ГЛОБАЛЬНАЯ ТОРГОВЛЯ ОРГАНАМИ

БУМ НА ЧЁРНОМ РЫНКЕ

ДОНОРСКАЯ ПОЧКА ИЗВЛЕКАЕТСЯ КАЖДЫЙ ЧАС

Автор Дж. Д. Хайес

NaturalNews / Воскресенье, 3 июня 2012 года

В наш век массовых коммуникаций трудно охватить все темы; и тем не менее есть один сюжет, достойный подробного освещения — о торговле органами, разросшейся в бизнес глобального масштаба. О распространённости этой практики свидетельствует тот факт, что раз в шестьдесят минут какой-либо орган поступает в продажу.

Согласно последним отчётам Всемирной организации здравоохранения, существует опасность, что объёмы незаконной торговли органами возрастут в очередной раз.

Особенно высоким спросом пользуются почки

Статистика ВОЗ показывает, что жители развитых стран, обладающие значительными денежными средствами, платят десятки тысяч долларов за почку различным этническим гангстерским группировкам — индийским, китайским или пакистанским — которые покупают органы у отчаявшихся соотечественников по мизерной цене в несколько сотен долларов за орган.

Плодородная почва для чёрного рынка органов, по данным Всемирной организации здравоохранения, сформировалась в Восточной Европе. Совсем недавно Армия Спасения рассказала, что вырвала из рук гангстеров женщину, которую те доставили в Соединённое Королевство специально за тем, чтобы разобрать на органы.

Нелегальная торговля почками составляет 75% всего товарооборота на чёрном рынке... Эксперты говорят, что это объясняется распространением болезней, обусловленных благополучным образом жизни — таких, как диабет, высокое кровяное давление и сердечная недостаточность.

Пока существует столь разительный контраст между бедными и богатыми странами, ожидать в обозримом будущем прекращения нелегальной торговли человеческими органами не стоит.

Полностью прочитать статью можно здесь:

http://www.naturalnews.com/036052_organ_harvesting_kidneys_black_market.html

 

Рейншильды

Началось. И началось с того, что новообразованная Инспекция по делам молодёжи официально объявила об открытии первого предприятия для расплетения. Исправительную колонию для несовершеннолетних в Чикаго — самое большое учреждение подобного рода в стране — оснастили тремя операционными и набрали медперсонал в количестве тридцати трёх человек.

Мэриленд, Университет Джона Хопкинса. Дженсон Рейншильд сидит в своём исследовательском кабинете, расположенном на одном из этажей научного корпуса, названного именем его и его жены, и читает статью. Вернее, заметку об открытии первого заготовительного центра — совсем короткую и так хорошо запрятанную в глубине ленты новостей, что, несомненно, пройдёт мимо внимания большинства читателей.

Расплетение подкрадывается неслышно на лёгких ногах ангелов.

«Граждане за прогресс» не позвонили Рейншильдам даже ради того, чтобы просто позлорадствовать. Очевидно, они сбросили их со счетов. Дженсон поднимает глаза: там, у противоположной стены кабинета, заключённая в прозрачный стеклянный куб, поблёскивает золотая медаль. Зачем тебе Нобелевская премия, когда твою работу, призванную спасать жизни, используют в качестве орудия узаконенного убийства? «Но ведь никто же не умирает! — с улыбкой возражают сторонники расплетения. — Просто жизнь продолжается в другой форме. Мы предпочитаем называть это „жизнью в разделённом состоянии“».

Покидая кабинет, Дженсон под влиянием внезапного порыва ударяет по кубу. Стекло разлетается вдребезги. Дженсон столбенеет, чувствуя себя дураком. Зачем он это сделал? Медаль, сбитая с подставки, валяется среди осколков. Он подбирает её и прячет в карман.

• • •

Подъезжая к дому, он обнаруживает, что пикапа на дорожке нет. Опять его жену понесло по блошиным рынкам и гаражным распродажам. Значит, сегодня суббота. Дженсон потерял счёт дням. Соня пытается утопить горечь разбитых иллюзий в охоте за всякими безделушками и старинной мебелью. В лаборатории не появляется уже несколько недель. Такое впечатление, что в свои сорок один она потеряла интерес к медицине и ушла на пенсию.

Входная дверь не заперта. Соня, нельзя быть такой беспечной. Однако через несколько секунд, когда Дженсон входит в гостиную, ему недвусмысленно дают понять, что жена здесь ни при чём. Кто-то бьёт его по голове одним из Сониных сокровищ потяжелее. Он падает. Оглушённый, но в сознании, учёный поднимает глаза и видит лицо того, кто на него напал.

