На следующей неделе дядю Хойта переклинило. Давненько с ним такого не бывало. То есть, дядя вечно ворчит, ругается, постоянно всем недоволен, но всё-таки не съезжает с катушек окончательно. Иногда он совсем даже хороший, например, как в тот вечер, когда умер Филей — дядя тогда почитал мне на ночь сказку и даже поцеловал перед сном. Представляете, постарался меня утешить! Он сказал:

— Не горюй по Филею. Он сейчас в лучшем из миров.

Вообще-то, я слышал, как бензопила визжала целых два часа подряд, так что в «в лучший мир», Филей попал по частям; но, наверно, дядя имел в виду царствие небесное для коров.

Таким нашего дядю увидишь не часто; поэтому когда у него хорошее настроение, я очень радуюсь. А когда ему сносит крышу, всегда стараюсь помнить, что он бывает и другим.

Так я сделал и в тот день, когда он наехал своим катком на чью-то машину.

Я сам при этом не был, потому как ему не разрешается никого брать с собой — даже в те особенные дни, когда каждый может привести на работу своих детей. У него работа слишком опасная, к тому же ещё и по ночам. Так что я узнал обо всём только на следующий день, когда пришёл из школы.

Короче, был вторник. Брю отправился в торговый центр на встречу с Бронте. Я тоже хотел с ним, но он сказал, что на этот раз меня не приглашали. С того дня, когда мы пошли в парк и он играл в баскетбол с Теннисоном и его папой, Брю перестал придумывать всякие отговорки для дяди. В то воскресенье что-то переменилось. Понимаете, дядя Хойт не хотел никуда нас отпускать, но Брю сказал, что всё равно уйдёт.

— Куда? С кем? — всполошился дядя, но Брю ответил:

— Не ваше дело, и не ваше дело.

Я думал, дядя Хойт начнёт орать, но он только сказал:

— Поосторожнее, Брю.

Я не понял, что он имел в виду: то ли будь осторожней там, куда идёшь, то ли не задирайся с ним, с дядей.

Тут Брю кивнул на ожог от сигареты и сказал:

— Уверен — на днях вам захочется поизмываться надо мной, но предупреждаю: больно тогда будет вам самому.

— Это ещё что такое, парень? Ты мне угрожаешь?

— Нет, говорю, как есть. Сами подумайте: какие я могу испытывать чувства к человеку, который держит меня взаперти?

Хотя это я подал Брю мысль сказать, что дядя ему больше не нравится, но вот уж не думал, что до этого дойдёт. Поэтому, пока всё окончательно не перевернулось вверх тормашками, я закричал:

— Баскетбол! Мы с Брю пойдём в парк поиграть в баскетбол.

Дядя Хойт кивнул, не отрывая глаз от Брю.

— Хорошо, — сказал он, правда, таким голосом, что становилось ясно — ничего хорошего. — Хочешь на собственной шкуре узнать, каково оно там — давай, парень, иди. Но потом не говори, что я тебя не предупреждал!

Вот после этого всё и пошло кувырком, хотя брат с дядей, вроде бы, и не ругаются, всё больше помалкивают; а когда я с ними обоими в одной комнате, то мне хочется поскорей оттуда смыться.

Короче, во вторник, когда уже начало смеркаться, я бросил своего дурацкого змея — всё пытаюсь запустить его, но теперь он так истрепался, что ветер всё равно не смог бы его поднять, он бы просто продувал сквозь дырки — ну вот, я бросил это дело и пошёл в дом. Слышу — дядя Хойт разговаривает по телефону, вернее, кричит в трубку. Оказывается, прошлой ночью у него на работе случилась авария. Ну вот, он бегает туда-сюда по кухне и орёт, что не виноват, что машина сбила дорожные конусы, заехала на ту полосу, где они работали, и врезалась в его каток. Вот так всё было, а вовсе не наоборот, они просто хотят свалить с больной головы на здоровую. Из дядиных слов я понял, что водитель той машины сейчас в больнице и «его положение стабильно». Значит, не помер, я так думаю.

Наверно, дядя правду говорил, что ни в чём не виноват, потому как он страшно гордится тем, как клёво он водит свой каток. Как будто в этом деле с ним не может сравниться никто в мире.

