Для вашего удобства и спокойствия в стране действует целая сеть заготовительных лагерей, и право выбора всецело остается за вами. Лагерями владеют частные лица, получившие от властей штата лицензию на осуществление данного вида деятельности. Заготовительные лагеря не коммерческие предприятия, финансирование осуществляется за счет бюджетных средств. Вне зависимости от того, какой заготовительный пункт вы выберете, можете быть абсолютно уверены в том, что ребенок, которого вы решили отдать в лагерь, будет окружен заботой квалифицированного персонала, чья основная задача — создать максимально комфортные условия для детей, готовящихся стать донорами.

Из брошюры «Путеводитель по заготовительным лагерям для родителей»

 

51. Лагерь

Люди готовы часами спорить о существовании души и о том, куда исчезает духовная сущность нерожденного ребенка в случае аборта или превращения подростка в набор органов для трансплантации. Однако никому еще не прихо­дило в голову задаться вопросом, есть ли нечто гуманное в заготовительном лагере или нет. Так вот, ответ — нет. Возможно, именно поэто­му те, кто занимаются их строительством, ста­раются сделать эти массивные, похожие на больницы здания максимально привлекатель­ными для детского восприятия и удобными в самых разных смыслах этого слова.

Во-первых, никто не называет их местами для разборки, как это было в начале их существования. Они официально переименованы в заготовитель­ные лагеря.

Во-вторых, их специально размещают в местах, где пейзаж особенно хорош, очевид­но, чтобы напомнить постояльцам о том, как важно и утешительно смотреть на жизнь, как на картину, целиком, вместо того чтобы кон­центрироваться на одной незначительной де­тали.

В-третьих, за окружающим ландшафтом тщательно следят, как за природным заповед­ником, и высаживают, если это необходимо, определенные растения, благодаря которым пейзаж расцвечивается яркими пастельными тонами с минимальным содержанием красно­го, так как этот цвет, с точки зрения психоло­гии, ассоциируется со злобой, агрессией и, как следствие этих проявлений человеческой нату­ры, с кровью.

«Хэппи Джек», близ живописного одно­именного городка в штате Аризона, может по праву считаться образцом для подражания. Именно таким и должен быть заготовитель­ный лагерь. Он расположен на склоне горы в сосновом лесу, на севере штата. Из окон зда­ния открывается захватывающий вид на окре­стные леса, за которыми на западе встают ве­личественные Седонские горы. Без сомнения, именно пейзаж привлек внимание людей, ра­ботавших на лесозаготовках в двадцатом веке и основавших здесь город. Название говорит само за себя.

Стены в спальне для мальчиков окрашены в светло-голубой цвет с зелеными прожилками. В интерьере спальни для девочек преобладает лавандовый цвет с вкраплениями розового. Ра­ботники одеваются в комфортную, неброскую униформу, состоящую из удобных шорт и гавай­ской рубахи, и лишь хирурги из медицинского блока носят одежду, предписанную их профес­сией, но даже их халаты не синего, а ярко-желтого цвета.

Территория огорожена забором из колю­чей проволоки, тщательно скрытой за живой изгородью из аккуратно подстриженных кус­тов гибискуса. Каждый день к фасаду здания подкатывают битком набитые автобусы с вновь прибывшими, но выезжают они всегда через задние ворота, чтобы не привлекать вни­мание к пустоте в салоне.

Как правило, подростки гостят в лагере не более трех недель, хотя срок может ме­няться в зависимости от группы крови и по­требности в тех или иных органах. Как и в обычной жизни, никто не знает, когда наста­нет его час.

Время от времени, несмотря на профессио­нализм и сердечное отношение сотрудников ла­геря, происходят демарши. На этой неделе бун­тарские настроения вылились в появление на стене медицинского блока граффити в виде над­писи: «ВЫ НИКОГО ЗДЕСЬ НЕ ОДУРАЧИТЕ».

***

Четвертого февраля в лагерь под конвоем полиции привозят троих новичков. Двоих без всяких церемоний отправляют в приемник-распределитель, как и всех вновь прибывших. Третьего же заставляют пройти по всему лаге­рю, мимо спален, вдоль полей для игры в фут­бол и волейбол и по всем остальным местам, где чаще всего собираются подростки.

На ногах у парня кандалы, связанные между собой цепью, которая соединена с наручника­ми. Коннору приходится семенить, как стари­ку, согнувшись чуть ли не пополам. По обеим сторонам от него шагают вооруженные поли­цейские, впереди и сзади еще двое. Обычно в лагере царит безмятежный покой, но этот слу­чай — исключение. Время от времени особенно опасного беглеца отделяют от толпы вновь прибывших, чтобы публично унизить перед другими, и лишь после этого позволяют стать рядовым жителем лагеря. Как правило, после этого беглец поднимает мятеж, и его досрочно, через два или три дня после прибытия, отправ­ляют в медицинский корпус на разборку. Его история служит примером остальным: играйте по правилам, или ваше пребывание здесь ока­жется очень, очень коротким. Никто об этом напрямую не говорит, но все ясно и без слов.

Однако на этот раз, и об этом персонал «Хэппи Джека» не догадывается, все знали о том, кто такой Коннор Лэсситер еще до того, как он сам появился в лагере. Даже заявление администрации о том, что Беглец из Акрона на­конец пойман, не деморализует население ла­геря. Настроение лишь поднимается: если раньше Беглец был лишь полумифическим пер­сонажем, о котором ходили слухи, то теперь он стал живой легендой — человеком из плоти и крови, реально существующим.

 

52. Риса

— Прежде чем мы начнем занятия, считаю сво­им долгом предупредить, что нам известно о твоей дружбе с так называемым Беглецом из Акрона. В твоих интересах сделать так, чтобы тебя перестали с ним ассоциировать.

Прежде всего администрация лагеря сдела­ла все возможное, чтобы изолировать друг от друга Рису, Коннора и Роланда. Риса ничего не имеет против разлуки с последним, но то, что они сделали с Коннором, лишь подстегивает ее желание увидеть его как можно скорее. Физи­чески мальчик никак не пострадал — портить хороший товар в лагере никому не интересно. Но унизить бунтаря, подавить его дух — совсем другое дело. Его водили по лагерю чуть ли не двадцать минут, затем сняли с него кандалы и оставили возле флагштока. Никто не пытался показать Коннору, где приемник-распредели­тель, где спальни и так далее. Это было сделано специально, чтобы он помучался, стараясь со­образить, куда идти в незнакомом месте. Риса понимает, что дело было не в наказании и не в попытке раздразнить его. Они намеренно дали ему возможность совершить какое-нибудь дис­циплинарное нарушение. Любой проступок Коннора может стать поводом для наказания. Это беспокоит Рису, но недолго — уж она-то его хорошо знает. Если Коннор сделает что-то пло­хое, то только в том случае, если именно это и будет самым правильным поступком.

— Очень хорошо, Риса! Тесты на уровень ин­теллекта ты прошла на отлично. Выше средне­го уровня, великолепно!

Прошло уже полдня, а Риса все никак не мо­жет оправиться от потрясения. Общий вид ла­геря «Хэппи Джек» поразил ее. Думая о том, как он может выглядеть, она всегда представля­ла себе заготовительные лагеря похожими на скотные дворы для людей: толпы мрачных ис­тощенных подростков, сидящих в крохотных камерах, — настоящий кошмар, сплошное уни­жение. Но живописный кошмар, представший перед ее глазами, оказался хуже самых страш­ных фантазий. Если кладбище старых самоле­тов было раем, похожим на ад, то заготови­тельный лагерь не что иное, как ад, старатель­но замаскированный под рай.

— Ты в отличной физической форме. Зани­малась спортом, не правда ли? Бегала, веро­ятно?

Занятия спортом — основной вид деятель­ности живущих в лагере. Поначалу Риса счита­ла, что физическая культура всячески насаждается администрацией, чтобы чем-нибудь за­нять подростков до того момента, когда наступит их очередь идти на бойню. Но на пу­ти в приемник-распределитель девочка заме­тила стоящий у самой кромки баскетбольного поля тотемный столб, украшенный резными физиономиями индейских богов. В глазах каж­дого чудовища Риса заметила камеры — пять физиономий, десять камер, десять игроков. Вероятно кто-то, сидя неизвестно где, наблю­дал за каждым из игроков, отмечая четкость координации движений и измеряя силу каж­дой группы мышц. Риса быстро поняла, что иг­ра в баскетбол служит не для развлечения ре­бят, а для оценки денежной стоимости частей их тел.

— В течение нескольких последующих недель ты будешь заниматься различными видами дея­тельности. Риса, дорогая, ты меня слушаешь? Если тебе что-то непонятно, я могу говорить медленней.

Женщина, занимающаяся адаптацией подростков в заготовительном лагере, не­смотря на высокие результаты, показанные Рисой при прохождении теста на уровень интеллекта, очевидно, считает, что она, как и все остальные, существенно отстает в раз­витии от «нормальных» детей. Женщина одета в свободную блузу из ткани с орнамен­том из листьев и розовых цветов. Риса чувст­вует, что охотно прошлась бы по ней газоно­косилкой.

— У тебя есть вопросы или пожелания, доро­гая? Если есть, самое время их высказать.

— Что делают с некондиционными частями?

Неожиданный вопрос определенно сбил женщину с толку.

— В каком смысле?

— Ну, с непригодными для использования ча­стями тела. Что вы делаете с покалеченными ногами и неслышащими ушами? Тоже исполь­зуете в качестве материала для транспланта­ции?

— У тебя же нет ни того, ни другого, верно?

— Нет, но зато есть аппендикс. Что сделают с ним?

— А, вот о чем ты, — говорит женщина, демон­стрируя бесконечное терпение. — Лучше уж иметь неслышащее ухо, чем ходить вовсе без ушей. Порой лучшего себе человек позволить не может. А что касается аппендикса, то он вряд ли кому-нибудь понадобится.

— Выходит, вы нарушаете закон? Разве в зако­не не сказано, что вы обязаны сохранить орга­низм ребенка, ставшего донором, на сто про­центов?

Улыбка на лице женщины заметно полиняла.

— Ну, мы сохраняем организм на девяносто девять и сорок четыре сотых процента орга­низма, включая аппендикс.

— Ясно.

— Теперь мы с тобой должны заняться анке­той, которую заполняют все поступающие в ла­герь. Ты попала сюда не совсем так, как другие, поэтому и возможности ознакомиться с ней за­ранее у тебя не было, — говорит женщина, лис­тая страницы лежащей перед ней папки. — На большую часть вопросов отвечать уже, в прин­ципе, не нужно... но если ты обладаешь какими-нибудь специфическими навыками и хотела бы нам о них рассказать... ну, такими, которые могли бы принести пользу сообществу, пока ты находишься здесь...

Больше всего на свете Рисе хочется просто встать и уйти. Даже теперь, на закате жизни, ей снова приходится отвечать на неизбежный во­прос: чем ты отличаешься от других?

— У меня есть опыт медицинской работы, — говорит Риса сухо. — Оказание первой помо­щи — искусственное дыхание, массаж сердца и так далее.

Женщина смотрит на нее с сожалением.

— Ну, как это ни прискорбно, — говорит она, — врачей у нас здесь предостаточно, це­лый медицинский корпус.

Если она еще раз скажет это свое «ну», дума­ет Риса, поднимусь и врежу ей как следует.

— Что-нибудь еще?

— В интернате мне приходилось работать в отделении для малышей.

Снова эта мерзкая извиняющаяся улыбка.

— Чудесно. Но, к сожалению, детей здесь нет. Это все?

— Я изучала классическую музыку, — говорит она, вздыхая. — Класс фортепиано.

Брови женщины поднимаются неправдопо­добно высоко.

— О, серьезно? — произносит она. — Ты игра­ешь на рояле? Ну, ну, ну!

 

53. Коннор

Коннор испытывает острейшее желание по­драться. Ему хочется задирать сотрудников ла­геря и не подчиняться правилам, но он знает: стоит начать это делать, и с ним покончено. Но он изо всех сил сдерживает себя по двум причи­нам. Первая: от него ждут именно такого пове­дения. И вторая: Риса. Мальчик прекрасно по­нимает, как тяжело ей будет, если его отведут в Лавку мясника раньше времени. Да, именно так ребята окрестили медицинский блок — Лавкой мясника, хотя, конечно, в присутствии сотруд­ников называть его так никто не решается.

В общей спальне для мальчиков Коннор стал кем-то вроде знаменитости. Ему самому ка­жется абсурдом то, что ребята считают его жи­вой легендой только за то, что он старался вы­жить.

