Когда Кевин Мидас впервые увидел гору, его очки были еще целы, так что мальчик мог насладиться зрелищем во всем его великолепии. Пик стоял, как одинокий каменный зуб, проросший из недр Земли где-то в начале времен. Он не был частью горного массива и совершенно не сочетался с покатыми холмами вокруг — просто стоял и успешно сводил на нет все попытки объяснить его существование.

Фургоны подъезжали с запада, чтобы дать всем выехавшим на природу детям полюбоваться горой с наилучшего ракурса. С запада гора представляла собой сплошную каменную стену, на сотни и сотни футов уходящую вверх. Восточный ее склон был куда более покатым и зарос соснами, покрывавшими и окружающие холмы. На самом деле, это была всего лишь половина горы — как будто кто-то разрезал ее сверху донизу, чтобы гранитный утес вечно взирал на запад.

— Ух ты! — Это было все, что Кевин мог сказать. Даже Джош поднял голову и посмотрел на гору. Самый верный друг Кевина сидел рядом с ним всю трехчасовую дорогу и успел переиграть в огромное количество видеоигр. Вид горы был единственным, что могло оторвать мальчика от игры.

— Вот он, — сказал мистер Киркпатрик, учитель, который вел их машину, — Божий Гномон!

Они припарковались рядом с тремя другими автобусами, и все вылезли наружу, чтобы полюбоваться величественной горой. Кевин знал по фотографиям, что Божий Гномон кончался острым пиком, но сейчас его верхушку скрывали облака. Зрелище, однако, все равно впечатляло сильнее, чем любые фотографии. Неудивительно, что индейцы слагали об этой горе легенды.

Мало кто из двадцати ребят, участвовавших в поездке, не взял с собой камеры, поэтому воздух немедленно наполнился щелканьем.

Бертрам Тарсон, по счастью, на время поездки избавивший двух друзей от своего общества, окинул взглядом это фотографическое безумие и закатил глаза, похожие на мячи для гольфа:

— Бога ради, это всего лишь дурацкая гора, — проворчал он, не прекращая жевать жвачку, которой было так много, что Кевин чуял ее запах за добрых двадцать футов.

Мальчик не мог сказать, что ненавидит Бертрама Тарсона, потому что «ненавидеть» было бы слишком мягким словом по сравнению с тем, что он чувствовал. Тот был не просто задирой, но постоянным напоминанием, что Кевин не мог управлять своей жизнью. Дома родители следили за ним с самого момента пробуждения, а в школе эта почетная обязанность переходила к хулиганам вроде Бертрама, который, не прошло и трех недель седьмого класса, снова начал свои бесконечные приставания, отравлявшие жертве каждое мгновение жизни. Мальчик мог только гадать, зачем природа так зло пошутила, позволив самым противным детям расти гораздо быстрее всех остальных. Гораздо быстрее него. Будучи самым маленьким в классе и являясь при этом владельцем самых толстых очков, Кевин был так же далек от управления собственной судьбой, как от овладения баскетбольной силовой подачей. И хулиган никогда не упускал случая лишний раз об этом напомнить.

— Не оглядывайся, — прошептал друг, — но Бертрам пялится на тебя. — Чернокожий Джош не мог любить громил, видевших во всех остальных лишь боксерские груши.

Пристальный взгляд хулигана был плохой приметой. Все знали, что громиле нужна была ежедневная доза жестокости и он имел привычку долго сверлить жертву взглядом, строя коварные планы.

Бертрам, не сводя глаз с жертвы, жевал жвачку кривыми зубами, которых постыдилась бы и лошадь. Сколько Кевин себя помнил, громила всегда носил брекеты, но, похоже, они проигрывали сражение.

