Нижеприведенное письмо было отправлено службой технической поддержки онлайнового аукциона еВау в ответ на протест пользователя, пытавшегося продать в 2001 году свою собственную душу. Аукцион был закрыт по распоряжению администрации ресурса.

Уважаемый пользователь, благодарим Вас за то, что нашли время обратиться в службу технической поддерж­ки, и надеемся, что Вы и впредь будете рассчитывать на нашу помощь.

Если души на самом деле не существует, мы не можем позволить продавать ее на аукционе еВау, так как в том случае налицо попытка продать то, чего нет. Если же она все-таки существует, то в соответствии с поли­тикой аукционного дома части человеческого тела и его останки продавать через наш ресурс запрещено. Безуслов­но, человеческая душа относится именно к этой катего­рии, и, хотя напрямую об этом нигде не сказано, мы счи­таем, что торговля человеческими душами в рамках на­шего предприятия неуместна. В соответствии с этим убеждением торги по Вашему лоту были остановлены и заново запущены не будут. Просим Вас больше не апелли­ровать по этому вопросу.

Страница, на которой изложена позиция руководства по данному вопросу, доступна по адресу: http://раges.ebау.сот/hеlр/роlicies/rетаins.html.

Благодарим Вас за обращение. Надеемся, что Вы и впредь будете пользоваться нашим аукционом.

 

26. Ростовщик

Ломбард достался этому человеку в наследство от брата, умершего от сердечного приступа. Возможно, он закрыл бы его, но заведение до­сталось ему в тот момент, когда он искал работу. Человек решил, что будет управлять им, пока не найдет занятие получше. Это было двадцать лет назад. Теперь он знает, что приговорил себя тогда к пожизненному сроку.

***

Однажды перед закрытием в ломбард за­глядывает мальчик. Такие молодые люди сре­ди постоянных клиентов встречаются редко. Как правило, в ломбард приходят те, кому не повезло в жизни, и они готовы продать все, что имеют — от телевизоров до семейных ре­ликвий, так как испытывают острую необхо­димость в наличных. Кто-то делает это, чтобы купить наркотики. У кого-то более законопо­слушные цели. Как бы там ни было, благосо­стояние ростовщика напрямую зависит от не­благополучия клиентов. Владельца ломбарда эта моральная проблема давно уже не беспо­коит — он привык.

Однако мальчик не относится ни к одному из известных ему типов. Естественно, мальчи­ки заходят к ростовщику, чтобы продать вещи, за которыми потом никто и никогда не прихо­дит, но в этом молодом человеке есть что-то примечательное. Он лучше подстрижен, чем другие молодые посетители. Движется он гра­циозно и ведет себя как хорошо воспитанный человек. Такое впечатление, что он принц, старательно прикидывающийся нищим. На нем белый пуховик, слегка измазанный в грязи. Как знать, думает ростовщик, быть может, он и есть нищий.

По телевизору показывают футбол, но владелец ломбарда больше не наблюдает за игрой. Он смотрит в экран, но в то же время следит за перемещениями мальчика. Он мед­ленно передвигается от витрины к витрине с видом человека, желающего что-нибудь при­обрести.

Через несколько минут мальчик подходит к прилавку.

— Чем могу быть вам полезен? — спрашивает ростовщик с искренним интересом.

— Это ломбард, верно?

— Разве на двери не написано?

— Значит, вы берете вещи и даете за них день­ги, я прав?

Ростовщик вздыхает. Парень как парень, оказывается, ничего интересного. Чуть более наивный, чем те, кто приходит в ломбард, же­лая заложить коллекцию бейсбольных карто­чек или еще какую-нибудь ерунду. Обычно им нужны средства на сигареты, алкоголь или еще что-нибудь такое, на что у родителей денег не попросишь. Впрочем, этот парень выглядит иначе.

— Я даю деньги взаймы и беру в качестве зало­га равноценные предметы, — объясняет рос­товщик мальчику. — И не имею права вести де­ла с несовершеннолетними. Если ты хочешь что-нибудь купить, отлично, но если ты хочешь что-то сдать, лучше сразу неси свои бейсболь­ные карточки куда-нибудь еще.

— А кто сказал, что у меня бейсбольные кар­точки?

Мальчик запускает руку в карман и вытаски­вает золотой браслет, украшенный огромным количеством сверкающих бриллиантов. У рос­товщика чуть глаза на лоб не вылезают.

— Ты это что, у мамы утащил, малыш? — смеет­ся он, справившись наконец с собой.

Лицо мальчика остается непоколебимым.

— Сколько вы дадите за эту вещь? — спрашива­ет он.

— Как насчет хорошего пинка?

Несмотря ни на что, мальчик не проявляет ни малейших признаков страха или расстрой­ства. Грациозным жестом, заставляющим рос­товщика снова вернуться к мыслям о голубой крови, он кладет браслет на потертый деревянный прилавок.

— Почему бы тебе просто не убрать эту штуку в карман и не пойти домой?

— Мне некуда идти. Меня отдали на разборку.

— Что?

— Вы слышали, что я сказал.

Это заявление сбивает ростовщика с толку. Причин тому несколько: во-первых, беглецы, которые конечно же время от времени появля­ются в ломбарде, никогда не признаются в том, что их преследует полиция. Во-вторых, они ли­бо в отчаянии, либо злятся на всех, а то, что они приносят, как правило, не достойно внимания.

Никогда еще не видел он такого спокой­ного беглеца и... настолько похожего на ан­гела.

— Значит, ты беглец?

Парень утвердительно кивает.

— Браслет краденый, но кража произошла не в этих местах.

Еще одно достойное удивления признание: беглецы никогда не говорят о том, что вещи, которые они пытаются заложить, краденые. Обычно ребята приходят и рассказывают зара­нее заготовленную историю о том, кто они и почему хотят заложить то, что принесли. Рос­товщик обычно слушает их, стараясь оценить литературные достоинства истории ради раз­влечения. Если рассказ ему нравится, он про­сто выгоняет мальчишку за дверь. Если кажет­ся скучным, звонит в полицию и просит за­брать посетителя. А этот парень не счел нужным выдумывать историю; он решил, что самое верное — рассказать правду. С таким слу­чаем ростовщику сталкиваться еще не прихо­дилось.

— Так что, — спрашивает мальчик, — вы будете брать или нет?

Ростовщик пожимает плечами:

— Кто ты такой, тебе лучше знать, но, как я уже сказал, иметь дело с несовершеннолетни­ми я не могу.

— Может, стоит сделать исключение?

Ростовщик смотрит на мальчика, потом на браслет и переводит взгляд на дверь, чтобы убе­диться, что других посетителей в ломбарде нет.

— Что ты хочешь?

— Условия просты. Пятьсот долларов налич­ными. Сейчас. Потом я уйду, а браслет останет­ся у вас. И будем считать, что мы никогда не встречались.

Ростовщик надевает привычную мину бле­фующего игрока в покер:

— Ты что, смеешься? За этот кусок дерьма? Позолота, искусственные бриллианты, плохая работа — я дам тебе за него сотню долларов, и ни пенни больше.

Парень внимательно смотрит ему прямо в глаза:

— Вы лжете.

Естественно, ростовщик лжет, но призна­ваться в этом не намерен.

— А что, если я сейчас позвоню в инспекцию по делам несовершеннолетних? — спрашива­ет он.

Парень протягивает руку и забирает брас­лет с прилавка.

— Можете звонить, — говорит он, — но тогда эта штука вам не достанется, ее заберут поли­цейские.

Ростовщик думает, поглаживая бороду. Да, видимо, парень не так наивен, как ему понача­лу казалось.

— Если бы это был, как вы выразились, кусок дерьма, — говорит мальчик, — вы бы не стали предлагать мне сотню. Думаю, вы бы вообще ничего мне предлагать не стали. Не знаю, чест­но говоря, сколько стоит эта штука, — продол­жает он, глядя на висящий на пальце браслет, — но думаю, несколько тысяч. Я же прошу пять­сот долларов, а значит, сколько бы он ни сто­ил, сделка для вас выгодна.

Ростовщик уже не в состоянии блефо­вать — браслет завладел его вниманием на­столько, что даже слюни потекли. Он пре­красно знает, сколько может стоить такое ук­рашение, — по крайней мере, догадывается. Даже если пойти самому и заложить его в дру­гом месте, дадут как минимум раз в пять боль­ше, чем просит мальчик. А денежки ему бы очень пригодились: можно было бы, к приме­ру, отправиться в далекое путешествие; жена всегда мечтала об этом.

— Двести пятьдесят. Это мое последнее слово.

— Пятьсот. Жду три секунды и ухожу. Одна... две...

— Ладно, по рукам, — вздыхает поверженный ростовщик. — Ты меня просто грабишь, па­рень.

Да, вот так и надо делать дела. Пусть парень думает, что заключил выгодную сделку, хотя на самом деле кто кого ограбил, еще большой во­прос! Ростовщик тянется за браслетом, но па­рень убирает руку:

— Сначала деньги.

— Сейф в задней комнате. Я вернусь через се­кунду.

— Я пойду с вами.

Ростовщик уже не спорит. Ясно, что па­рень ему не доверяет. Излишняя доверчивость давно уже привела бы его в заготовительный лагерь.

В задней комнате ростовщик становится спиной к парню, чтобы загородить от него сейф — мальчишке вовсе незачем знать комби­нацию цифр. Отперев замок, он открывает дверцу, и в ту же секунду на голову ему обруши­вается что-то тяжелое. Мысли превращаются в искры, поднимающиеся над костром, и рос­товщик теряет сознание раньше, чем падает на пол.

Спустя какое-то время мужчина приходит в себя. Болит голова, и не оставляют смутные мысли о том, что случилось нечто нехорошее. Только через несколько секунд он приходит в себя настолько, чтобы вспомнить, что именно произошло. Маленький ублюдок ограбил его! Заставил открыть сейф, а потом вырубил его и украл деньги.

Так и есть — дверь сейфа открыта. Но вну­три не совсем пусто — на стальной полке ле­жит браслет. На сером уродливом фоне золо­то и бриллианты кажутся еще привлекатель­ней.

Сколько денег было в сейфе? Пятнадцать тысяч максимум. Браслет стоит как минимум втрое дороже. Ростовщик не в накладе — и па­рень это знал.

Потирая шишку на голове, мужчина вста­ет на ноги. Ростовщик злится на парня за то, что он сделал, но к злости примешивается восхищение — о таком благородном преступ­лении он никогда даже и не слышал. Если бы он был таким же умным и честным челове­ком, обладал бы такими же крепкими нерва­ми, как у этого парня, как знать, может, ему не пришлось бы всю жизнь сидеть в проклятом ломбарде.