— Это же все неправда? — спрашивает его па­рень, лежащий на соседней койке, в первый же вечер. — Не может быть, чтобы ты вырубил це­лый экипаж полицейской машины при помо­щи их собственных пистолетов, стреляющих пулями с транквилизирующим веществом.

— Нет! Конечно, неправда, — отвечает Кон­нор, но тот факт, что он все отрицает, для сосе­да лишь еще одно доказательство того, что все, что рассказывают о Конноре, было на самом деле.

— Я в это не верю, — говорит другой маль­чик, — но я слышал, когда тебя искали, при­шлось перекрыть несколько федеральных трасс.

— На самом деле перекрывали только одно шоссе. Вернее, они его не перекрывали. Это сделал я. В каком-то смысле.

— Так, значит, это правда!

Спорить бесполезно: как бы ни старался Коннор преуменьшить свои заслуги, ребята продолжают считать его мифическим персона­жем или супергероем из комиксов. Кроме того, Роланд, ненавидящий Коннора, тем не менее активно работает на его имидж, чтобы тень славы великого человека осенила и его. Он жи­вет в другом корпусе, но до Коннора то и дело доходят совершенно дикие истории о том, как они с Роландом якобы украли вертолет и напа­ли на больницу в Таксоне, чтобы освободить чуть ли не сто беглецов, которых там держали. Поначалу Коннор хочет рассказать им, что Ро­ланд не сделал ничего выдающегося, если не считать предательства, но жизнь слишком ко­ротка, на этот раз в прямом смысле этого сло­ва, чтобы снова затевать свару с верзилой.

Среди тех, с кем общается Коннор, есть только один мальчик, который действительно его слушает и может отличить правду от вы­мысла. Его зовут Долтон. Долтону семнадцать лет, и он не вышел ростом, зато на голове гус­тая шапка волос, живущих своей жизнью, и под ней тоже не пусто. Коннор рассказал ему о том, что было в день, когда он бежал, стараясь ниче­го не приукрашивать. Приятно, когда кто-то знает правду, это утешает. Однако у Долтона своя точка зрения на случившееся.

— Несмотря на то что все было не совсем так, как об этом рассказывают, — говорит он, — ис­тория все равно впечатляющая. Каждый из нас хотел бы знать, что способен на такое.

Коннору приходится с ним согласиться.

— Тебя тут считают королем беглецов, — гово­рит Долтон, — но таких, как ты, отправляют под нож раньше всех, поэтому старайся вести себя аккуратнее.

Сказав это, Долтон окидывает Коннора долгим испытующим взглядом.

— Тебе страшно? — спрашивает он.

Коннор и рад бы сказать Долтону, что он ничего не боится, но это неправда.

— Да, — говорит он.

Тем не менее, узнав, что Коннору тоже страшно, Долтон испытывает какое-то своеоб­разное облегчение.

— На занятиях нам говорят, что страх исчез­нет и мы придем к приятию того, что с нами должно случиться. Но я здесь уже полгода, а страх не уходит.

— Полгода? Я думал, здесь никто дольше не­скольких недель не задерживается.

Долтон наклоняется к самому его уху и пе­реходит на шепот, словно готовясь поделиться сверхсекретной информацией.

— Если ты играешь в оркестре, можешь про­жить гораздо дольше, — тихонько говорит он.

В оркестре? При мысли о том, что в мес­те, где людей лишают жизни, может быть да­же свой оркестр, Коннору становится не по себе.

— Мы должны играть на крыше Лавки, когда гуда отводят ребят, — объясняет Долтон. — Мы играем все — классику, поп, рок. Я лучший бас-гитарист из всех, кто когда-либо оказывался здесь.

Он расплывается в улыбке.

— Приходи послушать нас завтра, у нас появи­лась новая клавишница. Здорово играет.

***

По утрам мальчиков выводят играть в во­лейбол. Эта игра стоит под номером один в списке спортивных мероприятий, в которых должен принимать участие Коннор. Вдоль кромки поля стоят сотрудники лагеря с папка­ми в руках, как всегда одетые в пестрые гавай­ские рубашки, — очевидно, на волейбольном поле двенадцати индивидуальных камер на­блюдения нет.

С крыши находящегося позади медицин­ского блока доносится музыка — оркестр, в ко­тором играет Долтон, должен, помимо всего прочего, создавать по утрам оптимистичное настроение.

Увидев Коннора, члены команды против­ника падают духом, — очевидно, само его при­сутствие для них знак, предвещающий ско­рое поражение. Совершенно не важно, уме­ет Коннор играть в волейбол или нет; для них Беглец из Акрона — чемпион по любому виду спорта. В числе соперников оказывает­ся Роланд. Он, в отличие от других, не упал духом — стоит с мячом в руке и сердито смо­трит на Коннора. Такое впечатление, что он охотно засунул бы мяч Коннору в глотку, ес­ли бы представилась подходящая возмож­ность.

Игра начинается. Накал борьбы такой, что по интенсивности его можно сравнить разве что со страхом, сквозящем в каждом взмахе ру­ки, подающей мяч. Обе команды играют так, как будто проигравших немедленно отправят в Лавку мясника. Долтон объяснил Коннору, что прямой зависимости в этом нет, но и про­игрывать тоже не стоит — на пользу проиграв­шим это не идет. Коннор вспоминает об игре, которая была распространена некогда среди индейцев майя, — покаток. Он читал о ней в учебнике истории. Игра во многом напомина­ла баскетбол, но было и одно коренное отли­чие — проигравших немедленно приносили в жертву богам. Тогда это казалось Коннору за­бавным.

Роланд отбивает подачу, и мяч попадает прямиком в физиономию одному из наблюда­телей. Ухмыляющийся верзила приносит свои извинения, но мужчина, негодующе посмотрев на него, делает какую-то запись в находящемся в его руках деле. Интересно, думает Коннор, будет ли стоить Роланду это попадание пары дней жизни?

Неожиданно в игре наступает пауза, потому что внимание игроков привлекает процессия, состоящая из детей, одетых исключительно в белое, проходящая вдоль дальнего края волей­больной площадки.

— Это те, кого должны принести в жертву, — говорит Коннору один из партнеров по коман­де. — Ты же о таких слышал?

— Да, — кивает Коннор, — слышал.

— Ты только посмотри на них. Они считают себя гораздо лучше других.

Коннор уже слышал о том, что к тем, кто уготован в жертву, в лагере относятся иначе, чем к тем, кого на разборку отдали родители. Даже персонал называет две категории подро­стков по-празному: «ангелами» и «трудными подростками». Даже спортом и другими дела­ми «трудные» и «ангелы» занимаются по­рознь. «Трудные» носят голубую или розовую форму, в зависимости от пола, а дети, угото­ванные в жертву, — белые шелковые одежды, сверкающие под ярким аризонским солнцем так нестерпимо, что приходится зажмури­ваться, чтобы посмотреть на них. В них они похожи, как считает Коннор, на уменьшенные копии самого Бога, хотя порой они ка­жутся ему отрядом пришельцев. Естественно, «трудные» ненавидят «ангелов», как крестья­не ненавидят феодалов. Коннор часто вспо­минает о том, как и сам испытывал нечто по­добное, но, зная одного из «ангелов» лично, скорее, жалеет их.

— Слышал, они знают точную дату и время своей разборки, — говорит какой-то парень.

— Вроде бы им даже разрешается самостоя­тельно его назначать, — добавляет другой.

Судья подает сигнал свистком, призывая всех вернуться к игре.

Игроки отворачиваются от процессии из­бранных, облаченных в белые одежды, и начи­нают нехотя перебрасываться мячом. Если раньше в игре чувствовалась боязнь проиг­рать, то теперь к ней примешалась еще и по­давленность.

В какой-то момент, когда процессия уже практически исчезла, перевалив через гребень холма, у Коннора появляется чувство, что лицо одного из участников шествия ему знакомо, но решает, что это лишь игра воображения.

 

54. Лев

Но это не игра воображения. Коннор не ошиб­ся: Леви Иедидия Калдер действительно нахо­дится среди почетных гостей лагеря «Хэппи Джек» и снова носит белое жертвенное одея­ние. Он не видел Коннора на волейбольной площадке, потому что «ангелам» на, «трудных» даже смотреть строго воспрещено. Да и зачем им это нужно? С самого рождения им твердят, что они принадлежат к другой касте и вся их жизнь подчинена высшей цели.

На лице Льва все еще заметны следы сол­нечных ожогов, но волосы аккуратно подстри­жены, как это было, когда он жил дома, и мане­ры снова стали изысканными. По крайней ме­ре, внешне.

Ему предстоит отправиться на разборку че­рез тринадцать дней.

 

55. Риса

Риса играет на крыше Лавки мясника, и звуки музыки слышны на всех площадках, где занима­ются различными видами спорта не менее ты­сячи человек, ожидающих очереди пойти под нож. Счастье, которое испытывает Риса от то­го, что ее пальцы вновь касаются клавиш, мож­но сравнить лишь с ужасом, пронизывающим ее, когда она думает о том, что происходит под ногами. Находясь на крыше, Риса видит, как тех, кому пришло время отправляться под нож, ведут в Лавку по дорожке, выложенной темно-красной керамической плиткой. Жители лаге­ря между собой называют ее «красной ковро­вой дорожкой». На каждого идущего по дорож­ке приходится по двое охранников. Они идут по обе стороны от подопечного, держа его под руки — достаточно крепко, чтобы бедняга не мог вырваться, но не так сильно, чтобы на пле­чах остались синяки.

Видеть это невыносимо, но Долтон и дру­гие музыканты продолжают спокойно играть, словно ничего из ряда вон выходящего не про­исходит.

— Да как вы можете играть, видя это? — спра­шивает Риса во время перерыва. — Как вы мо­жете спокойно наблюдать день за днем, как лю­ди входят в Лавку и никто из них не возвраща­ется назад?

— Ты привыкнешь, — говорит барабанщик, делая глоток из бутылки с водой. — Вот уви­дишь.

— Я никогда к этому не привыкну! Это невоз­можно!

Риса думает о Конноре. У него, в отличие от нее, нет возможности получить отсрочку. Даже если бы он и умел делать что-нибудь та­кое, что требуется администрации, они бы все равно не позволили ему это делать.

— Мы здесь играем и становимся соучастника­ми преступления!

— Послушай, — говорит ей Долтон с раздра­жением. — Здесь у всех одна задача — выжить. Каждый делает для этого все, что может. Мы — играем музыку. Тебя отправили в ор­кестр, потому что ты пианистка, и играешь ты хорошо. Нельзя разбрасываться такими вещами. Или ты привыкнешь к тому, что по ковровой дорожке каждый день идут люди, или сама окажешься на ней, и нам придется играть для тебя.

Риса принимает это к сведению, но сми­риться еще не значит полюбить.

— Именно это случилось с тем, кто играл на клавишах до меня? — спрашивает Риса.

Судя по всему, говорить на эту тему никто не хочет. Музыканты переглядываются, слов­но спрашивая друг друга, кто будет отвечать. В конце концов слово берет вокалист.

— Джеку вот-вот должно было исполниться восемнадцать, — говорит он, с беспечным ви­дом отбрасывая волосы на одну сторону, слов­но то, о чем он ведет речь, — незначительное, пустяковое происшествие. — Его забрали за не­делю до дня рождения.

— Не повезло ему, — подхватывает барабан­щик, постукивая палочками по ободу одного из барабанов.

— Вот так просто? — спрашивает Риса. — При­шли и забрали.

— Дело есть дело, — говорит вокалист. — Они бы потеряли кучу денег, если бы он или кто-ни­будь еще из нас стал совершеннолетним. При­шлось бы его отпустить.

— У меня есть план, ребята, — говорит Дол­тон, подмигивая остальным музыкантам, кото­рым, очевидно, уже приходилось слышать о его затее. — Когда до восемнадцатилетия оста­нется совсем немного и они захотят пустить меня под нож, я возьму и спрыгну с крыши.

— Ты хочешь умереть?

— Надеюсь, я не умру, здесь всего два этажа, но разобьюсь порядочно, и им придется ждать, пока я поправлюсь. Но когда меня вы­лечат, мне уже будет восемнадцать и можно будет спокойно послать их всех к черту! — объясняет Долтон, хлопая пятерней по под­ставленной ладони барабанщика. Риса смот­рит на него, не зная, шутит он или говорит се­рьезно.

— Лично я, — говорит вокалист, — надеюсь лишь на то, что возраст, после которого отда­вать на разборку уже нельзя по закону, снизят с восемнадцати до семнадцати лет. Если это про­изойдет, я пойду ко всем этим наблюдателям, специалистам, ублюдкам-докторам и прочим и плюну каждому в рожу, персонально. И они ни­чего со мной не смогут сделать, я просто возь­му и выйду за ворота и уберусь отсюда куда по­дальше — на своих двоих, заметьте.