— На что пялишься, Креветка? — наконец поинтересовался хулиган. С этими словами он сунул руку в рот, вытащил оттуда ком жвачки размером с собственный кулак и вложил его в подставленную ладонь Хэла Хорнбека, неповоротливого верзилы, слывшего правой рукой Бертрама. Хэл был таким же мерзавцем, только еще глупее — что, впрочем, было практически незаметно. С таким же успехом можно сказать, что картошка глупее лука.

Бертрам побрел обратно к своему фургону, а Хэл, учившийся у своего кумира искусству свирепого взгляда, злобно уставился на Кевина и принялся скатывать жвачку в шар. Он запустил снаряд в жертву, но промахнулся, и липкий ком приземлился на голову мистеру Киркпатрику. Жвачка залипла в его волосы так же прочно, как раньше — в зубы Бертрама.

Учитель обернулся, увидел спину исчезающего в автобусе Хэла Хорнбека и вздохнул:

— Ладно, все по фургонам. Божий Гномон ждет.

«Ждет чего?» — задумался Кевин: сквозь его очки действительно казалось, что одинокая, закутанная в утренний туман гора чего-то ждала.

* * *

Гора в ветровом стекле все надвигалась, пока, наконец, огромная каменная стена не закрыла весь вид.

Когда дверь фургона открылась, Кевин выбрался наружу первым.

Занавес облаков приподнялся, и стал виден пик — острие, протыкающее небо. Мальчик, которого к тринадцати годам было сложно чем-либо удивить, был поражен настолько, что ему пришлось прислониться к фургону, чтобы не упасть.

Бертрам тоже первым вылез из своего фургона — но вовсе не для того, чтобы любоваться видами.

Кристально чистое изображение горы в глазах Кевина внезапно помутнело — очки исчезли с его лица.

— Мяч в игре! — прокричал Бертрам, которому после трех часов заточения в фургоне требовалась жертва. Он предвкушал это не один час.

С орущим магнитофоном в одной руке и очками в другой хулиган бросился к опушке леса, и они с Хэлом встали там, злорадно ухмыляясь и ожидая, что Мидас за ними погонится.

— Не надо, Кевин, — сказал видевший все это Джош. — Если ты перестанешь за ними бегать, они оставят тебя в покое.

Совет был хорошим, но желание броситься в погоню было таким сильным, что мальчик не знал, устоит ли.

Он обернулся: учителя были поглощены пересчетом учеников и не заметили, что стряслось с Кевином (похоже, Йен Аксельрод куда-то запропастился; Ральфи Шерман клялся и божился, что тот пал жертвой внезапного самовозгорания где-то на шоссе, но Ральфи говорил это каждый раз, когда кого-то не могли досчитаться).

Громила меж тем таращился на жертву своими ужасными выпученными глазами и крутил очки вокруг указательного пальца.

— Бертрам — это как прыщ, — сказал Джош. — Не обращай внимания, и в конце концов он исчезнет.

Но мальчик просто не мог так поступить. Мяч был в игре, а наш герой, похоже, был обречен всю жизнь участвовать в чужих играх.

Разъяренный очкарик припустил к хулиганам, а те исчезли в глубине леса, оставляя в воздухе след из тяжелого металла.

Кевин выбежал на поляну, заросшую мертвой травой, окружающей страшного вида туалет. Хэл зашел сзади и захватил его в печально знаменитый Тройной Нельсон Хорнбека (который был похож на обычный двойной нельсон, только сильнее). Жертва лягалась и брыкалась, и вид спорта незаметно превратился из игры в мяч в родео.

— Глянь-ка на этого щенка! — изображая техасский акцент, сказал Хэл. — Мы его быстренько стреножим, а?

Перед мысленным взором Кевина предстала перспектива: его руки и ноги свяжут вместе, как у бычка на родео, и оставят в таком виде до конца дня.

Хэл ослабил захват ровно настолько, чтобы мальчик увидел Бертрама, стоящего футах в десяти. Хулиган тряс висевшими на его пальцах очками в такт грохоту ударных из проигрывателя. Это было уже даже не родео, а бой быков.

