Праздничным утром 9 мая Алексея разбудил громкий телефонный звонок, раздавшийся в комнате Бориса. Спустя минуту на пороге спальни появился и сам Борис — не выспавшийся и без конца зевающий, с вестью о том, что сестра только что позвонила из поезда, чтобы сообщить, что после десяти она прибывает на Ленинградский вокзал. И поскольку времени до прибытия поезда остается немного, то он отправляется встречать сестру.

Алексей тотчас же предложил поехать на вокзал всем вместе, после чего погулять по праздничной Москве. Борис начал было возражать, памятуя, что Алексей с Петровичем собирались смотреть телетрансляцию военного парада, однако Алексей быстро переубедил его, сказав, что парад можно будет посмотреть в записи в вечерних новостях, зато трудно придумать лучший способ попасть в центр города, где власти в день праздника собирались закрыть выходы из метро, кроме как двинуться туда пешком от «трёх вокзалов» через Мясницкую и Лубянку, обходя, если нужно, полицейские заслоны переулками.

— Но она же будет с вещами! — сам не зная зачем Борис попытался привести последнее возражение.

— Вещи сдадим в камеру хранения, — уверенно возразил Алексей.

Именно так и решили действовать. Наскоро позавтракав и собравшись, друзья спустились на улицу, вышли на необычайно пустую Садовую и, поймав такси, едва ли не через десять минут уже шагали по перрону, пытаясь угадать, где остановится нужный вагон. Алексей успел купить большой букет цветов, и роскошные, с капельками росы бордовые розы, возлежащие на фоне его светло-бежевого пиджака, казалось, приковывали внимание каждой пары женских глаз, различимых за окнами замедляющего ход «Сапсана».

Мария была приятно удивлена представительной встречей, охотно любезничала и шутила, однако при всём при этом невозможно было не заметить, что она продолжает оставаться сосредоточенной и чем-то глубоко опечаленной. Предложение всем вместе прогуляться по праздничному Центру она восприняла положительно, однако как только они вышли с территории вокзала на площадь, вдруг на миг остановилась и в сердцах произнесла:

— Как хорошо, что теперь можно развеяться… Я ведь абсолютно всё провалила!

По дороге она рассказала, что ей не удалось пробиться с сольным выступлением ни на одно из концертных мероприятий, в изобилии запланированных на праздничную неделю в Северной столице. «Никогда ещё не чувствовала себя такой дурой — ведь знала и хорошо знаю, что для этого нужны либо блат, либо деньги, а я, как порядочная, припёрлась просто так!» — заключила Мария с нескрываемой горечью.

Борис осторожно поинтересовался о результате её попытки прослушаться в музыкальном театре.

— Разумеется, провалилась!

— Как так? Но ты же не могла провалиться, словно школьница! Даже если ты спела чуть хуже, они всё равно должны были признать твой голос и хоть что-нибудь тебе предложить!

— Они и предложили.

— Что?

— Петь в хоре.

— В хоре? Тебе, с твоей колоратурой? Они что — полные идиоты?

— Нет, Боря. Они отнюдь не идиоты…

— Тогда кто же они?

— Мастера интриги.

— Поясни тогда, в чём это интрига состоит?

— Да проще некуда. При моем прослушивании концертмейстер сначала сыграл на полтона выше — я удивилась, но спокойно взяла. Ну а потом, когда он сфальшивил на целый тон, мне уже ничего не оставалось, как смотреть… смотреть, как эти козлы в комиссии сокрушённо трясут головами, после чего присуждают вакансию той дуре…

— А почему ты не заявила? Не потребовала переиграть?

— А чего бы я добилась, если они уже всё решили заранее?

— Если ты это знала — не стоило тогда к ним идти и унижаться.

— В том-то и дело, что не знала! Они же сами звонили в начале апреля и предлагали петь у них главные партии едва ли в четырёх операх! А потом им из госбюджета отвалили триста миллионов на новую постановку.

— Ну и что?

— Как ну и что? Сразу появилась новая примадонна. Под которую, думаю, и деньги выделили. Ну а меня — меня в хор.

— Сволочи! Добраться бы мне до них… Кишки бы им всем повыпускал, коррупционерам!

— Борис! Ты что? Они же бедные, несчастные люди!

— Несчастные? Ты смеешься?

— Да, именно несчастные. Они этих денег ждали лет двадцать. Я же знаю их — зарплаты меньше, чем у дворников, концертные костюмы в заплатах… И пока им всё это счастье не светило, они действительно хотели работать со мной. Ну а как пришли деньги — следом пришли и обязательства.

— Понятно. А кто та дура, что выиграла конкурс?

— Понятия не имею, хотя несколько раз её имя слышала. Говорят — любовница какого-то типа из Музсовета. Так что, как видишь, она отнюдь не дура — сориентировалась и правильной творческой дорогой пошла. А настоящая дура, судя по всему, — это я. Ничему в жизни так и не научилась!

Алексей, удручённо слушая этот разговор, захотел в этом месте немедленно возразить, однако поймав себя на мысли, что изречёт банальность, передумал. Поэтому разговор продолжил Борис, поинтересовавшийся у сестры, что она планирует делать дальше.

— Вернусь к своим бандитам и продолжу петь шансон. Стану звездой шансона. Королевой Шантеклера! А дальше — трава не расти!

Здесь Алексей не смог удержаться и, постаравшись придать голосу трибунную убеждённость, к которой он прежде никогда не прибегал, произнёс твёрдо и спокойно:

— Если бы всё это происходило в моё время, то я непременно добился твоего назначения. Ведь мир тесен и не столь сложен, как кажется иногда. Не знаю, чем именно я сумел бы помочь тебе сегодня, но чем-нибудь, наверное, точно смог. Подскажи — я сделаю всё. Клянусь.

— Спасибо, — ответила Мария. — Но право, моя затея того не стоит.

Все замолчали, и было лишь слышно, как отзываются шаги, опускаясь на выметенный и чистый асфальт тротуара. Спустя какое-то время со стороны Лубянки донеслись звуки музыки. Перед выходом на украшенную праздничным кумачом площадь стояла группа полицейских в парадной форме, которые вопреки делавшимся накануне предостережениям ничего не имели против прохода молодых людей в сторону Моховой. Поскольку автомобильное движение по случаю праздника было закрыто, то знаменитую площадь они пересекли, не выискивая переходов, напрямик по диагонали и спустя несколько минут вышли на Театральную.

В сквере перед Большим театром было достаточно многолюдно. В лучах солнца, уверенно пробивающегося из-за облаков, весело и вдохновенно блестели золотом медали седовласых ветеранов. Однако бросалось в глаза, что собирающихся здесь героев войны значительно меньше, чем людей менее пожилых, а также молодёжи и детей. Все, наверное, в этот момент подумали об одном и том же: самому юному из тех, кто в свои семнадцать, по сниженному в конце войны призывному возрасту, успел в сорок пятом побывать на фронте, должно сегодня быть за восемьдесят четыре.

С умилением разглядывая старинные гимнастерки, портупеи и ремни и продолжая немного удивляться неведомым для сорок второго года погонам на плечах ветеранов, Петрович не мог удержаться:

— А ведь мы с тобой, Лёша, могли бы быть среди них настоящими Мафусаилами. Тебе — девяносто шесть, а мне — аж сто три! Ты готов такое вообразить?

— Вчера — точно мог бы, — ответил Алексей, — а вот здесь и сейчас — не уверен, нет…

— Я тоже. Любой из этих стариков может быть одним из тех мальчишек, которым я драл уши за проезд в трамвае без билета!

— Так ты что, — изумился Алексей, — контролёром успел поработать?

— Нет, конечно. Но до войны нас несколько раз привлекали… В качестве народных дружинников.

— Ну тогда уж извини — привычка! У нас в институте просто отчего-то не любили тех, кто подрабатывал контролёрами… Хотя я лично за проезд всегда платил, так что мог тебя не бояться и спокойно засматриваться на любую из тех бабуль, когда они были школьницами и ехали со мной в одном трамвае!

— Товарищ лейтенант госбезопасности! Нежели вы за школьницами приударяли?

— Не понимаю вас, товарищ сержант госбезопасности! Тринадцать лет — а именно столько могло быть перед войной самой юной из них — это ведь возраст первой любви!

— Да, возраст Джульетты, — вмешалась в разговор Мария. — И ведь только сейчас, видя перед собой этих людей, начинаешь понимать, сколько же этим Джульеттам пришлось пережить!

— Да, им — пришлось, — ответил Алексей, отчего-то немного раздражённо и с очевидной горечью. — А вот мне — нет. Ни разу не выстрелил по врагу. Ушёл в лес — и там и пропал.

— Ну это уж как посмотреть! — решительно возразил Петрович. — Во-первых — не пропал, раз сегодня ты здесь. Во вторых — ты выполнял приказ и находился, как и я, ровно там, где нам приказали. Многие из этих замечательных людей тоже, быть может, не успели побывать под огнём. Пехотинец, как известно, в среднем ходил в атаку два раза, в третьей он погибал. И если кому-то из этих старичков повезло — значит, так было надо.

— И ещё неизвестно, — буркнул под нос Борис, — кому повезло больше: убитым в атаке пехотинцам или этим ветеранам. Если даже не каждый из них успел сходить в атаку, то двадцать лет назад им всем поголовно пришлось пережить гибель страны, за которую они проливали кровь… Когда боялись выйти на улицу в советской форме и при орденах.

— Неужели такое вправду было? — не поверил Алексей.

— Увы.

— Невероятно… Только как, интересно, подобное отношение объясняли? Ведь любые мерзости всё равно надо как-то объяснять…

— Кто объяснял?

— Те, кто был готов, как ты говоришь, срывать с ветеранов ордена. Ведь человек не может совершать злодеяний, не запасшись оправданиями.

— Ты, Алексей, очень хорошо думаешь о моих современниках, — усмехнулся Борис. — Но тем не менее идеология у тех, что рвали ордена, имелась. В те годы было принято рассуждать, что если б ветераны воевали чуточку похуже, то сегодня, дескать, пили бы пиво не клинское, а баварское. Даже в газетах не стеснялись писать подобное.

Мария, до сих пор хранившая молчание, не смогла удержаться.

— Это были самые мерзкие и подлые годы, скажи об этом, Борь! Наверное, хуже сорок первого. И то, что эти годы — позади и больше не вернутся, — огромное счастье. Как и счастье всё ещё видеть тех, кто выжил и в войну, и в нашу безумную перестройку. Кто воевал, в назидание нашему поколению, весьма хорошо!

С этими словами Мария развернула букет, выбросила в урну целлофановую обёртку и, подойдя к присевшему на скамейку старенькому ветерану с сержантскими погонами, отдала ему, поклонившись, самую красивую из своих роз. Две другие розы Мария подарила седовласому мичману и щупленькой старушке с петлицами медицинской службы.

— А это вам, друзья мои, — с этими словами Мария протянула оставшиеся розы Алексею и Петровичу. — Да, именно вам! Вы такие же, как и они. И сегодня — ваш праздник!

Два молодых человека переглянулись, но возражать на стали. Приняв цветы из рук Марии, они неторопливо двинулись по дорожкам сквера, внимательно разглядывая таблички с названиями фронтов, дивизий и полков в расчёте найти знакомые соединения.

Однако обойдя сквер перед Большим театром несколько раз, ничего знакомого разыскать не удалось.

— Видимо, наших уже не осталось, — резюмировал Алексей.

— Да нет, не совсем, — ответил Петрович. — Я же забыл рассказал, что не зря вчера ездил в паспортный стол.

— Кого-то удалось найти? — с блеском в глазах спросила Мария.

— Да. И не только найти, но даже и побывать в гостях.

Все тотчас же остановились.

— Невероятно! — выпалил Борис.

Алексей ничего не произнёс, однако взглянул на Петровича с восторгом.

Петрович рассказал, что ему удалось разыскать адрес своей бывшей подчиненной из радиолаборатории спецотдела НКВД. Девушке, которой в начале сорок второго едва исполнилось двадцать три, теперь было на семьдесят лет больше. После окончания войны она не менее пяти раз меняла место жительства, при том что её первые два адреса были, известное дело, засекречены. И если б не проявленная Здравым незаурядная настойчивость, паспортистка вряд ли бы догадалась перепроверить списки жильцов по известному в своё время ведомственному дому на Второй Мещанской. Оказалось, что проживающая сегодня на Большой Серпуховской Лариса Валериевна в своё время была Елизаветой Валерьяновной, дочерью надворного советника, за время службы в органах дважды менявшей фамилию и один раз — имя. И это при том, что бывшая радистка замуж так и не вышла — типичная история для послевоенных лет.

— Кстати — неожиданно пришёл к выводу, что долголетие чекиста определяется родом работы, — как бы невзначай заметил Петрович. — Все, кто был связан со внутренней безопасностью и не угодил тогда же под раздачу — все, как один, давно и как-то одинаково быстро ушли. А вот из работавших по внешнему противнику весьма многие до сих пор в строю. Как такое объяснить?

— Разве что тем, что первые были вынуждены заниматься не вполне праведным делом, — немного сумрачно откликнулся Алексей. — А вторые, надо полагать, ждут, чтобы по нанести по недобитым врагам последний и беспощадный удар!

Далее Петрович поведал, как перепроверив сведения, полученные им в паспортном столе и наведя кое-какие собственные справки, он накануне вечером нагрянул к Елизавете Валерьяновне в гости, с порога ошарашив обращением по давно забытому имени. Разумеется, представился он не самим собой, а собственным внуком, если уместно так сказать. Объяснил, что его «отец» много рассказывал о «деде», передал кое-какие из «старых бумаг» и завещал разыскать оставшихся в живых сослуживцев или их потомков.

Однако старая радистка, привыкшая к эшелонированной секретности, приняла его объяснения далеко не сразу — не очень помогали даже факты из предвоенного периода службы, которые Петрович выкладывал один за другим на основании пресловутых «отцовских бумаг». Лишь за чаем, когда сквозь мощные стёкла очков она сумела толком разглядеть его лицо, то полностью и безоговорочно признала в неожиданном госте «потомка Васеньки».

— А каким же именем ты назвался? — поинтересовался Борис.

— Как каким? Как в паспорте — Здравый Василий Петрович.

— То есть твой предполагаемый «отец» — Пётр Васильевич — должен был назвать тебя честь своего отца?

— Разумеется.

— Молодцы, старая гвардия! Не то слово! Не задушишь, не убьёшь!

— Отнюдь не только старая. У Ларисы, то есть Елизаветы, есть и внук, и правнук. Внуку сорок пять — он меня постарше будет! — по образованию инженер, однако по специальности поработать не успел, так как в стране начался развал. Сперва подался в предприниматели — сначала мастерил сейфы для нуворишей, потом переключился на ремонт квартир. А в минувшем году заделался фермером — купил землю в Сталинградской… то есть в Волгоградской области, и теперь туда вроде бы жить переезжает.

— И правнук туда же с ним?

— Нет, правнук пока учится в Москве в институте. Учёба нынче стоит денег, и чтобы сделать взнос на следующий год, его отцу придётся вырастить и продать аж семьдесят тонн помидоров.

— Могу вообразить! Два вагона ради двух семестров! А кто-то — жизнь просто так прожигает! — возмутился Борис.

— Ну, ничего страшного, правнук-то тоже не монашеского устава. В двадцать лет — чего от него хотите? Разумеется, в голове только девчонки да и ещё одно какое-то странное увлечение — он лазает с друзьями по всяким подземным тоннелям и коридорам.

— Диггер, так это сейчас называется, — со знанием дела пояснил Борис.

— Да, да, правильно, диггер. Таким образом, друзья, наша старая гвардия не просто в строю, но и активно развивается. Теперь вот и думаю — надо бы и мне съездить как-нибудь под Сталинград на ту ферму. В конце концов, не век же мне чужой хлеб даром есть!

— Вы не даром хлеб едите, — поспешила возразить ему Мария, — Не спешите, не надо пока никуда не уезжать!

Тем временем в окружающей толпе возникло оживление — многие из гуляющих начали перемещаться к металлическим парапетам, установленным вдоль Моховой. Глядя поверх многочисленных голов, можно было разглядеть, как со стороны гостиницы «Москва» к площади под слегка плывущие звуки военного марша приближается широкая колонна под кумачовыми знаменами.

— Демонстрация компартии, — со знанием дела сообщил Борис. — Они каждый год организуют шествие на Девятое мая.

— А другие политические партии как-то участвуют? — поинтересовался Алексей. — Правящая партия, например?

— Нет, не считают нужным. На Красной Площади проходит традиционный военный парад и его, как они полагают, вполне достаточно для выражения памяти и внимания. Коммунисты же устраивают отдельный праздник.

— И они трижды правы, — отозвалась Мария. — Я не сомневаюсь, что две трети шествующих в этой колонне никакого отношения к компартии не имеют и пришли лишь для того, чтобы постоять под знамёнами, цвет которых они продолжают считать своим. Я бы тоже хотела пройтись с ними вместе, жаль, что мы раньше не подумали об этом…

— А что нам мешает? — спросил Алексей, выражая готовность начать пробиваться сквозь толпу к шествию.

— Требования безопасности и десять тысяч полицейских, — охладил его пыл Борис. — Теперь перед любым митингом людей обыскивают и, возможно, тайно фотографируют.

— А фотографировать-то зачем? — возмутился Петрович. — Боятся напрямую запретить и хотят, чтобы у людей срабатывал самоконтроль? Прямо какое-то иезуитство…

— Иезуитство самое что ни на есть! — Борис зло ухмыльнулся. — Вся извращенность нашей политики сегодня проистекает оттого, что её подлинные цели не хотят обнародовать. Раньше власть совершенно не боялась свои цели провозглашать — мировая ли революция, индустриализация, построение развитого социализма… Теперь же — молчание. Для чего, во имя чего всё делается — это скрывается даже не от народа, ибо от народа, согласимся, трудно что-либо утаить, а прежде всего от себя самих. Лежащие ныне в основе реальной политики нажива, вседозволенность, разврат, бесчестие, обман доверившихся и спекуляция на святом — всё это выходит настолько перпендикулярно нормальной человеческой природе, что власть предержащим даже трудно в этом самим себе признаваться. Потому они не жалеют денег на показное благочестие — отсюда и миллиарды на сегодняшний парад, на подарки ветеранам, на весь этот праздничный антураж. Шутка ли — обеспечить шествие, охранять до темноты гуляния, устроить салют — да, всё вроде бы делается правильно, но ведь делается — с холодным сердцем! Что молчите? Или я неправильно говорю?

— Всё, наверное, так, — с грустью ответил Алексей. — Странно лишь то, что в этом нашем новом мире, в двадцать перовом веке — страшно подумать! — когда наука и техника достигли невиданных высот, когда будущее относительно легко прогнозируется и им вполне можно управлять, никто не решается открыто и обстоятельно рассказать о нём! Предложить на выбор варианты, объяснить, что может поджидать людей на пути к каждому из них, предупредить о трудностях… Люди бы всё поняли, обдумали, взвесили и сделали бы согласный выбор. Для несогласных с выбором большинства — предложить что-то взамен, мы же не после гражданской войны, чтобы сгоряча расстреливать и лишать прав всех несогласных… Однако вместо этого — молчание. Просто живите, люди, ходите под флагами пусть красными, пусть синими или зелёными, но только не задавайте вопросов о будущем. Его за вас как бы определят другие.

— Вот молодец! Всё понял, всё усвоил из нашего новояза! — внезапно прервал Борис. — Произнёс «как бы» — самое что ни на есть главное ныне словечко! Как бы! И ведь это не просто словечко — это целая формулу жизни, по ней всё ныне делается — как бы!

— А может быть, друзья, хватит митинговать? — предложила Мария. — Оставьте политику для разговоров дома, сейчас же праздник!

— С удовольствием оставлю! — немедленно согласился Алексей, переложив розу из одной руки в другую. — Но я хотел бы всё же подарить эти наши цветы кому-нибудь из тех, кто семьдесят лет назад твёрдо знал, что будущее зависит от собственных усилий и личной твёрдости. Кто боролся за это будущее, шёл на любой риск, был готов к смерти — причём по-настоящему, а не «как бы»!

Однако, на беглый взгляд, настоящих фронтовиков поблизости не обнаруживалось: из разноликой толпы выделялись лишь несколько моложавых, лет по шестьдесят-семьдесят, полковников, увешанных медалями, такого же возраста капитан первого ранга в чёрном с золотыми кантами кителе да несколько молодых парней в красноармейских гимнастёрках, куда-то целеустремленно протискивающихся сквозь плотные ряды гуляющих.

Алексей с Петровичем переглянулись: выходило, что в этот момент времени и в этой точке пространства лишь они двое могли похвастаться принадлежностью к славному прошлому! Однако думать об этом, пребывая в крепких и здоровых телах, было неловко и тяжело. Алексей ощущал также и неловкость и от ношения великолепной праздничной розы, которая, по его твёрдому убеждению, должна была находиться в других руках. Но где же найти эти нужные руки?