Гитарист, так и не сказавший ни единого слова за все утро, берет в руки инструмент.

— Эта песня посвящается Джеку, — говорит он, наигрывая вступление к классической до­военной рок-балладе «Не бойся потрошителя». Остальные музыканты присоединяются к нему, играя проникновенно, как никогда, и Риса иг­рает вместе со всеми, стараясь не смотреть на красную ковровую дорожку.

 

56. Коннор

Каждая спальня разделена на два блока. В одном блоке тридцать ребят — три десятка кроватей стоят рядами в продолговатой комнате с высо­ким потолком и окнами из небьющегося стекла, сквозь которые льется солнечный свет, прида­вая помещению обманчиво веселый вид. Соби­раясь отправиться на обед, Коннор замечает, что на двух кроватях в его блоке нет постельно­го белья, да и спавших на них ребят нигде не видно. Все конечно же заметили их отсутствие, но вслух никто об этом не говорит, кроме одно­го парня, решившего занять одну из коек, так как в его матрасе торчат сломанные пружины.

— Пусть на матрасе с торчащими пружинами спит новичок, — говорит он, — я хочу хотя бы неделю спокойно отдохнуть. Кто знает, может, она последняя?

Коннор не может припомнить ни имен ис­чезнувших ребят, ни их лиц, и это пугает его.

Весь день ему кажется, что на плечах он тащит тяжелую ношу — другие думают, что он может каким-то образом их спасти, хотя он знает, что не может помочь даже себе самому. Кроме то­го, весь персонал лагеря ждет, пока он совер­шит ошибку. Небольшое облегчение он испы­тывает только от того, что Риса в безопаснос­ти, по крайней мере, пока.

Он видел ее после завтрака, когда остано­вился у Лавки, чтобы посмотреть на музыкан­тов. Коннор уже несколько дней пытался най­ти ее, и все это время она была практически у него под носом, играла на рояле, стоящем на крыше. Она рассказывала ему о своей музы­кальной карьере, но он не придавал этому должного значения. Риса такая чудесная, и Коннор жалеет, что не нашел времени рас­спросить ее о том, чем она занималась до побе­га из автобуса. Она заметила его утром и улыб­нулась — а это она делает редко. Но улыбка бы­стро сошла с ее лица, сменившись удрученным выражением, отражающим истинное положе­ние вещей. Она там, наверху, а он стоял внизу, и его положение никак не изменилось.

Предаваясь этим мыслям, Коннор проводит в спальне немало времени, не замечая его течения, и когда он наконец вспоминает, что собирался де­лать, и смотрит по сторонам, замечает, что остал­ся один — все уже ушли обедать. Поднявшись с койки, чтобы последовать за ними, он вдруг оста­навливается как вкопанный, поняв, что за две­рью кто-то прячется. И этот кто-то — Роланд.

— Тебя не должно здесь быть, — говорит ему Коннор.

— Не должно, — соглашается Роланд, — но бла­годаря тебе я здесь.

— Я не об этом. Если поймают в этом корпусе, тебе не поздоровится. Могут отправить под нож раньше времени.

— Приятно, что ты обо мне заботишься.

Коннор направляется к двери, но Роланд загораживает ему путь.

Впервые в жизни Коннор замечает, что, не­смотря на то что телосложение у них разное, ростом он Роланду не уступает, хотя ему всегда казалось, что здоровяк нависает над ним, как гора. Роланд, как ему кажется, снова прячет в рукаве какое-то оружие, но отступать некуда, нужно как-то пройти мимо него.

— Если у тебя ко мне дело, говори, — обраща­ется к нему Коннор. — Если нет, дай пройти, я иду обедать.

На лице Роланда выражается такая злоба, что все соседи Коннора, вся спальня, навер­ное, испугались бы, если бы не ушли.

— У меня было много возможностей убить те­бя. Жаль, что я этого не сделал, глядишь, не си­дел бы здесь.

— Вообще-то это ты сдал нас в больнице, — на­поминает ему Коннор. — Если бы ты этого не сделал, нас бы здесь не было. Вернулись бы на Кладбище и были бы в безопасности!

— Да на какое еще Кладбище? Там же ничего не осталось. Ты запер меня в этой чертовой клетке, а они все там уничтожили! Ты им по­зволил это сделать, а мог бы остановить! Я бы их остановил, но ты мне не дал!

— Если бы ты там был, они бы нашли спо­соб добраться до Адмирала. Ты бы сам его и убил. Черт, да ты бы и его помощников убил, если бы они не были к тому времени уже мертвы!

По зловещему молчанию, которым встреча­ет это заявление Роланд, Коннор понимает, что зашел слишком далеко.

— Что ж, если я всех убиваю, надо заняться любимым делом и не терять зря время, — гово­рит Роланд, замахиваясь.

Коннор поднимает руку, чтобы блокиро­вать удар, потом еще один, но вскоре он уже не просто защищается: драться приходится все­рьез. Коннор, подобно противнику, поддается обуявшему его гневу. В душе просыпается зна­комое звериное чувство, его собственный вну­тренний убийца. Оба восполняют то, чего им не хватало еще с тех времен, когда они сидели в ангаре. Это та самая драка, которая не произошла, когда Роланд зажал Рису в туалете. Они бьются не на жизнь, а на смерть, утоляя ненависть, горевшую в сердцах обоих с давних времен.

Противники не жалеют друг друга, стара­ются при каждой удобной возможности уда­рить врага об стену или спинку кровати. Кон­нор понимает, что такой драки в его жизни еще не было, и хотя Роланд не вооружен, ему это и не нужно, потому что он силен, как мед­ведь.

Коннор защищается, как может, но силы постепенно покидают его, и Роланд начинает одолевать. Схватив его за горло, он вновь и вновь бьет его об стену.

— Ты меня называешь убийцей, но из нас дво­их преступник здесь ты! — кричит Роланд. — Я не брал заложников! Я не стрелял в поли­цейских. И я никогда никого не убивал! До этого дня!

Он сжимает пальцы, окончательно лишая Коннора возможности дышать. Отбиваться становится все труднее, потому что мускулам не хватает кислорода. Грудь лихорадочно взды­мается, он силится сделать вдох, а зрение тем временем постепенно меркнет, и сквозь пеле­ну, заволакивающую глаза, он уже почти не раз­личает даже искаженное гримасой ярости ли­цо Роланда. «Что бы ты выбрал: умереть или отправиться на разборку?» Теперь он знает от­вет. Может, он все время именно этого и хотел. Может, поэтому и дразнил Роланда, пришедше­го, чтобы разобраться с ним. Потому что лучше умереть от руки врага, чем дать себя расчле­нить бездушной руке хирурга.

В глазах Коннора лихорадочно пляшут ис­кры, тьма подступает все ближе, и наконец он теряет сознание.

Но лишь на долю секунды.

Потому что в тот момент, когда он, падая, касается головой пола, способность осозна­вать себя и окружающий мир снова возвраща­ется. Зрение проясняется, и он видит стояще­го над ним Роланда. Он просто стоит, ничего больше не делая. К удивлению Коннора, он да­же видит в глазах верзилы слезы, которые тот старательно старается спрятать, делая свире­пую физиономию. Но все равно видно, что он плачет. Роланд смотрит на свою руку — ту са­мую, которой он только что чуть было не ли­шил Коннора жизни. Оказалось, что он не в со­стоянии это сделать, и удивлен этим не мень­ше, чем Коннор.

— Считай, тебе повезло, — бросает он, уходя, и исчезает, не произнеся больше ни единого слова.

Непонятно, что он при этом испытывает: разочарование или облегчение от того, что он оказался неспособным на убийство. Похоже, и то, и другое.

 

57. Лев

«Ангелы», живущие в лагере «Хэппи Джек», по­хожи на пассажиров первого класса с небезыз­вестного «Титаника». В предназначенном для них отдельном коттедже стоит обтянутая бар­хатом мебель, есть бассейн и даже свой киноте­атр, да и кормят их куда лучше, чем остальных. Да, финал их существования здесь так же печа­лен, как и у «трудных», но они, по крайней ме­ре, имеют возможность «уйти красиво».

Обед только что закончился, и, кроме Льва, в гимнастическом зале никого нет. Он стоит на беговой дорожке, но лента не движет­ся, так как аппарат выключен. Ноги мальчика обуты в кроссовки для занятий бегом на тол­стой подошве, а под ними еще две пары носков для дополнительного комфорта. Впрочем, со­стояние ног в этот момент интересует Льва меньше всего — он внимательно смотрит на ру­ки. Просто стоит и разглядывает ладони, изу­чая многообразие линий. Никогда раньше он не изучал их с таким неподдельным интере­сом. Кажется, одна из них называется линией жизни? Интересно, как она выглядит? Навер­но, на конце она должна разветвляться, как крона дерева? Лев переводит взгляд на кончи­ки пальцев, изучая прихотливый узор. Как, должно быть, трудно приходится полицей­ским, когда приходится иметь дело с преступ­ником, оставившим отпечатки пальцев, при­надлежавших некогда бедняге, отправленному на разборку. Какой смысл сличать их, если они могут быть чьими угодно?

Никто никогда не оставит его отпечатков, это Льву известно досконально.

Для «ангелов», как и для других детей, адми­нистрация лагеря приготовила сотни занятий, но, в отличие от «трудных», никто насильно принимать в них участие не заставляет. Подго­товка к жертвоприношению занимает месяц и состоит из чередующихся тестов на уровень интеллекта и физической подготовки, так что основную работу над собой «ангелы» проводят дома, до поступления в лагерь. Лев оказался не в том лагере, в который когда-то определили его родители, но он был и остается одним из «ангелов», этого статуса его невозможно ли­шить по закону.

Живущие в лагере «ангелы» в это время дня обычно собираются в комнате отдыха или отправляются молиться в одной из специали­зированных групп. В лагере есть священнослу­жители всех вероисповеданий — протестант­ские священники, католические, раввины и клирики, так как обряд возвращения к Богу столь же почетен и традиционен, как и сама религия.

Лев ходит на молебны согласно расписа­нию, и на занятиях по Закону Божьему произ­носит вполне разумные и осмысленные речи, но лишь для отвода глаз, чтобы не вызывать по­дозрений. Он не возражает против насаждае­мой в лагере практики перелицовывать биб­лейские тексты, адаптируя их к нуждам разбор­ки. Это делается для того, чтобы те, кого вскорости должны разделать, как коров, дума­ли, что и они, и сам Господь должны существо­вать не в виде единого целого, а разделенными на фрагменты.

«Моему дяде пересадили сердце, взятое от жертвенного ребенка, и теперь люди говорят, что он может творить чудеса».

«Я знаю женщину, которой пересадили ухо, и она слышит плач ребенка на расстоянии квартала. Однажды она услышала, как кричит ребенок, побежала на звук и спасла малютку из огня!»

«Мы — Святое причастие».

«Мы — манна небесная».

Аминь.

Лев читает молитвы, надеясь, что они изме­нят его, помогут воспарить, как это бывало раньше, но его душа закалилась в страданиях и стала прочной, как кремень. Он сам предпочел бы, чтобы она была подобна бриллианту — чис­та и невинна, и тогда он бы выбрал другой путь. Но он стал тем, кем стал, и для него из­бранный путь — единственно верный. А если он и не прав, то все равно не испытывает жела­ния что-то менять. Ему просто не хочется.

Другие чувствуют, что Лев не такой, как все. Никогда раньше им не приходилось встре­чаться с падшим ангелом и уж тем более с тем, кто, подобно блудному сыну, признал свои ошибки и вернулся в стадо. Впрочем, так уж по­лучается по жизни, что детям, уготованным в жертву, вне пределов лагеря нечасто приходит­ся общаться с себе подобными.

Оказавшись в обществе себе подобных, де­ти окончательно убеждаются в том, что они — группа избранных. Но Льва они считают аут­сайдером.

Он включает беговую дорожку, настроив скорость так, чтобы не приходилось бежать слишком быстро и топать слишком сильно. Бе­говая дорожка — настоящее произведение ис­кусства. Она снабжена экраном, позволяющим погрузиться в виртуальную реальность. Про­грамму выбирает бегущий: можно почувство­вать себя на утренней пробежке в парке или поучаствовать в Нью-Йоркском марафоне, по желанию. Даже по воде можно ходить. Когда Лев неделю назад появился в лагере, ему пред­писали усиленный курс занятий. В тот день в его крови обнаружили повышенный уровень содержания триглецирида. Он знает, что тесты Маи и Блэйна показали то же самое, хотя каж­дого взяли и отправили в лагерь по отдельнос­ти и в разные дни, так что никакой связи меж­ду ними обнаружить невозможно.