— Ну же, Мидас! Забери свои очки! — сказал Бертрам. — Торо, торо!

Хэл аж закашлялся от смеха. Еле дышавший Кевин мог только ворчать и храпеть, как бык. Джош выбежал на поляну и, как это часто случалось, немедленно взялся за дело друга. С родителями-адвокатами поневоле научишься доносить истину до луковиц и картофелин.

— Бертрам, ты же понимаешь, — сказал он, — что и без того будешь отвечать за жвачку в волосах Киркпатрика. На твоем месте я бы сейчас залег на дно.

Кевин практически слышал, как совет влетел Бертраму в одно ухо, отразился от стенок черепа и вылетел в другое.

— Ее бросил Хэл, — парировал хулиган.

— Это была твоя жвачка, — сказал Джош.

Бертрам только отмахнулся и вернулся к корриде. Тут его музыка, без умолку грохотавшая уже много лет, внезапно прекратилась.

Издалека донесся шум водопада и пение птиц на верхушках сосен — звуки природы, должно быть, страшно раздражавшие хулигана.

— Что за?.. — удивился Бертрам, обернувшись. Джош извлек кассету и отошел, держа ее в руке. У Кевина глаза на лоб полезли. Выключить магнитофон громилы отважился бы только самоубийца. Хулиган оскалил свои отборные зубы и зарычал, как голодный питбуль:

— А ну отдай!

Предприимчивый мальчик продолжал пятиться, держа попавшую в заложники кассету в руках и направляясь к туалету.

Маленькое зеленое сооружение размером с телефонную будку распространяло один из тех ароматов, что запоминаются до конца жизни. Джош распахнул дверь, и удушающая вонь незримыми пальцами смерти потекла наружу.

Бертрам бросился было к нему, но мальчик занес над дырой руку с кассетой:

— Еще один шаг, и она летит вниз.

Кевин, все еще в железном Тройном Нельсоне, стал свидетелем того, как Джош Уилсон заставил Бертрама Тарсона онеметь. О таком рассказывают внукам.

— Ну, Джош, мы же только шутили! — проныл хулиган. — Ты ведь этого не сделаешь, правда?

Тот улыбнулся:

— Заключим сделку. Я отдам тебе твою музыку, если ты отпустишь Кевина и отдашь ему очки. — Бертрам не ответил. — Предложение действует пять секунд.

Хулиган посмотрел на своего подпевалу и кивнул. Хэл швырнул заложника на землю, и тот судорожно вдохнул.

— Хорошо, — сказал Джош, — а теперь очки.

— Сначала кассета.

— У тебя три секунды.

Лишенный возможности торговаться, Бертрам швырнул очки их владельцу. Джош кинул хулигану кассету, выполняя свою часть сделки — что в данной ситуации было не очень-то разумно.

— Берегись! — крикнул Кевин, но было слишком поздно. Громила схватил незадачливого шантажиста за горло и со стуком впечатал его в стену туалета:

— Ты тронул мои песни! — с красным лицом заорал Бертрам. — Никто не прикасается к моим песням! — Хэл открыл дверь уборной, и стало очевидно, что они задумали.

Хулиганы головой вперед потащили Джоша к дыре.

— Послушайте! — воззвал тот. — Вы не можете так поступить! Подумайте о вашей совести!

— У нас ее нет.

Тогда Кевин кинул шишку. Она со свистом пролетела по воздуху и отскочила от затылка Бертрама.

Хулиган медленно повернулся к мальчику, с решимостью снайпера стоявшему на другом краю поляны. С Кевина было достаточно. Внутри него как будто загоралось что-то очень и очень взрывоопасное.

— О Боже! — сказал Джош, осознав, что друг настроен серьезно.

Бертрам только угрюмо улыбнулся неуклюжим потугам Кевина выглядеть храбрецом:

— Ты кинул в меня шишку, Мидас?