Короче, стою в гостиной, слушаю, как дядя вопит в трубку. А он, кстати, уже хорошенько выпил, и язык у него заплетается. Ясное дело, что от этого его положение лучше не становится. Похоже, босс снял дядю с катка и перевёл на самую грязную и тяжёлую работу.

— Битум?! — вопит дядя. — Я столько лет водил каток, а теперь должен битум мешать?!

На том конце провода тоже кто-то орёт, даже мне слышно. Потом дядя говорит:

— Ну и хорошо, плевать я хотел на вашу работу! — и вешает трубку.

То есть, это только так говорится, что он её вешает; на самом деле он ка-ак треснет трубкой по холодильнику! Трубка — вдребезги. И тут он наконец замечает меня.

— Чего уставился? — рявкает он. — Иди делай уроки!

— А нам ничего не задавали.

— Тогда пошёл с глаз!

— Вас уволят, дядя Хойт?

— Пошёл вон, кому говорят!

Лучше мне смыться в свою комнату от греха. Так и делаю, а дядя продолжает пить.

Сижу у себя и смотрю в окно — на пустой двор, на ограду, дома по ту сторону переулка... Жду, не появится ли Брю. Скорей бы он пришёл! Он, конечно, всё ещё с Бронте и неизвестно, когда вернётся. А я всё сижу и думаю — наверно, я тоже виноват в том, что у дяди такое плохое настроение. Ведь это я предложил Брю сказать, что больше он дядю не любит. Если бы не я, брат был бы дома, и тогда дядя, может, так бы не рассердился...

На закате вместо того, чтобы, как обычно, отправиться на работу, дядя выходит на веранду и усаживается в раскладное кресло — слышу, как оно скрипнуло под его весом — и начинает говорить. Там никого нет, так что он разговаривает сам с собой. Он выкладывает всё то, что думает о своём боссе, но сказать ему в глаза никогда бы не решился. Вот и сидит, вещает для сверчков. А мне как раз приспичило, и я отправился в туалет.

Эх, вот подумал бы я хоть немножко головой — то сообразил бы, что случится дальше! Понимаете, на прошлой неделе ручка на нашей входной двери, той, которая с сеткой, сломалась. То есть, если дверь толкнуть изнутри, она откроется; но если ты снаружи, то можешь скрестись, пока все ногти не переломаешь — ничего не выйдет, открыть почти невозможно. И совсем невозможно, если ты под мухой.

Слышу, как дядя кричит: «Коди!» — но я всё ещё в ванной, занимаюсь делом.

— Коди! — снова вопит он. — Открой чёртову дверь!

Пытаюсь побыстрее закончить своё дело, но вы же понимаете, не так-то это просто. А он уже разорался, как будто его режут; наконец, я вбегаю в гостиную и за сеткой вижу...

...его глаза.

Я знаю эти глаза.

С дядей Хойтом плохо, а Брю нету, и я не знаю, куда кинуться, стою, пялюсь на дядю и боюсь открывать; и хоть знаю, что от этого только хуже, но не могу пошевельнуться; только смотрю на него и вижу, как эти глаза становятся всё шальнее, и слышу, как он визжит: «Открой эту проклятую дверь!» И тут он ударяет в сетку кулаком, пробивает её, просовывает руку внутрь и дёргает створку.

Теперь между ним и мной нет ничего.

Я пячусь — может, удастся сбежать через заднюю дверь... Но дядя Хойт хоть и пьяный, но быстрый — не успеваю дёрнуться, как он уже тут как тут. Хватает меня за футболку, я падаю, трескаюсь головой о телек, и сразу ясно — Брю где-то далеко, потому что мне больно.

— Смеёшься, гадёныш? — ревёт дядя. — Я там стою, а ты тут ржёшь, э?

Он снова вцепляется в меня, и я думаю: «Кукла, кукла, я тряпичная кукла» — так, как Брю учил; но что толку, если его здесь нет! Дядя Хойт швыряет меня, как будто я и в самом деле сшит из тряпок. Наверно, он хотел бросить меня на диван, но промахнулся, и я врезаюсь в стол, сбиваю светильник, лампочка разбивается... Эх, надо бы мне поосторожнее, а то дядя потом будет на меня ругаться, как его босс ругается на него за ту машину, что врезалась в каток.