 

27. Коннор

Наутро после инцидента в туалете надзиратели поднимают ребят ни свет ни заря криками: «Вставайте! Быстро! Быстро!» Люди в хаки возбуждены, голоса звучат громко, и к тому же Коннор замечает, что автоматы, которыми они вооружены, сняты с предохранителей. На­половину проснувшись, он поднимается на но­ги и ищет глазами Рису. Вскоре он обнаружива­ет ее. Двое надзирателей уже отвели девушку и других ребят к огромным воротам, доселе все­гда закрытым на засов. Приглядевшись, Коннор обнаруживает, что засова на месте нет.

— Вещи не берем! Все сюда! Быстро! Быст­ро! — кричат надсмотрщики.

Справа один из надзирателей вырывает оде­яло из рук какого-то хиляка, не желающего ос­тавлять вещи. Парень в ответ пытается лягнуть его ногой, и надзиратель ударяет его прикладом по плечу — не так сильно, чтобы нанести увечье, но чувствительно. По крайней мере, парень тут же понимает, наравне с другими, что случилось нечто серьезное. Опустившись на колени, он, схватившись за поврежденное плечо, на чем свет ругает ударившего его мужчину, но тот пре­спокойно удаляется, чтобы собрать в кучу ос­тальных. Парню больно, но на лице написано желание вступить в бой с обидчиком. Коннор хватает его за здоровую руку и помогает встать.

— Ладно, остынь, — говорит ему Коннор, — а то еще хуже будет.

Парень с яростью вырывает руку.

— Отвали к черту! Мне твоя вонючая помощь не нужна! — орет хиляк и убегает как укушен­ный. Коннор качает головой. Неужели и он был таким же воинственным?

Надзиратель раздвигает огромные желез­ные двери, и за ними открывается вторая часть ангара, в которую беглецов раньше не пускали. Она заполнена стальными клетями для упаков­ки вещей, предназначенных для перевозки в ба­гажном отделении самолета. Коннор тут же до­гадывается, для чего эти клети, а также почему его и других ребят держали в ангаре на террито­рии аэропорта. Куда бы ни лежал их путь, они проделают его в багажном отделении самолета.

— Девочки налево, мальчики направо. Быст­ро! Быстро! — отдают приказы надсмотрщики. Ребята ворчат, но никто не возражает. Инте­ресно, кто-нибудь, кроме него, понимает, что происходит?

— По четыре человека в корзину! Мальчики с мальчиками, девочки с девочками! — отдает следующий приказ один из надсмотрщиков.

Начинается брожение. Каждый хочет най­ти своих приятелей, чтобы ехать с ними, но у надсмотрщиков, видимо, нет времени. Они на­угад отбирают группы по четыре человека и распихивают их по корзинам.

Неожиданно Коннор понимает, что оказал­ся в опасном соседстве с Роландом и это не слу­чайность. Воображение подсказывает ему, что может случиться — в тесном стальном ящике, в кромешной тьме. Если он окажется в одной клети с Роландом, не доживет даже до взлета.

Коннор пытается произвести рокировку, но надсмотрщик хватает Роланда, двух его бли­жайших приспешников и Коннора.

— Вы четверо, в ту корзину, живо! — требу­ет он.

Коннор старается не поддаваться панике; Роланд не должен видеть, что ему страшно.

Нужно было запастись оружием, думает он, сделать нож, как у Роланда, и спрятать в одежде. Нужно было понять, что поединка не на жизнь, а на смерть не избежать, но он об этом не подумал, и теперь придется сроч­но решать, как выйти из щекотливой ситуа­ции.

Времени на раздумья нет, и Коннор, дове­рившись инстинкту воина, принимает импуль­сивное решение. Повернувшись к одному из приспешников Роланда, он бьет его по лицу. Удар получился достаточно сильным, возмож­но, у парня даже сломан нос — из него течет кровь. От удара парня развернуло, и прежде чем он успевает предпринять контратаку, Кон­нора хватает надзиратель и бросает его прямо на бетонную стену. Мужчина не знает, но Кон­нору именно это и было нужно.

— Ты не вовремя это затеял, парень! — кричит надсмотрщик, взяв автомат за приклад и ствол и прижав им Коннора к стене.

— И что? Убьешь меня за это? Вы вроде спа­сать нас собирались?

Сбитый с толку надсмотрщик размышляет над его словами, и это дает Коннору возмож­ность выиграть время.

— Эй! — зовет товарища другой надзира­тель. — Черт с ним! Надо быстрее всех загру­зить!

Схватив Роланда и его свиту, он запихивает их в корзину. Ребята настолько сбиты с толку, что не догадываются даже помочь приятелю остановить кровь.

— Чем раньше ты окажешься в корзине, тем быстрее я от тебя избавлюсь, — шипит над­смотрщик, прижимающий Коннора к стене.

— Клевые носки у тебя, — отвечает ему Кон­нор.

В итоге мальчик оказывается в корзине размером четыре на восемь футов в компании трех других ребят, ожидающих четвертого по­путчика. Клетку закрывают раньше, чем Кон­нор успевает разобрать, кто с ним едет, но коль скоро это не Роланд, ему, в принципе, все равно.

— Мы все здесь подохнем, — произносит чей-то голос. Его обладатель говорит в нос и, вы­сказавшись, долго сморкается. Судя по звукам, особого облегчения это ему не приносит. Кон­нор узнал парня по голосу. Имени его никто не знает, потому что все зовут его просто «парнем с гайморитом» или, если неофици­ально, просто Гундосом. Помимо гайморита, он наделен страстью к чтению своей единст­венной книжки комиксов, но в корзине чи­тать невозможно.

— Не пори чушь, — говорит Коннор. — Если бы надсмотрщики хотели нас убить, давно бы уже убили.

Гундос пыхтит так, что клеть начинает хо­дить ходуном.

— Может, их раскрыли, — высказывает он предположение, — и полицейские висят на хво­сте. Остается только один выход — избавиться от свидетелей, то есть от нас!

Коннор никогда не любил общаться с ныти­ками. Гундос до ужаса похож на его младшего брата, оставшегося дома.

— Заткнись, Гундос, — советует ему Коннор, — или, клянусь, я сниму носок и заткну им твой вонючий рот! Тогда, может, ты наконец нач­нешь дышать через нос!

— Обращайся, если одного носка мало бу­дет, — говорит другой сосед по клети. — При­вет, Коннор. Это Хайден.

— А, Хайден, привет, — говорит Коннор, про­тягивая руку, чтобы поздороваться. Однако ближе всего к нему оказывается ботинок Хайдена, и он пожимает его, за неимением ничего лучшего.

— Ну, и кто же у нас четвертый счастлив­чик? — спрашивает Коннор, но ответа не по­лучает. — Значит, с нами едет мим, — заключа­ет он.

Снова долгая пауза, и наконец раздается низкий, с акцентом, голос.

— Диего, — представляется четвертый пасса­жир клети.

— Диего не слишком разговорчив, — коммен­тирует Хайден.

— Да уж. Я так и понял, — говорит Коннор.

В наступившей тишине слышно только, как шмыгает носом Гундос.

— Я хочу в туалет, — наконец произносит он.

— Надо было думать об этом раньше, — гово­рит Хайден нарочито заботливым голосом. — Сколько раз мама говорила тебе: сходи на гор­шок, сынок, прежде чем лезть в багажное отде­ление самолета.

Снаружи доносятся какие-то звуки, похо­жие на шум работающего механизма, и клетка начинает двигаться.

— Мне это не нравится, — причитает Гундос.

— Нас передвигают, — констатирует Хайден.

— Автопогрузчиком, скорее всего, — предпо­лагает Коннор.

Вероятно, рядом уже никого нет. Что ска­зал этот надзиратель? «Чем раньше ты ока­жешься в корзине, тем быстрее я от тебя из­бавлюсь». Кто бы там ни сидел за рулем авто­погрузчика, он не знает, что в клетках. Вскоре они окажутся на борту самолета и от­правятся в неизвестном направлении. Поду­мав об этом, Коннор вспоминает, что родите­ли с братом, вероятно, на Багамах — они пла­нировали отправиться туда после того, как Коннор окажется в заготовительном лагере. Интересно, думает он, поехали или нет — не­ужели не отменят отпуск даже после того, как он ударился в бега? Поехали, наверное. Они же планировали отправиться в путешествие, зная, что он окажется в заготовительном ла­гере, так почему побег должен их остано­вить? Вот забавно будет, если их тоже отправ­ляют на Багамы!

— Мы здесь задохнемся! Я точно знаю! — жалу­ется Гундос.

— Ты заткнешься когда-нибудь или нет? — спрашивает его Коннор. — Здесь достаточно воздуха для четверых.

— Откуда ты знаешь? Мне уже трудно дышать, а у меня астма, между прочим. Будет приступ, и я умру прямо здесь!

— Отлично, — говорит Коннор. — Меньше на­рода, больше кислорода.

Услышав это циничное замечание, Гундос наконец умолкает, а Коннор чувствует легкие угрызения совести.

— Никто не умрет, — заверяет он испуганного мальчика, — расслабься.

— Мне кажется, умереть лучше, чем отправиться на разборку, — заявляет Хайден. — Как считаете? Давайте устроим голосование, что лучше: умереть или быть разобранным на ор­ганы?

— Не надо устраивать никаких голосова­ний! — резко возражает Коннор. — Я даже ду­мать о таких вещах не хочу.

Где-то далеко за границей их маленькой темной вселенной раздается металлический скрежет, — вероятно, закрывается люк багаж­ного отделения, и пол под ногами начинает ви­брировать — самолет выруливает на взлетную полосу. Коннор ждет. Турбины начинают рас­кручиваться — пол под ногами вибрирует все сильнее. Самолет берет разбег, Коннор чувст­вует это по тому, как его прижало к стенке корзины. Хайден, сидевший напротив, сваливает­ся прямо на него, и Коннор двигается, осво­бождая для него место.

— Что происходит? Что случилось? — стенает Гундос.

— Ничего. Взлетаем.

— Что?! Мы в самолете?

Коннор закатывает глаза от утомления, но, к сожалению, в кромешной тьме этого никто не замечает.

***

В клетке темно, как в гробу. Или в утробе матери. Чувство времени полностью исчеза­ет, и предсказать, когда самолет попадет в оче­редную воздушную яму, невозможно. Из-за этого все находятся в постоянном нервном на­пряжении.

Когда самолет поднялся в воздух, четверо попутчиков долго молчали. Полчаса, может быть, час — трудно сказать. Каждый думал о чем-то своем, стараясь взять себя в руки.

