Борис Кузнецов намеревался провести выходные в размышлениях о собственной судьбе и о смысле сущего, совершенно не предполагая, что эта затея едва не закончится попыткой совершить самоубийство. Правда — самоубийство не совсем обычное, а реализуемое через жестокий запой. Он далеко не сразу догадался о присутствии в запое подобной возможности, которую нельзя было назвать чистым сведением счётов с жизнью, но которая вполне соответствовала принципам русской рулетки — дать возможность судьбе самой разрешить вопрос о твоём предназначении. Поэтому провожать воскресный вечер и вместе с ним — свою прежнюю не очень удачную жизнь — ему довелось среди странных предчувствий и пугающих видений.

Сказать, что накануне Борис выпил — значит, не сказать ничего. Даже по меркам привычной для Бориса полубогемной жизни это был случай нечастого и едва ли не отчаянного запоя.

Начало запою было положено ещё в минувшую пятницу, когда совершив несколько поездок по делам, он провидчески оставил машину на подземной парковке под отелем «Ритц», что в начале Тверской, и пешком поднялся до Пушкинской, где зашёл в кафе «Пирамида». Там, расположившись в самом дальнем углу в зале на втором этаже, он заказал себе давно полюбившееся ему блюдо с полусырым тунцом и под него — сто пятьдесят граммов водки. Настроение было прескверное, поскольку в тот день окончательно стало ясно, что за киносценарий, над которым он трудился с конца минувшего года, никаких денег в ближайшее время ему не светит. А деньги были критически нужны, поскольку с некоторых пор их реально перестало хватать на еду, а на серванте в прихожей ждали оплаты уже с полдюжины квитанций просроченных коммунальных платежей.

Зимой Борису удалось немного разжиться деньгами, выступая ведущим на корпоративных вечеринках и в концертных программах, приуроченных к нескольким международным конференциям. Но вскоре эти доходы прекратились, и в его жизни наступила длительная чёрная полоса. Денежный вопрос был здесь не ключевым — после кончины родителей Борису с сестрой отошло довольно значительное имущество, грамотно распорядившись которым можно было бы существовать относительно безбедно. Так, уже имелась договоренность, что не позже начала июня на пустующую родительскую дачу в Петрово-Дальнем заедут жильцы, и ста двадцати тысяч в месяц напополам с сестрой ему вполне хватит, чтобы сводить концы с концами. Можно было бы с лёгкостью сдать какому-нибудь богатенькому иностранцу и трёхкомнатную квартиру в довоенной «сталинской» девятиэтажке, и из гарантированных за неё полутора сотен половину отдавать сестре, за пятьдесят тысяч снять для себя небольшую студию с кухонной плитой, столом и кроватью, а оставшиеся деньги — пустить на мелкие расходы. В конце концов, можно было продать кое-что из не очень нужного ему родительского антиквариата — например, дореволюционного бронзового Отелло, держащего подсвечник, или две ранних картины Серебряковой — мера хоть и разовая, но способная сразу же принести не менее трёх-пяти миллионов, а на такие деньги вполне реально, если постараться, просуществовать не один год.

Ведь когда у человека имеется минимальный уровень обеспеченности, позволяющий быть свободным и предоставленным самому себе, не иметь нужды бежать с утра на работу, не зависеть от благорасположения начальства, не заниматься делами скучными и ненужными — то разве это не есть тот по-настоящему правильный порядок вещей, к которому стоит стремиться?

Однако важно не просто жить, то есть жить в смысле регулярно питаться, приобретать хорошую одежду и даже время от времени платить за приятелей в ресторане. Смыслом жизни должно являться творчество. Но творчество — это категория высшего порядка, в которой труд неразрывно переплетается с удачей, поэтому далёко не факт, что соответствующие упражнения, когда человек обретает свободу и может посвятить им себя в полной мере, принесут результат. А в отсутствии результата без признания извне усилий и плодов творческого труда всякая творческая личность быстро закисает от ненужности.

И именно это закисание, похоже, составляло для Бориса главнейшую из проблем.

Однако время, Борис знал, у него пока есть. Сохраняется возможность начать другую жизнь. Имеются шансы состояться на одном из творческих поприщ. Присутствует даже возможность поразмыслить и повыбирать, на какое именно поприще ему следует вступить, невзирая на отнюдь не юношеский возраст. Всё снова впереди, и это прекрасно. Требуется только ненадолго остановиться и разобраться, что происходит внутри него. Чего желает сердце и к чему лежит душа. И отчего уже не первый день его обуревает, неудержимо усиливаясь к вечеру, глубокая щемящая тоска, как если бы он потерял навсегда что-то важное и сокровенное.

Почти всё последнее десятилетие Борис проёл на Кипре, где благодаря друзьям и своим многочисленным столичным связям он являлся управляющим нескольких десятков оффшорных компаний. В его задачи входили организация их юридического и бухгалтерского сопровождения, приём и пересылка корреспонденции недешёвой курьерской почтой, изредка — представительство в судах и ещё реже — управление счетами, которое продвинутые собственники компаний обычно предпочитали вести через интернет, но в отдельных случаях перепоручали ему.

Оффшорный кластер, в середине девяностых выглядевший едва ли не как полуподпольный вид бизнеса, очень скоро стал общепризнанным, престижным и желанным способом ведения дел. Не будучи финансистом и ровным счетом ничего не понимая в сложных экономических и финансовых вопросах, благодаря своей исполнительности и очевидной бесхитростности, Борис пользовался доверием и уважением у большого числа держателей оффшоров от Владивостока и до Калининграда. Многие из них, абсолютно не владея английским, были готовы платить по сто долларов за страницу перевода самых примитивных юридических бумаг и щедро гасили счета, которые Борис предъявлял по своим представительским затратам.

Имея чистый месячный доход от двадцати до тридцати пяти тысяч долларов, Борис как-то подсчитал, что через обслуживаемые им компании за год прошло почти двадцать миллиардов. В те годы он не испытывал проблем с подтверждением своей нужности и востребованности, и хотя подобная немного странная для недоучившегося режиссёра работа иногда откровенно становилась скучной и утомительной, он ею совершенно не тяготился. Даже когда не поступало никаких сигналов или знаков внимания от российских владельцев управляемых им компаний, он мог довольствоваться расположением и признательностью со стороны местных адвокатов и акаунтеров.

Однако после знаменитого кризиса 2008 года оффшорный бизнес стал клониться к упадку. Средние и «чуть выше среднего» предприниматели, обеспечивавшие Бориса работой, один за другим начали разоряться и закрывать счета, а оставшиеся на плаву отечественные гиганты к тому времени уже завели на острове Афродиты целый штат собственных представителей. Более того, Борис обратил внимание, что очень скоро из всех знакомых ему людей в этом непыльном бизнесе вдруг не осталось почти никого, а на их место заступили какие-то серые и скучные функционеры, одинаково неважно разговаривающие на иностранных языках и предпочитающие весёлым и шумным обедам в ресторанах поглощение пищи в своих наглухо закрытых апартаментах и отчего-то — обязательно и всегда и с умопомрачительным количеством дорогущего шотландского виски.

В начале лета 2010 года, обнаружив, что после оплаты жилья и прочих расходов от уменьшавшегося месячного содержания у него стало оставаться на жизнь менее тысячи долларов — сущий мизер, — Борис твёрдо решил завязать с этой работой и вернуться в Москву. И даже если бы дела на Кипре вновь пошли в гору, возвращаться туда не стоило бы по-любому: после кончины родителей образовалась масса забот с оформлением наследства и содержанием давно не ремонтировавшихся и ветшающих на глазах дачи и квартиры. Нехорошим дополнением к этим проблемам стали и неприятности у его сестры. Сестра была моложе Бориса почти на пятнадцать лет, по своей девичьей глупости пожелала стать певицей и на этом поприще вляпалась в какую-то тёмную и не очень хорошую историю.

Пролистывая в памяти эпизоды прошедших лет без напряжения и ностальгии, по пути к Пушкинской площади он некоторое время постоял возле книжной витрины с яркими и странно похожими друг на друга обложками. За стеклом красовались яркие альбомы с сокровищами всевозможных галерей, чрезмерно иллюстрированные детские сказки и бесчисленные детективы. Борис с досадой подумал, что книгоиздание необратимо перетекло от поисков новых смыслов и форм к эксплуатации ограниченного числа тем, полюбившихся публике. «Интересно, — подумал он, — ведь в издательствах сидят не самые глупые люди, неужели им не противно издавать одно и то же? В газетах и журналах, когда перепечатывают всякие бредни про инопланетян или конец света, выдерживают, по крайней мере, паузу от месяца до года. А вот ведь было бы неплохо, чтобы в качестве паузы кто-нибудь из них напечатал бы меня…»

Но, едва подумав об этом, он тотчас же испытал внутреннее смущение от наивной бессмысленности последней идеи.

Он решил растянуть заказанные сто пятьдесят граммов водки на семь маленьких стопок, чтобы хмель не ударил в голову разом, а растекался бы медленно и приятно, как если бы он пил хорошее кипрское вино. Борис давно стал заложником своих приобретенных на Средиземном море гастрономических пристрастий, и ароматный сочный тунец, приправленный веточкой базилика, был данью это слабости. Но в то же время пить тёплое южное вино в ещё не прогревшейся после на редкость холодной зимы сырой и неопрятной весенней Москве было дурным тоном. Ещё менее допустимым представлялось ему пить вино, предназначенное для праздника или доброй дружеской беседы, в минуту грусти и не проходящей внутренней тревоги.

Заказанная Борисом водка, кроме полного соответствия климату и окружающей обстановке, была замечательна ещё и тем, что избранный им формат уединения нисколько не противоречил её исконной природе. Если при употреблении вина во время приятного и шумного застолья последнее не более чем смачивает горло и развязывает язык, а воодушевление, страсть и жар приходят сами по себе — от удачно ли изложенной в разговоре мысли, от восторга внезапного озарения или от комфорта внутреннего согласия, то водка лаконична и немногословна. Она не дарит новых мыслей и чувств, скорее — она отключает прежние. Глоток водки бесстрастен и скор, в нем нет ни аромата, ни вкуса, нет абсолютно ничего того, что могло бы пробуждать чувства и воскрешать воспоминания. Семь маленьких стопок как семь точных выстрелов: с каждым падает, вышибается из памяти флажок, выставленный на месте очередной беспокойной мысли, и безо всякого огня становится теплее в душе, как понемногу теплеет в неотапливаемой комнате от одних лишь прекратившихся сквозняков.

Так, совершенно не спеша и не думая ни о чём ином, Борис закончил трапезу, по привычке заказал напоследок чашку крепкого чёрного кофе и вышел на улицу. После воцарившейся в его душе безмятежной тишины шум пятничного вечера показался неуместным и даже оскорбительным и он, перейдя Тверскую по подземному переходу, заспешил по более спокойным улицам в направлении дома. В супермаркете на углу Большой Бронной и Козихинского он купил хлеба, колбасной нарезки, несколько салатов и четыре бутылки водки — правда, уже, находясь перед кассой, извинился перед очередью и обернулся за ещё одной, пятой по счёту.