«Это либо что-то наследственное, — сказал врач, — либо ты последнее время питался слишком уж жирной пищей». Он предписал ди­ету с пониженным содержанием жиров и ком­плекс физических упражнений. Но Льву отлич­но известно, что повышенный уровень триглецирида никак не связан с дурной наследствен­ностью. Да и не триглецирид это вовсе, а дру­гой химический компонент, куда менее стабильный.

В зал входит другой мальчик. У него краси­вые светлые волосы, почти белые, а глаза такие неправдоподобно зеленые, что без генетичес­ких манипуляций дело тут, скорее всего, не обошлось. Эти глаза уйдут по высокой цене.

— Привет, Лев, — говорит он, становясь на со­седнюю дорожку. — Как дела?

— Никак. Бегаю.

Лев понимает, что этот парень пришел сю­да не по собственной воле. Оставаться в одино­честве «ангелам» не рекомендуется. Его при­слали сюда составить Льву компанию.

— Скоро начнется обряд зажжения свечи. Ты пойдешь?

Каждый вечер в зале зажигают свечу в честь «ангела», чей срок пребывания в лагере оканчивается на следующий день. Парень, ко­торому предстоит пойти под нож, выступает с речью. Все аплодируют. Льву этот ритуал от­вратителен.

— Я останусь здесь, — говорит он парню.

— Ты уже начал работать над речью? — спра­шивает назойливый сосед. — Моя почти готова.

— Моя существует пока только в виде фраг­ментов, — отвечает Лев.

Шутка до парня явно не доходит. Лев вы­ключает аппарат. Парень его нипочем не ос­тавит, пока он в зале, а Льву совсем не хочет­ся вести разговоры о том, какое это счастье быть избранным. Он с гораздо большим удо­вольствием подумал бы в одиночестве о тех, на ком нет печати Божьей, зато они достаточ­но удачливы и избежали, по крайней мере по­ка, участи оказаться в этой юдоли скорби — в лагере. Риса и Коннор, как считает Лев, до сих пор находятся на Кладбище. Он испыты­вает большое облегчение при мысли о том, что их жизни будут продолжаться, когда он покинет этот мир.

***

К стене, за которой находится обеденный зал, приделан навес. Раньше под ним стояли ящики с мусором, но теперь им никто не поль­зуется. Лев обнаружил это место на прошлой неделе и решил, что лучше места для тайных встреч не найти. Когда он приходит туда тем же вечером, Маи уже на месте, мечется, как тигр в клетке. Нервы у нее всегда были слабы­ми, а попав в лагерь, она с каждым днем становится все более неусидчивой.

— Сколько еще мы будем ждать? — спрашивает она.

— Почему ты так спешишь? — интересуется Лев. — Нужно дождаться подходящего мо­мента.

Подошедший Блэйн вынимает из носка шесть маленьких бумажных пакетиков и распе­чатывает их. Внутри каждого оказывается не­большая круглая нашлепка, похожая на бактерицидный пластырь.

— Это зачем? — спрашивает Маи.

— А ты догадайся!

— Ты как маленький!

Маи, как человек вспыльчивый, легко вы­ходит из себя, особенно когда рядом Блэйн, но сегодня дело явно не только в ее обычной нер­возности.

— Да что с тобой, Маи? — спрашивает Лев.

Маи отвечает не сразу:

— Сегодня я видела девочку. Она играет на пи­анино на крыше Лавки мясника. Я помню ее еще по Кладбищу, мы с ней знакомы.

— Этого не может быть. Если она была на Кладбище, как она оказалась здесь? — спраши­вает Блэйн.

— Я уверена, что это была она, и я думаю, здесь есть и другие ребята, с которыми мы бы­ли знакомы на Кладбище. Что, если они нас узнают?

Блэйн и Маи смотрят на Льва, словно имен­но он должен все объяснить. Хотя, в принци­пе, они правы: объяснение у него есть.

— Это, наверное, те ребята, которых отправи­ли на работу. А они попались и оказались здесь. И все.

Маи успокаивается.

— Да, точно, — говорит она. — Наверное, так и было.

— Если же они узнают нас, — замечает Блэйн, — мы можем сказать, что с нами случи­лось то же самое.

— Ну, вот, — говорит Лев, — и никакой пробле­мы больше нет.

— Да, — соглашается Блэйн, — но давайте луч­ше вернемся к нашим делам. Значит, так... Предлагаю назначить операцию на послезавт­ра, так как в этот день я должен играть в фут­бол, и мне кажется, игра добром не окончится.

Сказав это, он передает Льву и Маи по две круглые нашлепки.

— А зачем нам лейкопластырь? — спрашивает Маи.

— Мне было приказано передать вам эти штучки после того, как все мы окажемся в лаге­ре, — говорит Блэйн, помахивая одной из на­шлепок, как ярким маленьким лепестком неве­домого цветка. — Это не пластырь, — объясняет он, — а детонатор.

***

Никаких вакансий в службе технической поддержки аляскинского трубопровода никог­да не было. Да и найдется ли такой человек, да еще и подросток, который по доброй воле со­гласится отправиться на работу в такую дыру? Этот фиктивный вызов был придуман, чтобы дать возможность поднять руку строго опреде­ленным людям — Льву, Маи и Блэйну. Пришед­ший за ними фургон отвез их в полузаброшен­ный дом в плохом районе города, где жили лю­ди, которые не нашли в жизни подходящего места и которым в итоге пришлось заняться ужасным делом.

Сначала они Льву страшно не понравились, даже напугали его. И тем не менее он сразу по­чувствовал с ними внутреннюю связь. Они, точ­но так же, как и он сам, знали, что это такое, когда жизнь, которую ты привык считать своей и единственно возможной, предает тебя. Они понимали, каково это — чувствовать, что внут­ри тебя абсолютная пустота. И когда они сказа­ли, что в их плане ему отведена ключевая роль, Лев впервые за долгое время почувствовал себя нужным человеком. Эти люди никогда не про­износили вслух слово «зло», делая одно-единст­венное исключение. Именно этим словом они описывали отношение окружающего мира к се­бе. То, что они попросили сделать Льва, Маи и Блэйна, не было злом — нет, ни в коем случае. То, что предстояло сделать ребятам, должно было стать выражением того, что чувствовали эти люди. Это была их природа, их дух и внут­реннее содержание, манифестация того, чем они стали. Но и ребятам в этом деле предстоя­ло быть не просто носителями идеи, они долж­ны были стать ее олицетворением. Именно та­кими мыслями они набили голову Льва, одно­временно влив в его кровь вещество, несущее смерть. Ему предстояло сделать ужасное дело. Он должен был стать носителем зла. Но Лев ни­чего против этого не имел.

«Хаос — наша главная идея», — частенько го­ворил Тесак, человек, завербовавший их. Он так и не понял, даже на пороге смерти, что ха­ос обладает точно такой же притягательнос­тью, как любая религия для своих апологетов. Более того, он сам может стать своего рода ре­лигией для тех, кто однажды почувствовал его обаяние и не смог найти для себя ничего более утешительного.

Льву ничего не известно о том, что случи­лось с Тесаком. Он не знает или не хочет знать, что его используют. Ему достаточно знать, что вскоре мир почувствует, пусть лишь на миг и в одном-единственном месте, то, что он вынуж­ден носить внутри себя — боль от потери, пус­тоту и полную утрату иллюзий. Они узнают все это, когда он поднимет руки и начнет хлопать.

 

55. Коннор

Свой завтрак Коннор старается проглотить со всей возможной быстротой. Он не голо­ден, просто мечтает поскорее оказаться там, где ему действительно хочется быть. Риса завтракает на час раньше его. Она, в свою очередь, старается, насколько это воз­можно, затянуть прием пищи. Коннор спе­шит, а Риса медлит, чтобы, не привлекая вни­мания персонала, получить возможность встретиться.

Встречи их проходят в женском туалете. Это не первый раз, когда им приходится пря­таться в столь экзотическом месте, но, в отли­чие от первого раза, они уже не занимают две кабинки. Забравшись в тесный загончик, они обнимаются и целуются, не пытаясь соблю­дать приличия. В их жизни не осталось вре­мени на игры, неловкость и напускное равно­душие. Они целуются так, словно делали это всегда. Целуются, потому что не могут обой­тись без этого, как не могут перестать ды­шать.

Риса нежно гладит пальцами следы синя­ков на разбитом лице Коннора, оставшиеся после драки с Роландом, и спрашивает его, что случилось. Коннор отмахивается, мол, ничего серьезного, и просит ее не обращать внимания. Она говорит ему, что не может больше задерживаться, потому что Долтон и другие музыканты уже ждут ее на крыше Лавки.

— Я слышал, как ты играешь, — говорит Кон­нор. — Это прекрасно. Ты такая чудесная.

Они снова целуются. О том, что должно случиться, они не говорят. В этот момент окружающего мира просто не существует, так им хорошо. Коннор знает, что может быть и еще лучше, но не здесь, не в этом ужасном ме­сте. Этого им никогда не познать, но Коннор чувствует, что, сложись обстоятельства ина­че, где-то в другом месте они были бы счаст­ливы. Он обнимает ее снова. Двадцать секунд. Тридцать. Потом Риса тихонько выскальзыва­ет из объятий, и Коннор возвращается в сто­ловую. Через несколько минут она уже игра­ет, и звуки музыки пронзают его, словно стре­лы, превращая все происходящее в лагере «Хэппи Джек» в какую-то зловещую сатанин­скую мессу.

 

59. Роланд

В то же самое утро за Роландом приходит ра­ботник лагеря в сопровождении двух воору­женных охранников. Окружив его, они пре­граждают ему путь, отрезав от остальных ребят.

— Вам не я нужен, — говорит Роланд голосом, полным отчаяния, — я не Беглец из Акрона. Вам нужен Коннор.

— Боюсь, нам нужен не он, — говорит админи­стратор.

— Но... я же здесь только несколько дней... — Роланд понимает, почему за ним пришли так рано. Он попал волейбольным мячом по физиономии именно этого парня. И вот ре­зультат. А может, все из-за драки с Коннором. Коннор его сдал! Так и есть! Он словно чувст­вовал это!

— Дело в твоей группе крови. Четвертая, ре­зус отрицательный. На нее большой спрос, — говорит администратор, улыбаясь. — Попро­буй посмотреть на это дело с другой стороны — ты стоишь больше, чем любой другой парень в этом корпусе.

— Повезло тебе, — присоединяется к нему охранник, хватая Роланда за руку.

— Если это тебя как-то утешит, — добавляет ад­министратор, — твоего друга Коннора заберут сегодня же, еще до обеда.

***

Роланда выводят на улицу. Ноги едва слуша­ются его, когда он ступает на красную ковро­вую дорожку. По цвету она похожа на запекшу­юся кровь. Как он раньше не замечал? Если кому-то из ребят приходится ее пересекать, они стараются не наступать на плитки. Даже кос­нуться ее считается плохой приметой. А те­перь Роланда ведут прямо по ней и сойти не дадут.

— Мне нужен священник, — говорит Роланд. — К осужденным приходит священник, почему он не может прийти ко мне? Приведите свя­щенника.

— Священники проводят соборование, — го­ворит администратор, дружески похлопывая Роланда по плечу. — Это делается, если человек умирает. Ты же не умираешь — будешь жить, но в другом состоянии.

— Нет, мне нужен священник.

— Ладно, я подумаю, что можно сделать.

Оркестр на крыше Лавки уже играет утрен­ний концерт. Знакомая танцевальная мелодия резко диссонирует с погребальной песнью, зву­чащей в голове Роланда. Он вспоминает о том, что Риса тоже играет в этом оркестре. Подняв голову, он видит ее за клавишами. Роланд от­лично знает, что она его ненавидит, и все же, подняв руку, машет, чтобы привлечь ее внима­ние. В такую минуту даже полный ненависти взгляд человека, с которым ты знаком, лучше равнодушия незнакомых людей. Но Риса не смотрит на красную ковровую дорожку. Она не видит Роланда, не знает, что наступил его час. Может, кто-нибудь ей и расскажет, что сегодня его пустили под нож. Интересно, что она по­чувствует?

Крыльцо медицинского блока в двух ша­гах — их путь окончен. Осталось преодолеть пять каменных ступеней, ведущих к двери в Лавку мясника. Роланд останавливается у под­ножия лестницы. Охранники пытаются втя­нуть его наверх, но он без труда стряхивает их.

— Мне нужно еще время. Хотя бы один день. Я многого не прошу, только один день. Завтра я буду готов. Обещаю!