Самолет снова попадает в зону турбулент­ности, и все вокруг начинает дребезжать. Ин­тересно, думает Коннор, как расставлены кор­зины? Стена к стене или над ними и под ними тоже люди? Может, и есть, но расслышать их невозможно. В темноте возникает впечатле­ние, что, кроме них четверых, во всей вселен­ной больше никого нет. Гундоса стошнило. Коннор знает это, потому что не почувство­вать запах рвоты невозможно. Все чувствуют, но молчат. Любого могло стошнить — и, воз­можно, все еще впереди, если полет продлится достаточно долго.

Прошла, кажется, целая вечность, и пер­вым решается заговорить тишайший из четве­рых.

— На разборку, — произносит Диего. — Я бы предпочел, чтобы меня отдали на разборку.

Хотя Хайден задал вопрос уже сто лет на­зад, Коннор тут же догадывается, к чему отно­сится фраза Диего. «Что лучше: умереть или отправиться на разборку?» Этот вопрос словно висел в спертом воздухе в ожидании ответа.

— Я бы не хотел на разборку, — говорит Гун­дос. — Умерев, по крайней мере отправишься в рай.

В рай? Вряд ли, думает Коннор. По его мне­нию, они туда не попадут. Раз уж родители и те хотели от них избавиться, кому они нужны в раю?

— А с чего ты взял, что души тех, кого разобра­ли, не попадают в рай? — спрашивает Диего.

— Потому что они не умирают. Остаются в живых... вроде как. В смысле каждая частица наших тел будет использована, верно? По край­ней мере, этого требует закон.

Услышав эти слова, Хайден задает сакра­ментальный вопрос. Не просто какой-нибудь вопрос, а тот самый, который те, кому выпало на долю стать донором органов, никогда не ре­шаются задавать. Все об этом думают, но никто не решается говорить вслух.

— Так что же, — говорит Хайден, — если каж­дая твоя частица продолжает жить в ком-то другом... как тогда считать, умер ты или нет?

Ясно, думает Коннор, Хайден снова решил поиграть с огнем. Как тогда, в подвале, когда он водил ладонью над пламенем свечи — высо­ко, чтобы не обжечь руку, но медленно, чтобы успеть ощутить жар. Но теперь играет с огнем не он один, а Хайден, похоже, этого не понима­ет. Коннор выходит из себя.

— Вот вы болтаете, — говорит он, — и только кислород тратите понапрасну. Давайте сойдем­ся на том, что разборка — это зло, и прекратим этот разговор.

Все замолкают, но лишь на минуту. Первым не выдерживает Гундос.

— Мне кажется, разборка — это не так уж и плохо, — говорит он. — Просто я сам туда не хочу.

Коннор рад был бы проигнорировать это заявление, но не может. Если уж есть на свете что-то такое, что ему категорически не нра­вится, так это люди, чудом избежавшие раз­борки, но при этом еще и пытающиеся ее за­щищать.

— Значит, ты бы не возражал, если бы туда по­пали мы, но сам при этом не хочешь, чтобы те­бя разобрали?

— Я этого не говорил.

— Ты сказал именно это.

— О, — встревает Хайден, — это уже интересно.

— Я слышал, это совсем не больно, — говорит Гундос, считая, видимо, что в этом есть нечто утешительное.

— Да что ты? — удивляется Коннор. — Может, спросишь у Хэмфри Данфи, больно ему было или нет?

Услышав это имя, все снова умолкают, на этот раз от страха. Стенки клетки содрогают­ся и зловеще дребезжат — самолет как раз проходит через очередную зону турбулентно­сти, что особенно заметно в наступившей ти­шине.

— Значит... ты тоже слышал эту историю? — спрашивает Диего.

— То, что такие истории существуют, — не уни­мается Гундос, — еще не значит, что разборка — это зло. Она помогает людям.

— Ты сейчас говоришь, как человек, которого должны были принести в жертву, — замечает Диего.

Коннору это заявление кажется особенно обидным, так как затрагивает в его душе стру­ны, о существовании которых он предпочел бы забыть.

— Нет, ничего подобного, — взвивается он. — Я знаю одного парня, которого должны были принести в жертву. То, что он говорил, было порой не от мира сего, но дураком он не был ни в коем случае.

Вспомнив Льва, Коннор снова ощущает на­катившую волну раздражения вперемежку с от­чаянием. Он не пытается противостоять ей — просто молча ждет, пока она отхлынет. Он ска­зал неправду — о Льве уже нельзя сказать «я знаю этого парня», следует говорить «я знал его», потому что он определенно к настоящему моменту уже встретил свою судьбу.

— Ты хочешь сказать, что я дурак? — обижает­ся Гундос.

— Думаю, я имел в виду что-то подобное.

Хайден смеется.

— Ребят, а Гундос-то прав, — говорит он, — раз­борки и впрямь помогают людям. Если бы не разборки, на свете снова появилось бы такое явление, как лысина. Разве это не ужасно?

Диего хихикает в ответ, но Коннору совсем не смешно.

— Гундос, я тебя прошу, используй свой рот для того, для чего он больше всего подходит, — дыши им. И ради бога, ничего не говори, пока мы не приземлимся или не упадем на землю, в общем, молчи.

— Можешь думать, что я дурак, но я могу при­вести пример того, как разборки помогают лю­дям, — защищается Гундос. — Когда я был ма­леньким, у меня нашли легочный фиброз. Оба легких могли отказать в любой момент. И тогда я бы умер. Врачи вырезали их и заменили на здоровые, позаимствованные у человека, по­павшего на разборку. Получается, я жив только благодаря существованию разборок.

— Значит, — спрашивает Коннор, — ты счита­ешь, что твоя жизнь ценнее его?

— Его уже разобрали к тому моменту, и не я был в этом виноват. Если бы его легкие не попали ко мне, попали бы к кому-нибудь дру­гому.

Рассерженный Коннор начинает кричать, хотя Гундос сидит всего в полуметре от него:

— Если бы разборок не было, на свете было бы меньше хирургов и больше нормальных врачей. Если бы не было разборок, болезни снова начали бы лечить, а не решать все про­блемы, вставляя в людей здоровые органы, взя­тые у других.

Гундос отвечает немедленно, и в голосе его столько злости, что даже видавший виды Кон­нор слегка удивляется.

— Ладно, посмотрим, что ты скажешь, когда будешь умирать и тебе понадобится опера­ция! — шипит он.

— Да я лучше умру, чем дам пересадить в себя кусок такого же парня, как я сам! — сердито от­резает Коннор.

Гундос пытается еще что-то кричать, но на него нападает кашель, который он не может унять в течение, наверное, целой минуты. Он кашляет все громче и громче, да так, что Коннор даже начинает опасаться, как бы его заме­чательные пересаженные легкие не выскочили наружу.

— Как ты? — спрашивает Диего.

— Да ничего, — отвечает Гундос, борясь с каш­лем. — К сожалению, в доставшемся мне легком гнездилась астма. Полностью здоровые орга­ны были родителям не по карману.

К тому времени, когда кашель проходит, Гундосу, да и всем, кроме Хайдена, видимо, ска­зать уже нечего.

— Слушай, — удивляется он, — раз твои роди­тели потратились на новые легкие и все такое, зачем же они отдали тебя на разборку?

Хайден обладает поразительной способнос­тью изобретать каверзные вопросы. Этот явно застает Гундоса врасплох, потому что он реша­ется ответить лишь спустя некоторое время. Очевидно, говорить на эту тему ему трудно, — может, даже труднее, чем остальным.

— Родители не давали разрешения на разбор­ку, — наконец говорит он. — Отец умер, когда я был маленьким, а мама — два месяца назад. Ме­ня взяла к себе тетя. Дело в том, что мама заве­щала мне кое-какие деньги, но у тети трое сво­их детей, которых нужно пристраивать в кол­ледж, и она...

Заканчивать мысль нужды нет. Все и так по­нимают, о чем речь.

— Это совсем поганое дело, брат, — говорит Диего.

— Да уж, — соглашается Коннор, чувствуя, что больше не злится на Гундоса, зато охотно по­рвал бы в клочья его тетушку.

— Деньги часто мешают людям жить, — заме­чает Хайден. — Когда мои родители развелись, устроили из-за денег целую войну. В результате деньги просто кончились, и у них не осталось другого повода для вражды, кроме меня. Я ре­шил не повторять судьбу тех денег и сбежал, пока не поздно.

Все снова умолкают. В наступившей тиши­не слышен лишь гул турбин и дребезжание клетки. Влажность заметно усилилась, и ды­шать становится все труднее. Коннор думает о том, что надзиратели, возможно, ошиблись и воздуха не хватит до конца полета. «Мы здесь все подохнем», — сказал Гундос. Коннор на­рочно ударяется головой о железную стенку корзины, чтобы изгнать дурные мысли. Тем­ная клетка не то место, где стоит оставаться наедине с самим собой. Может, поэтому Хай­ден и испытывает постоянную необходимость говорить.

— Никто так и не ответил толком на мой во­прос, — замечает он. — Похоже, у вас на это сме­лости не хватает.

— На какой вопрос? — интересуется Коннор. — Ты задаешь их чаще, чем пердишь за праздничным столом в День благодарения.

— Я спрашивал, остается ли живым человек, попавший на разборку, или умирает. Только не говорите мне, что никогда не думали об этом.

Гундос ничего не отвечает. Очевидно, разговоры и кашель окончательно добили его. Коннору просто не слишком интересен предмет.

— Все зависит, — говорит Диего, — от того, ку­да попадает душа после разборки.

При обычных обстоятельствах Коннор не стал бы разговаривать на подобную тему. Он никогда не любил абстрактных понятий, пред­почитая интересоваться лишь тем, что можно увидеть, услышать или потрогать. Бог, душа и тому подобные вещи казались ему какими-то секретами, скрытыми в черном ящике, в кото­рый невозможно заглянуть, а стало быть, гово­рить о них нет смысла. Вся разница в том, что сейчас он и сам сидит в черном ящике.

— Ну а ты что думаешь, Коннор? — спрашива­ет Хайден. — Что случится с твоей душой, когда тебя разберут на органы?

— А кто сказал, что меня разберут?

— Давай просто предположим это, так приня­то в научных спорах.

— А кто сказал, что я хочу участвовать в науч­ных спорах?

— Нijоlе! — восклицает Диего. — Да ответь же ему, брат, иначе он тебя в покое не оставит.

Коннор думает уйти от ответа, но посколь­ку все они сидят в тесной коробке, сделать это не так-то легко.

— Да откуда мне знать, что происходит с ду­шой? Может, ее, как и все остальное, разреза­ют на тысячу мелких кусков.