На душе у Бориса темнело одновременно со сгущающимися сумерками. От живых и громких голосов прохожих, ярких витрин и тёплого света заполненных публикой ресторанов становилось неуютно и тоскливо. Приземисто возвышавшийся рядом молчаливый силуэт церкви Иоанна Богослова, чуждый всему этому шумному и веселящемуся потоку, казалось, был единственным, кто оставался сопричастным ко столь неуместным в этот вечер грусти, сосредоточенности и тревоге, одолевающих Бориса.

Употребленных в «Пирамиде» ста пятидесяти граммов было совершенно недостаточно, чтобы усталость и грусть прогнать. Поэтому, придя домой, Борис отломил хлебную горбушку, выложил на стол часть принесённых закусок и, не раздумывая, махнул ещё сто. Очень скоро в груди потеплело, копившиеся в подсознании беспокойные мысли куда-то растворились и Борис, вполне довольный восстановившимся душевным равновесием, оставив стол, опустился в кресло перед телевизором.

Было время новостей и дикторы наперебой зачитывали события уходящего дня. Не вслушиваясь в текст, Борис отрешённо взирал на мелькание серых пиджаков, одинаковых лиц и рук, размышляя о бессмысленности новостей как таковых. «В них имелся бы смысл, если б они несли знания, позволяющие изменить жизнь или избежать опасностей, — рассуждал он про себя. — Но поскольку мне абсолютно все равно, что решил Президент США, что обсуждали сегодня в Правительстве и как в агрохолдингах Юга продвигается посевная, то все эти новости для меня — не более чем фон. Суета и бред. «Шипят пергаментные речи, с трудом шевелятся мозги» — вот же сказано на все времена, умница Блок!.. Дождусь прогноза погоды и попробую переключиться на что-либо другое. Хотя зачем мне знать погоду?»

Другим, значительно более лучшим фоном, могла служить музыка, и Борис потратил минут пять в поисках подходящего компакт-диска. Но в обширной коллекции ничто не соответствовало его нынешнему неопределённому состоянию. Вещи Рахманинова казались слишком эмоциональными, Чайковского — непозволительно искренними, а Дебюсси требовал внутренней концентрации усилий, для которой не было сил. На полке отдельно стояли «мистики» — Орфф, Скрябин и Мусоргский. Он повертел в руках диск с «Картинками с выставки», под образом которой композитор, как известно, замаскировал поминки друга-художника — и тотчас же вспомнил, как минувшим летом, стоило ему за рулем прослушать «картинки» до «Катакомб» и «Cum mortuis», как он дважды становился свидетелем свежих автомобильных аварий. Тогда же он подумал, что многие из этих вещей, наверное, наделены сверхъестественной силой, приводящей в движение и заставляющей смещаться колоссальные слои эфира, что вызывает смущение душ и автоаварии. Так что не имея острейшей, невыносимой потребности в этих неземных контрапунктах и ранящих сердце диссонансах, правильнее станет не будить лиха.

Он также вспомнил, что ещё совсем недавно хотел написать что-то вроде сценария к фильму о Скрябине, о его белых и чёрных мессах и о намерении посредством звуковых мистерий устроить новую Вселенную. Не исключено, что Скрябин вполне мог приблизиться к этой цели, иначе бы его не постигла ранняя смерть, о котором он загодя знал и даже успел многих оповестить. Бориса в этой истории заинтриговала не столько гипотетическая технология воздействия на мир с помощью звуков, сколько состояние души и внутренний мир человека, который был абсолютно убеждён в осуществимости подобной затеи и с готовностью отдал во имя её собственную жизнь. Ведь жизненные пути именно тех, кто первыми прикасаются к подлинным тайнам бытия, обрываются несвоевременно и внезапно… Однако потрудившись над сценарием несколько недель и даже вчерне проработав его драматургию, в один из дней, едва проснувшись, он уже твёрдо знал, что ничего на данную тему писать не станет. Чтобы не смущаться своим малодушием перед этой действительно труднодостижимой и страшной тайной, он быстро убедил себя, что подобный сценарий в современной меркантильной России не интересен и не нужен ровным счётом никому.

Посему, отложив в сторону диски с «мистиками», Борис подумал, что неплохо было бы сегодняшним вечером утешить себя духовными сочинениями — ведь под них точно не случается аварий на дорогах! Но подержав в руках «Всенощную» Рахманинова, он оставил и эту идею — смешно сказать, поостерёгшись своим нетрезвым видом и путаными мыслями оскорбить произведение, темы которого всегда лучше приберечь для крайних, критических моментов жизни или же для её завершающих аккордов.

Отсюда, прекратив поиски подходящей его состоянию музыки, он вновь включил телевизор и долго листал каналы в поисках подходящей картинки. На большинстве каналов шли стрельба, насилие и спорт. Наконец, он обнаружил сериал про мошенников-банкиров: на экране мелькали синие костюмы и сорочки от Eton, хлопали дверцы люксовых авто, велись какие-то разговоры о деньгах, служению которым Борис тоже посвятил немалую часть своей жизни, звучали знакомые термины, имена и названия. Под этот привычный и нейтральный фон можно было, наконец, расслабиться и забыться.

В тот вечер он вполне добился своей цели — тревожные думы вполне оставили мозг. Он выпил, морща лоб, ещё несколько стопок уже нагревшейся до комнатной температуры водки, убавил громкость телевизора до уровня неразличимого бормотания, и, разлёгшись в кресле, задремал. Пробудившись около пяти утра и не выключая телевизор, он напился холодной водой из чайника, перелёг на диван и проспал на нём, уткнувшись лицом в подушку, практически до полудня субботы.

Он очнулся от солнечного луча, светившего через щель в портьере прямо в лицо. Выглянул за окно — суета будней миновала, дворники закончили мести бульвар и теперь были заняты высаживанием в клумбы весенних цветов. А несколько молодых женщин катали возле пруда детские коляски.

Голова у Бориса гудела, но не раскалывалась — значит, организм сохранял здоровье, водка была хорошей, а повод для её употребления — законным. Опохмелившись двумя рюмками и решив, что ему никуда и ни к кому сегодня идти не надо, Борис решил просмотреть скопившиеся за неделю журналы. Но, бегло пролистав один из них, он отбросил его с выражением тошноты. «Мерзость… Какая мерзость! Как можно так мерзко писать….».

На слегка посветлевшую голову он попытался ещё раз осмыслить своё положение. Затея с киносценариями провалилась, однако деньги на мало-мальски сносную жизнь, если постараться, поднять можно. Можно и возвратиться в бизнес, точнее, в его нынешние сословно-бюрократические институты. Можно поговорить с друзьями и получить непыльное место в какой-нибудь госкорпорации или даже в самом «Газпроме». Вокруг сразу станет больше людей и событий, так что времени для приступов тоски, вроде нынешнего, не будет оставаться. Конечно, если он попросит, ему помогут, все нужные связи есть. Только вот зачем ему «Газпром»? Разве он газовик, энергетик? Нет. Финансист? Хорошо, пусть так, но ведь в управлении деньгами не содержится ни малейшей красоты! Использовать финансовую должность для обогащения — конечно, это увлекательная игра, в ней есть в меру и риска, и куража. Но в чём тогда её смысл, разве что не убивать время? Зачем ему миллионы? На Кипре за десять лет он заработал более двух миллионов долларов, и абсолютно всё, до самого последнего цента, просадил на жизнь. Если сдать в аренду дачу и квартиру — своё нынешнее бытие он обеспечит сполна… Всё верно, к бытию должен прилагаться ещё и смысл, но именно смысла-то в последние годы и нет! И никакой «Газпром» ему со смыслом жизненным помощи не окажет!

Всё-таки грустно в свои сорок лет признаваться в том, что жизнь, скорее всего, в лучшей своей части миновала и в ней всё изведано, изучено и достигнуто. А штурмовать материи непознанные — типа скрябинской метафизики — бессмысленно, люди всё равно этого не оценят. Только зачем мне так важно признание людей? Не оттого ли, что тысячу раз прав Энгельс, утверждавший, что человек — лишь общественное животное? Животные же должны быть накормлены и сыты во всех смыслах, и нынешнее государство в этом преуспело. Двести каналов по телеку, бесплатный интернет, в магазинах — дешёвые колбаса и водка, москвичи либо не работают совсем, либо работают там, где легко и непыльно, а всю грязную работу выполняют азиаты. Лет через пять так будет по всей России и все будут вполне счастливы. А если вдобавок люди перестанут завидовать звёздам «Форбс» с их миллиардами и замкнутся исключительно на себе — то счастье окажется полным. Чем не коммунизм? Наши деды вместе с рабами Гулага, голодая и вкалывая без выходных, покоряли Сибирь, откуда теперь качают для всего мира нефть и газ — стало быть, принесённые жертвы не напрасны, но об этом теперешние правители почему-то бояться объявить. А зря, ведь наши предки нисколько не ошибались, когда считали, что гибнут ради коммунизма, и он, своеобразный коммунизм, уже здесь — близ есть при дверех! — только немного другой… Какой-то философ недавно предлагал легализовать в стране лёгкие наркотики или нацелить науку на создание ненаркотических таблеток счастья — что ж, смелый человек, пьем за него и за новый дивный мир!

… Нет, Борис, в твоей стройной системе нет чего-то очень важного. Наверное, в ней нет человеческого безумия. А любой человек всегда какое-то время оказывается безумным и поэтому будет стремиться вырваться за рамки устроенного для него мирка, в котором все люди принудительно счастливы. Но мирок этот будет как хлев, который от долгого пребывания скотов начинает вонять изнутри, — так что он тоже скоро провоняет насквозь. И чтобы он не провонял, кто-то иногда должен из него выкарабкиваться. Выбираться на свежий воздух. Только выбираться во имя чего? Ну да, конечно же, женская лукавая любовь, что ж ещё! Любовь — единственный законный повод для безумства, причем безумства наиболее сильного и длительного. Шаляпин недаром говорил, что всё, что он создал в своём искусстве, сделано им из-за женщин. А за женщин надо пить стоя и до дна!