Оркестр на крыше продолжает играть как ни в чем не бывало. Роланду хочется закри­чать, но здесь, у крыльца Лавки, его никто не услышит — музыка звучит слишком громко. Ад­министратор подает сигнал охранникам, и они снова хватают Роланда за руки — на этот раз крепче, заставляя подняться на крыльцо. Че­рез секунду его втягивают в здание, дверь без­звучно захлопывается, и окружающий мир исчезает. Даже музыки уже не слышно. Внутрь Лавки звуки не проникают, и Роланду кажется, что инстинктивно он знал, что так оно и будет.

 

60. Разборка

Никто не знает, как это происходит. Сам про­цесс разборки медики держат в строжайшем секрете, все подробности известны только персоналу медицинских блоков, и за их преде­лы информация никогда не просачивается. В этом смысле разборка похожа на смерть, по­тому что никому не известно, какие открытия ждут того, кто скрылся за тайной дверью.

Что нужно, чтобы разобрать на органы ре­бенка, от которого отказались родители? Для этого нужно двенадцать хирургов, работаю­щих попарно. Пары подбираются по принципу специализации и меняются в зависимости от стадии, на которой находится процесс. Хирур­гам помогают девять ассистентов и четыре медсестры. Процесс занимает три часа.

 

61. Роланд

С тех пор как Роланд оказался в медицинском блоке, прошло пятнадцать минут. Медицин­ские работники, которых вокруг много, одеты в однотипную светло-розовую униформу.

Руки и ноги Роланда привязаны к операци­онному столу эластичными бинтами. С точки зрения медицинского персонала это удобно, потому что, с одной стороны, пациент не в со­стоянии сопротивляться, а с другой — не может нанести себе увечье.

Медсестра вытирает пот со лба Роланда.

— Расслабься, я буду помогать тебе на протя­жении всей процедуры.

Неожиданно что-то острое впивается в шею с правой стороны, а затем то же самое происходит и слева.

— Что это было?

— Больше тебе сегодня не будет больно, я обе­щаю, — говорит медсестра.

— Что? — спрашивает Роланд. — Вы уже начи­наете? Это наркоз? Вы меня усыпите?

Рот медсестры скрывает маска, но улыбку можно угадать по глазам.

— Нет, что ты, — говорит она, взяв его за ру­ку. — Закон требует, чтобы ты оставался в со­знании на протяжении всей операции. Ты име­ешь право знать, что с тобой будут делать, шаг за шагом.

— А что, если я не хочу этого знать?

— Придется, — говорит один из ассистентов, растирая ноги Роланда специальной медицин­ской щеткой. — Каждый донор обязан это знать.

— Мы только что ввели катетеры в сонную ар­терию и яремную вену, — объясняет медсест­ра. — Сейчас мы откачиваем кровь, вливая вме­сто нее синтетическое вещество, обогащенное кислородом.

— Кровь отправится прямиком в банк, — до­бавляет ассистент, продолжая возиться с нога­ми. — Не будет потеряно ни капли. Скольким людям она спасет жизнь!

— В синтетическом заменителе крови содер­жится анестезирующее вещество, глушащее ре­цепторы, передающие нервной системе ин­формацию о появлении боли, — продолжает медсестра, похлопывая Роланда по руке. — Ты будешь в сознании, но больно не будет.

Роланд уже чувствует, как руки и ноги не­меют.

— Я ненавижу вас за то, что вы со мной делае­те, — выпаливает он, набрав полную грудь воз­духа. — Ненавижу. Всех вас.

— Я понимаю.

***

С момента его появления в медицинском блоке прошло двадцать восемь минут.

Пришла первая пара хирургов.

— Не обращай на них внимания, — говорит ему медсестра. — Говори со мной.

— А о чем говорить?

— О чем угодно.

Кто-то роняет медицинский инструмент. Со звоном ударившись о стол, он падает на пол. Роланд вздрагивает, и медсестра крепче сжима­ет его руку.

— Может возникнуть ощущение, что кто-то тянет тебя за лодыжки, — говорит один из хи­рургов, стоящих в ногах у Роланда. — Но беспо­коиться не о чем.

Прошло сорок пять минут.

Вокруг так много хирургов. Они постоянно двигаются, все время что-то делают. Роланд не припоминает, чтобы ему когда-либо в жизни уделяли так много внимания. Хочется посмот­реть, что они делают, но медсестра не позволя­ет ему отвлечься.

Она читала его дело и знает все, что случи­лось в его жизни. Все хорошее и все плохое. То, о чем он никогда и никому не стал бы рассказы­вать, и то, о чем он не может не говорить даже в такой момент.

— Мне кажется, то, что сделал твой отчим, от­вратительно.

— Я защищал мать.

— Скальпель, — обращается хирург к ассис­тенту.

— Ты заслужил ее благодарность.

— Ее благодарность в том, что я попал сюда.

— Я уверена, ей нелегко было принять это ре­шение.

— Так, отлично, убирайте, — говорит хирург.

***

Один час пятнадцать минут.

Первая пара хирургов уходит, их сменяют новые. Их чрезвычайно интересует живот Ро­ланда. Он смотрит на ноги и не находит их. Ас­систент вытирает ту часть стола, где еще недав­но были его ступни.

— Я чуть не убил вчера одного парня.

— Теперь это уже не важно.

— Я хотел это сделать, но в последний момент испугался. Не знаю чего, но испугался.

— Не вспоминай об этом.

Раньше медсестра держала его за руку. Те­перь она отошла.

— Очень сильный пресс у тебя, — замечает хи­рург. — Много занимаешься?

Раздается скрежет. Ассистент отсоединил и унес нижнюю часть стола. Роланд вспоминает, как они с матерью ездили в Лас-Вегас, когда ему было двенадцать. Она пошла в зал игровых авто­матов, а его оставила смотреть представление иллюзиониста. Он распилил женщину пополам. Ее ноги продолжали двигаться, женщина улыба­лась. Публика устроила фокуснику овацию.

Роланд чувствует, как кто-то копается у него в животе. Ему не больно, просто появляется тя­нущее ощущение. Хирурги, погрузив в живот руки, вынимают то одно, то другое и отклады­вают в сторону. Он старается не смотреть, но не может заставить себя отвернуться. Крови нет, из желудка вытекает лишь синтетический заменитель, ярко-зеленый, как антифриз.

— Мне страшно, — говорит Роланд.

— Я понимаю, — отзывается медсестра.

— Я хочу, чтобы вы все отправились в ад.

— Это естественное желание.

Хирурги снова меняются, приходит следую­щая смена. Вновь прибывших больше всего ин­тересует грудь Роланда.

***

Один час сорок пять минут.

— Боюсь, нам придется перестать разговари­вать.

— Не уходите.

— Я не уйду, просто мы не сможем больше го­ворить.

Роланд чувствует, как страх, подобно болот­ной жиже, поднимается все выше, грозя погло­тить его. Он хочет избавиться от него, подме­нить гневом, но страх слишком силен. Тогда он пробует утешиться чувством победы над вра­гом — ведь Коннор совсем скоро окажется на его месте, но даже от этого лучше не становится.

— Сейчас в груди появится тянущее ощуще­ние, — предупреждает хирург, — но ты не беспо­койся.

Два часа пять минут.

— Моргни два раза, если слышишь меня.

Роланд закрывает глаза и снова открывает, потом повторяет то же самое снова.

— Ты очень смелый парень.

Он пытается отвлечься, думая о Посторон­них предметах, о местах, в которых ему дове­лось побывать, но разум упорно возвращается к реальности. Все находящиеся в операцион­ной сгрудились прямо над головой. Фигуры, ставшие почему-то желтыми, наклоняются над ним, заслоняя обзор, как лепестки цветка, за­крывающие сердцевину после захода солнца. Ассистент отсоединил и убрал еще одну сек­цию стола. Лепестки все ближе, их круг все тес­нее. Он не заслужил того, что с ним делают. Он сделал много плохого, но поступков, за кото­рые можно обречь человека на такую муку, он не совершал. И священника так и не привели.

***

Два часа двадцать минут.

— Сейчас тянущее чувство появится в районе нижней челюсти. Но ты не беспокойся.

— Моргни дважды, если слышишь.

Роланд моргает.

— Отлично.

Теперь он, не отрываясь, глядит в улыбаю­щиеся глаза медсестры. Они все время улыба­ются, это странно. Кто-то поработал над этим, не иначе.

— Боюсь, тебе придется перестать моргать.

— Время? — спрашивает один из хирургов.

— Два часа тридцать три минуты.

— Мы отстаем от графика.

То, что творится вокруг, нельзя назвать тьмой. Такое впечатление, что мало света. Ро­ланд слышит все, что происходит, но выражать свое отношение уже не может.

Приходит новая пара хирургов.

— Я все еще здесь, — говорит медсестра, но это ее последняя реплика. Через несколько се­кунд Роланд слышит шарканье ног по полу и понимает: она ушла.

— Сейчас ты почувствуешь легкий диском­форт в голове, — говорит хирург, — но беспоко­иться не о чем.

Больше он уже с Роландом не общается. Бо­лее того, хирурги начинают разговаривать так, будто его уже нет на столе.

— Ты видел вчерашнюю игру? — спрашивает один другого.

— Да, ерунда, — отвечает напарник.

— Приступаю к разделению мозолистого тела.

— Ловко.

— Ну, знаешь, ломать не строить. Это вам не нейрохирургия.

Окружающие смеются. Очевидно, шутка ка­жется им удачной.

В мозгу Роланда, как искры, вспыхивают и гаснут воспоминания. Возникают и исчезают чьи-то лица. Разгораются и затухают световые импульсы, похожие на миражи. Чувства сменя­ют друг друга. Он думает о вещах, о которых не вспоминал годами. Воспоминания разрезают тьму, яркие, как следы сгорающих в атмосфере метеоритов, и такие же скоротечные. Когда Ро­ланду было десять, он сломал руку. Доктор пред­ложил им с мамой выбор — месяц ходить в гипсе или пришить новую руку. Гипс оказался дешевле трансплантации. Роланд нарисовал на нем аку­лу, а когда его сняли, сделал на том же месте татуировку, чтобы акула оставалась при нем.

— Если бы они забили тот трехочковый...

— Чемпионами снова будут «Буллс». Или «Лэйкерс».

— Приступаю к отделению коры левого полу­шария головного мозга.

Роланд снова погружается в воспоминания.

Когда мне было шесть, думает он, отец по­пал в тюрьму за преступление, совершенное им еще до того, как я родился. Мама никогда не рассказывала, что он натворил, но всегда гово­рила, что я такой же, как он.

— У «Санс» шансов нет.

— Нет, ну, если они разживутся хорошим тре­нером...

— Перехожу к левой височной доле.

Когда мне было три, у меня была нянечка. Красивая девушка. Однажды она за что-то разо­злилась на сестру и несколько раз встряхнула ее. Сильно. С сестрой что-то произошло. Она так и не стала нормальной снова. Красота опас­на. Может быть, красивых людей стоит отда­вать на разборку раньше всех.

— Может, они в следующем году выйдут в плей-офф.

— Скорее, через год.

— Мы уже удалили слуховые нервы?

— Нет еще. Сейчас сде...

Я один. Я плачу. А к колыбели никто не под­ходит. Ночник погас. Мне так плохо. Я просто в бешенстве.

Левая лобная доля.

— Мне... мне... мне... как-то нехорошо.

— Левая затылочная доля.

— Я... я... я не помню, где...

— Левая теменная доля.

— Я... я... я не помню, как меня зовут, но... но. Правая лобная доля.

— Я все еще здесь...

— Правая затылочная доля.

— Я все еще...

— Правая теменная.

— Я...

Мозжечок.

— Я...

Таламус.

— Я...

Гипоталамус.

— Я...

Гиппокамп.

Медулла.

— Время?

— Три часа девятнадцать минут.

— Отлично. Я пошел отдыхать. Готовимся следующей операции.

 

62. Лев

Детонаторы спрятаны в носке, хранящемся в тумбочке у задней стенки. Если кто-то и найдет их, решит, что это лейкопластырь. Он старает­ся не думать о том, что им предстоит. В конце концов, главный в этом деле Блэйн, поэтому, когда придет время, он сам скажет им с Маи об этом.

На сегодня у «ангелов» из отделения, в ко­тором живет Лев, запланирована прогулка по окрестностям с целью единения с природой. На прогулку их ведет один из самых уважаемых священников в лагере. Пастор говорит так, буд­то каждое слово, срывающееся с его губ, истин­ный перл, наполненный мудростью познания. Он даже паузы между словами делает, как будто ожидая, что кто-то будет за ним записывать.