— Но душу нельзя разрезать, — возражает Ди­его, — она неделима.

— Если она действительно неделима, — гово­рит Хайден, — может, душа человека, которого разобрали, растягивается, как огромный воз­душный шар, чтобы охватить все частицы, рассредоточенные по разным местам. Представь­те себе это. Так поэтично.

Может, Хайден и находит во всем поэзию, но Коннора эта мысль просто пугает. Он пыта­ется представить себе, как его душа растягива­ется и становится такой тонкой и широкой, что охватывает весь земной шар. Или, как пау­тина, соединяет невидимыми нитями тысячу людей, получивших то, что он больше не мо­жет контролировать, — его руки, глаза, части­цы мозга — все, что подчинено теперь иной во­ле и стало частью иных тел. Сохраняется ли при этом сознание?

Он вспоминает водителя, пытавшегося его спасти, и его руку, принадлежавшую когда-то парню, любившему карточные фокусы. Про­должает ли его сознание существовать как еди­ное целое, когда части его тела рассыпаны, как колода карт, или душа его уже не знает ни на­дежды, ни тревоги и находится где-то далеко — дальше, чем рай и ад, за пределами вечности?

Коннору не дано знать, существует ли на са­мом деле душа или нет. Но сознание существу­ет точно, это ему доподлинно известно. Если части тела человека, разобранного на органы, продолжают жить, то сознание должно же где-то существовать? Про себя он ругает Хайдена за то, что тот заставил его углубиться в эти мыс­ли... но Хайден, увы, еще не закончил.

— Вот вам еще тема для размышления, — го­ворит он. — Давно, еще когда я жил дома, бы­ла у меня одна знакомая. Было в ней что-то такое, что заставляло слушать, когда она го­ворила. Не знаю уж, была ли эта девчонка провидицей или просто психически боль­ным человеком, но она верила в то, что у тех, кому суждено попасть на разборку, никогда не было души. Она считала, что Господь зна­ет с самого начала, кому и что предопределе­но, и тем, кто закончит дни на разборке, ду­ша не полагается.

Диего неодобрительно фыркает:

— Мне эта теория не нравится.

— Тем не менее девочка продумала ее до мело­чей, — продолжает Хайден. — Она считала, к примеру, что те, кого отдают на разборку, похо­жи на нерожденных детей.

— Нет, подожди-ка, — говорит Гундос, которо­го, видимо, тема настолько зацепила, что он решил нарушить обет молчания. — У нерожден­ных детей есть душа. Она есть у них с момента зачатия — так гласит закон.

Коннору не хочется вступать с Гундосом в новый спор, но он опять ничего не может с со­бой поделать.

— В законе совсем не обязательно содержится истина, — говорит он.

— Да, правильно, но закон здесь ни при чем. Точно так же можно сказать, что, если что-то прописано в законе, совсем не обязательно, что это ложь. Закон стал законом потому, что множество людей думали о том, что в нем впос­ледствии было прописано, и решили, что в этом есть смысл.

— Гм, — говорит Диего, — в том, что говорит Гундос, есть логика.

Может, и есть, но Коннору кажется, что ло­гика должна быть несколько иной.

— Как можно принимать законы, касающиеся того, что никому в точности не известно?

— Тем не менее их все время принимают, — от­мечает Хайден. — Такова природа законов: это догадки образованных людей о том, что истин­но и что ложно.

— И то, что написано в законе, меня устраива­ет, — добавляет Гундос.

— Но если бы это не было прописано в законе, стал бы ты в это верить? — спрашивает его Хайден. — Поделись с нами личным мнением, Гун­дос. Докажи, что у тебя не только сопли в башке.

— Ты зря теряешь время, — замечает Кон­нор, — у парня под куполом пусто.

— Давайте дадим нашему сопливому другу шанс, — возражает Хайден.

В наступившей тишине слышно, что звук двигателей изменился. Коннор чувствует, как самолет начинает медленно снижаться. Инте­ресно, думает он, я ошибаюсь или другие тоже это чувствуют?

— Нерожденные дети... бывает, они сосут большие пальцы, верно? И брыкаются в живо­те. Может, когда ребенок представляет собой сгусток клеток, не более того, у него еще нет ду­ши, а вот когда он начинает сосать палец и ля­гаться, она появляется.

— Неплохо, Гундос! — восклицает Хайден. — Это уже мнение! Я знал, что у тебя получится!

У Коннора кружится голова. Это из-за кре­на или просто в клетке закончился кислород?

— Коннор, ты должен отдать парню должное. Гундос нашел личное мнение в дебрях серых клеточек, которые, кажется, у него все-таки есть. Теперь ты должен сказать, что ты дума­ешь.

Коннор вздыхает, понимая, что сопротив­ляться навязчивому Хайдену трудно. Он вспо­минает ребенка, за которого им с Рисой, пусть недолго, пришлось вместе отвечать.

— Если душа существует — а я этого не утверж­даю, — она появляется, когда ребенок прихо­дит в этот мир. До этого он часть матери.

— Нет, это неверно! — восклицает Гундос.

— Послушай, вы хотели знать мое мнение, я высказал его.

— Но оно ошибочно!

— Нет, Хайден, ты видишь это? Видишь, что ты затеял?

— Да, да! — говорит Хайден возбужденно. — Похоже, у нас начинается маленькая Хартландская война. Жаль, что так темно и ничего не видно.

— Если хотите знать мое мнение, — вмешива­ется Диего, — вы оба ошибаетесь. Мне кажется, дело вовсе не в этом. Дело в любви.

— Ух ты, — замечает Хайден, — а Диего, оказы­вается, романтик. Дайте-ка я в другой угол пе­ремещусь.

— Слушай, я серьезно говорю. У человека не будет души, если его никто не любит. Если мать любит ребенка, хочет его иметь, у него появля­ется душа в тот момент, когда она узнает о его существовании. Душа появляется тогда, когда человека кто-то начинает любить. И точка!

— Да? — возражает Коннор. — А как же подки­дыши или дети, живущие в государственных интернатах?

— Им остается только надеяться на то, что когда-нибудь их кто-нибудь полюбит.

Коннор негодующе фыркает, но в глубине души понимает, что откреститься полностью от этой мысли не получится, как и от всего то­го, что сказали другие. Он вспоминает родите­лей. А они любили его когда-нибудь? Безуслов­но, когда он был маленьким, его любили. А по­том перестали, но это еще не значит, что он лишился души... хотя порой ему действительно кажется, что так оно и есть. По крайней мере, часть ее погибла, когда родители подписали разрешение на разборку.

— Диего, это так мило, — говорит Хайден са­харным голоском. — Думаю, тебе стоит начать писать поздравительные открытки для других.

— Может, мне стоит начать писать их на тво­ей роже?

Хайден встречает это предположение бод­рым смехом.

— Ты, я смотрю, любишь посмеяться над мне­нием других, — замечает Коннор. — Как же так получается, что у тебя нет своего?

— Да, кстати, — присоединяется Гундос.

— Ты любишь манипулировать людьми ради развлечения. Теперь твоя очередь. Развлеки нас, — перебивает его Коннор.

— Да, да, — соглашается Гундос.

— Скажи-ка нам, — требует Коннор, — что про­исходит в Мире, в Котором Живет Хайден. Когда мы обретаем душу?

Хайден долго не отвечает. Когда он нако­нец решается заговорить, в его голосе звучит неуверенность.

— Я не знаю, — тихо произносит Хайден.

— Это не ответ, — поддразнивает его Гундос, но Коннор хватает его за руку и дергает, вынуж­дая замолчать, потому что парень ошибается. Хотя в темноте не видно лица Хайдена, Кон­нор определил по голосу: он сказал правду. Та­кая искренность для Хайдена нехарактерна и резко контрастирует с его обычной клоунадой. Возможно, это первые слова, сказанные им от души за все время их короткого знакомства.

— Да нет, это ответ, — говорит Коннор. — Мо­жет, это даже самый верный ответ. Если бы лю­ди умели признаваться в своем незнании, мо­жет, никакой Хартландской войны никогда бы и не случилось.

Под днищем корзины раздается механичес­кий лязг. Гундос от неожиданности испуганно вскрикивает.

— Шасси, — объясняет Коннор.

— А, точно.

Через несколько минут они прибудут в мес­то назначения, каким бы оно ни было.

Коннор пытается подсчитать, как долго они находились в воздухе. Девяносто минут? Час? Два часа? Определить, в каком направле­нии они летели, никак не получится. Они мо­гут сесть где угодно. Может, Гундос и прав: са­молет летит в режиме автопилота и по коман­де с пульта управления упадет в океан, чтобы избавиться от них, как от нежелательной улики. Или еще что похуже? Что, если... Что, если...

— А что, если нас просто отправили в заго­товительный лагерь? — говорит Гундос. На этот раз Коннор не приказывает ему заткнуть­ся, потому что ему в голову лезут похожие мысли.

Ответить Гундосу решает Диего:

— Если так, я бы хотел, чтобы мои пальцы до­стались скульптору и он использовал их, чтобы создать что-то вечное.

В наступившей тишине все размышляют над словами Диего. Потом Хайден решает вы­сказаться:

— Если меня отдадут на разборку, хотелось бы, чтобы мои глаза достались фотографу — та­кому, который снимает супермоделей. Вот что хотят видеть мои глаза.

— А я хочу, чтобы мои губы достались звезде рок-н-ролла, — говорит Коннор.

— Ноги — олимпийскому чемпиону.

— Уши — дирижеру оркестра.

— Желудок — ресторанному критику.

— Бицепсы — культуристу.

— Мои носовые пазухи врагу не пожелаю.

Они продолжают болтать и смеяться, когда самолет касается взлетно-посадочной полосы.

 

28. Риса

Риса не имеет ни малейшего представления о том, что происходит в корзине, в которой ле­тит Коннор. Впрочем, она уверена, что маль­чишки будут говорить о том, о чем они всегда говорят, куда бы ни попали. Риса не подозрева­ет, что в их клетке происходит ровным счетом то же самое, что и в той, где находится она, да и почти что в любом другом контейнере, стоя­щем в багажном отделении: люди стараются побороть страх, высказывают невероятные предположения, задают друг другу вопросы, которые вряд ли решились бы задать при дру­гих обстоятельствах, и делятся сокровенными историями. Детали конечно же меняются от корзины к корзине, как и сидящие в них люди, но общий смысл происходящего остается неиз­менным. Выйдя на свободу, никто уже не будет говорить о том, о чем говорилось в корзинах, а многие даже себе не признаются в том, что го­ворили об этом, но после всего, что им при­шлось пережить вместе, невидимые узы това­рищества, скрепляющие их, все равно станут крепче.

