Решив пока не беспокоить друга, капитан сам заговорил с Кузнецовым:

– Как вы считаете, Павел Николаевич, ваш Прыщ может быть подельником Глорина?

– Да кто его знает? Скрытный он какой-то, увёртистый – это факт. А чтоб с бандитами якшаться… Не могу утверждать, тов… господин майор.

– Да прекратите вы господарничать! Тоже мне, нашли господина… Лучше скажите, только честно: вы дольны своим помощником?

– Если честно, то не совсем. Он не художник. Выполняет лишь вспомогательную работу и то не всегда качественно.

– Тогда взять – и уволить! – Жаров резанул воздух рукой.

– После отпуска я, пожалуй, так и сделаю. Хотя не знаю… У него дочь больная и жена сидит с ней дома, не работает. На что им жить тогда, если уволить Толика? Не по-христиански это получится, не по-людски…

– Где вы с ним познакомились, Павел Николаевич?

– Во время реставрации Крестовоздвиженского собора. Нам нужны были подручные. Вот его и наняли. Он заводил и подносил раствор, растирал краски, устанавливал леса… Всё, что придётся. А потом при разговоре узнал, что мне тоже нужен помощник. Не алебастр месить, конечно… Обещал быстро научиться моим подготовительным и вспомогательным операциям. Без претензий на большее. Да на большее Толик и неспособен… Сначала он действительно добросовестно стал заниматься в мастерской. Но вскоре остыл, начал отлынивать, последнее время часто отпрашивается по личным делам… В общем, мне начинает надоедать с ним возиться, хотя по-человечески и его самого, и его семью жалко. Наверное, всё-таки как только выполню заказ…

– Вы уверены, что этот заказ следует выполнять?

– Я не сомневаюсь, что выполнить его надо в любом случае. Кому потом достанутся восстановленные иконы – дело пятое. Поймите, ведь реставратор – это тот же врач, и он не имеет права отказывать больному в помощи. – От волнения лицо художника покрылось красными пятнами. – А иконы Глорина очень больны. Чтобы в этом убедиться, достаточно было даже беглого осмотра. Их обязательно надо вылечить, товарищ капитан! Иначе они пропадут, непременно пропадут… Допустить это – большой грех!

– Сколько времени займут реставрационные работы? – Жаров был сломлен искренней преданностью реставратора своей профессии.

– По меньшей мере, если предельно плотно работать, месяца три-четыре…

– Ого! Да бандиты за такой срок ещё успеют кого-нибудь ограбить, а то и убить. Полковник нам с майором головы тогда оторвёт и будет прав.

– Успокойся, Саша, – заговорил Кротов. – Брать Глорина сейчас смысла нет, ты сам об этом говорил, и я полностью тебя поддерживаю. Он шестёрка в чьих-то руках, как, возможно, и Прыщ. Нам же нужен туз. Так ведь? Вот и будем работать, а Павел Николаевич станет нашим негласным помощником. Вы не возражаете, Павел Николаевич?

– Да я что?.. Ради Бога! Чем смогу…

– Вот и отлично, – подвёл черту Жаров и встал, давая понять, что разговор окончен. – Спасибо за информацию, Павел Николаевич. Держите нас в курсе событий.

…Выйдя из полиции, Кузнецов загрёб обеими руками недавно выпавший, ещё пушистый снег и натёр им горящее лицо. Он чувствовал тяжесть в груди, голова от перенапряжения гудела. Хотелось лечь прямо здесь, на улице и не двигаться, ни о чём не думать.

– Пап, привет, – знакомый голос сына раздался как нельзя кстати. – Ты чего здесь делаешь?

Перед Павлом Николаевичем стояли улыбающиеся Глеб и Татьяна. Молодые, подрумяненные морозом лица дышали здоровьем и беззаботностью. Глядя на них, и сам он ощутил облегчение, а неожиданно свалившиеся на него проблемы ушли куда-то вглубь. Павлу Николаевичу нравилась Татьяна, эта красивая и хорошо воспитанная его другом умница. Через год она получит диплом филолога с редкой, совершенно не женской специализацией – теология. Ей доставляет удовольствие копаться в истории мировых религий, она уже неплохо разбирается в вопросах христианского учения, знает Священное Писание, многие жития святых… Начала собирать материал для дипломной работы о влиянии молодёжных субкультур на мировоззрение личности. И при этом Татьяна остаётся поклонницей классической и современной музыки, неплохим знатоком литературы, приверженцем горного туризма, неизменной заводилой в компании однокашников, да и просто – жизнерадостным, широко эрудированным, интересным человеком. Наверное, это и влечёт к ней Глеба, парня тоже во многих отношениях неординарного, но к религии пока совершенно равнодушного.