Он налил себе полный бокал — граммов сто, не меньше, и тотчас же, поднявшись с кресла, залпом выпил. Потом взял со стола несколько визиток с яркими фотографиями девиц и некоторое время молча их перебирал: «Эти две были в санатории под Одинцово. Позвонить им, что ли?» Увы, нет, встретиться с девицами было невозможно, поскольку для этого надлежало куда-либо ехать, к чему Борис совершенно не был готов, а приглашения блудниц в родную квартиру, где как ему казалось, ещё витает дух покойных родителей, он категорически не мог допустить. Тогда он тотчас же подумал, что после разрыва с женой, обидчивой и сумасбродной профессорской дочкой, требовавшей день ото дня всё новых развлечений и пять лет назад внезапно улетевшей из Никосии в Мадрид с каким-то богатым иорданцем, разбив и бросив возле аэропорта его машину, — так вот, после последовавшего вскоре развода вместе с формальной личной свободой ощущение прежней молодости к нему так и не вернулось. Его взаимоотношения с женщинами стали до тошноты прагматичными и регламентированными. Даже замечая временами желание иных сблизиться с ним и не имея, в общем-то, ничего против такого сближения, он всякий раз отказывался сделать встречный шаг. «Странно, — подумал он, налив себе ещё немного водки, — я здоров, силён духом и неплох телом — почему же я ни с кем не желаю иметь никаких длительных отношений? Они мне неинтересны? Мне не о чём с ними говорить? Но если с блудницами и в самом деле разговаривать не о чём, то почему бы мне не поискать женщин из моего круга, ведь их там полно — приличных, образованных и явно страдающих от одиночества?»

Он снова выпил, в его голове тотчас же вырисовалось объяснение: он эгоист, владелец очень дорогой квартиры в одном из лучших мест столичного центра, к тому же он не намерен переделывать свою жизнь под запросы другого человека и не готов пускать посторонних под свой кров. Поэтому должно случиться настоящее чудо, чтобы он не просто согласился бы принять чью-то любовь, а полюбил бы сам. Но чуда не произойдёт. Что же тогда остаётся, чем утешаться? Из многих наслаждений жизни одной любви музыка уступает, не так ли?

В далёком детстве Борис получил вполне сносное музыкальное образование и в дальнейшем старался поддерживать свои способности в должной форме. Он перешёл в соседнюю комнату, где с незапамятных времен находился кабинетный Bechstein, откинул крышку и, не присаживаясь, попробовал стоя взять несколько аккордов из финала пятой симфонии Чайковского. В своё время, ещё живя на Кипре, он специально раздобыл и выучил его фортепьянное переложение, чтобы доказать одному язвительному англичанину, что «Tchaikovsky cooler Vagner». Господи, какими смешными и наивными вещами он увлекался в ту далёкую пору!

Решив следовать правилам, он пододвинул к роялю стул и, немного помучившись с подбором правильной тональности, наконец, тихонько проиграл «тему рока», потом вернулся в начало, и, с силой ударив по клавишам, попытался взять сразу несколько голосов. Похоже, получилось… Грозовые маршевые раскаты в ограниченном пространстве комнаты зазвучали особенно мрачно и торжественно. «Отлично, Вагнер отдыхает… Голова от выпитого пусть и гудит, но пальцы пока работают! Тогда вперёд! Вперёд! Allegro vivace! Crescendo! Играть сильней, чтобы рояль гремел! Сильнее играть! Эх, распахнуть бы ещё окно…»

Внезапно он остановился. «Ну да, ведь третий аккорд здесь — это «аккорд смерти». Он раньше мне не удавался вполне, а сегодня я исполнил его просто гениально. Я всегда отчего-то считал эту тему судьбы у Чайковского, вопреки общему мнению, какой-то светлой и восторженной, как в песнях Дунаевского. Но вот теперь, когда выпил больше литра, я отчётливо вижу, что это — чудовищная лавина, неумолимая, как рок. Что вся тихая лирика, весь комфорт, всё условное благополучие, к которому мы так стремимся — лишь жалкий и беззащитный эпизод, который этим роком будет сметён. Сметён и уничтожен. И над развалинами прозвучит торжествующая песня, великий гимн неведомого начала всех перемен!»

Борис снова коснулся клавиш: «Та-та-тата-та! Та-та-тата-та! Та-тата-та-татата!.. Всё ясно. Когда-нибудь обязательно придёт новая жизнь. И вся эта блестящая, рыхлая мишура сгорит. Сгорит, и я, уже сегодня свободный от неё, буду продолжать торжествовать, глядя на пожирающий огонь, топча и попирая её пепел! Пусть всё горит и рушится! Пусть вся эта страна, — с этими словами он одёрнул портьеру и с силой распахнул окно, за которым виднелись крыши самых дорогих московских домовладений и шумели под ветром кроны распускающихся лип, — пусть вся эта страна, сходящая с ума от бабок, дорогих тачек и шмотья, однажды полетит в тартарары! Новая неведомая жизнь явится внезапно и неотвратимо, и я, Борис Кузнецов, сегодня это знаю и говорю всем вам — ждите! Ждите и приветствуйте! Сдохни, ветхая Россия, в которой сделалось невозможно дышать! Я славлю Россию новую! Славлю лучшую Россию, в которой нас, трусливых и жадных, уже не будет!»

Последние фразы Борис буквально прокричал в распахнутое окно, и было очевидно, что внизу их услышали — какие-то две модно одетые женщины подняли головы, а из припаркованного возле подъезда «Ягуара» вылез сосед — мини-олигарх, владелец медного рудника на Урале, который также, задрав голову, с удивлением глядел на окна квартиры Бориса.

Борис заметил внимание и оживился:

— Ну что? Получили? Получите ещё! Нате!

И метнувшись к роялю, заиграл с утроенной силой и нарастающим темпом. Инструмент гремел и дребезжал, звуки, обгоняя один другой, неслись, ударяясь о стены комнаты и вырывались в окно, за которым, казалось, продолжали свой полёт над верхушками деревьев, рикошетировали о жестяные крыши и острыми, обжигающими россыпями обрушивались на прогуливающихся внизу обывателей.

Доиграв до завершающего каданса, Борис в полубезумии бросился от рояля к окну. Внизу уже собралась небольшая толпа, с интересом глядящая в его сторону и что-то между собой обсуждающая. Среди толпы он различил несколько знакомых лиц: помимо хозяина медного рудника, оставившего свой «Ягуар», на него пялили глаза импозантная девица, служащая в какой-то богатой компании финансовым директором, и депутат Думы. Девица с начала года снимала квартиру этажом ниже и зачем-то постоянно сообщала всем соседям, что получает в месяц два миллиона. Депутат жил скрытно, в парламенте бился за обездоленных, однако в выходные дни предпочитал служебному «Ауди» роскошный итальянский спорткар. Видимо, демарш Бориса застал его по пути на парковку, где он прятал свой сокровище. Депутат потряс своей лысоватой головой и покрутил пальцем у виска.

Этот жест окончательно вывел Бориса из себя.

— Ты что делаешь, урод! Что я спел — всё съел? Не подавился? — сильно хрипя и закашливаясь от напряжения, прокричал он вниз. — Будет тебе скоро небо в алмазах! Что говоришь?.. Не слышу!.. Да пошёл ты вон! Ты подавишься и сгинешь, и вы все скоро сгинете вместе с ним!.. Кто сказал? Я так сказал! Всё!

Неожиданно он отпрянул назад в комнату и рухнул в кресло из-за пронзившей его насквозь острой боли. В какой-то момент ему показалось, что он теряет сознание: в глазах потемнело, и все предметы, которые ещё оставались различимыми, стали, закручиваясь как в воронке, стремительно уносится вдаль. Борис инстинктивно сделал несколько больших вдохов, принесших в кровь дополнительный кислород, и тем самым спас себя от провала. «Ну всё, — пронеслось в голове. — Допился. Давай-ка, брат, отдохни».

Отдыхая и понемногу приходя в себя, он просидел в кресле минут двадцать, подставляя лицо потоку тёплого весеннего воздуха, струящемуся в комнату из открытого окна. Дыхание понемногу приходило в норму, однако беспокойные и хмурые мысли сгущались, в результате чего на душе вновь становилось холодно и одиноко.

«В общем-то, жизнь моя кончена. Лучшие годы потрачены впустую, топливо сожжено и до спасительного аэродрома мне не дотянуть. Что ж, мне просто не повезло с рождением. Появись я на десять лет раньше, то я бы встретил девяностые матёрым приспособленцем, а родись на десять лет позже — сразу бы вырос таким, какие все сегодня, и не имел бы с этим миром нравственных проблем. А так — годы, которые я потратил, думая, что отсиживаюсь в тихой кипрской гавани, попросту ушли в утиль. Помогал ворам, но сам воровать не научился. И попутно забросил и загубил все свои творческие зачатки, так что теперь мне уже никуда не пролезть, поздно… Мой внутренний голос — тот самый, который, я знаю, есть тайный глашатай этого мерзкого мира, призывает меня успокоиться, сдать внаём дачу с квартирой и жить припеваючи. Получив в зубы пусть не самый жирный, но достаточно сытный и завидный для весьма многих кусок. Им всем всего лишь надо, чтобы я признал их правоту. А если я не хочу её признавать? О, как бы я жаждал весь этот жалкий и притворный мир взорвать к чёртовой бабушке! Как бы я радовался, наблюдая, как рушатся его скрепы, как рвутся его лживые и маразматические законы, как лопаются от обиды и бессилия все те, кто столь долго, занудно и притворно писали и впихивали его гнилые правила в человеческие мозги!»

Он почему-то представил себе рябого и желчного профессора из Высшей школы экономики, который на минувшей неделе в своей публичной лекции вещал о необходимости для России немедленного приведения всех разделов права и принципов жизни к универсальной общеевропейской модели и на все возражения отвечал в том духе, что историческое время индивидуального и национального окончательно миновало. Борис живо представил, как в момент восславленного им революционного взрыва профессор-мондиалист раздувается в шар, который сначала слегка приподнимается над землёй, но после короткого сухого хлопка лопается и начинает опадать почему-то в виде белоснежного фарша из уничтожителя бумаг. Злобного профессора было нисколько не жаль, и от этой мысли Борис сразу же заулыбался.

Однако он тут же подумал, что не желает насилия по отношению к кому-либо иному, кроме этого отчего-то столь болезненно засевшего в голову учёного негодяя. Было бы неплохо, чтобы все остальные спокойно бы пережили революционный взрыв и сделались другими — новыми и прекрасными людьми. Ах, как это было бы неплохо! Но разве подобное возможно?

«Нет, конечно. Не будет ни взрыва, ни преображения людей, а зловредный профессор будет продолжать, как крыса, бегать за кремлёвскую стену, нашёптывая национальным лидерам свои мерзкие мыслишки. Но только я в этом позоре больше участвовать не стану. Всё. Всё кончено. В холодильнике у меня ещё две нетронутые бутылки и одна початая на столе. Сейчас я выпью это зелье и умру. Я не «ворошиловский стрелок» и не имею в планах прикончить кого либо из этих мерзавцев филигранным выстрелом из винтовки — ни лысого олигарха с его крепостным рудником, ни хвастливой потаскухи с третьего этажа с двумя миллионами в месяц, никого. Я лучше убью себя — одного из тех, в общем-то, редких счастливчиков, для которых это вонючий мир по их разумению и предназначается. Рябой профессор прав, количество хороших мест в мире лимитировано. Ну и отлично! На место приконченных мной горнозаводчика и финансовой девки приползут им подобные, а вот на место моё придёт такой же по духу бунтарь, только моложе и сильнее, и тогда скрепы рано или поздно затрещат…»

Довольный своим умозаключением, Борис поднялся и, пошатываясь, прошёл на кухню, где вылил в стакан всю остававшуюся в початой бутылке водку. Опасаясь терять время на очередные размышления, он с резкостью поднёс стакан к губам и, более не ощущая щемящей спиртовой горечи, залпом его выпил. В глазах на миг потемнело, но вскоре свет и краски дня вернулись в достаточном объёме. Придерживаясь рукой за край стола и стену, он извлёк из холодильника очередную водочную бутылку и последний из купленных накануне лоток колбасной нарезки. «С закуской выпью больше и всё поэтому случится быстрей», — подумал Борис, и прижимая своё добро обеими руками к груди, возвратился в гостиную.

