Брюстер всё время твердит, что мне надо бы быть тряпичной куклой. Вот заладил. Не хочу! Сказал ему, что хочу быть Пластик-Фантастиком, потому что это клёвое имя для супергероя.

— Ты не супергерой, — сказал Брю, — выбрось из головы! Думай, что ты — тряпичная кукла, так будет лучше.

Он говорит так, потому что я спрыгнул с крыши и сломал ему руку. Ну, может, он и прав — какой из меня Пластик-Фантастик, если у меня не получается растягиваться. Всё равно — вот было бы клёво, если бы я втайне был чем-то таким суперским, особенно когда дядя Хойт съезжает с катушек.

Хотел рассказать об этом Бронте-завру, но Брю сказал:

— Тайна должна оставаться тайной.

— Даже от неё?

— В особенности от неё, — сказал он.

Непонятно, почему. Они же так много разговаривают, что, кажется, могут читать друг у друга в мозгах.

Бронте-завр здорово плавает. Сам видел — я тогда учил её делать «пушечное ядро», а потом победил — проплыл быстрее до конца бассейна. Отличный был день, вот только под конец стало чуть страшно, потому что она увидела всю эту дрянь на теле у Брю. Нам про это разговаривать не положено, как и про моё тайное супергеройство. Ей захотелось узнать, откуда у него эти раны. Думала, что это дядя Хойт бьёт его и всё такое.

— Коди, дядя Хойт бьёт меня? — спросил Брю, глядя мне прямо в глаза. — Скажи правду.

Ну, я и сказал. Правду.

— Нет, — сказал я, — дядя Хойт боится Брюстера.

И это, ей-богу, истинная правда. Дядя никогда не подымает руку на Брю.

Но это только полуправда, и она хуже вранья, потому что тогда правду узнать труднее.

Я сразу понял, что Бронте-завр что-то поняла, но только она сама не поняла, чтó она поняла. И ещё кажется, Брю, будь его воля, так и оставил бы её в недоумении и растерянности, а это значит, что они вовсе не умеют читать друг у друга в мозгах, как я думал раньше, и мне стало клёво.

В тот день, когда мы ходили в бассейн, стояла классная погода: солнечно, прохладно, в точности как тогда, когда я прыгнул с крыши — это случилось в первом классе, когда я был ещё совсем дурак. Понимаете, я хотел стать супергероем и шёл к этой цели потихоньку, шаг за шагом: сперва спрыгнул со стула, потом с крыльца, а потом долго практиковался, прыгая из окна кухни — раз, и ещё раз, и ещё, пока не научился приземляться точно на ноги.

Короче, следующим шагом была крыша. Логично? Логично.

Так что я вытащил из сарая приставную лестницу и залез на верхотуру. А Брю, я так думаю, тогда уже вернулся из субботней школы; его заставляют отсиживать там за опоздания, потому что иногда дядю Хойта переклинивает, и он не выпускает Брю по утрам из дому.

Дело в том, что я не знал, что он уже дома. Я же не нарочно! Просто не думал, что так обернётся.

Короче, залез на крышу и начал отсчитывать, как при запуске космического шаттла. Вот смешно, думал я — ведь шаттл уходит вверх, а я-то собирался вниз!

Я отсчитывал целых три раза, потому что первые два никак не мог собраться с духом; а раз ты прозевал старт, приходится всё начинать сначала и считать заново. Наконец отсчитал третий раз и прыгнул.

Ну, скажу я вам! Это было вроде как в тысячу раз выше окна кухни, и хотя я и приземлился на обе ноги, они куда-то уехали из-под меня, потому что земля была мокрая. Я выбросил вперёд руки и почувствовал, как правая ударилась о большой камень, который торчал из земли. Кость хрустнула. Я, кажется, даже услышал этот хруст.

Я сразу понял, что дело плохо, потому как должен был ощутить боль — должно же болеть, когда что-нибудь себе ломаешь, правда? — но её не было. Вместо этого, когда я поднял руку, перелом исчез, зато я услышал, как в глубине дома страшно закричал Брю. Дядя Хойт проснулся, а это пахло уже совсем большими проблемами.

— Коди! — орёт брат. — Что ты натворил? Что ты натворил?!