Кевин, не дрогнув, сдвинул очки на лоб, и прорычал два слова:

— Твою мать.

Улыбка хулигана потухла. Больше его музыки для Бертрама значила только мать. Он выпустил Джоша, совсем про него забыв, и со сжатыми кулаками уставился на обидчика. Его лицо налилось кровью, а все тело дрожало от ярости:

— Чего-чего ты там говоришь про мою мать?

Кевин тоже сжал кулаки и приготовился к драке. Он посмотрел с другого конца поляны прямо на Бертрама и выстрелил от бедра:

— Твоя мать — сосновая шишка.

В сотне ярдов, на стоянке, мисс Аргус, учительница математики, с любовью вычищала жвачку из волос мистера Киркпатрика. Эта маленькая хирургическая операция была столь увлекательна, что ни они, ни остальные учителя, наблюдавшие за священнодействием, не обратили внимания на Йена Аксельрода, который в конце концов нашелся, выбежал из леса и объявил: «Эй, народ, Бертрам дерется с Кевином Мидасом!»

Через несколько секунд все двадцать детей исчезли со стоянки и бросились в лес, чтобы не пропустить битву века.

* * *

Мальчишки катались в грязи, нанося удар за ударом. В мгновение ока их окружила орущая толпа детей, счастливых от того, что хоть кому-то наконец набьют морду. Джош попытался растащить дерущихся, но Хэл применил Тройной Нельсон.

Да, Кевин взорвался — он весь обратился в ярость, находя в себе больше силы, чем мог подозревать. В кои-то веки он осмелился бросить вызов Бертраму! Наконец-то, после стольких лет, хулиган получит то, что заслужил, — унижение от рук Кевина Мидаса!

Но, как случается, одной ярости было мало. Бертрам был просто-напросто крупнее и сильнее — и весь праведный гнев мира не изменил бы этого.

В конце концов хулиган одной рукой обхватил соперника за шею, а другой поднес к его рту шишку:

— Открой пасть, Мидиот!

— Иди к черту! — вызывающе крикнул Кевин. Хулиган воспользовался этим и запихнул шишку мальчику в рот, так что щеки у того раздулись, как у бурундука.

Бертрам отпустил жертву и отступил назад, чтобы полюбоваться делом рук своих. Тут все, кроме Джоша, принялись смеяться — даже Николь Паттерсон, девочка, в которую Кевин был не очень-то тайно влюблен. Унижение было больнее, чем синяк под глазом и запекшийся рот.

— Эй, — сказал какой-то остряк, — Мидас сел на диету с повышенным содержанием клетчатки! — Смех усилился.

Мальчик осторожно вынул шишку изо рта.

Толпа начала редеть, но Бертрам не двигался с места, как гордый охотник у своей добычи. У его ног лежали очки, свалившиеся с Кевина во время драки. Не спуская взгляда с противника, хулиган поднял ногу и очень медленно опустил на очки свой грязный «Рибок», всем весом вдавливая их в землю, пока не раздался хруст.

— Упс. — Бертрам снял ногу с разбитых очков, подхватил свой магнитофон и удалился, окончательно разгромив соперника.

Всего три недели с начала года, и уже пора чинить очки.

— Он за это заплатит, — пробормотал Кевин, сдерживая слезы. — Он заплатит.

Джош только покачал головой, помогая другу подняться:

— Кто-то должен что-то с ним сделать. Этот психопат совершенно неуправляем.

Уходя, Кевин оглянулся на гору, выглядевшую теперь размытым пятном. Каждый раз, когда Бертрам унижал его, мальчик говорил, что тот заплатит, но в последнее время начинал сомневаться, что хулигану когда-нибудь придется за что-нибудь отвечать. Он гадал, на что похож наш мир: ждет ли всех Бертрамов и Хэлов справедливое наказание, или всё вокруг — та же гора, молчаливо наблюдавшая за избиением Кевина.