9. Мать

Молодой матери девятнадцать, но она совер­шенно не чувствует себя взрослой. Нет у нее и уверенности в том, что в ее душе достаточно мужества и мудрости, которые позволили бы ей справиться с ситуацией, в которой она оказалась. Ведь не так давно она сама была ребен­ком. Когда же она перестала им быть? Согласно закону, это происходит, когда человеку испол­няется восемнадцать, но законы пишут для всех людей, а ее те, кто их придумывает, лично не знают.

Роды были очень болезненными, девушке все еще не по себе, но она крепко прижимает младенца к груди. Она намеренно выбирает са­мые темные улицы на задворках, где нет лю­дей. Вокруг ни души. Контейнеры с мусором отбрасывают на асфальт резкие прямоуголь­ные тени. Под ногами хрустит битое стекло. Девушка знает: в этот глухой час легче всего сделать то, что она задумала. Даже койоты и другие хищники спят. Мысль о том, что невин­ный ребенок может пострадать, для нее не­стерпима.

Рядом, скособочившись, стоит гигантский контейнер для строительного мусора. Девуш­ке страшно. Ей кажется, что ржавая груда же­леза вот-вот оживет, протянет к ней лапы, ута­щит ребенка и спрячет в своем отвратитель­ном чреве. Она осторожно обходит контейнер и, прибавив шагу, идет дальше по пустынной улице.

Вскоре после принятия Билля о жизни мо­лоденькие девушки, оказавшиеся в таком же положении, как она, часто бросали детей в та­кие вот контейнеры. Девушки, ставшие мате­рями помимо желания, бывает, впадают в отча­яние и готовы избавиться от ребенка любым способом — даже если приходится выбросить его, как мусор. Детей находили в контейнерах столько раз, что о таких случаях даже переста­ли рассказывать в новостях — они стали при­вычной частью повседневной жизни.

Злая ирония заключается в том, что Билль о жизни был принят для защиты священного дара — человеческой жизни. Но по воле не­предсказуемого рока эффект оказался обрат­ным — стоимость человеческой жизни снизи­лась. Слава богу, нашлись люди, настоявшие на возможности усыновления брошенных детей. Был принят замечательный закон, позволив­ший девушкам, не имеющим возможности самостоятельно вырастить ребенка, надеяться на то, что кто-то сделает это за них, и не бросать несчастных младенцев в контейнеры с му­сором.

Робкий рассвет становится ранним утром, и девушка покидает трущобы, в которых прята­лась ночью. Теперь она в фешенебельной час­ти города. Девушка проходит улицу за улицей, и дома становятся все богаче и привлекатель­ней. Да, это отличное место, думает она. Здесь не страшно оставить ребенка. Теперь нужно выбрать подходящий дом. Осмотревшись, она выбирает особняк средней величины. Дорож­ка, ведущая от тротуара к крыльцу, совсем ко­роткая — дом стоит почти у края проезжей час­ти. Значит, можно будет оставить ребенка на крыльце и быстро исчезнуть. Вдоль стены растут деревья, и, если даже кому-то в голову при­дет посмотреть в окно, он ничего не увидит. С улицы тоже не видно, особенно если подой­ти прямо к крыльцу. Свет в окнах не горит, это хорошо. На дорожке, ведущей к гаражу, стоит машина. Наверное, хозяева дома, решает де­вушка. Она осторожно, стараясь не шуметь, поднимается по ступенькам, присаживается на корточки и кладет спящего ребенка на коврик с надписью «Добро пожаловать». Малыш за­вернут в два одеяла, на голове шерстяная ша­почка. Девушка укутывает ребенка плотнее. Это все, что она научилась делать, став мате­рью. Сначала она думает позвонить в дверь и убежать, но потом решает, что не стоит этого делать. Если ее поймают, второго шанса уже не будет — закон обязывает девушек, застигнутых хозяевами дома, оставлять ребенка себе. Если же хозяева выходят утром на крыльцо и находят там ребенка, их называют «нашедшими опекунами», и таковыми они остаются по зако­ну до момента, когда подкидыш достигает со­вершеннолетия. Хотят они того или нет, но от­ныне ребенок считается частью их семьи.

В тот самый момент, когда ей стало извест­но, что она беременна, девушка решила, что подкинет ребенка какой-нибудь обеспеченной семье. Она надеялась на то, что передумает, увидев ребенка собственными глазами, но это был лишь самообман. У нее не было желания стать матерью, да никто этому ее и не учил. Поэтому она и замыслила подкинуть ребенка, решив, что так для него будет лучше.

Девушка понимает, что задержалась на крыльце дольше, чем нужно, — в окне на верх­нем этаже уже горит свет. Она заставляет себя оторваться от спящего младенца и уходит. По­чувствовав, что тяжелая ноша упала с плеч, де­вушка испытывает грандиозный прилив внут­ренних сил. Ей предоставлен еще один шанс распорядиться своей жизнью, и на этот раз она постарается его не упустить. Одного урока вполне достаточно. Поспешно удаляясь, она ду­мает о том, как прекрасно, что в жизни иногда выпадает возможность что-то исправить. Эта возможность столь привлекательна, что чело­век порой готов пожертвовать ради нее всем святым.

 

10. Риса

В том же районе, где оставила подкидыша мо­лодая мать, но на другой улице, у двери дома на краю леса стоит Риса. Она звонит в звонок, и на зов выходит женщина в банном халате.

Риса ослепительно улыбается хозяйке.

— Доброе утро. Меня зовут Диди. Я собираю одежду и продукты. Меня послал школьный ко­митет. Когда соберем достаточно, отдадим без­домным. Это, знаете, такой конкурс у нас — кто соберет больше, выиграет путешествие во Флориду. Я была бы вам очень признательна, если бы вы оказали мне посильную помощь.

Сонная женщина пытается понять хоть что-то из того, что бормочет эта «Диди». Сбор одежды для бездомных? Она не может вста­вить ни единого слова, потому что Диди бол­тает без умолку. Если бы у Рисы была жева­тельная резинка, она бы обязательно надула пузырь в паузе между словами, чтобы окончательно стать похожей на глуповатую ученицу средней школы.

— Пожалуйста, пожалуйста, я вас очень про­шу! Я уже на втором месте, а мне так хочется выиграть поездку!

Женщина в халате вздыхает, понимая, что Диди с пустыми руками все равно не уйдет. Иногда легче дать девчонке вроде нее то, что она просит, чем тратить время на споры.

— Я сейчас вернусь, — говорит женщина и ис­чезает в доме.

Через три минуты Риса возвращается с сум­кой, битком набитой одеждой и банками с кон­сервами.

— Это просто чудо, — замечает Коннор. Они со Львом наблюдали за представлением, спря­тавшись за деревьями.

— Спасибо за комплименты, — говорит Ри­са, — Я же артистка. Это почти то же самое, что играть на рояле. Нужно просто знать, какую клавишу нажать, чтобы затронуть нужную струну душе человека.

— Ты была права. Это куда лучше, чем красть.

— Хотя между попрошайничеством и кражей разницы никакой, — как бы невзначай замечает Лев.

Рисе неприятно, что ее назвали воровкой, но она старается этого не показывать.

— Может, и так, — говорит Коннор. — Но украсть так мастерски не каждый сможет.

Ребята вышли из леса у края респектабель­ного коттеджного поселка. Аккуратно подстри­женные газоны усыпаны желтыми листьями. Осень вступила в свои права. Застройка в по­селке однотипная, но каждый дом чем-нибудь отличается от других. То же самое с жителя­ми — с виду все одинаковые, но кое-какие осо­бые приметы имеются у каждого. Такую жизнь Риса раньше видела только по телевизору и на картинках в журналах. Для нее богатые окраи­ны — волшебное королевство. Возможно, именно это ощущение и придало ей смелости. Ей хотелось во что бы то ни стало посмотреть, кто живет в этих красивых домах, и она реши­ла назваться Диди и позвонить в дверь одного из них. Вид красивых коттеджей манил ее, как манит несчастных сирот, обитающих в Двад­цать третьем Государственном Интернате, за­пах свежего хлеба, который выпекают для них каждое утро в огромных печах на кухне.

Спрятавшись в лесу, ребята склоняются над сумкой, как будто она полна новогодних подар­ков. Там обнаруживается пара брюк и синий свитер на пуговицах, который приходится впо­ру Коннору. Куртка подходит Льву. Для Рисы ничего не находится, но это не страшно. Она может пойти к другому дому и повторить свой номер с «Диди».

— Я по-прежнему не понимаю, какой смысл менять одежду, — замечает Коннор.

— Ты когда-нибудь телевизор смотрел? — спра­шивает Риса. — Есть такие передачи, где пока­лывают, как полицейские ловят преступников. Так вот, в ориентировках, которые рассылают­ся по участкам, всегда описывается одежда, в которой их видели в последний раз.

— Мы же не преступники, — возражает Кон­нор, — мы в самоволке.

— Мы нарушители, — замечает Лев. — То, что мы делаем, подпадает под действие федераль­ных законов.

— Что именно? Кража одежды? — спрашивает Коннор.

— Нет, кража самих себя. Когда было подписа­но разрешение на разборку, мы стали государ­ственной собственностью. Мы ушли в самовол­ку и автоматически сделались федеральными преступниками.

Рисе разъяснения Льва не нравятся, а Коннору и подавно, но ребята решают, что думать об этом бессмысленно.

К сожалению, опасное вторжение в посе­лок совершенно необходимо. Возможно, поз­же, когда начнется рабочий день, они найдут библиотеку и смогут скачать карту района. Имея карту, можно передвигаться по лесу, не опасаясь заблудиться или выйти не туда, куда нужно. Если знать, где что находится, можно выходить из леса только в случае крайней не­обходимости, и тогда их не поймают. Ходят слухи, что в лесах скрываются целые общины беглецов, не желающих быть разобранными на органы. Если им посчастливится, они набредут на одну из таких коммун.

Осторожно продвигаясь в глубь жилого района, ребята встречают молодую женщину, почти девочку, лет девятнадцати, не более. У нее странная походка — девушка прихрамы­вает, как будто после аварии. Риса готовится к худшему — девушка может узнать их, — но та проходит мимо, не глядя в глаза, и, прибавив скорости, исчезает за углом.

 

11. Коннор

Зря мы вышли из леса. Здесь мы на виду у всех, и поймать нас нетрудно. Лучше бы нам не соваться в поселок. Но, с другой стороны, в лесу, кроме ягод и орехов, нечего есть. Нормальную еду можно найти только в городе. Еду и инфор­мацию.

— Сейчас самое подходящее время, — говорит Коннор остальным. — На нас никто не обратит нпимания. По утрам все суетятся. Опаздывают на работу и все такое.

В кустах Коннор находит газету, — видимо, почтальон промахнулся и она пролетела мимо крыльца.

— Смотрите-ка! — восклицает Лев. — Газета. Старая? Там о нас что-нибудь написано?

Он говорит об этом так беззаботно, словно в том, что о них пишут в газетах, есть что-то хо­рошее. Ребята вместе изучают первую страни­цу. Война в Австралии, очередная ложь полити­ков — все как обычно. Коннор с трудом перево­рачивает страницу. Газета большая, и читать ее на весу неудобно. Ветер треплет края бумаги, листы рвутся, газета все время норовит взле­теть в небо, как воздушный змей.

На второй странице о них тоже ничего нет, равно как и на третьей.

— Может, это старая газета? — спрашивает Риса.

Коннор смотрит на дату, напечатанную в верхней части страницы.

— Нет, сегодняшняя, — отвечает он, с трудом переворачивая очередную страницу. — А, вот оно.

Ребята читают заголовок: «Большая авария на федеральном шоссе». Заметка очень маленькая. «Утром столкнулось несколько автомоби­лей...» Бла-бла-бла. «Движение невозможно бы­ло восстановить несколько часов...» Снова бла-бла-бла. В заметке говорится о погибшем водителе автобуса и о том, что столкнувшиеся автомобили растаскивали три часа. Но ничего о трех беглецах. Коннор зачитывает послед­нюю строку вслух: «Вероятно, проводившаяся полицейская операция отвлекла внимание во­дителей, что и стало причиной аварии».

— Как это так? — спрашивает Лев. — Меня же похитили... ну, по крайней мере, они так думают. Это должно быть в новостях.

— Лев прав, — соглашается Риса. — Обычно об инцидентах с участием беглецов рассказывают в телерепортажах и газетных заметках.

— Значит, есть причина тому, что о нас здесь нет ни слова.

Коннор глядит на них во все глаза и поража­ется: как эти двое могут смотреть в зубы даре­ному коню?! Он заговаривает с ними медленно, как с идиотами:

— О нас не написали в новостях. Это значит, никто не видел наши физиономии. Нас никто не узнает! Что в этом плохого?

Риса складывает руки на груди:

— А почему о нас не написали?

— Не знаю. Может, полиция мечтает замять дело. Они облажались и не хотят, чтобы люди об этом знали.

Риса качает головой, не соглашаясь с ним:

— Что-то здесь не так...

— Да какая разница!

— Говори тише! — сердито шепчет Риса.

Коннор старается не выходить из себя. Он ничего не отвечает Рисе, потому что не хочет привлекать к ним излишнее внимание. Неуже­ли Риса не понимает, что сама же пытается усложнить ситуацию?

Лев смотрит то на него, то на Рису.

Нет, Риса не дура, думает Коннор. Подума­ет и поймет, что все складывается как нельзя лучше и она зря волнуется.

Но Риса, видимо, думает иначе.

— Если нас не показывают в новостях, тогда кто узнает, живы мы или умерли? Понимаешь? Если бы наша история попала в газеты, они пи­сали бы обо всем: как полицейские нас высле­живают, как находят, обезвреживают при по­мощи пуль с транквилизатором, а потом отво­зят в заготовительный лагерь. Правильно?

Коннору непонятно, что она хочет сказать. Все это и так очевидно.

— Что ты имеешь в виду? — спрашивает он.

— А что, если они решили не отправлять нас на разборку? Что, если они хотят нас убить?

Коннор открывает рот, чтобы сказать Рисе, что она говорит глупости, но осекается на по­луслове. Потому что она говорит вовсе не глу­пости.

— Лев, — спрашивает Риса, — твои родители — богатые люди, верно?

Лев со скромным видом пожимает плечами:

— Думаю, да.

— Могли они заплатить полицейским, чтобы нас не брали живыми? Чтобы привели назад только тебя? Они же думают, мы тебя похити­ли. Может, они не хотят придавать дело огла­ске?

Коннор смотрит на Льва в надежде, что тот засмеется и скажет, что предположение Ри­сы — фантастика, что его родители никогда бы не сделали такую ужасную вещь. Но Лев удиви­тельно серьезен. Он стоит и молча обдумывает то, что сказала Риса.

В этот момент происходят сразу две вещи: из-за угла появляется полицейская машина и где-то поблизости начинает плакать ребенок.

***

Надо бежать!

Именно эта мысль приходит в голову Коннору, но, заметив полицейских, Риса хватает его за руку и удерживает на месте. Коннор не представляет, что делать, а полицейские уже близко. Бежать поздно. Мальчик знает: порой от скорости реакции зависит, погибнешь ты или останешься в живых. Сомнения вредны, ведь, засомневавшись, лишаешься способнос­ти действовать. Но сегодня Риса нарушила обычный порядок вещей. Благодаря ее вмеша­тельству Коннор получил возможность сделать то, чего обычно в экстренных ситуациях не де­лал: остановиться и подумать еще. Поразмыс­лив, он понимает: если они побегут, полицей­ские точно обратят на них внимание.

Он силой воли приказывает ногам стоять на месте и осматривается. Народа на улице уже достаточно много. Люди заводят стоящие воз­ле домов автомобили и собираются ехать на ра­боту. Где-то плачет ребенок. На другой стороне улицы собрались старшеклассники — болтают, толкаются и смеются. Коннор смотрит на Рису и понимает: она подумала о том же.

— Автобус! — шепчет он.

Полицейская машина медленно едет вдоль улицы. Кому-то может показаться, что поли­цейские никуда не спешат, но для тех, кому приходится от них прятаться, их поведение ка­жется зловещим. Трудно сказать, ищут ли поли­цейские их или просто патрулируют свою тер­риторию. В душе Коннора снова появляется желание бежать.

Они с Рисой поворачиваются спиной к ма­шине и начинают медленно, чтобы не вызы­вать подозрений, переходить улицу, направля­ясь к остановке. Но Лев явно не понимает, как себя вести. Он смотрит прямо на приближаю­щихся полицейских.

— Ты что, сдурел? — спрашивает его Коннор, хватая за плечо и заставляя повернуться в другую сторону. — Делай, как мы, веди себя естест­венно.

В этот момент ребята, стоящие на оста­новке, начинают собираться. Теперь можно бежать, не вызывая подозрений. Коннор пер­вым срывается с места. Он оборачивается на бегу и произносит заранее заготовленную фразу:

— Ребят, давайте быстрее, а то опять на авто­бус опоздаем!

Полицейские как раз поравнялись с ними. Коннор старается держаться к ним спиной и не может видеть, наблюдают полицейские за ними или нет. Если наблюдают, то, возможно, слышали, что он сказал, подумают, что стали свидетелями обычной утренней суматохи, и не будут вдаваться в подробности.

