64) Преодоление

Если он умрёт, я никогда не прощу этого ему. Я никогда не прощу этого себе.

Он такой тяжёлый — лежит на дне бассейна, словно обломок гранита. Он такой плотный, что вода не выталкивает его. Мы с Бронте из сил выбиваемся, пытаясь поднять его на поверхность.

Почему я последовал за ним, когда он вышел на поиски Бронте? М-да, мои мотивы благородными не назовёшь. Я превратился в такого жалкого нытика, что не мог вынести противостояния со всеми моими страхами и душевными муками — ведь они наверняка бы набросились на меня, как только эффект присутствия Брю сошёл на нет. Я хотел оставаться в его поле влияния, пусть хотя бы на самом краю, и поэтому следовал в одном квартале за ним. Сегодня вечером я опустился до преследования.

Когда я подошёл к бассейну, Бронте как раз выбиралась из воды. Она была словно в тумане, никак не могла сообразить, что случилось. Я полез через ограду. Знать бы мне, что произошло — шевелился бы быстрей. Мы заметили его не раньше, чем через десять секунд. Десять секунд — это цена жизни или смерти.

Наша первая попытка вытащить его из воды проваливается. Мы оба выныриваем на поверхность, глотаем воздуха и снова устремляемся на дно. Я толкаю его снизу, Бронте перехватывает его поперёк груди и тащит вверх, исступлённо отталкивалась ногами.

Наконец, мы ухитряемся поднять его и каким-то неведомым образом подвести к кромке, затем оба забираемся на бортик бассейна и, схватившись за его безжизненные руки, дёргаем и тянем, пока не втаскиваем тело Брю на кафельный пол.

— Ты вроде знаешь, как оказывать первую помощь?

Бронте кивает и без разговоров начинает реанимацию, лихорадочно делая всё, чему её учили.

— Ты слишком торопишься! — говорю я.

— Мне никогда не приходилось делать это по-настоящему!

Она замедляет темп. Два вдувания, тридцать нажимов на грудь.

— Я позвоню в скорую! — говорю я и вытаскиваю телефон.

Однако на экране лишь мельтешение пятен. Бедняга сплавал со мной ко дну бассейна, и теперь совершенно бесполезен.

Два вдувания, тридцать нажимов, и опять, и снова. Бронте захлёбывается слезами — слезами, которые не забирает себе Брю, и я впадаю в панику. Может, это значит, что он уже...

— Тащи сюда дефибриллятор! — кричит Бронте. — Где-то в кладовке есть, я видела, но не помню, где!..

Я мчусь в кладовку, а Бронте продолжает делать массаж сердца:

— ...девять, десять, одиннадцать, проклятье, Брю, дыши!.. четырнадцать...

Я обшариваю кладовку: раскидываю вещи по полу, сгребаю с полок, опустошаю шкафы, пока, наконец, не нахожу то, что требуется, и сломя голову несусь обратно.

— ...двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь...

Падаю на колени рядом с ними, достаю из коробки дефибриллятор. Что-то на пластинах слишком много инструкций...

— Что надо делать?!

— Нас этому не учили! — кричит Бронте, однако перегибается через меня и нажимает на кнопку «Вкл.».

Пока всё просто. Загорается красный огонёк, слышно гудение — аппарат набирает заряд, я хватаю электроды; огонёк сменяется на зелёный. Прижимаю металлические поверхности электродов к груди Брю. Бронте едва успевает отшатнуться за мгновение до того, как я нажимаю на красные кнопки на электродах. Тело Брю сотрясается, выгибается дугой.

— Ты должен сказать «РАЗРЯД»! — кричит сестра.

— Я забыл!

Жду, когда снова появится зелёный огонёк, означающий, что аппарат снова зарядился, и пытаюсь возродить в памяти все телесериалы на медицинскую тему.

Бронте кладёт два пальца на шею Брю и качает головой — пульса нет.

Брю надо бороться за возвращение к жизни... но он не будет бороться. Не сможет. Он не боец, это не в его природе.

Зато я боец по самой своей сути! Если Брюстер не хочет драться, я буду драться за него.

— РАЗРЯД!

