66. Коннор

Когда Коннор наконец приходит в себя, в голо­ве вместо привычных мыслей царит полная не­разбериха. Болит лицо, и на мир он может смо­треть одним единственным глазом. Там, где должен быть второй, чувствуется какое-то дав­ление.

Он лежит в комнате с белым потолком и стенами. В одной из стен окно, сквозь которое пробивается дневной свет. Он в больнице, это ясно, а давление, очевидно, оказывает повяз­ка, наложенная на глаз. При попытке поднять правую руку плечо пронзает боль, и Коннор ре­шает пока с этим повременить.

Только сейчас он начинает смутно вспоми­нать события, после которых он оказался на больничной койке. Его должны были разо­брать. Потом произошел взрыв, а за ним — бунт. Рядом с ним на коленях стоял Лев. Боль­ше он ничего не помнит.

В комнате появляется медсестра.

— А, так вы наконец пришли в себя! — воскли­цает она. — Как вы себя чувствуете?

— Неплохо, — отвечает он скрипучим голосом и сглатывает, чтобы смочить горло. — Как долго?

— Вы находились в состоянии медикаментоз­ной комы, то есть без сознания, чуть более двух недель.

Две недели? Коннору, привыкшему отме­рять жизнь по дням, этот срок кажется чуть ли не вечностью. А Риса? Что с Рисой?

— Там была девушка, — говорит он. — На кры­ше Лавки, в смысле медицинского блока. Кто-нибудь знает, что случилось с ней?

Понять что-либо по выражению лица мед­сестры невозможно.

— Это все может подождать, — заявляет она.

— Но...

— Никаких «но». Сейчас ваше дело — поправ­ляться, и я должна сказать, что вы идете к вы­здоровлению семимильными шагами, мистер Муллард.

Сначала Коннор решает, что просто ослы­шался.

— Прошу прощения? — переспрашивает он, ерзая от неловкости.

Медсестра, решив, что ему неудобно, под­ходит и взбивает подушки.

— Вам нужно отдыхать, мистер Муллард. Мы обо всем позаботимся.

Услышав неизвестную ему фамилию сно­ва, Коннор решает, что его все-таки успели разобрать. Точно. Его разобрали, но мозг по каким-то причинам остался целым и попал в голову другого человека. Потом, немного по­думав, он решает, что этого не может быть. Голос не изменился, и, проведя языком по зу­бам изнутри, Коннор понимает, что и зубы все те же.

— Меня зовут Коннор, — говорит он медсест­ре. — Коннор Лэсситер.

В ответном взгляде медсестры доброта сме­шивается с решимостью и расчетливостью, что странно и даже неприятно.

— Видите ли, — говорит она, — получилось так, что на пепелище был найден документ, на котором была фотография, но после катастро­фы она оказалась практически уничтожена. Документ принадлежал девятнадцатилетнему охраннику по имени Элвис Муллард. В сумато­хе после взрыва точно идентифицировать всех пострадавших было невозможно, и многие из нас решили, что будет обидно, если документ придется выбросить, не правда ли?

Медсестра наклоняется и приподнимает из­головье кровати таким образом, чтобы Коннор мог находиться в полулежачем положении.

— Так скажите-ка мне, — снова обращается она к Коннору, закончив манипуляции, — как вас зовут?

Коннор уже не возражает, он все понял. Вздохнув, он закрывает здоровый глаз и снова открывает его.

— А второе имя у меня есть?

— Роберт, — отвечает медсестра, сверившись с висящей в ногах кровати диаграммой.

— Стало быть, меня зовут Элвис Роберт Мул­лард.

Медсестра улыбается и протягивает ему руку.

— Приятно познакомиться, Роберт, — гово­рит она.

Коннор рефлекторно поднимает правую руку, чтобы ответить на рукопожатие, но тупая боль в плече мешает ему это сделать.

— О, прости, — говорит медсестра, пожимая его левую руку, — это я виновата. Плечо будет болеть, пока не приживется имплант. Но это происходит быстро.

— Что вы сказали?

Медсестра вздыхает:

— Боже, язык мой — враг мой. Обычно расска­зывать о таких вещах — прерогатива врача, но слово не воробей, верно? Как это ни неприят­но, но спасти твою руку нам не удалось, и глаз тоже. Зато, будучи Элвисом Робертом Муллардом, ты имеешь право на бесплатную трасплантацию при несчастном случае. Я видела глаз — не волнуйся, он очень похож на твой. Что каса­ется руки, то новая несколько лучше развита, чем твоя собственная, но при помощи физиче­ских упражнений, я уверена, ты быстро ликви­дируешь разницу.

Смысл сказанного медсестрой доходит до Коннора не сразу. Приходится несколько раз повторить про себя эти несколько фраз, преж­де чем он постигает их значение. Глаз. Рука. Физические упражнения.

— Я знаю, к этому трудно привыкнуть, — кива­ет медсестра.

Коннор внимательно изучает свою новую руку. Рука заправлена в поддерживающую по­вязку, а под забинтованное плечо подложена мягкая подушечка, чтобы оно оставалось в од­ном положении. Он пробует согнуть пальцы.