– О! Привет, молодёжь! – Павел Николаевич искренно обрадовался встрече. – Гуляем? А меня вот вызывали в полицию, какую-то икону ищут. Спрашивали, не сдавал ли кто её мне на реставрацию. Да так, ерунда… Вы-то куда путь держите?

– В никуда, гуляем сами по себе, – простодушно ответила Татьяна. – Хотите – присоединяйтесь.

– Третьим лишним?

– Ну о чём вы, Павел Николаевич?

– Действительно, папа, скажешь тоже! Кстати, у нас к тебе есть несколько вопросов. Сегодня профессор Свиридов чудил, как всегда…

Молодёжь расступилась, пропуская Кузнецова в середину. Татьяна подхватила его под руку, и они не спеша пошли по ещё многолюдной, несмотря на поздний час, улице.

– И что профессор? – с любопытством спросил Павел Николаевич.

– Прихожу утром в свою незабвенную альма-матер, а в вестибюле на первом этаже объявленьище на полстены. Мол, уважаемые студенты, профессор Свиридов возгорел желанием побеседовать с вами по поводу природы неформального поведения молодёжи. Приглашаются все желающие. Естественно, я пригласил Танюху, а она, естественно, оказалась желающей послушать нашего чудака…

– Почему чудака, Глеб? – вступилась за профессора Татьяна. – Очень милый старикан, наверное, хороший специалист в вопросах архитектуры и строительства. А вот что касается темы дискуссии… ну, здесь уже у каждого своё видение проблемы.

– Архитектор он, говорят, действительно неплохой. Даже побеждал в каких-то крутых конкурсах. Пытается с нашим братом дружбанить… Но он не понимает молодёжь, смотрит на нас со своей колокольни, через свои семидесятилетние очки. – Глеб всё энергичнее начинал размахивать руками, выдавая крайнее возбуждение. – А спроси его, почему молодёжь уходит в неформальные группировки, он не ответит или нагонит такой пурги – пожалеешь, что спросил.

– Ну а твоё мнение на этот счёт?

– Да потому, папа, что нас уже достали ложь и лицемерие взрослых на каждом шагу, неприкрытый цинизм терзающих страну воров, их продажных прихвостней и покровителей. Мы что, если молодые, думаешь, этого не видим, не понимаем? Ведь они ведут себя как хозяева жизни, а народ для них – безмолвное быдло, рабы… Дышать нечем!..

– Успокойся, Глеб. Это всё эмоции, а на них далеко не уедешь. Что творится в нашей многострадальной России, понимают сегодня все – и стар, и млад. Но надеть на себя чёрные одежды и вымазать белилами лицо или начесать гребень на макушке выбритой головы – этого мало, если вообще нужно. А уж затевать побоища на площадях, воображая себя патриотами Отечества, тем более никуда не годится. Сначала надо разобраться в себе, чётко определить, чего ты как неформал хочешь достичь своим, мягко говоря, неадекватным отношением к окружающей действительности. Мы с Сержем по молодости тоже не особенно задумывались над этим. Но со временем… Жалко вот, что ты неверующий человек, а то я подсказал бы тебе, что надо сделать прежде всего.

– Ну так скажи! При чём здесь верующий – неверующий… Не дурак, пойму.

Татьяна незаметно, как она думала, выразительно посмотрела на Глеба, чувствуя, что он может наговорить лишнее. Но разве от отца что-то можно скрыть!

– Тогда наберись смелости, – Павел Николаевич на ходу заглянул Глебу в глаза, – и взбунтуйся против самого себя, своего «я». Или ты безгрешен, как Христос? Тебе не в чем себя упрекнуть? Ты – само совершенство? Так, что ли? А, сын?

Глеб смутился и замолчал. Вечерний полумрак, с трудом одолеваемый уличными фонарями, скрыл от его спутников враз покрасневшее лицо парня, не ожидавшего, что на такие, казалось бы, простые вопросы он не сможет сразу, не задумываясь, дать честные ответы. Именно честные, ни на йоту не покривив душой.

– Вы совершенно правы, Павел Николаевич, – выручила парня Татьяна. – Всякий верующий человек, признавая Господа Бога, не может отрицать присутствие в нашей жизни дьявола. А он присутствует, он рядом, его бесконечные козни и становятся причиной всех наших неприятностей. И вот внутренняя борьба с дьявольскими искушениями, если я правильно понимаю, как раз есть тот самый внутренний, невидимый посторонним, но от этого не менее жестокий бунт, о котором вы говорите.