Да он совсем мальчишка, ему лет шестнадцать, не более! Один из «дикарей», о которых трубят СМИ. Отщепенец, побочный продукт современной цивилизации. Длинный, тощий, глаза пылают злобой... Удар, нанесённый хозяину дома, похоже, дал выход эмоциям подростка, но очень незначительный.

— Где бабки? — орёт парень. — Выкладывай, где сейф?

Дженсон едва не разражается хохотом, несмотря на боль в голове:

— Нет здесь никакого сейфа!

— Не вешай мне лапшу! В таком доме, да чтоб без сейфа?!

Поразительно, как можно быть одновременно столь опасным и столь наивным. Но опять же — давно известно, что невежество и слепая жестокость идут рука об руку. Подчиняясь внезапной мрачной прихоти, Рейншильд достаёт из кармана медаль и бросает её грабителю:

— Вот, возьми. Золотая. Она мне больше ни к чему.

Подросток ловит медаль. На его руке не хватает двух пальцев.

— Врёшь ты всё! Ни фига это не золото!

— Ладно, — соглашается Рейншильд. — Тогда убей меня.

Грабитель вертит медаль в руках.

— Нобелевская премия? Ну да, как же! Небось, фальшивка.

— Ладно, — повторяет Рейншильд. — Тогда убей меня.

— Заткнись! Я не убийца, понял? — Подросток оценивает вес добычи. Рейншильд садится на полу; голова его по-прежнему кружится после удара. Наверняка сотрясение мозга. Впрочем, ему всё равно.

Парень оглядывает гостиную, полную всяческих наград и почётных грамот, полученных Дженсоном и Соней за научные достижения.

— Если настоящая, то за что? — спрашивает парень.

— Мы изобрели расплетение, — говорит Рейншильд. — Хотя в тот момент мы об этом не подозревали.

Подросток скептически усмехается:

— Ну да, так я тебе и поверил!

Юный преступник мог бы забрать свою добычу и уйти, но он этого не делает. Стоит, топчется на месте...

— Что случилось с твоими пальцами? — спрашивает Рейншильд.

Злость в глазах парня разгорается чуть ярче.

— А тебе что за дело?!

— Отморозил?

Грабитель в замешательстве — значит, догадка Дженсона верна.

— Да. Все думают, что это я игрался со взрывпакетом. Делать мне больше нечего. Отморозил прошлой зимой.

Рейншильд подтаскивает себя к креслу, забирается в него. Тут же следует окрик:

— Эй, ты чего это?! — Однако оба участника драмы понимают, что парнишка топорщит перья только для виду.

Учёный внимательно рассматривает непрошенного гостя. Похоже, тот не наведывался в душ чуть ли не с рождения; невозможно даже разобрать, какого цвета у парня волосы.

— Скажи мне, в чём ты нужадаешься? — спрашивает Рейншильд.

— В твоих бабках! — отвечает парень, презрительно сузив глаза.

— Я спросил не о том, чего ты хочешь. Я спросил, в чём ты нуждаешься.

— В твоих бабках! — повторяет подросток, немного более напористо. А потом вдруг добавляет помягче: — Ещё мне нужна жратва. И одежда. И работа.

— А если я дам тебе что-то одно?

— А если я дам тебе по башке — и покрепче, чем в первый раз?

Рейншильд выуживает из кармана бумажник, намеренно демонстрируя наличие в нём нескольких купюр. Но вместо денег он протягивает парню свою бизнес-карточку.

— Приходи по этому адресу в понедельник в десять. Я дам тебе работу и зарплату, которой хватит на скромную жизнь. Как ты будешь тратить свои деньги — на продукты, еду или ещё на что-нибудь — мне безразлично, лишь бы ты регулярно являлся на работу пять раз в неделю. Да, и каждый раз перед приходом принимай душ.

— Как же, — цедит парень, — я приду, а там куча юнокопов. Ты что, думаешь, я совсем дурак?

— Для подобного предположения у тебя недостаточно эмпирических данных.

Парень переминается с ноги на ногу.

— Так это... Что за работа?

— Биологические и медицинские исследования. Их результат может положить конец расплетению. Но мне нужен ассистент, причём такой, который не был бы тайным агентом «Граждан за прогресс».

— Граждан за что?

— Правильный ответ. До тех пор пока ты будешь говорить подобным образом, работа твоя.

Парень задумывается, потом вспоминает про медаль, зажатую в его трёхпалом кулаке. Суёт её обратно Рейншильду:

— Вы бы не таскали её вот так в кармане. В рамку вставьте что ли... — после чего уходит с тем же, с чем пришёл сюда, если не считать бизнес-карточки.