Он выходит из дома, и я объясняю ему, как логично и толково дошёл до прыжка с крыши. Вижу — его рука торчит как-то не по-человечески, и понимаю — я и вправду сделал что-то нехорошее.

Выходит дядя Хойт, замечает руку, и теперь его черёд истошно вопить, потому что ему до смерти не хочется везти Брю в больницу, но куда деваться. Дядя Хойт всегда делает то, что положено, хотя и орёт.

Брю наложили гипс до самого локтя. Он смастерил гипс и для меня — из оконной замазки и газетных полос. Сказал, что я тоже должен таскать гипс, иначе никогда не научусь. Только из этого ничего не вышло — моя учительница узнала, что я ношу гипс, а перелома под ним нет, и позвонила нам домой. Пришлось всем тащиться в школу на разборки.

Брю сказал, что я спрыгнул с крыши и попал на него, что, в общем, было враньё, но только на половину, а его так же трудно разоблачить, как и полуправду. Но директор сказал, что заставлять меня носить гипс без перелома — это издевательство над ребёнком. Но потому как это сделал другой малолетка, то решили, что он просто заблуждился... заблужднулся... В общем, был неправ. Брю сказал, что раскаивается и больше не будет, тут же срезал с меня гипс, взяв страшную клятву, что я никогда-никогда не стану прыгать с крыш.

Если бы Брю не оказалось дома, когда я прыгал, правильно — рука была бы сломана у меня, во всяком случае, до тех пор, пока брат не вернулся бы домой, а тогда перелом перешёл бы к нему. Так что хоть так, хоть этак, а ходить ему со сломанной рукой. Ну разве что я сбежал бы из дому и шлялся бы где-нибудь несколько месяцев, пока перелом бы не сросся.

Вообще-то не надо думать, что я не знаю, что такое боль. Мне тоже бывает больно, когда Брю нет поблизости. Правда, недолго. Но дядя Хойт тщательно следит за тем, чтобы Брю не уходил из дому, когда мы не в школе, так что брат всегда где-то рядом.

— За порогом этого дома тебя подстерегают всякие опасности, — постоянно твердит он Брюстеру. — Так что из школы — сразу домой!

У меня в школе завелись приятели, а вот у Брю — нет.

— От школьных корешей добра не жди! — внушает ему дядя Хойт. Он не знает о Бронте-завре.

Большинство ребят просят своих друзей расписаться на гипсе, и те пишут свои имена и всякие другие слова, но у Брю гипс был чистый. Он сказал, что ему по барабану. Вот ещё — не больно надо кого-то просить чего-то там писать.

Короче, когда Брю снял свой гипс, он положил его на полку в нашей комнате — как напоминание, чтобы я не делал глупостей.

Сколько себя помню — Брюстер перенимал мои болячки. Иногда кажется, что он переносит это спокойно, в другое время он просто становится очень тихим и вроде как бесчувственным. Я опасаюсь, что когда-нибудь он разозлится, совсем как дядя Хойт, но Брюстер никогда не сердится на меня так сильно, или, может, и сердится, но держит злость в себе, пока не пройдёт.

То, что дядя боится его — ей-богу, правда. Он считает, что Брюстер ангел — или дьявол. Неважно, брат пугает его до... в общем, очень сильно. А теперь, когда Брю вырос таким огромным, дядя боится, что в один прекрасный день брата переклинит и он задаст ему, дяде Хойту, перцу. Но Брюстер никогда в жизни никого пальцем не тронул. Ни одну живую душу. Даже паука никогда не прибил. Я всё время таскаю пауков в нашу комнату, и Брю не придавил ни одного.

— Я люблю природу, — говорит он.

Короче — раз он что-то любит, то не может это убить, потому что если он наступит на своего обожаемого паука, то убьёт частичку себя самого. Он будет чувствовать, как этот паук умирает у него под ногой. Ну, может, не так сильно, как с людьми, о которых он заботится, но всё равно. Вот почему он собирает всех пауков в банку и выносит во двор.

А я их запросто убиваю. Пауков, и тараканов, и комаров, и мне без разницы, потому что я, конечно, люблю природу, но только когда она на улице, а не в доме.