В этот самый момент Петрович подмигнул и лёгким кивком в сторону предложил следовать за собой. Действительно, за поворотом дорожки на скамейке сидели две щуплые и совершенно седые старушки. Одна была в старомодном коричневом жакете, на лацкане которого светилась единственная медаль «За отвагу», другая — в выцветшей и заштопанной видавшей виды гимнастерке сержанта санитарной службы, теперь немного мешковато сидевшей на её крошечных, сутулых плечах. Наград у второй старушки было чуть больше, но тоже немного — всего три.

Алексей с Петровичем подошли к ним и, поклонившись, протянули розы. «С праздником вас! Будьте всегда здоровы и радостны!»

Старушки приняли цветы, заулыбались и одна из них начала было вставать со скамейки для благодарности, на что Петрович запротестовал и уговорил её этого не делать. Тогда фронтовички согласно подвинулись, предложив Петровичу место рядом. Петрович не стал спорить и ненадолго присел, а Алексей, Мария и Борис остановились рядом.

Легко и непринуждённо завязался разговор, из которого выяснилось, что одна старушка воевала на 2-м Украинском, а вторая — на 3-м Белорусском фронтах, что познакомились они уже после войны на общей работе и что долгие годы праздник 9 мая встречали порознь, поскольку собирались с однополчанами в разных местах. Однако вот теперь, когда прежнего множества встреч уже больше нет, они проводят День Победы вместе…

Внезапно рядом появился грузный молодой человек в солнцезащитных очках с ярко-рыжей растрёпанной шевелюрой, выбивающейся из-под тесной, слегка съехавшей на затылок бейсболки и в разноцветной рубашке навыпуск.

— Моя прабабушка Мария Вениаминовна! — указывая рукой на старушку в гимнастерке, раскатисто представился он, отчего-то при этом сохраняя серьёзное и насупленное лицо. — Двадцать шестого года рождения! Героиня!

— Яшенька, ну зачем же так? — попыталась робко возразить ему старушка.

— Чтобы страна знала в лицо своих героинь! — ещё громче ровным театральным голосом провозгласил правнук. — А рядом — её боевая подруга… Василиса Прокопьевна… Да, именно Василиса Прокопьевна. Обе брали Кёнигсберг!

— Яшенька, Василиса же воевала в Венгрии! — ответила ему старушка тихим и немного извиняющимся голосом.

— Ну подумаешь! Из-под Кёнигсберга перебросили в Венгрию! Или наоборот. Чего-чего, а вагонов у Сталина всегда хватало!

— Яш, ну не надо…

— А почему это — не надо? Если День Победы — то что же: сплошные глупые улыбки и фигуры умолчания? Нет, пусть все знают, что победу заслужили только конкретные люди, вот они, например, — с этими словами верзила кивнул на старушек. — А если брать всех вместе — то совершенно не заслужили. Самолеты были дерьмо, генералы — дерьмо, солдаты шли в атаку только лишь потому, что сзади стояли пулемёты, а сто грамм спирта отключали мозги… Без американской помощи и заградотрядов не было бы тут никакого девятого мая! Победа этому режиму досталась чудом.

— Вы хотите сказать, что она была должна достаться Гитлеру? — с изумлением спросил Алексей.

— И да, и нет. У меня, у Якова Херсонского, как вы понимаете, свои счеты с Гитлером. Но во всём, если разобраться, виноваты Сталин и Россия. Вы не согласны? Хорошо, тогда объясняю. Россия в последние десятилетия царизма стала бредить социал-демократией. Социал-демократия, как вы знаете, — явление европейское. Россию же в Европу никто не звал, она сама припёрлась и долго клянчила у порога. Её пустили, а она раз — и устраивает революцию, заключает с Германией Брестский мир, ломает все европейские планы. Ну, сразу же ей и наказание — гражданская война и голод. Наказание состоялось — к ней опять начинают лучше относится, опять приглашают стать культурной…

— Простите, — не выдержал Алексей. — Кто и когда приглашал?

— Кто-кто… европейская социал-демократия, ставшая к тому времени влиятельной силой.

— Вы что-то путаете… Между двумя войнами социал-демократы нигде не могли похвастаться особым влиянием.

— Нигде? Вы ошибаетесь.

— Тогда где же, подскажите?

— Англия и Америка — вас это устроит?

— Ни в коем случае. Если Чемберлен — социал-демократ, то я тогда, наверное, японский император, — возразил Алексей, улыбнувшись. — И даже если Рузвельт симпатизировал отдельным левым идеям, то это ровным счётом ни о чём не говорит.

— Не в политиках дело, дорогой мой! Мировые финансы — вот кто создал социал-демократию и кто ею всегда руководил! Вы думаете, так легко было создавать современную экономику, глобальную валюту, глобальные банки? Свергать монархии, просвещать людей? Для этой работы были сформулированы новые идеи и созданы организации, без войн и демагогии покорившие мир быстрее, между прочим, чем любая из известных религий! Россия же вместо того, чтобы спокойно дожидаться своей очереди, припёрлась в этот серьёзный клуб сама — припёрлась, да и начала куролесить: революция, потом расправа с теми, кто её совершил, убийство Троцкого, новый Коминтерн… Если бы всё шло по плану — то и не возникло бы потребности эту взбесившуюся страну усмирять. И Гитлер бы просто сгинул в баварской тюрьме после очередного пивного путча!

— Лихо это вы закрутили! — подключился к спору Борис. — То есть Гитлера сделали Гитлером ради усмирения взбесившейся и отсталой, на ваш взгляд, России прогрессивные мировые банкиры?

— О чём, кстати, в открытую писали все подряд советские газеты в тридцатые годы, — добавил Алексей, стараясь не показывать вида, что обескуражен внезапным поворотом разговора.

— А вы что — читали эти газеты? — Херсонский взглянул на Алексея надменно и в чём-то даже непримиримо.

— Представьте себе, что читал..

— Читал-не читал… всё у нас сегодня историки — через интернет! — пробурчал Херсонский с явным недовольством. — Я готов спорить с вами до бесконечности, но только не сейчас. А сейчас — вы меня всё равно не переспорите, поэтому признайтесь и согласитесь, что войну выиграли исключительно Америка и Англия. А России — по её собственной же тупости и интеллектуальному убожеству — пришлось стать пушечным мясом. И поделом ей, зато сколько человеческих жизней в культурных странах удалось сберечь!

Воцарилась недоумённая пауза, которую спустя несколько секунд прервала Мария.

— А что же, Яков, по-вашему выходит, что Россия виновата и в гитлеровском геноциде ваших соплеменников? — спросила она со сталью в голосе.

— Ну что вы, девушка! Я вижу, вы и в самом деле ничего не понимаете. Да, Гитлер не любил моих соплеменников, но на деле хотел лишь переселить их подальше от Германии. А холокост начался, когда Гитлер — нет, не только Гитлер — когда все немцы поняли, что смертельно увязли на восточном фронте и что скоро в Германию войдут не американские войска, а русские.

— Ну и что из этого? Ведь именно советские войска освободили концлагеря на территории Польши и спасли от гибели миллионы евреев. В Западной Европе, которую освобождали союзники, гитлеровцы отчего-то стеснялись строить крематории.

— Бросьте, это очень, очень сложный вопрос. Значительно сложнее, чем вам представляется, — произнеся эти слова, Яков на миг задумался и поправил на голове бейсболку. — Ну, хорошо, я попробую объяснить. Если вы не знаете, то я вам скажу, что Гитлер тоже был немного евреем и сперва поддерживал создание Израиля. Многие евреи могли уехать с оккупированных им территорий, но не хотели уезжать. А вот Троцкий был против создания Израиля, и за это поплатился. Над ним была совершена особая молитва — призвание ангела смерти. Пульса Денура, удар огнём — не слышали?

— Ну уж вы, Яков, загнули. Я думаю, Троцкий поплатился отнюдь не за это, и молитва над ним была совершена другого рода, — вновь вступил в спор Борис. — А Советский Союз был первым, кто после войны поддержал создание Израиля.

— Это ни о чем не говорит. Россия поддержала создание Израиля со своим очередным идиотским планом, что этим она насолит Западу. А когда поняла, что села, как всегда, в лужу — то быстро отыграла назад и стала поддерживать наших врагов.

— Скажите, пожалуйста, а вы себя сами к какой стране причисляете? — вновь подключился к спору Алексей.

— К свободному человечеству. К той лучшей части мира, где никто не будет учить меня жить, никто не будет лезть мне в мозги.

— А здесь — что, лезут? — поинтересовался Алексей.

— Представьте себе, что да. Если бы не моя бабушка Маря, которая не хочет никуда уезжать — я бы ни дня тут не задержался.

— Яшенька, — старушка умоляюще взглянула на внука, — ну куда же я поеду? Я здесь родилась и здесь умру. А уж ты поступай, как знаешь.

— Эх, что делать с вами, наивными ветеранками! Живёте по принципу — день прошёл, и хорошо. Сколько раз я говорил тебе, что так рассуждать нельзя. Вцепились в своё прошлое, держитесь за какие-то воспоминания жалкие, да жалкие мечты, все эти попыточки поймать счастье между молотом и наковальней, — Яков на миг замер, довольный, похоже, придуманным им сравнением, и метнув в сторону своих оппонентов острый взгляд, продолжил мысль. — Ведь ты, баб Марь, даже не понимаешь, какой фантастический мир после войны был построен за бугром без нас! С тех пор, как в России прогнали коммуняк, этот мир в некоторых вещах здесь научились копировать, однако главного так и не поняли.

— А что это — главное? — поинтересовался Борис.

— Главное, — с этими словами Яков выпрямился и задумчиво улыбнулся, — главное — это лёгкость бытия. Понимаете? Необременённость и лёгкость… Свобода выражать себя в любых формах. Отсутствие гнёта дурацкой и тёмной истории. Нетягостность религии. Умение получать удовольствие от жизни. И Всевышний, если он существует, этому новому миру помогает и всегда будет помогать. Просто обязан будет помогать.

— Вы хотите сказать… — Борис попытался что-то возразить.

— Хочу сказать, — решительно оборвал его Яков, — что это прекрасный новый мир, к пониманию которого лучшие люди мира стали приходить где-то двести или сто пятьдесят лет назад и к строительству которого Россия столь неуклюже попыталась в своё время прибиться — это качественно иная реальность. Тут даже нельзя говорить, что лучшая часть западного мира ушла вперёд, а Россия отстала. Россия и остальные вместе с ней не просто отстали, а остались на совершенно другой орбите. Остались в прошлом и навсегда. И догонять бесполезно. Ведь дело тут не в железках и технологиях, а в мозгах. Здесь мозги засорены вчерашним и опутаны страхами, тянущимися из глубин веков. Там же — всё это давно преодолено. И люди поэтому на Западе не просто свободны, а окончательно, навсегда раскрепощены. Раскрепощены не в смысле вседозволенности, а в смысле отсутствия каких-либо комплексов, то есть человеческих сомнений. Поэтому даже те объективные ограничения, которые имеются в любом государстве, там не видны или малозаметны.

— Странно, — возразила Мария. — Вот я вроде бы комплексами тоже не страдаю, но мне в моей стране вполне комфортно.

— Ну что вы, я докажу, что это не так! — с этими словами Яков широко, даже неистово широко улыбнулся, оскалив здоровые и ровные зубы. — Может быть, конечно, вы — исключение, однако в этой стране всем приходится зарабатывать на жизнь тяжёлым и неблагодарным трудом. Так здесь было, есть и так останется всегда. Здесь никогда не будет хватать денег. Все мировые деньги создаются в лучшей части мира. Создаются без пота, грязи и страданий. Надеюсь, с этим фактом вы не будете спорить?

— Имеете в виду, что Америка создаёт деньги из воздуха? — спросил Борис, также улыбнувшись.

— Именно. Если хотите — да, из воздуха. Печатать бумажки может любой дикарь, однако настоящие, великие деньги способен создать только освободившийся от грязи прошлого новый мир. И заметьте — даже не Европа, в которой этой грязи всё ещё немало, а Америка, страна практически без истории. Америка печатает главные мировые деньги уже более ста лет, и никакие войны, никакие кризисы не смогли ей помешать. Я лично пока не очень религиозен, но готов согласиться с теми, кто говорит, что это великое право подарил ей Всевышний. Как когда-то подарил Моисею возможность кормить свой народ небесной манной.

— М-да… Ну вы, Яков, и загнули, — присоединился к разговору всё время до этого молчавший Петрович. — После вашего рассказа мне, человеку с однозначно русским паспортом, — что же теперь — идти топиться?

— Ну зачем же? — Яков вновь блеснул обворожительной улыбкой. — Попробуйте освободить себя от всего того, о чём я только что говорил. Не обижайтесь, но для начала выбросите из головы, что у вас — именно русский паспорт. И что вы — русский, украинец или представитель какой-либо другой национальности. Считайте, что вы — просто человек, и всё.

— А у вас, Яков, что — тоже нет национальности?

— Провоцируете? Тогда я вам вот что скажу — моя национальность за прошедшие тысячи лет первой освободилась от комплексов и сделалась по-настоящему свободной. Поэтому, не обижайтесь, именно моя национальность сегодня — в авангарде человечества. И среди банкиров, и среди учёных, буквально — везде. Не обижайтесь — мы везде впереди. И даже оружие мы делаем сегодня лучшее в мире.

— Я не знал, — подчёркнуто вежливо ответил Петрович, поднявшись со скамьи. — А какое именно оружие?

— Да всё буквально. Лучшая военная электроника. Лучшие беспилотники. Система ПВО «железный купол».

— А что это за система?

— Неужели вы не знаете? Самая совершенная в мире система ПВО. Гарантированно сбивает всё, что в её сторону летит — от ракеты до артиллерийского снаряда.

— И как же эта система работает?

— Просто до гениальности. Радар сканирует небо, компьютер классифицирует цели, выдает команду — и всё, что находится в воздухе, поражается противоракетами.

— То есть на каждый летящий снаряд приходится выпускать ракету? — не унимался Петрович.

— Да, разумеется. Но у нас этих умных ракет предостаточно. Наша маленькая страна, в которую бабуля всё никак не хочет переселяться, со всех сторон окружена дикарями. Но это не мешает ей процветать. Несмотря на постоянные обстрелы и неистовое желание отсталой части мира сбросить нас в море.

— Мы, например, этого совершенно не желаем, — примирительным тоном ответила Якову Мария.

— А я и не обвиняю вас. Но я же выражаюсь образно: есть, есть прекрасный, совершенный, имеющий будущее и обласканный Всевышним новый человеческий мир. Израиль — лишь его малая, но очень важная часть. А есть, простите, мировая помойка. На которую можно было бы закрыть глаза, плюнуть — если бы не исходящее из её недр перманентное желание этот наш лучший мир изгадить и уничтожить. А нанести ущерб в подобной схватке можно только грубой силой, физической агрессией — все остальные-то карты ведь теперь у нас! И военная, к слову, карта — у нас тоже. Вот почему я терпеть не могу эти брутальные майские празднования в Московии. Припёрся сюда лишь из-за уважения к бабушкиным сединам.

Яков закончил свою речь эффектным театральным поклоном в сторону старушек. Бабушка Мария Вениаминовна, не проронив ни слова, взглянула на него своими чёрными грустными глазами, а её подруга непонимающе покачала головой. Разговор оборвался, и в небольшом пространстве возле скамейки под зацветающей яблоней воцарилась тишина. Вокруг же продолжала шуметь и многоголосо переговариваться пёстрая праздничная толпа, со стороны площади, с эстрады, доносились звуки «Синего платочка», а где-то рядом за театральным фонтаном играл аккордеон.

Петрович, не скрывая своего смущения, наморщил лоб и слегка тронув Якова за локоть, предложил отойти от скамейки на несколько шагов.

— Так что же, Яков, — спросил он спокойно негромким голосом, — вы видите место нашей страны на этой самой мировой помойке?

— Я же вам всё объяснил, — выдохнул Яков, добродушно улыбнувшись. — Однако если хотите — повторю ещё раз: существуют два мира — высший и низший. Можете злиться, можете негодовать, но это — необсуждаемый факт, который необходимо признать и успокоится. Согласитесь! Ведь вы же неглупый человек!

— За комплимент благодарю. А вот чтобы успокоиться — то вряд ли. Знаете, Яков, я не имею ничего против того мира, частью которого вы себя считаете, и против той страны, под флагом которой вы, как я понимаю, сегодня живете. Я против и всяких дикарей, в том числе и тех, которые, как вы говорите, к вам лезут и мешают жить. Но только не надо объявлять подобным тоном, что вы можете абсолютно всё, не надо!

— А чем вас мой тон не устраивает?

— Только тем, что вы плохо знаете жизнь и живёте в полностью выдуманном мире.

— Ха! Чем докажите?

— Хотя бы тем, что любой «железный купол» захлебнётся, если, не дай бог, против него ударит беглым огнём всего лишь один артиллерийский дивизионный полк по штату одна тысяча девятьсот сорокового года. Тридцать шесть гаубичных стволов с практической скорострельностью пять выстрелов — это, простите, две тысячи снарядов за десятиминутное артнаступление, сто восемьдесят за минуту или по три каждую секунду! Боюсь, не справится ваш радар с таким ульем.

Помрачневший Яков метнул на Петровича недовольный взгляд. Затем несколько раз кашлянул и коротко ответил:

— Ну, положим, не справится. Тогда что?

— Да ничего. Просто будьте сдержаннее в ваших оценках.

— А вот и не буду! Есть цивилизация, а есть варварство. И вы со своими друзьями, уважаемый товарищ, я вижу к огромному своему сожалению — на стороне варварства. Ишь ты — артиллерийский полк вспомнил! А если тыщу артиллерийских полков собрать, а? Миллион снарядов, миллиард! Разрушать, только разрушать умеете! Всю свою историю только знали, что разрушали и крушили всё вокруг и у себя внутри. Проклятая, проклятая страна! Неужели так и не надоело вам крушить?

Яков почти перешёл на крик, и многие, стоявшие или проходившие рядом, недоумённо оглянулись. Бедные старушки, пришедшие на праздник, однако оказавшиеся участниками совершенно неуместного в этой день спора, незаметно сместились на дальний край скамейки. Обе смущённо отводили взгляд в сторону и старались делать вид, что ведут между собой посторонний разговор.

Петрович в ответ на эскападу Якова ухмыльнулся, пожал плечами и произнёс неожиданное:

— А ведь вы, пожалуй, будете правы. Мы действительно всегда были безжалостны по отношению к самим себе. Есть, есть в нас страсть не только строить, но и уничтожать построенное. Но уничтожать, заметьте, не чужое — а своё.

— Ну вот же! Вот вы и согласились со мной, что внутри России сидит звериный комплекс — крушить и разрушать! — замотал головой неожиданно просветлевший Яков.

— Нет. Я не это имел в виду. Я имею в виду вечное, как мне кажется, живущее в нас желание переделывать и создавать что-то другое. Новое и более совершенное, потому что то, что есть — ни к чёрту не годится, в этом я с вами согласен. Здания, дороги, заводы, человеческие отношения — всё абсолютно. Если уж говорить о каких-то древних родовых чертах, скрытых в нашем русском народе, то одна из главнейших — это поиск правды, которой почему-то всегда нет. Но ради которой не жалко ни себя, ни других. Правильно я говорю, Алексей?

Алексей, настроившийся на скорое завершение пустопорожнего и утомительного препирательства, уже не ожидал услышать ничего важного и оттого заметно напрягся, пытаясь проанализировать слова Петровича и понять, стоит ли включаться в новый виток спора.

Яков, к своему изумлению обнаруживший в молчаливом Петровиче готовность хотя бы в чём-то с собой согласится, уже приготовился было заговорить, как внезапно со стороны весёлого искромётного фонтана, необъяснимым образом одновременно просочившись через плотную толпу, рядом с ними образовалась стайка из четырёх низкорослых смуглых молодых людей азиатской наружности. Соединившись на пятачке, они что-то быстро обсудили между собой на непонятном наречии и один из них, громко и коряво выкрикивая нечто-то вроде «люди пусти меня», вплотную подошёл к Марии с Борисом. После этого, демонстративно выставив вперёд своё плечо, он начал проталкиваться к скамейке. Недоумевающая Мария, растерявшись, сделала шаг назад и уткнулась спиной в точно такого же типа. Не обращая ни малейшего внимания на сидящих напротив старушек-ветеранок, незнакомец принялся перелезать через скамью, беспардонно наступив истёртой длинной туфлей на край шифоновой юбки Василисы Прокопьевны.

— Что вы творите! — гневно крикнул Алексей.

Однако негодяй уже заносил вторую ногу на спинку скамьи и, спустя мгновение, перемахнул через неё; второй азиат, вклинившись между изумлёнными фронтовичками, проделал то же самое, и спустя мгновение уже бежал по газону к тротуару Моховой.

— Хам! — в бессильной ярости метнула ему вслед Мария.

В этот момент послышалось громкое оханье — это грузный Яков, схватившись за одной рукой за живот, а другой нелепо и немного смешно помахивая куда-то вверх, начал оседать и заваливаться на землю. Алексей мгновенно схватил его за плечи и помог удержаться от падения.