Они гнутся. Сгибает руку в запястье. Тоже гнет­ся. Ногти требуют стрижки, а костяшки паль­цев непривычно большого размера. Коннор проводит большим пальцем левой руки по по­душечкам пальцев правой. Ощущение от при­косновения такое же, каким было всегда. Он поворачивает руку, чтобы посмотреть на тыль­ную сторону запястья, и замирает от удивле­ния. По телу прокатывается волна ужаса и затихает где-то в желудке, превратившись в тяже­лый камень, лежащий на самом дне.

Медсестра с улыбкой следит за его манипу­ляциями.

— Часто бывает, что на конечности, взятой у донора, оказываются какие-нибудь особые при­меты, — замечает она. — Но это не страшно. А ты, наверное, проголодался. Пойду принесу тебе завтрак.

— Да, — эхом отзывается Коннор. — Завтрак. Это здорово.

Медсестра уходит, предоставив ему возмож­ность продолжить изучение руки в одиночест­ве. Его новой руки. Руки с татуировкой, изобра­жающей тигровую акулу, которую ни с чем не­возможно спутать.

 

67. Риса

Привычная жизнь для Рисы окончилась в тот день, когда Хлопки взорвали Лавку — а все в итоге поняли, что это сделали они, а не Кон­нор: слишком уж неоспоримыми были улики.

Все стало окончательно ясно, когда последний, выживший, террорист дал признатель­ные показания.

В отличие от Коннора, Риса сознания не те­ряла. Даже когда оказалась придавленной тя­желенной стальной балкой. Когда обрушилась крыша, Риса упала вниз вместе с другими музы­кантами. Боль от полученных травм была не­выносимой, но, после того как на нее обруши­лась балка, стало почему-то не так больно, и Ри­са терялась в догадках, хорошо это или плохо. Впрочем, Долтону пришлось куда хуже, чем ей. Вдобавок он очень сильно испугался. Риса пы­талась успокоить его. Она говорила с ним, ста­ралась убедить, что все в порядке, что их спасут.

Она не переставала отвлекать беднягу от терзавшей его боли до самой его смерти.

Гитаристу повезло больше. Он смог вы­браться из-под завала, но Рису освободить не сумел и ушел, пообещав привести подмогу. Очевидно, он сдержал обещание, потому что помощь пришла. Понадобились усилия троих, чтобы поднять упавшую на Рису балку, но вы­нес нетяжелую девушку на улицу один-единственный человек.

Теперь Риса лежит в палате на специально сконструированной койке, которая больше на­поминает приспособление для пыток, чем обычную человеческую кровать для сна. Она нашпигована металлическими стержнями, как кукла, над которой потрудились несколько жрецов культа вуду. Выходящие наружу концы стержней объединены между собой жестким каркасом. Риса видит свои ноги, но пошеве­лить ими не может. Отныне так и будет, думает она: смотреть можно, ходить нельзя.

— К вам посетитель.

У двери стоит медсестра. Когда она отходит, из-за ее спины появляется Коннор. Он весь в бинтах, синяках и ссадинах, зато живой. Глаза Рисы незамедлительно наполняются слезами, но она сдерживается — плакать нельзя. Все тело болит, и от рыданий станет только хуже.

— Я знала, что это неправда, — говорит Ри­са. — Мне сказали, что ты погиб при взрыве, не смог выйти из здания, но я чувствовала, что те­бя там не было. Мне говорили, что ты погиб, но я знала, это ложь.

— Я мог и погибнуть, — говорит Коннор, — но Лев остановил кровотечение. Он меня спас.

— Он и меня спас, — подхватывает Риса, — вы­нес из здания.

— Неплохо для несчастного маленького анге­лочка, — смеется Коннор.

По его поведению Риса понимает, что маль­чику ничего не известно о том, что Лев был од­ним из террористов, но не посмел взорвать се­бя. Она решает ничего ему не рассказывать. К тому же об этом трубят по всем телеканалам; он и сам скоро все узнает.

Коннор вспоминает, как лежал в коме, и хвастается новыми документами. Риса расска­зывает о том, что после взрыва поймали всего пару беглецов — остальные, взломав ворота ла­геря, разбежались кто куда. Во время разговора она все время поглядывает на повязку, поддер­живающую руку Коннора. Пальцы, торчащие из нее, принадлежат явно не ему. Она понима­ет, как такое могло произойти, и сам Коннор определенно об этом знает.

— Так что говорят врачи? — спрашивает Кон­нор. — В смысле про твое здоровье. Все будет хорошо, правда?

Риса задумывается. Она не знает, стоит ли говорить ему всю правду сразу, но потом реша­ет, что ходить вокруг да около смысла нет.

— Врачи сказали, что я останусь парализован­ной. Ниже пояса.

Коннор ожидает продолжения, но Рисе больше нечего рассказать.

— Ну... так все не так уж плохо, правда? Это же можно исправить, вроде бы сейчас это не про­блема.

— Да, — соглашается Риса. — Если взять фраг­мент позвоночника донора и вставить его вме­сто моих изуродованных позвонков. Но я не хочу использовать часть тела донора, поэтому отказалась от операции.

Коннор недоверчиво смотрит на нее, по­том указывает на висящую на перевязи руку.

— Ты бы поступил точно так же, если бы был в сознании. У тебя не было выбора. А у меня выбор был, и я его сделала.

— Господи, это же ужасно, Риса.