Лев, видимо, решил, что «вести себя естественно» — значит держаться прямо, как палка, и идти вперед, выпучив глаза и не разбирая доро­ги, как испуганный солдат по минному полю. Выглядит он подозрительно.

— Ты не можешь побыстрее? — кричит ему Коннор. — Если я опять опоздаю, меня выгонят из школы!

Полицейские уже проехали мимо них, а ав­тобус как раз приближается к остановке. Кон­нор, Риса и Лев бегут через улицу к автобусу, следуя придуманному на ходу плану на случай, если полицейские продолжают наблюдать за ними в зеркало заднего вида. Остается только надеяться, что им не придет в голову развер­нуться и отчитать ребят за то, что перебегают дорогу в неположенном месте.

— Мы что, действительно сядем в автобус? — спрашивает Лев.

— Нет, конечно, — отвечает Риса.

Коннор наконец решается посмотреть на полицейских. Мигает сигнал поворота, маши­на вот-вот исчезнет за углом, и беглецы будут в безопасности... Но в этот момент школьный ав­тобус останавливается, водитель открывает дверь и включает красный проблесковый мая­чок. Тот, кому хоть раз приходилось ездить в школьном автобусе, прекрасно знает, что мига­ющий сигнал красного цвета означает, что все водители, находящиеся в это время на дороге, должны остановиться и пропустить машину с детьми.

Дисциплинированные полицейские тоже останавливаются, не доехав до перекрестка все­го пару десятков метров. Значит, они так и будут стоять там, пока не уедет школьный автобус.

— Вот черт, — вполголоса произносит Коннор. — Теперь точно придется в него садиться.

Ребята уже практически дошли до останов­ки, когда звук, на который они раньше не обра­щай внимания, неожиданно усиливается и за­ставляет Коннора остановиться.

На крыльце дома, возле которого они сто­ят, лежит небольшой сверток. Завернутый в одеяла ребенок кричит и пытается перевер­нуться.

Коннор сразу понимает, в чем дело. Он уже видел ребенка на крыльце собственного дома, н даже не один раз. И хоть это совсем другой ребенок, Коннор останавливается как вкопан­ный.

— Билли, пошли, на автобус опоздаешь!

— Что?

Кричит Риса. Они со Львом стоят в не­скольких метрах впереди и смотрят на него.

— Билли, пошли, не будь идиотом, — повторя­ет Риса сквозь крепко сжатые зубы.

Дети уже садятся в автобус. Красный про­блесковый маячок продолжает мигать, и поли­цейская машина не двигается с места.

Коннор пытается заставить себя уйти, но не может. Дело в ребенке. Он плачет. Это дру­гой ребенок, твердит Коннор сам себе. Не будь дураком. Только не сейчас.

— Коннор, — зовет его Риса свистящим шепо­том, — что с тобой?

Дверь дома распахивается, и на крыльцо выходит толстый мальчик, по виду ученик на­чальной школы — лет шести, максимум семи. Он смотрит на ребенка, выпучив глаза.

— О нет! — восклицает мальчик, разворачива­ется и кричит в дверь: — Мам! Нам опять под­бросили ребенка!

У большинства людей есть две модели пове­дения в критических ситуациях: бросаться в бой или бежать. У Коннора всегда было три: бросаться в бой, бежать или достойно сдаться. Порой случалось так, что в голове у него проис­ходило короткое замыкание, и он избирал тре­тью модель поведения, самую опасную. Именно в таком состоянии он побежал назад, к машине, у которой стоял Лев, чтобы спасти мальчика, несмотря на то что полицейские были уже совсем рядом. И вот Коннор снова чувствует признаки умопомрачения — мозги как будто закипа­ют. «Нам опять подбросили ребенка», — сказал толстяк. Почему он сказал «опять»?

Не надо, не делай этого, старается убедить себя Коннор. Это же не тот ребенок! Но где-то в глубине подсознания крепко засело убежде­ние, что ребенок все-таки тот же самый.

Наплевав на инстинкт самосохранения, Коннор бросается к крыльцу. Он так быстро подбегает к двери, что толстый мальчик резко оборачивается и с ужасом смотрит на него. По­пятившись, он натыкается на выходящую из дома мать. Та тоже смотрит сначала на Коннора, а потом уже вниз, на плачущего ребенка, но не нагибается, чтобы взять его.

— Кто ты такой? — спрашивает она. Толстый мальчик спрятался за ней и выглядывает из-за ноги, как медвежонок гризли. — Это ты его сю­да положил? Отвечай!

— Нет... Нет, это...

— Не ври!

Коннор и сам не понимает, чего он хотел добиться, бросившись к дому. Несколько се­кунд назад он не имел никакого отношения к происходящему на крыльце. Но теперь, похо­же, это уже его проблема.

Позади Коннора дети продолжают садить­ся в автобус. Полицейские продолжают стоять у перекрестка, ожидая, когда он отъедет. Воз­можно, бросившись к крыльцу, Коннор сам подписал себе смертный приговор.

— Это не он положил, а я, — говорит кто-то по­зади Коннора. Он оборачивается и видит Рису. Она свирепо смотрит на женщину. Та перестает поедать своими маленькими злыми глазками Коннора и переводит взгляд на девушку.

— Мы застукали тебя на месте, милочка, — го­ворит женщина Рисе. Слово «милочка» в ее ус­тах звучит как ругательство. — По закону ты имеешь право подкинуть ребенка, но только если тебя не поймали. Так что забирай его и то­пай отсюда, пока я не позвала полицейских.

Коннор мучительно старается заставить ра­ботать залипшие мозги.

— Но... Но...

— Заткнись, а? — говорит Риса голосом, бук­вально сочащимся ядом.

Стоящая на крыльце женщина улыбается, но не от радости.

— Что, папочка все испортил? Не побежал, вернулся? — спрашивает она, презрительно гля­дя на Коннора. — Запомни, милочка, первое правило материнства: от мужчин одно только зло. Выучи это назубок, и жить станет легче.

Ребенок, лежащий на крыльце, продолжа­ет плакать. Все как в игре «укради сало», когда никто не хочет оказаться в роли вора. В конце концов Риса нагибается, берет лежащего на коврике ребенка и прижимает к себе. Он про­должает плакать, но уже не так горько, как раньше.

Теперь проваливайте отсюда, — напутствует их женщина, — или будете объясняться вон с теми полицейскими.

Коннор оборачивается и обнаруживает, что патрульную машину практически не видно за школьным автобусом. Лев стоит в дверях, поджидая их. На лице мальчика написано отча­яние. Водитель раздраженно кричит ему:

— Давай залезай, я больше ждать не могу!

Коннор и Риса отворачиваются от стоящей на крыльце женщины и бегут к автобусу.

— Риса, я...

— Заткнись, — отвечает она, — я ничего не хо­чу слышать.

Коннор чувствует себя хуже, чем в тот день, когда узнал, что родители подписали разреше­ние на разборку. Но тогда, по крайней мере, по­мимо ужаса, он испытывал гнев, и это чувство помогло ему продержаться. Теперь же злиться не на кого, разве что только на самого себя. Он чувствует себя совершенно беспомощным. Вся его уверенность в себе лопнула, как мыльный пузырь. Они — трое федеральных преступни­ков, бегущих от расправы. А теперь, благодаря его идиотскому умопомрачению, у них на руках еще и ребенок.

 

12. Риса

Девушка никак не может понять, что нашло на Коннора. Пока ей ясно только одно: он не только склонен принимать необдуманные ре­шения, но еще и любит играть с огнем.

Ребята заходят в автобус. Пассажиров в нем немного, и водитель закрывает за ними дверь, никак не комментируя наличие ребенка. Воз­можно, дело в том, что в автобусе ребенок не один: пока Риса ведет ребят в заднюю часть са­лона, на глаза им попадается еще одна девушка с завернутым в одеяла младенцем, которому никак не может быть больше шести месяцев. Молодая мать удивленно смотрит на них, но Риса избегает встречаться с ней взглядом.

Усевшись в конце салона, как минимум в трех рядах от других пассажиров, Лев вопроси­тельно и испуганно смотрит на Рису.

— Слушай... — наконец осмеливается спросить он, — а зачем нам ребенок?

— Его спроси, — сердито отвечает Риса, кивая в сторону Коннора.

Коннор сидит с каменным лицом, глядя в окно.

— Они ищут двух мальчиков и девочку, — гово­рит он. — А с ребенком мы не попадаем под описание.

— Замечательно, — саркастически произно­сит Риса. — Может, каждому по ребенку взять?

Коннор становится красным как рак. Он поворачивается к Рисе и протягивает руки.

— Давай я его возьму, — говорит он. Риса отодвигает ребенка подальше:

— Он у тебя плакать будет.

Риса уже имела дело с детьми. В интернате ей время от времени приходилось работать в отделении для подкидышей. Этому младенцу, видимо, тоже суждено было там оказаться. Су­дя по выражению лица той женщины на крыль­це, оставлять ребенка себе она не собиралась.

Она смотрит на Коннора. Мальчик по-прежнему весь красный и избегает смотреть ей в глаза. Его объяснение — явная ложь, думает Риса. Он побежал к крыльцу по другой причи­не. Но какой бы она ни была, Коннор, видимо, не расположен делиться ею с ними.

Автобус резко останавливается, и в салон входят новые пассажиры. Девочка с ребенком, сидевшая впереди, переходит назад и садится прямо перед Рисой. Устроившись на сиденье, она оборачивается и смотрит на ребят.

— Привет, вы, наверное, новенькие! Меня зовут Алексис, а это Чейс.

Ребенок смотрит на Рису с любопытством и даже пытается что-то лепетать. Алексис бе­рет ручку ребенка и машет ей, как будто играя с куклой.

— Поздоровайся с ребятами, Чейс!

Риса решает, что девочка, кажется, даже мо­ложе ее. Алексис внимательно вглядывается в лицо ребенка, лежащего на коленях Рисы.

— Да он совсем маленький! Какая ты смелая! Я бы никогда не решилась так рано вернуться в школу! А ты отец ребенка? — спрашивает Алек­сис, поворачиваясь к Коннору.

— Я? — поражается мальчик. — В общем, да, так и есть, — добавляет он, взяв себя в руки.

— Как здо-о-о-орово! — восклицает Алексис. — Удивительно, что вы все еще встречаетесь. Чез — это отец Чейса — даже в нашу школу боль­ше не ходит. Его перевели в военное училище. Родители так разозлись, когда узнали, что я, ну, это, залетела, что он сначала даже подумал, они его на разборку отдадут. Представляете?

По выражению лица Рисы можно заклю­чить, что она с удовольствием придушила бы болтливую девчонку, но не хочет оставлять ма­ленького Чейса сиротой.

— А у тебя мальчик или девочка? — задает сле­дующий вопрос Алексис.

Повисает неловкая пауза, потому что никто из ребят не знает, что ответить. Риса пытается придумать, как можно узнать пол ребенка, не привлекая внимания Алексис, но ничего путно­го ей в голову не приходит.

— Девочка, — наконец решается она, пони­мая, что вероятность ошибки не можеет быть более пятидесяти процентов.

— А как ее зовут?

В этот момент решает вмешаться Коннор.

— Диди, — говорит он, — ее зовут Диди.

Риса не может удержаться от улыбки, хотя все еще сердится на Коннора.

— Да, — подхватывает она, — ее зовут так же, как меня. Семейная традиция.

По крайней мере, теперь Риса хотя бы час­тично понимает настроение Коннора. Он уже не сидит с каменным лицом, а ведет себя естественно, стараясь играть роль с максимальной отдачей. Физиономия у него уже не красная, только уши все еще продолжают гореть.

— Вам понравится в «Сентер Норт-Хай», — го­ворит Алексис. — Это наша школа так называет­ся. Там есть комната матери и ребенка, и персо­нал отличный. Начальство заботится о девочках с детьми. Некоторые учителя даже разрешают приходить в класс прямо с ребенком.

— А отцам разрешают присутствовать? — спра­шивает Коннор, обнимая Рису за плечи.

Риса сбрасывает его руку и незаметно насту­пает ему на ногу. Коннор морщится, но ничего не говорит. Если он считает, что я его прости­ла, думает Риса, он глубоко ошибается. Про­сить прощения ему еще долго.

— Похоже, твой брат уже с кем-то подружил­ся, — говорит Алексис, обращаясь к Коннору.

Она показывает взглядом на пустое кресло, в котором недавно сидел Лев. Пока Коннор и Риса разговаривали с Алексис, он успел пере­сесть на несколько рядов вперед и теперь об­щается с какими-то ребятами. Риса пытается услышать, о чем они говорят, но из-за непре­кращающейся болтовни Алексис это невоз­можно.

— Это же твой брат? — спрашивает Алексис у Коннора.

— Нет, мой, — поспешно отвечает Риса за него.

Алексис улыбается и слегка расправляет плечи.

— Ой, он симпатичный.

Риса думала, что ненавидеть Алексис боль­ше, чем она уже ее ненавидит, невозможно. Оказывается, она ошибалась. Алексис, должно быть, по глазам понимает, о чем она думает.

— В смысле, он маленький еще, конечно, — по­спешно добавляет она.

— Ему только тринадцать, — говорит Риса, бросая на девочку испепеляющий взгляд, вко­тором нетрудно прочесть: «Держись подальше от моего младшего брата». — Он пошел в школу на год раньше.

Теперь уже Коннор наступает ей на ногу — и самое время. Слишком уж много информа­ции она дает Алексис. Не стоило рассказывать ей, сколько Льву лет. Кроме того, они не в том положении, чтобы заводить себе врагов.

— Прости, — говорит Риса, смягчаясь. — У нас с малышкой была тяжелая ночь. Что-то нервы шалят.

— О, можешь мне поверить, я тебя отлично понимаю.

Похоже, Алексис готова мучить их разгово­рами всю оставшуюся до школы дорогу. Одна­ко, на счастье, автобус снова останавливается, и малыш Чейси ударяется подбородком о спин­ку сиденья. Естественно, салон тут же оглашает­ся громким ревом. Алексис сразу превращается в заботливую мамочку, и пытка прерывается.

Риса с облегчением вздыхает.

— Слушай, я хотел извиниться перед тобой, — говорит Коннор. Риса понимает, что он раска­ивается в содеянном, но простить его все еще выше ее сил.

 

13. Лев

У Льва был план спасения. Но в этот день слу­чилось столько всего неожиданного, что осу­ществить его не удалось.

Лев хотел совершить побег сразу, как толь­ко они окажутся в каком-нибудь городе. Он мог убежать, когда они вышли из леса, но не убежал. Дождусь более подходящего момента, решил он. Он обязательно настанет, нужно только проявить терпение, ждать и наблюдать.

Разум Льва был подчинен только одной цели — старательно делать вид, что он заодно с Коннором и Рисой. Держать себя в руках, ничем не выдавая, было тяжело, но его грела мысль, что скоро статус-кво будет восстанов­лен.

Когда на улице появилась полицейская ма­шина, Лев приготовился броситься под колеса, остановить ее и сдаться служителям закона. Он бы обязательно исполнил задуманное, если бы не одно обстоятельство.

В газетах не было их фотографий.

Это беспокоило Льва больше, чем других. Его семья обладает существенным влиянием. Играть с ними в игры бесполезно. Он был уве­рен, что увидит свою фотографию на первой полосе газеты. Но ее там не было, и Лев при­шел в замешательство. Даже версия Рисы, со­гласно которой его родители попросили поли­цейских не брать их с Коннором живыми, по­казалась ему не лишенной смысла.

Что произойдет, если он сдастся полиции и если Риса права, размышлял Лев? Вдруг они тут же начнут стрельбу на поражение и убьют ребят? Могут они так поступить? Он хотел, чтобы Коннора с Рисой судили по справедли­вости, но взять грех на душу, став виновником их смерти, — это уже слишком. Пришлось отка­заться от мысли остановить полицейскую ма­шину.

Теперь же ситуация стала еще сложнее. По­явился ребенок. Надо же такое придумать — украсть подкидыша! Нет, Коннор и Риса опас­ны. Лев больше не боится смерти — ясно, что убивать его никто не собирается, но ребята все равно представляют опасность, прежде всего для самих себя. Их необходимо защитить. Нуж­но их... нужно их... отдать на разборку. Да, для них это лучшее решение. В текущем состоянии от них никакой пользы, даже для самих себя. Переход в другое состояние позволит им обре­сти душевный покой, потому что внутренне они и так уже разобраны. Пусть уж будут разо­браны и в прямом смысле этого слова. Так их души обретут покой, зная, что плоть будет рас­пределена по миру, спасая других людей, воз­вращая им целостность. А вместе с ними успо­коится и он сам.

Лев размышлял обо всем этом, сидя в авто­бусе, стараясь не обращать внимания на раз­брод, царивший в его собственной душе, и по­нимая тем не менее, насколько все неодно­значно.

Видя, что Рису и Коннора отвлекла неверо­ятно болтливая девчонка с ребенком, Лев пере­бирается на другое сиденье, ближе к водителю, чтобы увеличить дистанцию между собой и беглецами. Автобус в очередной раз останавли­вается, в него забираются новые пассажиры, и рядом со Львом оказывается какой-то мальчик. Усевшись на сиденье рядом с ним, мальчик надевает наушники и начинает напевать. Льву му­зыки не слышно. Мальчик ставит рюкзак на си­денье между ними, прижав Льва к окну, и начи­нает копаться в меню плейера, не обращая на соседа ни малейшего внимания.