В попутчицы Рисе достались: толстая плак­са, девочка, взвинченная неделей никотино­вой абстиненции, и бывшая жительница госу­дарственного интерната, ставшая, совсем как Риса, невольной жертвой сокращения бюдже­та. Ее имя Тина. Другие попутчицы тоже назва­лись, но Риса запомнила только имя другой си­роты.

— Мы с тобой очень похожи, — сказала ей Ти­на в начале полета, — могли бы запросто быть близнецами.

Несмотря на то что кожа у Тины цвета ум­бры, Риса не может не признать того, что в ее словах заключена истина. Всегда утешительно сознавать, что человек, с которым ты попал в грудную ситуацию, обладает схожим жизнен­ным опытом. Впрочем, есть в этом и негатив­ный момент — Рисе кажется, что ее жизнь на­поминает одну из мириад пиратских копий, сделанных с настоящего, лицензионного фильма. Естественно, дети из государствен­ных интернатов не все на одно лицо, но со многими случается одно и то же. Даже фами­лию им дают одну и ту же, и Риса часто про­клинает того, кто придумал называть их всех на один лад — Сирота, — как будто быть сиро­той и помнить об этом всю жизнь так уж при­ятно.

Самолет заходит на посадку, и все начина­ют ждать.

— Почему так долго? — спрашивает нетерпе­ливая девочка, страдающая от никотиновой за­висимости. — Я этого не вынесу!

— Может, нас перегрузят в машину, а может, в другой самолет, — высказывает предположение толстуха.

— Лучше бы этого не было, — говорит Риса. — В клетке недостаточно воздуха для второго полета.

За стенкой клетки раздаются какие-то зву­ки — рядом явно кто-то есть.

— Тихо! — говорит Риса. — Слушайте.

Рядом кто-то ходит и стучит. Раздаются чьи-то голоса, но что именно говорят, непонятно. Потом кто-то приоткрывает крышку клетки, и внутрь врывается горячий сухой воздух. В ба­гажном отделении сумрачно, но после долгих часов, проведенных в темноте, тусклый свет кажется девочкам ярче прямых лучей восходя­щего солнца.

— Есть кто живой? — спрашивает кто-то снару­жи.

Риса точно знает, что это не кто-то из отправлявших их надзирателей — голос незнакомый.

— Все в порядке, — отвечает она. — Можно вы­ходить?

— Нет еще. Нужно открыть остальные корзи­ны, чтобы впустить воздух.

Через щель Риса видит, что разговаривает с парнем примерно своего возраста, может, да­же моложе, в бежевой майке и брюках цвета ха­ки. Он весь потный, и щеки загорелые. Даже не загорелые — обожженные солнцем.

— Где мы? — спрашивает Тина.

— На Кладбище, — отвечает мальчик и отхо­дит к следующей клетке.

***

Через несколько минут все крышки откры­ты, и можно выходить. Риса на мгновение за­держивается, чтобы посмотреть на попутчиц. Все три девочки выглядят не так, как думала Риса, сидя с ними в одной корзине. Видимо, знакомясь с людьми в темноте, всегда пред­ставляешь их не такими, какие они есть на са­мом деле. Толстуха не такая уж и толстая, как думала Риса. Тина не такая высокая. Курящая девочка не так уж уродлива, как ей казалось.

К краю багажного отделения приставлен транспортный трап, но, чтобы сойти по нему, приходится встать в длинную очередь, потому что многие ребята успели выбраться из кор­зин. Уже поползли какие-то слухи, и все обсуж­дают их. Риса слушает, стараясь отделить фак­ты от выдумки.

— В одной корзине все мертвые.

— Да быть этого не может.

— Я тебе говорю, половина ребят мертвые!

— Да чушь!

— Ты оглянись, балда. Разве похоже, что нас только половина осталась?

— Не, ну я за что купил, за то и продаю.

— Только в одной корзине все мертвые.

— Да! Кто-то мне говорил, что у них так кры­ша поехала, что они начали есть друг друга — ну, знаешь, как на пикнике.

— Да ерунда это, они просто задохнулись.

— А ты откуда знаешь?

— Да я их видел, братан. В соседней корзине. Туда случайно пять ребят попало, и они задох­нулись.

Риса оборачивается к тому, кто сказал это:

— Это правда или ты только что придумал?

Вид у парня обескураженный, и Риса реша­ет, что он говорит правду.

— Я бы не стал так шутить, знаешь, — говорит парень.

Риса ищет Коннора, но толпа у трапа скопи­лась такая плотная, что за головами мало что видно. Она решает подсчитать: ребят было че­ловек шестьдесят. Пятеро задохнулись. Шан­сы, что в их числе был Коннор, один к двенад­цати. Хотя нет. Парень сказал, что в корзине ехали мальчики, а их было всего тридцать. Зна­чит, на самом деле, один к шести. Кажется, его одним из последних затолкнули? Могло ли слу­читься так, что в той корзине уже было четыре человека? Ответ на этот вопрос Рисе неизвес­тен. Утром их разбудили так внезапно, что де­вушка не успела прийти в себя. Хорошо, что хоть о себе была в состоянии позаботиться. Господи, лишь бы только не Коннор. Только не он. Последний раз, когда они разговаривали, она накричала на него. Он спас ее от Роланда, а она на него разозлилась. «Видеть тебя не мо­гу!» — крикнула тогда Риса. А теперь он, не дай бог, мертв, и им, может быть, никогда больше не придется встретиться. Это невыносимо. Ес­ли он мертв, ей тоже не жить. И точка.

Спускаясь по трапу, Риса ударяется головой о верхний край люка.

— Эй, осторожней, — говорит один из встре­чающих, парень в одежде цвета хаки.

— Да, спасибо, — говорит Риса, и парень при­ветливо ей улыбается. Одет он в военную фор­му, но на солдата не похож — слишком уж то­щий.

— Что за одежда на тебе? — спрашивает Риса.

— Из армейских запасов, — отвечает парень. — Краденая одежда для краденых душ.

Выйдя из темного багажного отделения, Риса в течение нескольких секунд практичес­ки ничего не видит — настолько немилосердно слепит солнце. На улице так жарко, что воздух, касаясь кожи, обжигает, как утюг. Трап достаточно крутой, и Рисе приходится, щурясь, внимательно смотреть под ноги, что­бы не упасть. Впрочем, к тому моменту, когда она оказывается на земле, глаза уже настоль­ко адаптировались к яркому свету, что Рисе удается разглядеть место посадки. Кругом, кроме самых разных самолетов, ничего нет, хотя не похоже, чтобы это был аэропорт — лайнеры стоят неподвижно, рядами, и, куда ни глянь, конца и края им не видно. На бор­тах многих машин нарисованы логотипы дав­но переставших существовать авиакомпаний. Риса оглядывается, чтобы посмотреть, что написано на борту самолета, в котором при­летели они, и видит логотип «FedЕх», но на лайнер больно смотреть — впечатление та­кое, что ему давно пора на свалку. Или на кладбище...

— Это же глупость, — ворчит парень, стоя­щий рядом с Рисой, — самолет что, невиди­мый, что ли? Вычислят моментально, куда он делся. И нас тут найдут!

— Ты не понимаешь? — спрашивает Риса. — Это списанный самолет. Так они всех и пере­правляют. Дожидаются момента, когда самолет списывают, а потом грузят корзины в багажное отделение. Он сюда и летел, поэтому искать его никто не будет.

Самолеты стоят на бесплодной растрескав­шейся темно-рыжей земле. На горизонте вы­сятся красноватые горы. Мы где-то на юго-западе, решает Риса.

Неподалеку стоит ряд пластиковых пере­носных туалетов, возле которых уже выстрои­лись очереди страждущих. Парни в военной форме пересчитывают прибывших по головам и стараются построить сбитых с толку ребят в организованную колонну. У одного из встреча­ющих в руках мегафон.

— Ребята, если не идете в уборную, не выходи­те из-под крыла, — возвещает он. — Вы добра­лись сюда живыми, и умирать от солнечного удара нет никакого смысла.

Все уже вышли из самолета, и Риса, сама не своя от отчаяния, продолжает искать глазами Коннора и наконец находит его. Слава богу, он жив! Она хочет подойти, но вспоминает, что их так называемый роман официально окон­чен. Между ними не менее двадцати человек, и ребятам удается лишь посмотреть друг другу в глаза и обменяться едва заметными кивками. Но в этих кивках заключено многое. Они успе­вают понять, что то, что случилось вчера в туа­лете, уже забыто и сегодня между ними все сно­ва хорошо.

Риса замечает и Роланда. Он тоже видит ее и улыбается. В его улыбке тоже много что за­ключено. Риса отворачивается, жалея, что в корзине задохнулся не он. Сначала эта мысль кажется ей постыдной, но буквально через се­кунду Риса понимает, что не испытывает за нее ни малейшего чувства вины.

Между рядами самолетов появляется элек­тромобиль, предназначенный для перевозки клюшек и прочего снаряжения по полю для игры в гольф. Он быстро приближается, под­нимая за собой облако красноватой пыли. За рулем сидит мальчик. Рядом с ним военный. Не просто еще один юноша в форме, а насто­ящий военный. Он одет не в хаки и не в зеле­ную форму — на нем синий китель. Видимо, человек привык к палящему солнцу — не похо­же, чтобы ему было жарко в форме, он даже не вспотел. Доехав до крыла самолета, под ко­торым собралась толпа вновь прибывших ма­лолетних преступников, электромобиль оста­навливается. Первым выходит водитель и присоединяется к четверым ребятам в хаки, встречающим гостей.

— Ребята, минуту внимания! — кричит тот, что с мегафоном. — К вам сейчас обратится Адми­рал. Послушайте его, это очень важно.

Человек в синей форме выходит из элект­ромобиля. Парень в хаки подает ему мегафон, но он жестом показывает, что обойдется без него. Его голос в усилении не нуждается.

— Я рад, что приветствовать вас на Кладбище выпало именно мне, — говорит Адмирал.

Ему далеко за пятьдесят, и лицо все в шра­мах. Только в этот момент Риса понимает, что Адмирал одет в форму времен Хартландской войны. Она не может припомнить точно, в ка­кой именно армии — защитников жизни или тех, кто выступал за свободу выбора, — была принята эта форма, но это, в сущности, не важ­но. Они обе проиграли.

— Это место будет вашим домом до совершен­нолетия, или пока мы не найдем каждому из вас постоянного покровителя, способного вы­дать своего подопечного за другого человека. Хочу, чтобы вы сразу поняли: то, что здесь про­исходит, абсолютно нелегально, но это не зна­чит, что здесь не действуют никакие правила. Здесь есть свои законы, и эти законы устанав­ливаю я.