Он почему-то снова вспомнил мерзкого профессора из Высшей школы экономики. «Интересно, чем этот тип занимался в годы безвременья? В проклятые девяностые? Даю голову на отсечение, что он даже не пытался рискнуть, скажем, проявить себя в бизнесе. Сидел, гад, на своём нищенском окладе, и всё высматривал, кому бы себя подороже продать. И ведь не дурак, не пошёл продаваться ни к бандитам, ни к иностранцам, ни к прочим залётным персонажам того десятилетия. Дождался, когда сформируется и окрепнет наш родной чиновник и олигарх — и прямиком к нему на службу. Вчера ещё был вонючим ничтожеством — а сегодня доктор, профессор, вещает с экрана, красуется на первых полосах… А мы — все те, кто что-то хотели сделать, что-то изменить — где мы теперь? Потеряли всё, никому не нужны, и скоро последний из нас сопьётся. Так сколько же вас, гнид, повыползало из щелей? Мильоны, тьмы… Эх, кабы мог — дустом бы вас, дустом!..»

Борис привстал — и размахнувшись, крепко сжатым кулаком с грохотом ударил по столу. «Думаешь, гад, что твоя взяла? Не-ет… Думай и делай что угодно, но знай, что ты — раб. А вот я — пусть нищий, никто, пустое место — но зато я свободен! Так-то… Ты рабом родился, рабом живёшь и рабом подохнешь!»

С этой мыслью Борис с облегчением выдохнул — и забылся.

Когда он пришёл в себя глубокой ночью, то оказалось, что третья бутылка выпита более чем наполовину, при этом сон был крепким, провальным и без сновидений, а после пробуждения он не наблюдал наяву никаких хвостастых тварей и зелёных человечков, обычно сопровождающих алкогольную деменцию. Страшно хотелось воды, и Борис удовлетворил жажду, припав губами к кухонному крану, наплевав, что воду из московского водопровода следует кипятить или тщательнейшим образом фильтровать. «Какая разница, если все равно помирать!»

Он допил остававшуюся в бутылке водку, собрался сходить на кухню за ещё одной, поднялся для этого из кресла — но не дошёл, рухнув на пол в коридоре.

На этот раз сон был более тревожным, наполненным странными образами и предчувствиями. Однако проанализировать эти видения в момент следующего пробуждения, случившегося уже в середине наступившего воскресного дня, возможности у Бориса не имелось, поскольку он уже физически, всем телом испытывал боль от натянувшихся, словно струны, сосудов и нервов. Он лишь успел подумать, пытаясь подняться на ноги, о том, что если сейчас лопнет от перенапряжения какая-нибудь артерия, питающая мозг, то он быстро и скорее всего безболезненно умрёт, тем самым выполнив поставленную себе накануне задачу.

Но если он останется жить — то так тому и быть, противится судьбе он не намерен и не станет. На кону была четвёртая бутылка водки, остававшаяся в холодильнике. Опасаясь удара убийственной боли, поселившейся в затылке, он предпочёл, не вставая, до холодильника доползти. Пробка, точно не желая способствовать смертоубийству Бориса, долго не хотела отвинчиваться, и чтобы её снять, пришлось ножом резать металлическую уздечку.

Выпив — но теперь не залпом, а в несколько приёмов — граммов сто и уже ощущая исходящее от них анестезирующее облегчение, Борис сообразил, что если он отдаст концы, то его труп, наверное, пролежит не один день и даже, возможно, не одну неделю, прежде чем его обнаружат и предадут земле. Мысль о том, что весь этот ужас будет происходить в священной для него родительской квартире, показалась нестерпимой, и поэтому он решил, не открывая входной двери, поставить замок на предохранитель. В начале недели к нему собирался заглянуть приятель с «Мосфильма» — так вот, пусть толкает дверь, находит бесчувственное тело и звонит во все колокола. Хоть какая-то случится польза… детишкам в назидание…

Добравшись до входной двери и зафиксировав на предохранителе защёлку замка, Борис, зажимая ладонями раскалывающуюся голову, вернулся в своё кресло и зачем-то включил телевизор. Зачем включил — было совершенно непонятно, ибо ему ужасно хотелось в ближайшие минуты доползти до спальни и рухнуть в кровать — кто знает, может быть, в последний раз… С неимоверным усилием, превозмогая тошноту, он влил в себя содержимое предпоследней бутылки, и, распластавшись на подушках, с безучастностью стал наблюдать за калейдоскопом европейских новостей, готовясь к развязке.

Развязка должна была наступить в понедельник. Несмотря на сильное затемнение в голове, Борис на удивление долго не засыпал, пытаясь одним глазом следить за телевизионным сюжетом, а другим — за странными угловатыми отражениями и тенями, то и дело возникающими в дальних углах гостиной и привносящими предчувствие перемен страшных и необратимых. Вначале эти углы и тени пугали его, но потом он быстро к ним привык и даже назвал инфернальной геометрией. Видения эти, откровенно говоря, смотрелись странно, поскольку новый мир, в который Борис намеревался отправиться, мыслился ему менее жёстким и бесчеловечным, чем мир нынешний, реальный, — так что непонятным и пугающим было то, что вместо струй света и малиновых звонов на своём пороге новый мир встречал его нарастающей тревогой и предвкушением кошмаров.

Однако деваться было некуда, количество яда, влитого вовнутрь себя, уже было необратимым. Поэтому оставалось лишь ждать и надеяться, что за порогом неведомого предела его просто поймут и пожалеют. В конце конов, зла в этом мире он никому не сотворил и потому жёсткая расправа над ним была бы нелепой и ничем не оправданной ошибкой.

«Бог милостив» — вспомнил Борис и, успокоенный мыслью об этом, не обращая более внимания на шорохи и тени, забылся сном крепким и относительно спокойным.

Он очнулся в понедельник после полудня — с раскалывающейся головой, страшным лицом, но — живой и, главное, способный этому факту улыбнуться. Более не имея никаких планов по прекращению собственной жизни, Борис решил, что пора начинать приводить себя в порядок, для чего он умылся и даже попытался залезть под душ — однако допустив, что в своём неустойчивом состоянии он может поскользнуться в ванной и разбиться от этого насмерть, предпочёл воспользоваться старыми и проверенными средствами.

Как всем хорошо известно, лучшим поправочным средством в подобных ситуациях являются две стопки водки с острой и горячей закуской. Никакой закуски, правда, к понедельнику уже не оставалось, поэтому Борису пришлось сымпровизировать: откупорив последнюю, пятую бутылку, он налил новые сто или даже сто пятьдесят граммов и в полном соответствии с ещё более древним обычаем — как профессиональный пьяница, картинно поморщившись перед чаркою вина, — залпом всё выпил.

«Ну вот, не в пример вчерашнему — выпил, а на душе приятно: пью теперь не в погибель, а во спасение!» — вслух произнёс Борис и неожиданно, как подкошенный, рухнул на старинный кафельный пол кухни, теряя сознание.

Падая на пол, он неудачно подвергнул ногу, из-за чего случившийся в результате неестественно сильный изгиб колена, сдавивший кровоток, спустя часов десять-двенадцать с неизбежностью должен был привести к некрозу и гангрене — вещам страшным и совершенно не предполагавшимся Борисом, когда ему взбрела негожая мысль испытать судьбу. Но как обычно бывает с ошибающимися в первый раз, судьба решила не исполнять сурового жребия и проявила милосердие.

В десять часов вечера Бориса разбудила пронзительная трель мобильного телефона, ожившего впервые за несколько дней. Не вполне соображая, что с ним происходит, но уже твёрдо зная, что план самоубийства не сработал и ему отныне предстоит так или иначе жить, Борис не без усилий дотянулся до трубки.

Звонила — впервые за много недель — его родная сестра Мария. Оказалось, что она набирает телефонный номер брата уже несколько часов подряд и уже не надеялась его услышать. Она в отчаянном положении — застряла на станции Голицыно без денег и без документов, вокзал через час закрывают и ей некуда идти. Просит срочно приехать и забрать. Все подробности потом. Умоляет приехать и забрать.

Борис, не предприняв ни единой попытки вспомнить и проанализировать всё, что происходило с ним с вечера пятницы, вскочил с пола, разыскал в тёмной прихожей вешалку и натянул на плечи старый плащ. Вопреки обыкновению даже не взглянув на себя в зеркале, он шатающейся походкой, морщась от боли в голове и жадно хватая воздух пересохшими от обезвоживания губами, вышел на лестничную клетку, вызвал лифт, спустился на улицу и, сильно раскачиваясь из стороны в сторону, двинулся в направлении Большой Садовой в поисках такси.

Как известно, уже с весьма давних пор настоящие, легальные таксомоторы москвичи вызывают по телефону или через интернет, а на улицах ловят случайно подвернувшихся любителей быстрого заработка. Борису попался молодой кавказец, который на удивление быстро и без торга согласился ехать достаточно замысловатым маршрутом до подмосковного Голицыно и оттуда — назад. Ранее Борис категорически избегал услуг частных извозчиков, многие из которых при первой же возможности, судя по многочисленным рассказам и свидетельствам прессы, не гнушались пограбить и даже иногда лишать жизни своих ездоков. Однако сегодня выбора не было. Борис не мог допустить, что его сестра спустя сорок-пятьдесят минут окажется выброшенной на тёмную привокзальную площадь подмосковного городка, где сделается лёгкой добычей пьяниц, дикарей и насильников. И вот теперь этот странный тип, в иных обстоятельствах, по убеждению Бориса, вполне способный составить всем этим негодяям подходящую компанию, мчит его за город на старых «Жигулях». Мчит вроде бы для того, чтобы спасать сестру, а сам — неровен час — переговариваясь с кем-то по своему телефону на непонятном языке, вполне возможно, уже вынашивает очередное злодеяние…

Терять Борису было нечего и он, подчеркнуто вежливо, стараясь поддерживать плывущую из-за алкоголя дикцию, обратился к своему вознице со следующей необычной просьбой:

— Уважаемый, эй! Уважаемый, вы меня слышите? Если вы мусульманин, я заклинаю вас… заклинаю Аллахом, который… да, всемилостив. Я вас очень прошу доехать со мой до Голицыно и вернутся назад. Там в беде человек. Я заплачу не три, а пять тысяч. Если нужно шесть, заплачу столько, сколько скажете. Я точно заплачу. Но денег с собой у меня сейчас нет. Если мне не верите — высадите меня где-нибудь на «Минке», только не увечьте и не убивайте. Я вас не обманываю. Я заплачу обязательно. Только довезите. Деньги будут!