В этот момент Льву приходит в голову свет­лая мысль. Оглянувшись, он обнаруживает, что Риса и Коннор до сих пор поглощены беседой с болтливой девчонкой. Тогда Лев осторожно засовывает руку в рюкзак соседа и вытаскивает оттуда потрепанный блокнот, на котором боль­шими черными буквами написано: «Алгебра — это смерть». Надпись окружена миниатюрны­ми черепами и скрещенными костями. Страни­цы блокнота испещрены беспорядочными ма­тематическими выкладками и черновиками до­машних заданий. Все время, пока Лев разглядывает блокнот, мальчик занят выбором музыки и не следит за рюкзаком. Взяв ручку, Лев быстро пишет на пустой странице: «НУЖ­НА ПОМОЩЬ! МЕНЯ ДЕРЖАТ В ЗАЛОЖНИ­КАХ ДВА МАЛОЛЕТНИХ ПРЕСТУПНИКА. КИВНИ, ЕСЛИ ПОНЯЛ...» Закончив писать, Лев тянет мальчика за плечо, чтобы привлечь его внимание. Приходится повторить процеду­ру дважды, и только после этого мальчик нако­нец решает спросить, что ему нужно. Лев осто­рожно передает ему блокнот, стараясь сделать так, чтобы с заднего сиденья его действия не были заметны. Посмотрев на него, мальчик го­ворит:

— Эй, это же мой блокнот.

Лев задерживает дыхание, потому что те­перь Коннор смотрит на него.

Нужно быть предельно осторожным.

— Я знаю, что это твой блокнот, — говорит Лев, стараясь основной смысл послания пере­дать по возможности глазами. — Мне нужен... только... один лист.

Он поднимает раскрытый блокнот выше, чтобы мальчик видел, что написано, на страни­це, но сосед на нее даже не смотрит.

— Я тебе не разрешаю, — говорит он. — Снача­ла нужно было спросить, а потом уже брать.

Он, не глядя, вырывает из блокнота испи­санный листок и к ужасу Льва, скомкав, броса­ет в голову мальчику, сидящему впереди. Тот не обращает на него ни малейшего внимания, и скомканный листок падает на пол. Автобус ос­танавливается, дети начинают выходить на улицу, и Льву кажется, что по его надежде про­шлись три десятка пар изношенных ботинок.

 

14. Коннор

На стоянке школы собралось не менее десятка автобусов. Дети, боясь опоздать, штурмуют все входы в здание разом. Спускаясь по ступенькам вслед за Рисой и Львом, Коннор оглядывается, выискивая возможность сбежать, но это невоз­можно — кругом слишком много школьных охранников и учителей. Даже сама по себе по­пытка пойти в другую сторону, прочь от шко­лы, тут же привлечет внимание.

— Не можем же мы туда пойти, — говорит Риса.

— Почему нет? — спрашивает Лев, который чем-то сильно взволнован.

Кое-кто из учителей их уже заметил. Хотя в школе, если верить Алексис, есть центр для мо­лодых матерей, ребенок на руках все равно привлекает излишнее внимание.

— Пойдем внутрь, — решает Коннор. — Спря­чемся там, где нет камер слежения. В мужском туалете.

— В женском, — возражает Риса. — Там чище и кабинок больше.

Коннор размышляет над ее словами и при­ходит к выводу, что обе поправки верны.

— Ладно. Посидим там до перерыва на ланч, а потом уйдем с теми, кто пойдет обедать в город.

— Это в случае, если ребенок будет вести себя соответствующим образом, — напоминает ему Риса. — Рано или поздно ему захочется есть, а у меня ничего подходящего нет. Надеюсь, ты это понимаешь. Если же он начнет плакать в туале­те, слышно будет по всей школе.

Коннор понимает, что это еще один ка­мень, брошенный в его огород. Риса обвиняет его, это понятно по ее голосу. Такое впечатле­ние, что на самом деле она хочет сказать что-то вроде: «Ты хоть понимаешь, в какое сложное положение нас поставил?»

— Давайте надеяться, что он не будет пла­кать, — говорит Коннор. — А если будет, я раз­решу тебе ругать меня всю дорогу до заготови­тельного лагеря.

***

Коннору не в первый раз приходится пря­таться в туалете. Только раньше он делал это, когда не хотел идти на какой-нибудь ненавист­ный урок. Но сегодня все не так: в классе его не ждут, а если поймают, накажут почище, чем в воскресной школе.

Услышав первый звонок к началу уроков, ребята незаметно проскальзывают в женский туалет и прячутся в кабинках. Коннор объясня­ет им тонкости этого непростого дела: как от­личить шаги ученика от шагов взрослого; когда нужно поднимать ноги, чтобы все думали, что в туалете никого нет, и когда достаточно ска­зать, что кабинка занята. Риса и Лев могут по­зволить себе отвечать «незваным гостям», если таковые появятся, потому что тембр голоса у обоих достаточно высокий, но Коннору уже слишком много лет, чтобы успешно притво­риться девочкой.

Ребята прячутся вместе, но в то же время каждый остается наедине с собой в кабинке. К всеобщему облегчению выясняется, что входная дверь визжит, как недорезанная сви­нья, каждый раз, когда кто-то входит в туалет. Во время первого урока в уборную забегает не­сколько девчонок, а потом становится совсем тихо. Тишину в гулком помещении нарушает только звук беспрерывно льющейся воды в од­ной из кабинок, где, видимо, неисправен слив.

— До перерыва на ланч мы здесь не продер­жимся, — мрачно возвещает Риса, сидящая по левую сторону от Коннора. — Даже если ребе­нок будет все время спать.

— Ты будешь удивлена, как долго можно про­сидеть в туалете.

— В смысле, ты этим часто занимался? — спра­шивает Лев, который прячется справа.

Коннор понимает, что только что добавил еще один эффектный мазок к портрету него­дяя, который Лев нарисовал у себя к голове. Ладно, пусть думает что хочет. Может, он даже и прав.

Раздается скрип — кто-то вошел в дверь. Все умолкают. Тихие, поспешные шаги — ученица в кедах. Лев и Коннор поднимают ноги, Риса, согласно предварительной договоренности, про­должает сидеть спокойно. Ребенок подает голос, и Риса удачно заглушает его кашлем. Девочка де­лает свои дела меньше чем за минуту и уходит.

Дверь снова скрипит, и ребенок тихонько хнычет. Коннор отмечает про себя, что ма­лыш, вероятно, здоров — хрипа или каких-то других признаков заболевания не слышно. Это хорошо.

— Кстати, — говорит Риса, — это девочка.

Коннор хочет снова предложить ей подер­жать ребенка, но приходит к выводу, что про­блем от этого может быть больше, чем пользы. Он не знает, как держать ребенка так, чтобы он не плакал. Потом ему приходит в голову, что не­плохо бы рассказать ребятам, почему на него на­шло умопомрачение, в результате которого у них на руках оказался новорожденный младенец.

— Во всем виноват этот парень.

— Что?

— Там на крыльце стоял такой толстяк, по­мните? Так вот, он сказал, что им «снова ребен­ка подкинули».

— И что? — спрашивает Риса. — Многим под­кидывают детей по несколько раз.

Лев тоже решает присоединиться к разговору.

— Так было и в моей семье, — раздается его го­лос с другой стороны. — Среди моих братьев и сестер два мальчика и одна девочка — подкиды­ши. Они появились в семье раньше, чем родил­ся я. Никто никогда не считал их обузой.

Коннор некоторое время размышляет над тем, стоит ли доверять информации, которой поделился Лев, потому что он, по его собствен­ному признанию, в то время еще не родился. В конце концов, это неважно, решает он.

— Прекрасная семья, — замечает Коннор вслух. — Подкидышей растят, как своих, а соб­ственных детей, плоть от плоти, отдают на раз­борку. Ой, прости, приносят в жертву.

— К жертвоприношению, между прочим, при­зывает Библия, — обиженно отзывается Лев. — Там сказано, что человек обязан отдать Богу де­сятую часть того, что имеет. И как подкинуть ребенка, мы знаем оттуда же.

— Нет этого в Библии!

— А как же Моисей? — спрашивает Лев. — Мо­исея же положили в корзину и пустили плыть по Нилу Его нашла дочь фараона. Он был первым подкидышем, и посмотрите, что с ним стало!

— Да, согласен, — говорит Коннор, — а что стало со следующим младенцем, которого она на­шла в реке?

— Вы не можете говорить тише? — требует Ри­са. — Вас могут услышать в холле. Кроме того, вы можете разбудить Диди.

Коннор делает паузу, чтобы привести в по­рядок мысли, после чего продолжает рассказы­вать, на этот раз шепотом. Впрочем, они сидят в туалете, где стены выложены плиткой и слы­шимость отличная.

— Нам подкинули ребенка, когда мне было семь.

— И что? — спрашивает Риса. — Это такое уж событие?

— Тогда для нас это было событием. По ряду причин. Понимаешь, в семье и так уже было двое детей. Родители не планировали рожать еще. В общем, однажды утром на крыльце по­явился ребенок. Родители жутко испугались, но потом им в голову пришла идея.

— Думаешь, стоит об этом рассказывать? — спрашивает Риса.

— Может, и нет, — говорит Коннор, понимая, что остановиться уже все равно не может. Он просто должен, обязан рассказать им все, и прямо сейчас. — На дворе было раннее утро, и родители предположили, что ребенка никто не видел. Логично, правда? На следующий день, еще до того, как все встали, отец поло­жил малыша на крыльцо соседнего дома.

— Это незаконно, — прерывает его Лев. — Ес­ли ребенка подкинули и ты не застал того, кто это сделал, на месте, он твой.

— Правильно, но мои родители подумали: кто узнает? Они обязали нас хранить все в секрете, и мы приготовились услышать новость о том, что в дом на другой стороне улице подбросили ребенка... но так и не услышали. Соседи не рас­сказывали, а мы не могли спросить, потому что выдали бы себя с потрохами и фактически при­знались бы, что ребенка подбросили мы.

Продолжая, Коннор чувствует, что кабин­ка, в которой он сидит, как будто сужается. Вро­де бы товарищи по несчастью никуда не де­лись, сидят с двух сторон от него, но ему тем не менее ужасно одиноко.

— Мы продолжали жить как ни в чем не быва­ло, пока однажды утром, открыв дверь, я вновь не обнаружил на этом дурацком коврике с над­писью «Добро пожаловать» ребенка в корзи­не... Помню, я... чуть было не рассмеялся. Вы представляете? Мне это показалось смешным. Я повернулся, чтобы позвать маму, и сказал: «Мам, нам опять ребенка подкинули», — в об­щем, в точности как тот толстяк сегодня утром. Мама расстроилась, принесла ребенка в дом... и поняла...

— Не может быть! — восклицает Риса, догадав­шаяся обо всем раньше, чем Коннор закончил рассказ.

— Да, это был тот же ребенок! — говорит Кон­нор. Он пытается вспомнить, как выглядело его личико, но не может — в памяти все время всплывает лицо малыша, лежащего на коленях Рисы. — Получается, ребенка передавали из рук в руки всем районом целых две недели — каждый раз его оставляли на чьем-то крыльце... Это был тот же ребенок, только выглядел он значительно хуже.

Раздается скрип двери, и Коннор поспешно умолкает. Слышится шарканье. Пришли две де­вочки. Они болтают о мальчиках, свиданиях и вечеринках без родителей. Даже в туалет не идут. Наговорившись, девочки уходят, и дверь, закрывшаяся за ними, снова скрипит. Ребята снова остаются одни.

— Так что же случилось с ребенком? — спра­шивает Риса.

— К тому моменту, когда он снова появился на пороге нашего дома, он уже был болен. Каш­лял, как тюлень, а кожа и глазные яблоки были желтоватого оттенка.

— Желтуха, — тихонько произносит Риса. — Много кто из наших появился в интернате в та­ком состоянии.

— Родители отвезли малыша в больницу, но врачи уже ничего не могли сделать. Я ездил с ними. Видел, как ребенок умер.

Коннор закрывает глаза и сжимает зубы до скрежета, чтобы только не заплакать. Понят­но, что другие его не видят, но плакать все рав­но нельзя.

— Помню, я думал: если ребенка никто не лю­бит, зачем Господу понадобилось приводить его в этот мир?

Интересно, думает Коннор, а что скажет по этому поводу Лев? В конце концов, он опреде­ленно разбирается в вопросах религии лучше, чем они с Рисой. Но Лев заинтересовался дру­гим.

— Я и не знал, что ты веришь в Бога, — гово­рит он.

Коннор делает паузу, чтобы подавить обуре­вающие его чувства.

— В общем, согласно закону, ребенок уже был членом нашей семьи, — говорит он, сладив с со­бой, — поэтому хоронили его мы на свои день­ги. Его даже назвать никак не успели, а дать ему имя после смерти родители не решились. Он так и остался «младенцем из семьи Лэсситер». При жизни малыш никому не был нужен, но на похороны пришли жители всех окрестных до­мов. Люди плакали так, будто умер их собствен­ный ребенок... И тут я понял, что больше всех плачут те, кто утром переставлял его на чужое крыльцо. Они плакали, потому что, подобно моим родителям, чувствовали себя виноваты­ми в его смерти.

Коннор умолкает, и в туалете воцаряется гробовая тишина, нарушаемая только журчани­ем в испорченном бачке. В мужском туалете за стеной кто-то громко спускает воду, и звук, уси­ленный эхом, напоминает гул сходящей с горы лавины.

— Нельзя отказываться от детей, оставлен­ных на пороге твоего дома, — говорит наконец Лев.

— Прежде всего нельзя их подкидывать, — возражает Риса.

— В общем, много чего делать нельзя, — ре­зюмирует Коннор. Он понимает, что Лев и Риса, каждый по-своему, говорят об одном и том же. В идеальном мире матери не отказы­ваются от детей и совершенно незнакомые люди радуются, обнаружив младенца на сво­ем крыльце. В этом мире существует только черное и белое, правильное и неправильное, и все знают, в чем разница между одним и другим. Но мы живем в несовершенном ми­ре. К сожалению, не все это понимают. — Ладно, я просто хотел, чтобы вы знали, в чем дело.

Через несколько секунд звенит звонок, и в холле начинается суматоха. Дверь скрипит не переставая, девчонки хохочут и болтают о вся­кой ерунде.

— В следующий раз надевай платье.

— Можно у тебя учебник по истории одол­жить?

— Контрольная была нереально трудная.

Дверь скрипит, как недорезанная свинья, и кто-то постоянно дергает за дверь кабинки, в которой сидит Коннор. Никто из девочек не обладает достаточным ростом, чтобы загля­нуть за перегородку, и посмотреть вниз, на но­ги, желания ни у кого не возникает. Звенит звонок, возвещающий конец перемены, и по­следняя засидевшаяся в туалете девочка убега­ет в класс. Начался второй урок. Если повезет, в этой школе есть большая перемена, во вре­мя которой им, возможно, удастся сбежать. Из кабинки, в которой сидит Риса, раздается всхлипывание — ребенок просыпается. Ма­лышка еще не плачет, только хнычет. Она проголодалась, но, видимо, не до крайней сте­пени.

— Давай поменяемся кабинками? — спрашива­ет Риса. — А то на следующей перемене сюда могут зайти те, кто уже был в туалете в про­шлый раз. Увидев в кабинке те же ноги, они за­подозрят неладное.

— Хорошая мысль.

Внимательно прислушиваясь, чтобы не пропустить звук приближающихся шагов, Коннор открывает дверь кабинки и выходит. Дверь, за которой прятался Лев, тоже откры­та, но он не спешит появляться.

— Лев? — зовет его Коннор. Риса молча качает головой. Они проверяют все кабинки и возвра­щаются к той, в которой сидел Лев, словно на­деясь все-таки застать его там. Естественно, его нет и в помине. В этот момент малышка Ди­ди начинает рыдать, как белуга.

 

15. Лев

Льву кажется, что его сердце вот-вот выпрыг­нет из груди.

Если это случится, он рухнет на пол и умрет прямо здесь, в школьном коридоре. Он выско­чил из туалета во время звонка, и для этого пришлось собрать в кулак всю волю. Теперь нервы звенят, как натянутые струны. Лев зара­нее открыл задвижку и удерживал дверь руками целых десять минут, дожидаясь звонка, заглушившего все остальные звуки. После этого нужно было добежать до выхода, стараясь не скрипеть подошвами новых кед, чтобы девоч­ки не обратили на него внимания. (И зачем де­лать спортивную обувь такой шумной? В чем же тогда можно ходить беззвучно?) Самостоя­тельно открыть скрипучую дверь и выскочить Лев не мог, пришлось ждать, пока за него это сделает дежурная по туалету. Поскольку звонок на урок уже был, ему пришлось ждать всего несколько секунд. Она потянула за дверь снару­жи, и Лев тут же выскочил из туалета, надеясь, что девушка не скажет что-нибудь такое, что его выдаст. Если она начнет выговаривать ему за то, что он, мальчик, пробрался в женский ту­алет, Коннор и Риса все поймут.