Адмирал делает паузу и окидывает взглядом толпу, стараясь заглянуть в глаза каждому. По­хоже, он хочет запомнить в лицо всех, прежде чем закончится речь. Смотрит Адмирал строго и крайне внимательно. Рисе кажется, что ему достаточно одного взгляда, чтобы проникнуть в мысли каждого. От его пронзительного взгля­да становится страшно и в то же время в душе начинает теплиться смутная надежда. Никто не останется незамеченным в мире, созданном Адмиралом.

— Каждого из вас обрекли на разборку, но вам удалось сбежать, и при помощи моих много­численных союзников вы нашли путь сюда. Мне все равно, кем вы станете, когда уйдете от­сюда, но небезразлично, кем вы будете здесь, и, пока вы находитесь на моей территории, вы будете делать то, что мы от вас ожидаем.

Кто-то из толпы поднимает руку. Это Кон­нор, и Риса тут же начинает волноваться. Ад­мирал долго смотрит на мальчика, изучая его лицо.

— Да? — говорит он наконец.

— Так... кто вы такой все-таки?

— Как меня зовут — мое личное дело. Вам до­статочно знать, что в прошлом я был адмира­лом военно-морского флота США, — говорит Адмирал. — Впрочем, сейчас можно сказать, что я как рыба, которую вытащили из воды, — добавляет он уже с легкой улыбкой. — Совре­менные течения в политике привели к тому, что мне пришлось уйти в отставку. Закон тре­бовал, чтобы я смотрел в другую сторону, но я не захотел этого делать. И не буду. Никто из вас не попадет на разборку, пока я на вахте, — заканчивает он громким голосом, обращаясь к толпе.

Собравшиеся, включая ребят в военной форме, успевших уже стать частью маленькой армии Адмирала, аплодируют, и начальник широко улыбается, показывая набор превос­ходных, белых и абсолютно ровных, зубов. Это странно, потому что зубы сверкают, как новенькие, хотя все остальные части тела со­старились и напоминают узловатые суки древ­него дуба, покрытые жесткой, шероховатой корой.

— У нас здесь сложилось целое сообщество. Вскоре вы узнаете, по каким правилам оно су­ществует, и научитесь жить по ним. Если вы им подчиняться не будете, столкнетесь с по­следствиями, как в любом обществе. Здесь у нас не демократия, а диктатура. Диктатор — я. Это вопрос необходимости. Единственный возможный строй, при котором мы можем со­хранить в тайне ваше местопребывание, а вас самих — здоровыми и целыми, — говорит Ад­мирал, снова награждая слушателей своей блистательной улыбкой. — Мне нравится ду­мать, что я великодушный диктатор, но у вас еще будет возможность судить об этом самостоятельно.

Закончив речь, Адмирал одновременно за­канчивает осмотр лиц всех новичков. У всех создалось впечатление, что их просканировали, как продукты на кассе в супермаркете, и снабдили ярлыками с соответствующей ценой.

— Сегодня вы будете спать в кубрике для но­вичков. Завтра вам предстоит показать, на что вы способны, и по результатам теста каждый из вас будет откомандирован в соответствую­щий отряд, где и будет находиться постоянно. Пока же мне остается лишь поздравить вас с прибытием!

Адмирал делает паузу, чтобы убедиться, что его слова дошли до всех и вопросов нет, а затем возвращается в электромобиль и покидает мес­то посадки, скрывшись в облаках красновато-коричневой пыли.

— Может, лучше, пока не поздно, вернуться в корзину? — спрашивает какой-то умник, насме­шив парочку приятелей.

— Внимание, внимание! — кричит парень с ме­гафоном. — Мы проводим вас до самолета, в ко­тором хранятся запасы. Там вы получите одеж­ду, пайки и все, что нужно.

Ребята знакомятся, и выясняется, что обла­дателя громкоговорителя кличут Мегафоном, а водителя адмирала — Дживсом.

— Это далеко, — поясняет Мегафон. — Если кто-то не может идти пешком, прошу извес­тить меня заранее. Тех, кому нужна вода, прошу поднять руку.

В ответ на призыв поднимается целый лес рук.

— Хорошо, вставайте сюда.

Рисе тоже нужна вода, и она встает в оче­редь вместе с другими. Ребята переговаривают­ся, кто вслух, кто шепотом, но настроение оп­ределенно изменилось. Ни в лицах, ни в голо­сах уже нет той обреченности, которая была видна невооруженным взглядом на протяже­нии нескольких недель, проведенных в убежи­щах и в ангаре. Теперь ребята больше походят на школьников, оживленно общающихся друг с другом, стоя в очереди в столовой во время большой перемены.

Уходя, ребята видят, как списанный лай­нер, доставивший их сюда, ставят на прикол. Риса набирает полную грудь воздуха и облег­ченно вздыхает. Вместе с воздухом улетучива­ется чудовищное давление, накопившееся в ду­ше за почти уже месяц скитаний. Только те­перь она может позволить себе такую роскошь, как надежда на лучшее.

 

29. Лев

За тысячу с лишним миль от Кладбища ста­рых самолетов Лев движется к точке назначе­ния, выбранной его товарищем, Сайресом Финчем. Они направляются в Джоплин, штат Миссури.

— В этом городе базируется «Джоплин Хай Иглс» — лучшая в штате женская баскетбольная команда, — говорит Сай.

— Да ты, я смотрю, много знаешь об этом месте.

— Я ничего о нем не знаю, — ворчит в ответ Сай, — это все он. Он знает или, вернее, знал. В общем, черт его разберет.

Продвигаться вперед им, как и раньше, трудно. Да, деньги у ребят есть — «сделка», ко­торую провернул Лев в ломбарде, оказалась крайне удачной. Но годятся они лишь на по­купку еды. Приобрести железнодорожные би­леты ребята не могут, потому что нет ничего более подозрительного, чем подросток, пыта­ющийся самостоятельно оплатить проезд на­личными.

Отношения между Львом и Саем ничуть не изменились, за исключением одного, достаточ­но, впрочем, серьезного пункта. Они никогда не обсуждали этого, но, хотя СайФай продол­жает играть роль лидера, вся ответственность теперь лежит на Льве. Думая об этом, мальчик испытывает одновременно и чувство вины, и какое-то скрытое наслаждение, понимая, что СайФаю без него не справиться: если раздвое­ние личности начнется снова, привести его в чувство сможет только Лев.

Когда до Джоплина остается каких-нибудь двадцать миль, у Сая снова начинаются конвуль­сии, да такие сильные, что даже идти ему стано­вится трудно. Он уже не просто трясется, как в лихорадке, он корчится, как эпилептик, и дро­жит, как больной малярией. Лев предлагает ему куртку, но Сай в негодовании отталкивает его:

— Мне не холодно! Дело не в климате! Дело в том, что творится в моей голове, а там полная неразбериха.

Что именно Сай должен сделать, попав в Джоплин, Льву неизвестно — а теперь вдобавок до него доходит, что и товарищ не имеет об этом ни малейшего представления. Чего бы там ни хотел этот парень, вернее, часть парня, его желания находятся за пределом понима­ния. Остается только надеяться, что он хочет сделать нечто созидательное, а не разруши­тельное... хотя Лев подозревает, что ничего хо­рошего от этого парня ждать не приходится. Скорее, наоборот — он хочет сделать что-то ужасное.

— Почему ты все еще со мной, Фрай? — спра­шивает СайФай после одного из припад­ков. — Любой разумный чувак ушел бы дав­ным-давно.

— А кто сказал, что я разумный?

— О нет. Ты разумен, Фрай. Настолько разу­мен, что мне иногда даже страшно становится. Нормален до ненормальности.

Лев не сразу находит что сказать. Он хочет ответить Саю искренне, а не сказать что-то та­кое, что помогло бы уйти от ответа.

— Я остаюсь, — говорит он наконец, — потому что кто-то должен стать свидетелем того, что произойдет в Джоплине. Кто-то должен по­нять, зачем ты туда стремишься. Что бы там ни случилось.

— Да уж, — соглашается СайФай, — свидетель мне нужен. Это точно.

— Ты сейчас похож на лосося, стремящегося вверх по течению, — говорит Лев. — Что-то со­крытое внутри толкает тебя к этой точке. А внутри меня заложено желание помочь тебе туда добраться.

— Лосось, говоришь? — с сомнением пере­спрашивает Сай. — Я как-то видел их на фото­графии. Они прыгают вверх, когда надо пре­одолеть порог, верно? Но наверху поджидал медведь, и рыбы прыгали ему прямо в пасть. Под фотографией была подпись, они, навер­ное, считали ее забавной: «Путешествие за ты­сячу миль заканчивается порой очень, очень плохо».

— В Джоплине нет медведей, — успокаивает его Лев. Подумав, он решает не проводить больше аналогий, потому что Сай необыкно­венно умен и может распознать в любой из них дурное предзнаменование. Когда мозг, обладающий интеллектом в сто тридцать пунктов, работает на всю катушку над единст­венной задачей — найти признаки надвигаю­щейся беды, сделать что-либо практически невозможно.

Дни идут, и мальчики неуклонно продвига­ются вперед до тех пор, пока не оказываются перед щитом с надписью: «ДОБРО ПОЖАЛО­ВАТЬ В ДЖОПЛИН. В НАШЕМ ГОРОДЕ ЖИ­ВЕТ 45504 ЧЕЛОВЕКА».

 

30. Сай-Тай

С головой у Сая все хуже и хуже. Фрай поня­тия не имеет, насколько плохо. Он не может знать, как трудно вынести бесконечный по­ток противоречивых чувств, сменяющих друг друга, как волны в шторм, и обладающих не меньшей разрушительной силой. Они, не зная ни усталости, ни жалости, бьются в дам­бу, которую он построил в голове, и скоро хрупкая конструкция не выдержит. Когда дам­ба рухнет, ему конец, а рухнет она скоро. И тогда он просто сойдет с ума. Мозги поте­кут прямо из ушей по улицам Джоплина и сте­кут в канаву. Так и будет, это ясно. И вдруг этот знак: «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В ДЖОП­ЛИН». Сердце в груди Сая — его собственное, но оно так сильно бьется от волнения, словно принадлежит не ему, а тому, второму. Что бу­дет хорошего, если случится сердечный при­ступ? Ничего. Его отправят в больницу, сменят сердце, и в его теле появится еще один незваный гость, с которым тоже придется считаться.