Рейншильд уверен — он больше никогда не увидит мальчишку. До чего же приятно он удивился, в понедельник утром обнаружив в своём рабочем кабинете давешнего знакомца в той же грязной одежде на чисто вымытом теле.

 

12 • Риса

Нет, это просто невероятно, как она умудрилась так опростоволоситься!

Всё это время ей удавалось выживать даже тогда, когда все шансы были против неё; а теперь придётся умереть из-за собственной самонадеянности. Как же — она ведь слишком умна, слишком наблюдательна, чтобы угодить в ловушку орган-пирата! Вообразила, что кого-кого, а её-то уж точно не обмануть.

Ветхий хлев на задворках дышащей на ладан фермы в Шайенне, штат Вайоминг. Риса набрела на него, спасаясь от грозы. В одном из стойл обнаружилась полка, забитая съестными припасами.

Дура, дура, вот дура! С какой стати здесь, в заброшенном хлеву, быть складу продуктов? Если бы она дала себе труд подумать, то бежала бы отсюда без оглядки, и пусть бы лучше в неё угодила молния! Но Риса была измотана и голодна. Утратила бдительность. Протянула руку за пакетом чипсов, зацепила за проволочку... и в одну секунду стальной трос обвился вокруг её запястья. Её поймали, точно кролика в силок. Риса пыталась вытащить руку, но чем больше она трепыхалась, тем туже затягивалась скользящая петля.

Орган-пират явно был человеком небрежным: кругом валялось множество инструментов, до которых Риса могла свободно дотянуться, но ни одним из них нельзя было перекусить стальной трос. Проведя битый час в бесплодных попытках освободиться, Риса поняла, что не в силах ничего поделать. Оставалось только ждать и жалеть, что она не дикое животное — у тех хватает духу отгрызть попавшую в капкан лапу.

Всё это случилось вчера вечером. Всю ночь Риса не сомкнула глаз, и теперь, утром, её ждут новые ужасные испытания. Через час после рассвета в хлеву появляется орган-пират. Это средних лет мужчина с плохо имплантированным скальпом. Копна мальчишеских светлых волос не только не придаёт ему привлекательности, но скорее наоборот — вызывает омерзение. Мужик едва не пускается в пляс, увидев, что его ловушка сработала.

— Несколько месяцев ни черта, — сообщает он Рисе. — Уже собирался закрыть лавочку, но... Удача любит терпеливых!

Внутри у Рисы всё кипит. Она вспоминает о Конноре и жалеет, что у неё нет его чутья. Уж он-то не попался бы в руки какого-то деревенского болвана!

Сразу ясно — мужик не из профессиональных пиратов; но заправилам чёрного рынка это безразлично, был бы товар. Он не узнаёт Рису. Это хорошо. На чёрном рынке за особо прославленных расплётов дают цену во много раз больше; а девушке вовсе не хочется, чтобы этот мужлан на ней разбогател. Само собой, если ему удастся доставить свою добычу на рынок. Риса не потратила ночь даром — она выработала план действий.

— Вот продам тебя, и, глядишь, ростовщики отцепятся от моей задницы, — радуется пират. — Или хотя бы приличную тачку куплю.

— Прежде чем продать, ты должен отвязать меня!

— И то правда.

Он впивается взглядом в свою жертву и широко улыбается. Похоже, продажа Рисы на чёрном рынке — последнее в списке запланированных им мероприятий. А сейчас он принимается ходить по стойлу, методично ликвидируя беспорядок, оставшийся после бесполезных ночных попыток Рисы вырваться из западни.

— Ну и бардак ты тут устроила, — дивится он. — И как — стало легче?

И тут Риса принимается подначивать его. Она знает, где у подобных типов больная мозоль, однако начинает с лёгких, скользящих ударов. Так, сперва пройдёмся по его умственным способностям.

— Не хотелось бы тебя огорчать, — произносит она, — но дельцы чёрного рынка не любят иметь дело с дебилами. Я имею в виду — чтобы подписать контракт, ты должен по крайней мере уметь читать.

— Хохмишь?

— Нет, в самом деле, тебе стоило бы вместе со скальпом вставить себе немножко мозгов.

Пират только ухмыляется.

— Да изгаляйся, сколько хочешь, девка. От этого ничего не изменится.

Рисе казалось, что невозможно ещё сильнее ненавидеть этого мужлана, но словечко «девка» поднимает в ней новую волну негодования. Она заходит на второй круг. Теперь на очереди его наследственность. Начнём с матери.

— А что сделали с коровой, после того, как она выродила тебя — забили на мясо, или она, может, померла от отвращения?