— Ограбили! Меня ограбили… Мой планшет!.. — застонал Яков жалостливо, громко и протяжно.

Стало понятно, что остальные два злоумышленника, воспользовавшись тем, что внимание было отвлечено на хамские скачки их дружков, взяли Якова в тесные «клещи», ударили кулаком в живот и отобрали чёрную сумку, в которой находились документы и деньги. Чтобы без следа раствориться в праздничной толпе, запрудившей Моховую, им оставалось преодолеть несколько метров газона с цветущей посередине яблоней.

Внезапно раздался похожий на пистолетный выстрел громкий треск рвущейся ткани. Переведя взгляды от несчастного Якова, все увидели, как азиаты во всю прыть улепётывают к спасительной для них толпе, а возле яблони разворачивается Петрович, сумевший в немыслимом прыжке дотянуться до одного из них. В поднятом кулаке он сжимал отбитую сумку.

— Всё в порядке, — сказал он, возвращая сумку Якову.

Опешивший Яков глядел на Петровича большими перепуганными глазами. Сделав несколько неровных вдохов и выдохов, он принял сумку и зашептал слова благодарности.

— Всё в порядке, — снова повторил Петрович, снимая пиджак. — Кроме вот этого…

Рукав дорогого итальянского пиджака был вчистую оторван, и помимо того подрукавный шов разошёлся до самой талии.

Вокруг сразу же образовалась толпа сочувствующих. Звучали возмущенные голоса, сетования на бездействие полиции и гневные призывы гнать в шею понаехавших в столицу гастербайтеров. Обе старушки поднялись и наперебой начали предлагать Петровичу отремонтировать пострадавший пиджак.

— Не надо, милые, не надо, — отшутился он. — Эта пижонская материя того не стоит. А вот ваша бы не подвела!

С этими словами он коснулся и любовно провёл ладонью по выцветшему рукаву гимнастёрки Марии Вениаминовны. Видавшая виды белёсая хлопчатобумажная ткань с ровным и плотным саржевым плетением была по-прежнему прочна, пригодна и величественна в своей продуманной неизменности.

Петрович опорожнил карманы разорванного пиджака, переместив их содержимое в карманы брюк и отдав что-то из своего добра Алексею, после чего скомкал его и затолкал в мусорную урну.

— Ну, так-то даже будет поинтереснее! — сказал он, разминая плечи. — Сорочка вроде бы не порвалась?

— Увы, — ответил Алексей. — И сорочка пострадала.

— Что ж! Тогда, наверное, будем прощаться — и по домам.

Оправившийся от удара Яков подошёл к Петровичу и протянул руку.

— Не подберу слов, чтобы вас отблагодарить. Спасибо, господин… не знаю, как вас зовут, вы не представились.

— Зачем «господин»? Есть же другие слова. Зовите меня — товарищ Василий.

— Спасибо вам… Василий.

Инцидент был полностью исчерпан. Все ещё раз поздравили друг друга с праздником, Алексей немного церемонно поцеловал ручки восхищённых старушек, и на том распрощались.

Потерянный в схватке с грабителем пиджак и разорванная сорочка разом изменили все планы, имевшиеся на предстоящую часть дня. Гулять по праздничному городу, слушать концерт на Поклонной или даже просто посидеть в ресторане было теперь нельзя, поэтому решили возвращаться в квартиру.

Движение по Тверской оставалось перекрытым, поэтому в Большом Палашёвском, куда наши герои свернули по пути домой, в ожидании разрешения на проезд скопилась целая очередь автомашин. Внимание Алексея приковал роскошный спортивный автомобиль ярко-алой расцветки: как зачарованный, с давно забытым для себя детским простодушием, он рассматривал его, покуда они не поравнялись — после чего по-прежнему задерживать, оглядываясь, на чужой машине восхищённый взгляд становилось не вполне прилично. Однако обернуться пришлось — с лёгким и звонким щелчком отворилась дверца чудо-родстера, и из его кабины выскочил импозантный гражданин средних лет в белоснежном чесучовом пиджаке и с впечатляюще высоким коком чёрных набриолиненных волос.

— Боря, здорово! — заорал он что было сил.

— Саня, ты?.. Привет! — остановившись, ответил Борис. — Застрял, что ли?

— Да, застрял, как видишь! — автовладелец, оказавшийся приятелем Бориса, обречёно махнул рукой. — Гуляете?

— Да вроде того… Давай тебя познакомлю: это Маша, моя сестра. Мои друзья — Алексей и Василий.

— Очень приятно. Я — Штурман. Александр Штурман.

— А я вас помню, мы как-то пересекались, — сказала Мария, пока мужчины пожимали руки друг другу.

— Ну, это немудрено. Корпоративы, шоу, балаганы…

— Всё продюсируешь? — поинтересовался Борис.

— Понемногу. Жить-то надо!

— Вне всяких сомнений! Сегодня, поди, тоже на посту?

— А як же ж! Эх, дёрнула меня нелёгкая свернуть к Тверской… Подскажи-ка мне лучше, ты ведь здешний старожил, — как бы мне переулками просочиться к Гнесинке?

— Думаю, что никак. Никитская тоже перекрыта часов до двух. Ступай пешком.

— Жесть! Поздно уже. Не успею, значит, одну деваху прослушать.

— Пусть подождёт. И ты отдохни в праздник.

— Отдохни! Это ведь моя работа — чтоб другие отдыхали! Срывается выступление…

— Ну и пусть срывается, мало ли что! Устрой замену.

— Нельзя замену устроить, Боря, никак нельзя! Правительственный концерт!

Не на шутку опечаленный Штурман поведал, что одна из солисток, два номера которой он согласовал для предстоящего в сегодняшний праздничный вечер правительственного концерта, накануне куда-то исчезла, и лишь сегодня утром, ответив на телефонный звонок, как ни в чём ни бывало сообщила, что отбыла в Милан петь на вилле какого-то украинского банкира. «Перекупили, сволочи! — сокрушался Штурман, потрясая своей роскошной причёской. — Какая подлость! Оставила меня в дураках, опозорила перед первыми лицами государства! А что я могу сделать — там ей по сорок штук евро отваливают, а у меня утверждённый бюджет, не свои ж докладывать! За шальные деньги люди готовы последнюю совесть продать!»

— Ты не кипятись, — принялся успокаивать приятеля Борис. — У нас, как известно, рыночная экономика, и первые лица государства прекрасно об этом осведомлены. Сделай замену, и они всё поймут.

— Думаешь?

— Ну а что в том сложного? Что именно твоя изменщица должна была петь?

— «Утомлённое солнце» со старыми словами. Что-то вроде: «Это было на юге, возле Чёрного моря» — если знаешь…

Борис, улыбнувшись, взглянул на Алексея, и тот в ответ немедленно подмигнул ему в ответ.

— Знаю, конечно. Текст можно уточнить в интернете, — с показным спокойствием продолжил утешать приятеля Борис. — А что касается вокала, то ведь это — обычный шлягер на полторы октавы. Спустись в метро — там каждая вторая его исполнит.

— В том-то и дело, что не исполнит! — продюсер грустно усмехнулся. — Вторым номером у неё идёт концерт Глиэра для колоратурного сопрано. Так что я, как видишь, попал…

Борис присвистнул и с изумлением взглянул на продюсера. Потом он перевёл взгляд на Алексея, но тот глазами дал понять, что с этой вещью Глиэра не знаком.

«Ну да, всё верно, — подумал про себя Борис, — знаменитый концерт Глиэра, посвящённый жертвам войны, был написан ближе к её концу, мои спутники его просто не слышали… Да и если б знали — разве смогли помочь? Предложить спеть Маше — вряд ли, там сложнейшая тесситура, у неё не хватит времени на подготовку… А всё-таки — может попробовать? У Сашки положение, похоже, безвыходное, а для сестры после провала в Питере — чем не шанс?»

Ещё раз оценив в уме все за и против, Борис решил предложить несчастному Штурману этот вариант. В конце концов, подумал он, «Утомлённое солнце» Мария однозначно споёт, и споёт неплохо.

— А какой формат концерта запланирован? — издалека поинтересовался он, наспех выстраивая в голове план, как склонить Штурмана собственноручно сделать ангажемент сестре.

— Праздничный концерт для ветеранов, — уныло и немного раздражённо отрезал тот.

— А поконкретней?

— Конкретнее? Одно отделение, длительность не более ста минут… Сначала должна быть представлена, так сказать, довоенная ностальгия. Песни тридцатых, то да сё… Потом — песни военных лет. Только без особо печальных интонаций, такое было пожелание сверху. Затем всё завершает огромный военный хор с какой-то современной величальной кантатой — но эта тема уже не моя.

— А зачем тогда Глиэр? Ведь его концерт — по сути реквием погибшим, вещь предельно камерная. Мне кажется, что исполнять её на твоём мероприятии — не совсем по профилю.

Штурман многозначительно поднял глаза к небу.

— Ты Усманчика знаешь?

— Того, что курирует твой бизнес из Кремля?

— Не из Кремля, а со Старой Площади. Так вот, сбежавшая солистка — какая-то его родственница, типа троюродная сестра. То ли она его просила, то ли он сам придумал — но было решено с помощью Глиэра раскрутить девочку перед первыми лицами. Так сказать — и шлягер, и бельканто, всё умеем, нате!

— Но тогда зачем было сбегать на виллу в Милан? Я бы на её месте остался и спел. Всё-таки не часто предстаёшь перед царскими очами!

— Всё не так просто, Боря. Предполагалось, что на концерте, помимо первых лиц, будет один тип из Министерства культуры, от мнения которого для неё что-то предметно зависит. Но этот тип умотал за границу. И она, не будь дурой, тоже свалила за баблом.

— Дело житейское. Я бы на месте Усманчика согласовал замену, и делу конец.

— Нельзя, Боря, нельзя!.. Если убрать концерт Глиэра, то из программы выпадает восемь минут. Для замены нужны два довоенных шлягера. Причем таких, чтобы были в тему, ибо про колхоз или Днепрогэс тут не споёшь. Самые классные песни, которые ветераны помнят, — из старых кинофильмов. Мы уже вытащили из фильмов всё, что могли. Но на эти восемь минут нет ровным счётом ничего, хоть самому выходи и пляши!

— Неужели так ничего и нет?

— Да, ровным счётом ничего. Всё перерыли — «Волга-Волга», «Цирк», «Светлый путь», «Истребители». Бравурные марши не годятся. Концерт ведь у нас по жанру лирический, а с лирикой во времена товарища Сталина, ты же понимаешь, были проблемы.

— Странно, — с задумчивостью в голосе ответил Борис, переводя взгляд на Алексея. — А вот ты, Лёш, как историк — что считаешь?

— Я считаю, что та эпоха, это правда, не вполне располагала к лирике. С середины тридцатых предчувствие большой войны было абсолютно реальным, весь выбор состоял лишь в том, начнётся она завтра или послезавтра. Но вот через фильмы люди как раз и старались снимать это напряжение. Поэтому кинотеатры никогда не пустовали.

— А какие фильмы у нас крутили перед войной?

Алексей немного подумал и ответил:

— Самой популярной, кажется, была «Музыкальная история» с молодым артистом Лемешевым. Но там репертуар, я понимаю, не вполне ваш… Затем был какой-то комедийный фильм про пастуха и свинарку, но он тоже вряд ли подойдёт. К столетию гибели Лермонтова сняли «Маскарад» — его начали показывать в сентябре, когда немцы рвались к Москве, и смотреть его, должно быть, было ужасно…

— Ну вот! Всё правильно твой друг говорит! — оживился продюсер, — Какая там к чёрту лирика! Драма, да и только!

— Нет, постойте, — возразил Алексей. — Не может так быть. Что же ещё… Ну да, я же совсем забыл про «Большой вальс»! Великолепный фильм, его крутили с лета сорокового. Люди покупали билеты на несколько сеансов подряд!

— Ну так то же был фильм американский! — ответил Штурман, снисходительно посмотрев на Алексея.

— Да, но это ни о чём не говорит. Мне кажется, что именно он занимал в довоенном прокате твёрдое первое место. Об этом у нас нигде не сообщалось, однако ощущение было именно таким — в кинотеатры очереди стояли. Ведь фильм заряжал какой-то неистребимой надеждой и жаждой жизни. К тому же и сделан он был хорошо, и актёры подобрались великолепные. Одна Милица Корьюс чего стоит — восемь минут квинтэссенции Штрауса!

Штурман уже открывал рот, чтобы, по-видимому, в очередной раз высказать возражение, однако внезапно задумался, упершись взглядом в асфальт под ногами и скрестив руки на груди.

Алексей, вполне довольный доставшейся ему ролью историка, решил этой паузой воспользоваться:

— Милица Корьюс — из семьи русского офицера. Она начинала учиться в Москве, в гимназии на Большом Казённом. Моя ма… моя прабабушка ту же гимназию заканчивала и сохранила воспоминание о первокласснице с необычным именем, данным в часть нашей великой княжны. Многие москвичи помнили о происхождении этой в ту пору уже американской актрисы и оттого относились к ней с особенной теплотой. Но дело не в происхождении. Она была действительно великолепной — и на сцене, и в пении!

Штурман медленно оторвал взгляд от земли и внимательно, широко раскрытыми от изумления глазами, посмотрел на Алексея.

— Умопомрачительный вариант! Ведь если ту её арию… ту знаменитую песню из фильма поставить в программу… Нет, это же гениально придумано! Действительно, я припоминаю, — то был довоенный супершлягер! Его ведь и по радио должны были крутить, — обратился он к Алексею, — вы не знаете, его по радио крутили?

— Нет, по радио его почему-то не крутили. Тем не менее эту вещь знали абсолютно все.

— Нет, правда же! Это гениально!.. Рождение вальса… Большой вальс!.. Как там: та-та, та-та… А перевод в фильме был?

— Нет, Корьюс пела в фильме на английском. Но, уверяю вас, переводы имелись.

— Кто же их автор?

— Многие переводили сами.

— А вы откуда знаете?

— Как вам сказать? Просто знаю, и всё.

— Правда?

— Да вы не сомневайтесь! Если покопаться, то я один из них, возможно, для вас разыщу. Только найдите подходящего исполнителя.

— А у вас, у вас, — тут Штурман с нескрываемым уважением посмотрел в лицо историку, — есть какие-то варианты по исполнителю?

Алексей внезапно и решительно перевёл взгляд в сторону Марии. От неожиданности та встрепенулась и резко опустила руку с мобильным телефоном, с которого собиралась куда-то звонить. Отошедший в сторону на несколько шагов Петрович вытащил из сжатых губ сигарету и, выпустив клуб дыма, развернулся к разговаривающим. При этом оторванный рукав сорочки, который ему до этого удавалось маскировать, неожиданно отвалился вниз, обнажив поцарапанное плечо.

— Я могу спеть, — спокойно сказала Мария, выступив на полшага вперёд.

— Ты уверена? — озабоченно спросил сестру Борис, который теперь, оказывалось, был не вполне рад тому, что вместо несложного номера, исключительно на исполнение которого он намеревался уговорить Штурмана, петь его сестре придётся вещь искусную и технически весьма непростую. — Там ведь, кажется, надо брать самый верх третьей октавы?

— Ну и что? Возьму.

— Маш, ты уверена? Ты подумала хорошо? Времени репетировать нет, если провалишься — считай, конец карьере…

— Не волнуйся, не провалюсь. А насчёт третьей октавы ты даже не волнуйся — у меня получалось и в четвёртой.

Борис присвистнул.

— Когда ж ты успела?

Мария, слегка улыбнувшись и лукаво посмотрев на Алексея, ответила:

— Наверное тогда же, когда он делал свой перевод!

Взбудораженный продюсер, разумеется, намёка не понял, и с неистовой скоростью прокручивая в своей голове все варианты и исходы предстоящей в его судьбоносном концерте замены, незаметно сделал несколько шагов назад, после чего, упёршись спиной в крыло своего автомобиля, сначала инстинктивно отскочил, а затем подтянувшись на руках, молодецки запрыгнул на капот.

Борис, не желая, похоже, смириться с неотвратимостью рискованного предприятия, в которое внезапно перетекла его безобидная идея пристроить сестру на простенький и выигрышный номер, попытался отыграть назад. Взглянув на часы, он громко произнёс, обращаясь к Марии:

— Ну, положим, ты эту штуку выучишь и даже споёшь. Но оркестр! Как он-то успеет подготовиться? Даже если они всё сию минуты бросят и займутся тобой!

— Ах, оркестр… — с нескрываемым разочарованием выдохнула Мария. И на какое-то время воцарилась тишина.

Паузу прервал Штурман. Картинно тряхнув головой с неопадающим коком, он спокойно сообщил:

— Оркестр — сможет. Партитуру сделают на компьютере с фонограммы минут за пять. Сыграют с листа. Дирижёр, если надо, пойдёт за голосом. Могут сымпровизировать.

— Где это ты таких способных отыскал? — с лёгкой иронией в голосе поинтересовался Борис.

— Обижаешь! Это же «Кремлёвские виртуозы»!

Борис понимающе развёл руками и кивнул головой.

— Теперь всё ясно, извини. Ну что ж! Тогда — почему бы не рискнуть!

Продюсер спрыгнул с машины и продолжил теперь уже стопроцентно деловым тоном:

— До концерта — меньше семи часов. У меня есть кое-какие дела, но я перенесу их на последние часы. Сейчас нужны текст, звукоряд из интернета, ну и фоно, чтобы сделать пару проб. У меня нет вариантов, я в пробке. Какие есть у вас?

— Ко мне на квартиру. Десять минут — и мы там.

— Отлично. Только бы вот машину с дороги отогнать…

— Кажется, вон возле той помойки слева есть местечко, — подсказал зоркий Петрович.

Штурман не без труда развернул свой сверкающий спорткар в забитом машинами переулке и в районе Сытинского проезда буквально втиснул машину в узкий проём между каменной оградой и ржавым коммунальным контейнером. Последовательно приведя в действие две или даже три сигнализации, он с деловой целеустремлённостью догнал немного ушедшую вперёд компанию, и сразу же огорошил Марию вопросом:

— Ты уверена, что точно не провалишься?

Снова все остановились.

— Не провалюсь, — спокойно возразила Мария. — Неужели я похожа на дуру или самозванку?

— Нет, конечно, — ответил разволновавшийся продюсер и, обращаясь к Борису, уточнил: — Но мы же все должны понимать, что если будет провал, то я лишь слегка попаду на деньги и пару извинений, а вот для неё — для неё тогда захлопнутся все двери!

— Ну и пусть, — ответила Мария спокойно. — Только ты, если пообещал, сегодняшнюю дверь не захлопывай!

Уже в квартире на Патриарших, где под аккомпанемент Алексея Мария быстро разучила и с изящной лёгкостью исполнила перед Штурманом наиболее сложные и «улётные», с его слов, пассажи из штраусовской «квинтэссенции», тот, наконец, успокоился и умиротворенно попросил принести выпить «граммов пятьдесят». Однако немного поразмыслив после бокала кубинского рома, он вдруг поморщился и заявил, что заезженное «Утомлённое солнце», предваряющее «Большой вальс», — «не катит», и потому первый номер нужно срочно менять. Стрелки часов между тем приближались к половине шестого, и по постоянным трелям мобильного телефона продюсера можно было заключить, что его уже заждались в концертном зале.

Со Штурманом неожиданно согласился и Алексей, сообщивший, что по мнению его как историка довоенной эпохи все три русские текста «Утомлённого солнца» — и тот, где лирическому герою «немного взгрустнулось», и менее известный про «встречу на Юге», и где, наконец, «листья падают с клёна» — надуманны и немного нелепы. Причину этого Алексей объяснил тем, что в Советском Союзе никто не осмелился обратиться напрямую к первоначальному польскому тексту первоисточника — танго To Ostatnia Niedziela, что означает «Последнее воскресенье». В польском же оригинале рассказывалось не просто о погибшей любви, а едва ли не о последних минутах жизни, которая без этой погибшей любви делается невозможной.

Алексей даже вернулся к роялю, подобрал тональность и пропел по-польски:

Потом, помолчав, добавил, что ему известно, что в СССР это танго даже намеревались запретить, поскольку в довоенной Польше оно породило настоящую эпидемию самоубийств. Бывало, что оркестр ещё доигрывал концовку, а варшавские студенты и офицеры с пугающей лёгкостью стрелялись сразу же за порогом ресторана или танцхолла.

Затем он тоже налил себе немного рома и, глядя на его обжигающий лучистый янтарь, пояснил:

— Эта вещь появилась безошибочно точно в своё время. В конце двадцатых, когда в Европе веселились, на неё даже бы не обратили внимание. После войны — то же самое, но только по другой причине. А эта песня из второй половины тридцатых, как никакая другая, оказалась созвучной предчувствию войны. Любовь, потерянная навсегда, потерянная абсолютно без каких-либо надежд на возвращение, утрата в едва ли не самый прекрасный день — ведь по-польски niedziela — это наше воскресенье, — одним словом, весь этот бульон эмоций был тем же самым, что и уходящая в небытие довоенная жизнь. Но просто взять и высказаться об этом — тривиально, ведь так чувствовали в ту пору почти все. Поэтому человек, написавший стихотворный текст, совершил гениальный ход — он вернул эту навсегда потерянную любовь лишь на один короткий воскресный вечер. Живая пришла к уже неживому. Оттого слушать оригинал было больно до нестерпимости — даже если на твоём персональном личном фронте всё обстояло великолепно.