– Ты всё правильно понимаешь, Танюша. Вижу, хорошие богословы читают вам лекции в университете. Одно только добавлю: внутренний бунт действительно жестокий, но он осмысленный. Бунтовщик сознательно старается одолеть своё духовное несовершенство, побороть свои наиболее отвратительные черты характера, научиться смотреть на мир, окружающих людей совершенно другими глазами. А внешней питательной средой внутреннего бунта как раз и может быть то или иное направление молодёжной субкультуры. Кроме, конечно, крайних, доходящих до абсурда. Но проходит время, человек взрослеет, в его сознании постепенно формируются целостные, устойчивые приоритеты бытия, и он целенаправленно начинает искать свою Истину, смысл жизни. Другого не дано. Так было, есть и будет всегда…

Снег тихо поскрипывал под ногами. Свежесть воздуха не поддавалась даже автомобильным выхлопам, а безветрие и лёгкий морозец позволяли не спешить укрыться в домашнем тепле, как это часто случается в студёные зимние вечера. Павел Николаевич Кузнецов и юные его спутники шли прогулочным шагом, молча думая каждый о своём, а может, наоборот: все – об одном. Расхожее утверждение об извечном конфликте отцов и детей здесь было неуместным.

– От поиска своей цели, своего идеала отказываются далеко не все, – после долгого молчания спокойно произнёс Глеб. – Главное, под чьё влияние попадают молодые на пути этого поиска. Бог, дьявол – всё это ерунда. Не обижайтесь, я высказываю своё мнение. Другое дело – люди. Вот где нужна мудрость старших. Только не ретроградов, типа профессора Свиридова, а понимающих молодёжь, умеющих общаться с ней на одном языке. Но где они, такие люди? И есть ли они вообще? О тебе, папа, с Сергеем Михайловичем я не говорю. Но вы только при нас. А остальным как быть, если у них родители не в теме?

– Понимающие молодёжь люди, конечно, есть! Лишь бы посчастливилось встретиться с ними. Даже среди священства такие люди стали появляться. Разве я не рассказывал тебе об отце Владимире Окуневе? Забыл?

Глеб неопределённо пожал плечами, а Татьяна прямо-таки встрепенулась:

– Я слышала об этом московском батюшке, Павел Николаевич! Мне с ним очень хочется встретиться. Вот человек, достойный всяческого уважения. Не к каждому светскому наставнику так тянется молодёжь, как к нему.

– И чем же он так располагает к себе? – на лёгкий оттенок сарказма в голосе Глеба никто не обратил внимания.

– Он всего-навсего очень хорошо понимает неформалов, потому что сам прошёл через это в начале восьмидесятых. Отец Владимир – человек, который верит в молодёжь и не считает её потерянным поколением, в отличие от других. – Кузнецов свободной рукой взял Глеба за рукав куртки. – Молодёжь, по его мнению, наоборот, начинает постепенно выбираться из омута бездуховности, осознавать её опасность. Вам, молодым, нужен внутренний стержень, прочный, но в то же время не лишающий комфортного ощущения свободы. Это здорово, поверьте мне, старому хиппану. И рано или поздно, тем или иным путём, но вы всё равно придёте к Богу, к нашей православной вере. Да, да, Глеб! Не ухмыляйся. Только с верой в сердце вы свободно, осознанно сможете заниматься любимым делом с пользой и для своей души, и для окружающих вас людей. Помните Николая Гумилёва? Хорошо сказано:

– Ты, папа, прямо как наш профессор! Только с противоположным знаком. Кто мы сейчас, формалы – неформалы, верующие – неверующие, меня, например, совершенно не колышет. Согласен, что какая-то внутренняя неопределённость чувствуется. И неопределённость, и неудовлетворённость… Ты чего-нибудь чувствуешь, Танюх?

– То же самое и чувствую. А как побываю на литургии, так сразу легче становится, потому что оказываюсь среди людей уже определившихся в своей Истине, и она у них в Боге. Понял? Они стоят рядом, пусть даже совершенно незнакомые, и мне уже спокойнее.

– Ну вы даёте! Я, наверное, завтра же в церковь побегу…

– А тебя туда никто не гонит, – урезонил сына Павел Николаевич. – И ещё поймите, ребята, что для Бога нет плохих людей. Один Он знает, кто праведен, а кто нет. Верующие же неформалы среди неформалов ищущих – это как маяк в море: плыви на него и не пропадёшь. Так и отец Владимир, и православные рокеры никого не понуждают к воцерковлению. Они просто являют собой пример, насколько гармонично может сочетаться искренняя вера в Бога с любым благопристойным мирским увлечением.

Помолчав, Павел Николаевич неожиданно дёрнул Татьяну и Глеба за руки, едва не столкнув их лбами перед собой. Рассмеявшись, молодёжь хотела развернуться в обратную сторону, подхватывая и Павла Николаевича, но он решительно отказался оставаться в их компании, сославшись на скорое возвращение с работы Веры.

– Вы погуляйте, а я домой. Надо ещё в магазин заскочить, да и время уже позднее. Заглядывай к нам, Танюша, не стесняйся. Привет родителям… А вон и мой трамвай. Ну всё, пока!