Парень, оккупировавший часть его мозга, не общается с Саем словами. Ему передаются только чувства, эмоции. Парень понятия не имеет о том, что он — только часть другого че­ловека. Как во сне — ты что-то испытываешь, что-то знаешь, но не как наяву. Когда человек не спит, он знает и чувствует все, что творится вокруг, а от спящего многое ускользает. Так и этот парень — знает, что живет и где находится, но не понимает, что присутствует в мире не целиком. До него не доходит, что его дух живет в теле другого. Поэтому он продолжает искать в памяти Сая то, чего там нет и быть не может: воспоминания, привязки к определенным мес­там и обстоятельствам. Ищет нужные слова, но мозг Сая кодирует их иначе. И парень злится. Ему страшно. Грустно. Волны эмоций бьются в дамбу, но есть еще и течение, увлекающее Сая вперед. Что-то должно произойти в этом горо­де, но никто, кроме этого парня, не знает, что именно.

— Нам нужна карта города? — спрашивает Фрай. Вопрос выводит Сая из себя.

— Карта мне не поможет, — говорит он. — Нужно смотреть. Ходить по улицам. Карта — это карта, по ней не прогуляешься.

Они стоят на углу улицы в пригороде Джоплина. Такое впечатление, что они, как экстрасенсы, должны найти воду при помощи лозы. Оба в городе впервые и ничего о нем не знают.

— Похоже, этого места он не знает, — говорит Сай. — Пойдем на другую улицу.

Квартал сменяется новым кварталом, пере­кресток — перекрестком, и ничего ровным сче­том не происходит. Джоплин — небольшой го­род, но не настолько, чтобы человек знал в нем каждый уголок.

Наконец ребята оказываются на главной улице. На ней, как и в любом другом городке, множество ресторанов и магазинов. Улица как улица, но...

— Стой! — говорит Сай.

— Что такое?

— Он знает это место. Магазинчик, где прода­ют мороженое. У меня во рту появился вкус мо­роженого с ароматом дыни. Я его, кстати, тер­петь не могу.

— Зато ему, думаю, нравилось.

— Да, его любимое мороженое, — кивает Сай­рес. — Что за чушь.

Сай указывает рукой на магазинчик и мед­ленно отводит ее влево.

— Вот, вот. Он идет отсюда... — объясняет он, затем так же медленно отводит руку вправо. — Купил мороженого, вышел и пошел сюда.

— Так что, пойдем туда, откуда он пришел, или туда, куда ушел?

Сай решает пойти налево, но выясняется, что они у спортивного центра. В голове маль­чика появляется образ рапиры, и все становит­ся понятно.

— Он здесь занимался фехтованием.

— Рапира — это, кстати, блестящий предмет, — замечает Фрай.

Если бы он не попал прямо в цель с этим за­мечанием, Сай посмотрел бы на него как на идио­та. Но Фрай прав: рапиры действительно сверка­ют. Интересно, думает он, крал ли этот парень рапиры? Ему почему-то кажется, что крал. Есть, кстати, даже такая традиция — красть рапиры у команды противника. Это один из священных обычаев, почитаемый всеми в мире фехтования.

— Туда, — говорит Фрай, указывая направле­ние. — Он, наверное, из школы шел, а по дороге с купил мороженого. А потом пошел домой. Туда, верно?

Ответ приходит к Саю горячей волной, за­родившейся в голове и прокатившейся по все­му телу. Лосось? Да нет, скорее уж рыба-пила, учитывая страсть парня к рапирам. Сай чувст­вует себя акулой на крючке, и чья-то сильная рука неутомимо тянет за леску по направле­нию...

— К дому, — говорит он. — Точно, домой.

На дворе ранние сумерки. По улицам бега­ют мальчишки и девчонки; у половины машин уже включены фары. Для всех они — пара мест­ных парней, направляющихся по своим делам, а у ребят вечно находятся какие-нибудь неот­ложные дела. Никто не обращает на них внима­ния. Есть только одна проблема — приблизи­тельно в квартале от них парни замечают поли­цейскую машину, отъезжающую от тротуара.

Пройдя мимо магазинчика мороженого, Сайрес замечает в себе перемены. Меняется походка и манера держать себя. Все мимичес­кие мышцы приходят в движение, меняя выра­жение лица. Брови насуплены, челюсть слегка приоткрыта. Я — больше не я, думает Сай. Не­званый гость берет верх. Что делать: позволить ему прорваться на поверхность или за­гнать внутрь? Впрочем, момент, когда стоило начинать борьбу, уже миновал. Единственный способ покончить с этим ужасным раздвоени­ем — дать ему сделать то, что он хочет.

Рядом какой то парень.

— Сай, — зовет его он, и, хотя Сай понимает, что знает его, другая часть разума впадает в па­нику. Сай тут же понимает, в чем дело. Он за­крывает глаза на мгновение и пытается убе­дить живущего в его голове парня, что Фрай — это друг, а не враг. Непрошеный гость, похоже, понимает, потому что паника постепенно сти­хает.

Дойдя до угла, Сай поворачивает налево, как будто делал это сотни раз. С трудам преодо­левая дрожь, он пытается понять, о чем думает чужая височная доля. Сосредоточившись, он начинает что-то чувствовать. Нервозность, раздражение. Сай пытается облечь это чувство в слова. Сделать это просто необходимо.

— Я опоздал. Они будут сердиться. Они всегда сердятся, когда я опаздываю.

— Куда опаздываешь?

— На ужин. Они сядут за стол точно вовремя, и я должен быть на месте, иначе нарвусь на вы­говор. Они могли бы начать ужин без меня, но не станут этого делать. Они всегда ждут. И на­чинают злиться. А еда тем временем остывает. И все это по моей вине. Я всегда виноват, ко­нечно. Я приду, сяду за стол, а они спросят: как дела? Хорошо, скажу я. Что проходили в шко­ле? Ничего. В чем я опять провинился? Во всем.

Странно. Это не мой голос, думает Сай. Зву­чит, как мой, та же тональность, но интонации другие. Другой акцент. Так бы он разговаривал, если бы родился в Джоплине, городе, славящем­ся своей женской баскетбольной командой.

Свернув за угол во второй раз, Сай снова ви­дит ту же полицейскую машину. Теперь она сза­ди, медленно едет в том же направлении, не от­ставая и не нагоняя ребят. Ошибки быть не мо­жет: полицейские следят за ними. И не только они. Вторая машина стоит напротив дома, к ко­торому они направляются. В этом доме провел детство парень, живущий в голове Сая. Получа­ется, что это и его дом тоже. Сай стал лососем, а полицейские — медведем. И тем не менее, да­же понимая это, он не может остановиться. Он должен дойти до этого дома или погибнуть на пути к нему.

Подойдя к дорожке, ведущей к дому, Сай ви­дит, как из знакомой «тойоты», припаркован­ной напротив, выходят двое мужчин. Он мо­ментально узнает их — оба папаши на месте. Они смотрят на него со смесью облегчения и тревоги. Значит, знали, куда он отправился. Знали с самого начала.

— Сайрес, — зовет его один из них, и мальчи­ку хочется броситься к ним немедленно. Хоро­шо бы они просто забрали его домой, но нель­зя. Домой ехать рано. Не сейчас. Родители пре­граждают ему путь, но, будучи людьми умными, не пытаются его поймать.

— Я должен это сделать, — говорит Сай, пони­мая, что голос совсем перестал его слушаться и звучит совсем не как обычно.

В этот момент полицейские выскакивают из машин, бросаются к мальчику и хватают его за руки. Сай понимает, что с таким количест­вом взрослых мужчин ему не справиться, и ре­шает обратиться к родителям.

— Я должен это сделать, — повторяет он. — Прошу вас, не будьте медведем.

Папаши недоуменно переглядываются, не понимая, что он хочет сказать, но спустя пару секунд до них, видимо, доходит смысл первой части фразы, потому что они отходят в сторо­ну и просят полицейских:

— Пожалуйста, отпустите его.

— Это Лев, — говорит Сайрес с удивлением, видя, что у Фрая хватило смелости остаться, несмотря на то что его жизнь в большой опас­ности. — Не трогайте его.

Папаши смотрят на Фрая с любопытством, но вскоре приемный сын снова завладевает их вниманием.

Полицейские обыскивают Сая, чтобы убе­диться, что у него нет оружия. Ничего не обна­ружив, они позволяют ему проследовать даль­ше, к дому. Но оружие у Сая все-таки есть. Это что-то тяжелое и острое. Оно прячется в глуби­не подсознания, но каждую секунду грозит вы­рваться наружу. Саю страшно, но остановиться он не может.

На крыльце три человека: полицейский, мужчина и женщина. Они разговаривают при­глушенными голосами, нервно поглядывая на Сая. Пожилая пара Саю наполовину знакома, причем близко знакома. Увидев их, он чувству­ет, как на дамбу, построенную им для защиты от вторжения непрошеного гостя, обрушива­ется не просто гигантская волна эмоций, а на­стоящее цунами. На мгновение ему кажется, что он окончательно утонул в водовороте чувств.

На пути к крыльцу ему чудится, будто тро­пинка, выложенная плиткой, качается под ним, как подвесной мост, а окружающая дей­ствительность искажается, как отражение в кривых зеркалах. Но, несмотря ни на что, Сай доходит до крыльца и останавливается перед испуганными людьми. Мужчине и жен­щине не просто страшно — они в ужасе. Часть души Сая рада этому, в то время как другая мечтает лишь об одном: перенеслись куда угодно, только бы подальше от этого дома. Беда в том, что Сай уже окончательно запу­тался и не понимает, где кончается его рассу­док и начинается сознание живущего в его го­лове парня. Открыв рот, он пытается обра­тить чувства в слова.

— Дайте! — требует он. — Дай мне это, мама. Дай мне это, пап.

Женщина прикрывает рот рукой и отвора­чивается в тщетной попытке сдержать слезы, ручьем льющиеся из глаз.

— Тайлер? — спрашивает мужчина. — Тайлер, это ты?

Сайрес впервые в жизни слышит имя не­прошеного гостя. Тайлер. Вот как. Значит, я Сайрес и одновременно Тайлер. Я Сай-Тай.

— Быстрее! — понукает их Сай-Тай. — Дайте это мне. Очень нужно!

— Что, Тайлер? — спрашивает женщина сквозь слезы. — Что ты хочешь, чтобы мы тебе дали?

Сай-Тай пытается объяснить, но никак не может подобрать нужное слово. Он даже раз­глядеть вожделенный предмет толком не мо­жет. Это тот самый тяжелый острый предмет. Оружие, возможно. Но образ остается нечет­ким. Зато он, кажется, начинает понимать, что этим предметом делают, и решает разыграть пантомиму: нагибается вперед и ставит одну руку впереди другой.