Закончив свой комментарий, Алексей залпом допил ром и отставил бокал на крышку рояля.

— Вот это мозги! Потрясающе! — воскликнул продюсер. От волнения он стал поглаживать сверху вниз подбородок, отчего его узкое лицо с умными серыми глазами, казалось, ещё более вытянулось и стало напоминать иконописный лик. — Нам с вами обязательно нужно поговорить! Но теперь и ежу понятно, что старый номер надо снимать. Имеется ли что-то взамен? Думайте скорее, у нас всего десять минут, я должен уезжать!

— Не надо ничего снимать, — неожиданно возразил Алексей. — Просто надо спеть перевод с польского.

— Ну как же это — «не надо»? Не снимать? Зачем же рвать сердца ветеранам? Вдруг кто-то из них действительно перенесёт себя в прошлое и ему станет плохо прямо в зале?

— Никому не станет плохо, поверьте мне. Всё, о чём я только что рассказал — больше никогда возвратится. Если этим людям посчастливилось пережить войну, то, значит, они — живые, разве не так?

— Разумеется, но только что из того?

— А из этого следует то, что гениальная уловка того поэта… его звали, кажется, Луи Фокс, — сегодня не сработает. Живая придёт к живому, у которого в сердце всегда отыщется надежда, и всё будет хорошо.

— Так уж и всё?

— Да. Старики вспомнят свою довоенную молодость и улыбнутся. И даже если эта улыбка окажется грустной, убить она уже никого не сможет.

— Ну и ну, — покачал головой Петрович.

— Думаешь, что так? — бросил Штурман Борису.

— Думаю, что можно попробовать. А русский перевод оригинального текста имеется?

— Надо поискать, — ответил Алексей и удалился в комнату.

Спустя несколько минут он вышел с листом бумаги и протянул его Штурману. Тот быстро пробежал текст глазами и заключил коротко:

— О'кей. Играем «Утомлённое…», то есть — как его? «Последняя неделя», «Последнее воскресенье». Короче, играем оригинальный вариант на два припева. Я уехал. Жду не позднее семи, скажите охране, что идёте ко мне, вас проведут.

* * *

Когда закончили репетировать «Последнюю неделю», Мария поинтересовалась у Алексея, в чём состоит причина его интереса к польской музыке — не жил ли он там перед войной и нет ли у него польских корней. Алексей в ответ покачал головой.

— Это музыка — польская только по месту рождения, а по сути она — наша.

— Как же так?

— Очень просто. Несмотря на политическую трескотню и убийственный национализм, довоенная Польша, равно как и Прибалтика, долгое время оставались продолжением России. Причём если у нас революция весьма многое поломала и изменила, а белая эмиграция, как ни пыжилась, в европейских столицах была обречена ютиться на задворках, то в довоенной Польше наш «серебряный век» не прерывался и оставил после себя много удивительного. Он был лишён страстности нашего красного пожара, но зато пожары человеческих страстей распалять умел по-настоящему. Когда-нибудь историки это оценят.

Как было условленно, ровно в семь часов вся компания собралась у входа в сверкающий огнями концертный комплекс. Правда, их прибытие едва не закончилось конфузом, поскольку все подходы были наглухо перекрыты полицией, и если бы Мария не смогла продемонстрировать суровому майору коробку с белоснежным концертным платьем, доказав тем самым, что она является актрисой, по причине перекрытия улиц следующей с пешим сопровождением, — видимо, концерт пришлось бы слушать на площади по трансляции под накрапывающим дождём.

Выйдя из гримёрки, Мария отправилась на розыски Штурмана. Он разговаривал с какими-то серьёзными людьми в зрительном зале, куда Марию категорически отказался пустить администратор сцены. Пришлось несколько раз громко звать его из-за кулисы.

Когда Штурман подошёл, Мария сунула ему в руку лист бумаги с текстом и огорошила заявлением:

— Объявите, что танго я буду петь в дуэте.

— С кем? — продюсер подскочил от изумления.

— С Алексеем Гурилёвым.

— Кто это?

— Мой друг, который только что рассказывал вам об истории этой песни.

— Да, но ведь он же историк!

— У Алексея замечательный природный баритон. Мы прорепетировали, можете послушать! — и она протянула мобильный телефон, из динамика которого уже звучали вступительные аккорды фортепиано.

— Хорошо, не надо, — Штурман прервал её порыв. — Я видел, что играет этот парень профессионально, так что и петуха дать не должен. Да и фамилия у него вроде музыкальная… Но ты, Маша, ведь меня без ножа режешь! В следующий раз я отвечу тебе, что это всё называется одним словом — шантаж!

— Спасибо. Но это не шантаж. Вы сами услышите и поймёте, что дуэтом будет лучше…

Продюсер ничего не ответил, бегло пробежавшись глазами по листочку с текстом. Там были два анонса, сочинённые Алексеем для конферансье. Утвердительно кивнув головой и произнеся сакраментальное «О'кей», он быстрыми шагами удалился.

Где-то далеко, со стороны неведомого и пугающего неизвестностью огромного зрительского зала, продолжали гудеть и вздыхать инструменты оркестрантов, доносились звуки шагов, голосов и опускающихся кресел. К Марии подошла седовласая благообразная дама, ранее представившаяся администратором концентра, и попросила записать должности «сопровождающих лиц».

Алексей, застегнув бархатный пиджак и поправляя алый платок на шее, заявил, что является солистом, однако отказался сообщить должности помощников. Выручил вовремя подоспевший Борис, назвавший себя директором дуэта исполнителей, а Петровича — своим ассистентом. Затем явился человек в форме капитана, представившийся сотрудником Федеральной службы охраны и попросивший показать паспорта «сопровождающего персонала».

Новенький паспорт Петровича вызвал удивление:

— Вы не москвич? — спросил капитан, не выпуская паспорта из своих рук.

— Не совсем, — согласился Петрович. — Но теперь будут жить в Москве.

Капитан с недоверием взглянул на «ассистента», одетого в дорогой тёмно-вишнёвый костюм, позаимствованный из гардероба Бориса.

Выручил Борис. Обворожительно улыбаясь, он сообщил, что этих «товарищей» он лично недавно «вытащил из хабаровской филармонии» и что очень скоро о них будет знать вся страна.

— Из хабаровской? Неужели там есть филармония? — недоверчиво переспросил офицер.

— Конечно! Филармонии у нас и в Приморском крае имеются, и даже в Магадане!

И тут же понял, какую непростительную ошибку он совершил — совершенно упустил из вида, что у главной солистки документы на сто процентов московские, и никаких дальневосточных следов в нём нет!

К счастью, проверять документы самих артистов, облачённых в нарядную концертную одежду, в этот момент не полагалось. Офицер спокойно вернул Петровичу его новенький паспорт и, отойдя в сторонку, уселся на стул, являвшийся, по-видимому, его рабочим местом в ходе предстоящего концерта.

Спустя минуту негромко прозвенел сигнал к началу и воцарилась тишина. Вскоре тишину взорвали знакомые и величественные звуки государственного гимна.

«Нас вы-ра-стил Сталин на вер-ность народу!» — достаточно громко начал подпевать Петрович, чем, по-видимому, сильно смутил сидящего неподалеку мордастого баяниста в галифе, хромовых сапогах и стилизованной под довоенный фасон новенькой гимнастёрке с петлицами неопределённого рода. Рядом с баянистом неподвижно возвышалась, видимо боясь прислониться и примять длинное, почти в пол, вечернее кремовое платье с косым подолом, молодая изящная дамочка. Её стриженые золотые кудри были уложены ностальгической волной, которой были удивительно созвучны крошечный сетчатый ридикюль, спрятанный под рукой, и закруглённые лаковые туфли с тонким ремешком.

— Извините, что-то не так? — поинтересовался Петрович у баяниста. В ответ баянист буркнул под нос нечто трудноразличимое.

— Ах, вы ведь тоже входите в образ? — встрепенувшись, тотчас же обратилась к Петровичу очаровательная спутница баяниста.

— Конечно, гражданочка, — ответил тот и грустно улыбнулся.

После исполнения государственного гимна раздались аплодисменты, после чего репродукторы внутренней трансляции донесли чьи-то негромкие, но выразительные и тёплые приветственные слова.

— Кто это вдруг выступает? — поинтересовался баянист, взглянув на часы.

— Сам Президент, — ответила ему его спутница.

— Да ты шо!

— Я тебе говорю!!

После непродолжительного президентского приветствия по залу долго, в несколько волн, прокатились аплодисменты. Затем наступила тишина, и двое ведущих, поочередно приветствуя публику, открыли концерт.

К Марии и Алексею профессионально бесшумно приблизилась администраторша и сообщила, что их выступление поставлено четвертым номером. Отныне им следовало подойти к противоположным краям кулис и начать следить за происходящим на сцене.

Концерт открыло вокальное трио, которое под великолепное сопровождение кремлёвского оркестра зажигательно и искромётно исполнило «Катюшу».

Затем столь же чудесно были спеты «Парень кудрявый» и «Песня Марианны».

Как только стали затихать очередные аплодисменты, молодой конферансье, чем-то похожий на Мориса Шевалье, держа ладонь у продетой в лацкан смокинга алой гвоздики, произнёс торжественным, но тёплым голосом:

«Предвоенные годы — это годы юности вашего поколения, дорогие ветераны. Страшная война была впереди, и вы жили счастьем вашей любви и молодости. Все мы знаем, какими горькими и безвозвратными в такую пору оказываются разлуки и потери, какими искренними и горячими бывают невидимые слёзы неразделённой любви!»

Принявшая микрофон вторая ведущая с точёным овалом лица, напоминающим Грету Гарбо, продолжила:

«На вашу долю выпали огромные трудности, огромные потери, разорвавшие связь времён. Поэтому в память о вашей прекрасной и яркой молодости, оборванной войной, примите, дорогие ветераны, знаменитое танго «Последнее воскресенье». Сегодня вы впервые услышите его в новой редакции, которая максимально приближена к оригиналу, пришедшему в нашу страну из довоенной Польши. Пусть же пережитые чувства больше не ранят вас, но наполняют ваши сердца новым теплом и новой памятью о главном!»

«Х-м, подготовленный мною текст слегка подправили, — подумал про себя Алексей. — Однако протестовать не стану. Интересно, говоря про «память о главном», — что именно они имели в виду?»

«Для вас поют Мария Кузнецова и Алексей Гурилёв!» — представил солистов конферансье в смокинге, и это объявление показалось Алексею раскатом грома.

Ведущие поклонились и покинули сцену, в зале немного похлопали, после чего наступила тишина. Алексей и Мария вышли из-за кулис и встретились в центре сцены. Алексея очень беспокоило отсутствие у него какого-либо опыта обращения с беспроводным микрофоном, и он по-настоящему обрадовался, когда убедился, что микрофон уже включён и удерживается им на нужном расстоянии от губ.

Дирижёр взмахнул палочкой, и скрипки исторгли чарующие и одновременно трагичные аккорды вступления.

Алексей почувствовал, как сильно и неуправляемо заколотилось в груди сердце. Он взглянул на Марию и сразу же увидел её глаза — тёплые и слегка грустные. Переведя дыхание, он взял себя в руки и точно дождавшись нужного такта, начал петь:

До этого момента Алексей, несмотря на свой развитый голос, не только никогда не выступал на эстраде, но даже не предполагал для себя такой возможности. Поэтому чёрное пространство зала, отсечённое лучами софитов, на какой-то миг померещилось ему холодным и зловещим. Он тотчас же подумал, что безумно любит всех этих людей, собравшихся в зале, однако совершенно не может быть уверен, что они поймут то, что он должен выражать не привычными словами, а магией образа, который может сработать, а может — и нет. Он также немедленно осознал, что если мыслимый им в песне образ не будет принят, не сработает — то всё, что он замышлял, превратится в банальный и даже не вполне складный набор слов.

Словно в поиске ответа, Алексей поднял взор и посмотрел прямо в глаза Марии. В них светилась теплота, но на этот раз холодная громада зала, придвинувшаяся сгустком космического холода, почему-то стала их стремительно отдалять. Совершенно инстинктивно Алексей переложил микрофон в левую руку, а правой потянулся к Марии, желая дотронутся до её локтя или плеча. Однако в тот же момент он понял, что истекающая теперь уже со всех сторон густая ледяная мгла не позволит ему этого сделать и что он, на виду у всех, открытый и беззащитный, вот-вот провалится в бездонный колодец, не имеющий с этим миром ни малейшего сообщения. Он почувствовал, что уже сбивается дыхание и что, наверное, правильнее будет смириться с подступающей мглой, в объятиях которой цепенеет тело и начинает остывать сердце, нежели пытаться ей противостоять. Но в тот же миг он и осознал, что голос — его живой голос остаётся. Голос продолжает выражать чувства, а чувства заставляют разум продолжать жить.

Всё случившееся заняло малую толику секунды или того меньше. Паузы не случилось, голос не прервался, однако Алексей понял, что запаздывает с новой фразой на небольшую долю интервала. К счастью, кремлёвский дирижёр, известный своим умением исправлять чужие ошибки, учёл эту заминку, и старое довоенное танго продолжало звучать объёмно, живо и грандиозно. Алексей немедленно восстановил контроль над собой и продолжил петь, отчётливо и жёстко расставляя акценты:

И тотчас же следом его баритон слился с блестящим и одновременно приглушённо-трепетным колоратурным сопрано Марии:

Когда дуэтная партия была завершена, Алексей вновь на четверть оборота развернулся в сторону Марии и продолжил петь соло, в этой части выдержанно, спокойно и камерно:

Мария взглянула на партнёра, и, преодолевая цепкое внимание тысячи зрительских глаз, поймав его единственный близкий и тёплый взгляд, нежно, бережно и напевно подхватила завершающий припев:

Завершив выступление, Алексей и Мария развернулись к залу и поклонились. На какой-то миг наступила тишина. Было слышно, как кто-то всхлипывает среди зрителей, а другой что-то объясняет громким шёпотом. Казалось, что пауза растянулась на целую вечность. Затем раздались аплодисменты. Сначала они были вялыми и разделёнными, но затем стали звучать дружнее и громче. Марии принесли цветы, солисты ещё раз отдали публике поклон и удалились со сцены.

По знаку администратора Мария остановилась дожидаться следующего выхода сразу за пологом занавеса, а Алексею пришлось вернуться в помещение к артистам. Баянист воздел кверху огромный кулак с оттопыренным вверх большим пальцем, демонстрируя высший градус одобрения. Его утончённая спутница изобразила томную улыбку и несколько раз прохлопала длинными пальцами. Однако Борис встретил Алексея с пасмурным лицом:

— Только что здесь был Штурман. Он считает, что это провал. Говорит, что Президент во время вашего выступления покинул ложу. Да и публика аплодировала, скорее, из уважения.

— Ну и что? — меланхолично ответил Алексей.

— Как что? Не впечатлила публику декадентская польская музыка… С точки зрения сегодняшних правил — твой дебют провален.

— Я не дебютировал, я только помогал Маше. Поэтому если я кому-то не понравился — мне абсолютно все равно. Профессионально петь на сцене я никогда не собирался.

— Только вот опять Машке не везёт…

— Почему же? Подожди хоронить, ведь…

Алексей не договорил, потому что в этот момент ведущие закончили прочтение очередного короткого приветствия и по трансляции зазвучали вновь слегка подправленные слова из второго собственноручно составленного им анонса:

«Образы искусства предвоенных лет — это не только яркие воспоминания вашей юности, дорогие ветераны. Они — ещё и напоминание о красоте и хрупкости мира, над которым уже начинали сгущаться чёрные тучи. Напоминание о том, что сильнее насилия, огня и железа может быть только любовь!»

Второй конферансье подхватил:

«Именно о такой любви, о счастье и о прекрасном, солнечном и лучезарном мире пела героиня знаменитого кинофильма «Большой вальс». И хотя этот фильм вышел на наши экраны в суровые и тревожные времена, когда до войны оставалось меньше года, он как никакой другой, пожалуй, наполнял сердца красотой и радостью любви. Примите же наш подарок, дорогие друзья — Мария Кузнецова дарит всем вам незабываемую песню весеннего Венского леса!»

Под приветственные аплодисменты Мария выбежала на середину сцену и приняла микрофон. Затем глазами подала дирижёру знак готовности и, услышав первые робкие голоса трёх скрипок, ещё раз улыбнулась зрителям. С каждым мгновением оркестр звучал громче, слаженнее и немного торжественно.

Мария вновь заглянула в тёмное пространство зала, поднесла микрофон почти к самым губам и запела негромко, выразительно и светло:

Дирижёр выдал знак паузы и специально, как все могли ясно видеть, на какой-то миг её задержав, дал, наконец, разрешение оркестру играть по-настоящему. Вторя лёгкой, стремительной, слегка лукавой и бесконечно радостной мелодии, голос Марии легко и непринуждённо воспарил над пением скрипок и трелями флейт:

Мария отлично понимала, что сегодня она поёт свободно и хорошо, без малейшей боязни принимая всем своим существом зачарованное внимание огромного зала и ощущая нарастающий трепет тысяч сердец, внемлющих её пению.

На какой-то миг, вторя этим словам, ей захотелось закрыть глаза и самой забыться в предвкушении чего-то неведомого, роскошного, прекрасного и вечного в своей недосказанности:

Вслушиваясь в таинственные переливы арфы, Мария твёрдо и убеждённо поняла, что смысл этой её песни — в обращении к единственному человеку на земле, которому она должна поверить и направить отныне в его сторону все свои чувства и надежды:

И вот, наконец-то, наступил момент, когда она сможет и должна будет показать всю запредельную лёгкость и красоту своего подвижного, полётного голоса! Как долго она ждала этого высокого и счастливого мига, скитаясь по местам бессмысленным и злачным, перепевая опостылевший шансон на дебильных корпоративах и в вонючих кабаках, в окружении свиноподобных рыл, как безответно и обречёно стучалась во всегда наглухо закрытые двери немногочисленных приличных мест… Так неужели сегодня — её час? Неужели всё получится? Всё получится, всё — неужели сразу и навсегда?

И вот уже свершается! Без малейшей боязни, легко приближаясь к верхним недоступным регистрам, Мария продолжает петь вольно, звонко и ярко:

«Ля» третьей октавы? Или, страшно подумать, — даже «си»? Но ведь взяла! И при этом какой объём! Прекрасно! А что дальше? А дальше — дальше снова безумие полёта, снова простор, снова непреодолимая, неистребимая жажда счастья! Счастья, о котором она так долго грезила и которое она наконец-то сумеет вырвать у судьбы!

Вот дирижёр, безусловно довольный работой голоса Марии, делает указание оркестру перейти на пианиссимо. Музыка отступает на задний план, и теперь уже только один чистый, серебряный голос творящей чудо певицы весело и торжественно врывается со сцены в замерший от напряжённого внимания зал:

В этот момент дирижёр подаёт очередной знак, оркестр полностью замолкает, и Мария, счастливо и озорно глядя в прямо ему в глаза, завершает свой концерт на предельной, звенящей и сияющей высоте:

Закончив петь, Мария едва успела послать зрителям воздушный поцелуй и только намеревалась склонить голову в поклоне, как зал взорвался неистовой и безудержной овацией. Началось вставание с мест, послышались восторженные выкрики «на бис» и «браво». Седовласые, увешанные золотом наград фронтовики и их боевые спутницы, словно забыв о годах, аплодировали стоя, приветственно размахивали руками и громко выкрикивали слова восхищения. Кто-то увлечённо раскачивал головой в такт продолжающей греметь в ушах музыке, несколько человек самозабвенно пытались дирижировать воображаемыми оркестрами, а один старичок в матросской форме, словно ребёнок, то и дело восторженно подбрасывал вверх видавшую виды бескозырку, вынуждая то одних, то других соседей отвлекаться на её возвращение своему без меры разошедшемуся обладателю.

На сцену хлынуло море цветов, и спустя каких-то полминуты Мария уже не могла держать их огромную охапку, цветы покорно ложились на рампу к её ногам, падали в оркестровую яму, в проход… Над рядами стоял плотный одобрительный гул и казалось, что на эти несколько минут все присутствовавшие напрочь позабыли о продолжающемся концерте и желали только одного — излить в адрес никому доселе неизвестной юной певицы, столь неожиданно и искромётно воскресившей страницы их далёкой молодости, свою приязнь, почитание и высшую степень похвалы.

Чтобы остановить овацию и дать возможность перейти к следующему номеру, вышколенный оркестр был вынужден негромко заиграть новую тему. Другая мелодия стала понемногу вытеснять продолжавшие звучать во взбудораженных головах аккорды Штрауса, и зал потихоньку начал успокаиваться.