Брю говорит, что он не может так поступать ни с козявками, ни с людьми, потому что его руки отказываются бить, а ноги — наступать, даже когда он их заставляет. Кто его знает — скорее всего, он таким родился. Про такое говорят — родовая травма.

Когда Брюстер начал проводить всё своё свободное время с этим Бронте-завром (Бронте для краткости), меня это немножко напугало. Во-первых, если дядя Хойт узнает, он чокнется от бешенства, а во-вторых, потому что Брю больше не идёт домой сразу после школы. «Мне назначили дополнительные занятия по математике», — говорит он дяде, и тот верит; вот Брю и гуляет с Бронте, приходит домой только в пять или в шесть. А я тоже хочу, чтобы он был дома, со мной, потому что дядя в последнее время уж больно часто съезжает с катушек. Правда, до сих пор он выкидывал номера только тогда, когда Брюстер был дома. Но что, если его когда-нибудь накроет на работе, он заявится домой совсем ополоумевший и так и не отойдёт до вечера? Или если он получит письмо от адвоката тёти Дебби и напьётся вдрызг? Вот почему он пьёт — ему хочется обозлиться до сумасшествия, супер-обозлиться, а не просто так, по мелочи; и для этого ему нужна выпивка — как топливо для злости. И что я буду делать, если он слетит с катушек, а Брю не будет дома?

Однажды по дороге в школу я сказал про это Брю — как я боюсь и всё такое.

— Знаешь что, — сказал Брюстер, — почему бы тебе не отправиться в библиотеку, а я заберу тебя оттуда, когда пойду домой?

Я так и сделал, и всё пошло как по маслу. Иногда он забирает меня из библиотеки пораньше, и тогда мы все втроём идём в парк, и Бронте качает меня на качелях — ужас, как высоко, выше, чем Брю, потому что он всё время боится, что я выпаду и сломаю ему рёбра или ещё что.

Короче, в один из таких дней Брюстер, Бронте и я были в парке. Она раскачивала мои качели и сказала:

— Я знаю про твоего брата.

Я улетел вверх, а когда вернулся, спросил:

— Какую часть ты знаешь?

Похоже, она удивилась.

— А что, там больше, чем одна часть?

Я понимал, что должен подбирать слова реально аккуратно.

— Ну, — сказал я, — ты имеешь в виду ту часть, где он сходу всё запоминает, или ту, которая про боль?

— О... — сказала она. — Думаю, и ту, и другую.

А я вот даже не удивился, что Бронте знает. Нашу тайну легко хранить от людей, которых Брю не любит, но как только ты начинаешь ему нравиться — тут уж ничего не поделаешь, ты сразу всё узнаёшь.

— Он забрал что-то у тебя? — спросил я.

Она кивнула:

— Я повредила лодыжку. А ещё порезала ладонь.

— А, так это твоё? Я всё гадал, откуда оно у него, но Брю не любит, когда я любопытничаю, а то я могу случайно разболтать дяде Хойту.

Она чуть напряглась при упоминании о дяде Хойте.

— Ваш дядя знает о способностях Брю?

— Ага, знает. Думаю, он страшно рад. — И после этого я сменил тему, потому что дядя Хойт очень не любит, когда про него треплются за его спиной. — А Брю больше ничего у тебя не забирал?

Она явно стала в тупик.

— Да нет, насколько я знаю... — Она задумалась и забыла толкнуть качели. Пришлось ей напомнить.

— Иногда, — пояснил я, — он забирает у тебя всякое такое, о чём ты и не догадываешься. Ты не ощущаешь ничего, вот и не знаешь, что пропало. Но это бывает только тогда, когда он реально любит тебя. Со мной всё идёт на автомате — я ничего не чувствую. Даже в тот раз, когда упал на пчелиный улей, не почувствовал.

Тут я замолчал, дёрнул рычаг тормоза, качели остановились, и я сошёл с них. Дело в том, что на соседние качели залез какой-то малыш, рядом стояла его мама, и я не хотел, чтобы нас услышали.

— Нам не разрешается болтать об этом, — сказал я, — потому что люди не поймут. Они заберут Брю, навтыкают в него иголок и превратят в ходячее оружие против террористов и всё такое.