Спина Брю снова резко выгибается. Пульса по-прежнему нет.

— Не получается! — воет Бронте. — Всё напрасно!

Но сегодня у нас нет права на ошибку.

В ожидании, пока аппарат зарядится, я заглядываю в его полуоткрытые, невидящие глаза и внезапно осознаю, что искусственного дыхания и сердечного дефибриллятора недостаточно. Мы должны дать ему нечто большее.

— Нам надо забрать всё обратно! — говорю я сестре.

Я даже сам не совсем понимаю, что имею в виду. Это даже не мысль, это чувство, наскоро облечённое в слова — ведь у нас так мало времени.

— Что забрать? — недоумевает Бронте.

И тут меня озаряет. Вот что нужно Брю. Вот что нужно ВСЕМ НАМ. Это единственная возможность спасти его. Просто и — невозможно. Но ведь и Брю тоже совершил много невозможного, значит...

— Нам надо взять обратно всё, что мы позволили ему украсть у нас! Мы должны украсть это у него!

В её глазах загорается искорка — она поняла.

— Как?!

Дядя Хойт!

— А как делал его дядя! Он всё время злился. Потому что ему этого хотелось! Мы много чего отдали Брю — теперь нам надо захотеть забрать это обратно. Мы должны сделать это опять своим!

Бронте кивает. Огонёк дефибриллятора сменяется на зелёный.

— Последний раз, — говорит сестра.

Прижимаю электродные пластины к груди Брю, но мысли мои — не здесь. Они — обо всех синяках, которые я отдал ему, о сотрясениях, которые я отказался взять себе, о душевных муках и печалях, которые я с такой лёгкостью перевалил на другого человека. Я иду наперекор инстинкту самосохранения и борюсь за то, что утратил, за то, от чего раньше отказался. Мои раны — это мои раны, и я хочу сам нести их.

— РАЗРЯД!

Я накачиваю тело Брю электричеством, а сам в это время пытаюсь украсть у него хотя бы крошечную часть того, что вообще не должен был ему отдавать: удары, сыпавшиеся на меня на лакроссном поле, сердечные муки, от которых он избавлял меня дома... Стоило мне поддаться в малом — и я легко отдал ему и всё остальное. Но как бы трудно мне теперь ни пришлось, я возьму всё-всё обратно, если хочу спасти его! Заберу всё и даже больше. И я безмолвно молюсь о том, чтобы почувствовать боль — хоть маленькую, хоть где-нибудь, а ещё лучше — везде.

Бронте проверяет пульс.

— Ничего!

Но я что-то чувствую... Вот, вот оно — крохотное покалывание в плече — в том самом месте, куда Бронте двинула меня в тот злополучный день после лакросса. Я поднимаю руку и вижу еле заметную желтоватую тень — там проступает синяк, которого ещё минуту назад не было! Всё, что мне удалось отобрать у Брюстера — лишь крохотный синяк...

... и всё же этого хватает.

— Постой! — вскрикивает Бронте. — Кажется, есть пульс!

И вдруг Брю разражается кашлем, изо рта фонтаном бьёт вода. Мы с Бронте кричим от радости. Переворачиваем его набок — пусть вытечет всё, что есть. Брю кашляет и кашляет. Его глаза распахиваются и... тут же закрываются вновь.

Мы спасли тебя, Брю! Мы спасли тебя! Сейчас, в эту самую минуту, ничто в мире ни для Бронте, ни для меня не имеет значения. Мы спасли тебя!

Но он без сознания.

Поскольку телефона у нас нет, единственным средством сообщения с внешним миром являются мои ноги. Бронте держит голову Брю на своих коленях, а я на полной скорости лечу к ближайшему дому, колочу в дверь и отказываюсь уйти до тех пор, пока меня не впускают.

Когда я, позвав на помощь, возвращаюсь назад в бассейн, Брю всё ещё не очнулся. И когда прибывает «скорая», он по-прежнему без сознания. Его забирают, персонал «скорой» работает с лихорадочной поспешностью, и встревоженное выражение лиц врачей ясно говорит о том, о чём мы с Бронте не решаемся сказать вслух. Что-то очень не так.