— Не нужно меня жалеть! — восклицает девуш­ка, готовая терпеть от Коннора все, что угод­но, кроме жалости. — Зато теперь меня нельзя отдать на разборку — существует закон, запре­щающий это. Но если бы я согласилась на опе­рацию, меня бы отдали туда, как только я бы поправилась. Так я, по крайней мере, остаюсь сама собой. Получается, не мне одной удалось одолеть систему! — добавляет она с видом три­умфатора.

Коннор улыбается ей и расправляет забин­тованные плечи. При этом рука его на несколь­ко сантиметров вылезает из повязки, и в поле зрения Рисы появляется злосчастная татуиров­ка. Поняв свою оплошность, Коннор пытается скрыть ее, но, увы, слишком поздно — Риса успела ее заметить. Теперь она все знает. Изум­ленная Риса пытается взглянуть Коннору в гла­за, но он, вне себя от стыда, отворачивается.

— Коннор?..

— Клянусь, — говорит он, — я никогда не до­тронусь до тебя этой рукой.

Риса понимает, что в их отношениях насту­пил критический момент. Именно эта рука дер­жала ее за горло, прижимая к стене туалета.

Что она теперь может испытывать, видя ее, кроме отвращения и боли? Эти пальцы угрожа­ли ей ужасными вещами, о которых даже по­мыслить страшно. Как теперь она может почув­ствовать к ним что-то, кроме омерзения? Но, посмотрев в глаза Коннору, она успокаивается. Это же он, и никто другой.

— Дай посмотрю, — просит Риса.

Коннор колеблется, поэтому Риса сама ос­торожно вынимает руку из повязки.

— Больно? — спрашивает она.

— Немного.

Риса проводит пальцами по тыльной сторо­не запястья.

— Ты что-нибудь чувствуешь?

Коннор кивает.

Тогда Риса осторожно поднимает руку и прикладывает ладонь к своей щеке. Подержав ее в таком положении буквально секунду, она отпускает руку, позволив Коннору убрать ее. Но он вместо этого проводит ладонью по ее щеке, смахнув упавшую на нее слезинку. Риса закрывает глаза, а Коннор нежно гладит ее шею. Проведя пальцами по ее губам, он нако­нец убирает руку. Риса открывает глаза и успевает поймать ее, крепко зажав в своих ладонях.

— Теперь я чувствую, что это твоя рука, — го­ворит она. — Роланд никогда бы не дотронулся до меня так нежно.

Коннор улыбается в ответ, а Риса переводит взгляд на изображение акулы, вытатуирован­ное на запястье. Теперь жутковатая картинка ее уже не пугает, потому что в акулу вселилась ду­ша мальчика. Хотя нет, уже не мальчика — муж­чины.

 

68. Лев

Неподалеку от больницы, в федеральном дис­циплинарно-исправительном центре, в специ­ально оборудованной камере содержат другого мальчика — Леви Иедидию Калдера. Стены ка­меры обиты мягким материалом. Вход закры­вает стальная, рассчитанная на противостоя­ние взрыву дверь толщиной семь с половиной сантиметров. В комнате поддерживается по­стоянная температура пятнадцать градусов по Цельсию, чтобы тело Льва не перегревалось. Льву не холодно, наоборот, он страдает от жа­ры, потому что завернут в несколько слоев жа­ростойкой изоляции. Он похож на мумию, под­вешенную в воздухе, но, в отличие от мумии, его руки не сложены на груди, а разведены и привязаны к разным концам балки, чтобы он не мог хлопнуть в ладоши. Лев утешает себя мыслью, что полицейские не знали, что лучше: распять его или мумифицировать, поэтому ре­шили пойти на компромисс и сделать то и дру­гое сразу. В таком положении он не может ни хлопнуть в ладоши, ни упасть, словом, как-ни­будь случайно взорвать себя. А если ему это все-таки как-нибудь удастся, то камера, в которой его держат, воспрепятствует выходу взрыва на­ружу.

Льву четыре раза делали переливание кро­ви. Сколько еще времени потребуется, чтобы смертельно опасное вещество исчезло из кро­веносной системы, ему не говорят. Его вообще преднамеренно держат в неведении относи­тельно всего. Агентам ФБР, постоянно допра­шивающим его, не интересно что-то рассказы­вать: их гораздо больше интересует, что им мо­жет рассказать Лев.

Ему выделили адвоката, избравшего в каче­стве техники защиты признание невменяемос­ти. По его словам, быть невменяемым хорошо. Льву так не кажется, и он постоянно твердит, что в своем уме, и о невменяемости не может быть и речи, хотя в глубине души особой уве­ренности в этом не испытывает.

Дверь камеры открывается. Лев ожидает увидеть очередного агента, пришедшего, что­бы провести допрос, но посетитель пришел с иной целью. Лев даже не сразу узнает его — главным образом потому, что на нем нет обыч­ного пасторского одеяния. Посетитель одет в джинсы и полосатую рубашку на пуговицах.

— Доброе утро, Лев.

— Пастор Дэн?

Массивная дверь захлопывается за спиной священника совершенно бесшумно: мягкая обивка на стенах поглощает все звуки. Пастор Дэн потирает руки от холода. Могли бы сказать ему, чтобы взял с собой куртку, думает Лев.

— С тобой хорошо обращаются? — спрашива­ет пастор Дэн.