— В следующий раз надевай платье, — сказала ему дежурная, насмешив подружку. Достаточно ли было этих слов, чтобы вызвать подозрения Коннора и Рисы? Лев не стал возвращаться, чтобы выяснить это. Он ринулся вперед по ко­ридору, чтобы оказаться как можно дальше от опасных соседей.

Затерявшись в бесконечной сети коридо­ров, Лев старается восстановить дыхание. На него налетает небольшая орда школьников, опаздывающих на урок. Ребята толкают его, огибают справа и слева. На мгновение Лев пе­рестает понимать, где он и куда его несет. Ребя­та по большей части крупнее и выше его, — вероятно, он попал в отделение для ребят стар­шего возраста.

Нечто внушительное, пугающее. Такими всегда представлял себе Лев классы для стар­ших — опасное место, где полным-полно непо­нятно о чем думающих, склонных к насилию подростков. Раньше ему никогда не приходило в голову, что он может туда попасть, ему и вось­мой класс не было суждено закончить.

— Простите, вы не подскажете, где приемная директора? — спрашивает Лев у мальчика, бегу­щего не так быстро, как остальные. Тот смот­рит на него сверху вниз, как будто Лев упал с Марса.

— Ты хочешь сказать, что не знаешь этого? — спрашивает здоровяк и удаляется, сокрушенно качая головой. Лев предпринимает новую по­пытку, и на этот раз ему везет — он находит бо­лее сговорчивого старшеклассника указываю­щего ему, куда идти.

Лев знает: статус-кво должен быть восстанов­лен. И лучше места, чем школа, для этого не най­ти. Если полицейским дали секретное задание убить Коннора и Рису, они ни за что не станут этого делать там, где так много детей. А если он все хорошенько продумает, их не убьют вовсе. Если его план осуществится, их просто отправят туда, где им надлежит быть, — в заготовительный лагерь. Судьба всех троих была предопределена, и все должно идти так, как было задумано.

Расстаться с жизнью Льву по-прежнему страшно, но жить, не зная, что случится в сле­дующую минуту, еще страшнее. Это настоя­щий ужас. Его вырвали из круга привычных понятий, отняли у него цель, и никогда рань­ше он еще так не нервничал. Зато теперь Льву понятно, зачем Господь обрек его на это испы­тание. Это урок. Всевышний хотел, чтобы Лев узнал, что случается с детьми, пытающимися избежать того, что предопределено: они ста­новятся затерянными душами, не знающими покоя.

Лев находит приемную, заходит внутрь и останавливается у стола секретаря, ожидая, по­ка его заметят. Однако женщина слишком заня­та бумагами и не видит его.

— Прошу прощения... — говорит тихонько Лев.

Дама наконец поднимает голову и видит его.

— Что я могу для тебя сделать, дружок? — спра­шивает она.

— Меня зовут Леви Калдер. Меня похитили двое подростков, сбежавших по пути в загото­вительный лагерь, — говорит Лев, откашляв­шись, чтобы голос не дрожал.

Женщина, поначалу слушавшая его впол­уха, вся превращается в слух.

— Что ты сказал? — переспрашивает она.

— Меня похитили, — объясняет Лев, — но мне удалось сбежать. Они до сих пор здесь. У них маленький ребенок.

Дама вскакивает на ноги с испуганным ви­дом, как человек, увидевший призрак, и броса­ется к двери, за которой находится кабинет ди­ректора, прося его немедленно выйти в прием­ную. Выходит директор и, разобравшись в ситуации, вызывает охрану.

***

Через минуту Лев уже находится в кабинете медсестры. Девушка ощупывает его, как будто он заболел.

— Не волнуйся, — говорит она, — что бы с то­бой ни случилось, все позади.

Сидя в кабинете медсестры, Лев не может знать, поймали Коннора и Рису или нет. Он наде­ется, что если поймали, то сюда, по крайней ме­ре, не приведут. Ему будет стыдно смотреть им в глаза. Но как странно, думает он, мне не должно быть стыдно, ведь я поступил правильно.

— В полицию уже позвонили, все сделали, — говорит ему медсестра. — Скоро ты поедешь домой.

— Я не поеду домой, — возражает Лев. Медсе­стра удивленно смотрит на него, и Лев решает не посвящать ее во все детали. — Ладно, не важно, — говорит он. — Могу я позвонить роди­телям?

Медсестра в замешательстве.

— Ты хочешь сказать, что им еще никто не звонил? — спрашивает она, неуверенно глядя в сторону стоящего на столе аппарата. Потом ра­зыскивает в кармане сотовый телефон. — По­звони и скажи, что все в порядке. Можешь го­ворить столько, сколько нужно.

В течение пары секунд она стоит и смотрит на мальчика, но потом, спохватившись, выхо­дит из комнаты, чтобы дать ему возможность спокойно поговорить с родителями.

— Я буду рядом. Позови меня, когда закон­чишь.

Лев набирает номер, но останавливается, так и не закончив. Ему хочется поговорить во­все не с родителями. Стерев цифры, которые он уже успел ввести, он набирает другой но­мер, замирает и после пары секунд размышле­ний нажимает кнопку вызова.

Ждать приходится недолго; после второго гудка абонент отвечает на вызов:

— Алло?

— Пастор Дэн?

После секундной задержки священник узна­ет мальчика по голосу.

— Боже мой, Лев? Лев, это ты? Где ты?

— Не знаю. В какой-то школе. Послушайте, па­стор, вы должны позвонить родителям и по­просить, чтобы они дали полицейским отбой! Я не хочу, чтобы их убили.

— Лев, подожди. С тобой все в порядке?

— Меня похитили, но ничего мне не сделали. Я тоже не хочу, чтобы с ними что-то случилось. Скажите отцу, чтобы остановил полицейских!

— Я не понимаю, о чем ты говоришь. Мы не сообщали в полицию.

Такого Лев просто не ожидал.

— Что?..

— Родители хотели это сделать. Хотели уст­роить розыск по полной программе, но я убе­дил их отказаться от этой мысли. Я сказал, что раз тебя похитили, значит, на то воля Гос­пода.

Лев потрясен. Ему кажется, что он спит и разговаривает с пастором во сне. В надежде проснуться он даже начинает трясти головой.

— Но... зачем вы это сделали?

Теперь разволновался уже пастор Дэн, это чувствуется по его голосу.

— Лев, послушай меня. Слушай внимательно. Никто, кроме нас, не знает, что ты сбежал. По­ка что все уверены, что тебя принесли в жерт­ву, и вопросов никто не задает. Понимаешь, о чем я?

— Но... я действительно хочу, чтобы меня принесли в жертву. Так и должно было быть. Нужно позвонить родителям и попросить их забрать меня. А потом мы все вместе поедем в заготовительный лагерь.

Пастор Дэн приходит в ярость:

— Не заставляй меня это делать! Я прошу те­бя, не заставляй!

Такое впечатление, что пастор с кем-то сражается, но не со Львом, это точно. Чело­век, с которым разговаривает Лев, настолько не похож на священника, которого он так дав­но и хорошо знает, что мальчику даже кажет­ся, что на другом конце не пастор, а кто-то другой. Его как будто подменили: голос тот же, но мысли, убеждения — все это Льву совер­шенно незнакомо.

— Ты что, не понимаешь, Лев? Ты можешь спастись. Можешь стать кем угодно.

И вдруг разрозненные части мозаики скла­дываются воедино. Неожиданно мальчик по­нимает, что в тот день пастор Дэн приказывал ему бежать вовсе не от похитителей. Он хотел, чтобы Лев бежал от себя. От того, что хотят сделать с ним родители. От предстоящего жертвоприношения. Пастор произнес сотни проповедей и прочел несметное количество лекций, и Лев был уверен в своем священном предназначении, но все это было обманом. И самое страшное, что человек, который боль­ше всех убеждал его в праведности избранного пути, сам в это не верил.

— Лев? Лев, ты слышишь меня?

Лев слышит, но лучше бы ему ничего не слышать. Ему больше не хочется говорить с че­ловеком, который привел его к краю обрыва и заставляет повернуть назад в последнюю мину­ту. Внутри начинается настоящая буря, чувства сменяют друг друга, как узоры в калейдоскопе. Ярость, умиротворение, радость, ужас. В какой-то момент Льву кажется, что страх напол­нил его существо целиком, подобно яду, и он может чувствовать его запах, похожий на испа­рения кислоты. Внезапно его состояние меня­ется, и вот он уже вне себя от счастья — что-то подобное он испытывал, махнув битой и услы­шав, как она со звоном ударила по мячу. Только теперь он не игрок с битой, а мяч, стремитель­но улетающий бог знает куда. Раньше его жизнь была похожа на бейсбольную площад­ку — аккуратно разлинованную, идеально ров­ную и гладкую. Все происходящее подчинялось правилам, и ничто никогда не менялось. Те­перь же он вылетел за пределы поля, переле­тел через стену и упал неизвестно где.

— Лев? — зовет его пастор Дэн. — Ты пугаешь меня. Отзовись.

Лев набирает полную грудь воздуха, потом медленно выдыхает его.

— Прощайте, сэр, — говорит он и кладет трубку.

Взглянув в окно, Лев видит съезжающиеся к школе полицейские машины. Если Коннора и Рису еще не поймали, значит, скоро поймают. Медсестры у двери нет — она отчитывает ди­ректора за то, что он отдает неверные распоря­жения в чрезвычайной ситуации.

— Почему вы сразу не позвонили родителям бедного мальчика? Почему не эвакуируете де­тей и персонал?

Лев знает, что нужно делать. Это неправед­ный поступок. Он должен сделать нечто пло­хое. Но вдруг ему становится ясно, что отныне ему наплевать, грешит он или нет. Осторожно выбравшись из кабинета, он незаметно про­скальзывает прямо за спиной медсестры и ди­ректора и устремляется вперед по коридору. Чтобы найти то, что он ищет, требуется не бо­лее секунды. Лев тянется к небольшой красной коробке, висящей на стене. Теперь и я заблуд­шая овца, думает он, но мне все равно. Чувст­вуя пальцами холод стали, Лев нажимает крас­ную кнопку, и тишину разрывает душераздира­ющий вой пожарной сигнализации.

 

16. Учительница

Сигнал тревоги раздается во время, отведен­ное на подготовку к уроку, и учительница, мыс­ленно чертыхаясь и сетуя на то, что времени и так не хватает, поднимается из-за стола. Мож­но было бы остаться и поработать, пока в клас­се никого нет, а ложная тревога тем временем закончится сама собой. Ибо какая это еще мо­жет быть тревога? Но потом учительница ре­шает, что, оставшись, подаст нехороший при­мер проходящим мимо ученикам.

Выйдя из класса, она обнаруживает, что в коридоре полным-полно детей. Коллеги пыта­ются поддерживать порядок, но это старше­классники, и навыки построения по учебной тревоге, которыми они овладели в младших классах, давно забыты. Кровь бурлит от гормо­нов, и тело, опережающее разум по развитию, удержать в состоянии покоя удается далеко не всем.

Неожиданно учительница замечает нечто удивительное, обстоятельство, которое непри­ятно ее поражает.

У кабинета директора стоят двое полицей­ских. Их определенно раздражают толпы ору­щих детей, проносящиеся мимо них к выходу. Зачем здесь полиция? Почему не пожарные? И как им удалось приехать так быстро? Такого не может быть — кто-то вызвал их раньше, чем раздался сигнал тревоги. Но зачем?

Последний раз полицейские были в школе, когда поступил звонок, предупреждавший об угрозе взрыва. Персонал и школьников эвакуи­ровали, но никто толком не знал зачем. Оказа­лось, никаких террористов в школе не было — тревога была ложной. Кто-то из учеников ре­шил пошутить. Тем не менее угроза появления Хлопков считается серьезной, так как никто не может сказать на сто процентов, есть они в по­мещении или нет.

— Пожалуйста, не толкайся! — говорит она ученику, зацепившему ее локтем. — Я увере­на, всем удастся выбраться на улицу и без этого.

— Прошу прощения, мисс Стейнберг, — изви­няется парень.

Проходя мимо одной из лабораторий, где ребята ставят опыты, учительница замечает, что дверь открыта. Осторожности ради она за­глядывает внутрь, чтобы проверить, не забрел ли туда кто-нибудь из учеников, не желающих участвовать во всеобщем столпотворении. На каменных столешницах лабораторных столов пусто, и стулья аккуратно расставлены по мес­там. Судя по всему, лабораторной работы на этом уроке ни у кого не было. Учительница хо­чет закрыть дверь, скорее по привычке, неже­ли чем по необходимости, но неожиданно ее внимание привлекает звук, которого в этих стенах никто и никогда, вероятно, не слышал.

Где-то рядом плачет ребенок.

Сначала учительница думает, что звук доно­сится из комнаты матери и ребенка, но она на­ходится слишком далеко, в другом конце кори­дора. Ребенок плачет прямо здесь, в лаборато­рии. Она снова слышит его, но на этот раз звук тише, хотя малыш явно чем-то рассержен. По­хоже, решает мисс Стейнберг, кто-то пытается прикрыть рот ребенку, чтобы он не плакал. Ох уж эти молодые мамаши, думает учительница. Они всегда так поступают, попав с ребенком ту­да, где им быть не положено. Кажется, ни одна из них не понимает, что ребенок, если пытать­ся прикрыть ему рот, будет плакать еще громче.

— Ребята, хватит прятаться, — говорит учи­тельница. — Вам следует быть на улице со всеми остальными.

Никто не выходит. Ребенок принимается плакать еще громче. Слышен чей-то шепот, но о чем говорят, учительница не понимает. Окон­чательно раздражаясь, мисс Стейнберг реши­тельно направляется в глубь лаборатории, по­путно заглядывая под столы справа и слева. На­конец она находит тех, кого искала: за одним из столов прячется девочка с ребенком. Она не одна, с ней мальчик. Вид у обоих растерянный. Ребенок плачет. Мальчик, судя по всему, готов дать деру, но девочка крепко хватает его за руку, не позволяя встать. Он, вздохнув, подчиня­ется.

Мисс Стейнберг конечно же не помнит имена всех детей в школе, но уверена, что зна­ет каждого в лицо и уж точно помнит напере­чет всех молодых матерей. Эту девочку она не знает, и мальчика тоже.

Девочка смотрит на нее умоляющими глаза­ми. Говорить она не может — слишком страш­но, только качает без конца головой.

— Если вы скажете кому-нибудь, что видели нас, нам конец, — говорит мальчик.

Девочка прижимает к груди ребенка. Он продолжает плакать, но уже не так громко. Так вот кого ищет полиция, думает мисс Стейн­берг. Но по каким причинам, остается лишь га­дать.

— Пожалуйста... — говорит парень.

Пожалуйста? Что? Пожалуйста, пойдите на нарушение закона? Пожалуйста, поставьте под угрозу порядок в школе? Но нет, он хотел ска­зать что-то другое, думает мисс Стейнберг. Его глаза говорят: пожалуйста, будьте человеком. В мире, где так много законов и правил, так просто сделаться нарушителем. Учительница понимает — и знает, — как часто сочувствие бе­рет верх над долгом.

— Ханна? — зовет ее кто-то от двери.

Мисс Стейнберг оборачивается и видит знакомую учительницу. Коллега вопроситель­но смотрит на нее. Выглядит она слегка растре­панной, — очевидно, попытки организованно эвакуировать орды непослушных детей даются ей нелегко. Вероятно, она слышала плач ребен­ка, думает Ханна, да и кто бы не услышал, про­ходя мимо.

— Все в порядке? — спрашивает ее коллега.

— Да, — отвечает Ханна, удивляясь тому, как спокойно звучит голос, учитывая непростую ситуацию, в которой она оказалась. — Помощь не нужна, — добавляет мисс Стейнберг. — Я раз­берусь.

Коллега кивает и поспешно ретируется, чувствуя, очевидно, облегчение от того, что не нужно взваливать на себя еще и заботу о моло­дой матери с испуганным ребенком.

Что ж, теперь Ханне понятно, в чем дело; по крайней мере, одно предположение у нее есть: такое отчаяние в глазах она видела только у детей, обреченных отправиться на разборку.

— Идите за мной, — говорит она, протягивая руку девочке. Ребята колеблются, и она по­спешно добавляет: — Если вас ищут, то обяза­тельно найдут, когда здание опустеет. Здесь прятаться бесполезно. Если вы хотите уйти, нужно делать это сейчас, пока другие дети еще не вышли. Вставайте, я вам помогу.

В конце концов мальчик с девочкой выби­раются из укрытия, и Ханна облегченно взды­хает. Они ей по-прежнему не доверяют — но, с другой стороны, с какой стати им ей доверять? Подростки, старающиеся избежать принуди­тельной разборки, живут в атмосфере постоян­ного страха, опасаясь быть преданными кем угодно. Но сейчас доверие и не требуется. Нуж­но только пойти за учительницей.

— Ничего мне не рассказывайте, — преду­преждает ребят мисс Стейнберг, — иначе по­том, на допросе, мне, возможно, придется лгать, если будут спрашивать, что я знаю.

В коридоре по-прежнему полным-полно де­тей, не успевших еще покинуть стены школы. Мисс Стейнберг, ведя за собой ребят, с трудом протискивается к ближайшему выходу. Она твердо решила помочь им, вывести из-под ог­ня, что бы они ни натворили. Да и какой бы она была учительницей, что бы рассказывала детям о морали и нравственности, если бы по­ступила иначе?

