Несмотря на случившееся во время катастрофического двойного свидания, мы с Лекси остались друзьями.

— Ты мне слишком дорог, Энси, поэтому я, конечно, сержусь на тебя, но не очень сильно, — заявила она. Я видел, что вовсе не сердится.

Мы похитили ее деда в первую субботу рождественских каникул. Как обычно, Старикашка Кроули не имел даже отдаленного понятия о том, что его ожидает.

— Не хочу! — вопил он, когда я пытался завязать ему глаза. — Полицию позову! Вот сейчас как проткну обоих палкой! — Его ругань была частью ритуала.

К тому времени, когда мы засунули его в «линкольн», он перестал орать и возмущаться, что его похищают, и перешел к критике нашего с ним обращения.

— Заморозить меня хотите! Где мое зимнее пальто?

— Сегодня тепло.

— Я только что поел. Если меня cтошнит, я буду очень недоволен!

— А вы когда-нибудь бываете довольны? — парировал я.

— Будешь ехидничать — останешься без чека!

Не останусь. Ехидство входит в мои служебные обязанности. Тоже часть ритуала.

— Нынешнее приключение особенное, дедушка, — заверила Лекси.

— Ты всегда так говоришь, — проворчал Кроули.

Сегодня Старикана ждал зип-лайн — трос с роликом, поднятый на пятьдесят футов над землей. Кроули предстояло пролететь сквозь древесные кроны Проспект-парка — самого большого парка в Бруклине. Лекси подрядила студентов, будущих инженеров, соорудить зип-лайн в качестве общекурсового проекта, за который они получили учебные кредиты. Здесь были две платформы, снабженные подъемниками с канатами и блоками — ведь ожидать, что Старикашка Кроули полезет по лестнице с перекладинами, не стоило. При полете по тросу с одного дерева на другое скорость развивалась чуть ли не до сорока миль в час.

Неплохой повод отвлечься от «Гуннаргейта» (я решил, что раз Гуннару позволено выдумывать несуществующие цитаты, то я тоже имею право изобретать новые политические термины). И все же происшедшее камнем давило на душу.

Пока шофер вез нас в Проспект-парк, я все выложил Лекси.

— А я знала! — объявила она. — Со всей их семейкой что-то неладно. Все стало ясно, когда эта, как-ее-там, сбежала в тот вечер, даже не попрощавшись!

— Ты дулась в туалете, — напомнил я. — Она не могла с тобой попрощаться. И потом, если ты думаешь, что я с ней расстанусь, то ошибаешься. Проблема не в Кирстен, а в ее братце.

У меня было достаточно времени, чтобы поразмыслить над поведением Гуннара, и я пришел к выводу, что тут не все так просто. Он не симулировал в традиционном понимании этого слова. Ипохондрию от фейка отделяет лишь тоненькая линия, и Гуннар несся по этой линии, как по зип-лайну, намного быстрее сорока миль в час.

— Сдается мне, — сказала Лекси, — что здоровье удручает его больше, чем болезнь.

— Вот именно! Такое впечатление, что ему до смерти хочется болеть этой самой пульмонарной моноксической. — И тут я задал ей вопрос, над которым уже несколько дней ломал голову: — Но с чего бы это кому-то хотеть себе смертельную болезнь?

— Munchausen, — проронила Лекси.

Меня так и подмывало сказать «gesundheit», но я решил, что для острот не время.

— Что ты имеешь в виду? Звучит неважнецки.

— Да, может статься, дело и правда неважнецкое. Видишь ли, существует такое психическое расстройство: человек лжет, что болен, чтобы привлечь к себе внимание. Некоторые даже заражают себя чем-нибудь, лишь бы получить повод наведаться к врачу. А есть и такие, что провоцируют болезнь у собственных детей.

— И все ради чьего-то внимания?

— Ну-у, — протянула Лекси, — вопрос, вообще-то, сложный...

— Не расходуй зря воздух, — пробубнил ее дедушка, слушавший наш разговор с повязкой на глазах. — Этот тупица все равно не поймет, сколько ни толкуй.

Я думал о Гуннаре. Он жаждет внимания? Да у него и так внимания было хоть лопатой греби! Он был популярен, девочки его обожали, его знала каждая собака. Ему не надо было объявлять голодовку, чтобы быть замеченным. Но, с другой стороны, для своих родителей он не зеница ока и не центр существования. Опять же, с другой стороны, я для своих тоже, однако я ведь не трещу направо и налево, что у меня жуткая хворь, хотя уверен: есть люди, убежденные в том, что я неизлечимо болен. На голову.