— Да, — шутливо отвечает Лев. — Если ты взрывоопасен, никто тебя не ударит, и это хо­рошо.

Пастор Дэн встречает шутку сдержанным смехом, после чего наступает неловкое молча­ние. Пастор заставляет себя посмотреть Льву в глаза.

— Если я правильно понимаю, они продержат тебя в таком положении еще несколько недель, после чего ты сможешь выйти из леса.

Лев пытается сообразить, что за лес он име­ет в виду. Его жизнь определенно сейчас напо­минает чащу, в которой безнадежно заблуди­лась душа. Чаща находится в лесу, а лес — в дру­гой чаще, и так без конца. Непонятно даже, за­чем к нему пришел пастор и что он испытвает по этому поводу. Стоит ли обрадоваться его приходу или рассердиться? Это же тот самый человек, который рассказывал ему с самого детства, что быть жертвой, уготованной Госпо­ду, святая обязанность, а потом неожиданно потребовал, чтобы Лев бежал, чем дальше, тем лучше. Пришел ли он, чтобы прочесть ему но­тацию? Или поздравить его? Прислали ли его родители, понимая, что он так зол на них, что приходить самим не стоит? А может, его реши­ли казнить и пастор пришел, чтобы выполнить свой долг священника?

— Почему бы вам просто не покончить с этим? — спрашивает Лев.

— С чем покончить?

— С тем, ради чего вы здесь. Просто скажите мне, зачем пришли, и идите.

В камере нет стульев, и пастору приходится опереться на покрытую мягкой обивкой стену.

— Что они тебе все-таки рассказали о проис­ходящем?

— Я знаю только то, что происходит в этой ка­мере. То есть ничего.

Пастор Дэн вздыхает и трет глаза, размыш­ляя, с чего лучше начать.

— Прежде всего, — наконец говорит он, — зна­ешь ли ты молодого человека по имени Сайрес Финч?

Услышав это имя, Лев моментально впадает в панику. Естественно, агенты от души покопа­лись в его прошлом. Так всегда бывает с терро­ристами — их жизнеописание превращается в дело, страницы дела распечатывают и развеши­вают на стене, чтобы изучать и сопоставлять факты, а люди, имевшие к ним отношение, ста­новятся подозреваемыми. Естественно, обычно это случается, когда теракт уже совершен, а сам террорист благополучно перешел в мир иной.

— СайФай не имеет к этому никакого отноше­ния! — восклицает Лев. — Совершенно никако­го. Не нужно его вмешивать в это дело!

— Успокойся. С ним все в порядке. Просто так получилось, что он стал причиной громкого скандала, и, поскольку вы с ним знакомы, люди к нему прислушиваются.

— Скандал связан со мной?

— Скорее, с самим существованием разбор­ки, — объясняет пастор Дэн, решившись нако­нец подойти ближе ко Льву. — То, что случилось в лагере «Хэппи Джек», заставило заговорить многих людей, предпо­читавших раньше прятать голову в песок. В Ва­шингтон посыпались требования запретить за­готовительные лагеря, а Сайрес даже выступал перед Конгрессом.

Лев пытается представить себе Сайреса, разговаривающего на старом добром черном диалекте с комиссией Конгресса. Подумав об этом, он улыбается. Впервые за долгое время.

— Ходят слухи, что они могут даже снизить возраст совершеннолетия с восемнадцати до семнадцати лет. Если это произойдет, огром­ное количество ребят, которых родители хо­тят отдать на разборку, будут спасены.

— Это хорошо, — соглашается Лев.

Пастор Дэн лезет в карман и достает оттуда сложенный вчетверо лист бумаги.

— Не хотел тебе показывать, но, думаю, тебе все-таки стоит это увидеть. Полагаю, ты пой­мешь, насколько далеко все зашло.

Пастор держит в руках обложку журнала.

На ней изображен Лев.

Фотография была сделана в седьмом клас­се, во время тренировки по бейсболу. Лев дер­жит в руке рукавицу и улыбается в камеру. Под фотографией надпись: «ПОЧЕМУ, ЛЕВ, ПО­ЧЕМУ?» Хотя в камере Лев только тем и зани­мался, что снова и снова переосмысливал свои действия, ему никогда не приходило в голову, что весь остальной мир занимается тем же са­мым. Он не хотел привлекать к себе такое пристальное внимание, но вышло так, что его зна­ет каждый американец.

— Твоя фотография обошла обложки практи­чески всех журналов.

Лев этого не знал. Надеюсь, пастор Дэн не принес их все, думает он.

— Ну и что, — говорит он, старательно делая вид, что его это ничуть не заботит, — Хлопки всегда попадают в новости.

— В новости попадает то, что они натвори­ли, — разрушения, кровь, но никто обычно не интересуется личностью террориста. Для лю­дей все Хлопки на одно лицо. Но ты от них от­личаешься, Лев. Ты — Хлопок, который не стал хлопать.

— Я хотел.

— Если бы ты хотел, хлопнул бы. А ты вместо этого бросился в разрушенный дом и вынес четверых.

— Троих.

— Ладно, троих, но ты бы наверняка пошел еще и еще, если бы мог. Другие ребята из твое­го корпуса — те, кого должны были принести в жертву, — остались снаружи. Они берегли свои драгоценные части. А ты фактически органи­зовал спасательную операцию, потому что вслед за тобой пошли «трудные» ребята, и вме­сте вы спасли множество людей.