 

17. Риса

Полицейские повсюду! В холле, в коридорах, у выходов! Ясно, что это дело рук Льва. Он не просто сбежал, он еще и сдал их. Учительница сказала, что поможет им, но что, если она лжет? Что, если она ведет их прямо в поли­цию?

Не нужно об этом сейчас думать! Нужно смотреть на ребенка.

Полицейских учат выискивать тех, кто бо­ится их. Но если я буду смотреть на ребенка, ду­мает Риса, они подумают, что я расстроена его плачем.

— Если я еще когда-нибудь встречу Льва, — го­ворит Коннор, — котлету из него сделаю.

— Тише, — говорит учительница, помогая им протиснуться к выходу.

Даже Риса ничего не возражает против то­го, что сказал Коннор. Наоборот, она мыслен­но укоряет себя за то, что не разглядела во Льве предателя, решила, что он действительно на их стороне. Как она могла быть такой наивной?

— Нужно было оставить маленького поганца родителям, чтобы они его отдали на разбор­ку, — шипит Коннор.

— Замолчи! — приказывает ему Риса. — Пого­ворим, когда выберемся отсюда.

Когда они подбираются к самому выходу, выясняется, что снаружи стоит полицей­ский.

— Давай ребенка, — требует учительница, и Риса беспрекословно подчиняется. Она даже не успевает понять, почему женщина хочет взять малыша, но это не важно, ведь учитель­ница помогает им, и это само по себе уже пре­красно. Как хорошо, когда хоть кто-то знает, что делать, и берет на себя командование! Эта женщина вовсе не враг, думает Риса. Похоже, она искренне хочет нам помочь.

— Я пойду вперед, — говорит учительница, — а вы должны будете разделиться и выйти в толпе других детей.

Рисе больше некуда спрятать глаза. Ребен­ка у нее забрали, и теперь любой полицейский сможет прочесть в ее взгляде страх быть пой­манной. Зато она неожиданно понимает, за­чем женщина забрала ребенка, а заодно и то, что паника в глазах в такой ситуации нормаль­ное явление. Да, Лев их предал. Но если им по­везет, у местных полицейских нет ничего, кро­ме устного описания. Они ищут мальчика с торчащими во все стороны жесткими волоса­ми и темноволосую девочку с ребенком. Без ребенка они с Коннором похожи на других де­тей, и как минимум половина из них подходит под описание.

Учительница — Ханна — проходит мимо по­лицейского, который едва смотрит на нее. Бро­сив на нее беглый взгляд, он снова начинает изучать проходящих детей и останавливает взгляд на Рисе. Девочка понимает, что, возмож­но, чем-то себя выдала.

Что делать? Развернуться и бежать назад, в школу? Где сейчас Коннор? Позади, впереди? Ри­са этого не знает, но чувствует, что осталась одна.

Спасение приходит немедленно, но в фор­ме, в которой Риса его никак не ожидала.

— Привет, Диди! — говорит за спиной чей-то тонкий голосок.

Да это же Алексис, болтливая девочка, с ко­торой они познакомились в автобусе! Она до­гоняет Рису, неся на плече хнычущего Чейса.

— Вечно кто-нибудь сигнализацию включа­ет, — жалуется она. — Ну, ладно, по крайней ме­ре, хоть математикой заниматься не надо.

Неожиданно внимание полицейского пере­ключается на Алексис.

— Пройдемте со мной, мисс.

Пораженная Алексис останавливается как вкопанная.

— Кто, я?

— Да. Прошу пройти со мной. Мы бы хотели задать вам несколько вопросов.

Риса, не дыша, проходит мимо, боясь, как бы вздох облегчения не привлек к ней снова внимание полицейского. Полицейский решил, что она не подходит под описание девочки с ребенком, которую они ищут. Зато Алексис подходит! Риса, не оглядываясь, спускается по ступенькам и оказывается на улице.

Через несколько секунд Коннор присоеди­няется к ней.

— Я видел, что произошло. Девчонка тебе, возможно, жизнь спасла.

— Нужно будет позже ее поблагодарить.

Идущая на несколько шагов впереди мисс Стейнберг опускает свободную руку в карман, достает ключи от автомобиля и сворачивает налево, на дорожку, ведущую к школьной сто­янке. Все будет хорошо, думает Риса. Она нас вывезет отсюда. Девочке впервые в жизни ка­жется, что истории о чудесах и ангелах не вы­мысел... но тут за спиной раздается знакомый голос:

— Подождите! Стойте!

Риса оборачивается и видит Льва. Он их за­сек, и, хотя его отделяет от них значительное расстояние, Лев, ловко пробираясь сквозь тол­пу, стремительно сокращает дистанцию.

— Риса! Коннор! Подождите!

Ему было недостаточно просто предать их, теперь он еще и хочет привести полицейских прямо к ним. И не только ему: Алексис продол­жает разговаривать с инспектором, остановив­шим ее у бокового выхода. Оттуда хорошо вид­но Рису, и она, указывая рукой в ее сторону, что-то объясняет полицейскому. Выслушав ее, он выхватывает рацию и начинает говорить в нее.

— Коннор, мы в опасности.

— Знаю, я все видел.

— Подождите! — кричит Лев, пробиваясь сквозь толпу. Он еще далеко, но с каждым ша­гом расстояние между ними сокращается.

Риса пытается найти Ханну, но та раствори­лась в толпе детей, наводнившей автостоянку. Коннор смотрит на Рису, в его глазах смесь с траха и бешенства.

— Бежим, — командует он.

На этот раз Риса без колебаний бросается вслед за ним. Ребята бегут в сторону улицы, но неожиданно во двор школы, оглашая воздух ревом сирены, въезжает огромная пожарная машина и останавливается, преграждая путь беглецам. Бежать некуда. В самый подходящий момент кто-то включил сигнализацию, и ребятам удалось вы­браться из школы, но дальше не пройти — толпа значительно поредела и их видно как на ладони.

Риса инстинктивно находит выход. Мысль еще не успела оформиться, но слова уже срыва­ются с губ:

— Коннор, хлопай!

— Что?

— Хлопай! Ну же, давай!

Коннор быстро кивает, показывая, что идея ему понятна, поднимает руки над головой и начинает хлопать — сначала медленно, а по­том все быстрее и громче. Риса присоединяет­ся к нему, теперь они оба аплодируют, как на концерте любимой группы.

Ученик, шедший за ними по пятам, роняет сумку и останавливается как вкопанный, с ужа­сом глядя на них.

— Хлопки! — визжит он.

Паника начинается немедленно, разраста­ется и через пару секунд превращается во все­общее столпотворение. Все начинают метать­ся, как крысы на пожаре.

— Хлопки! Хлопки! — кричат испуганные школьники, разбегаясь в разные стороны. Все носятся как угорелые, но куда бежать, не знает никто, ясно только, что чем дальше от школы, тем лучше.

Риса и Коннор продолжают хлопать, стара­ясь наделать как можно больше шума. От звонких ударов краснеют ладони, но эффект достигнут — ослепленная ужасом толпа несется бог знает куда под звук сирены пожарного авто­мобиля, напоминающий трубный глас, возве­щающий о наступлении конца света. Ни Льва, ни полицейских не видно — всеобщая суматоха накрыла их.

Риса и Коннор прекращают хлопать и бро­саются в водоворот мечущихся тел, как вдруг сзади появляется Ханна, несущая на вытяну­тых руках ребенка. Ее план вывезти ребят в безопасное место не осуществился, и она переда­ет малыша Рисе.

— На Флеминг-стрит есть антикварный мага­зин, — говорит она. — Спросите Соню. Она по­может.

— Мы не террористы, — только и успевает ска­зать ей Риса.

— Я знаю, — перебивает ее мисс Стейнберг. — Удачи.

Времени благодарить учительницу и про­щаться нет. Через секунду поток обезумевших людей разделяет их. Риса спотыкается и пони­мает, что толпа вынесла ее на улицу.

Водители останавливают автомобили и с ужасом взирают на орды объятых ужасом де­тей, пытающихся спастись от террористов, но не знающих, где именно они находятся и куда нужно бежать. Ребенок, которого Риса крепко прижимает к себе, плачет, но его голос не слы­шен за ревом и визгом сотен глоток. Через се­кунду Риса и Коннор оказываются на другой стороне улицы и продолжают бежать дальше в окружении до смерти перепуганных детей.

 

18. Лев

Трудно придумать лучшую аллегорию одиноче­ства: Лев Калдер, распростертый под ногами обезумевшей толпы.

— Риса! Коннор! Помогите! — кричит он.

Не нужно было звать их по именам, но ду­мать надо было раньше, ничего уже не испра­вишь. Они убежали, как только услышали его голос. Они не стали его ждать. Знают, что он сделал, и ненавидят его за это. А теперь все бе­гут прямо по нему, как будто никакого Льва нет на свете. Вот кто-то наступил ему на руку, а по­том чей-то ботинок оказался прямо на груди, а его владелец еще и использовал тело Льва как трамплин для ускорения.

Хлопки. Они кричат об атаке террористов, а все потому, что он нажал эту дурацкую крас­ную кнопку.

Нужно догнать Рису и Коннора, объяснить­ся с ними, сказать, что он виноват перед ними, что он жалеет о своем решении выдать их. Ведь это он поднял тревогу, чтобы дать им убе­жать. Может, если он расскажет об этом, они поймут. Ведь они его единственные друзья. Других нет. Впрочем, Коннора и Рисы уже то­же нет. Он сам все испортил.

В конце концов толпа редеет, и Льву удает­ся подняться на ноги. Джинсы разорваны на колене. Во рту привкус крови, — наверное, он прикусил язык. Он оглядывается, пытаясь по­нять, что происходит. Большая часть ребят уже на улице, некоторые побежали еще даль­ше. В школьном дворе остались только те, до кого новости дошли слишком поздно, и те, ко­му было просто лень убегать.

— Не стой здесь, — советует Льву пробегаю­щий мимо парень. — Хлопки засели на крыше!

— Нет, — возражает ему другой, — я слышал, они в столовой.

Вокруг расхаживают растерянные поли­цейские, изо всех сил делая вид, что понима­ют, что происходит и куда нужно идти. На са­мом деле они бесцельно бродят из стороны в сторону, не в силах бороться с укоренившейся привычкой постоянно совершать какие-то действия.

Коннора и Рисы нигде нет. Они бросили его.

Лев понимает, что оставаться во дворе опасно. Если он не уйдет с теми, кто еще здесь, полицейские рано или поздно обратят на него внимание.

Он убегает, чувствуя себя абсолютно беспо­мощным. Подкидыш, оставленный на крыль­це, и тот чувствует себя увереннее. Лев даже не знает, кого винить за то, что случилось с ним. Пастора Дэна, давшего ему волю? Самого себя за то, что предал двоих ребят, своих единствен­ных друзей? Может быть, Бога за то, что нис­послал на его долю такое тяжкое испытание? Ты можешь стать кем угодно, сказал пастор. Но сейчас, Лев это чувствует, он — никто. Он уже не Леви Иедидиа Калдер, такого мальчика на свете больше нет. Осознание этой горькой ис­тины и есть одиночество в чистом, незамут­ненном виде, без примесей.

 

19. Коннор

Антикварный магазин, в который ребята при­шли по совету Ханны, расположен в старой ча­сти города. На улице растут большие деревья. Прямо над дорогой их ветви сплетаются са­мым причудливым образом и растут под таки­ми углами, каких никогда не увидишь в дикой природе. Всему виной вмешательство челове­ка — ветви просто вынуждены уступать дорогу грузовикам с высоким кузовом, часто проезжа­ющим по улице.

Мостовая засыпана желтыми и красными осенними листьями, но и на ветвях их еще не­мало — не все деревья готовы сдаться по перво­му требованию осени, и над дорогой, как и ле­том, висит призрачный шатер, защищающий прохожих от дождя и солнца.

Малышка сделалась совсем безутешной, ры­дает без конца. Коннору ужасно хочется посе­товать на непрекращающийся плач, но он вы­нужден держать жалобы при себе — ведь если бы не он, никакого ребенка с ними не было бы.

Народа на улице немного, но прохожие по­падаются нередко. По большей части старше­классники, болтающиеся по округе без особого дела и, вероятно, рассказывающие всем желаю­щим жуткую историю сегодняшней террорис­тической атаки Хлопков-камикадзе на школу.

— Я слышал, это анархисты.

— А я слышал, что сектанты.

— А мне говорили, что они делают это просто так, без особой цели.

Кстати, Хлопки считаются такими опасны­ми именно потому, что никто не знает, за что они, собственно, выступают.

— Хорошая тебя мысль посетила, — хвалит Коннор Рису по пути к антикварному магази­ну. — В смысле Хлопками прикинуться. Я бы ни­когда не додумался до такого.

— Ну, ты же додумался вырубить того инспек­тора в лесу при помощи его же собственного пистолета.

Вспомнив этот героический эпизод, Кон­нор улыбается.

— Я действую инстинктивно, а ты обдуманно. Мы друг друга прекрасно дополняем.

— Да уж. Правда, без Льва нас стало меньше.

Услышав имя мальчика, Коннор чувствует новый приступ гнева. Потирая руку, он пони­мает, что она еще не зажила в том месте, где в нее впился зубами Лев, но это сущие пустяки по сравнению с тем, что он сделал сегодня.

— Ладно, давай забудем его. Он больше не с нами. Мы вышли сухими из воды, так что его стукачество повредит только ему самому. Те­перь его отправят на разборку, как он и хотел, а значит, мы его больше не увидим.

И все-таки Коннор испытывает жалость. Он рискнул жизнью, чтобы спасти Льва, сде­лал, что мог, но успеха не добился. Если бы я обладал даром убеждения, думает мальчик, ска­зал бы ему что-то такое, что заставило бы Льва встать на их сторону. Впрочем, что бы я мог ему сказать? Лев знал, что его принесут в жерт­ву, с самого рождения. Нельзя изменить три­надцатилетнего мальчика жалкой двухдневной промывкой мозгов, этого мало.

Антикварный магазин находится в старом здании. Фасад совсем облупился, деревянная входная дверь вся в белых чешуйках краски. Нажав на ручку, Коннор открывает дверь, и по­мещение оглашается мелодичным звоном ко­локольчиков. Старинная аналоговая система сигнализации, оповещающая владельца о при­ходе посетителей.

Покупатель в магазине только один: мрач­ный пожилой джентльмен в твидовом пальто. Он смотрит на вошедших без особого интере­са, но с легким раздражением, — вероятно, его беспокоит плач ребенка. Удовлетворив любо­пытство, он уходит в дальний угол помещения, заставленного всевозможным старьем, чтобы укрыться от раздражающих звуков.

В магазине можно найти предметы, произ­веденные в любую эпоху не слишком длинной американской истории. На старинном кухонном столе с хромированными краями разложе­на целая экспозиция плейеров iPod и других миниатюрных коробочек, бывших в моде, ког­да дедушка Коннора ходил в школу. На экране антикварного плазменного телевизора разво­рачивается действие какого-то допотопного фантастического фильма. Судя по всему, речь идет о техногенном будущем, которое так и не наступило: седовласые сумрачные гении и ле­тающие машины остались фантастикой.

— Что вас интересует? — спрашивает выходя­щая из глубины помещения, из-за конторки, на которой стоит кассовый аппарат, пожилая женщина, скрюченная, как знак вопроса. В руках у нее палка, хотя не похоже, чтобы она нуж­далась в третьей точке опоры.

Риса качает ребенка, безуспешно стараясь утихомирить его.

— Мы ищем Соню.

— Вы ее нашли. Что вам нужно?

— Нам нужна... ну... как бы это сказать... ваша помощь, — объясняет Риса.

— Да, — подтверждает Коннор, — нам пореко­мендовали обратиться к вам.

Старушка смотрит на них с подозрением.

— Это как-то связано с сегодняшним происшествием в школе? Вы Хлопки?

— Вы считаете, мы похожи на Хлопков? — спрашивает Коннор.

Пожилая дама смотрит на него, недоверчиво прищурившись.

— А кто их знает, как они выглядят.

Коннор смотрит старушке прямо в глаза и щурится так же, как она. Сжав кулак, он изо всех сил ударяет им в стену, так сильно, что на кос­тяшках пальцев появляются ссадины, а неболь­шая акварель, висевшая на гвозде, падает на пол. Коннор ловит ее на лету и кладет на стойку.

— Видите? — спрашивает он. — Моя кровь не взрывается. Если бы я был Хлопком, здесь все бы взлетело на воздух.

Пожилая дама негодующе смотрит на Кон­нора, но он, хоть и с трудом, выдерживает взгляд. Глаза у старушки усталые, но в глубине по-прежнему прячется неукротимая воля. Но Коннор не отворачивается.

— Видишь горб? — спрашивает Соня. — Я его заработала, защищая людей вроде тебя.

Коннор продолжает смотреть пожилой да­ме прямо в глаза.

— Что ж, значит, мы ошиблись адресом, — го­ворит он, бросая взгляд на Рису. — Пошли от­сюда.

Он разворачивается, чтобы уйти, но в этот момент старушка ловко и больно охаживает его палкой по голеням.