— А я что тебе — на убийцу похож? — немедленно с явной обидой в голосе ответил шофёр.

— Ну что вы! Просто я там уже был…. вблизи того света… Был совсем недавно, и не хочу возвращаться. Понимаете?

— Понимаю, — ответил кавказец. — Вы, русские, очень боитесь, что мы вас захватим, заберём вашу землю, понимаешь, убьём — а вы ведь сами себя убиваете! Не жалеете себя, не уважаете. Что, разве я не прав?

— Прав, но только частично. Ты ещё многого о нас не знаешь. Ну да ладно, не будем сейчас об этом…. Спасибо тебе, брат, что везёшь!

— Тебе спасибо….

Вскоре они свернули с шоссе и оказались на привокзальной площади. Ещё только въезжая на площадь, Борис увидел, как от едва освещённого пятачка перед зданием голицынского вокзала метнулась к ним навстречу тонкая, почти воздушная тень. Через несколько мгновений Мария, не отряхнув с соболиного воротника крупные капли ночного дождя и источая едва различимый старый аромат духов, была уже рядом с ним в машине.

— Боренька, спаситель! Успел! А меня уже два мента высматривали, представляешь? А что с тобой, дружок? От тебя несёт, словно из бочки, я такого не припомню. Что-то случилось?

— Успокойся, Маша. Со мной — ничего не случилось. А пью как раз из-за того что ничего не происходит. Ну, об этом после. Я тебя три месяца не видел. Что с тобой?

Сестра вздохнула и едва заметно улыбнулась.

— Сбежала я.

— Как сбежала? Тебя кто-то держал? Почему я ничего не знаю?

— А как, ты думаешь, я бы тебе всё рассказала? Ведь меня к батарее не приковывали. Зайцева знаешь? Я теперь этой сволочи триста тысяч должна.

— Триста тысяч чего? — с осторожностью поинтересовался Борис.

— Долларов, конечно же, не рублей.

— Ты что? Как такое могло случиться? Это они тебе должны были платить, а не ты им. Что произошло?

Вопрос, заданный Борисом, был во многом риторическим, поскольку он вчерне знал и понимал истоки случившегося с его сестрой несчастья. Мария неплохо пела, и минувшей осенью она воспользовалась предложением одного агентства, пообещавшего «раскрутить» её на эстраде, радио и телевидении. Выступления, в которые она вложила неимоверные усилия, прошли без особого результата, но всё бы ничего, если бы хозяин агентства по фамилии Зайцев не заявил, что он банкрот и что потраченные на «раскрутку» Марии деньги «приняли на себя» его друзья, оказавшиеся самыми натуральными бандитами. Хорошо одетыми, пахнущими дорогими одеколонами, посещающими лучшие московские рестораны и ночные клубы, но — однозначно бандитами. Бандитами они являлись не потому, что черпали свое состояние из каких-то мутных источников, связанных с наркотиками, нелегальной торговлей землёй, гостиницами или автозаправками, а по причине своей принципиальной неготовности понимать положение и учитывать точку зрения талантов и профессионалов, которым выпало несчастье с ними работать. Марию поразило и та лёгкость, с которой её новый хозяин, некто Влад Устюгов с очевидным прозвищем Утюг, обратил все неопределённые моменты и тонкости её договора с Зайцевым исключительно себе на пользу.

«Ну и что, что у тебя какое-то там сопрано! — с предельным цинизмом объяснил он ей однажды. — Таких, как ты — пол-России: все бабы желают петь и купаться в славе. Мне же на голос насрать, главное — деньги. И если мы вложили в тебя наши деньги, то ты их нам должна отбить с хорошими дивидендами. И только потом будешь своими сопранами распоряжаться. Да и то, если мы тебя отпустим».

Борис несколько раз лично пересекался с Зайцевым и имел определённое представление об Устюгове. Связь частного продюсера и светского интеллектуала с этим угрюмым и косным человеком, который, казалось, только и знает, что разъезжает по своим разбросанным по Московской и Смоленской областям «бизнесам» и от того, наверное, принципиально не моет от грязи внедорожник, представлялась необъяснимой и фантасмагоричной.

— А что, выходит, Зайцев действительно разорился? — переспросил он сестру. — А если и разорился, то зачем же сразу к этим уродам побежал?

— А к кому ему ещё было бежать? Он всегда крутил уродские деньги, считался у них одной из «прачечных». А когда эти деньги потерял или украл, то сказал, что это всё из-за меня, и сразу же нарисовались нереальные суммы. Но он ещё не самый больший урод, ведь мог запросто нарисовать и миллион, если вспомнить провальный концерт в «Роснефти».

— Сволочь. Пристрелил бы его, — процедил Борис. — А ты знаешь, Маш, я ведь его действительно прикончу!

— Не возражаю, только не ори об этом при свидетелях, — Мария кивнула в сторону водителя.

Какое-то время они молчали, затем Борис поинтересовался у сестры, чем был вызван её отъезд, больше напоминающий бегство. Оказалось, что в воскресенье вечером она должна была выступать на каком-то сборище у криминального авторитета в Можайске и с вечера субботы находилась там в частной гостинице. Но в воскресенье выяснилось, что ни авторитета, ни Влада — никого нет и не будет, все срочно куда-то укатили. Проторчав в опостылевшем номере ещё ночь и полдня, незадолго до ужина она оделась, сказала охраннику, что собралась погулять, затем дворами вышла на шоссе и стала ловить попутную машину до Москвы. Трудность состояла в том, у Марии не было с собой никаких денег, и лишь спустя час ей попался пенсионер, согласившийся бесплатно её довезти — но только до Голицыно.

— А паспорт что — тоже у уродов остался? — спросил Борис.

— Да.

— Это плохо. Имея в руках твой паспорт, они тебе легко какие угодно долги ещё нарисуют. Чёрт подери, это же очень хреново! Очень! Надо срочно что-то придумывать. Они отступят только тогда, если увидят, что у тебя есть другая, более серьёзная «крыша», либо когда ты поднимешься на какой-нибудь запредельный федеральный уровень. Не захотят портить себе репутацию и отстанут. Будем что-то придумывать…

— Давай завтра об этом поговорим. Мне сейчас просто хорошо оттого, что ты меня забрал, и я с тобой еду домой. Знаешь, очень хорошо! Ты только не выпивай больше так!

С этими словами она положила голову на его плечо и спрятала лицо в распушённом меховом воротнике, тихо сверкающим маленькими искорками в свете проплывающих фонарей и встречных фар.

Минут через двадцать они проехали Кудринскую площадь и Борис начал объяснять водителю особенности проезда в Малый Патриарший. Когда по радио объявляли полночь, машина затормозила и остановилась возле подъезда.

— Сколько нащёлкало? — поинтересовался Борис у кавказца.

— Пять тыщ.

— Нет проблем. Посиди, я вернусь и принесу. Пошли, Маш!

— Куда это пошли? Пусть один остаётся, а другой пусть деньги несёт! У меня работа, чтоб караулить вас тут…

— Я посижу здесь, за меня не бойся, поднимись за деньгами, — сказала Маша.

— Ещё чего… Я тебя тут одну не хочу оставлять. В заложниках останусь я сам! Деньги, Маш, в твоей комнате, где обычно — помнишь?

— В старом немце?

— Ну да, под крышкой должны лежать.

«Немцем» они называли между собой антиквартный бехштейновский рояль. Мария выпорхнула из машины, без запинки набрала квартирный код на стальной двери подъезда и, радостно поздоровавшись с засыпающим консьержем, вскоре была у знакомого порога. Ключ, однако, упорно не проворачивался в нужном направлении: пытаясь разобраться с причиной, она обнаружила небольшой зазор в месте примыкания, толкнула дверь, оказавшуюся открытой, и с изумлением остановилась посреди ярко освещённой прихожей.

Марию поразили не столько незапертая дверь и очевидное присутствие в квартире посторонних — к Борису, бывало, часто захаживали и засиживались до утра какие-то его приятели, — сколько доносившиеся из-за портьеры, прикрывавшей проход в её комнату, негромкие звуки фортепьянной игры. Звучало что-то из сюит Баха. Войдя в комнату, где под потолком в старинной бронзовой люстре ярко пылали все рожки, она увидела за роялем тёмноволосого худощавого молодого человека в чёрном концертном костюме в тонкую серебристую полоску и при галстуке вишнёвого цвета. Молодой человек, заметив вошедшую в комнату Марию, неожиданно резко взглянул на неё, и, не доиграв аккорда, поднялся из-за инструмента.

Едва переведя дыхание, Мария выпалила:

— Извините, Боря меня о вас не предупредил. Мне нужно кое-то посмотреть… под крышкой рояля.

— Конечно, давайте я вам помогу! — незнакомец быстро переместился и помог приподнять тяжёлую крышку.

— Нет. И здесь ничего нет, старый «немец» подвёл, — растягивая слова, задумчиво произнесла Мария. — Простите. Вы не выручите пятью тысячами рублей? Там внизу такси ждёт, мне надо заплатить.

— Хорошо, — пожал плечами незнакомый молодой человек. — Меня зовут Алексей. А как зовут вас?

— Мария.

— Очень приятно. Я не нахожу у себя пять тысяч, поэтому возьмите вот это — здесь двести долларов. Это даже должно быть немного больше. Возьмите на всякий случай ещё одну бумажку — пусть будет триста.

— Огромное вам спасибо, Алексей! Я тотчас же вернусь!

Из трёх бумажек, переданных водителю Борисом, кавказец принял в оплату за поездку только две и вернул третью вместе со сдачей в тысячу рублей. Мария ничего не сообщила брату о присутствии в квартире постороннего, поэтому на лице Бориса нетрудно было заметить недоумение — он не мог припомнить, чтобы прятал в рояль доллары, и тем более не факт, что там под крышкой вообще могли оставаться какие-то деньги. Возможно, что все свои наличные деньги он бросил в машине в гараже под «Ритцем», а квартира была в этом смысле пустой. Так что находка сестрой трёхсот долларов — чем не чудо?

Однако, стоя в ярко освещённом холле в ожидании лифта, Борис с удивлением обнаружил, вертя в пальцах стодолларовую купюру, что она имеет заметные отличия как от современных банкнот, так и от банкнот предыдущей серии, ходивших по миру в девяностые годы.

«Странно. Очень странно, — подумал он, пристально всматриваясь в знакомые изображения и детали. — Цвет какой-то серый. Более блёклые буквы. На щеке у президента Франклина вроде как нет бородавки… Кажется, имеются лишние надписи, они точно есть, только я не могут сказать, где именно. Надо бы сравнить… А вот это — что это такое? Ну да! Вот это фокус!»