Мы спасли тебя, Брю. Мы вернули тебя обратно. Так почему ты не хочешь вернуться?

 

65) Нечувствительный

Коди сидит на скамейке во дворе Детского дома Рузвельта, смотрит на детишек, лазающих по искусно устроенным «джангл джим», и на его лице написано отвращение.

— Это несправедливо! — хнычет Коди.

— Сам виноват, ведёшь себя как дурак, — втолковываю я.

Он хватает один из двух своих костылей и долбает меня им по ноге:

— Вот тебе за «дурака»!

Мы с Бронте навещаем его несколько раз в неделю. Вообще-то, мы здесь работаем на добровольных началах — нас сагитировали, и после второго-третьего визита мы увязли. Они в таких вещах отменные мастера. Да и сезон лакросса кончился, а заниматься-то чем-то надо. Опять же «активно содействовал работе местного детского дома» очень красиво выглядит на заявлении в колледж.

— Может, мне можно забраться на самую нижнюю площадку, а? Ну, она же не высо-окая...

— Если ты это сделаешь, — грозит Бронте, — тебя вообще больше во двор не выпустят.

Коди с остервенением лупит кулаками по своему гипсу; тот глухо отзывается — такой звук можно услышать, если постучать по манекену. Да, гипс у Коди солидный — от самой лодыжки до верхней части бедра.

— Ненавижу! — говорит Коди. — И ещё оно всё время чешется!

Вокруг того, что случилось с Брю, поднялся слишком большой шум. Настолько большой, что Служба охраны детей поспешила вмешаться и забрала Коди из нашей неудавшейся приёмной семьи. Я сам не видел, как он сломал ногу, но судя по официальным отчётам, это произошло так.

Коди тогда находился в кабинете социального работника на собеседовании. Стоило только ему услышать, что он больше не будет жить с нами, как пацан просто-напросто рехнулся и выпрыгнул из окна второго этажа на растущее у стены дерево. Всё бы ничего, если бы он не пролетел мимо цели.

Он сломал ногу в трёх местах.

— Тебе очень повезло, — сказали ему доктора, но мне почему-то кажется, что Коди с этим несогласен. Этот мальчишка из тех, в кого жизнь вколачивает свои уроки кувалдой. Но во всяком случае, этот урок, похоже, он запомнит надолго.

Папа забирает нас из детдома в пять. Мы все: Бронте, Коди и я — отправляемся в больницу. Иногда нас забирает мама, иногда папа, но никогда — оба вместе. Папа снова поселился в гостевой — она ведь теперь свободна; всякие дипломатические отношения между родителями прекратились, и мы опять питаемся фаст-фудом.

В палате Брюстера медсестра делает заметки в его журнале.

— Всегда приятно вас видеть! — с улыбкой говорит она и выходит, оставляя нас наедине с больным.

Коди допрыгивает на своих костылях до стула у койки брата, плюхается вниз и начинает дотошно, в подробностях пересказывать Брю всё, что случилось во Вселенной Коди с того момента, когда он был здесь в последний раз, то есть три дня назад. Он говорит и говорит, не дожидаясь реакции — потому что уже привык к тому, что её нет.

Над койкой на стене висят рисунки, сделанные рукой Коди. К ножке кровати привязан серебристый воздушный шарик с надписью «Выздоравливай поскорей!» — он лениво плавает в воздухе и, по всей вероятности, так будет продолжаться до скончания времён, потому что эти штуки никогда не сдуваются. На тумбочке букет увядших цветов в вазочке; Бронте заменяет его свежим. Рядом с цветами — кубок «Лучшему игроку лиги».

Брю лежит в постели, его глаза закрыты; провода и трубки тянутся от него к множеству различных приборов; первое время они нагоняли на нас страх, но теперь мы привыкли. Электроэнцефалограф, кардиограф, аппарат искусственного кровообращения и ещё одна машина, которая время от времени испускает тоненький писк, словно сонар, стремящийся обнаружить вражескую подлодку.

Бронте тоже присаживается и начинает разминать пальцы Брю.

— Он выглядит неплохо, — произносит папа.