— Не торопись, голубок, — говорит она. — Ханна звонила мне, так что я знала, что вы при­дете.

Риса, продолжая качать безутешную ма­лышку, не выдерживает и испускает радостный вздох:

— А сразу вы нам об этом не могли сказать?

— Да это неинтересно совсем было бы.

К этому моменту посетитель с кислой физи­ономией успел уже обойти весь торговый зал, перебирая и трогая представленные в нем предметы с видом человека, испытывающего отвращение ко всему, что есть в магазине, и вернулся к стойке.

— Во втором зале у меня имеются великолеп­ные старинные игрушки, — говорит Соня, бросая на пожилого господина осторожный взгляд. — Прошу вас, пройдите туда, я скоро к вам присоединюсь и все покажу. И бога ради, — добавляет она уже шепотом, обращаясь к Ри­се, — накорми этого несчастного ребенка!

Вход во второй зал скрывается за дверью, задрапированной чем-то вроде старинной ду­шевой занавески. Если в первом зале еще как-то можно перемещаться, то во втором вещей столько, что пройти практически невозмож­но. Чего там только нет: сломанные рамы для картин, ржавые птичьи клетки и прочее барахло, не признанное хозяйкой пригод­ным для продажи. Мусор, не попавший на помойку.

— Думаешь, старушка нам поможет? — спра­шивает Коннор. — Да она, похоже, и со своими делами справиться не в состоянии!

— Ханна сказала, что поможет. Я ей верю.

— Как ты, человек, выросший в интернате, еще можешь доверять людям?

Риса сердито смотрит на Коннора и протя­гивает ему ребенка.

— Подержи-ка, — говори она, осторожно пе­редавая заливающегося малыша из рук в руки. Впервые после появления ребенка она довери­ла его Коннору. Взяв девочку, он обнаруживает, что она гораздо легче, чем ему казалось. Стран­но, такое требовательное и громогласное суще­ство — и почти ничего не весит. Малышка про­должает плакать, но уже не так громко, — види­мо, силы на исходе.

Теперь их с ребенком ничего не связывает. Рано утром его можно снова подкинуть кому-нибудь... Подумав об этом, Коннор ежится, ему неприятно. Казалось бы, они ничего не обяза­ны делать для малышки. Она оказалась у них по его глупости, но они не ее родители. Конно­ру рано иметь детей, но мысль о том, что ре­бенка нужно отдать людям, которым малышка нужна еще меньше, чем ему, приводит его в бе­шенство. Усталость и грусть смешиваются и превращаются в ярость. Когда такое случалось с Коннором дома, он всегда попадал в неприятности: переставал адекватно воспринимать окружающих, бросался на людей, дрался, обзывал учителей нехорошими словами или на­рочно выезжал на скейтборде на оживленный перекресток.

— Что тебя так заводит? — спросил его однаж­ды отец, рассерженный очередной выходкой.

— Не знаю, — бросил в ответ Коннор, — мо­жет, меня пора на разборку отдать.

В то время шутка казалась ему смешной.

Риса открывает холодильник, в котором, как и в комнате, яблоку негде упасть. Достав па­кет молока, она находит миску и ставит на край стола. Коннор с интересом наблюдает, как Ри­са осторожно, чтобы не расплескать, наливает молоко в миску.

— Это же не кошка, — говорит он, — лакать не будет.

— Я знаю, что делаю, — отзывается Риса.

Пошарив по ящикам стола, девочка нахо­дит чистую ложку, забирает у мальчика малышку и присаживается на стул. Ребенка Риса держит куда искуснее, чем Коннор. Погрузив ложку в миску, она набирает в нее молоко, подносит к лицу ребенка и опрокидывает в открытый ротик. Девочка, подавившись, ка­шляет, но Риса быстро кладет ей в рот указа­тельный палец, и малышка начинает сосать его с удовлетворенным видом. Через несколь­ко секунд Риса сгибает палец, не вынимая его, зачерпывает ложкой новую порцию мо­лока и снова выливает в ротик. На этот раз все проходит отлично — девочка, причмоки­вая, сосет палец и глотает молоко.

— Ух ты, круто, — говорит Коннор с восхище­нием.

— Мне приходилось дежурить в детском от­делении интерната. Там меня кое-чему научи­ли. Будем надеяться, что гиполактазии у нее нет.

Девочка успокаивается, и у Коннора с Рисой появляется возможность немного расслабиться. Все, что случилось за день, неожидан­но наваливается на них, и оба чувствуют себя вымотанными. Коннору кажется, что веки на­лились свинцом, но позволить себе уснуть он не может: они все еще в опасности. Перед гла­зами все плывет, а мысли устремляются куда-то вдаль. Интересно, думает он, родители продолжают меня искать или уже бросили? Наверное, кроме полицейских, никто за нами больше не охотится. Он вспоминает Арианну. Как бы все сложилось, если бы она пошла с ним, как обе­щала? Их бы поймали в тот же вечер, вот что. У Арианны, в отличие от Рисы, опыта выжива­ния нет. Она не так решительна, и смекалки, которой щедро наделена Риса, у нее нет и в по­мине.

Вспомнив Арианну, Коннор чувствует, как на него накатывает волна грусти. Он скучает по ней, но не так сильно, как ожидал. Как ско­ро она его забудет? А другие? Это произойдет быстро. С теми, кого отдали на разборку, все­гда так.

Коннор знал ребят, учившихся в его школе и исчезнувших в одночасье. За последние два года их было немало. Однажды они просто не приходили, и все. Учителя говорили, что они «уехали» или «в списках больше не значатся». Но это были лишь условные обозначения. Все знали, что за ними скрывается. Ребята, водив­шие с ними дружбу, говорили, что это ужасно, и горевали, но недолго, день или два, а потом забывали. Те, кого отдали на разборку, не погибали геройски и не умирали под неумолчный плач безутешных родственников и друзей. Они исчезали, как исчезает пламя свечи между пальцев — тихо и быстро.

Наконец пожилой привередливый джентль­мен уходит, и Соня присоединяется к Коннору и Рисе.

— Значит, вас хотели отдать на разборку и вам понадобилась помощь?

— Да. Может быть, немного еды, — говорит Коннор, — и место, где можно поспать хотя бы пару часов. Потом мы уйдем.

— Мы не хотим, чтобы у вас были неприятно­сти, — присоединяется к нему Риса.

— Как бы не так! Вы создаете неприятности всем, кто попадается на пути. И не просто не­приятности, а настоящие проблемы. С боль­шой буквы «П», — возражает Соня, тыча пал­кой в сторону Рисы. Высказавшись, она опус­кает трость и продолжает говорить уже более спокойным тоном: — Впрочем, вашей вины в этом нет. Вы же не просили рожать вас, а значит, и на разборку попадаете не по своей воле.

Соня смотрит то на Коннора, то на Рису. Изучив их, она решает выдать следующую пор­цию мудрости.

— Если хочешь уцелеть, дорогая, — говорит она Рисе безапелляционно, — тебе нужно забе­ременеть от него снова. Будущую мать они на разборку отдавать не станут, а значит, у тебя в запасе будет еще девять месяцев.

У Рисы отпадает челюсть. Она силится что-то сказать, но не может. Коннор чувству­ет, как кровь приливает к лицу, которое тут же краснеет.

— Она еще не рожала... — пытается объяснить он срывающимся голосом. — Это не ее ребенок. И не мой.

Соня задумчиво смотрит на него, потом внимательно на ребенка.

— Не ваш, да? Что ж, тогда понятно, почему ты не кормишь грудью.

Она неожиданно разражается громким от­рывистым смехом, услышав который Коннор и маленькая девочка вздрагивают.

Риса не пугается, она лишь слегка раздоса­дована тем, что ребенок перестал есть. Прихо­дится снова повторять манипуляции с указа­тельным пальцем и ложкой, чтобы привлечь внимание малышки к еде.

— Так вы нам поможете или как?

Соня поднимает палку и хлопает ей Конно­ра по плечу, потом указывает ею на огромный чемодан, облепленный наклейками таможен­ных служб всего мира.

— У тебя хватит сил принести сюда эту штуку?

Коннор встает, гадая, для каких целей Соне понадобился чемодан. Ухватившись за ручку, он сдвигает тяжелый кофр с места и подтаски­вает ближе. По счастью, пол покрыт старым истертым персидским ковром, и чемодан скользит по нему, как сани по снегу.

— Не слишком много сил у тебя, да?

— А я и не говорил, что много.

Мало-помалу Коннору удается перетащить громоздкий чемодан туда, где стоит Соня, но, вместо того чтобы открыть крышку, пожилая леди садится на него и начинает массировать лодыжки.

— Так что же в нем? — спрашивает Коннор.

— Письма, — отвечает старушка. — Но дело не в том, что в нем. Важно то, что под ним. Вер­нее, было под ним.

Концом палки Соня отбрасывает ковер с того места, где стоял чемодан, и Коннор с Рисой видят крышку люка с массивным медным кольцом вместо ручки.

— Давай, — говорит Соня, указывая на люк концом палки. Коннор вздыхает и берется за кольцо. За откидным люком скрывается крутая каменная лестница, ведущая в темноту. Риса от­ставляет в сторону миску и кладет малышку на плечо в вертикальном положении, чтобы дать ей возможность срыгнуть. Покончив с этим де­лом, она подходит к Коннору и встает на колени рядом с люком.

— Это старый дом, — говорит Соня. — Его по­строили давно, еще в начале двадцатого века, когда в стране впервые был введен сухой закон. Там, внизу, прятали выпивку.

— Выпивку? — переспрашивает Коннор.

— Алкоголь, Господи! Нет, вы какие-то все одинаковые, ваше поколение. Невежды с боль­шой буквы, вот так!

Кто бы ни строил лестницу, он не придавал особого значения удобству. Она получилась очень крутой, да еще и со ступенями разной вы­соты. Сначала Коннор думал, что Соня отпра­вит их вниз, а сама останется наверху, но хозяй­ка сама вызвалась показать им, что находится внизу. Она спускается не спеша, но видно, что по лестнице ей ходить легче, чем по ровному полу. Коннор пытается поддержать старушку под локоть, но она негодующе стряхивает его руку, награждая вдобавок сердитым взглядом.

— Я что, кажусь тебе немощной?

— Ну, да.

— Никогда не суди по внешности, — парирует старушка. — Я вот, к примеру, когда тебя впер­вые увидела, решила, что ты умный малый.

— Очень смешно.

Оказавшись внизу, Соня шарит рукой по стене и, нащупав выключатель, зажигает свет.

Риса изумленно вздыхает, Коннор смотрит на нее и оглядывается, пытаясь понять, что ее так поразило. В углу стоят три неподвижные фигуры: девочка и два мальчика.

— В вашей премилой семейке, пополнение, — говорит им Соня.

Ребята продолжают стоять как изваяния. Старшеклассники, как и Коннор с Рисой. Това­рищи по несчастью, это видно с первого взгля­да. Усталые и измученные. «Интересно, я так же выгляжу?» — думает Коннор.

— Бога ради, прекратите на меня пялиться, — говорит Соня. — А то вы похожи на выводок крыс.

Пожилая дама начинает расхаживать по подвалу, указывая, где и что лежит.

— Здесь консервы, и нож тоже должен быть где-то тут. Ешьте что хотите, но не оставляйте объедков, а то появятся настоящие крысы. Туалет с ванной дальше. Поддерживайте там чистоту. Я через некоторое время схожу в магазин за детским питанием и бутылочкой. Да, кстати, здесь есть аптечка. Надо промыть рану от укуса, кто бы там тебя ни тяпнул.

Коннор старается сдержать улыбку. Ста­рушка крайне наблюдательна.

— Сколько еще ждать? — спрашивает один из ребят, прячущихся в подвале, — крепкий, муску­листый юноша агрессивного вида. Он постоян­но кидает на Коннора настороженные взгля­ды, считая, очевидно, его способным оспорить его роль альфа-самца.

— А тебе какая разница? — спрашивает Со­ня. — На деловую встречу опаздываешь?

На это парень ничего не отвечает, только скрещивает руки на груди и бросает на пожилую даму испепеляющий взгляд. На запястье у него татуировка — свирепая акула скалит зубы. О да, думает Коннор, очень страшно. Я впечатлен.

— Еще четыре дня, и я избавлюсь от вас на­всегда, — вздыхает Соня.

— А что будет через четыре дня? — спрашива­ет Риса.

— Мороженщик приедет, — отвечает Соня.

Не говоря больше ни слова, старушка с про­ворством, которого Коннор никак не ожидал, взбирается вверх по лестнице и захлопывает крышку люка.

— Детка, мадам Дракониха ни под каким ви­дом не хочет говорить, что будет дальше, — го­ворит долговязый светловолосый парень с лег­кой ухмылкой, по всей видимости никогда не покидающей его лицо. Его покрасневшие глаза говорят о том, что он провел немало бессон­ных ночей, но прическа по-прежнему безуко­ризненна. Одет парень в какие-то обноски, но по едва заметным признакам можно, заключить, что он из богатой семьи.

— Нас отправят в заготовительный лагерь — вот что будет дальше — и там разрежут на кус­ки, — отвечает девушка. Она азиатка и выгля­дит почти так же круто, как и парень с вытату­ированной на руке акулой. Волосы ее выкраше­ны в темно-розовый цвет, а на шее красуется кожаный ошейник с острыми, как наконечни­ки стрел, клепками.

Парень с татуировкой неодобрительно смо­трит на нее.

— Как же ты достала со своими идиотскими шутками насчет конца света и всего такого.

Коннор замечает, что у парня на щеке красным огнем горят четыре длинные параллель­ные царапины, сделанные определенно женскими ногтями; а у девушки-азиатки, в свою очередь, имеется синяк.

— Это не конец света, — огрызается девуш­ка, — это просто конец нас.

— Ты прекрасна в своем нигилизме, — замеча­ет долговязый.

— Заткнись, а? Ты говоришь это только пото­му, что тебе нравится слово нигилизм и ты по­нятия не имеешь, что это такое.

Риса многозначительно смотрит на Конно­ра, и он понимает, что она хочет сказать: «Не­ужели придется провести четыре дня в компа­нии этих отморозков?» Тем не менее она первая протягивает руку для пожатия и представляется. Коннор, хоть и без особого рвения, присоединя­ется к ней.

Выясняется, что у каждого члена велико­лепной тройки, как, впрочем, и у каждого под­ростка, счастливо избежавшего заготовитель­ного лагеря, имеется своя печальная история, дослушать которую можно, лишь вооружив­шись пачкой самых толстых бумажных платков фирмы «Клинекс».

Ухмыляющегося долговязого парня зовут Хайденом. Как правильно предположил Кон­нор, он из до безобразия богатой семьи. Роди­тели развелись и стали делить имущество, к ко­торому, видимо, причислили и его. Между ни­ми произошла эпическая битва, и спустя два с половиной года после развода судебная тяжба все еще продолжается. Единственным итогом затянувшейся войны стало соглашение о том, что каждый из родителей предпочел бы видеть сына в заготовительном лагере, нежели посту­питься правом быть его опекуном.

— Если бы энергию, затраченную родителя­ми, удалось преобразовать в электричество, его бы хватило, чтобы несколько лет обслужи­вать небольшой городок, — прокомментировал Хайден.

— Девушку зовут Маи. Ее родители очень хо­тели мальчика. В конце концов сын у них все-таки родился, но после появления на свет че­тырех дочерей. Маи была четвертой.

— В том, что меня решили отдать на разбор­ку, — заметила Маи, — нет ничего нового. В Ки­тае во времена, когда правительство запреща­ло семьям иметь больше одного ребенка, дево­чек убивали не задумываясь.

Имя здоровяка с татуировкой — Роланд. Он мечтал стать военным, но родился со слишком высоким уровнем тестостерона, или стероидов, или того и другого сразу, став слишком опасным человеком даже для армии. Подобно Коннору, Роланд постоянно дрался в школе, но Коннору почему-то показалось, что последст­вия драк с участием Роланда были куда печальнее. Однако подвело его не это. Роланд превратил в котлету отчима за то, что тот поднял руку на мать. Она, в свою очередь, вступилась за от­чима и, простив мужа, ополчилась на сына, подписав разрешение на разборку.

— Это же несправедливо, — говорит Риса.

— Можно подумать, то, что случилось с тобой, справедливо, — замечает Коннор.

Роланд смотрит на Коннора в упор с ледя­ным выражением.

— Ты с ней в таком тоне разговариваешь. Мо­жет, ей подыскать другого парня?

Коннор отвечает ему преувеличенно душев­ной улыбкой.

— Мне нравится твой дельфинчик, — говорит он, указывая на татуировку на руке Роланда.

Верзила возмущен:

— Это тигровая акула, идиот.

Коннор дает себе слово никогда не повора­чиваться к Роланду спиной.

***

Акулы, как было написано в книге, которую Коннору однажды довелось перелистывать, страдают от чудовищной формы клаустрофо­бии. Но они не просто боятся закрытых прост­ранств, нет. Эти огромные рыбы физически не могут в них существовать. Никто не знает поче­му. Некоторые считают, что дело в металличес­ких клетках, которыми перегораживают аква­риумы: они раздражают акул. Как бы там ни бы­ло, большие акулы в неволе долго не живут.