Лев это помнит. Даже когда основная часть населения лагеря штурмовала ворота, несколь­ко десятков ребят вместе с ним обыскивали развалины. Пастор Дэн прав: Лев выносил бы пострадавших еще и еще, но в какой-то момент ему пришло в голову, что одно неверное движе­ние может привести к взрыву и тогда Лавка мясника окончательно обвалится. Поняв это, Лев вернулся на красную ковровую дорожку и сидел там с Рисой и Коннором до тех пор, пока их не увезли на «скорой помощи». Потом Лев встал на ноги прямо посреди творящегося бес­порядка и признался в том, что одним из тер­рористов был он. Он продолжал признаваться в этом всем подряд, пока один из полицейских не согласился арестовать его. Поначалу он да­же не хотел надевать на Льва наручники, бо­ясь, как бы он не сдетонировал, но Лев убедил его это сделать, сказав, что сопротивляться аресту не будет.

— То, что ты сделал, Лев, привело людей в не­доумение. Никто не может понять, кто ты: ге­рой или чудовище.

Лев отвечает не сразу.

— А есть еще варианты? — наконец спрашива­ет он.

Пастор Дэн молчит. Вероятно, он не знает ответа.

— Приходится верить в то, что есть какое-то высшее объяснение тому, что с тобой произо­шло, — говорит он, глядя на обложку журнала, которую продолжает держать в руке. — Сначала тебя похитили, позже ты стал Хлопком, но хло­пать отказался, и все это привело к нынешнему положению. Многие годы ребята, которых от­давали на разборку, были безликой массой ни­кому не нужных детей, но теперь ты стал их олицетворением.

— А нельзя мне олицетворять что-нибудь дру­гое? — спрашивает Лев.

Пастор Дэн снова смеется, на этот раз от души. Он смотрит на Льва, как на обычного мальчика, а не на какого-то инопланетянина. Льву на мгновение начинает казаться, что он и есть обычный тринадцатилетний подрос­ток. Это чувство ему совершенно незнакомо, потому что всю свою жизнь ему внушали, что он необычный ребенок. Так всегда бывает с детьми, которых родители хотят принести в жертву.

— Так что же будет дальше? — спрашивает Лев.

— Насколько я понимаю, они хотят за не­сколько недель вывести большую часть взрыв­чатого вещества из твоей кровеносной систе­мы. Ты будешь представлять собой определен­ную опасность, но не такую, как раньше. Сможешь хлопать в ладоши, заниматься спор­том — что угодно — и не взорвешься. Естествен­но, наиболее контактными видами спорта за­ниматься будет нельзя.

— А потом меня отдадут на разборку?

Пастор Дэн качает головой:

— Они не станут отдавать на разборку терро­риста, накачанного взрывачатым веществом — полностью из кровеносной системы его никак не вымоешь. Я разговаривал с твоим адвока­том. Он считает, что тебе предложат сделку, — в конце концов, ты сильно помог им, указав, где прячутся люди, влившие тебе в вены этот ужас. Они использовали тебя и получат по за­слугам. Так что судья, вполне возможно, решит, что ты в этой истории жертва.

— Но я же знал, что делал, — возражает Лев.

— Тогда расскажи мне, зачем ты хотел это сде­лать.

Лев хочет рассказать пастору все, но подхо­дящих слов не находится. Злость. Обида чело­века, которого предали. Ярость от того, что никакой вселенской справедливости нет. Но что из этого в действительности послужило причиной? Чем он оправдывал свои поступки?

— Ты несешь ответственность за свои поступ­ки, — продолжает пастор Дэн, — но в том, что в эмоциональном отношении ты не был готов к жизни в реальном мире, виноват я и другие лю­ди, воспитывавшие тебя лишь для одного — чтобы принести в жертву. Мы виноваты не меньше тех, кто накачал тебя этой отравой.

От стыда пастор даже отворачивается. Он старается подавить растущий в душе гнев, но Лев видит, что священник сердится не на него.

— В общем, по тому, как идут дела, — говорит он, глубоко вздохнув, — можно предположить, что тебе предстоит провести несколько лет в колонии для малолетних преступников, а по­том еще несколько лет под домашним арестом.

Лев знает, что ему следует радоваться, но радость почему-то не спешит проявиться. Пер­спектива домашнего ареста его особенно сму­щает.

— И в чьем же доме меня будут держать? — спрашивает он.

Пастор явно обладает способностью чи­тать между строк.

— Ты же понимаешь, Лев, что твои родите­ли — люди абсолютно негибкие.

— Так в чьем же доме?

Пастор Дэн снова вздыхает:

— Когда твои родители подписали разреше­ние на разборку, ты, согласно закону, перешел на попечение государства. После того, что случилось в лагере, твоим родителям было официально предложено взять опекунские обязанности на себя, но они отказались. Мне жаль.

Лев не удивлен. Он в ужасе, но скорее даже доволен тем, что его предположения подтвер­дились. При мысли о родителях в его душе на­чинают копошиться те же демоны, что приве­ли его в ряды террористов. Но вместе с тем он делает и одно открытие: оказывается, отчая­ние не так бездонно, как ему казалось.