— Ах ты дармоед! — кричит он. — Дармоед поганый!

Когда дядя Хойт пьян, он любит повторять по два раза.

— Оба — и ты, и твой братец ни на что не годны! — продолжает он орать. — Он решил, что может уходить и творить всё, что ему заблагорассудится? Если бы не вы, щенки, я бы жил, как король! Вы у меня по уши в долгу!

Да, всё это моя вина; дядя сердится на Брю куда больше, чем на меня, а Брю здесь нет, потому что я тогда так сказал, значит, во всём виноват я сам...

Он подходит ближе. Поднимает кулак, и я знаю — сейчас он обрушит его на меня, щупаю вокруг руками — не найдётся ли что; и находится — стеклянная пепельница, квадратная, тяжёлая; бросаю её в дядю Хойта. Понятия не имею, чем это мне поможет, но должен же я хоть как-нибудь защититься!

Пепельница попадает ему в лоб, я даже слышу «бум!», и через секунду на этом месте выступает кровь. Дядя смотрит на меня так, что мне сразу ясно: всё, Коди, тебе конец.

— Ты бросил в меня этой штукой? — ошеломлённо говорит он. — Ты бросил в меня этой штукой?!

А у меня в башке полная каша. Трясу головой и лепечу: «Нет, сэр!» — как будто это сможет его успокоить; но куда там — у дяди сегодня плохой день, а это значит, что мой собственный день грозит стать совсем чёрным.

Кидаюсь к несчастной сеточной двери. Изнутри она открывается легко — только толкнуть, но не успеваю — дядя хватает меня за ногу и втягивает обратно.

— Ты ещё пожалеешь об этом, парень! — рычит он. — Я тебя научу уважать старших! Слышишь, щенок? Слышишь, говорю?

Он кладёт руку на пояс — вытащить ремень, но на нём нет ремня. А если он отправится на поиски, то я сбегу, и дядя это отлично понимает, поэтому хватает меня поперёк тела и тащит под мышкой, как футбольный мяч. Извиваюсь, брыкаюсь, пытаюсь вырваться, но всё напрасно.

— Я вам задам урок! Обоим. Убью двух зайцев разом. Дома ему, видите ли, не сидится! Он у меня поплатится!

И вот мы уже снаружи, хлопает сеточная дверь.

— Вы у меня шёлковые будете!

Я не вижу, куда мы идём. Да мне и не надо видеть, и так знаю. Он всегда тащит меня в одно и то же место, когда его накрывает. В дальнем углу нашей фермы есть сарай, он стоит на отшибе, так что если в нём какой-то шум — никто не услышит. А если бы даже и услышали, то что? Соседям плевать. Они, кажется, вообще нас не знают.

Помощи ждать неоткуда. Я боюсь. Так боюсь, как никогда в жизни ничего не боялся. Я даже не испугался, когда мне сказали, что умерла мама, потому что был совсем маленький и не понимал, что это такое. Но сейчас-то я всё понимаю. Дядя не раз уже задавал мне всякие уроки, правда, это всегда случалось, когда Брю был рядом; к тому же таким злым-презлым он ещё никогда не бывал.

Сегодня мне крышка.

Дядя Хойт свободной рукой толкает дверь сарая, входит и запирает её за собой. Потом дёргает за верёвку, и под потолком загорается лампочка. Первое, что попадается мне на глаза — это стенка, на которой висят всякие инструменты: молотки, отвёртки, лопаты... Неужели дядя собирается... Нет, не может быть! У него снесло крышу, но он же не сумасшедший — тут есть разница. То есть, я хочу сказать — не станет же он меня убивать! Ну, разве что не нарочно — он ведь только хочет поучить меня, как надо себя вести; просто я боюсь, что он перестарается, окажется слишком хорошим учителем...

— Пожа-алуйста, дядя Хойт! — ною я. — Давайте вы дадите мне урок завтра! С утра уроки запоминаются лучше!