Думаю, всё в мире относительно. С тела Брю сошли все следы травм, хотя некоторые шрамы остались — они, как я подозреваю, не исчезнут никогда. Он лежит тихо и не забирает у нас ни одной из наших болячек. И сам не чувствует никакой боли.

Если продолжать поддерживать в нём жизнь — это ошибка, то я беру ответственность на себя. Признаю — мною движет эгоизм. Я не хочу терять самого странного и, наверно, самого близкого своего друга. Можете обвинять меня за то, что я принуждаю его к этой нежизни. Готов жить с этой виной, потому что я не из тех, кто легко сдаётся. То, что сидит во мне — не позволяет.

Через некоторое время папа уходит, чтобы убрать машину из зоны двадцатиминутной стоянки. А мы остаёмся.

— Когда Брю проснётся, — заявляет Коди, — я не отдам ему свою сломанную ногу. Как тогда, на той мачте, не отдал страх, так и ногу не отдам.

И я уверен — он и в самом деле выполнит своё обещание. Это невероятно, но если ты твёрдо решил — ты действительно можешь удерживать всё в себе и даже постепенно выработаешь иммунитет. Мы с Бронте специально трудимся над этим — стараемся внушить себе желание оставить у себя всё то неприятное, что при других обстоятельствах с радостью перевалили бы на кого-то другого.

Уходя, мы останавливаемся у дежурки медсестёр.

— Какие-нибудь изменения есть? — спрашивает Бронте. — Ну хоть что-нибудь?

— Как вам сказать... — отвечает одна из сестёр. — Наблюдаются необычные всплески его мозговых волн. Одно то, что у него вообще есть какая-то мозговая активность — это уже хороший знак.

— Насколько хороший? — не отступает Бронте.

Сестра прячет вздох под сердечной улыбкой.

— Дорогая, люди лежат в коме месяцами, а то и годами. Иногда они просыпаются, когда этого никто не ждёт, а иногда — не просыпаются вообще. То, что мы знаем о деятельности головного мозга — ничто по сравнению с тем, чего мы не знаем.

Эту речь медсестра, кажется, заучила наизусть, потому что она выдала нам её слово в слово две недели назад. Я не могу винить её за формальный ответ — такова её работа; она обязана говорить это всем, кто не теряет надежды и ждёт, когда очнётся дорогой им человек. И всё же мне эта уклончивость так надоела, что я заканчиваю вместо неё, повторяя то, что она говорила нам в прошлый раз:

— «Но каждый день делаются новые открытия, и, может статься, когда-нибудь нам присудят Нобелевскую премию за исследования в области мозговой деятельности».

Вместо того, чтобы рассердиться на меня за передразнивание, она снова вздыхает-улыбается:

— Определённо, мне пора в отпуск...

— Но если он проснётся, — умоляет Бронте, — вы же позвоните нам, правда? Обещайте, что позвоните!

— Обещаю, — заверяет медсестра. — У нас есть ваш номер.

— У нас есть номера всей вашей семьи, — добавляет другая медсестра.

— И мы помним их наизусть! — подаёт голос третья.

Может, это нам, а не им, пора в отпуск.

 

66) Алло!

В День поминовения, когда погода ну просто издевательски хороша и все радуются лишнему выходному дню, мама с папой усаживают нас за стол на кухне для серьёзного разговора. Мы догадываемся, о чём пойдёт речь. Догадываемся, потому что два серых чемодана опять поднялись из подвала и уже несколько дней тихо живут бок о бок в комнате для гостей.

— Мы с вашей мамой решили, что настала пора мне переехать, — говорит папа. Это те слова, которых мы с Бронте как огня боимся уже так давно, что я даже не помню, когда этот страх возник впервые.

— Это временно, — добавляет мама, но мы-то понимаем, что это то же самое, что закрывать дверь конюшни, когда адвокаты уже сбежали.

На глаза Бронте наворачиваются слёзы.

— Не лгите нам! Ничего это не «временно».

Глаза родителей тоже увлажняются.

— Наверно, ты права, — говорит папа. — Быть может, это навсегда. Возможно.

При слове на букву «Н», начинает работать и мой водопровод. «Навсегда». Перепускное отверстие открыто, я быстро вытираю глаза. Перепускное отверстие закрыто.