Мария послала зрителям прощальный поцелуй, поклонилась и убежала со сцены. Вновь появились ведущие и не спеша, чтобы страсти окончательно улеглись, стали предварять следующее выступление.

Едва дойдя до гримёрной, Мария рухнула в кресло, и её тотчас же облепили друзья и многочисленные незнакомые люди. Вновь откуда-то стали появляться цветы, зазвучали восторженные голоса и бесконечные поздравления. Вбежал абсолютно сияющий Штурман, расталкивая локтями толпу поклонников:

— Ты — королева! Ты ещё даже не понимаешь, что ты натворила! Это полный фурор!

К Штурману пробился Петрович и почему-то взволнованно спросил о Президенте.

— Президент? А что Президент? Уехал? Да нет же, никуда он не уезжал и даже никуда из ложи не уходил, это кто-то обознался. Понравилось? Конечно, понравилось. Хлопал со всеми.

Затем к Марии подошёл какой-то незнакомый человек и, вручая очередной букет, сообщил, что по его мнению в финале она уверенно взяла ноту «ре» четвертой октавы. «Поздравляю вас, вы — вторая Мадо Робен! Готов лично рассмотреть любые ваши предложения!» — сказал незнакомец, целуя ей руку. Чуть позже Штурман пояснил, что незнакомец — музыкальный директор оперного театра, только что получившего колоссальный государственный грант на множество новых постановок.

В течение нескольких следующих минут пальцы Марии уже сжимали не менее двух десятков визитных карточек, пестревших именами всевозможных продюсеров, режиссёров и арт-директоров.

Зачем-то принесли шампанское. Мария одним глотком пригубила ледяную влагу вина, но затем отставила бокал и искренне попросила собравшихся остановить чествования. «Милые друзья, спасибо вам. Там продолжается концерт для ветеранов, и давайте сегодня будем чествовать именно их!»

Понемногу страсти, продолжавшие кипеть за сценой около получаса, улеглись, да и концерт вскоре начал подходить к завершению. В финале программы все выступавшие в нём артисты вместе выходили на поклон к публике и было заметно, что значительная часть симпатий снова достаётся Марии. Борису, наблюдавшему за этим из-за кулисы, показалось, что особое внимание зрителей его сестре уже начало вызывать у коллег по сцене ревнивое раздражение — отлично скрываемое за сияющими улыбками, однако принципиальное и стойкое. «Что ж, такова жизнь, — с довольной ухмылкой заключил Борис, — но в то же время жизнь и продолжается!».

Теперь надо было думать о том, как достойно со всеми распрощаться и покинуть концертный комплекс, не ввязываясь в неизбежные после подобного рода мероприятий пьянки и кутежи. Он хорошо понимал, что не будучи «закреплённым» во множестве повторов сегодняшний сногсшибательный успех его сестры во многом виртуален, и совсем скоро сделанные ей фантастические предложения, вроде обещаний партии в Метрополитен или контракта с Ла-Скала, скорее всего окажутся светским трёпом и начнут рассыпаться в прах.

Однако уйти незаметно оказалось делом непростым — Марию уже поджидали несколько репортёров с телекамерами. Затем в гримёрную вошёл человек в скромном деловом костюме и что-то негромко произнёс — репортёры словно по команде испарились, а две пожилые служительницы внесли роскошную корзину цветов. Оказалось, это был подарок Марии от самого Президента.

Так медленно и постепенно, на каждом шагу удовлетворяя интерес многочисленных новоявленных почитателей, раздавая автографы и короткие интервью, Мария в сопровождении Алексея, Бориса и продюсера Штурмана продвигалась к выходу. Петрович шёл впереди процессии, вежливо расчищая дорогу.

Когда все вышли из служебного подъезда на улицу, то увидели, как охранники пытаются удержать за ограждением широкоплечего мужчину в блестящей мотоциклетной куртке. Мужчина намеревался пробиться к процессии, наваливаясь тяжестью своего квадратного тела на двух охранников одновременно. В то же время, по-видимому в желании избежать неприличной перебранки, он держал рот на замке и сосредоточенно сипел.

— Пустите его, — внезапно крикнула Мария охранникам, — это же Влад!

«Вот те на, да ведь это же Утюг! — резануло Бориса внезапное озарение. — Тварь, качок, бандюга! Какого хрена сюда приперся? Машу назад захотел, гад? Про триста тыщ нарисованные вспомнил? Клянусь, на этот раз не выйдет, не петь ей больше в твоих паршивых кабаках! Воспользуюсь по максимуму вниманием Президента — завтра же пойду в прокуратуру, напишу на Лубянку — сделаю всё, чтоб тебе яйца отрезали, чтобы до конца своих дней ты забыл к Машке дорогу!..»

Однако вопреки предположениям Бориса, предприниматель и по слухам средней руки криминальный авторитет Влад Устюгов оказался миролюбив, любезен и даже в меру галантен. Он извлек из-под широкой полы мотоциклетной куртки букет светло-лиловых орхидей, которые, несмотря на потасовку с охранниками, оказались нисколько не помятыми.

— Машенька, прими мои самые искренние поздравления! Я был в зале и плакал от восторга, когда ты пела! — подбирая слова, произнёс Утюг, улыбаясь.

— Спасибо, Влад, — спокойно ответила Мария. — Ты уж извини, что я от тебя уехала, не предупредив. Ты же сам видишь: то, что ты хотел от меня — не моё!

— Не твоё, королева, не твоё! Ты — на другой орбите. Я просто рад, что когда-то был с тобою знаком. Может, внукам своим буду рассказывать!

И с этими словами он вновь запустил огромную ладонь под куртку и извлёк оттуда увесистый конверт, перетянутый для верности скотчем.

— Возьми, это тебе!

— Что это?

— Твой паспорт, у меня забытый, и деньги… Ты же когда-то выступала и забыла их взять!

Мария порадовалась возвращению паспорта, однако совершенно не собиралась брать конверт с деньгами. В объяснении последнего она спокойно и совершенно не опасаясь, что её слова могут быть услышаны посторонними людьми, напомнила Устюгову, что небезызвестный Зайцев в своё время «развёл её на умопомрачительную сумму», и потому она прежде всего желала бы этот фиктивный долг закрыть.

— Насчёт Зайцева ты даже не волнуйся, королева. Этот баклан больше не пикнет. Он тебя на понт хотел взять, ты ему ничего не должна!

— Разве?

— Ни копейки не должна, ноль. Даже не сомневайся.

— Спасибо, Влад. Но вот этого, — и она указала на конверт, — мне тоже не надо.

— Возьми, королева, они же твои! Ты уж прости, что я раньше не смог заплатить.

Мария намеревалась снова возразить, однако в разговор вмешался Петрович:

— Возьми, это же твои заработанные деньги. Так ведь, Владик?

— Всё так!

— Ну вот и всё, забирай их преспокойно, — заключил Петрович и, видя продолжающиеся колебания, сам принял конверт. — Сердечное всем спасибо! Всем спасибо, доброй ночи! Дайте-ка дорогу!

На служебной автостоянке, куда посторонних не пропускали, им наконец-то удалось пообщаться в узком кругу.

— Интересно, — сразу же спросила всех Мария, — откуда Утюг-то здесь взялся? Неужели он посещает подобные мероприятия?

Воцарилась недоумённая тишина, в результате чего Петровичу пришлось сделать неожиданное признание.

— Я об этом позаботился.

— Зачем? — удивлённо спросила Мария.

— Чтобы раз и навсегда закрыть твои взаимоотношения с уголовниками, — ответил тот.

— Но каким образом?

— Очень просто, — спокойно и немного лениво начал объяснил Здравый. — Твой брат рассказал мне о кабале, в которую ты по молодости попала. Ситуация известная, похожие возникали и в наше время, моим старшим товарищам из ОГПУ приходилось их решать в конце двадцатых… Я, правда, грешным делом подумывал над тем, как твоего Утюга вместе с мистером Зайцевым прихватить за одно место, да поговорить по душам. А если не выйдет — решить по обстановке… К счастью, всё оказалось намного проще.

— И как же?

— После сегодняшней репетиции я понял, что ты по-любому выступишь неплохо. Стало быть, тебя отметят на самом высоком уровне, в присутствии первых лиц. А эти типы — я знаю их очень хорошо, — никогда не попрутся против власти. Чтобы власть в их собственных делишках их не трогала, они ей ноги готовы напоказ лизать. Ведь не дай бог, узнает кто-то из твоих возможных новых покровителей, что у них, таких чистеньких и великих, от твоей прошлой жизни остались конкуренты, — и тем не сдобровать!

— Так ты смог объяснить всё эту Утюгу? — изумилась Мария. — Вложить столь сложную мысль в его крошечные мозги?

— Ты его недооцениваешь, он в подобных вещах соображает шустро.

— Ну а как ты смог его разыскать и вытащить на концерт? Ведь обычно по выходным он парится в бане на смоленской даче с проститутками.

— Не волнуйся, Маша, это даже был не вопрос. Как говорится, дело техники, ибо кое-чему я всё-таки был обучен… Эх, вот если бы интернет и мобильные телефоны имелись в наши времена — мы бы горы с ними свернули!

— И деньги ты тоже организовал?

— Нет. Но я предполагал, что он поспешит как можно поскорее рассчитаться с тобой, чтобы загладить свою вину.

— Я всё равно не хочу брать эти деньги. Они нехорошие.

— Напрасно ты так думаешь. Нехороших денег не бывает, есть нехорошие дела, которые совершаются с помощью денег. Неужели тебе будет легче, если ты узнаешь, если Утюг организует на эти деньги какую-нибудь гадость или элементарно их пропьёт? Кстати, знаешь, откуда я его развернул?

— По пути на смоленскую дачу?

— Да нет, с московского аэродрома. Растут и совершенствуются люди! Вечером он намеревался улететь в Минск, чтобы провести вечер в казино — ведь в России рулетку прикрыли.

— Ишь, тогда понятно происхождение столь замызганного конверта! — ухмыльнулся Борис. — В другой раз мог бы для новой звезды что-нибудь поаккуратнее соорудить! Но у меня вопрос в другом — насколько Утюг сдержит своё слово? Не начнёт ли Зайцев со временем новые претензии измышлять? Ведь без Марии ему, похоже, крышка, из долгов не выпутаться…

— Не надо волноваться, — успокоил Бориса Петрович. — Если Утюг своё слово на людях не просто произнёс, но ещё и повторил — значит, живи спокойно. Эта публика, как говорится, за базар отвечать приучена, так что твой Зайцев не больше пикнет. Забудь!

В этот момент в кармане у Штурмана зазвонил мобильный телефон, и вскоре он разочарованно сообщил, что вызванный им для Марии лимузин не приедет, поскольку он только что «попал в небольшую аварию на Ленинградке». Борис предложил вызвать такси, а до приезда машины вернуться в какое-нибудь помещение, поскольку на улице сильно похолодало, поднялся ветер и начал накрапывать дождь. Но продюсер рассудил иначе.

— Держи, — он протянул Борису ключи от своего двухместного спорткара, — отвози Машу, а я всё равно пока должен на какое-то время здесь поошиваться.

Борис не без изумления посмотрел на Штурмана, затем пеервёл взгляд на его роскошный автомобиль. Всё взвесив и внутренне согласившись, что другого варианта увезти домой начинающую замерзать сестру нет, он принял ключи, однако тотчас же с досадой воскликнул:

— Ах, чёрт, я же выпил!

— Ерунда, — ответил Штурман. — Если остановят — заплатишь ментам.

— Я никогда им не плачу, Саня, ты же знаешь! Это — принцип. Эх, дёрнула меня нелёгкая после шампанского да на водку! Слушай, а пусть Алексей сядет за руль. Ты ведь взял права?

— Да, — ответил Алексей, — удостоверение при мне.

— Довезёшь?

— Постараюсь. Только немного страшно — машина уж больно хороша. Вдруг что-нибудь случиться?

Штурман улыбнулся и махнул рукой:

— Плевать. Она застрахована. Если что — документы в яш-щичке!

— Но в таком случае, — вдруг уверенно и властно вступила в разговор Мария, — я бы желала немного развеяться после выступления и покататься по городу. Ты не будешь возражать?

— Нисколько! — ответил Штурман.

Подойдя к переливающемуся отблесками уличных огней ярко-алому родстеру, Алексей распахнул дверь и помог Марии разместиться на глубоком и удобном пассажирском сидении. Затем сам сел за руль и, сосчитав в уме до трёх, повернул ключ зажигания. Мотор, словно испытывая неловкость от своей необыкновенной мощи, доверительно заурчал, а приборная панель озарилась сиянием многочисленных разноцветных огоньков. Алексей постарался сориентироваться в незнакомой обстановке водительского места и, по-быстрому определив местонахождение основных приборов и включателей, поинтересовался у хозяина через опущенное окно:

— Сколько времени имеется у нас?

— Сколько нужно! Бросите потом машину возле своего дома, я её завтра или когда-нибудь там заберу.

— Спасибо, — ответил Алексей, после чего, не вполне доверяя монитору заднего хода и по-старинке резко развернув голову назад, начал выезжать со стоянки концертного комплекса.

Штурман помахал рукой и сразу исчез, а Петрович с Борисом остались дожидаться такси.

— Какой же длинный день! Я даже забыл, что совершенно не выспался накануне, — произнёс Борис, зевая. — Но вот они — они с пользой проведут время. Что же остаётся нам?

— Нам? — переспросил Петрович, тоже украдкой зевнув. — Только завидовать!

* * *

На протяжении недолгого времени своего знакомства с Марией Алексей испытывал по отношению к ней неподдельную симпатию, которую ему приходилось сдерживать, поскольку он не без оснований опасался, что она может перейти в более сильное чувство. Впустить же это более сильное чувство в своё сердце Алексей до последнего времени не был готов и отчасти поэтому давеча на бульваре развлекал себя рассуждениями о субъективности любви.

Прежде всего, смущение вызывал его неопределённый статус в обществе — без связей, без работы и без друзей (не считая, конечно же, Бориса) и с полуфальшивыми документами, которые могут засветиться при любой серьёзной проверке. Во-вторых, Алексей не мог быть уверен, что достаточно приспособился к современному обществу, разобрался в его правилах, освоил его терминологию. Как страшный сон он вспоминал памятный разговор с задержавшим его на рынке капитаном Расторгуевым, когда каждое второе сказанное им слово было провальным! Теперь, конечно же, он сделался более искушённым в выборе имён и произнесении названий, однако кто знает — вдруг где случайно проскочит довоенное словечко или его уличат в незнании какого-нибудь очевидного для современников факта, события или явления?

И наконец, самым неприятным и тревожным являлось отсутствие ясности того, кем именно является он, молодой человек 1916 года рождения, в нынешней обстановке. Ведь если реальностью и объективным физическим феноменом оказалось их с Петровичем умопомрачительное воскрешение после семидесяти лет небытия, то реальностью может однажды стать и обратный процесс. Насколько Алексей мог судить, ничего подобного в известной истории доселе не происходило, поэтому опираться на какой-либо опыт из прошлого было нельзя. А раз нет опыта, раз нет понимания сути случившегося с ним чуда — то нет и не может быть никакой уверенности в завтрашнем дне. Так однажды ляжешь спать — и не проснёшься…

Но с другой стороны, что случилось — то случилось! Он, Алексей Гурилёв, жив, здоров, пребывает в ясном уме, помнит всё, сотворён из плоти и крови. Он чувствует, он живёт, мечтает, огорчается, может шутить, уставать, восхищаться, быть гневным, рассудительным или сентиментальным, надеяться, ненавидеть, любить. Любить? Конечно же, любить. Ибо так устроен мир, что пока человек живёт, он не может не думать о ком-то другом. И дело здесь, наверное, не столько в телесной страстности, сколько в необходимости через того, другого, каким-то образом подтверждать своё собственное неповторимые бытие.

То, что он способен любить, должен любить и будет любить, Алексей знал едва ли с не с первых минут, когда он начал сознавать возобновлённость своей жизни и новую реальность. Он думал об этом и в памятную ночь под стук колёс на длинном железнодорожном перегоне, вглядываясь в звёздное мерцание, и в промозглой очаковской конуре, когда рассудок отступал перед жаром лихорадки, и когда потом, уже вполне пришедший в себя и прилично одетый, он из окна такси вовсю засматривался на нарядных москвичек. И, конечно, же, все эти мысли были с ним, когда он впервые увидел Марию, внезапно ворвавшуюся в его прежнюю гостиную с неожиданной просьбой поискать под крышкой рояля деньги, а он от волнения вскочил и перепутал ноты…

Да, за все эти быстро промчавшиеся и насыщенные событиями дни, общаясь с Машей воочию или живя предвкушением её скорого возвращения из Ленинграда, Алексей вполне решил для себя, что она красива, остроумна и в полной мере способа его понимать. Стало быть, она отвечает тому трудно определяемому, но тщательно выстраиваемому и ревниво сберегаемому образу, который каждый мужчина утверждает для себя в качестве идеала женской добродетели и красоты. Он также всё сильнее ощущал усиливающуюся с Марией душевную близость, происходившую не столько от сходства взглядов на политику и искусство, сколько от оказавшихся созвучными и сопричастными друг другу каких-то потайных внутренних струн.

Разгоняя великолепный автомобиль модного продюсера по залитому оранжевым светом ночному проспекту и наблюдая боковым зрением за острожной улыбкой на Машином лице, Алексей поймал себя на мысли, что ему, вопреки всему сказанному вчера на бульваре самому себе, по большому счёту наплевать на то, что именуется телесной красотой. Однако Маша — она ведь и в самом деле хороша! А если вдобавок он ещё будет уверен, что вспыхнувшая к ней страсть — взаимна, что она надолго или, возможно, даже навсегда, — то почему бы ему в этом не признаться и не сообщить избраннице?

Да, всё верно. Он жив, способен любить и быть любимым. Это всё так, иначе Мария вряд ли бы согласилась на ночное катание с ним наедине. Но вот какими словами следует об этом сказать, как преодолеть эту вечно опасную и оттого пугающую своей необратимостью точку перехода между «до» и «после», между состоянием невозмутимой личной свободы и дуализмом союза между мужчиной и женщиной? Ибо союз этот — далеко не регистрационная запись в торжественный день, а признание обретённой совместности двух душ. Признание, в основе которого — океан переживаний, который рано или поздно нужно облечь в несколько обязательных слов. Именно слов, потому что ни взглядом, ни помышлением, ни поцелуем или объятием факт наступления этой совместности невозможно подтвердить. Необходимо именно словами произнести сакральную формулу, после которой союз либо наступит, либо нет. Обязательно сначала должно быть слово…

Но вот какое слово — это вопрос! Алексей, в своё время в изобилии читавший Бодлера, Моруа, Фицджеральда, Готье, Монтерлана и даже тайком Оливию Уэдсли, то ли забыл, то ли не желал принимать чужие формулировки. Тем более что большая их часть относилась к связям прагматичным или легкомысленным. Так что же именно произнести? Как прервать затянувшуюся паузу, когда в предвкушении чего-то недосказанного и важного лишь молчаливые улыбки их обоих проносятся над мокрым асфальтом?

— Маша, — поинтересовался Алексей, притормаживая. — А где сейчас самое красивое место в Москве?

— Самое красивое? Наверное, на Воробьёвых горах.

— Я так и подумал. Едем туда. Подскажи только, как лучше — наверное, через метромост?

— Конечно. А ты неплохо изучил теперешнюю Москву. Интересно, а как раньше туда из центра ездили?

— Через Крымский мост и по Большой Калужской. Потом — поворот на Воробьёвское шоссе. Незадолго до войны там выстроили закрытый институт. А до того времени место было почти диким, местами без асфальта. За Новодевичьим начинался огромный луг с деревенькой, огородами, коровниками и водокачкой. Прямо за Калужской заставой, в оврагах, были городские свалки со Свалочным шоссе и Живодёркой.

— Живодёркой? А что это такое?

— Район назывался Живодёрной слободой.

— Ужас какой! Что же за звери там жили?

— Да нет же, обычные бабы и мужики. Просто у них работа была такая — убивать и хоронить негодных старых лошадей. В прежней Москве было очень много лошадей, почти как сегодня — автомобилей.

Мария заметила, как Алексей вздохнул и как-то по особому посмотрел на приборную панель, потом — на свои руки, возлежащие на изящном и послушном рулевом колесе, обтянутом дорогой кожей и инкрустированном палисандром. В это время машина взлетала на Метромост и от распахивающейся в обе стороны перспективы захватывало дыхание. Мария отчего-то подумала, что Алексей, должно быть, всё ещё продолжает сомневаться в реальности мира, который привычным и предсказуемым образом окружает их.

— Такое прекрасное место — и лежало на отшибе? — решила она поддержать разговор.