— Значит, теперь моя фамилия Сирота?

— Нет, необязательно. Твой брат Марк подал прошение о том, чтобы опеку вверили ему. Ес­ли он получит разрешение, после того как те­бя выпустят, ты попадешь к нему. В этом случае ты останешься Калдером... если захочешь, ко­нечно.

Лев одобрительно кивает, вспоминая вече­ринку по случаю праздника жертвоприноше­ния и то, что Марк единственный был против того, что с ним хотели сделать. В то время Лев еще не понимал, что так возмутило брата.

— От Марка они тоже отказались, — говорит он пастору. — По крайней мере, буду в хорошей компании.

Священник расправляет рубашку, слегка ежась от холода. Он совсем не похож сегодня на того пастора Дэна, которого знал Лев. Впер­вые он видит его в обычной одежде.

— Почему вы так одеты? — спрашивает Лев.

Пастор отвечает не сразу.

— Я покинул свой пост, — наконец признается он. — Оставил церковь.

Мысль о том, что пастор Дэн больше не па­стор Дэн, приводит Льва в замешательство.

— Вы потеряли веру?

— Нет, — отвечает пастор. — Я, как и раньше, верю в Бога. Но не в потворствующего челове­ческому жертвоприношению.

Лев чувствует, что дышать становится все труднее — водоворот чувств, поднявшихся в ду­ше, грозит затянуть его с головой. Эмоции, как пар внутри котла, медленно раскалявшиеся на протяжении всего разговора, достигли крити­ческой температуры и готовы в любую секунду взорвать стальную оболочку воли.

— Я никогда не думал, что у меня есть выбор, в какого Бога верить.

Всю жизнь Льву было дозволено верить лишь в то, что дорога, которой он идет, единст­венно верная. Эта вера окружала его, как ко­кон, связывая по рукам и ногам с той же мягкой настойчивостью, что и жаростойкая изоляция, в которую он закутан сейчас. Но после слов па­стора он впервые почувствовал, что стальная клетка, в которой обреталась его душа, не так крепка, как ему всегда казалось.

— Как вы думаете, может, и я могу верить в то­го же Бога, что и вы?

 

69. Беглецы

На западе штата Техас есть обширное ранчо. Оно было построено на деньги, заработанные на добыче нефти еще в те времена, когда мес­торождения в этих краях процветали. Запасы черного золота со временем закончились, но сколоченный капитал не только не был растра­чен, но приумножился. Ранчо представляет со­бой обширную огороженную территорию, пре­вращенную в цветущий оазис посреди плоской дикой степи. Именно там с самого рождения и до шестнадцати лет жил Харлан Данфи. Жизнь его не была гладкой и безоблачной — в располо­женном неподалеку городе под названием Одесса его дважды арестовывали за нарушение порядка, но отец, адмирал военно-морского флота и влиятельный человек, оба раза помог ему выйти сухим из воды. Когда он в третий раз попал в неприятную историю, родители нашли другое решение проблемы.

Сегодня у Харлана Данфи праздник, если это можно так назвать. Ему исполнилось двад­цать шесть.

На празднике несколько сотен гостей. Имя одного из них — Закария, хотя друзья предпочи­тают звать его Гундосом. Он живет на ранчо в ожидании праздника уже довольно долго. В те­ле Закарии находится правое легкое Харлана. Сегодня он готовится вернуть его владельцу.

***

В то же самое время в шестистах милях к за­паду на взлетно-посадочную полосу авиацион­ного кладбища садится широкофюзеляжный реактивный самолет. Багажное отделение за­полнено клетками, и в каждой из них летит четверо беглецов. После посадки клети откры­вают, и прилетевший в одной из них мальчик осторожно высовывается наружу, желая узнать, чего ожидать от нового места. В лицо ему кто-то светит фонариком. Луч опускается, и маль­чик видит, что клетку, в которой он прилетел, открыл не взрослый, а такой же подросток, как и он сам. На нем одежда цвета хаки, а на лице — широкая улыбка. Его белые зубы украшают корректирующие пластинки, хотя не ясно, за­чем они там нужны.

— Привет, — говорит молодой человек, — ме­ня зовут Хайден, и я для вас сегодня испол­няю роль службы спасения. Как вы себя чувст­вуете?

— Вроде бы нормально, — говорит парень, вы­сунувшийся из клети. — А где мы?

— В Чистилище, — отвечает Хайден, — также известном под именем Аризона.

Беглец осторожно выбирается из клети, все еще не зная, чего ожидать. Он становится в ко­лонну вместе с другими вновь прибывшими и, несмотря на предупреждение Хайдена, на вы­ходе ударяется головой о проем люка багажно­го отделения. Оказавшись на земле, он оказы­вается во власти одуряющей жары и ослепи­тельного солнечного света. Место, в котором они оказались, выглядит странно — это опреде­ленно не аэропорт, но тем не менее тут и там стоят самолеты.

На горизонте появляется электромобиль. За ним тянется шлейф красноватой пыли, по­хожий на хвост кометы. Он приближается, и разговоры в толпе беглецов постепенно сти­хают. Электромобиль останавливается, и во­дитель, мужчина с лицом, покрытым шрама­ми, выходит наружу. В течение пары секунд он вполголоса говорит о чем-то с Хайденом, а за­тем обращается к толпе с речью.