Мужик продолжает убираться в стойле, но уже не так аккуратно. Ага, задело!

— Заткнись, сука! Я не собираюсь терпеть всякую хрень от грязной расплётки!

Отлично. Пусть ругается. Чем сильнее он разозлится, тем больше это на руку ей, Рисе. Вот теперь она выстреливает последний громовой залп — целую серию едких замечаний анатомического характера, в частности о недостаточности развития у своего противника некоторых весьма существенных органов. Должно быть, по меньшей мере в нескольких случаях она попадает в цель, потому что физиономия мужлана приобретает багровый оттенок.

— Я тебя сейчас так отделаю! — рычит он. — И плевать, что ты потеряешь товарный вид!

Он бросается на Рису, выставив огромные кулаки. В этот момент Риса вздёргивает вверх вилы, спрятанные под сеном. Больше ничего и не требуется: только держи крепко вилы, остальное доделает вес мужика и сила инерции.

Пират-любитель с размаху насаживает себя на острия и отшатывается назад, вырывая вилы из руки Рисы.

— Что ты наделала, тварь! Что ты наделала...

Мужик изрыгает проклятья, вилы мотаются туда-сюда, словно какой-то странный довесок к его грудной клетке. Видимо, Риса задела какой-то жизненно важный орган, потому что кровь так и хлещет, и всё кончается быстро: через десять секунд мужик валится у противоположной стенки стойла. Он умирает, и взгляд его открытых глаз направлен не на Рису, а куда-то слева от неё, как будто он узрел за её плечом ангела, или, может, Сатану, или что там ещё видят такие, как он, в свой смертный час.

Риса всегда считала себя человеком сердобольным, но этого типа ей нисколько не жалко. Однако постепенно до неё доходит: она опять совершила опрометчивый поступок. Потому что запястье её по-прежнему охвачено стальным тросом, а единственный, кто знает, что Риса здесь, в западне, лежит сейчас мёртвый у дальней стенки стойла.

Просто невероятно, как она умудрилась так опростоволоситься. Опять.

•••••••••••••••

РЕКЛАМА

Хочешь знать, кто я? Хм, я и сам порой не понимаю. Меня зовут Сайрус Финч. Меня также зовут Тайлер Уокер. По крайней мере, одну восьмую меня так зовут. Вот что получается, когда тебе в башку всаживают кусок серого вещества другого чувака, понял? А теперь я ни то, ни сё, такое ощущение, что меня меньше, чем нас обоих, вместе взятых.

Если ты заполучил себе шмат расплёта и раскаиваешься в этом — знай, ты такой не один. Вот почему я основал Фонд Тайлера Уокера. Звоните нам 800-555-1010. Нам не нужны ваши деньги; нам не нужны ваши голоса — нам всего лишь надо починить то, что сломано. Помните: 800-555-1010. При нашем участии вы примиритесь с вашей частью.

— Спонсор: Фонд Тайлера Уокера

•••••••••••••••

Орган-пират, которому и в голову не приходило, что он скоро умрёт, оставил дверь хлева открытой. И этой ночью сюда наведывается койот. Увидев гостя, Риса кричит, бросает в него клочьями сена и швыряет маленькую садовую тяпку. Удар приходится койоту прямо по морде; животное визжит и улепётывает. Риса ничего не знает о диких зверях, их повадках и привычках. Она помнит, что койоты — хищники, но не уверена, охотятся ли они в одиночку или стаями. Если койот вернётся со своими многочисленными собратьями, ей несдобровать.

Он возвращается через час, один. Обходит Рису сторонкой — а вдруг она опять бросит в него чем-нибудь? Может не опасаться — ей больше нечего швырнуть. Риса кричит, но койот не обращает на её вопли внимания, сосредоточившись на орган-пирате — уж этот-то не окажет сопротивления.

Койот обедает трупом мужика, который в летнюю жару уже начинает пованивать. Смрад, понимает Риса, усилится, а потом, через сутки-двое, к нему присоединится вонь её собственного мёртвого тела. Кажется, койот сообразил, что и эта строптивая добыча тоже умрёт не сегодня-завтра, значит, стоит подождать. У койота холодильника нет, так что лучше пусть еда сохраняется в живом виде. Орган-пирата хватит на несколько обедов, а там, глядишь, и свежатинка подоспеет.

Наблюдая за пиром койота, Риса постепенно становится невосприимчива к этому ужасному зрелищу. Она словно видит всё со стороны, как будто её это не касается. Интересно, думает она, кто более жесток — человек или дикое животное. Должно быть, человек. Зверь не испытывает угрызений совести, но и злобного умысла в нём тоже нет. Растения, поглощая свет солнца и выделяя кислород, точно так же исполняют своё предначертание в круговороте жизни, как и тигр, рвущий на части ребёнка. Или падальщик-койот, пожирающий другого стервятника — человека.