Священник ведет их к странному дереву. На ветвях по случаю зимы нет листьев. Лев, при­выкший к снежным зимам, поражается тому, что и в жаркой Аризоне с деревьев облетает листва. Но в дереве, перед которым стоят «ан­гелы», удивительно не только это. Многочис­ленные ветви не похожи одна на другую — кора на всех разная как по текстуре, так и по цвету.

— Я хотел, чтобы вы увидели это дерево, — го­ворит пастор. — Сейчас, конечно, смотреть особенно не на что, но видели бы вы его вес­ной! Много лет мы прививали ветви любимых деревьев к стволу. На этой ветви по весне рас­пускаются чудесные вишневые соцветия, — объясняет он, указывая на разные сучья, — а на этой — огромные листья белого клена. Вон та взята от палисандрового дерева, на ней появляются чудесные лиловые цветы, а вон там, види­те, осенью вырастают большие персики.

Ребята несмело трогают ветви, как будто странное дерево может неожиданно сгореть подобно неопалимой купине.

— А что это за дерево было изначально? — спрашивает один из них.

Священник этого не знает.

— Точно не помню, — признается он, — но это не важно. Важно то, во что оно превратилось. Мы называем его своим «маленьким древом жизни». Разве это не удивительно?

— В нем нет ничего удивительного, — неожи­данно для самого себя отвечает Лев. Слова со­рвались с его губ, как непрошеная отрыжка, и смысл сказанного доходит до него уже задним числом. Все взгляды обращаются к нему. При­ходится срочно искать какое-то оправдание. — Ведь оно рукотворно, а значит, считая его уди­вительным, человек впадает в гордыню, — объ­ясняет он. — Придет гордость, придет и по­срамление, но со смиренными — мудрость.

— Да, конечно, — вспоминает пастор, — Книга Притчей Соломоновых, глава одиннадцать, верно?

— Да, — говорит Лев, — стих второй.

— Чудесные познания, — замечает священник, чувствующий себя, видимо, слегка посрамлен­ным. — Я лишь хотел сказать, что оно очень красиво весной.

Их путь назад, к дому, где живут «ангелы», пролегает по полям и площадкам, где попада­ются «трудные». В основном они занимаются спортом, чтобы попасть в медицинский блок в хорошей физической форме. Время от време­ни «ангелы» слышат приглушенные злобные восклицания в свой адрес, позволяющие им по­чувствовать себя настоящими мучениками.

Проходя мимо одного из блоков, Лев не­ожиданно сталкивается лицом к лицу с челове­ком, встретить которого в лагере никак не ожидал. Напротив него стоит не кто иной, как Коннор.

Оба шли в разных направлениях, но заме­тили друг друга одновременно и остановились как вкопанные, потрясенно глядя друг на друга.

— Лев?

Напыщенный пастор, проявляя неожидан­ную расторопность, тут же оказывается рядом и хватает Льва за плечи.

— Убирайся! — рычит он на Коннора. — Оставь его! Тебе мало того, что ты с ним сделал в прошлом?

Потрясенный Коннор наблюдает, как свя­щенник оттаскивает Льва в сторону.

— Все в порядке, — говорит пастор Льву, продолжая цепко удерживать его на пути к дому «ангелов». — Мы знаем, кто он такой и что хотел с тобой сделать. Думали, ты не узнаешь, что он находится в том же лагере. Но я обещаю, больше вреда он тебе не при­чинит. Его отведут в медицинский блок еще до обеда, — добавляет он, склоняясь к самому уху Льва.

— Что?

— И скатертью дорога!

***

В принципе, «ангелам» разрешается ходить по территории лагеря без присмотра, но толь­ко при условии, если они отправляются на про­гулку в большой компании. В крайнем случае, вдвоем. Но увидеть одного, да еще и чуть ли не бегущего от одной спортивной площадки к дру­гой — практически невозможно.

Оказавшись в доме, Лев не стал терять ни одной лишней минуты — сбежал при первой же подходящей возможности. Теперь он ищет Блэйна и Маи.

Коннора отведут на разборку еще до обеда. Как это могло случиться? Как он вообще сюда попал? Он же был в безопасности, на Кладби­ще. Неужели Адмирал выгнал его или он сам сбежал? Как бы там ни было, Коннора поймали и привезли сюда. И теперь Лев лишен единст­венного утешения — осознания того, что дру­зья в безопасности. Нет, он не может допус­тить, чтобы Коннора разобрали... но повлиять на это самостоятельно не в его силах.

Он встречает Блэйна на зеленой лужайке между столовой и зданием, в котором располо­жены спальни. Он занимается ритмической гимнастикой вместе с другими «трудными». Впрочем, видно, что Блэйн старается не прояв­лять излишнего усердия, чтобы не топать по земле слишком сильно.

— Нужно поговорить.

Блэйн смотрит на Льва с удивлением и яро­стью во взгляде.

— Ты что, с ума сошел? Что ты здесь делаешь?

Их замечает администратор и бросается Льву на помощь — всем известно, что «анге­лам» с «трудными» общаться нельзя.

— Все в порядке, — говорит ему Лев. — Мы с ним были знакомы дома. Я просто хотел по­прощаться.

Администратор неохотно кивает, показы­вая, что разрешает Льву поговорить со своим подопечным.

— Ладно, ребята, только быстро, — гово­рит он.

Лев отводит Блэйна в сторону, чтобы никто не мог подслушать, о чем они говорят.

— Придется сделать это сегодня, — говорит он. — Больше ждать нельзя.

— Эй, — возражает Блэйн. — Я решаю, когда это делать, а я еще команды не давал.

— Чем дольше мы ждем, тем больше риск то­го, что это произойдет само собой.

— И что? Что в этом плохого? Случайность — часть хаоса.

Льву хочется врезать Блэйну как следует, но его останавливает понимание того, что после этого на их месте останется воронка метров пятьдесят в диаметре, поэтому он приводит тот единственный аргумент, который, он зна­ет, заставит Блэйна сдаться.

— Они знают о нас, — шепчет Лев.

— Что?

— Им не известны имена, но то, что в лагере Хлопки, они уже знают. Наверняка сейчас изу­чают результаты анализов крови в поисках чего-нибудь необычного. Вскоре они на нас выйдут.

Блэйн тихо ругается сквозь плотно сжатые зубы. Пару секунд он думает, потом отрица­тельно качает головой:

— Нет. Нет, я еще не готов.

— Это не имеет значения. Ты хотел хаоса? Ну, сегодня он начнется, хочешь ты этого или нет, потому что если они найдут нас, как думаешь, что сделают?

— Взорвут в лесу? — спрашивает Блэйн, стано­вясь с каждой секундой все мрачнее.

— Да, или в пустыне, где никто никогда об этом не узнает.

Блэйн снова думает, потом вздыхает. Во вздохе чувствуются сдавленные рыдания.

— Ладно, — говорит он, — за завтраком расска­жу обо всем Маи. Встретимся в условленном месте в два часа.

— Нет, в час.

***

Вернувшись домой, Лев начинает рыться в тумбочке. С каждой секундой движения его ста­новятся все более торопливыми. Носки долж­ны быть здесь! Им негде больше быть, но он не может их найти. Наличие детонаторов не столь критично, но Льву хочется, чтобы все прошло без сучка и задоринки. Быстро и акку­ратно.

— Это моя тумбочка.

Лев оборачивается и видит блондина с зе­леными глазами. Парень стоит и смотрит на него.

— Твоя тумбочка там.

Обернувшись, Лев понимает, что ошибся. К сожалению, в спальне все тумбочки и крова­ти одинаковы, поэтому отличить одну от дру­гой практически невозможно.

— Если ты ищешь носки, я могу одолжить.

— Нет, у меня своих достаточно, спасибо, — говорит Лев, тяжело вздыхая. Он закрывает глаза, чтобы унять охватившую его панику, и отправляется к своей тумбочке. Носок со спря­танными детонаторами на месте. Он кладет его в карман.

— Ты в порядке, Лев? Вид у тебя какой-то странный.

— В порядке. Я бегал в спортзале, вот и все. На беговой дорожке был.

— Нет, тебя там не было, — возражает зелено­глазый. — Я только что оттуда.

— Слушай, не лезь в мои дела, ладно? Я тебе не приятель и не друг.

— Но мы должны быть друзьями.

— Нет. Ты меня не знаешь. Я не такой, как ты, поэтому оставь меня в покое!

Неожиданно откуда-то сзади раздается но­вый голос. Судя по тону, он принадлежит муж­чине.

— Достаточно, Лев, — говорит он.

У двери стоит мужчина в костюме. Это не один из священников, а администратор, с кото­рым они разговаривали, когда Лев прибыл в ла­герь неделю назад. Это нехороший признак.

— Спасибо, Стерлинг, — говорит администра­тор, кивая светловолосому парню. Тот поспеш­но покидает комнату, потупив взгляд.

— Мы попросили Стерлинга приглядывать за тобой, чтобы понять, насколько хорошо ты адаптировался к жизни в лагере. Нам это по меньшей мере небезразлично.

***

Через некоторое время Лев оказывается в кабинете с администратором и двумя священ­никами. Поглаживая рукой по карману, он чув­ствует под пальцами лежащий в нем носок. Ко­лени слегка трясутся — Лев помнит о том, что стоит сделать одно излишне резкое движение, и детонаторы сработают. Он старается не ше­велиться, чтобы ничего непредвиденного не случилось.

— У тебя определенно неприятности, Лев, — говорит администратор. — Мы хотели бы знать, чем они вызваны.

Лев смотрит на часы. 12:48. Через двенад­цать минут они с Маи и Блэйном должны встре­титься, чтобы закончить то, зачем они здесь.

— Меня скоро принесут в жертву, — говорит Лев. — Разве этого недостаточно, чтобы чувст­вовать беспокойство?

Один из священников, тот, что помоложе, наклоняется к нему.

— Мы здесь для того, чтобы каждый из вас по­пал в место проведения священного обряда в правильном настроении.

— Мы бы считали свою работу невыполнен­ной, если бы знали, что ты не готов, — добавля­ет пастор постарше с такой натянутой улыб­кой, что она больше похожа на гримасу.

Льву хочется закричать, но это вряд ли по­может ему быстрее выбраться отсюда.

— Сейчас мне просто не по душе общество других ребят. Я лучше буду готовиться к жертве в одиночестве, хорошо?

— Нет, не хорошо, — говорит пожилой пас­тор. — У нас здесь так дела не делаются. Все поддерживают друг друга.

Младший священник наклоняется ко Льву:

— Я прошу тебя дать ребятам шанс. Они все хорошие.

— Может, я нехороший! — отвечает Лев и, не удержавшись, снова смотрит на часы. Двенад­цать пятьдесят. Маи и Блэйн будут на месте че­рез десять минут, а он все еще болтается в этом чертовом кабинете. Что будет, если он не при­дет вовремя на место встречи?

— Ты куда-то опаздываешь? — спрашивает ад­министратор. — Просто ты все время на часы смотришь.

Лев понимает, что необходимо дать какой-то осмысленный ответ, иначе они начнут подо­зревать его в чем-то криминальном.

— Я... слышал, что парня, похитившего меня, сегодня отведут в медицинский блок. Думаю вот, случилось это уже или нет.

Священники переглядываются, потом вмес­те смотрят на администратора. Тот откидыва­ется на спинку стула, демонстрируя полнейшее спокойствие.

— Если этого еще не случилось, значит, скоро случится. Лев, мне кажется, не стоит без конца думать о том, что происходило с тобой, пока ты был заложником. Уверен, это было тяжелое время, но, рассказав об этом кому-нибудь из нас, ты получишь возможность избавиться от наваждения. Тяжелые воспоминания имеют свойство утрачивать силу, если делишься ими с кем-нибудь. Я бы хотел провести внеочеред­ное занятие с ребятами из твоего блока сего­дня вечером. Мне кажется, ты увидишь, на­сколько важно сочувствие других в подобных вопросах.

— Вечером? — переспрашивает Лев. — Что ж, отлично. Я расскажу вам все сегодня вечером. Может, вы и правы, и я почувствую себя лучше.

— Мы лишь хотим помочь тебе снять груз с ду­ши, — говорит один из священников.

— Так что, я могу идти?

Администратор в течение нескольких се­кунд изучает его лицо.

— Мне кажется, ты очень напряжен, — замеча­ет он. — Нужно провести с тобой несколько за­нятий по направленной медитации...