«Навсегда» — отвратное слово.

Пока Бронте пытается овладеть собой, я говорю:

— Когда дела становятся совсем никуда, дальше будет лучше.

— Теннисон прав, — соглашается Бронте. — Не смотрите, что мы восприняли всё так спокойно — по временам мы наверняка будем впадать в истерику.

— Ага, — киваю я и добавляю: — Это-то как раз нормально. Вот если мы не станем закатывать истерики хотя бы время от времени — вот тогда надо бить тревогу.

Родители взирают на нас с благоговейным изумлением — так обычно смотрят на папу римского или на игровой автомат, на котором сверкают три семёрки.

— И когда это вы оба успели так постареть? — с недоумением спрашивает папа.

Я подхватываю:

— Слишком долго жаримся на солнце! — и изображаю «гусиные лапки» в уголках своих глаз.

— Угу, — вторит Бронте. — А в двадцать два нам уже понадобятся инъекции ботокса.

И несмотря на всю серьёзность положения мама с папой не могут удержаться от улыбки.

***

Боль приходит, когда родители покидают комнату. Я обнимаю Бронте — не только для того, чтобы утешить её, но чтобы утешиться самому; ведь мне так же плохо, как и ей, хотя я стараюсь ничего не показывать снаружи.

Но в этот момент бездонного отчаяния, когда весь мир, кажется, разорван напополам, я вдруг в глубине души понимаю, что мы ждали этого с того самого дня, когда Брю ушёл в безмолвие. Мы наконец вернулись к прежнему положению вещей, каким оно было до того, как Брюстер и Коди Ролинсы вошли в наш дом...

...и это означает, что вот теперь мы окончательно и несомненно забрали всю свою боль обратно.

В ту ночь у бассейна мы вернули Брю в наш мир только наполовину; чтобы он завершил свой путь домой, нужно было что-то ещё. И вот теперь мы получили назад всё, что принадлежит нам по праву — потому что свою боль каждый должен нести сам; и как бы тяжела ни была такая ноша, она прекрасна, потому что...

...это не телефон там звонит?

Да не один, а все разом: домашний здесь, на кухне, мобильник Бронте в её комнате, мамин в её сумочке... Словом, все в мире телефоны затрезвонили в эту самую минуту. Однако моё внимание в особенности привлекает один из звонков.

В ящике кухонного стола, где мы храним всякий ни на что не годный хлам, который, однако, жалко выбросить, лежит мой мобильник-водоплаватель — я пока не успел подыскать ему замену. Он не работал с того самого дня, как совершил вместе со мной путешествие ко дну бассейна; и всё же я открываю ящик — и вот он, во всей красе: играет знакомый рингтон, подмигивает кнопка вызова — такая же волшебная и невозможно яркая, как светлячок в ночи.

Бронте тоже поражена; она смотрит на телефон с тем же трепетом, что и я, и с некоторой долей страха — оттого, что есть на свете вещи, о которых ты просто знаешь. Это уже даже и не интуиция, а что-то совсем сверхъестественное: ты просто знаешь, что в судьбе наступил поворот.

— Возьми телефон, — шепчет она.

Но я улыбаюсь и протягиваю трубку ей:

— Думаю, это тебе.

Она подносит телефон к уху, и мы оба застываем в ожидании и предвкушении. Изумительно, до чего быстро всё произошло после того, как родители сообщили нам своё известие! Я всегда был человеком рассудочным, верил лишь в то, что мог увидеть и пощупать; но теперь я твёрдо знаю: в мире есть место чудесам. Может, не тем, которых мы ожидаем, но всё равно это чудеса. Они случаются каждый день, мы просто должны научиться их видеть.

— Алло? — говорит Бронте в телефон, который по идее не должен работать — и из улыбки, расцветшей на её лице, из внезапной радости в её глазах я узнаю всё, что мне нужно. Да, сегодня день печали, но это также и день ликования!

Так открой глаза, Брю. Открой глаза и поговори с нами. Мы не отдадим свою боль тебе, но я обещаю делиться с тобой счастьем. Поговори с нами Брю... потому что мы, наконец, готовы услышать твой зов.