— Смотри-ка, Маш! — и он протянул банкноту сестре. — «Series of 1934». Откуда ты такой раритет нашла?

— Ниоткуда. Ты ведь денег, где положено, не оставил. Зато Алексей, твой приятель, одолжил.

— Какой ещё приятель?

— Какой-какой… Ты думаешь, я всех знаю, кто к тебе приходит? Молод и красив, как лорд Галифакс. И, кстати, очень недурно на фоно играет. Не хуже тебя. А может быть — даже лучше.

— Да, да, припоминаю… Я же ждал Смирнова и Гутмана, поэтому дверь оставил открытой. Только с чего это они на ночь глядя припёрлись? И даже не позвонили?

Тут приехал лифт, и спустя менее чем минуту Борис с сестрой уже входили в свою квартиру.

К удивлению Марии, теперь гостей было двое. Рядом с приветливым тёмноволосым молодым человеком в прихожей стоял столь же изысканно одетый господин чуть ниже ростом, с круглым и немного напряжённым лицом.

— Я уже успел представиться, — начал знакомство тёмноволосый. — Меня зовут Алексей. А это — мой товарищ и коллега, Василий Петрович.

— Борис. Я — Борис. А это Мария, моя сестра… А вы, выходит, будете с «Мосфильма»? От Гутмана, наверное? Насчёт моего сценария?

— И да, и нет, — ответил круглолицый. — У моего друга имеются кое-какие соображения, которые ему хотелось бы с вами обсудить.

— О чём речь? Сейчас же и обсудим, — с этими словами Борис помог сестре снять шубу, водрузил её на плечики и широким жестом пригасил всех переместиться из прихожей вглубь квартиры. — С извинениями за простоту и неподготовленность прошу пройти и разместиться на кухне! Чувствуйте себя, как дома!

Войдя на кухню сам, Борис с ужасом обнаружил, что холодильник пуст, а все купленные в пятницу припасы давно и безнадёжно съедены. Зато на дверце холодильника гордо красовалась початая водочная бутылка — та самая пятая, за которой, как теперь выяснялось, он не напрасно возвращался от кассы в торговый зал.

— Пусто. Какая досада! — театрально развёл руками Борис. — Я сейчас сбегаю в круглосуточный подвальчик, тут рядом. Подождём пять минут?

— Спасибо, — сказал в ответ круглолицый незнакомец, представленный Василием Петровичем, — мы не с пустыми руками. Ваши пять минут — наши пять секунд, не так ли, Алексей Николаевич?

С этими словами он прошёл в прихожую, откуда принёс саквояж, из которого извлёк круглую буханку ржаного хлеба с ароматной твёрдой коркой, несколько упаковок с нарезками колбасы, сёмги и осетрины, кирпичик голландского сыра и пачку сливочного масла.

Борис с Марией с восторгом глядели на выложенные на стол яства, поскольку один не ел с воскресенья, вторая — не вкушала битый день с самого утра. Мария сбегала куда-то за четырьмя хрустальными рюмочками, в них налили водки, и задорно чокнувшись, все выпили первый тост за столь нечаянную встречу.

Борис только начал приходить в себя после трёхдневного запоя, едва не ставшего для него роковым, и после тоста первым делом про себя отметил, что теперь, когда его гости тоже выпили, он может более не опасаться ненароком дыхнуть на кого-либо своим перегаром. Второй мыслью было не спешить с расспросами о судьбе его сценария, отданного продюсерам на «Мосфильм», и не затевать прежде времени иных разговоров — в том уязвимом положении, в котором он находился всё последнее время, куда более разумным представлялось сначала выслушать предложения гостей, по интонациям попытаться уловить их настрой и распознать планы, и лишь после этого попытаться перейти к обсуждению деловых вопросов.

Похоже, импровизированное полуночное застолье оказалось более чем уместным, поскольку голодны были решительно все его участники. Мария взялась нарезать и намазать маслом хлеб и выразила восхищение превосходным вкусом ржаной буханки.

— Когда я нашёл этот хлеб на полке в магазине, — охотно пояснил Алексей, — то не ожидал, что он окажется не нашим, а заграничным. Но он и в самом деле неплох.

— У нас, похоже, всё разучились делать, даже хлеб, — пояснил Борис. — Хороший бензин и тот из Финляндии теперь привозят.

— Во всём должны быть свои плюсы и минусы, — вывернулся Алексей, явно не желавший вступать в обсуждение актуальных экономических проблем.

— Минус в том, что мы не выпили за знакомство! — предложила тост Мария.

— Я только «за», — ответил Алексей, взглянув на Марию излишне смело и отчасти резко, отчего она, опустив рюмку, немедленно отвела глаза в сторону.

— Кстати, я должен вам триста долларов, — вспомнил Борис. — Можно, я завтра их отдам? Я оставил деньги на парковке, в своей машине.

— Конечно, — ответил Алексей, отрезая сыр. — Когда тебе будет удобно.

И сказав это, смутился от неожиданной фамильярности.

Однако идея перейти с «вы» на «ты» оказалась удачной и вполне востребованной, за что рюмки были немедленно вновь наполнены и выпиты до дна.

— У тебя оказалась очень странная купюра — тридцать четвертого года, — продолжил взятую тему Борис. — Я первый раз держал такую в руках. Это из какой-то коллекции?

— Да, из коллекции, — немного помолчав, ответил Алексей. — А что?

— Да ничего. Я просто думаю, что у коллекционеров её цена выше номинала раза в два-три. Но это не вопрос, я оплачу, если надо.

— Зачем? Триста долларов, и ни сантима больше.

— Спасибо!

После небольшой паузы, в течение которой участники трапезы разделывались с колбасой и осетриной, разрумянившийся от водки Петрович заметил, что по его мнению гастрономические стандарты отечественных внезапных застолий не менялись на протяжении как минимум последней сотни лет.

— Они немного упростились сразу же после революции, а с довоенных времен мало что изменилось, — авторитетно пробасил он, смахнув салфеткой капусту с губы. — Только водка определённо стала лучше. До войны она была значительно грубей.

— Вот как! — улыбнулась Мария.

Замечание Петровича о довоенной водке представилось Борису более чем уместным, поскольку он был занят поиском предлога, чтобы перескочить на обсуждение интересующих его вопросов по линии «Мосфильма».

— А всё-таки… прошу извинить мою навязчивость, — кашлянув для важности, спросил Борис. — Неужели Смирнов не показывал никому из вас мой киносценарий про Тухачевского? Сам-то он хоть прочитал?

Василий Петрович отрицательно мотнул головой.

— Я никаких киносценариев не видел, — бесхитростно ответил Алексей. — Правда, вместе с дружбой хотел бы предложить тебе помощь по ряду исторических моментов. Я всё-таки историк.

— А я думала, пианист. Ты классно играл, когда я вошла. Это был Бах?

— Да, кажется, в тот момент я играл аллеманду из третьей французской сюиты. Прошу прощения, что сбился, когда вы вошли…

— Я давно не слышала такой вдумчивой и одновременно лёгкой игры. А какая у тебя основная работа?

— Хм… Это сложный вопрос. Я полагаю, что поиск работы станет моей основной задачей в ближайшее время.

— И моей, — добавил Василий Петрович.

— Ну как же так? — искренне изумился Борис. — «Мосфильм» ведь сейчас на гребне, масса заказов, госфинансирование попёрло. Оттуда просто так не уходят. Или вы не с «Мосфильма»?

— Я сейчас всё объясню, — подумав несколько секунд, ответил Алексей, снимая пиджак и развешивая его на спинке стула. — Мы с моим товарищем хоть и представились, но как-то сразу не рассказали о себе. Скажу честно, мне льстит ваше внимание и оценка моих хотя бы… музыкальных способностей. Надеюсь, что дополнительные сведения обо мне вас не разочаруют. Кстати, и о про Тухачевского я мог бы кое-что рассказать, о чём никогда не писали в газетах. Я несколько раз видел маршала в гостях.

Борис, всё застолье излишне нарочито демонстрировавший веселье и дружелюбие, вдруг посерьёзнел и даже как-то потемнел. «Проклятая водка, мешает сосредоточится. Что он несёт, как это он видел Тухачевского? Кто эти ребята? Если они не от Гутмана, то кто они? А если они — квартирные воры? Что тогда делать?»

Алексей не мог не заменить, как изменилось выражение лица Бориса. Тогда он поднялся из-за стола, одёрнул галстук и произнёс нечто совершенно невероятное:

— Думайте обо мне что угодно. Я не жулик и не квартирный вор. Но кто-то из вас оставил входную дверь незапертой — и после нескольких звонков я открыл её и вошёл. Тем более что имею на это пусть небольшое, но неоспоримое право. В своё время я жил в этой квартире и намеревался кое-то уточнить у её новых хозяев. Ведь нынешние хозяева — вы?

— Ну да. Но ты что-то путаешь. Я родился тут в семьдесят втором. А наши с Маришкой родители въехали сюда парой лет раньше. Я хоть и выпил явно лишнего, но в таких вещах не могу ошибаться.

— Он правду говорит, — подтвердила сестра.

— Хорошо. А кто тут жил раньше? Во второй комнате, куда я заглянул мельком, стоит дореволюционный ореховый буфет. Никто из вас не выяснял, откуда он здесь?

— Буфет вроде бы остался от прежних жильцов.

— А кто были — те прежние жильцы?

Борис с досадой подумал о том, что он столь опрометчиво влип в разговор с квартирными жуликами. Но для чего они интересуются такими древностями? Он прописан здесь, как только получил паспорт в восемьдесят восьмом, в девяносто втором квартиру приватизировали, и баста. Что им нужно? Чего они хотят?

— Мама рассказывала, что здесь до нас проживала одинокая старушка, — вступила в разговор Мария. Она говорила совершенно спокойно, даже с какой-то неуловимой исповедальной интонацией. Судя по всему, внезапные страхи своего брата по поводу квартирных мошенников Мария не разделяла. — Старушка умерла где-то в шестьдесят восьмом. Затем квартира несколько лет стояла пустой, и её через Моссовет получил наш дед. Ну а затем жили в ней уже наши родители. Теперь живём мы. Одни.

— Я понимаю, — грустно улыбнувшись, ответил Алексей. — А никто из вас не помнит фамилии старушки?

— Гумилёва вроде. А что?

— Может быть, Гурилёва?

— Да, да, Гурилёва, — уверенно подтвердила Мария. — Отец ещё говорил, что она — вдова какого-то сталинского наркома, погибшего в войну.

— Тогда всё сходится. Эта старушка — моя мать.

— Как такое может быть? — отказался верить Борис. — Я хоть и принял лишнего, но не до такой же степени! Мужики, ведь вы — артисты, и я вами восхищён! Классно придумали, а? Ну, говорите, артисты же? Значит, сценарий вам подошёл? Будем фильм снимать?