В Проспект-парке мы вытащили Кроули из машины, подвели к первому дереву и только тогда сняли с его глаз повязку. Старикан бросился наутек, но я его поймал. Это тоже была часть ритуала.

— Слишком опасно! — вопил он, пока мы водворяли его на платформу, оснащенную множеством блоков и тросов. Может, такелажа и было больше, чем требуется, но ведь эту штуковину строили будущие инженеры, им хотелось произвести впечатление. — Это должно быть запрещено законом! — продолжал разоряться Кроули.

— Отличная цитата для вашего надгробия, — ляпнул я и тут же прикусил язык, вспомнив про Гуннара.

Кроули одарил меня таким взглядом, что если перевести его в слова, то я не решусь их здесь повторить. После этого мы вознеслись на верхнюю платформу, где нас поджидал один из студентов-инженеров с ремнями, карабинами, шлемами и прочим снаряжением, судя по виду, предназначенным для прогулок в открытом космосе.

— До второй платформы далеко лететь? — спросил я инженера, но тот не успел ответить, потому что встрял Кроули:

— Бойфренд Лекси наверняка смог бы определить, — язвительно сказал он и пощелкал языком.

— Дедушка, прекрати.

На Старикана надели упряжь, и я толкнул его. Он полетел по зип-лайну, вопя и ругаясь на чем свет стоит.

— Как поживает Рауль? — спросил я у Лекси.

— Мы с ним решили, что нам лучше расстаться.

— Как жаль.

— Вовсе тебе не жаль.

— Нет жаль, — настаивал я. — Потому что теперь ты захочешь, чтобы я расстался с Кирстен ради сохранения статус кво.

— «Статус кво»! — отозвалась Лекси. — Надо же, какие слова ты знаешь!

— Я католик, — напомнил я. — Нам положено знать латынь. — Тут я аккуратно подпихнул Лекси, и она полетела вслед за дедом к другой платформе, где ее изготовились поймать нервничающие студенты.

— Четверть мили, — сообщил будущий инженер, наконец получивший возможность ответить на мой вопрос, — но ощущение такое, будто гораздо дальше!

Я скользнул вслед за остальными. Внизу подо мной разворачивался Проспект-парк, а я несся по зип-лайну, гикая и улюлюкая от восторга. Это было лучшее похищение из всех! Полет производил именно тот эффект, на который мы и рассчитывали: возбуждал чувства и наполнял душу радостью. Он напоминал, какая это прекрасная штука — жизнь. Целых двадцать сияющих секунд во всем мире не было ничего, кроме меня, ветра и пятидесяти футов между мной и землей. Студентик ошибся — расстояние было слишком коротким!

К моменту моего прибытия Кроули почти стал самим собой.

— Ну, что скажете? — обратился я к нему.

— Так себе. — Для Старикана это было все равно что дать пять звездочек.

— Было... захватывающе, — промолвила Лекси без особого восторга. Наверно, чтобы испытать истинное удовольствие от полета по зип-лайну, необходимо зрение.

Студенты принялись с натугой, словно матросы в старину, тянуть канаты, и, пока платформа опускалась, Кроули сказал мне:

— Как всегда, ты не видишь того, что лежит у тебя под носом.

— Вы о чем?

— О твоем не совсем умирающем друге. Ты упускаешь очевидное.

Я скрестил руки на груди.

— Так поведайте же нам. Излейте на нас свет вашей мудрости, о достопочтенный старейшина!

Кроули пропустил мой сарказм мимо ушей.

— Он вовсе не желает помереть. Ему нужно быть больным. Чем скорее ты выяснишь, почему ему нужно быть больным, тем быстрее сможешь раскусить эту загадку и вернуться к своей прежней жизни, пустой и убогой.

Я не ответил. Как ни противно в этом признаваться, но Старикашка был прав.

— А сейчас, — добавил он, — пойдемте обратно к первому дереву, повторим все сначала.

* * *

Вскоре после нашего приключения Кроули вошел в контакт с управлением паркового хозяйства и предложил построить в Проспект-парке новый аттракцион — зип-лайн. Городское начальство разрешило. И надо же, — какой сюрприз! — зип-лайн уже тут как тут. Очень скоро Старикан начнет доить из нашей выдумки неплохие денежки.

— Разница между мной и тобой в том, — как-то сказал он мне, — что, когда я смотрю на мир, я вижу возможности. А когда ты оглядываешься по сторонам, то всего лишь ищешь, где бы отлить.