Он как бы держит перед собой какой-то длинный предмет, приложив его конец к земле и постепенно опуская обе руки. Неожиданно Сай осознает, что парень ищет вовсе не ору­жие, а инструмент, и одновременно начинает понимать, какое именно действие пытается изобразить: он копает.

— Лопата! — произносит он с облегчением. — Мне нужна лопата.

Женщина и мужчина переглядываются. По­лицейский, стоящий рядом с ними, кивает, и мужчина говорит: — Она в сарае.

Сай-Тай бежит прямо через дом, сокращая путь, и выходит через заднюю дверь. Все уст­ремляются за ним: хозяева, полицейские, папа­ши и даже Фрай. Он безошибочно находит са­рай, вбегает внутрь, хватает лопату, которая стоит именно там, где он думал, и бросается в угол двора, где из земли торчат чахлые кусти­ки, связанные между собой с целью образовать наклонные кресты.

Этот угол двора Сай-Таю хорошо известен. Он чувствует это всем нутром. Там он хоронил погибших домашних животных. Он не знает ни их имен, ни какого именно вида они были, хотя у него есть смутное ощущение, что среди них был ирландский сеттер. Постепенно, впрочем, кое-что начинает проясняться. Все они были собаками. Одна из них погибла при встрече со стаей бродячих собак. Другая попа­ла под автобус. И только одна из них умерла своей смертью.

Ухватив лопату покрепче, он втыкает ее в землю, не попадая ни в одну из трех могил. Он никогда бы не посмел потревожить сон своих любимцев. Никогда. Сай-Тай начинает раска­пывать рыхлую землю в паре ярдов от могил.

Втыкая лопату в землю, он кряхтит от на­туги, стараясь захватить как можно больше земли за один раз. Сай спешит — комья летят в сторону практически безостановочно. Когда глубина ямы достигает уже двух футов, ло­пата натыкается на что-то твердое и, судя по звуку, пустотелое. Мальчик встает на четве­реньки и начинает выбрасывать землю из ямы руками. Очистив верхнюю часть предме­та, он хватается за имеющуюся на нем ручку и тянет изо всех сил, пока из земли не появля­ется чемоданчик — мокрый и грязный. Он кладет его на землю, отпирает замки и отки­дывает крышку.

Увидев, что внутри, Сай-Тай думает, что вот сейчас-то он и умрет, потому что мозг в прямом смысле слова свело. Он зависает, как компьютер, в котором что-то испортилось, не может ни думать, ни даже пошевелиться. По­тому что в чемодане лежит нечто настолько яркое и красивое, что лучи солнца, отража­ясь, разлетаются солнечными зайчиками по всем углам двора. Зрелище так прекрасно, что невозможно оторвать взгляд. Но он должен действовать — пора кончать с этим затянув­шимся представлением.

Сай-Тай запускает обе руки в наполненный ювелирными украшениями чемоданчик, чув­ствуя, как скользят между пальцев прекрасно отполированные золотые цепочки, слушая ти­хий мелодичный звон драгоценного металла. Перед ним настоящий клад. Чего там только нет — алмазы, рубины, искусственные брилли­анты и даже обычная бижутерия — бесценные и дешевые украшения смешаны друг с другом, как фрукты в шейкере. Он и не помнит, где украл ту или иную вещь, просто знает, что сделал это. Он стал обладателем невообразимого количества ювелирных украшений, сложил их в чемоданчик и спрятал. Вырыл могилку, как для собаки, и закопал кейс в землю, чтобы выкопать, когда наступит подходящий мо­мент. Но если вернуть украденное, тогда, мо­жет...

Подняв руки, закованные в золотые цепи, как в полицейские наручники, Сай-Тай вста­ет и медленно, пошатываясь, идет к мужчине и женщине. На ходу из рук вываливаются бу­лавки с бриллиантами, кольца и прочие мел­кие предметы и со звоном падают на мощен­ную плиткой дорожку. Цепочки проскальзы­вают между пальцев, и Сай крепче сжимает руки, чтобы не растерять все, чтобы донести хоть что-нибудь до родителей. Они стоят, прижавшись друг к другу, и смотрят на него с ужасом, как на приближающийся смерч. Сай падает на колени, вываливает драгоценности на дорожку у ног мужчины и женщины и, рас­качиваясь, как шаман, начинает стенать, словно раскаявшийся убийца пред лицом па­лача.

— Простите, — говорит он. — Мне жаль, что так вышло. Мне очень жаль. Я не хотел этого делать. Простите, пожалуйста, — умоляет он. — Возьмите это все. Мне это не нужно. Я не хо­тел. Пожалуйста, — рыдает он, — сделайте со мной все, что хотите. Только не отдавайте ме­ня на разборку.

В этот момент Саю становится окончатель­но ясно, что Тайлер ничего не знает. Часть моз­га, отвечающая за ориентирование в простран­стве и времени, не попала в его голову и никог­да уже не попадет. Тайлер просто не может понять, что его уже нет, и Сай ничего не смо­жет с этим сделать. Никогда.

— Умоляю вас, не отдавайте меня на разбор­ку, — хнычет он. — Я сделаю все, что угодно. Пожалуйста, не делайте этого. Пожалуйстааааааааа...

И в этот драматический момент за спиной раздается чей-то знакомый голос.

 

31. Лев

— Скажите ему то, что он хочет услышать! — требует Лев. Он в таком гневе, что, кажется, земля вот-вот расколется пополам под его нога­ми. Он обещал Саю, что останется, что бы ни случилось. Но он не может быть немым свиде­телем, холодным, как глыба льда.

Родители Тайлера держатся за руки, как ма­лые дети, утешая друг друга, вместо того чтобы утешить Сая. Видя это, Лев окончательно впа­дает в бешенство.

— СКАЖИТЕ ЕМУ, ЧТО НЕ ОТДАДИТЕ ЕГО НА РАЗБОРКУ! — кричит он, как дикий зверь, но мужчина и женщина смотрят на не­го, словно тупые кролики, и ничего не пред­принимают. Тогда Лев хватает лопату и зано­сит ее над плечом, как бейсбольную биту. — СКАЖИТЕ, ЧТО НЕ БУДЕТЕ ОТДАВАТЬ ЕГО НА РАЗБОРКУ, ИЛИ Я ВАМ ОБОИМ БАШКУ РАЗНЕСУ!

Никогда и ни с кем Лев раньше так не разго­варивал. Ему приходится угрожать кому-то пер­вый раз в жизни. И он знает: это не просто уг­розы. Лев чувствует, что готов сделать то, что сказал. Если нужно, он готов устроить даже ядерный взрыв.

Полицейский, стоящий возле родителей, тянется к кобуре, другие следуют его примеру. Не проходит и секунды, как все они уже целят­ся в него, но Льву наплевать.

— Брось лопату! — требует один из полицей­ских, направляя дуло пистолета Льву в грудь, но мальчик и не собирается подчиняться. Пусть стреляет. Если он это сделает, Лев все равно успеет ударить одного из родителей Тайлера и умрет не один. Никогда в жизни он еще не чувствовал себя таким разъяренным. Вулкан, сокрытый в его душе, на пороге извер­жения.

— СКАЖИТЕ ЕМУ! СКАЖИТЕ НЕМЕД­ЛЕННО!

Все присутствующие замирают в немой сце­не — вооруженные полицейские целятся в сто­ящего с лопатой наперевес Льва, мужчина и женщина жмутся друг к другу. Они смотрят вниз, на стоящего на коленях мальчика, всхли­пывающего и горестно раскачивающегося из стороны в сторону над разбросанными повсю­ду золотыми украшениями парня.

— Мы не отдадим тебя на разборку, Тайлер.

— ОБЕЩАЙТЕ, ЧЕРТ БЫ ВАС ПОБРАЛ!

— Не отдадим, Тайлер, мы обещаем. Обещаем.

Напряженные плечи Сая постепенно опа­дают. Он все еще плачет, но это уже слезы об­легчения, а не отчаяния.

— Благодарю вас, — тихонько приговаривает он. — Благодарю...

Лев бросает лопату, полицейские убирают оружие, а мужчина и женщина, все в слезах, ре­тируются в дом, в свою крепость. Отцы Сайре­са подбегают к мальчику, берут его под руки, поднимают и крепко держат, чтобы он не упал.

— Все в порядке, Сайрес. Все будет хорошо.

— Я знаю, — отвечает Сай сквозь слезы. — Все уже хорошо.

В этот момент Лев решает, что ретировать­ся пора и ему. Он понимает, что из всех неизве­стных в этом уравнении неразъясненным ос­тался он один и через несколько секунд поли­цейские заинтересуются им. Пока их мысли еще слишком заняты испуганными хозяевами дома, рыдающим мальчиком, двумя его отцами и грудой ювелирных украшений, разбросан­ных по земле.

Медленно отступая, Лев вскоре оказывает­ся в тени. Постояв пару секунд и оглядевшись, он разворачивается и бросается бежать. Сов­сем скоро все заметят его исчезновение, но ему много времени и не нужно. Потому что Лев быстр, как лань. Он всегда отлично бегал. Про­бравшись сквозь живую изгородь, Лев оказыва­ется на соседнем дворе и выбирается на улицу. Прошло всего десять секунд, а он успел ото­рваться от предполагаемой погони на внуши­тельное расстояние.

Лев знает, что выражение лица Сая, бросив­шего к ногам этих глупых, плохих людей груду золота, и то, как они повели себя в ответ, ему не забыть никогда. Родители Тайлера были уве­рены, что в сложившейся ситуации пострадав­шие — они, и это самое ужасное. То, что он уви­дел сегодня, останется в его памяти на всю жизнь. События, которым он стал свидетелем, изменили его, и далеко не в лучшую сторону. В душе мальчика произошли необратимые ис­кажения, затронувшие все его существо. Те­перь, куда бы он ни пошел, ничто не будет иметь особого значения, потому что где-то в глубине души он будет знать, что его путешест­вие окончилось там, в Джоплине, в саду возле дома родителей Тайлера. Пережив то, что ему довелось пережить, Лев сам стал похож на че­моданчик, вырытый Саем из земли — полный драгоценных камней и сокрытый от посторон­них глаз. Лишите бриллианты солнечного све­та, и они перестанут сверкать, превратившись в обыкновенные небольшие камешки правиль­ной формы.

Последний луч заката уже померк, и небо стало черным, с легким оттенком синевы на за­паде. Фонари еще не горят, и Льву без труда удается продвигаться вперед по бесконечным улицам, оставаясь в тени. Останавливаться нельзя. Нужно бежать. Нужно прятаться. Нуж­но раствориться во мраке, ибо тьма отныне его единственный друг.