Алексей и Василий Петрович переглянулись. А что, в самом деле, может и стоит сыграть на больном интересе этого парня к кинематографу, для которого он, похоже, пока безуспешно строчит сценарии? Ведь всё что им, воскреснувшим из сорок второго, необходимо в эту ночь и несколько ближайших дней — безопасный ночлег, возможность осмотреться и ещё — возможность поговорить с умными людьми. Этот Борис, похоже, человек нормальный и умный, вполне мог бы в чём-то помочь. А без приюта и крова над головой будет вновь и вновь повторяться кошмар минувшего вечера, когда, прибыв в центр города и прогуливаясь вдвоём по знакомым улицам, Алексей с Петровичем вдруг неожиданно почувствовали нехорошее, проникающее сквозь одежду и кожу внимание многочисленных охранников и двух полицейских нарядов, один из которых буквально вперился в их спины у Патриарших и от которого удалось спастись только в бывшем доме Алексея — благо, какая-то дама, выгуливавшая собачку, открывала в нужный момент бронированную дверь в подъезд, консьержка спала, а сама квартира, словно по волшебству, оказалась незапертой!

Но Алексей внезапно вспомнил искренний, тёплый и живой интерес, проявленный к нему стороны Марии, и разыгрывать спектакль с обманом ему совершенно расхотелось. Будь что будет!

Он сосредоточился и улыбнулся.

— Как хотите: можете признать и можете отвергнуть. Но в данный момент времени перед вами стоит сын советского дипломата Николая Савельевича Гурилёва и отчасти знакомой вам Евдокии Семёновны, до замужества Иловайской. Этот человек — я. Родился в Москве на углу Неглинной и Театрального проезда в 1916 году. В тридцать четвёртом окончил школу, успел поработать в издательстве, начало войны встретил в аспирантуре ИФЛИ. В июле был мобилизован, прошёл спецпоготовку, выпущен в звании младшего лейтенанта. Во время выполнения задания в районе Ржева в апреле 1942, видимо, пропал без вести вместе с товарищем. То есть с ним, — Алексей кивнул в сторону Петровича. — А три дня назад мы каким-то чудом очнулись и выбрались из ржевского леса. Петрович, скажи сам несколько слов о себе.

Петрович с явной неохотой подключился к разговору:

— Моя биография не изобилует столь яркими деталями. Родился я в Коломне в 1909-м, в семье железнодорожного инженера. Работал в одном из технических отделов НКВД. На спецзадание вышел в звании сержанта госбезопасности. Ну а далее — всё, как сказал мой командир. Полностью подтверждаю. С апреля сорок второго по апрель нынешнего года где-то, видимо, находился, однако где именно — не имею понятия.

На какое-то время воцарилась звенящая тишина, и посреди этой тишины неожиданно громко вдруг раздался смех Марии:

— Ребята — просто таланты! Перевоплощение и игра — высший класс! Нет слов!

— Да, — радостно поспешил согласиться со своей сестрой Борис. — Сыграно вживую. Детали, образы — не придерёшься. Давайте-ка, братцы, выпьем за вас, что у нас осталось!

— Не надо…

— Я хотел бы кое-что ещё разъяснить…

— Нет, нет, всё! Пьём за вас!

Борис всем своим видом дал понять, что в качестве хозяина застолья он не приемлет никаких отказов, и быстро разлил остававшуюся водку. Бокалы исторгли приятный звон и вскоре были опустошены. Тогда Борис резюмировал:

— Вот теперь — всё. Лично я пить прекращаю. С завтрашнего дня — только работа и творчество. И вместе мы горы свернём.

Когда Борис замолчал, Алексей поднялся из-за стола, подошёл к нему и положил на плечо свою руку.

— Я тоже думаю, что вместе мы сотворим великие дела. Нашему знакомству нет и часа, но уже ясно — мы очень неплохо подходим друг для друга. Но тем не менее я хотел бы ещё раз сказать — всё, что только что я изложил о своём прошлом, а Василий Петрович о своём — это правда. А правда интереснее любой, даже самой невероятной, актёрской игры.

— Ну уж нет! — раскрасневшийся Борис тоже поднялся из-за стола и продолжил, немного запинаясь от хмельной усталости, свою прежнюю линию. — Невероятна именно твоя игра! Извини, но я в этом понимаю толк… Ты — мастер перевоплощения. Да! И я хочу по этой причине выпить именно за тебя!

С этими словами он потянулся за бутылью, однако обнаружив, что она пуста, несколько мгновений глядел на неё, как на предателя, воспалёнными глазами.

— Вот тебе и выпили… Измена…

— Сядь, Боренька, мы уже за всё выпили. Давай кофе заварю?

Алексей с тревогой взглянул на Бориса, который на глазах терял над собой контроль и, казалось, скоро свалится в пьяный сон. Кто знает, сколько он выпил накануне? Вдруг с ним что случится, приедут врачи, полиция, спросят документы, которых у них нет… Бедная его сестра, ей, скорее всего, будет нужно помогать, а они, оставаясь на нелегальном положении, помочь не смогут… Нет, это парня необходимо любой ценой вернуть в чувства, и вернуть немедленно. Но как? А может быть — попытаться немедленно, прямо сейчас сделать то, что он хотел отложить на утро? Сделать — и тем самым подтвердить правоту рассказанной им истории! Хорошо бы, однако поймёт ли всё правильно этот перебравший современный москвич? Тогда откладываем назавтра? — Нет, тоже нельзя… Ну, тогда будь что будет!

И Алексей с силой потряс Бориса за плечи.

— Проснись, товарищ!

— А-а…

— Ты не скажешь, когда в этой квартире последний раз делался ремонт?

— Какой ремонт?

— Нормальный, серьёзный ремонт.

— Не было в ней ремонта, — тихо ответил Борис. — При мне — не разу. Только обои переклеивали и ванну сменили. Куда прикажешь девать книги и рояль, если затевать нормальный ремонт?

— Я тоже так подумал. Вот эта трещина на гипсовой розетке, — и Алексей указал пальцем на потолок, откуда свешивалась освещавшая кухню люстра с пыльным стеклянным абажуром, — я её прекрасно помню, она появилась в конце тридцатых, когда дом был ещё новый и дал осадку. А раз в квартире не было ремонта — значит, кое-что здесь должно было остаться с тех пор, и мы сейчас это проверим. А заодно убедим гостеприимных хозяев в нашем древнем и отчасти знатном происхождении.

— Что ты хочешь найти? — поинтересовался Петрович.

— Тайничок из стены. Не сравнить, конечно, с твоим кладом на рублёвской водокачке, но всё-таки…

Расчёт Алексея удался. Борис сразу же перестал клевать носом в стол и заинтересованно поднял голову. На лице Марии промелькнула тень обеспокоенности:

— Тайник? В нашей квартире? Разве такое возможно?

— Да, возможно, — доброжелательно ответил Алексей. — Я всё сейчас объясню. В последний раз я был здесь в октябре сорок первого года, в двадцатых числах. Город тогда находился уже на осадном положении, увольнений не давали, но отец позаботился, чтобы меня отпустили на несколько часов. Отец тогда собирался в командировку в Англию, добираться до которой нужно было через Тегеран и северную Африку, и он не был уверен, что вернётся обратно живым. Также было неясно, что станет с Москвой… Он хотел показать мне кое-какие из своих бумаг и вещей, которые он называл важными не только для меня, но и для страны. Однако времени почти не было, мне требовалось вернуться до комендантского часа. Мы с отцом лишь успели выпить чай и он сообщил, что устроит в стене на кухне, где-то под вентиляционной вытяжкой, небольшой тайничок, в котором оставит для меня наиболее важные вещи. Тогда готовились к сдаче Москвы и даже было правительственное постановление по закладке тайников и другим подобным приготовлениям для подпольной борьбы. Я уверен, что отец своё слово сдержал, и тайник оставил. Потом, конечно, когда немцев отогнали от Москвы, он мог забрать из тайника свои вещи, однако то, что предназначалось для меня, думаю, должно было сохраниться. Ведь мы с ним твёрдо договорились, что если я останусь в живых, то заберу их оттуда сам.

— Ну и ну, — покачал головой Петрович, услышавший эту историю впервые.

— Интересно, — задумчиво отозвалась Мария. — Ремонт всё равно скоро делать, так что можно и поворошить стену. Как ты, Борь, думаешь?

— Я ничего не понимаю… А что для этого надо?

— Простучать стенку возле вытяжки и, если что найдём — вскрыть.

— Валяй…

Добившись разрешения Бориса, Алексей взял в руки деревянную поварёшку, поднялся на стул и начал потихоньку простукивать стену. Несколько раз он замирал, прикладывал ухо к штукатурке, возобновлял удары и перепроверял результат, тихонько проходясь по стене костяшками сжатых в кулак пальцев.

— Вот здесь, похоже. Можно нож?

Петрович без энтузиазма протянул Алексею короткий, но массивный кухонный нож. В его глазах нетрудно было прочесть грусть и сожаление о затеянном его другом поиске маловероятного клада. Ведь в случае если поиск закончится неудачей, то им скорее всего придётся лишиться этого вполне гостеприимного крова и обнаруженных в нём доброжелательных знакомых. Забавно, что этот захмелевший москвич с сестрой, имеющие какое-то отношение к кинематографии, до сих пор видят в них актёров. Нет, рано, рано пришла в голову Алексею мысль искать тайник, без неё они бы уже спокойно улеглись спать, а наутро, глядишь, что-нибудь и придумали…

Тем временем Алексей, как заведённый, перепачкав дорогие брюки обильно сыплющейся вниз известковой пылью, выбивал один за другим куски штукатурки. Один из них, отлетев в сторону, вдребезги разбил фарфоровый чайник, чем не мог в очередной раз не расстроить Петровича: «Ну вот, уже и материальный ущерб нанесли…»

— Глянь! — Алексей остановился. — Кругом извёстка, а тут — цемент.

Действительно, на участке стены, с которого удалось содрать штукатурку, отчётливо выделялся шов тёмно-свинцового цвета. Да и цвет кирпича над этим швом, казалось, отличался от остальной кладки.

Приложив ещё немного усилий, Алексей расчистил уложенный плашмя кирпич, который явно был заделан в толщу стены значительно позднее. Он попытался расковырять ножом цементный шов, однако из этого ничего не вышло, шов был крепок, как металл. «Наверное, батя чистый цемент развёл. Искать песок времени не было. И ещё удивительно, как у него вообще на всё это времени хватило. При его-то занятости!»

— Нужно что-то, чтобы пробить шов. Не поищешь? — обратился Алексей к Борису.

Тот кивнул и удалился из кухни. Спустя минуту он вернулся с мощной дрелью в руках.

— Отлично!

— Лучше не бывает! — Петрович поспешил охладить азартный восторг Алексея. — Мы что, весь дом хотим в свидетели позвать? Три часа ночи!

— А ведь он прав, — заметила Мария. — Может, отложим всё это до утра, а сейчас пойдём спасть?