Только в этот момент мальчик понимает, что перед ним не мужчина, а еще один подрос­ток, на пару лет старше его самого, не более. Возможно, дело в шрамах, из-за них он выгля­дит старше — а может, дело в том, как он себя держит.

— Позвольте мне приветствовать вас на Клад­бище, — говорит он. — Мое официальное имя — Элвис Роберт Муллард... Но все зовут меня Коннором, — добавляет он, улыбаясь.

***

Адмирал так и не вернулся на Кладбище, здоровье не позволило ему это сделать. Теперь он живет на семейном ранчо в Техасе, на попе­чении жены, с которой он расстался много лет назад. Хотя он слаб и не может даже гулять по окрестностям, изменился он крайне мало. «Врачи говорят, что мое сердце живо процен­тов на двадцать пять, — рассказывает он всем желающим. — Но мне этого достаточно».

Перспектива предстоящего праздника в честь Харлана помогает Адмиралу сохранять волю к жизни лучше других причин. Теперь точно можно сказать, что жуткие истории о Хэмфри Данфи в известной степени правдивы. По крайней мере, все его части найдены, а их обладатели собраны в одном месте. Однако хи­рургических операций по удалению частей из тел их нынешних владельцев не планируется. Мистер и миссис Данфи смогли вернуть себе сына, не причинив никому ни малейшего вреда.

Выйдя в сад, Адмирал с женой чувствуют, что их сын здесь. Его голос складывается из со­тен голосов гостей, собравшихся на праздник. Они болтают и разговаривают. Среди них есть мужчины и женщины разных возрастов, маль­чики и девочки.

К одежде каждого прикреплен бейджик, но на нем нет имени и фамилии. Сегодня персо­нальная информация не имеет значения. «ПРАВАЯ РУКА» — гласит бейджик на лацкане пиджака одного молодого человека. Ему едва ли больше двадцати пяти.

— Вы позволите? — спрашивает Адмирал. Молодой человек протягивает ему руку. Ад­мирал внимательно осматривает ее и находит шрам между большим и указательным пальцами.

— Я брал Харлана с собой на рыбалку, когда ему было девять, — сообщает он. — Он зарабо­тал этот шрам, пытаясь выпотрошить форель.

Неожиданно позади них раздается чей-то голос. Это тоже мужчина, немногим старше первого.

— Я помню! — говорит он.

Адмирал улыбается. Очевидно, воспомина­ния, так же как и части, распределены между разными людьми, но сейчас они все здесь — все до одного.

Мальчика, упорно желающего называться Гундосом, он находит в углу сада. Он проводит время в одиночестве. В последнее время Гун­дос стал заметно реже чихать, так как благода­ря усилиям супруги Адмирала ему наконец по­добрали подходящий курс лечения и астма ста­ла отступать.

— Что ты здесь делаешь? — спрашивает его Ад­мирал. — Почему бы тебе не присоединиться к другим гостям?

— Я никого не знаю.

— Нет, знаешь, просто сам этого не осозна­ешь, — говорит Адмирал, ведя Гундоса к осталь­ным.

***

В то же самое время на Кладбище Коннор продолжает приветственную речь, обращен­ную к вновь прибывшим, собравшимся под крылом лайнера, доставившего их в Аризону. Говоря, Коннор продолжает удивляться тому, что его слушают, причем слушают уважитель­но. К этому трудно привыкнуть.

— Все вы здесь, потому что вас хотели отдать на разборку, а вы смогли убежать и, благодаря усилиям множества людей, нашли дорогу сюда. Это место будет вашим домом до тех пор, пока каждому из вас не исполнится семнадцать и вы станете совершеннолетними. Это хорошая но­вость. Плохая новость заключается в том, что им известно о нас все. Они знают, где мы и что делаем. Они позволяют нам оставаться здесь, потому что не видят в нас угрозы.

Сказав это, Коннор улыбается.

— Но мы это изменим, — добавляет он после паузы.

Произнося речь, Коннор смотрит в глаза всем по очереди, стараясь запомнить лицо каж­дого вновь прибывшего. Ему хочется, чтобы никто не чувствовал себя частью серой массы. Чтобы был уникальным, важным человеком.

— Кому-то из вас здорово досталось от жизни, и вы хотите лишь спокойно дожить до совер­шеннолетия. Я не виню вас, — продолжает Кон­нор. — Но мне также известно, что некоторые из вас готовы пойти на любой риск, лишь бы покончить с порочной практикой разборки, укоренившейся в обществе, раз и навсегда.

— Да! — кричит кто-то в заднем ряду и, подняв в воздух сжатый кулак, начинает скандиро­вать: — «Хэппи Джек»! «Хэппи Джек»!

К нему присоединяются другие, и шум про­должается до тех пор, пока всем не приходит в голову, что Коннор, возможно, говорит о чем-то другом. Стихийная демонстрация немедлен­но прекращается.

— Мы не будем взрывать Лавки, — сообщает им Коннор. — Мы не должны лить воду на их мельницу, предоставляя обществу доказатель­ства того, что мы всего лишь банда обезумев­ших подростков, которых и вправду лучше от­дать на разборку. Будем учиться думать и лишь потом переходить к действиям — и тогда им придется туго. Мы внедрим своих людей в каж­дый заготовительный лагерь и объединим всех наших товарищей по всей стране. Будем осво­бождать ребят, которых везут туда в автобусах, еще до прибытия в лагерь. У нас есть свой го­лос, и мы заставим всех к нему прислушаться.