— Ну что ты! Никто его никуда не заберёт! — Она засмеялась, но я-то говорил серьёзно!

— Могут забрать, — возразил я. — Если кто-нибудь узнает — точно заберут. Но ты же никому не скажешь, да?

— Нет, — сказала она, — но мой брат знает. Обещаю — никто из нас ничего никому не скажет.

***

Когда мы с Брю в тот день добрались домой, уже почти стемнело. Дядя Хойт, конечно, уже встал и собирается на работу. Наверно, готовит нам обед, а себе завтрак. У него, кстати, здорово получается — он клёво делает жаркое, спагетти, там, разные, иногда даже соус сам придумывает. Хотя чаще всего мы вместо обеда получаем завтрак — знаете, трудновато человеку, который только что продрал глаза, готовить и то, и другое одновременно.

Мы зашли в дом, но там тоже было совсем темно, и на кухне никто не возился.

— Дядя Хойт? — позвал Брю.

— Я здесь. — Мы повернулись на голос, но я увидел дядю не сразу — он сидел в гостиной в полной темноте. — Ну наконец-то, заявились!

Через секунду я разглядел его чуть получше. Дядино колено ходило ходуном — это с ним случается. Говорит — это из-за кофе и стресса, но я втайне убеждён, что это из-за нас.

Мы с Брю стояли и не двигались. Дядя сидит в тёмноте. Не к добру.

— Может, мне разморозить курицу на обед? — спросил Брю.

— Размораживай.

Брю включил на кухне свет, и я успел заглянуть дяде Хойту в глаза, прежде чем тот успел спрятать их. Нет, его сегодня не накрыло. Он просто выглядел как-то странно, словно его что-то заботило. Слава Богу.

Я напился из-под крана, а Брю вытащил из морозилки курицу. Дядя выбрался из кресла и стал в дверном проёме.

— Я получил А за контрольную по правописанию, — похвастался я.

— Молодец, Коди, — отозвался он, но я чувствовал, что на самом деле он меня не слушает, поэтому положил раскрытую тетрадь на морозилку — может, он взглянет, когда ему придёт такая охота.

Он не сводил глаз с Брю, который заткнул дырку в раковине и пустил в неё горячую воду.

— Я вот тут подумал... — сказал дядя, — и решил, что ни к чему тебе все эти дополнительные занятия.

Брю застыл. Я присел за стол — поспешил убраться с линии огня.

— Без них у меня не получается, — ответил Брю. — Математика — не мой предмет.

— Я мог бы тебе помочь, — сказал дядя.

— Вы знаете алгебру?

Дядя Хойт оскорбился.

— Я же не дурак! Помню. А чего не помню — могу подучить.

Интересно, зачем дяде Хойту напрягаться, если брат может получить помощь в школе, к тому же бесплатно? И тут до меня дошло, что Брю ведь вовсе не ходил ни на какие дополнительные уроки. Он встречался с Бронте.

— Да и зачем тебе таскаться на эти занятия? — продолжал дядя. — Тебе же стоит только раз глянуть в учебник — и ты всё запоминаешь наизусть!

— Слова — да, но не числа, — возразил Брю. — С числами всё иначе.

Он бросил куски замороженной курицы в горячую воду и замолчал. Ну и правильно. С нашим дядей лучше помолчать, пока не узнаешь, к чему он клонит.

— Они не имеют права задерживать тебя в школе так надолго, — сказал дядя. — Это неправильно. Ты должен быть со своей семьёй!

— Вы хотите, чтобы мы учились дома, не в школе? — спросил Брю.

— Я этого не говорил.

Вот теперь у Брю нога задёргалась, как недавно у дяди Хойта.

— Я беспокоюсь за тебя, Брюски. Вот и всё. Тебя почти никогда нет дома. Как мы можем жить одной семьёй, если тебя постоянно где-то носит?

Брю закрутил кран. На дядю он не смотрел.

— Похоже, что вам надо бы завести собаку, — пробурчал он. — Чтобы она дожидалась, когда вы возвращаетесь с работы, и приносила тапки, когда вы встаёте.

Мне идея ужасно понравилась.