— Никаких завтра! Никаких завтра! Ты меня довёл!

Я вырываюсь от него и пытаюсь спрятаться под верстаком. Там полно паутины и всяких тараканов, да плевать — забиваюсь как можно дальше в угол, но дядя хватает меня за ногу и вытаскивает оттуда. Обдираю локти на цементном полу. Как только выдаётся такая возможность, со всей силы вонзаю зубы ему в руку — кто знает, может, это приведёт его в себя. Он страшно ругается и бьёт меня наотмашь тыльной стороной ладони по лицу. Это сегодня, можно сказать, первый удар, но уж точно не последний: лиха беда начало. Лицо горит, я плачу, а это уже совсем плохо: когда слёзы застилают глаза, трудно вовремя увернуться от кулаков. Дядя порядочно пьян, так что если я постараюсь шевелиться побыстрее, то, может, мне достанется не так сильно. Это как когда мы играем в вышибалу — надо только вовремя отскочить в сторону. Я всегда побеждал в вышибалу. Но попробуйте-ка увильнуть, когда ничего не видно!

— Я вас не перевариваю! — орёт дядя. — Обоих— и тебя, и твоего братца! И тебя, и твоего братца!

Это было бы очень обидно, если бы я не слышал от него этих слов уже раз сто и если бы не знал, что на самом деле он так не думает.

— Всё пошло наперекосяк, как только вы навязались на мою голову, — продолжает он и снова хватает меня, — но уж если так вышло, то я научу тебя относиться ко мне с уважением, как к настоящему отцу!

Я взбрыкиваю, вырываюсь из его рук и врезаюсь спиной в стенку. Инструменты с грохотом падают на пол. От такого удара спине должно стать очень больно, но... не стало. И не только это — моё лицо больше не горит после оплеухи, которую отвесил мне дядя.

В этот миг я понимаю.

Я знаю — он здесь.

Брю дома! Он спасёт меня! Бросаю взгляд в окошко — там темно, но я вижу его лицо. Он стоит и смотрит на нас.

Нет, он не выбивает дверь — ничего такого. Не врывается в сарай и не пытается остановить дядю Хойта. Он никогда так не поступает. Говорит — не может. Ну и ладно. Зато он умеет кое-что другое. Вот это он сейчас и делает.

Дядя Хойт пока ни о чём не догадывается.

— А ну вставай! — орёт он на меня.

Как бы не так. Вместо этого я делаю то, чему меня учил Брю: становлюсь тряпичной куклой, валюсь бесформенной кучей на пол, как будто у меня нет ни мяса, ни костей — только тряпки, набитые ватой.

А вот теперь и дядя соображает, что Брю здесь, потому что маленькая ссадина на его лбу, которую оставила пепельница, понемногу затягивается. Это происходит не так быстро, как со мной — я для Брю важнее, но всё же брат беспокоится и о дяде, поэтому его рана тоже исчезает. Дядя смотрит в окно, видит Брю, и направляет на него всю свою злость.

— Ну, наконец-то, изволил явиться! — рычит дядя Хойт, ну прямо как медведь, если бы только медведи умели разговаривать. — Поздновато! Пусть пацан на этот раз расплачивается собственной шкурой!

Но Брю стоит с каменным лицом и ничего не говорит.

— Ну и ладно. Тогда пусть достаётся вам обоим!

И принимается молотить меня. Но мне-то что — я тряпичная кукла.

Снаружи доносятся сдавленные стоны. Не крики, только стоны — Брю всегда держит всё в себе. А ведь больно наверняка ужасно, я знаю. Дядя видит, что его урок мне по барабану, и злится ещё больше. Он орёт и ругается, но мне плевать.

Закрываю глаза. Я тряпичная кукла. Пересчитываю боками все углы, стенки и выступы в сарае. Пусть он колошматит меня, пинает ногами, толкает, возит по полу! Даже начинаю улыбаться, потому что всё это довольно весело — как будто меня качают в колыбельке.

Бесись сколько хочешь, дядя Хойт — ты не сможешь причинить мне вреда. Брю защищает меня. Он никогда не позволит тебе сделать мне больно. Никогда, никогда, никогда.