— Ну почему ж! Сразу после революции на месте нынешнего Университета хотели возвести Международный Красный Стадион. Между прочим, крупнейший в мире. Затем, правда, выяснилось, что фундаменты сползают к реке, и эту затею бросили. Но после стройки на краю склона и внизу остались десятки буфетов и летних ресторанчиков. В них всегда было многолюдно, по Воробьёвке туда специально ходили трамваи. Потом пустили троллейбус — кажется, четвёртый номер, он бегал от «трёх вокзалов» до Киевского. Кстати, почему-то только здесь постоянно продавали какое-то малопонятное, но очень дешёвое турецкое вино. Так что место числилось популярным.

— Ни за что не поверю! И ты, комсомолец, приезжал туда пить турецкое вино?

— Конечно, много раз. Но в основном у нас, школьников, денег на вино и буфеты не бывало, поэтому мы покупали кто мороженое, кто семечки и забирались на чердак Мамоновой дачи. Оттуда теми же красотами любовались бесплатно…

— Здорово. Дача, чердак, золотое детство…

— Ты вздыхаешь, Маш, словно хочешь туда вернутся… А вот я бы не стал.

После спуска с метромоста Алексей почти гениально угадал съезд и поворот на Университетский проспект, и через пару минут остановился у смотровой площадки. Он помог Маше выбраться из машины и они пошли в направлении к гранитному парапету. Очередной залп дождя, собиравшийся последние полчаса, так и не решался пролиться, уступая место влажной дымке, в туманной пелене которой размывались силуэты возвышающихся на противоположном берегу высотных зданий и множество городских огней. Пространство площадки хранило следы недавнего столпотворения по случаю салюта: на мокром асфальте блестел разноцветный мусор, в отдалении шумела небольшая стайка молодёжи, а несколько подвыпивших бродяг, один из которых, не в силах стоять на ногах, возлежал на парапете, вели промеж себя незатухающую беседу.

Не сговариваясь перейдя немного в сторону с освещённого пространства смотровой площадки, Алексей с Марией остановились в сени высокого клёна. От этого места открывался всё тот же великолепный панорамный вид на ночную столицу, до мельчайших деталей Марии знакомый. Ей было приятно наблюдать, с каким изумлением Алексей пожирает его своими глазами, обрывочно произнося вслух имена узнаваемых в новом облике мест — «…это старые Хамовники», «..возле Трубецкой», «…за Красным Лугом — небоскрёбы», «…две высотки — одна точно на Смоленской» и так далее.

— Нравится?

— Да, не то слово. Воистину, вечный город.

— Вечный?

— Да, вечный. Третий Рим…

— И как на его фоне мимолётна наша жизнь! Я уже даже начала забывать про сегодняшний концерт. Между прочим, все почему-то бросились поздравлять меня, а о тебе забыли. А ведь ты всё это придумал. Именно ты. Даже не знаю, как тебя отблагодарить.

— Пустяки. Ты долго шла к этому успеху и заслужила его. Я очень хочу, чтобы он открыл для тебя новую жизнь.

— Спасибо. Но даже если каждый предстоящий день будут таким же, и жизнь моя сложится счастливо на зависть всем — то всё равно она останется лишь крошечным мгновением.

— Да, но такое мгновение будет соткано из миллиардов секунд, — возразил ей Алексей. — Каждая из которых — в своём роде тоже вечность.

— Поэтому в каждую из них я буду стареть, — ответила Мария и посмотрела Алексею прямо в глаза.

Алексей принял этот её взгляд, наполненной неуловимой трепетной надеждой, и ответил решительно:

— Давай тогда будем стареть вместе. Я давно хотел тебе это предложить. Подумай, находишь ли ты это возможным для тебя?

Их взгляды снова пересеклись и остановились. На какой-то миг Алексею показалось, что он прочитывает в глазах Марии недоумение или даже испуг. Он тотчас же подумал, что напрасно произнёс «давно хотел»: о каком «давно» может идти речь, если их знакомство длится всего две недели, да и сам он, надо полагать, знакомый более чем странный…

— Я согласна, — не отрывая взгляда, коротко и спокойно ответила Мария. — Я согласна.

И неожиданно спросила:

— А ты меня любишь?

— Да. Я тебя люблю, — ответил Алексей без малейших колебаний и тут же, чтобы освободиться от только что посетившей его тягостной мысли, взволнованно произнёс: «Я не знаю, как сложится моя жизнь, но я готов поклясться, что каждый день, проведенный нами вместе, я буду стремиться делать таким же незабываемым. Ну а если я не справлюсь или если со мной что-то случиться или пойдёт не так — ты свободна, ты полностью свободна принять любое решение».

— Ты со всем справишься и с тобой ничего не случится. Всё будет хорошо — ты понял? Даже не думай о другом!

— Что ж! Если ты говоришь — не случится, то значит — в самом деле не случится! — ответил, улыбнувшись, Алексей, и вдыхая волнующий запах волос, поцеловал Марию сперва в лоб — и тотчас же, обхватив обеими руками за плечи, глубоко, остро и протяжённо, то и дело забываясь от чарующего головокружения, припал к её тёплым и взволнованным губам.

…Они долго не уходили не уходили с Воробьёвых гор, наслаждаясь далёкими звуками и огнями любимого города, изящной монументальностью университетской башни, подпирающей облака, запахами молодой мокрой листвы и кое-где уже начинающей зацветать сирени. И конечно же — до восторга и забвения упиваясь осознанием реальности счастья, счастья внезапного и безразмерного, счастья, о котором нельзя было помыслить ещё вчера.

Возможно, они бы продолжили гулять по Воробьёвым горам до рассвета, однако поднявшийся в половине второго ночи холодный сильный ветер напомнил о необходимости перебраться в место более укромное. Алексей завёл машину, включил обогрев и поинтересовался, куда им стоит отсюда переехать. Заявляться среди ночи в квартиру не хотелось, от дачи в Петрово-Дальнем у Маши не было с собой ключей, поэтому Алексей предложил поискать гостиницу.

— Не надо в гостиницу, — ответила Мария.

— Почему? У нас же с собой полно денег!

— Я не хочу, чтобы все эти ресепшионисты, портье и коридорные, проснувшись, заглядывали нам в глаза.

— Ну и пусть себе заглядывают! Нам-то какое до них дело?

— Я просто не выношу эти масляные взгляды. Даже со спины. Смесь подобострастия с панибратством и восприятием всех как ровни. Ведь для них мы будем только развратным существами.

— Но какая нам разница? Все знают, что гостиницы открыты по ночам в том числе и для таких, подобных нам…

— Сегодня не тот день и не тот случай, Лёша. Я не хочу видеть никого, кроме одного лишь тебя. Кроме только тебя, тебя одного, понимаешь?

Между тем усталость от невероятного по насыщенности событиями дня нарастала неодолимо. Алексей, обычно по-юношески пренебрегавший самочувствием и всегда хранивший уверенность в исключительности своего запаса сил, вдруг заметил, что его рука то и дело самопроизвольно вздрагивает, а веки начинают смыкаться. Ещё немного — и сон своей невидимой властью выключит сознание, и тогда ktoz to wie? — всякое может случиться на пустой ночной дороге с автомобилем, в котором шкала спидометра заканчивается на цифре 350. Поэтому было решено, пока ещё остаются силы, вырваться за город и заночевать в каком-нибудь безлюдном живописном месте, встретив рассвет и умывшись по утру росой. Именно так пожелала Маша, и Алексей не мог с ней не согласиться.

По старой памяти Алексей предложил заночевать на берегу какой-нибудь красивой излучины Москвы-реки между Барвихой и Ильинским. В тридцатые годы туда легко можно добраться с Воробьёвых гор по начинавшемуся здесь же Рублёвскому шоссе. Когда-то на таксомоторе ЗИС-101 эта дорога занимала более часа, теперь же, имея под капотом несколько сотен лошадей, он запросто мог туда домчаться минут, наверное, за двадцать пять. Без особого труда разыскав начало старой Рублёвки, именуемое теперь Университетским проспектом и улицей Пальме, Алексей поведал о своих планах Маше. Однако Маша отнеслась к затее ехать к Москва-реке без энтузиазма, сказав, что все берега от Серебряного Бора и до Звенигорода теперь плотно застроены элитными усадьбами со шлагбаумами и видеокамерами, так что никакого смысла наведываться в этот район нет.

«Хорошо, поедем тогда на Истру», — ответил Алексей и тут же оказался вынужден резко затормозить машину, обнаружив впереди перекрытый въезд на старинный мост через Сетунь. «Кончилась прежняя дорога!», — подумал он в сердцах. Пришлось разворачиваться и искать выезд на ближайшую магистраль, оказавшуюся Минской улицей. Трасса была совершенно пустой, Алексей набрал умопомрачительную скорость и, более не ошибаясь с выбором пути, спустя каких-то десять минут уже въезжал на Волоколамку. К этому времени Мария крепко спала, запрокинув голову и чему-то незримо улыбаясь.

Алексей напрочь не узнавал Волоколамского шоссе, бывшего когда-то пустынным и диким. Через короткое время он даже стал всерьёз опасаться, что из-за неузнаваемо изменившейся обстановки он может потерять дорогу, и поэтому как спасения ждал ориентира — истринского моста. Когда же, наконец, за очередным обширным населённым массивом он влетел на этот мост, то облегчённо выдохнул и сразу же стал притормаживать в поисках съезда к реке. Заметив ближайший поворот, он свернул в него, потом каким-то образом оказался на грунтовой дороге, и не обращая внимание на тряску и тотчас же полетевшую на лобовое стекло глинистую грязь, стал объезжать спящий посёлок с редкими фонарями, расплывающимися в низинном тумане. Свет фар выхватил из темноты зелёную плоскость луга — Алексей повернул туда и вскоре добрался до небольшой рощицы, которая, по его расчётам, должна была находиться недалеко от берега. Здесь он вышел, чтобы осмотреться, затем на всякий случай развернул машину в направлении обратного выезда и заглушил мотор. По ногам от накопившейся усталости снова пробежала дрожь, и его неумолимо поволокло в сон.

Однако выспаться толком не удалось. В половине седьмого Алексей очнулся от невыносимо громкого пения соловьёв. Приподняв голову с откинутого назад водительского кресла, он обнаружил, что Мария по-прежнему крепко спит. Стараясь её не потревожить, он медленно и осторожно приоткрыл дверь и вышел на улицу.

От реки тянулись низкие и слоистые полосы тумана, пахло влажной землёй, травами и молодой листвой. Посёлочек, оставшийся позади, безмолвствовал. Лишь далёкий шум от проезжающих по шоссе машин изредка нарушал утреннюю тишину.

Повернув голову к реке, Алексей вздрогнул, пораженный видом огромного конуса, устремлённого в небо. Вглядевшись пристальнее, он различил за зелёными кронами деревьев силуэты стен и башен. Это был Ново-Иерусалимский монастырь, присутствие которого в этом месте Алексей напрочь упустил из вида.

Он тотчас же вспомнил, что в декабре 1941 года читал в «Красной Звезде», что перед отступлением немецкие войска взорвали монастырь, и теперь вид восстановленного из руин исполинского собора и покрытых свежим золотом куполов вызывал удовлетворение и гордость. Однако несколько раз побывав в этих местах до войны, Алексей только сейчас обратил внимание на его необычный вид и нездешнюю архитектуру, заодно вспомнив, что носящую такое же нездешнее название железнодорожную станцию в революционные годы по какой-то причине то ли забыли, то ли не пожелали переименовать.

Затем он услышал острожные шаги, и спустя секунду тёплые руки крепко обняли его со спины:

— С добрым утром!

— С добрым утром, любимая! — ответил он и, развернувшись, с жаром приник к машиным губам, осознавая, что это — их первый настоящий поцелуй.

Мария приняла этот поцелуй, и долго, очень долго, как показалось им обоим, они боялись пошевелиться и разомкнуть трепетное слиянье уст.

— Какая красота! — произнесла затем Мария, глядя в сторону собора, поднимающегося над туманом. — Это подарок от тебя?

— Да не совсем. Я просто искал красивое места на берегу.

— А нашёл русский Сион!

— Да, ты права. Этот Никон, престраннейший патриарх, мечтал построить здесь второй Иерусалим. Град юный… Настоящий Иерусалим он считал навсегда погибшим и желал создать его точную копию — чтобы Христос снизошёл именно сюда судить мир и воскрешать мертвых…

— А ведь это удивительное желание! Как бы сказали сегодня — прямой диалог с Богом. Или — корректировка мироздания. А может — вмешательство в высший замысел? Ведь смело, да?

— Конечно. А я ещё у кого-то читал, что этим своим проектом Никон намеревался передвинуть в Россию ни много ни мало, а ось мировой истории! Но ведь и безумцем он не был, стало быть, и за этой мечтой таилось что-то реальное?

— Да, наши предки подобных грандиозных проектов не боялись…

— В истории сокрыта тьма интересного. Но ведь и мы с тобой ничего не боимся, разве не так? — с весёлостью в голосе ответил Алексей, после чего, решив завершить историческую тему, наклонил голову и вновь припал к Машиным губам.

Мария с ответной страстностью приняла поцелуй, однако затем не преминула пожурить с улыбкой:

— Фу, какое легкомыслие! На историка не похоже!

— Ну отчего ж? Разве историки — не люди? — и с этими словами Алексей ровно и нежно обнял Марию.

— Разумеется, люди. Только некоторые из них, не в пример патриарху Никону, совершенно легкомысленные! — звонко рассмеялась она, наградив Алексея в ответ собственным поцелуем. — А вот могу ли я быть легкомысленной?

— Конечно! Я выполню любой твой каприз!

— Великолепно. Тогда я хочу… знаешь, что я хочу?

— Мне не дано предугадать, моя повелительница!

— Тогда я хочу — крепкого и свежего кофе для нас двоих. На белоснежной скатерти в просторном, пустом и гулком ресторанном зале. И чтобы молодой официант дерзнул посоперничать с тобой красотой, но потерпел от тебя сокрушительное поражение!

— Слушаюсь и повинуюсь! Но для этого, боюсь, нужно возвращаться в Москву. Позвольте тогда пригласить вас в экипаж, chХre Madame!

Всю дорогу в Москву наши герои в предвкушении великолепного завтрака болтали о всём и не о чём, смеялись и несли совершеннейшую чушь, разобрать которую спустя минуту было невозможно. Уже в самом центре Алексей указал Марии на дом на углу Неглинной и Театрального проезда и сообщил, что именно в нём он родился. «Отец до революции работал приказчиком у купцов Хлудовых и имел в их доме небольшую квартиру. Москва тогда была не в пример нынешней, всё под рукой — и школа, и театры!»

В ответ Мария попросила Алексея без специальной необходимости не упоминать события умопомрачительной древности, предложив жить исключительно настоящим, и он безоговорочно с ней согласился.

Утренний кофе с пирожными удалось обрести в «Метрополе» — антураж вполне соответствовал высказанным пожеланиям, правда, вместо жгучего официанта им прислуживала молодая китаянка в красном переднике. Мария изобразила театральную грусть и заявила, что не станет возражает, если он в эту китаянку влюбится. В ответ Алексей сделал серьёзное лицо и провожая глазами удаляющуюся от их столика узкоглазую красавицу, вспомнил древний восточный миф о невидимой красной нити судьбы, которая при любых обстоятельствах всегда рано или поздно соединит тех, кому предначертано быть вместе. Мария восхищённо зааплодировала, Алексей с нежностью заглянул ей в глаза и на какой-то момент оказался смущённым глубиной и задумчивостью, которыми они отчего-то наполнились вдруг внезапно и беспредельно.

Разделавшись с первым завтраком, решили ехать ко второму — на этот раз домой.

* * *

Во время утренней трапезы Борис как бы между делом сообщил, что с утра до Маши пытались дозвониться с поздравлениями человек десять или пятнадцать, а также что было получено приглашение «потусить» на даче у олигарха Гановского на Николиной Горе. Приглашены все, но особенно хозяин будет рад присутствию Марии, триумфальное выступление которой он смотрел вчера по телевизионной трансляции.

— Тоже мне, нашёл олигарха! — усмехнулась виновница переполоха. — Когда это Гановский успел заделаться олигархом?

— Ну, положим, не настоящим олигархом, а пока что «олигархом-лайт», — примирительно уточнил Борис. — Однако дачка у него не чета другим: участок за два гектара, лес и выход к реке.

— А мы вот с Алексеем сегодня тоже были у реки, — ответила Мария, отставив в сторону кофейную чашку, — и замечательно провели там время безо всяких олигархов!

— То есть ты не поедешь?

— Если Алексей не возражает, то давайте съездим. Всё-таки — смена обстановки!

Выезжать надо было в пять. Изрядно запылённый и испачканный истринской глиной двухместный родстер Штурмана остался дожидаться хозяина во дворе, ехать решили на скромном «Пежо» Бориса. Поскольку погода к середине дня стала налаживаться, Борис воспользовался возможностью свернуть крышу, и наши герои отправились в путь в открытой кабине кабриолета. Задумчивый с утра Петрович отметил про себя, что благодаря такому изящному решению статусность их транспортного средства определённо возросла — немаловажная деталь при посещении сильных мира сего.

Пока Борис, объезжая шлагбаумы и «кирпичи», пробирался к даче Гановского по хитросплетению узких улочек модного посёлка, в котором из-за мраморных заборов то и дело выстреливали фасады и башни роскошных особняков и вилл, им неожиданно пришлось принять на борт ещё одного пассажира — молоденькую девушку по имени Олеся со скрипичным футляром за спиной, которую пригласили на то же самое мероприятие. Она рассказала, что до Барвихи добралась на маршрутке, а затем заблудилась.

Сам хозяин усадьбы, сделавшийся совсем недавно обладателем умопомрачительного состояния, одетый в незамысловатый песочного цвета пиджак и демократичные джинсы встречал гостей на идеально подстриженной зелёной лужайке с бокалом шампанского в руке. Подарив Марии приветственный комплимент и поздоровавшись с Алексеем и Петровичем, Гановский отдал бокал лакею и заключил Бориса в крепкие дружеские объятия. Борис хорошо знал Гановского ещё со времён Кипра и теперь с удивлением отметил, принимая поцелуй в шею, что Гановский абсолютно трезв. «Видимо, держит шампанское для вида, бережёт здоровье. Намерен, значит, жить долго. Молодец, noblesse oblige!»

Из импровизированных комментариев Гановского, которыми он продолжал встречать подъезжающих гостей, можно было заключить, что сегодняшнее мероприятие — что-то вроде открытия сезона, которое олигарх намерен взять за правило устраивать каждый год на берегах Москвы-реки. При этом отмечать «точку зенита» всем друзьям предлагается в конце июля в Каннах, а на закрытие сезона он приглашает в Монако.

— Дела в гору пошли? — дежурно поинтересовался Борис у широкоплечего белокурого американца лет пятидесяти, работающего у Гановского юристом.

— Да, мы предпринял эффективный шаги, — с небольшим акцентом не без гордости ответил американский экспат. — Имеем подряд нефтепровод, олимпик Сочи, и один важный траст. В управлении целых пять долгоиграющий пакет Роснефть и Газпром!

— Молодец, поздравляю. Очень рад, что твой босс в Москве хотя бы начал бывать. А то всё вечно за границей, толком не пообщаешься!

— Москва, — ответил американец не без гордости прежде всего за себя, — скоро будет второй Гонконг! А десять лет через — второй Нью-Йорк, запоминать!

— Запомню, — дружелюбно согласился с американцем Борис, и заприметив кое-кого из прежних знакомых, поспешил к столику под сосной, куда доставили поднос с коктейлями и холодные закуски.

Алексей остался вместе с Марией и был вынужден принять на себя всю столь привычную для спутников знаменитостей тягостность постоянного внимания, приветствий, предложений что-то обсудить и предпринять, восторженных комментариев и непременных просьб сфотографироваться. Но Алексей рассудил, что не должен сопротивляться данной роли, поскольку она будет способствовать успехам Марии и отчасти поможет его собственной интеграции в современное общество. Несмотря на неоднозначность своего отношения к этому светскому собранию и его участникам, Алексей не сомневался, что интеграцию лучше начинать «с верхов», нежели долгие годы корпеть где-нибудь в подвальных этажах.

Приятной неожиданностью для Алексея было то, что некоторые из гостей запомнили также и его собственное появление на сцене в первом номере, так что теперь не скупились на комплименты и лестные оценки.

В какой-то момент Мария, почувствовав себя утомлённой от избыточного внимания, предложила в присутствии хозяина вечеринки «заняться делом» и «что-нибудь сымпровизировать». Предложение прошло «на ура», Гановский отдал распоряжение — и вскоре Марию с Алексеем пригласили на огромную открытую террасу, где стоял белоснежный концертный рояль. Прислуга моментально соорудила по краю террасы линию из коктейльных столиков, куда доставили вино и закуски для желающих приобщиться к прекрасному.

Алексей, допуская возможность непредвиденного концерта, ещё днём скачал из интернета и распечатал фортепианные транскрипции различных популярных мелодий. Особое внимание он при этом старался уделять музыке, появившейся после войны, которую в силу понятных причин он прежде не знал, однако демонстрировать это незнание считал для себя недопустимым.