Проведя день в подвале антикварного ма­газина, Коннор начинает понимать, что чувствуют акулы. У Рисы на руках ребенок, поглощающий все ее внимание, и хотя она жалуется на то, что никогда даже не думала брать на се­бя такую ответственность, Коннор понимает, что на самом деле она благодарна ему за то, что ей есть чем занять томительные часы ожидания. В подвале имеется вторая комната, и Роланд настоял, чтобы ее заняла Риса с ре­бенком. Он старательно делает вид, что забо­тится о ребенке по доброте душевной, но на самом деле всем ясно, что он предложил Рисе отдельную комнату, потому что плач малышки его раздражает.

Маи читает. В углу лежит целая куча старых пыльных книг, и Маи глотает их одну за другой. Отдав спальню Рисе, Роланд выдвигает на середину комнаты стеллаж и устраивает за ним маленький кабинет. Он восседает там с видом человека, которому не привыкать к тю­ремной камере. Когда Роланд не сидит за стеллажом, он занимается вопросами питания — расставляя банки с консервами то так, то этак. По его словам, он формирует для каждого свой рацион.

— Я отвечаю за питание, — заявляет он. — Те­перь нас больше, и мне предстоит решить, что будет есть каждый из вас и когда.

— Я и сам могу решить, что буду есть и ког­да, — возражает Коннор.

— Нет, так не пойдет, — говорит Роланд. — Я здесь этим занимался, когда тебя еще не бы­ло, и буду заниматься дальше.

Он протягивает Коннору банку рубленой ветчины «Спам». Мальчик смотрит на нее с от­вращением.

— Не нравится? — спрашивает Роланд. — Бу­дешь со мной спорить, и этого не получишь.

Коннор пытается решить, стоит ли заехать Роланду по физиономии. Впрочем, долго раз­мышлять в подобных ситуациях мальчик не привык — слишком уж у него горячая голова. Драка не начинается только потому, что в раз­говор вовремя вмешивается Хайден. Забрав банку из рук Коннора, он быстро открывает ее и начинает есть ветчину прямо руками.

— В кругу друзей клювом щелкать не принято, — говорит он. — Раньше я о существовании «Спама» даже не подозревал, а теперь начинаю любить его. Боже, какая радость: я превращаюсь в нище­брода из трейлера, — добавляет он с ухмылкой.

Роланд злобно смотрит на Коннора. Тот не сдается и глаз не отводит. В конце концов он решает сказать то, что обычно говорит в таких ситуациях:

— Клевые носки у тебя, брат.

Роланд, видимо, с шуткой знаком, потому что сразу изучать свои ноги не бросается. Он ждет, пока Коннор отвернется. Однако нежела­ние выглядеть дурнем в разных носках берет верх, и парень украдкой смотрит вниз. Коннор улыбается: маленькая победа тоже победа.

Хайден определенно человек-загадка. Кон­нор даже не может понять, действительно ли ему все время смешно или он считает, что улыбка — лучшее оружие человека, попавшего в ситуацию слишком тяжелую и нестандарт­ную, чтобы с ней смириться. Раньше Коннору не нравились чопорные маменькины сынки из богатых семей, но в Хайдене есть что-то очень располагающее, так что не любить его невозможно.

Коннор присаживается рядом с ним. Маль­чик исподтишка оглядывается и, видя, что Ро­ланд удалился за стеллаж, шепотом говорит:

— Хорошая уловка с носками. Ты не против, если я ей тоже буду пользоваться?

— Да ради бога, — пожимает плечами Коннор. Хайден выуживает из банки кусок ветчины и предлагает его Коннору.

Несмотря на то что ему совершенно не хо­чется есть, Коннор принимает предложенную еду, хоть и думает, что в банке вместо мяса мо­жет быть что угодно. Да и Хайден взял ее не по­тому, что ему так нравится «Спам».

Вдвоем они быстро приканчивают банку, и к концу трапезы между ними устанавливается атмосфера взаимопонимания. Поделившись консервами, Хайден недвусмысленно показал, на чьей он стороне.

— Вы хотели ребенка? — спрашивает он. Коннор отвечает не сразу. Поразмыслив, он приходит к выводу, что правда — наилучший фундамент для дружбы, пусть даже и предпола­гаемой.

— Это не мой ребенок.

Хайден понимающе кивает.

— Это здорово, что ты с ней встречаешься, хоть ребенок и не от тебя.

— Он и не ее тоже.

Хайден улыбается. Он не спрашивает, отку­да они взяли малыша: вероятно, версия, приду­манная им самим, устраивает его наилучшим образом и он не хочет знать никаких подроб­ностей.

— Не говори Роланду, — предупреждаем он. — Он с вами так любезен только потому, что се­мья — одно из немногих понятий, достойных, по его мнению, уважения.

Коннор смотрит на Хайдена и не может по­нять, шутит он или говорит всерьез. Наверное, этого никто не знает, думает он.

Хайден дожевывает последний кусок ветчи­ны, заглядывает в банку и вздыхает.

— Я превратился в Морлока, — говорит он.

— А это еще кто?

— Люди-лягушки, живущие под землей и не выносящие солнечного света. Обычно их изо­бражают одетыми в дурацкие костюмы из зеле­ной резины. К сожалению, мы все в них пре­вратились. Только вот костюмов у нас нет.

Коннор окидывает взглядом полки с консервами. Прислушавшись, он различает тихую, как комариный писк, музыку — Роланд слушает плейер, предположительно украденный им на­верху, в торговом зале.

— Давно ты знаешь Роланда?

— На три дня дольше, чем тебя, — отвечает Хайден. — На всякий случай предупреждаю — вижу, что ты человек горячий, — Роланд будет вести себя нормально, пока уверен, что он на­чальник. Если ты не будешь покушаться на эту роль, мы останемся большой, дружной, счаст­ливой семьей.

— А что, если я начну покушаться?

Хайден бросает консервную банку в корзи­ну с мусором, стоящую в паре метров от него.

— Я тебе не рассказал еще кое-что о Морлоках. Они каннибалы.

***

Ночью Коннор никак не может уснуть. Он не привык сидеть взаперти, да еще и в компа­нии с Роландом, поэтому расслабиться не мо­жет: засыпает, но через несколько минут про­сыпается. В задней комнате он спать не мо­жет — для двоих места слишком мало, и им бы пришлось лежать, тесно прижавшись друг к другу. Коннор пытается убедить сам себя в том, что он не идет спать к Рисе, потому что боится случайно придавить ребенка. Маи и Хайден то­же не спят. Похоже, Маи пытается уснуть, но лежит с открытыми глазами, а ее мысли блуж­дают где-то далеко.

Хайден зажег свечу, найденную им среди сваленного в углу барахла, и по подвалу распро­странился аромат корицы и плесени. Поставив свечу перед собой, мальчик водит над огнем ла­донью — высоко, чтобы не обжечь руку, но мед­ленно, чтобы успеть ощутить жар пламени. Коннор следит за его манипуляциями, и маль­чик в конце концов замечает это.

— Странно, да? Если вести руку быстро, ощу­щаешь тепло, если медленно, получаешь ожог, — говорит ему Хайден.

— Ты пироманьяк? — спрашивает Коннор.

— Нет. Ты путаешь скуку со страстью.

И все же Коннору кажется, что Хайден про­сто не хочет говорить на эту тему.

— Я тут думал о ребятах, которых отдают на разборку.

— А зачем ты об этом думаешь?

— Затем, — отвечает за Хайдена Маи, — что он фрик.

— Ну, это не я в собачьем ошейнике хожу, правда?

— Это не собачий ошейник, — обижается Маи и показывает Хайдену средний палец. Мальчик не обращает на неприличный жест ни малей­шего внимания.

— Мне пришло в голову, что заготовительный лагерь похож на черную дыру. Никто не знает, что там происходит.

— Все знают, что там происходит, — возража­ет Коннор.

— Не совсем так. Все знают результат, но ни­кто не знает, как выстроен процесс. Я бы хотел его узнать. К примеру, сразу они там разбирают вновь прибывших или приходится ждать? Как они относятся к тем, кто туда попал? Хорошо или плохо?

— Ну, — цедит Маи, — если тебе повезет, смо­жешь проверить на себе.

— Знаешь что, — говорит Коннор, — ты слиш­ком много думаешь.

— Ну, кто-то же здесь должен думать, верно?

Поразмышляв над словами Хайдена, Кон­нор приходит к определенным выводам. Раз­говоры о заготовительном лагере и о том, что там происходит, для Хайдена то же са­мое, что водить рукой над пламенем свечи. Ему нравится ходить по краю пропасти. Мыс­ли об опасности, игра с огнем. Коннор вспо­минает свое любимое укрытие, над шоссе, позади дорожного знака. Там он тоже чувст­вовал себя на краю пропасти. Они с Хайденом похожи.

— Ладно, — говорит Коннор. — Можешь ду­мать, пока голова не лопнет. Лично меня за­ботит только одно — как дожить до восемнадцати.

— Ты мыслишь мелко, но это в какой-то степе­ни даже здорово. Хотя, не скрою, ты меня рас­строил. Как ты думаешь, мне лечиться надо?

— Да, надо, но не от того, о чем ты подумал. Лечиться тебе нужно от воспоминаний о том, что твои сумасшедшие родители решили от­дать тебя на разборку только ради того, чтобы побольнее уколоть друг друга.

— Хорошо сказано. Ты во многом похож на морлока.

Хайден на некоторое время замолкает. Он ду­мает о чем-то важном и даже перестает улыбаться.

— Если меня все-таки разберут на органы, ро­дители, возможно, снова сойдутся.

У Коннора не хватает духа сказать, что это предположение из области фантастики. Маи оказывается не столь щепетильной.

— Не-а, — тянет она. — Если тебя разберут, каждый будет обвинять в этом противника и они еще больше возненавидят друг друга.

— Может быть, — соглашается Хайден. — А мо­жет, они прозреют и дальше все будет, как с Хэмфри Данфи.

— С кем? — спрашивает Маи.

Ребята, не сговариваясь, поворачиваются к ней. Хайден широко улыбается:

— Хочешь сказать, что никогда не слышала о Хэмфри Данфи?

Маи смотрит на него с подозрением:

— А должна была слышать?

Хайден улыбается еще радушнее:

— Маи, я, честное слово, удивлен тем, что ты не слышала этой истории. Она тебе точно по­правится.

Хайден берет свечу и ставит ее на пол так, чтобы свет падал на Коннора и Маи.

— Это не костер в лагере, конечно, — говорит он, — но ничего лучшего у нас нет.

На некоторое время он умолкает, смотрит на колеблющееся пламя и медленно переводит взгляд на Маи:

— Это было много лет назад. Того мальчика, вероятно, звали вовсе не Хэмфри, а Хэл, или Харри, или еще как-то. Но почему-то в истории он остался под именем Хэмфри. Как бы там ни было, его родители подписали разрешение на разборку.

— А почему? — спрашивает Маи.

— Почему родители это делают? Да просто подписали, и однажды ранним утром за парнем пришли инспекторы. Они схватили его, отпра­вили в лагерь, и больше его никто не видел. Его разобрали на органы.

— И все? — спрашивает Маи.

— Нет, не все, — отвечает Коннор. — История на этом не заканчивается. Понимаешь, его ро­дители, мистер и миссис Данфи, были людьми неуравновешенными. Можно сказать, такими людьми, у которых не все дома. И когда Хэмф­ри разобрали, они совсем слетели с катушек.

Взглянув на Маи, Коннор видит, что маска крутой девчонки, которой она старательно при­крывает истинное лицо, исчезла. Сейчас она похожа на ребенка, с широко открытыми глазами слушающего страшную сказку в походе у костра.

— И что они сделали?

— Они решили, что Хэмфри на органы разби­рать не нужно, — говорит Хайден.

— Подожди-ка, — удивляется Маи. — Ты же сказал, его уже разобрали?

Хайден завороженно смотрит на пламя свечи.

— Да, разобрали, — соглашается он.

Маи недоуменно пожимает плечами.

— В том-то и дело, — говорит Хайден. — Как я сказал, все, что связано с заготовительными ла­герями, хранится в секрете. Даже узнать, кому пошел тот или иной орган, невозможно, если человека уже разобрали.

— Да, и что?

— А родители Данфи все-таки нашли записи. Наверное, отец был государственным служа­щим, поэтому ему удалось нелегально проник­нуть в архив управления, занимающегося рас­пределением органов.

— Чем занимается это управление?

— Ведет базу данных детей со всей Америки, отправленных на разборку.

— А, понятно.

— Отцу удалось сделать распечатку списка лю­дей, к которым попали органы Хэмфри. Они с женой отправились в путешествие по всему ми­ру, чтобы найти этих людей, убить их и вернуть все части сына себе, чтобы потом заново его собрать...

— Не может быть.

— Да, такой вот Шалтай-Болтай получился, — добавляет Коннор.

В комнате становится тихо. Очевидно, все предаются своим мрачным мыслям до тех пор, пока Хайден, наклонившись вперед и протянув руки к Маи, не кричит: «У-у-у!» Все невольно вздрагивают — и Маи сильнее всех. Коннору становится смешно.

— Нет, ты это видел? — спрашивает он. — Она чуть из кожи не выскочила!

— Лучше не выскакивай из кожи, Маи, — сове­тует девушке Хайден. — Зазеваешься, а ее тут же кому-нибудь другому отдадут.

— Я вам сейчас покажу! — кричит Маи. Она пытается схватить Хайдена, но тот без труда уворачивается. В этот момент из-за стеллажа появляется Роланд.

— Что здесь творится? — спрашивает он.

— Да ничего, — говорит Хайден. — Страшные истории рассказываем.

Роланд рассержен. Очевидно, он раздра­жен тем, что его не позвали.

— Ладно. Идите спать, — говорит он. — Позд­но уже.

Он удаляется в свой кабинет, но Коннор уверен, что просто так теперь здоровяк не ус­нет — будет подслушивать, опасаясь, как бы они не сплели заговор против него.

— Слушай, а этот Хэмфри Данфи, — спрашивает Маи, — это же вымышленный персонаж, правда?

Коннор решает оставить свое мнение при себе.

— Я был знаком с парнем, который утверж­дал, что ему пересадили печень Данфи. Однаж­ды он исчез, и никто его больше не видел. Все решили, что его отправили на разборку, но... может, его родители Данфи и отловили.

Сказав это, Хайден задул свечу, оставив всех в темноте наедине со своими мыслями.

***

На третий день Соня позвала всех наверх, но не сразу, а по очереди — в том порядке, в ка­ком они появились в подвале.

— Сначала воришка, — сказала она, указывая на Роланда. Вероятно, она знает об украденном плейере, решил Коннор.

— Как вы думаете, что нужно от нас Драконихе? — спрашивает Хайден, когда крышка люка закрывается.

— Она хочет твоей крови, — говорит Маи. — Хочет поколотить тебя палкой. Как-то так.

— Не называйте ее Драконихой, — просит Ри­са. — Она вам жизнь спасла, могли бы поуважи­тельней о человеке говорить.

— Подержишь Диди? — спрашивает она, поворачиваясь к Коннору. — У меня руки устали.

Коннор забирает у нее малышку, и видно, что на этот раз он уже не боится сделать что-нибудь не так. Маи смотрит на него со сдержан­ным интересом. Наверное, Хайден сказал ей, что это не их ребенок.

Роланд возвращается через полчаса и ниче­го не рассказывает о том, что происходило на­верху. Так же ведет себя и Маи, когда ее аудиен­ция у Сони окончена. Хайден пропадает надол­го. Когда он наконец возвращается, он держит рот на замке, что для него нехарактерно. Кон­нора это раздражает.

Настает очередь Коннора идти наверх. Поднявшись по лестнице, он понимает, что на дворе ночь — за окнами темно. Аудиенция про­ходит в задней комнате. Соня садится и предла­гает Коннору присесть напротив — в шаткое трясущееся старинное кресло.

— Завтра ты отсюда уедешь, — говорит она.

— Куда?

Соня делает вид, что не слышала вопроса. Рядом с ней стоит старая конторка. Старушка открывает ящик и долго в нем шарит.

— Надеюсь, ты хотя бы наполовину грамот­ный, — говорит она.

— А что? Вы хотите дать мне что-то прочесть?

— Нет, читать не нужно, — отвечает Соня, до­ставая из ящика несколько листов писчей бу­маги. — Я хочу попросить тебя кое-что напи­сать.

— Что? Завещание? Последнюю волю?

— Завещание пишут, когда есть что оставить, а у тебя что есть? Я хочу, чтобы ты написал письмо, — говорит старушка, передавая Конно­ру бумагу, ручку и конверт.

— Напиши письмо человеку, которого ты лю­бишь больше всего. Хочешь — короткое, хо­чешь — длинное. Мне все равно. Просто напи­ши все, что всегда ему хотел сказать, но так и не решился. Понимаешь?

— А что, если я никого не люблю?

Соня смотрит на него, поджав губы и качая головой.

— Вы, ребята, все как сговорились. Думаете, что раз вас никто не любит, так и вы никого не любите. Ладно, если ты и вправду никого не любишь, напиши тому, с кем хотел бы объяс­ниться. Изложи все, что накопилось, чтобы не держать в себе. Когда закончишь, положи пись­мо в конверт и запечатай. Я читать не буду, не волнуйся.

— А что будет с письмом? Вы его по почте по­шлете?