* * *

Придя под вечер домой, я решил поиграть в Шерлока Холмса и выяснить, зачем Гуннару понадобилось строить из себя больного. В этом мне должно было помочь глубокое исследование пульмонарной моноксической системии.

Почти все страдающие этой болезнью умирают в течение года после постановки диагноза, однако за последнее время наука сильно продвинулась вперед. Установлено, что пациенты, на которых проверялись новые методы, живут дольше и более полнокровной жизнью. Эти замечательные результаты были получены в ведущем исследовательском центре — клинике Колумбийского университета, расположенной на Манхэттене.

Я подумал о веб-сайте доктора Г.. Дело в том, что сколько ни пиши одни и те же симптомы, он каждый раз выдает тебе иной диагноз. Интересно, сколько диагнозов пролистал Гуннар, прежде чем решил: вот оно, самое то?

И надо же, как удобно, что именно здесь, в Нью-Йорке, есть место, где могут справиться с его болезнью!

Но не успел я как следует углубиться в эту мысль, как мне позвонил папа. Я был нужен ему в ресторане. Похищение Кроули вымотало меня вконец, и работать сегодня мне совсем не хотелось.

— Закон запрещает использование детского труда, — заявил я отцу.

— А чего ж ты тогда вечно твердишь, что ты не ребенок?

— Мне уроки делать надо. Или твой ресторан важнее моего образования?

— Наш ресторан. И потом — разве сегодня не начались рождественские каникулы?

Крыть было нечем.

Я явился в ресторан в семь и принялся за работу, но ситуация с Гуннаром не шла из головы. Ну да, сейчас, конечно, каникулы, а что потом? Сразу после их окончания меня ожидал грандиозный митинг в честь моего «больного» друга. Внутренне я кипел, но все же умудрялся сохранять профессионализм. И все было бы хорошо, если бы не кретин за столом номер девять.

Он приперся в ресторан около половины восьмого в сопровождении хмурой жены и двух драчливых отпрысков. Не успев усесться, этот идиот принялся выказывать свое недовольство буквально всем: и на вилке у него пятна, и вино недостаточно холодное, закуска прибыла слишком поздно, а основное блюдо — слишком рано. Он требует позвать управляющего. Я стою тут же, наполняю стаканы водой. Кретин уже успел облаять меня за то, что не доливаю воду в тот же момент, как он делает глоток. Ради этого козла я не утруждаю себя своими виртуозными «водолейными» фокусами.

Приходит папа.

— И это вы называете рестораном? — набрасывается на него кретин, в то время как его чада пинают друг друга под столом. — Обслуживание ниже плинтуса, еда холодная! И что это за гадостью тут у вас воняет?

Ну, во-первых, обслуживание было на высшем уровне, потому что официанткой у них была моя мама, а она просто помешана на контроле за качеством. Во-вторых, еда была горячая — уж я-то знаю, потому что сам ее подавал и обжег руки о тарелки. А в-третьих, гадостью воняло от его сыночков.

Но папа, конечно, начинает извиняться, предлагает десерт за счет заведения, скидку при следующем визите и все такое прочее. Тут я разозлился окончательно. Видите ли, мой папа раньше работал в большой компании, полной кретинов вроде этого, и выработал в себе невосприимчивость к идиотам. У меня же подобного опыта не было. Зато у меня был большой графин воды с кубиками льда...

Вот почему я никогда не смог бы получить работу «водолея» не в нашем семейном ресторане, а в каком-нибудь другом. Потому что — впрочем, впервые за свою карьеру — я промахнулся. Вся вода из графина угодила вместо стакана кретину на темечко.

Приняв ледяной душ, кретин наконец замолчал и лишь таращился на меня в шоке. А я сказал:

— Ой, какая неприятность. Может, вы хотели бутылочную воду?

К моему изумлению, весь ресторан разразился аплодисментами. Кто-то даже сделал снимок. Я собрался раскланяться, но тут папа изо всей силы вцепился мне в плечо. Я посмотрел на него — папины глаза благодарностью отнюдь не светились.

— Ступай на кухню и жди там! — прорычал он. Отец рычит крайне редко. Обычно когда он сердится, то просто орет. Нормальное дело. А вот рык — это уже беда. Я помчался на кухню, шлепнулся на табурет и принялся ждать, чувствуя себя как нашкодивший детсадовец.

Зашла Кристина. Не знаю, видела ли она, что случилось, но, думаю, главное сестренка просекла.