— Собаку?! — воскликнул я. — Это было бы клёво! Я буду заботиться о ней лучше, чем о бедном Филее. Обещаю!

Дядя Хойт улыбнулся, но только так как-то... неприятно.

— У вас с Брю была собака, — сказал он. — Тогда ваша мама ещё была жива. Ты, Коди, конечно, не помнишь, а вот твой брат — бьюсь об заклад, помнит. Брю, ты не расскажешь, что сталось с этой собакой?

Но Брюстер, казалось, с головой ушёл в разглядывание кусков курицы, плавающих в раковине, и не ответил. Тогда дядя очень громко расхохотался. Он изменился с того времени, как мы вошли в дом. Тогда он был какой-то нервный и суетливый, зато теперь весь напыжился, довольный такой, даже вроде как стал выше ростом. Таким он мне больше нравился.

— Вам теперь лучше, дядя Хойт? — спросил я.

— Коди, — сказал он, — я чувствую себя на миллион баксов! — Думаю, это означало «да». — Брось ты возиться с этой курицей, Брю. Я сам пожарю. А тебе оставлю самый большой кусок.

После этого дядя вышел на веранду покурить, а брат ломанулся в нашу комнату, чуть ли не сметя меня с дороги. Я пошёл следом — надо было оставить там школьный рюкзак — и увидел, что он сидит на своей кровати, прислонившись к стене, как будто подпирает её.

— Брю, ты как?

— Он никогда не отпустит меня, Коди. — Он потёр руки, словно ему было холодно, а потом плечи — как будто они болели. — Он будет держать меня здесь, чтобы я избавлял его от воспалений, язв и всех прочих болячек. Чтобы забирал себе все его муки, все до одной, Коди!

— Он только пытается тебя защитить, — напомнил я ему.

— От чего? От мира? От Бронте?

Я не знал, что ему сказать, но мысль о том, что Брюстер может куда-нибудь от нас уйти, испугала меня.

— Но зачем тебе уходить от нас?!

— Ладно, забудь, — сказал он. — Иди, посмотри телевизор.

Но я не пошёл смотреть телевизор. Я вышел на веранду, к дяде Хойту. А что, когда он в хорошем настроении, с ним клёво.

— Вот теперь всё как положено, — сказал он. — Вечер на веранде, обед в духовке...

— Он пока ещё не в духовке.

Он засмеялся, потом затих и глубоко затянулся.

— Твой брат на самом деле ведь не ходит ни на какие занятия по математике, э?

Вот теперь мне надо было придумать собственную полуправду.

— Я сижу в библиотеке, — сказал я наконец. — Понятия не имею, с кем он проводит это время.

— А! Так он, значит, с кем-то!

— Нет! — Я попытался исправить то, что сболтнул, но иногда слова — как зыбучий песок, увязаешь и не можешь выбраться. — Я сказал, что не знаю! Я даже как её зовут не знаю!

Он опять заулыбался — точно так же, как и тогда, когда мы говорили про собаку. Поскольку я не знал, что означает эта улыбка, то немножко отодвинулся от него — он, конечно, понял, что я вру. А ну как врежет по ушам?

— Ах вот оно что, — сказал дядя. — Брюски завёл себе подружку. — На этот раз я вообще промолчал, потому что уже с головой ушёл в зыбучий песок. — Ну что ж, рано или поздно так и должно было случиться. Но это ничего — пока она не знает, на что он способен. Ведь твой брат не такой дурень, чтобы рассказать ей об этом, э?

Он вынул сигарету изо рта, пару секунд полюбовался на неё... а затем медленно опустил горящий кончик к собственной руке, чуть пониже локтя и прижал огонёк к коже. Скривился, выругался и отбросил бычок в сторону. На его руке появилось красное пятно, но через мгновение его не стало.

А из комнаты донёсся жуткий крик Брю.

Дядя смахнул пепел с руки — на ней не было ни следа ожога.

— Видишь, Коди? — сказал он. — Это о нас Брю заботится, Господь его благослови. Девчонка не значит ничего, совсем ничего. А теперь будь пай-мальчиком и пойди поухаживай за своим братом.

Я ушёл в дом — поискать пластырь. Хорошо, что дядя Хойт был в хорошем настроении и не съехал с катушек.