Толпа разражается одобрительными кри­ками, и на этот раз Коннор не препятствует выражению чувств. Жизнь потрепала этих ребят, но здесь, на Кладбище, они уже начи­нают заряжаться новой энергией, питающей волю к победе. Коннор помнит, как это было с ним. Он чувствовал то же самое, когда при­был сюда.

— Я не знаю, что происходит с сознанием, когда кто-то из нас попадает на разборку, — го­ворит он. — Я даже не знаю, когда оно появля­ется в человеке, это сознание. Но одно я знаю точно.

Он делает паузу, чтобы убедиться в том, что все его слушают.

— Мы имеем право распоряжаться нашими жизнями!

Приветственный гул достигает апогея. Тол­па ликует.

— Мы имеем право самостоятельно решать, как поступать со своим телом!

Крики становятся еще громче.

— Мы заслужили право жить в мире, где и то, и другое возможно, и наша задача создать этот мир для всех.

***

Радостное возбуждение тем временем рас­тет и на ранчо Данфи. Гул разговоров в саду превращается в сдержанный рев по мере того, как в них вступают все новые и новые участни­ки. Гундос делится своими ощущениями с де­вушкой, которой, как и ему, досталось легкое Харлана. Какая-то женщина говорит о фильме, которого не видела, с мужчиной, помнящим друзей, с которыми ходил в кинотеатр Харлан, а не он сам.

Адмирал с женой наблюдают за тем, как на их глазах происходит настоящее чудо.

Отдельные разговоры превращаются в об­щую беседу!

Как крошечные капельки водяного пара, висящего в воздухе, под воздействием холода превращаются в прекрасную снежинку уни­кальной формы, так и разрозненные воспоми­нания, которыми делятся незнакомые между собой люди, превращаются в общий поток ин­формации.

— Посмотрите сюда! Здесь он упал с забора, когда ему было...

— ...шесть! Да, я помню это!

— Ему тогда пришлось несколько месяцев но­сить напульсник.

— Запястье до сих пор болит, когда идет дождь.

— Не нужно было лезть на забор.

— Мне пришлось это сделать — бык гнался по пятам.

— Страшно было!

— Видите цветы там, в поле? Чувствуете за­пах?

— Да, они напоминают мне о том, как однаж­ды летом...

— ...в тот год астма меня почти не мучала...

— ...казалось, я могу делать все, что угодно.

— Да! Все, что угодно!

— Жизнь так манила!

Адмирал крепко держит жену за руку. Ни он, ни она не в силах сдержать слезы, но плачут они не от горя, а от радости. Даже если бы ос­тавшаяся часть сердца остановилась в этот мо­мент, Адмирал все равно был бы самым счаст­ливым человеком на земле.

— Х-харлан? — спрашивает он несмело, глядя на толпу.

В ответ на него смотрят разом сотни глаз. Мужчина поднимает руку, осторожно дотраги­вается до горла и говорит голосом, удивитель­но напоминающим голос Харлана, но не преж­него, а повзрослевшего:

— Отец?

Адмирал настолько потрясен, что не мо­жет произнести ни слова, и жена, взглянув сначала на мужчину, обводит глазами всех и говорит:

— Добро пожаловать домой.

***

За шестьсот миль от ранчо, на кладбище старых самолетов, под крылом разрушенного лайнера, служившего когда-то президенту Со­единенных Штатов, девушка сидит за клавиша­ми огромного концертного рояля. Она играет упоенно, не обращая ни малейшего внимания на инвалидное кресло, в котором сидит, и сона­та, льющаяся из-под ее пальцев, вдохновляет тех, кто только что прибыл на Кладбище. Они проходят мимо, и девушка улыбается им, не пе­реставая играть. Вновь прибывшим становит­ся ясно, что странное место, в котором они оказались, это последнее пристанище самоле­тов, которым не суждено более никогда под­няться в воздух, означает гораздо больше, чем может показаться. Это не кладбище, это колы­бель новой жизни для всех беглецов и для тех, кто сражался на полях Хартландской войны и потерпел поражение, — а победа в той войне не досталась никому.

Коннор стоит рядом и наслаждается музы­кой, которую играет Риса. Он наблюдает, как сотни ребят, живущих на Кладбище, тепло при­ветствуют вновь прибывших.

Солнце садится, и зной постепенно идет на убыль. Крылья стоящих рядами старых самоле­тов в это время дня отбрасывают на твердую землю длинные тени, сплетающиеся в причуд­ливый узор. По лицу Коннора блуждает бла­женная улыбка: даже такое неприветливое мес­то может быть красивым при определенном освещении.

Коннор старается запомнить, этот момент, впитать в себя все: музыку, голоса ребят, суро­вую красоту пустыни и голубизну небес. На его долю выпала непростая задача — менять жизнь, но мир и без него уже находится в движении. Коннору только нужно следить за тем, чтобы он не останавливался. И делать это в одиночку не придется: у него есть Риса, Хайден и все ос­тальные. На его долю выпала не только слож­ная задача, но и редкая удача — надежда эту за­дачу решить.