 

6З. Охранник

Он ненавидит свою работу и жару. Ему против­но стоять у входа в Лавку мясника и охранять двери, препятствуя входу и выходу тех, кому проходить не положено. Еще в интернате он мечтал организовать собственное дело с одно­классниками, но никто не дает кредитов ребя­там, жившим на попечении у государства. Даже сменив фамилию Сирота на Муллард, принад­лежащую самому богатому семейству в городе, он не смог никого обмануть. Оказалось, что многие ребята, окончив тот же интернат, сме­нили фамилию на аналогичную, решив, что та­ким образом смогут одурачить окружающих. В конце концов выяснилось, что одурачили они только самих себя. Прошел уже год с мо­мента выпуска, а он смог найти только несколь­ко вакантных рабочих мест самого низшего по­шиба — таких как должность охранника в заго­товительном лагере.

Оркестр на крыше приступил к дневному отделению концерта. Играет музыка, и это уже само по себе неплохо — по крайней мере, вре­мя проходит быстрее.

У крыльца появляются двое ребят и подхо­дят к охраннику. Рядом с ними нет конвоя, а в руках у ребят подносы, накрытые алюминие­вой фольгой. Охраннику их вид не нравится. У парня наголо обритый череп. Девушка — ази­атка.

— Что вам нужно? Вас здесь быть не должно.

— Нам поручили передать это оркестран­там, — говорит парень, заметно нервничая. Вид у него испуганный и неблагонадежный. В этом, впрочем, ничего нового нет. Все жи­тели лагеря начинают дергаться, оказав­шись вблизи Лавки мясника, а обманщиками и плутами охраннику кажутся все без исклю­чения.

Он заглядывает под фольгу, которой на­крыты подносы. Жареная курица с пюре. Иногда оркестрантам посылают еду наверх, но, как правило, ее относит кто-то из персо­нала.

— Они вроде бы только что на завтрак ходи­ли, — говорит охранник.

— Видимо, нет, — возражает парень. Судя по их виду, им вовсе не хочется околачиваться у Лавки, и они предпочли бы быть где-нибудь еще, и охранник назло решает пропустить ре­бят, чтобы они помучились подольше.

— Надо позвонить, — бросает он, доставая те­лефон. Набрав телефон офиса, он слышит в трубке короткие гудки. Занято. Еще бы, как обычно.

Охранник пытается решить, что грозит ему большими неприятностями — пропустить ре­бят, не имея формального разрешения, или прогнать их, хотя, очевидно, их прислали из администрации.

— Дай-ка я еще раз взгляну, — говорит он, под­нимая край фольги на подносе в руках у девуш­ки. Курица выглядит весьма соблазнительно, и, взяв с подноса лучший кусок, охранник ре­шает пропустить ребят. — Пройдете через стеклянные двери, — говорит он, — и увидите слева лестницу. Если замечу, что вы пошли куда-то еще, приду и нашпигую транквилизато­рами быстрее, чем вы себе можете представить.

Ребята входят внутрь, и охраннику уже все равно, где они. Он не знает, что, хотя ребята и поднялись по лестнице, еда в оркестр так и не была доставлена — они просто вы­бросили подносы. И кусочков лейкопласты­ря, наклеенных на их ладони, охранник так и не заметил.

 

64. Коннор

Коннор стоит у окна спальни в полном недо­умении. Лев здесь, в том же лагере, что и он. Не важно, как он сюда попал, важно то, что его вскоре отведут в медицинский блок. Все, что он сделал, было сделано напрасно. В душе его пусто — такое впечатление, что его самого уже разрезали на куски и отправили на рынок, как телятину.

— Коннор Лэсситер?

Обернувшись, он видит у входа двоих охран­ников. В спальне практически пусто — все ушли на утренние спортивные занятия. Не успевшие выйти ребята поднимают глаза, смотрят на ох­ранников, потом на Коннора, а затем быстро отворачиваются, делая вид, что безумно заня­ты, а все происходящее их не касается.

— Да, я. Что вам нужно?

— Тебя ждут в медицинском блоке, — говорит один из охранников. Второй жует резинку и предпочитает хранить молчание. Поначалу Коннор даже не может поверить в то, что его время пришло и пора отправляться на разбор­ку. Ему кажется, что охранников могла прислать Риса. Может быть, ей хочется сыграть что-ни­будь для него лично. В конце концов, будучи членом оркестра, она могла это сделать, так как музыканты обладают большим влиянием на ад­министрацию, чем рядовые жители лагеря.

— В медицинском блоке? — переспрашивает Коннор. — Это зачем?

— Ну, скажем, ты сегодня покидаешь наш гос­теприимный лагерь, — говорит первый охран­ник. Второй продолжает индифферентно чавкать.

— Покидаю?

— Послушай, сынок, мы что, должны тебе все разжевывать? Ты здесь не нужен. Слишком многие ребята на тебя равняются, а это недопу­стимо в таком месте, как заготовительный ла­герь. Вот администрация и решила от тебя по­скорее избавиться.

Они подходят к Коннору и подхватывают его под руки.

— Нет! — кричит он. — Нет! Вы не можете так со мной поступить.

— Можем. Это наша работа, и не важно, пой­дешь ты по-хорошему или придется тащить те­бя силком. Мы свою работу сделаем.

Коннор оглядывается, надеясь, что остав­шиеся в спальне ребята его поддержат, но все напрасно.

— Прощай, Коннор, — говорит один из них, не поднимая глаз.

Охранник, жующий резинку, похоже, сочув­ствует ему несколько больше, и у Коннора по­является надежда как-то с ним сговориться. Он смотрит на него с мольбой во взгляде. Мужчи­на на мгновение перестает жевать.

— У меня есть приятель, которому всегда хоте­лось иметь карие глаза, — говорит он после се­кундного раздумья. — Его подружке не нравятся те, что у него сейчас. Он хороший парень, а твои глаза могли бы попасть и к плохому.

— Что?!

— Нам иногда разрешают взять себе кое-какие части, — объясняет охранник. — В качестве пре­мии за работу. В общем, я хотел сказать тебе это, чтобы было полегче. А то глаза могли бы попасть к какому-нибудь ублюдку.

Приятель, очевидно приняв его слова за шутку, гнусно хихикает.

— Полегче, говоришь? Прикольно. Ладно, по­ра идти.

Они вместе подталкивают Коннора к две­ри, а он пытается как-то вернуть себе присутст­вие духа. Но как это можно сделать при таких обстоятельствах? Может быть, то, что говорят про разборку, и правда. Может, он и не умрет, а перейдет в новое состояние, продолжая жить. Может, это даже будет хорошо? Почему бы и нет?

Коннор пытается представить, что чувству­ет заключенный камеры смертников, когда его ведут на казнь. Стал бы он сопротивляться? По­том он представляет, как охранники тащат его по красной ковровой дорожке, а он кричит и пытается лягнуть их побольнее. И какой в этом смысл? Если время, отпущенное Коннору Лэсситеру на этом свете, подходит к концу, нужно провести его остаток с достоинством. Он должен дать себе возможность прожить послед­ние минуты с уважением к тому человеку, кото­рым он был. Хотя нет! Почему был? Он еще жив! Нужно насладиться последними вздоха­ми, пока легкие еще принадлежат ему. Нужно получить удовольствие от того, как сжимаются и разжимаются мышцы, от каждого движения, каждого последнего впечатления от жизни в лагере и сохранить увиденное в памяти.

— Руки прочь, я пойду сам, — приказывает он охранникам, и они послушно отпускают его, будучи не в силах противостоять силе, заклю­ченной в его голосе. Коннор расправляет пле­чи, приосанивается и медленно идет вперед. Первый шаг дается ему труднее всего, но, делая его, он решает, что ни тянуть время, ни пытать­ся бежать не будет. Свой последний путь он пройдет твердым шагом — и люди надолго за­помнят, как этот молодой человек, кем бы он ни был, проделал его гордо и с достоинством.

 

65. Хлопки

Кто может сказать, что творится в головах лю­дей, готовящихся совершить акт устрашения, в последние минуты перед тем, как они присту­пают к ужасному действу, за которое их и назы­вают террористами? Какими бы словами они ни старались заглушить в себе чувство вины, все это ложь. К сожалению, опасные заблужде­ния, особенно те, во власти которых находятся люди, готовящиеся принести в мир горе и страх, имеют свойство маскироваться под са­мые что ни на есть добродетельные убеждения.

Для Хлопков, которых старательно убеди­ли в том, что они собираются совершить нечто богоугодное, люди, занимающиеся их подго­товкой, стараются запеленать ложь в священ­ную плащаницу и сопровождают ее обещания­ми вечного блаженства, которое никогда не на­ступит. Для тех, кто верит, что зло, творимое ими, выльется для мира в какие-то плодотворные изменения, ложь принимает обличье тол­пы людей, благосклонно взирающих на то, что они делают, из будущего. Для террористов, ищущих возможность продемонстрировать ми­ру свою духовную нищету и несчастье, ложь ри­сует картины иной жизни, в которой они будут спасены от боли и от самих себя, причинив боль окружающим.

И наконец, для тех, кем движет жажда мще­ния, ложь оборачивается богиней справедли­вости, держащей весы, чьи коромысла нахо­дятся на одном уровне. Только в тот момент, когда террорист поднимает руки, чтобы хлоп­нуть ими в последний раз, ложь, вне зависимо­сти от личины, предает его, оставляя в тесном, придуманном от начала до конца мирке наеди­не с самим собой, предоставляя ему возмож­ность самостоятельно встретиться с грядущим забвением.

Ему или ей.

Путь, которым пришла к финалу своей жиз­ни Маи, был полон злобы и разочарования. Камнем преткновения для нее стал мальчик по имени Винсент. Его не знал никто. Она встре­тила его в ангаре чуть больше месяца назад и полюбила с первого взгляда. Он был одним из тех, кто погиб при перелете в клетке, где вмес­то четверых оказались пятеро. Они задохну­лись от переизбытка углекислого газа, выделившегося из их собственных организмов. Ни­кто, похоже, не обратил внимания на его исчезновение, а если и обратил, то не имел до­статочных оснований сожалеть о том, что его жизнь безвременно оборвалась. Никто, кроме Маи, нашедшей свою любовь и потерявшей ее в день прибытия на Кладбище.

Она возложила вину на весь мир, но когда Маи стала невольной свидетельницей того, как пятерка любимых помощников Адмирала хоронила погибших, появились те, кто стал олицетворением зла, причиненного ее воз­любленному. Ребята из группировки Золотой молодежи хоронили Винсента и других ребят не только без уважения, но умудрились пре­вратить похороны в фарс. Они отпускали шу­точки и громко смеялись. Закапывая тела, они делали это небрежно, как кошки зарыва­ют дерьмо. Маи никогда не испытывала такой ярости.

Когда она подружилась с Тесаком, она рас­сказала ему о том, что видела. Он согласился с тем, что такое поведение требует наказания.

Именно Тесак подал идею убить пятерку Золо­той молодежи. Блэйн нашел способ одурма­нить их и притащить в багажное отделение лайнера с логотипом «FedЕх». Но Маи собст­венноручно герметично закрыла крышку клет­ки, оставив их умирать внутри. Было удиви­тельно, как легко, оказывается, можно распра­виться с людьми. После этого для Маи пути назад уже не было. Она сама проложила для се­бя дорогу, которая привела ее к финалу. Остава­лось только пройти по ней до конца. И вот на­ступил последний день; нужно осуществить то, что задумано, и уйти навсегда.

Оказавшись внутри Лавки, Маи находит кладовую, где хранятся упаковки одноразовых латексных перчаток, шприцы и сверкающие стальные инструменты, назначение которых ей неизвестно. Зато ей известно, что Блэйн от­правился в северное крыло здания. Она увере­на в том, что и Лев вышел на позицию у погру­зочной площадки позади Лавки — таков был план. Время — почти час пополудни. Пора исполнять задуманное.

Маи входит в кладовую, закрывает за со­бой дверь и начинает ждать. Она готова сде­лать то, что положено, но не сразу. Пусть пер­вым взорвется кто-нибудь из соучастников. Отправляться на тот свет первой она отказы­вается.

***

Блэйн занял позицию в пустынном коридо­ре второго этажа. Похоже, этой частью меди­цинского блока никто не пользуется. Он решил снять детонаторы. Эти штучки придуманы для трусов. Для убежденного Хлопка, истинного ху­дожника своего дела, настоящим детонатором может быть только один крепкий, сильный удар ладонью о ладонь, а Блэйну хочется видеть себя мастером, таким же, каким был его брат. Он стоит в конце коридора, ноги на ширине плеч, балансируя на пятках, как теннисист, ожидающий подачи. Руки разведены в стороны для решающего хлопка. Он художник своего де­ла, мастер, но взрываться первым не хочет.

***

Льву наконец удалось убедить психолога в том, что он расслабился. Чтобы добиться это­го, ему пришлось использовать все имеющиеся в наличии актерские способности, так как в крови его бурлит такое количество адренали­на, что он каждую секунду опасается спонтан­ного взрыва.