Между тем уже сам Петрович, быстрыми шагами выйдя в коридор, возвращался оттуда со знакомым нам автоматом ППШ в руках.

— Прикладом, Лёша, приложи его. От пары ударов прикладом никто не проснётся.

— Что это? — с изумлением вскрикнул Борис, протирая глаза.

— Боевое оружие бойцов спецдивизии НКВД СССР. Приклад, между прочим, не берёзовый, как у пехоты, а из дуба. Лови!

И он протянул Алексею тяжёлый автомат.

— Погоди, отцеплю магазин и проверю, чтобы патронник был пустой. А то вдруг потом заклинит…

Он проверил затвор, передал Петровичу диск с патронами, получше расположил себя для нанесения удара и, вложив все силы в короткий и энергичный удар, нанёс его прямо в центр подозрительного кирпича.

Ко всеобщему удивлению, кирпич оказался тонкой плинфой, поставленной на длинное ребро и потому нуждавшейся для крепления со стеной в прочном цементном растворе. Глиняная переборка разлетелась по своему центру, осыпав мебель и пол осколками. Алексей запустил руку в образовавшийся проём, потом с жаром схватил автомат и принялся добивать уцелевшие от первого удара края переборки. Наконец, ему удалось вытащить из стены пыльный металлический контейнер. Он слез с табуретки и, переведя дух, медленно и торжественно возложил его на стол, с которого Петрович едва успел сдвинуть в строну рюмки и тарелки.

— Ну вот… Всё верно. Отец слово сдержал.

На кухне воцарилась тишина. Алексей протёр ладонью верх контейнера, которым отказалась жестяная коробка от конфет «Октябрьские» с изображением крейсера «Аврора», посылающего всем навстречу яркий луч прожектора. Шов между коробкой и крышкой был укрыт пергаментной лентой на казеиновом клее, многочисленные подтёки которого спускались до самого дна. Прежде чем попытаться срезать эту ленту ножом, Алексей взглянул на тех, кто стоял рядом.

Петрович теперь выглядел наиболее спокойным. Он отлично понимал, что что бы ни находилось в контейнере, всё теперь окажется на пользу, и экспромт Алексея вполне удался. Борис, напротив, был полностью сражён произошедшим; он переминался с ноги на ногу, покачивал головой, и его губы что-то беззвучно произносили. В глазах Марии угадывался живой интерес и отчасти восторг, которые она, судя по всему, старалась до поры сдерживать. Она то и дело переводила изумлённый взгляд с легендарного автомата на запылённую коробку из сорок первого года, и когда её глаза встретились со взглядом Алексея, то она, нисколько не смутившись, попросила:

— Открывай же скорее!

Не без труда освободив крышку от намотанной в несколько слоёв задубевшей пергаментной ленты, Алексей во всеобщем молчании медленно открыл коробку. В ней лежали толстая тетрадь в дерматиновом переплёте, три конверта и маленький плюшевый медвежонок. Алексей немедленно взял в руки игрушку, приподнял её повыше и с восхищением произнёс:

— Это мой друг детства! Мама говорила, что подарила его, когда мне исполнился год. То есть — в семнадцатом году…

— Невероятно! — прошептал Борис.

Алексей раскрыл верхний конверт — в нём лежал паспорт Французской республики, выписанный на имя Алексея в 1939 году, с чёткой фотографией, полностью повторяющей его нынешние черты и даже — фасон его галстука. Пока Алексей, слегка обескураженный, с изумлением вчитывался в текст документа, Мария, придвинувшись поближе, разглядела фотокарточку.

— Похож! Ведь это же ты, ты! Просто невероятно!

Отложив паспорт, Алексей раскрыл остальные два конверта. В одном лежали семь тысяч советских рублей, во втором — пятьсот долларов мелкими и достаточно изношенными банкнотами.

Борис, удивившись, поинтересовался:

— Семь тысяч рублей в начале войны — это много?

— По тем временам достаточно, — ответил Алексей. — Отец получал чуть больше тысячи, мама — шестьсот. Видимо, это были их накопления. Если они оставили для меня на случай сдачи Москвы советские деньги, то, значит, верили, что всё равно мы победим.

— А вот пятьсот долларов для сталинского наркома — это сенсация! — произнёс Борис.

— В чём сенсация?

— Для сегодняшних министров такие суммы — это вроде чаевых. В подобных тайниках у них в особняках сегодня хранятся миллионы и десятки миллионов, полученных, разумеется, не через кассу. А тут — у сталинского наркома всего пятьсот, и это для него, видимо, была весьма приличная сумма. Господи, каких людей мы потеряли!

— Мой отец не был полноценным наркомом. Он был советником Молотова в наркомовском чине. Настоящий же нарком получал в месяц около двух тысяч.

— Ну не долларов же, а рублей! — не унимался Борис. — А тут — пятьсот долларов сбережений для человека из правительства! Что за страна была у нас, когда не воровали!

— А разве в правительстве можно воровать? — простодушно спросил Алексей.

— Всё, можешь больше о себе ничего не рассказывать, — неожиданно вступила в разговор сестра Бориса. — Ты — оттуда, ты — из того времени, теперь это всем понятно. Из эпохи, когда, быть может, и расстреливали без суда, но зато не крали, как крадут сегодня. Лёша, миленький, теперь нам надо всё бросить и думать, как тебе выжить в нынешнем мире. Ты ведь в нём пропадёшь…

— Постараюсь не пропасть.

— Он постарается! — добавил Петрович. — А я ему помогу, поэтому всё будет хорошо. Только давайте-ка дискуссии оставим до утра и как-нибудь попробуем поспать.

— Погоди, Петрович, ещё тетрадь надо посмотреть…

Алексей осторожно отогнул задубевшую от времени обложку, пробежался глазами по нескольким абзацам и заглянул на следующую страницу. Едва заметно вздохнув, негромким голосом он начал читать:

«Дорогой мой Алексей! Сегодня двенадцатое ноября. Обстановка в городе нормализовалась, паника давно прекращена. Большая часть аппарата уже в Куйбышеве, в моём управлении вместо двенадцати человек осталось трое. Сталин и Молотов в Москве, об их отъезде речи не идёт.

Твой НГ.

Часто вспоминают 1812 год, Кутузова и говорят, что с потерей Москвы Россия не потеряна. Никто не сомневается в нашей окончательной победе. На случай, если фашистам всё-таки удастся ворваться в нашу столицу, разработаны планы диверсионной борьбы. Возможно, сынок, что ты откроешь этот тайник, находясь на спецзадании. Поэтому я оставляю тебе немного наших денег, а также денег США — они остались от апрельской командировки, мне разрешили их не сдавать, так как намечалась новая поездка за океан. Только будь осторожен, если на оккупированной фашистами территории будешь расплачиваться американскими деньгами. По достоверной информации, циркулирующей в НКИД, Соединенные Штаты ищут повод, чтобы уже в самое ближайшее время прервать нейтралитет и вступить в войну.

Оставляю также тебе твой французский паспорт. Он подлинный, и пока Германия признаёт «государство Виши», он поможет тебе в конспиративной работе. Не удивляйся наличию этого документа и не подумай, что твоим родителям могла когда-нибудь прийти в голову мысль о предательстве и бегству за границу. Просто после рекомендации в кадровый резерв иностранного отдела разведки ты должен был ещё в прошлом году выехать во Францию для стажирования. После падения Парижа у нас почти не осталось там доверенных людей, поэтому единственное, что могу предложить, если тебе потребуется там связь, — разыскать известного тебе почитателя Бунина с бульвара Тампль. Или княгиню Зарубину, которая, как ты помнишь, всё сетовала, что Россия её не отпускает, поскольку она вынуждена жить на бульваре Крым. Твой французский паспорт мне на днях собственноручно доставил в кабинет сотрудник ИНО, поэтому можешь считать, что данное твоё прикрытие с инстанцией согласовано.

Действуй по обстановке, сынок, не мне тебя учить. Но, идя на смертельный риск, помни, что величие социалистической Родины и историческая правота наших идей не позволяют нам разменивать жизнь на пустяки. А если придётся жизнь отдать — не забывай, что враг должен заплатить за неё самую высокую цену.

Мама отказалась от эвакуации и по-прежнему в Москве. Она передаёт тебе самый горячий привет и целует.

Целую тебя и я. Наше дело правое и мы обязательно победим. Германия ещё горько пожалеет о своём вероломстве.

PS: Это не всё. Прочти далее и действуй осторожно».

Последнюю фразу из отцовского письма Алексей не озвучил, но запомнил. Когда он завершал чтение, то было заметно, что на его глазах выступили слёзы, и он позволил им, оставляя на щеках широкие борозды, скатиться вниз.

— Узнать бы, как сложилась судьба у Николая Савельевича, — тихо произнёс Петрович.

— Сейчас, подождите несколько минут, — сосредоточенно и негромко ответил Борис, после чего поднялся и ушёл в другую комнату. Мария вздохнула и пристально посмотрела в глаза Петровичу и Алексею.

— Не могу поверить. Точно окунулась в сорок первый год. Какое же страшное было время! И как быстро мы обо всём забыли, хотя память — вот, совсем рядом, — она указала на коробку, — и мы прожили рядом с ней всю жизнь!

Вскоре вернулся Борис и не поднимая глаз сообщил, что Николай Савельевич Гурилёв в декабре 1941 года был направлен с дипломатической миссией в Великобританию и погиб на эсминце в Норвежском море.

— Откуда ты так быстро об этом узнал? — поинтересовался Алексей.

— Через компьютерный интернет-поиск. Хорошая вещь, я покажу тебе, как она работает.

— Я примерно представляю. А этот поиск вдруг может — ошибаться?

— Увы, нет… Я искренне соболезную.

— Да, отец мог бы пожить ещё… Ему ведь не было даже пятидесяти. Дождался бы Победы… А так — погиб, даже не узнав о ней.

— Как и миллионы других, — Мария всхлипнула. — Миллионы не дождались. Господи, как всё-таки это страшно и несправедливо! И никто этого сейчас не понимает. Ведь мы только делаем вид, что помним войну, а на самом деле? Нужно не просто помнить, а нужно чувствовать, нужно понимать!

Алексей, ничего не ответив, собрал документы в коробку и спросил разрешения закурить. Борис немедленно принёс пепельницу. Алексей курил один, и понимающее молчание всех остальных казалось тягостным и даже гнетущим. Он глубоко затягивался, докурил быстро и, скомкав сигарету, твёрдым голосом произнёс, обращаясь с Борису и Марии:

— Утро вечера мудренее. Пора бы поспать. Вы ведь не будете возражать, если мы заночуем у вас?

— О чём речь? Я сейчас всё организую.

— Спасибо.

Борис провёл Алексея и Василия Петровича в одну из комнат, где расстелил диван и разложил на полу матрац с одеялом.

Все пожелали друг другу спокойной ночи, и в комнатах наркомовской квартиры вскоре погас свет.