— Ты напиши и не задавай лишних вопросов, — говорит старушка, ставя на конторку рядом с бумагой и конвертом небольшой коло­кольчик. — Время есть, не торопись. Когда за­кончишь, позвони.

Не говоря больше ни слова, Соня выходит из комнаты, оставив Коннора в одиночестве.

Предложение старушки озадачило мальчи­ка и даже немного испугало. Есть такие облас­ти души, в которые он и сам не хотел бы забираться. Сначала он решает написать Арианне. Это проще всего. В конце концов, она была ему небезразлична. Никогда ни с какой другой де­вушкой он не был так близок. За исключением Рисы, конечно. Но Риса не в счет. То, что про­исходит между ним и Рисой, отношениями не назовешь. Они похожи на двух утопающих, держащихся за одну и ту же соломинку.

Написав три строчки, Коннор комкает лист — писать Арианне бессмысленно. Как бы он ни пытался отрицать очевидное, но напи­сать стоит только родителям.

Взяв чистый лист, он начинает новое пись­мо. «Дорогие папа и мама...» — пишет Коннор и надолго останавливается.

Только через пять минут ему удается при­думать вторую строчку, но, преодолев этот барьер, Коннор неожиданно чувствует, что его как будто прорвало — слова хлынули на бумагу мощным потоком. Он лихорадочно пишет и удивляется тому, в какие неожидан­ные дебри забирается мысль. Сначала он из­ливает на родителей накопившийся гнев. Ему давно хотелось это сделать. Да как вы могли? Зачем вы это сделали? Что же вы за люди, что поступаете так с собственным ре­бенком? Но к третьей странице злость проходит. Коннор вспоминает все хорошее, что было в их совместной жизни. Сначала он хо­чет, чтобы родителям было больно от воспо­минаний, чтобы они поняли, с чем им при­шлось расстаться после того, как разрешение на разборку было подписано. Но постепен­но, продолжая писать, он понимает, что дела­ет это ради того, чтобы самому вспомнить все, что было хорошего в прежней жизни, чтобы оставить список этих воспоминаний, на случай если он погибнет...

Начав письмо, он уже знал, как его закон­чит. Я ненавижу вас за то, что вы сделали, хо­тел написать Коннор, и никогда не прощу вас за это. Но на последней, десятой странице он неожиданно пишет: «Я люблю вас. Ваш быв­ший сын. Коннор».

Подписываясь, мальчик чувствует, что вот-вот расплачется. Ему кажется, что слезы собра­лись не в глазах, а где-то глубоко, в желудке, или еще глубже. Внутри клокочет настоящий вулкан. Все начинает болеть — легкие, живот, голова. Слезы наконец наполняют глаза. Маль­чик испытывает такую боль, что в какой-то мо­мент ему кажется — он сейчас упадет и умрет на месте. Но время проходит, а он не умирает, и буря, найдя разрядку в слезах, постепенно сти­хает.

На Коннора наваливается ужасная уста­лость. Он не может пошевелить ни рукой, ни ногой. Наверное, придется взять у Сони палку, думает он, иначе мне просто не встать.

Слезы, капавшие на страницу, впитались, и в тех местах, где они падали, остались неболь­шие кратеры, но ни одна буква не смазалась. Коннор складывает письмо пополам и кладет в конверт, запечатывает и пишет адрес. Закон­чив, он несколько минут ждет, прислушиваясь к ощущениям, но буря утихла и уже не возро­дится. Убедившись в этом, он берет со стола ко­локольчик.

Не проходит и секунды, как появляется Со­ня. Она, должно быть, все это время ждала за прикрывающей дверной проем занавеской. Коннор думает, что она, возможно, слышала, как он всхлипывал, но Соня ничего об этом не говорит. Она берет письмо, взвешивает его на руке и одобрительно смотрит на Коннора, под­няв брови.

— Я смотрю, ты нашел, что сказать, — замечает она.

Коннор пожимает плечами. Соня кладет конверт на стол лицевой частью вниз.

— Теперь напиши здесь дату, — предлагает она. — Но не сегодняшнее число. Поставь дату своего восемнадцатилетия.

Коннор больше не задает вопросов, просто делает то, что говорит ему Соня.

— Я сохраню это письмо для тебя, — говорит пожилая женщина. — Если в восемнадцать ты все еще будешь жив, придешь и заберешь его. Обещаешь?

Коннор кивает.

— Да, заберу. Обещаю.

Соня берет письмо и машет им, чтобы показать, насколько важно то, что она говорит.

— Оно будет храниться у меня до наступления дня, указанного на конверте — твоего восемнадцатого дня рожденья. Если ты не придешь за ним, значит, тебя поймали и отпра­вили на разборку. В этом случае я отправлю его сама.

Соня протягивает конверт Коннору и на­правляется к старому чемодану, стоявшему на крышке люка. Отперев замок, она отбрасывает тяжелую крышку, и Коннор видит груду писем. Сотни, если не тысячи конвертов заполняют чемодан практически доверху.

— Клади сюда, — говорит Соня. — Здесь оно бу­дет храниться, и никто его никогда не увидит. Если я умру прежде, чем ты вернешься, Ханна обещала взять чемодан себе.

Коннор пытается представить себе всех тех, кому помогла Соня. Судя по количеству пи­сем, их было много, очень много. Он чувствует, как вулкан, который, казалось, совсем утих в ду­ше, пробуждается снова. Коннору не хочется плакать, хочется сказать что-то доброе этой за­мечательной женщине.

— Вы делаете доброе дело.

Соня отмахивается от него, как от мухи:

— Думаешь, я святая? Нет. Я вот что тебе ска­жу: жизнь у меня была длинная, и зла я в ней сделала немало.

— Да, может быть, но это не важно. Можете треснуть меня этой палкой, но я все равно буду думать, что вы хорошая.

— Может, и так, а может, и нет. Если прожи­вешь столько, сколько я, поймешь, что не быва­ет однозначно хороших или совсем плохих лю­дей. Всю жизнь каждый из нас лавирует между светом и тьмой. Сейчас я на светлой стороне, и слава богу.

Коннор начинает спускаться, и старушка с огромным удовольствием напоследок шлепает его палкой по заднице. Но Коннор не сердится на нее, ему смешно.

Он не рассказывает Рисе, что ее ждет. Мальчику кажется, что, рассказав ей правду, он как будто лишит Рису части радости, ожидаю­щей ее наверху. Пусть все останется между ней, Соней, бумагой и ручкой, как это было у него.

Уходя наверх, Риса оставляет ребенка на его попечение. Девочка спит, и Коннору ка­жется, что ничего более утешительного и приятного он в жизни не видел. В это время и в этом месте, держа на руках спящего ребенка, он чувствует, что, подобно Соне, сделал доб­рое дело, спас чью-то жизнь. Мальчик думает о том, что, если у его души есть форма, то она похожа на ребенка. На девочку, спящую у него на руках.

 

20. Риса

Когда люк открывается в следующий раз, Риса понимает: что-то в ее жизни снова меняется. Пришло время покидать безопасное убежище в подвале антикварного магазина.

Соня зовет ребят наверх, и Риса поднимает­ся первой. Роланд хотел опередить ее, но Кон­нор преградил ему путь рукой, как шлагбаумом, и пропустил Рису вперед.

Держа спящую девочку на плече, Риса, креп­ко схватившись за ржавые перила, поднимается по зазубренным каменным ступенькам наверх. Внизу она почему-то думала, что, поднявшись, увидит за окнами свет, но ошиблась — на дворе ночь. Помещения магазина практически не освещены, горят лишь несколько тусклых ламп в проходах между нагромождениями мебели.

Соня ведет их к черному ходу. За дверью — переулок, в котором стоит грузовик, вернее, грузовичок с рекламой мороженого на борту.

Соня сказала им правду: приехал морожен­щик.

Дверь кузова открыта; возле нее стоит во­дитель. Это небритый, неряшливо одетый муж­чина. Судя по его виду, он готов возить не толь­ко беглых подростков, но и наркотики или еще что-нибудь похуже. Роланд, Хайден и Маи на­правляются к машине, но Соня приказывает им подождать.

— Нет, сначала эти двое.

В этот момент Риса замечает, что в тени прячутся два человека. Девочка чувствует, как от страха волоски на шее встают дыбом, но тут один из них делает шаг вперед, и Риса понима­ет, кто перед ней. Это Ханна, учительница, спасшая их в школе.

— Малышка не может поехать с вами, — гово­рит Ханна.

Риса рефлекторно прижимает ребенка к се­бе и сама удивляется этому. С того самого мо­мента, как девочка оказалась у нее, она понима­ла, что с ребенком на руках выжить будет тяже­ло, и мечтала избавиться от него.

— Все будет хорошо, — говорит Ханна. — Я по­говорила с мужем. Скажем, что нам ее подкину­ли. С девочкой все будет в порядке.

Риса смотрит Ханне в глаза. На улице тем­но, но девочка уверена: учительнице можно до­верять. Неожиданно Коннор делает шаг впе­ред и встает между ними.

— Вам действительно нужен этот ребенок? — спрашивает он.

— Она хочет взять его, — говорит Риса. — Это­го достаточно.

— Но он вам нужен?

— А тебе он был нужен?

Коннор не знает, что ответить на это. Риса знает, что мальчику ребенок был не нужен, но, поняв, какая жалкая участь его ждет в доме, на крыльце которого он лежал, он захотел взять его себе. Точно так же и Ханна хочет забрать девочку в момент, когда будущее ее неопреде­ленно.

— Ладно, хорошо, — сдается Коннор, делая шаг в сторону грузовичка.

— Мы будем любить ее, как родную, — говорит Ханна.

Передав ребенка учительнице, Риса испы­тывает громадное облегчение, но вместе с ним приходит и ощущение пустоты. Чувство поте­ри не такое сильное, чтобы разрыдаться, оно похоже, скорее, на фантомную боль в отсутствующих членах, которую испытывают калеки. Так бывает до операции, пока у человека не появилась вновь обретенная рука или нога.

— Береги себя, — говорит Соня, неловко об­нимая девочку. — Тебе предстоит пройти долгий путь, но ты справишься, я знаю.

— А куда мы едем? — спрашивает Риса. Соня, по обыкновению, делает вид, что не слышала вопроса.

— Ребята, поторопитесь, — говорит води­тель. — К утру мне нужно вернуться.

Риса прощается с Соней, кивает Ханне и идет вслед за Коннором, ожидающим ее у бор­та грузовика. Заметив ее исчезновение, малыш­ка начинает плакать, но Риса не оглядывается.

Забравшись в кузов, Риса с удивлением об­наруживает, что они не одни — на нее устремля­ются взгляды не менее десятка пар недоверчи­вых и испуганных глаз. Роланд по-прежнему крупнее всех, и он немедленно начинает само­утверждаться, заставляя одного из незнакомых парней подвинуться, хотя в грузовике и без то­го полно места.

Кузов рефрижератора представляет собой стальную, абсолютно голую внутри коробку. Мороженого в нем нет, как нет и самого блока холодильника. Тем не менее внутри прохладно и пахнет кислым молоком. Водитель закрыва­ет двери на замок, и в кузове воцаряется гробо­вая тишина. Риса больше не слышит плача ре­бенка, хотя знает, что малышка еще не успоко­илась. Ей кажется, что она слышит голос девочки даже после того, как водитель запер дверь, но потом понимает, что это плод ее во­ображения.

Водитель старается держаться задворков — это ясно по тому, как раскачивается кузов. Дети прижимаются к кузову спиной, но на ухабах так трясет, что они порой подлетают в воздух, как теннисные мячи.

Риса закрывает глаза. Она сердится на се­бя за то, что скучает по ребенку. Девочка попа­ла к ней, возможно, в худший момент ее жиз­ни, была ей обузой — так почему Риса должна по ней скучать? Девочка вспоминает о том, что было до Хартландской войны, когда неже­ланных детей не было — можно было просто сделать аборт. Что чувствовали тогда женщи­ны, избавившись от плода? То же, что и она? Облегчение от того, что нежеланный ребенок не появится на свет, что не придется отвечать за маленькое существо, которое было им не нужно? Или смутно жалели о содеянном, так же, как она?

Риса думала о подобных вещах, еще когда жила в интернате и получала назначение на де­журство в детском отделении. В огромном зале стояли сотни одинаковых кроваток, и в каждой лежал ребенок, оказавшийся не нужным своим родителям. Эти малыши становились обузой для государства, которому с трудом удавалось выкормить их, не говоря уже о том, чтобы уте­шить и воспитать надлежащим образом.

«Нельзя изменить закон, не изменив снача­ла человеческую натуру», — часто повторяла одна работавшая там медсестра, присматривая за ордой плачущих младенцев. Ее звали Гретой. Всякий раз, когда Грета отваживалась на какое-нибудь крамольное замечание, в пределах слы­шимости оказывалась другая медсестра, лояль­ная к существующим порядкам. «Нельзя изме­нить человеческую натуру, не изменив сначала закон», — говорила она. Медсестра Грета не возражала, только укоризненно вздыхала и возвращалась к работе.

Риса никак не могла решить, что лучше — сотни или даже тысячи никому не нужных де­тей или операция, позволяющая избавиться от ребенка еще до рождения? Приходя на дежур­ство в детское отделение, Риса каждый раз приходила то к одному выводу, то к другому.

Медсестра Грета была женщиной пожилой и помнила, что было до войны, но редко рас­сказывала о тех днях. Большую часть времени и сил она посвящала работе, а трудиться ей приходилось много, потому что одна медсест­ра должна была обслуживать пять десятков орущих младенцев. «В таком месте поневоле приходится расставлять приоритеты», — гово­рила она Рисе, намекая на то, что порой в слу­чае какого-нибудь чрезвычайного происшест­вия медицинской сестре приходится выби­рать, кому из многочисленных пострадавших помощь нужна больше остальных. «Любить нужно тех, кого успеваешь, — добавляла она, — а за остальных приходится только молиться». Риса запомнила ее слова и выбрала нескольких младенцев, которым посвящала большую часть дежурства. Этим детишкам Риса даже дала име­на, потому что в детском отделении эта опера­ция была автоматизирована — младенцам в слу­чайном порядке давал имена компьютер, в ко­тором хранилась общая база данных. Почему бы и нет, думала Риса, ведь ее собственное имя было необычным. «Твое имя — сокращение от сонриса", — сказал ей однажды мальчик-латиноамериканец. — Это значит “улыбка”. Риса не знала, есть ли в ней испанская кровь, но ей нравилось так думать. По крайней мере, эта версия хоть как-то объясняла происхождение ее имени.

— О чем думаешь? — спрашивает Коннор, вырывая Рису из плена воспоминаний и возвра­щая к зыбкой, как сон, реальности.

— Не твое дело, — отвечает Риса.

Коннор на нее не смотрит. Такое впечатление, что его вниманием всецело завладело большое пятно ржавчины на стене фургона.

— Ты не жалеешь о том, что оставила ребен­ка? — спрашивает Коннор.

— Конечно, нет, — отвечает Риса с оттенком негодования в голосе, словно сам вопрос ее слегка задел.

— У Ханны ей будет хорошо, — говорит Кон­нор. — Лучше, чем у нас, и уж точно лучше, чем у той коровы, которой подкинули малышку.

— Я знаю, что подставил нас, когда побежал к крыльцу, — помедлив, продолжает Коннор, — по для нас все кончилось хорошо, и ребенок попал в надежные руки, верно?

— Только больше нас так не подставляй, лад­но? — просит Риса и замолкает, не желая про­должать разговор.

Роланд, успевший перебраться в начало ку­зова, к окошку, через которое видно кабину гру­зовичка, спрашивает водителя:

— Куда мы едем?

— Ты у меня не спрашивай, — отвечает мужчи­на. — Мне дают адрес, и я туда еду. Мне платят не за то, чтобы я отвечал на вопросы.

— Да, это точно, — говорит парень, уже си­девший в кузове, когда грузовик стоял у мага­зина Сони. — Нас уже давно возят туда-сюда. Из одного укрытия в другое. Там несколько дней, потом еще где-то. И все ближе к месту назначения.

— Может, хоть ты скажешь, куда мы едем?

Парень оглядывается, надеясь, что кто-ни­будь из товарищей возьмется ответить за него, но никто ему на помощь не приходит.

— Ну, это только слухи, — говорит он нако­нец, — но я слышал, что место нашего назначе­ния называется Кладбищем.

Никто не комментирует сказанное, очевид­но, всех пугает леденящее душу название. В на­ступившей тишине слышно только, как жалобно дребезжат металлические сочленения кузова, когда грузовик подскакивает на ухабах.

Кладбище. От этого слова кровь стынет в жилах, и Рисе, успевшей уже основательно замерзнуть на железном полу, становится еще холоднее. Хотя она подтянула колени к груди и обхватила их руками, ей все равно холодно. Коннор, вероятно, услышав, как она стучит зу­бами, обнимает ее за плечи.

— Мне тоже холодно, — говорит он. — Давай погреемся?

Поначалу Риса испытывает желание немед­ленно сбросить руку Коннора, но когда это проходит, она с удивлением обнаруживает, что ей хочется прижаться к нему как можно теснее. Так она и делает. Положив голову на грудь мальчика, Риса затихает, слушая, как бьется его сердце.