По распоряжению Гановского из «Пежо», припаркованного у входа в усадьбу, тотчас же принесли пухлую папку с нотами, и они с Марией занялись подбором номеров для своей небольшой программы. К ним присоединилась и скрипачка Олеся. Скромная и какая-то даже излишне простая при первом знакомстве, она, как весьма скоро выяснилось, виртуозно владеет инструментом и может аккомпанировать буквально с голоса.

Решив не искушать судьбу, Алексей в качестве разминки принялся наигрывать вариации из джазовых сюит Шостаковича, некоторые из которых он разучивал — страшно помыслить! — ещё в конце тридцатых. Олеся, когда находила возможным, присоединялась к его игре, и всякий раз ей это удавалось более чем удачно. Для пробы сил в современных вещах Алексей взял несколько транскрипций Леграна, Кола Портера и Пола Маккартни, чем сразу же сорвал аплодисменты. Однако на поступившую просьбу сыграть что-то «посвежее» задумчиво ответил, что его пристрастия остановились на лучшей и самой богатой, по его мнению, области музыки, оформившейся в начале XX века «на основе уникальных для Европы интонаций русского невыхолощенного симфонизма, французского импрессионизма и американской джазовой импровизации».

Во время небольшого перерыва, когда разгоряченному игрой Алексею принесли фужер с коктейлем, Мария сообщила шёпотом: «Публика плохо разбирается в музыке и я боюсь, что тебя начнут воспринимать как тапёра. Попробуй показать им что-нибудь особенное!»

«Но что именно их сможет удивить?» — спросил Алексей.

«Может быть, ещё одно старое польское танго? — подсказала Маша. — Это ведь в самом деле удивительная музыка, и я теперь понимаю, почему ты к ней столь неравнодушен».

Алексей согласился, подозвал к себе Олесю и о чём-то коротко переговорив с ней, вскоре громко постучал десертной ложкой по краю бокала, привлекая внимание.

— Дорогие друзья, я исполню для вас одну замечательную песню. Это довоенное польское танго Pamietam twoje oczy, - объявил Алексей негромким голосом в наступившей вокруг тишине. — Сегодня эту вещь не часто можно услышать, если можно услышать вообще. Тем более что я приготовил для вас маленькую премьеру — я спою это танго на русском языке.

Вновь раздались аплодисменты, которые были прерваны мощными аккордами вступления, неожиданно для всех зазвучавшими с трагической силой и глубиной. Трепетный альтовый звук скрипки мгновенно заполнил собой пространство террасы и вырвался в сад, притягивая внимание собравшихся и заставляя их прервать разговоры. В наступившей сосредоточенной тишине сильно, объёмно и богато зазвучал баритон Алексея:

Кто-то из гостей решив, что всё уже сказано пропето, начал было аплодировать, однако Алексей, неожиданно выстрелив поверх голов суровым и бесстрастным взором, резким ударом в клавиши взял сфорцандо, и тотчас же поддержанный объёмным и густым легато скрипки в руках Олеси, продолжил — на этот раз на полтона сумеречнее и грустней:

«Вот теперь всё», — сказал он негромко, чтобы могла слышать только Олеся, и на несколько мгновений задержав свой взгляд на замолчавших клавишах, резко поднялся из-за рояля.

— Браво, Алексей! — Гановский не скрывал восхищения. — Сам не могу понять, чем эти старые песни так берут. Магия, да и только!

— Скрывать такой талант! Как же вам не стыдно! — к Алексею поспешила с комплиментом молодая спутница известного питерского банкира. — Послушайте-ка, если в вашем концертном графике будет окно, обязательно приезжайте к нам. Муж в июне устраивает закрытый фестиваль. Выборгский замок, белые ночи… Обязательно приезжайте!

— У нас лучшая в Москве закрытая школа, — вторила ей другая дама, — мы вас тоже ждём. Приезжайте к нам на выпускной!

И с этими словами она сунула ему в ладонь визитную карточку.

Затем подошла ещё одна дама с внешностью и манерами школьной учительницы, предложив Алексею познакомиться со своим спутником — известным спортсменом Ласточкиным, который выглядел лет на десять её моложе. По тому как одетый в дорогой шёлковый пиджак олимпиец постоянно кивал и повторял по делу и без дела «Круто!» и «Замечательно!», Алексей заключил, что он давно и безнадёжно пребывает под каблуком и его единственная задача — не более чем открывать своим именем нужные двери. Между тем некоторые из рассуждений манерной дамы показались Алексею интересными. Так, она вполне убедительно, постоянно стараясь приправлять клокочущую эмоциональность рациональными доводами, рассуждала о социальной миссии и особой профессии таких, как она, «светских людей»:

— Все почему-то убеждены, что мы — пустые прожигатели жизни, а ведь это совсем не так. Да, нам не нужно париться у станка или в офисе, мы можем позволить себе ложиться в пять утра и спать до обеда, отключив при этом мобильный телефон, а затем можем весь день провести в массажном салоне или проболтать с подружкой в клубе за чашечкой кофе. Но зато именно благодаря нам общество получает ориентиры. Женщины из нижних слоёв, — перед словом «нижних» она на миг задержала дыхание и произнесла его с каким-то особенным ударением, — на словах продолжая ненавидеть нас, начинают к нам тянуться. А их мужчины, видя это, тоже постепенно облагораживаются. Кстати, именно благодаря нам после кошмарных девяностых в России произошла революция!

— Какая, позвольте, революция? — поинтересовался стоявший неподалёку господин средних лет в круглых очках с бородкой «анкор», которая делала его чрезвычайно похожим на меньшевика Дана.

— Революция гламура! — с ходу выпалила дама с прямолинейностью педагога.

— Поясните, что вы имеете в виду?

— Я имею в виду очень простую вещь — когда бандиты, правившие балом в девяностые, увидели новый великолепный стиль жизни, принципиально отличный от их жестоких самцовых принципов, — то под его влиянием они быстро изменились.

— То есть, по-вашему, предпочли гламурные «тусэ» своим стрелкам и разборкам?

— А вы, пожалуйста, не язвите! — неожиданно решил поддержать даму её молчаливый спутник. — Вот скажите, например, где теперь все эти бандиты?

— Я думаю, что они друг друга перестреляли, — ответил, не скрывая улыбки, человек, похожий на меньшевика.

— Всех перестрелять невозможно, — торжественно возразила дама, не уловившая, видимо, юмора. — Под воздействием принципов гламура, как бы мы к нему не относились, Россия стала другой. Люди, обладавшие деньгами и силой, начали меняться, начали расти в соответствующем аспекте, и сегодня, уверяю вас, мы пожинаем плоды этого замечательного процесса!

Борис, оказавшийся поблизости, не смог удержать себя от того, чтобы не шепнуть Алексею на ухо о наблюдаемом им факте чрезвычайно высокой концентрации «гламуризированной бандократии» на вечеринке Гановского. Услышав это замечание, Алексей, не сдержавшись, прыснул отчаянным смехом. И если бы Борис чуть загодя не догадался потянуть Алексея за пиджак, заставив развернуться, то его друг вполне мог оказаться в положении сомнительном и неловком.

Вскоре пронёсся слух, что поднесли горячие закуски, и все присутствующие непроизвольно стали перемещаться к фуршетным столам, расставленным под огромным парусиновым тентом. Вместе с горячим прибыли и очередные подносы, полные шампанского, вин и запотевших стопочек водки. Используя прибытие алкоголя как предлог, Алексей, опрокинув стопку и прихватив с собою ещё две, поспешил на розыски своего боевого друга. Ведь Петровичу, который, как выяснилось, не был толком никому представлен, явно не хватало общения, и практически всё время вечеринки он коротал в небольшой беседке для курения, попыхивая загодя припасённой трубкой и периодически вступая в случайные conversations brХves с заглядывающими в эту беседку любителями табака.

Петрович с благодарностью принял доставленную ему ледяную стопку и проследовал к столу, где наши герои в полном составе получили возможность немного отдохнуть от во многом неестественных и бессмысленных разговоров. К их кругу присоединилась и скрипачка Олеся, заслужившая от Бориса похвалу за блестящую игру. Олеся отказалась от вина, сообщив, что ещё ни разу в жизни не употребляла алкоголя, и поэтому Борису пришлось разыскать персонально для неё кувшинчик с ананасовым соком.

Олеся поведала, что она — студентка четвёртого курса музыкального училища, однако учёбу, возможно, скоро придётся прекратить, поскольку тяжело заболела мать и завершение образования сделалось роскошью. Поэтому ей приходится подрабатывать подобного рода частными концертами, а когда приглашений нет — играть вечерами в новом подземном переходе на станции метро Маяковская.

Совершенно неожиданно перед ними возникла молодая строгая мадемуазель в бордовом жакете поверх тёмно-фиолетового муарового платья.

— Это вы — скрипачка? — без представления спросила она Олесю, вперившись ледяным взглядом.

— Да, я. А вы кто будете?

— Я — персональный менеджер господина Гановского. Вы должны сейчас же покинуть мероприятие.

— Но вы же… вы же пригласили меня для выступления!.. Агент переслал мне приглашение от вас…

— Я сожалею, но приглашение аннулировано. Агент должен был вам об этом сообщить, но он почему-то этого не сделал и поэтому мы с ним больше не предполагаем взаимодействовать. Кстати, как вы попали на территорию?

— Я заблудилась, и меня подвезли ваши гости, — Олеся растерянно кивнула в сторону Бориса.

— Всё понятно. Охрана иначе бы вас и не пропустила. Собирайтесь, наш водитель довезёт вас до ближайшего метро.

— Послушайте! — вступился за Олесю Борис, сразу же догадавшийся, что смена репертуара и аннулирование приглашения скрипачки произошло исключительно из-за его согласия прибыть на вечеринку с прославившейся сестрой. — Я сейчас же переговорю с самим Гановским, это недоразумение, Олеся должна остаться! Она великолепно играет!

— Очень сожалею, — ответила Борису мадемуазель, вышколено наклонив голову и растекаясь улыбкой, словно перед старшим по званию, — но у нас строгие правила. Эта девушка не должна и не будет здесь находиться, она сейчас же поедет в Москву.

— Но тогда мы тоже уедем! — не выдержал Алексей.

— Ни в коем случае, — прозвучал спокойный ответ. — Ведь вы — персональные гости господина Гановского!

И тотчас же Алексей ощутил на себе силу парализующей улыбки муаровой мадумуазель.

Борис что-то пробормотал под нос и решил попробовать разрядить ситуацию.

— Ладно, Алексей, мы останемся, — сказал он примирительно. — А вот вы, господа менеджеры, должны ответственнее относиться к своей работе!

— Спасибо, мы учтём ваше замечание, — невозмутимо ответила муаровая мадемуазель, переводя свою парализующую улыбку с Алексея на Бориса.

— Но мне обещали заплатить… — робко попыталась напомнить о себе Олеся.

— А у вас, девушка, есть на руках подписанный контракт?

— Нет.

— Значит успокойтесь, вы ничего не получите. Разбирайтесь с агентом сами, а сейчас освободите территорию от своего присутствия!

Подошёл вышколенный водитель в какой-то особенно белоснежной на фоне темнеющего неба сорочке, при галстуке и в застёгнутом на все пуговицы костюме. Мадемуазель кивком головы представила его и отошла на несколько шагов в сторону — всем своим видом демонстрируя, что считает проблему разрешённой, однако продолжает сохранять контроль.

Олеся грустно вздохнула и растерянно со всеми попрощавшись, взяла чехол с инструментом и пошла за водителем.

— Стой! — догнала её Мария, — Подожди!

С этими словами она открыла свою сумочку и извлекла из неё толстый перетянутый скотчем конверт, переданный ей вчера Устюговым.

— Подожди же! — с этими словами она разорвала конверт и, запустив пальцы в тугую плоть купюр достоинством по пятьсот евро, извлекла оттуда половину. — Возьми вот это.

— Что вы, что вы! Не надо! — запротестовала Олеся, растерявшись и внезапно подавленно замолчав. Несложно было догадаться, что за всю свою жизнь она едва ли держала в руках более пары бумажек подобного достоинства.

— Милая, даже не спорь. Всё это — твоё, — с этими словами Мария помогла Олесе убрать деньги и сама подвела её к водителю. — Ступай!

И тотчас же развернувшись, крикнула в адрес строгой мадемуазель:

— Потрудитесь, чтобы шофёр доставил её домой и сопроводил до самой двери квартиры!

— Конечно, не сомневайтесь! — с услужливой готовностью немедленно ответила та, и тотчас же громко ретранслировала водителю уже властным голосом: «Поднимешься с ней до самой квартиры!»

Мария не стала дожидаться свой порции неповторимой улыбки и, ничего не сказав, возвратилась к обществу.

В одну из неколебимых традиций олигарха Гановского входило устраивать всевозможные вечеринки, рауты и ассамблеи не только без общего стола, но даже без гарантированных для каждого из гостей стула или кресла. При обильных разнообразных закусках и аперитивах подобный порядок не только позволял публике активнее общаться, заводить знакомства и устраивать между собой всевозможные дела, но и создавал неповторимую атмосферу праздничного возбуждения и отчасти восторга. Дополнительным плюсом почти постоянного пребывания на ногах лично для себя Борис отмечал возможность употребления несколько большего количества алкоголя, который, что бы ни говорили врачи и прочие недоброжелатели, был, есть и будет оставаться необходимым условием приятной застольной беседы и бодрящего предощущения новых встреч, открытий и мыслей.

Перейдя с шампанского на портвейн и имея в более отдалённых планах сконцентрироваться на чём-то более крепком и «шотландском» вроде Macallan или Longmorn, Борис в высшей степени праздно перемещался между группами гостей, изредка подключаясь к какой-нибудь беседе, но чаще — просто выискивая знакомые лица и перебрасываясь двумя-тремя дежурными фразами для поддержания если не знакомства, то по крайней мере визуальной памяти.

Куртуазного вида девица с бриллиантовым колье интересовалась у изящного молодого человека:

— Я так хотела увидеть сегодня здесь Сёму Огородникова — а его, похоже, нет.

— По моим сведениям, он на даче.

— Какая прелесть! Такая погода, весна…

— Не радуйся, он на даче показаний!

Два предпринимателя оживлённо обсуждали чей-то бизнес:

— Так ты не знаешь? Кипятильникова просто подарила часть акций своему управляющему, управляющий за месяц навёл на заводе порядок, всех разогнал, привёз пятьсот узбеков — и теперь Наташка каждый месяц получает, совершенно не парясь, по семьдесят миллионов!

— Неплохо, конечно, но она при этом всё равно остаётся в теме. Не забывай, в какой стране мы живём… Если на заводе что случится, то её найдут и могут быть проблемы. В наши дни доказать, что директор контролируется собственником — раз плюнуть.

— Ну мало ли что можно предположить? А вдруг и на нас кирпич упадёт?

— Кирпич, может, и не упадёт, а вот Андрюшка Рубин поступил куда грамотнее — он свой заводик вообще закрыл, оборудование порезал на лом, а землю загнал девелоперу. Сердито, но на оставшуюся жизнь ему от пуза хватит.

— А его племянница Кристина по-прежнему делает успехи в теннисе?

— Нет, она зачехлила ракетку.

— Тоже собирается валить из «Рашки»?

— Да она уже давно свалила! Второй год блаженствует на Гоа. На кой чёрт ей теннис сдался?

Молодые женщины в плетёных креслах о чём-то оживлённо шептались и хохотали, пока их друзья и мужья, вооружившись бокалами с красным вином, сошлись на деловых вопросах:

— Сенатор Лудаков подался в сельское хозяйство, ты в курсе?

— Ну и что? Это же сейчас модно.

— Модно — не модно, а Минсельхоз уже подписал ему на этот год субсидий на пять миллиардов.

— Дурак он! Засветится с таким баблом, и все его тотчас же сдадут!

— Да, но пять миллиардов просто вот так срубить — не шутка.

— Глупости. Если хочешь, я познакомлю тебя с одним малым — так вот, он добился буквально двух нужных слов в текстовке распоряжения правительства — и теперь имеет с нефтепровода в год миллиардов под сто.

— Ха, и ты считаешь, что эти деньги все — его?

— Почти все. Во-первых, мало кто знает, сколько на самом деле он зарабатывает. А во вторых — откаты с такой суммы, сам понимаешь, не так-то легко доставить по назначению. Скорее всего, в натуре он заносит мизер, так сказать, на карманные расходы парочку, как принято, «коробок из-под ксерокса», а остальные бабки остаются у него лежать как бы в трасте. Только вот я думаю, что лет эдак через пять не будет ни траста, ни этого малого — я имею в виду под прежней фамилией… Возникнет где-нибудь на другом конце света счастливый и богатый человек с чистым и безукоризненным прошлым!

— Не многовато ли будет ему бабла на оставшуюся жизнь?

— Для нас — много, для него — в самый раз. Он как раз один из тех, кто планирует прожить лет двести, и в финансирование этой беды вложился более чем конкретно… Давай-ка лучше выпьем!

— Ты прав. Пьём за здоровье немедленно!

Чуть поодаль Бориса окликнул знакомый депутат Государственной Думы с вопросом «на засыпку»:

— Ты в курсе, что Могилевский стал баронетом?

— Понятия не имею. Лет десять с ним не общался, он ведь давно из Лондона носу не кажет. А за какие, интересно, заслуги?

— Женился на вдове баронета.

— Я рад за него.

— Тут самый прикол в том, Боря, что ты лично познакомил меня с этой баронетессой Эмилией в баре в Никосии, а она потом всех уверяла, что никак не может тебя влюбить. Каково, а?

— Не грусти, она ведь страшная и бестолковая. Как раз вариант для всеядного сэра Льва! — ответил, поморщившись, Борис и похлопал депутата по плечу.

Под узорными сводами небольшой беседки два молодых человека и девушка оживлённо обсуждали таланты какого-то неповторимого голландского сэнсэя:

— Так вот, этот Хенк, если он согласится работать, гарантированно выведет любой твой талант на самый высокий рынок. До уровня Phillips de Pury и даже Cristie's.

— Неужто любой?

— Именно, что любой. Больше, конечно, к нему обращаются по части современной живописи, однако он может взяться за всё что угодно — от стихов до танцев.

— Невероятно!

— Почему ж невероятно? Ведь лучше всего продаётся не то, что создаётся годами работы и геморроем, а то, что правильно раскручено.

— Так он что же — просто за раскрутку берёт?

— Нет, у него потрясающий нюх на то, что именно можно раскрутить.

— Тогда этот Хенк просто гений. А сколько стоит к нему обратиться?

— Цена начинается от двухсот тыщ евро за персонализированную творческую концепцию. Очередь на год. Но зато — потом не пожалеешь!

Пройдя ещё метров пятнадцать, Алексей снова столкнулся с олимпийцем Ласточкиным, осмелившемся обсуждать в отсутствии супруги хозяйственные и финансовые вопросы.

— … А ты не знаешь, как Гановскому удалось такую усадьбищу отхватить? Откуда земли столько? — интересовался известный спортсмен у не менее известного спортивного промоутера.

— Тут раньше был какой-то санаторий.

— Тогда понятно… Хорошо ему, в этом месте не велось боевых действий.

— Да, на Николиной не воевали. А с чего это ты вдруг про войну вспомнил?

— Да с того, что моя Лариса прикупила за Звенигородом три гектара. Короче, пионерский лагерь забрала по банкротству. И вот только она всех оттуда разогнала и начала строить конюшню — на нас инспекция с ментами наезжает.

— С какой стати?

— А с такой, что в сорок первом году там действовали какие-то партизаны, и теперь эта земля — объект, так сказать, наследия.

— Ну да, это только нам, дуракам, в школе талдычили, что партизаны — хорошие. А на самом деле, как теперь выясняется, этих партизан специально готовили в диверсионных отрядах НКВД, чтобы они убивали мирных жителей и громили их дома. Для усиления, так сказать, ненависти и чтобы врагам имущество не досталось, — высказался промоутер с гордостью человека, недавно что-то на эту тему прочитавшего или услышавшего.

— Ты думаешь, я этого не знаю? Одна Зоя Космодемьянская чего стоит! Поджигала частную собственность, за этим делом попалась, а потом из неё героиню сотворили! А я теперь из-за всего этого геройства знаешь, на какие бабки попадаю?

Оказалось, что молчаливый Ласточкин, достигая состояния возбуждения, может изъясняться вполне связно и эмоционально.

— Ты хочешь сказать, что Зоя Космодемьянская и до тебя из могилы дотянулась? — съязвил промоутер.

— Да я бы её…

Борис, не без неприязни подслушавший этот разговор, хотел было осадить спортсмена-землевладельца, однако в тот момент кто-то резко и немного бесцеремонно одёрнул его со спины. Обернувшись, Борис не сразу различил в уже достаточно плотных сумерках своего давнишнего приятеля, которому он когда-то, по старой жизни, помогал в поиске иностранного банка для экстренного перекредитования.