— Почему бы тебе не пойти пообщаться с ре­бятами? — спрашивает доктор. — Стоит провес­ти с ними какое-то время, узнать их получше. Постарайся, Лев, сделай над собой усилие. Ты не пожалеешь.

— Да. Да, конечно. Я так и сделаю. Спасибо. Мне уже намного лучше.

— Я рад.

Администратор подает знак, и все, включая священников, встают.

На часах четыре минуты второго. Лев с тру­дом подавляет желание броситься к двери. Его останавливает лишь понимание, что за любое резкое движение его снова передадут в руки психиатра. Он выходит из кабинета вместе с пасторами, затеявшими разговор о его месте в жизни и о благости, которой наделен Лев, буду­чи носителем священной миссии.

Только оказавшись на улице, Лев замечает царящую там суматоху. Со всех сторон на лу­жайку между спальными корпусами и Лавкой мясника сбегаются ребята, оставив спортив­ные упражнения и все прочие дела. Неужели Маи и Блэйн уже все сделали без него? Но ни­каких взрывов слышно не было. Нет, дело в чем-то другом.

— Беглец из Акрона! — кричит кто-то из ре­бят. — Его ведут на разборку!

В ту же секунду Лев видит Коннора. Он идет по красной ковровой дорожке в сопровожде­нии двух охранников, не отстающих ни на шаг. На лужайке перед Лавкой собралось немало «трудных», но подходить к Коннору ближе они опасаются. Между тем толпа постоянно увели­чивается. Ребята выбегают из спален, из столо­вой — отовсюду. Оркестр перестал играть, не за­кончив очередной композиции. Девушка, сидя­щая за клавишами, заметила Коннора, идущего к входу в Лавку, и зарыдала в голос. Он, останав­ливается, смотрит на нее снизу вверх и посыла­ет воздушный поцелуй, прежде чем продолжить свой путь. Лев слышит, как девушка плачет.

Охранники и представители администра­ции всех рангов суетятся, стараясь заставить всех разойтись по местам, но толпа продолжа­ет разрастаться. Ребята не уходят — повлиять на происходящее они не могут, но проводить в последний путь Коннора хотят все. Они долж­ны видеть, как он уходит из жизни.

— Давайте отдадим почести нашему Бегле­цу! — кричит кто-то, начиная хлопать. — Прово­дим аплодисментами нашего Коннора!

Буквально через секунду аплодирует вся толпа, провожая его восторженными криками.

Аплодисменты.

Хлопки.

Маи и Блэйн!

Неожиданно Лев понимает, что произой­дет буквально через несколько секунд. Нельзя позволить Коннору войти внутрь! Только не сейчас! Он должен его остановить.

Оставив позади изумленных священников, Лев бросается вдогонку. Коннор уже у самого входа, осталось лишь подняться по ступенькам и войти в дверь. Лев пробирается сквозь толпу, но ребят так много, что их нужно расталки­вать, а этого сделать он не может, потому что взрывчатое вещество в крови сдетонирует от ударов. Нужно пробраться вперед быстро, но осторожно, а осторожность обратно пропор­циональна скорости.

— Коннор! — кричит он, но его голос тонет в гуле приветственных возгласов. А тут еще и оркестр вновь начинает играть. Воздух огла­шается звуками национального гимна, как на похоронах виднейших американцев. Ни охранники, ни персонал не могут ничего сде­лать. Они стараются прекратить беспорядки, и это дело настолько сильно всех отвлекает, что Лев беспрепятственно выходит на крас­ную ковровую дорожку и никто его не оста­навливает. Теперь пространство между ним и Коннором, успевшим уже преодолеть первые две ступеньки, свободно. Лев бросается за ним, выкрикивая на ходу его имя, но все напрасно — он его не слышит. Пока Лев бежит, Коннор в сопровождении охранников прохо­дит сквозь стеклянные двери и исчезает вну­три.

— Нет, Коннор, нет! — кричит Лев в отчая­нии.

Но двери уже закрыты. Коннор в Лавке мяс­ника. Однако его не положат на операционный стол. Он погибнет вместе с теми, кто находит­ся в здании...

В этот момент, словно для того, чтобы Лев окончательно понял, насколько бессмыслен­ными и бесполезными были все его усилия, он, подняв голову, встречается взглядом с девушкой-клавишницей.

Риса внимательно смотрит на него. Как он мог быть таким невнимательным? Можно было бы сразу понять, что это она. Он мог бы узнать ее голос, когда она плакала. Мог бы догадаться, кому Коннор послал прощаль­ный поцелуй. Потрясенный этими мыслями, Лев замирает на месте.

***

Блэйн стоит в конце коридора, ожидая зву­ка взрыва.

— Эй! Ты кто такой? Что ты там делаешь? — кричит ему появившийся в коридоре охран­ник.

— Назад! — предостерегает его Блэйн. — Отой­ди назад или пожалеешь!

— Здесь в коридоре парень. Не знаю, как сюда проник. Нужна помощь! — говорит охранник в рацию, вынимая из кобуры пис­толет, заряженный пулями с транквилиза­тором.

— Я тебя предупреждал, — говорит ему Блэйн.

Но охранник знает, что нужно делать с те­ми, кто без спроса проникает в Лавку. Прице­лившись в левое бедро Блэйна, он нажимает на курок.

— Нет!

Но поделать уже ничего нельзя. Удар от пули оказывается куда эффективнее детона­тора. Через сотую долю секунды, когда теку­щее по венам мальчика взрывчатое вещество воспламеняется, Блэйн и охранник превра­щаются в пыль.

***

Маи слышит взрыв. Стены кладовой, в ко­торой она прячется, качаются так, словно на­чалось землетрясение. Она уже ни о чем не ду­мает. Думать уже поздно. Она смотрит на дето­наторы, приклеенные к ладоням. Это вам за Винсента. За родителей, подписавших разре­шение на разборку. За весь мир, в котором она ничего, кроме зла, не видела.

Она хлопает в ладоши.

Ничего.

Второй раз.

Ничего.

Третий раз.

Маи превращается в столб ярчайшего пла­мени.

***

В ту же секунду, когда Риса замечает стояще­го на красной ковровой дорожке Льва, в пра­вом крыле Лавки происходит взрыв.

Обернувшись, она видит, как правое крыло обрушивается.

— Бежим отсюда! — кричит Долтон, но не ус­певает сделать ни шагу, потому что в ту же се­кунду прямо под ними происходит второй взрыв, от которого крышки вентиляционных шахт взлетают в небо, как ракеты. Крыша под ногами трескается, словно тонкий лед, и начи­нает осыпаться. Вместе с остальными Риса проваливается в заполненную дымом бездну, в последний момент продолжая думать о Конноре и о том, что оркестр так и не доиграл гимн в его честь.

***

Лев стоит внизу, не обращая внимания на секущий его дождь из осколков стекла. Он ви­дел, как провалились внутрь музыканты, когда обрушилась крыша. В его груди зарождается звериный, нечеловеческий вой, свидетельству­ющий о том, какую адскую боль он испытывает. Он не смог бы описать ее словами, таких слов в языке просто не существует. Но поделать уже ничего нельзя, остается лишь довершить заду­манное. Стоя возле разрушенного здания, он вынимает из кармана носок и, развернув его, достает детонаторы.

Оторвав защитную пленку, Лев приклеива­ет плоские нашлепки к ладоням обеих рук. Они похожи на стигматы — следы от гвоздей на ру­ках Иисуса Христа. Продолжая выть, он вы­ставляет руки вперед, радуясь возможности из­бавиться от невыносимой боли, пожирающей душу. Смотрит на ладони. Смотрит, смотрит и не находит в себе сил сомкнуть их.

Он хочет это сделать. Он должен хлопнуть в ладоши. Но не может.

Пусть кто-нибудь прогонит этот кошмар. Боже, как бы он хотел очнуться и понять, что все увиденное лишь страшный сон.

Как ни заставлял себя Лев подчинитсья тре­бованию рассудка, покончить со всем немед­ленно и сразу, другая часть его натуры, превос­ходящая разум по силе, не позволяет ему хлоп­нуть в ладоши. Вот так: потерпев неудачу, он тут же терпит новую, стараясь преодолеть по­следствия первой.

О Господи, что же я делаю? Что я натворил? Как здесь оказался?

Толпа, отхлынувшая от здания после взры­вов, понемногу возвращается назад. Никто не обращает внимания на Льва, ребята смотрят на что-то другое.

— Смотрите! — кричит какой-то парень. — Вы только посмотрите!

Лев оборачивается на крик, стараясь по­нять, куда указывает парень. Из проема, в кото­ром еще несколько минут назад стояли стек­лянные двери, пошатываясь, выходит Коннор. Его лицо изрезано осколками и представляет собой сплошное кровавое месиво. Глаза нет. Искалеченная правая рука свисает, как плеть. Но он жив!

— Коннор взорвал Лавку мясника! — изумленно кричит кто-то. — Он взорвал ее и спас всех нас!

Неожиданно перед толпой появляется охранник.

— Всем немедленно разойтись по корпусам. Я сказал, всем! Быстро!

Никто не шевелится.

— Вы меня не слышали?

Один из парней, размахнувшись, наносит ему сильнейший удар в лицо. Охранник отлета­ет в сторону, развернувшись чуть ли не на сто восемьдесят градусов. Чудом устояв на ногах, он достает пистолет и стреляет обидчику в ру­ку пулей с транквилизирующим веществом. Па­рень падает как подкошенный и отправляется в страну снов, но на помощь ему приходят дру­гие. Спустя секунду охранника обезоруживают и отправляют вслед за парнем при помощи его же собственного пистолета. Точно так, как ког­да-то сделал Коннор.

***

Слух о том, что Беглец из Акрона взорвал Лавку мясника, облетает весь лагерь за считан­ные секунды, пронзая душу каждого обречен­ного, как разряд электричества. Повсюду воз­никают очаги неповиновения, быстро пере­растающие во всеобщий бунт. Каждый «трудный» становится диким зверем. Охран­ники пытаются отстреливаться, но ребят слишком много, а патронов мало. На месте каждого парня, получившего пулю, оказыва­ются двое или трое здоровых и крепких подро­стков, готовых к бою. Сопротивление охраны быстро сходит на нет, и толпа бросается на штурм ворот.

***

Коннор не понимает, что происходит. Он помнит, как вошел в здание в сопровождении охранников, а потом что-то случилось. А те­перь он уже не в здании. И с лицом что-то не то. Больно. Очень больно. И рука не двигается. Ноги какие-то ватные. Легкие болят на вдохе. Он кашляет, и боль усиливается.

Ему кое-как удается спуститься на две ступе­ни. Повсюду ребята. Много ребят. Его товари­щи по лагерю. Да, он же в лагере, все верно. Но что именно происходит, понять никак не удает­ся. Все бегают. Бьют кого-то. Неожиданно ноги подкашиваются, и Коннор падает на землю. Ле­жит и смотрит на небо.

Хочется спать. Он понимает, что это непод­ходящее место, но желание уснуть непреодоли­мо. На лице что-то мокрое. Липкое на ощупь. Это кровь, что ли, из носа идет? Неожиданно над ним появляется и зависает ангел, весь в бе­лом.

— Не двигайся, — говорит он.

Коннор узнает его по голосу.

— А, Лев, привет. Как дела?..

— Тсс.

— Рука болит, — жалуется Коннор, с трудом про­износя слова. — Ты меня снова укусил, что ли?

В этот момент Лев делает нечто странное. Он снимает с себя рубашку и рвет ее пополам. Первую половину он прикладывает к лицу Кон­нора. От этого становится еще больнее. Кон­нор не выдерживает и начинает стонать. Вто­рую часть рубашки Лев скручивает жгутом и об­вязывает вокруг плеча Коннора. Затягивает узел. Больно.

— Эй... что...

— Молчи, тебе нельзя говорить. Лежи спо­койно.

Его окружают какие-то неясные фигуры. Ни одного знакомого лица. Один из ребят опу­скается на колени рядом со Львом. Увидев, что у него в руке, Лев молча кивает.

— Будет немного больно, — говорит парень, показывая пистолет, отнятый у кого-то из охранников. — Но, мне кажется, без этого не обойтись.

Он неловко целится, то и дело меняя поло­жение ствола, выискивая на теле Коннора под­ходящую точку для стрельбы, и наконец оста­навливается на бедре.

Коннор слышит выстрел, бедро пронзает боль, зрение начинает мутиться, и он погружа­ется во тьму. В последний момент он видит, как Лев, без рубашки, бежит к зданию, объятому клубами черного дыма.

— Странно, — только и успевает сказать Кон­нор, прежде чем его душа отлетает туда, где ни­что не имеет значения.