— Я сделала тебе лебедя, — сказала она, вручая мне искусно свернутую салфетку.

— Спасибо. А никаких подходящих случаю гималайских мантр у тебя не найдется?

— Я уже не занимаюсь мантрами, — ответила она. — Я теперь чакры изучаю.

Кристина помассировала мне спину в некоторых местах, а когда я так и не расслабился, вернулась к своим салфеткам.

Папа в тот вечер не пришел на кухню, чтобы задать мне взбучку. Просто оставил меня сидеть на табурете и мучиться. Мама по временам забегала забрать заказы, хмурила брови, качала головой и грозила пальцем. И, наконец, она дала мне тарелку с едой. Вот почему я понял: папа не просто сердит — он вне себя. Если уж маме стало настолько меня жаль, что она даже покормила меня, то, считай, дело труба.

В конце концов мама отправила меня домой — ей был непереносим вид ее непутевого сына, потерянно сидящего на табуретке.

Еще до того как родители явились с работы, мне позвонил Старикашка Кроули. Должно быть, его засланец торчал в ресторане и сегодня.

— Это правда? Ты и в самом деле вылил графин воды на голову посетителя?

— Да, сэр. — Я слишком устал, чтобы придумывать себе оправдания.

— И после этого тебе стало хорошо на душе, так?

— Да, сэр, стало. Мужик был кретин.

— Это была заранее обдуманная акция?

— Э... нет, сэр. Спонтанно получилось.

Последовало долгое молчание.

— Ладно, — наконец сказал Кроули. — Мы с тобой еще поговорим. — И повесил трубку.

Он даже не стал извещать меня, как он во мне разочарован, и это явный признак того, насколько плохи мои дела. Я так понимаю, что услышать в конце разговора с Кроули «мы с тобой еще поговорим» — худшая из угроз. Это даже еще ужасней, чем «вам придется пообщаться с моим адвокатом».

Моя проделка с водой могла иметь целый ряд очень неприятных последствий. Самое худшее — за нее мог поплатиться мой отец. В конце концов, ресторан был открыт на средства Кроули, и Старикану закрыть его — как пальцами щелкнуть. А он такой гад, что с него станется.

* * *

Придя домой, папа не стал наказывать меня. Не сделал он этого и на следующий день. Он просто избегал встреч со мной. Он делал это ненамеренно — у меня было чувство, будто сам мой вид ему настолько отвратителен, что он не хочет иметь со мной никаких дел. И только в понедельник я узнал причину.

В понедельник во всех газетах заголовки кричали:

БОСУЭЛА ОКРЕСТИЛИ В РЕСТОРАНЕ

А дальше шел снимок на всю страницу: кретин из-за стола номер девять, мокрый, как мышь, и я над ним с пустым графином. И не на какой-то дурацкой четвертой полосе школьной газеты, а на самой что ни на есть первой странице «Нью-Йорк Пост». Это была та самая фотография, которую сделал кто-то из обедающих в тот вечер в нашем ресторане.

Когда твоя физиономия красуется на первой полосе «Нью-Йорк Пост», ничем хорошим это не пахнет. Ты либо убийца, либо убитый, либо публично униженный общественный деятель. К моему случаю применим пункт номер три. Кретин из-за стола номер девять оказался не кем иным, как сенатором Уорвиком Босуэлом. И унизил его ваш покорный слуга.

В то утро папа уже начал просматривать объявления о вакантных должностях, как будто с рестораном уже все покончено.

— Пап, я это... очень сожалею... — Первый раз за все время я попытался пробить стену молчания, воздвигшуюся между нами, но он поднял руку.

— Давай не будем, Энси. — Он даже не взглянул на меня.

Так прошли все рождественские каникулы. Это было ужасно. Понимаете, в нашей семье обычай другой: мы ругаемся, орем, бьем друг друга по самым чувствительным местам, а потом миримся. Разборки у нас яростные и жаркие. Я вспомнил мамины слова об аде — она как-то сказала, что там холодно и одиноко. Теперь я понял, что она была права. Я бы предпочел, чтобы папа изрыгал на меня пламя, как дракон — всё лучше, чем страдать от этой ядерной зимы.

Раньше мы с папой решали наши конфликты в беседе. Даже когда дела обстояли очень плохо, даже когда мы готовы были задушить друг друга, мы всегда могли поговорить. Но не сейчас.

«Давай не будем, Энси».

От такого холода на Земле вымирали целые виды живых существ.