Приятеля звали Виталиком. Несмотря на показной прикид молодого бесшабашного гуляки в потёртых джинсах и старой футболке, Виталик, имея фигуру по-спортивному крепкую и жилистую, на этот раз выглядел немного растерянным, постаревшим и даже потухшим. Первым делом он счёл нужным поведать Борису, что задержался по причине того, что имел стычку с «чеченскими коллекторами», пытавшимися отобрать у него швейцарские часы на выходе из клуба в гостинице «Украина». Чеченцы, судя по словам Виталика и отбитым часам, небрежно болтающимся на запястье, были посрамлены, однако печальным обстоятельством являлось то, что действовали они по наводке вполне официальных судебных приставов. Последние давно положили глаз на остатки когда-то обширного состояния Виталика, ныне разбросанного и перепрятанного по многочисленным офшорам, акциям и депозитам, в результате чего он никак не может консолидировать активы, чтобы отыграться.

Борис, отчасти знакомый с бедами Виталика и его практически безнадёжными долгами на несколько миллиардов рублей, выразил сочувствие, но и тут же подумал: «Зато вот пример нового дворянства! Человек не просто сидит без капитала, но имеет капитал резко минусовый, то есть его положение во много раз хуже, чем у последнего бомжа. Тем не менее он носит дорогие часы, ездит на представительских машинах и, главное, сохраняет право входа на олигархические тусовки. Хотя, быть может, последнее даже к лучшему — вдруг найдёт себе здесь партнёра или очередного покровителя…»

Но с новыми партнёрами, судя по всему, у Виталика дела не ладились, поскольку он явно начал пытаться, не зная всей правды, искать покровительства у Бориса. Он поведал, как «занавесившись» через третьих лиц, сумел в конце зимы приобрести в Тверской области заброшенный колхоз и теперь намерен открыть там охотничье хозяйство с элитной базой отдыха. Гостевые домики, баня, конюшня, стрелковые вышки и кормушки для кабанов — всё уже оплачено и готово, дело остаётся за малым — «раскрутить» объект. Для этого, по мнению Виталика, достаточно уговорить приехать туда погостить члена Правительства или какую-нибудь творческую знаменитость.

Борис пообещал помочь, чем сумеет, и попросил для начала прислать ему рекламные материалы по охотничьей базе. Виталик повеселел, приободрился и принялся рассказывать какой-то длинный и занудный анекдот, заставивший Бориса искать предлог куда-нибудь уйти. Подходящий повод представился достаточно скоро: к Борису подошёл Петрович с просьбой от Марии помочь в подготовке очередного выступления.

Борис быстро перепоручил Виталика в ведение обнаруженного неподалёку Петровича, и тотчас же удалился к сестре.

Однако там быстро выяснилось, что причины для спешки нет — рядом с террасой, чуть поодаль от ярких световых овалов, отбрасываемых на землю многочисленными светильниками, Мария и Алексей оживлённо беседовали с миниатюрной пожилой женщиной в бретонской шляпке, оказавшейся матерью Гановского. Именно она вчерашним вечером обратила внимание своего сына на выступление Марии и с изумлением услышала в ответ, что молодая певица — сестра его старого приятеля.

— …Поймите меня правильно, моя милая, — услыхал Борис немного возбужденную речь пожилой дамы, ведавшей себе цену, — я кое-что понимаю в этой жизни и желаю вам только добра. У вас прекрасный голос, но оставляя его таким, каким он есть, вы не сделаете карьеру. Колоратурные изыски сегодня никому не нужны и не интересны. Вы же не согласитесь всю жизнь петь одну лишь «Царицу ночи»! Подумайте, что Милица Корьюс, которую, вы вчера перепели, после того фильма так и не смогла сотворить себе карьеру настоящей певицы! Переходите в более низкий регистр, пробуйте себя в малой октаве! И меняйте амплуа, деточка, срочно меняйте! Можно и небольшую операцию по корректировке голосового аппарата сделать — подумайте хорошенько. Если что, у меня есть один замечательный хирург, я для вас всё организую…

— Извините, что вмешиваюсь в ваш разговор, — немного бесцеремонно объявил о своём прибытии Борис, — но я бы поостерёгся быть столь категоричным. Маша свободно чувствует себя в широком диапазоне и может браться даже за драматические партии. Она легко переходит в кантилене с грудного резонирования на головное. Плюс — мягкость дыхания. Плюс — много ещё чего. У Маши действительно уникальный голос, и ей бы… ей бы не по разным сомнительным лавочкам нашим шастать, чтобы потом резать связки, а позаниматься у лучших мировых вокалистов!

— Конечно, конечно, вы абсолютно правы! Талант нужно развивать, пусть она развивает, но вот использовать она его сможет только в узком домашнем кругу, уж вы мне поверьте! Ибо миром искусства сами знаете, что правит.

— Знаю, деньги.

— Не только деньги, мой милый. Прежде, чем приходят деньги, формируются стандарты и стереотипы. Во времена Моцарта и Доницетти были один стандарты, теперь — другие. Сегодня рынку колоратуры и стаккаты не нужны. А знаете, почему? Потому, что публика хорошо потребляет лишь то, что она сама способна в каком-то приближении воспроизводить. Никто и никогда не согласится платить за то, что ему ни при каких обстоятельствах абсолютно недоступно в домашнем музицировании или под караоке. Никто и никогда!

— Но мне наплевать на деньги, — немного раздражённо и с грустью в голосе ответила Мария.

— Не смешите меня, голубушка! Даже если вам наплевать, то вот ему, — и она кивнула в направлении Алексея, сидевшего в кресле неподалёку, — ему, вашему спутнику, это вовсе не всё равно!

— Отвечу честно, мне тоже всё равно! — отозвался Алексей, не вставая. — Я разобьюсь в щепу, но найду, как обеспечить Машу всем необходимым. А она пусть развивает те свои способности, которые получила от природы. Так что обойдёмся без операции.

— Абсолютно согласен, — резюмировал Борис.

Однако тут Мария неожиданно лукаво улыбнулась старушке и заявила, что телефон хирурга она записать готова и что над операцией — подумает.

— Умница, я же говорила! Умница! — всплеснула та руками.

— При одном условии, — спокойно ответила Мария и, подойдя к плетёному креслу, в котором сидел Алексей, возложила свои руки ему на плечи. — При условии, что об этом попросит меня он.

И, наклонившись, поцеловала Алексея в волосы.

Наступившую на миг тишину пришлось прерывать виновнику поцелуя:

— Ну вот об этом я точно не попрошу! Кстати — мы забыли, что обещали что-то исполнить. Публика, похоже, уже заждалась.

— Этой публике, — заговорила старушка Гановская ровным и спокойным голосом, бросив в сторону толпы гостей надменный взгляд, — им ближе не академический вокал выслушивать, а под «Мурку» плясать. Хотя когда-то эта самая «Мурка» была прекрасная и чистая мелодия… Я — старый человек, мне нечего скрывать, и мой сын это тоже знает: половина из тех, что там толпятся, — абсолютно неграмотные и невежественные люди. Вторая половина — негодяи, которые шли к вершинам по чужим судьбам и трупам. Баловни судьбы и преступники, ничего более… Однако вы правы, мы им обещали меленький концерт. В конце концов, их расположение нужно всем нам для нашей работы… Я слышала, вы что-то что из Вагнера сейчас споёте?

— Из Вагнера? — искренне удивилась Мария. — Из Вагнера я знаю крошечную партию Фреи из «Золота Рейна», и это всё, пожалуй. Пробовала, правда, как-то ещё Эльзу, Einsam in truben. Но я не люблю Вагнера.

— Отчего ж?

— Я понимаю, что я неправа, но для меня он — мизантроп и воспеватель смерти. Не выношу его, и всё. А почему вы спросили о Вагнере?

— Потому, милая, что в ближайший год Вагнер будет в моде. У вашего воспевателя смерти грядёт юбилей, и публика готова платить за него любые деньги. Понимаете?

— Понимаю. Но только сегодня я Эльзу петь не хочу.

— А что, Маш, может попробуешь? — подключился к новой теме Борис. — Публика оценит, а аккомпанемент там несложный, легко на рояле изваяем.

— Нет, не хочу и не буду!

— Подумай, у тебя получится!

— Нет.

— Но послушай, — не унимался Борис, — сегодня — отличный шанс заявить о себе. Закрепить вчерашний успех. В конце концов, если не петь, то зачем ты сюда приезжала, а я напрасно травил свою печень алкоголем?

— Боря, — ответила Мария. — Мы с Алексеем уже всё решили. Я буду петь первую арию Виолетты. Потому что я именно так себя сейчас чувствую и именно так хочу. Ведь взгляните, друзья — какой прекрасный сегодня вечер, замечательное весёлое общество, вино и улыбки! О болезнях печени и обо всём прочем можно пока не думать… Я чувствую, что здесь и сейчас для меня… для всех нас открывается какое-то неведомое будущее, и у меня есть надежда, что оно будет счастливым. Мне сегодня как-то особенно странно и хорошо.

И поправив длинную шаль на плечах, Мария развернулась по направлению к широкому спуску к реке, открывающемуся сразу же за ярко освещённой площадкой шумного собрания.

— Хорошо, — ответил Борис, обращаясь к Алексею. — Виолетта так Виолетта. Сможешь поддержать аккомпанементом? Или мне попробовать?

— Я думаю, — ответил Алексей, — что петь арию Виолетты на пару с концертмейстером в такой день не стоит. Нужен хороший оркестр.

— Ясное дело, нужен оркестр! Только где мы его возьмём?

В ответ Алексей загадочно улыбнулся и пригласил Бориса спуститься к реке.

Внизу, на берегу Москвы-реки, на обширной тщательно подстриженной пляжной лужайке, группа рабочих в свете фар двух автофургонов завершала установку огромного телеэкрана, мощной акустической системы и нескольких студийных видеокамер. Через открытый сбоку кузов одного из фургонов с параболической антенной на крыше был различим длинный микшерный пульт, таинственно мерцающий разноцветными огоньками, с двумя склонившимися над ним тёмными фигурами. Услышав приближающиеся шаги, одна из фигур развернулась, и Борис узнал радостного Гановского.

— Так ты ещё не в курсе? — с нескрываемым восторгом воскликнул олигарх, обращаясь к Борису. — Твой друг придумал гениальную вещь!

— Поясни, что всё это значит?

— Мария будет петь в сопровождении «Кремлёвских виртуозов», как вчера. Ведь они достойны друг друга!

— Ты что? Ты и их сумел пригласить? Они сюда специально припёрлись из Москвы?

— Ха, они улетели из Москвы утром. Сейчас они в Лейпциге, в Гевандхаузе.

— Ты хочешь сказать, что они будут играть… через спутник?.. — Борис с изумлением покосился на антенну, экран и гигантские колонки.

— Именно так! Твой приятель — гений, он подбросил отличную идею, — Гановский восхищённо кивнул на Алексея, — а я её реализовал. Техника из фирмы Андрюшки Баумритца, он здесь на Рублёвке все праздники пасётся, прикатил через полчаса. Директору оркестра я сам позвонил, они там у себя сейчас начинают репетировать и согласились для нас малость потрудиться. Так что, как видишь, всё на редкость классно складывается!

— Только затраты, наверное, сумасшедшие, — пробурчал Борис.

— Брось. Какие затраты? Рублей восемьсот от силы, ну — миллион. Или полтора. Что же мы — не заработаем? Гляди-ка лучше — сейчас запустят видеоканал!

Действительно, огромный экран вспыхнул ярким синим цветом, мгновенно отразившемся в глади реки, и спустя несколько мгновений появились картинка с изображением пустого дирижёрского пульта и нескольких захваченных в кадр музыкантов. Тут же следом пришёл и звук — объёмный, гулкий и живой, будто каждый из многочисленных разномастных динамиков выдавал что-то своё: шум шагов и сдвигаемых стульев, установочную линию гобоя, немедленно подхватываемую густым скрипом бас-кларнета, потом — беспорядочные пассажи струнных и грохот поднимаемого с пола контрабаса…

В кармане у Гановского зазвонил мобильный телефон. Дирижёр «Виртуозов» докладывал из Лейпцига, что будет готов через десять минут.

Гости начали дружно спускаться к речной террасе и заполнять её обширное пространство. В дополнении к неяркому свету садовых торшеров, на причале, где были пришвартованы два прогулочных катера — хозяина и кого-то из гостей, — зажгли прожектора, очертившие своими лучами два чётких изумрудных круга, на пересечение которых вскоре выступила Мария. Она помахала рукой, и малозаметные на фоне тёмных кустов студийные телекамеры на растопыренных треногах тотчас же перенесли её приветствие в далёкий Лейпциг, откуда дирижёр, вставший к пульту, послал ей в ответ воздушный поцелуй.

В воздухе нарастал густой и плотный шум от многочисленных голосов — публика по достоинству оценивала высокотехнологичный сюрприз, и Гановский не скрывал своего удовлетворения. Дирижёр взмахнул, и оркестру пришлось дважды проигрывать вступительные такты, прежде чем шум, наконец, затих.

Мария пела на итальянском языке арию своей любимой героини, разученную много лет назад, когда она даже помыслить не могла о подобной роли. Пела она свободно и легко, звук её голоса, казалось, шёл из глубин сердца и был мягок, напевен и искренен. Её сопрано спокойно и ровно нисходило до волнующих драматических нот в строках о горечи отвергнутой любви и немедленно наполнялось лёгкостью и светом, когда слова адресовались возлюбленному.

Затем — знаменитое «Follie!.. follie!..» В этом месте словно что-то надрывается внутри, и от внезапного прозрения сердце на миг останавливается: «Напрасные мечты, зачем я им так доверяюсь, одинокая и никому ненужная? Да, лучше не загадывать, не испытывать судьбу, не стремиться к безумно высокому и недоступному свету, который может так и не зажечься… Или, будучи зажжённым, внезапно погаснуть. Всё может быть, потому что всё уже было. И будет, конечно, обязательно будет… Но что же делать тогда — бесстрастно взирать на несовершенство и обречённость мира, готовится к худшему, ждать огня и катастроф, уподобляясь ненавистным мне вагнеровским истуканам? Нет, только не это. Значит — надо оставаться собой, оставаться той абсолютно совершенной, молодой, весёлой, щедрой и всеми любимой. Стараться взять всё от этой лучезарной и искрящейся жизни, от каждого её мгновения. Ведь солнце — оно щедрое и вечное, поэтому брать его свет — не совестно, не страшно. И не страшно наслаждаться. Наслаждаться всеми до конца прекрасными солнечными днями, которыми нас одаривает судьба, проживать в их безумном вихре и не думать, не думать о том, что где-то ждут, затаившись, своего страшного часа болезни и утраты. Итак — наслаждаться! Только наслаждаться!»

И вот, следуя этому восторженному зову, голос Марии вырывается в верхний, искромётный регистр, где его уже не удержать, и рассыпается серебряными струями:

Оркестр гремит, повторяя рефреном пьянящую мелодию Верди, прославленную в веках. На экране крупным планом хорошо видно, как дирижёр оборачивается к камере, что-то желая спросить у певицы. Мария прочитывает вопрос в его глазах, и тотчас же, обращаясь к уже своей камере, притаившейся возле высокой густой акации, подаёт знак снова сыграть Sempre libera… Этот импульс уносится неведомой силой по проводам и радиоволнам за многие тысячи километров и незамедлительно возвращается гремящей симфонией счастья. Мария внезапно переходит на русский текст:

Пять ритурнелей за вечер! Успех грандиозный и ошеломляющий.

К радости Марии и удовольствию зрителей, на этот раз эмоции публики не урезаются, как вчера, необходимостью переходить к последующим номерам. Сегодня уже ничего больше не прозвучит. Затронув и оживив какую-то потайную струну в сердце каждого, Мария из заурядной гостьи, приглашённой провести праздник на даче у знатного финансиста, вдруг сделалась всеми любимой и обожаемой. Воистину, сегодня — её вечер, сегодня она — королева бала.

Экраны погасли, но светильники продолжали гореть по-прежнему волнительно и ярко. Пришёл Гановский с огромной бутылкой безумно дорогого шампанского из своей известной на всю Москву коллекции. Пили за успех, за счастье и молодость. Где-то у самой воды зажгли салюты, и их весёлые огненные брызги с весёлым шумом начали рассыпаться над чёрной гладью. А на фарватере Москвы-реки замерла проплывавшая мимо небольшая яхточка, пассажиры на которой, судя по всему, рассчитывали на продолжение концентра.

Но время быстро летело, ночь давно вступила в свои права, одарив всё сущее на подмосковной земле влажной и убаюкивающей весенней прохладой. После ещё нескольких смен напитков и еды гости постепенно стали собираться по домам. Кто-то молча допивал и доедал, кто-то спешил завершить деловой разговор, и теперь уже на площадке возле раскрытых кованных ворот, где стояли машины приглашённых, нарастало оживление.

Борис собрал своих друзей, договорился с Алексеем, что тот, как более трезвый, поведёт машину вместо него, после чего озаботился поиском Гановского, чтобы попрощаться. В шапочной суете не сразу удалось обратить внимание на жену спортсмена Ласточкина, которая возбуждённо носилась по дорожкам сада, о чём-то расспрашивая сбивающейся скороговоркой.

Поравнявшись с Борисом, мадам Ласточкина выпалила: «Мой куда-то пропал! Вы не видали?»

Однако никто не имел ни малейшего понятия о местопребывании спортсмена. Лишь Петрович, почесав за ухом, припомнил, что видел, как тот около получаса с кем-то направлялся в отдалённую тёмную часть сада.

Тотчас же в указанном Петровичем направлении устремились несколько высокорослых охранников с мощными фонарями и овчаркой.

Спустя минут пять все неразъехавшиеся гости стали свидетелями сцены странной и немыслимой: два дюжих охранника на плечах тащили обмякшего спортсмена с огромным синяком под глазом и разбитым в кровь ухом. Костюм олимпийца был измят до невозможности и местами выпачкан жёлтой жирной глиной.

Его тут же усадили в садовое кресло и принесли воды. Ветер доносил тревожный шёпот: «В дальнем углу нашли… Возле старого сортира… Если б не собака!..» Несчастного немедленно обступили со всех сторон, посыпались вопросы и полились соболезнования. Кто-то стал звонить в «Службу спасения».

Пришедший в себя Ласточкин вскорости поведал, что вступил в спор с кем-то из гостей, ему неизвестным, и, когда, увлечённый этим спором, удалился со своим собеседником в дальний угол, то тот внезапным ударом по сонной артерии его нокаутировал. Ничего более пострадавший спортсмен не помнил и сообщить не мог, ссылаясь на темноту и потерю сознания.

К счастью, могучий организм Ласточкина успешно справлялся с последствиями нокаута — уже через несколько минут он смог самостоятельно подняться с кресла. Его жена тотчас же заявила, что отвезёт супруга к личному врачу и потому приезда врачей они дожидаться не станут. Громко объявив всем спасибо за сочувствие, с гордым выражением лица она повела мужа к машине.

— Интересно, кто же это Ласточкина так разделал? — задал риторический вопрос Борис, когда их кабриолет уже спокойно катился в сторону Москвы по ухоженному и тщательно освещённому Рублёво-Успенскому шоссе.

— Наверное, кто-то из конкурентов по олимпийскому движению, — высказал своё предположение Алексей, не отрываясь от дороги. — Звериный оскал капитализма!

— Нет, это дело рук Виталика, — с абсолютным спокойствием констатировал с заднего сидения доселе молчавший Петрович. — Того взбудораженного малого в одежде бродяги. Всё произошло в моём присутствии.

— Как! И ты ничего не предпринял? — сидевший рядом с ним Борис даже поперхнулся от неожиданности.

— Этот мерзавец заслуживает большего наказания, поэтому я не стал вмешиваться.

— А что же произошло? — обернулась Мария.

— Ласточкин в разговоре с Виталиком стал развивать тему о том, что якобы наши диверсанты, героически действовавшие в годы войны в тылу врага, все поголовно — сволочи и негодяи. Они, оказывается, не только уничтожали священную частную собственность, но и теперь, словно из могилы, мешают Ласточкину снести в его поместье какие-то постройки, объявленные памятником войны. Если бы ты слышал, Лёша, какими словами он гнобил и оскорблял наших с тобой однополчан! И что он, подлая его душа, нёс про Зою Космодемьянскую, которую я лично инструктировал в диверсионной школе и помню как живую…

— И ты не сдержался?

— Я разведчик, и должен скрывать эмоции. А вот Виталик, которому я незадолго до этого рассказал, как именно эта девочка погибла, контролировать себя не смог. Просто догнал Ласточкина и отключил одним ударом.

— Надо всё-таки сразу было вызвать врача, — сердобольно посетовала Мария.

— Совершенно ни к чему. Уверяю вас, эти типы очень живучие, — ответил Петрович и вздохнул.

— Да, — сказал Борис, прервав наступившее молчание. — Виталик, при всей его безбашенности, — очень искренний и порядочный человек. Только жаль его безумно — из таких миллиардных долгов, какие у него теперь, живыми не выкарабкиваются… Мне кажется, что с ним… с ним что-то нехорошее должно скоро произойти. Ну да ладно, Бог поможет. Домой пора, уже третий час.