Койот уходит. Наступает рассвет. Симптомы обезвоживания всё сильнее. Риса надеется, что жажда убьёт её раньше, чем она ослабеет настолько, что не сможет противостоять койоту. Девушка впадает в сонливость, и в смутных видениях перед ней проходят эпизоды её жизни.

Это просто отдельные картинки, ничем, в общем, не связанные между собой; у этих воспоминаний нет какой-то особой ценности; они случайны, как случайны наши сны, только немного более близки к реальным событиям прошлого.

Драка в столовой

Рисе семь лет, и она дерётся с другой девочкой, обвинившей её в краже одежды. Повод просто нелепый, потому что абсолютно все в государственных детских домах носят одну и ту же практичную униформу. Риса ещё слишком мала, чтобы понять — речь не об одежде, а о власти. О социальном статусе. Противница Рисы старше, крупнее и злее; но когда она прижимает Рису к полу, та тычет пальцами ей в глаза, изворачивается и, оказавшись сверху, плюёт старшей девчонке в лицо — то есть делает как раз то, что собиралась сделать противница. Учителя растаскивают их. Девчонка вопит, что драку затеяла Риса, что она, мол, применяет грязные приёмчики. Да только взрослым наплевать, кто начал первым, главное — что всё кончилось; к тому же, по их мнению, любые схватки между обитателями сиротских приютов всегда грязные. Однако дети считают иначе. Для них самое важное — что Риса победила; после этого мало кто отваживается драться с ней. Её же сопернице отныне никто не даёт спуску.

Музыкальная комната

Рисе двенадцать, она играет на пианино в маленькой звукоизолированной студии в Государственном детском доме №23 штата Огайо. Пианино расстроенное, но девочка к этому привыкла. Она исполняет старинную пьесу без единой помарки. Публика — сплошные лица без туловищ — слушает равнодушно и безучастно, несмотря на всю страсть, которую Риса вкладывает в игру. В тот раз всё прошло гладко. Зато на важнейшем, решающем концерте четыре года спустя, Риса ошибается...

Автобус по дороге в заготовительный лагерь

Администрация приюта нашла простой и оптимальный, на их взгляд, способ уменьшить бюджетные расходы — отправить каждого десятого призреваемого на расплетение. Назвали это «вынужденным сокращением». Несколько фальшивых нот, допущенных Рисой на концерте, решают её судьбу — она среди этих 10 процентов. В автобусе по дороге в лагерь рядом с ней сидит невзрачный мальчик по имени Самсон Уорд. Странноватое имя для щуплого парнишки; но поскольку согласно закону все сироты на государственном попечении носят фамилию Уорд, личное имя, как правило, если и не совсем уникально, то, во всяком случае, своеобразно и зачастую носит ироничный характер — потому что даётся не любящими родителями, а бюрократами. Циниками, считающими, что наделить болезненного, родившегося до срока мальчика именем Самсон — это ах как остроумно.

— Лучше пусть какая-то часть меня достигнет величия, чем я останусь целым, но бесполезным, — говорит Самсон. Это воспоминание с подоплёкой. Самсон, как выяснилось значительно позже, был тайно влюблён в Рису, что и проявилось впоследствии в личности Камю Компри. Кэму досталась часть мозга Самсона, содержащая его математический талант, а в нагрузку — фантазии о недоступных девочках. Да, Самсон был способным математиком, но не гениальным, и этого оказалось достаточно, чтобы угодить в злополучные 10 процентов.

Глядя на звёзды

Риса с Кэмом лежат на травянистом пригорке на одном из Гавайских островов, ранее служившем колонией для прокажённых. Кэм называет ей имена звёзд и созвездий, и в его речи внезапно прорезается новоанглийский акцент, поскольку юноша задействует часть мозга человека, знавшего всё о звёздах. Кэм любит её, Рису. Поначалу она его презирала. Потом примирилась с его существованием. А затем оценила ту личность, в которую он вырос, тот дух, что сумел подняться над собственной разрозненностью и стал больше, чем просто сумма своих частей. Однако девушка чётко осознаёт: она никогда не будет чувствовать к нему то же, что он чувствует к ней. Это попросту невозможно, потому что она по-прежнему безгранично любит Коннора.

Коннор

За несколько месяцев до звёздной ночи на Молокаи. Риса сидит в инвалидном кресле в тени стелс-бомбардировщика посреди аризонской пустыни, и Коннор массирует ей ноги. Риса их не чувствует. Она не подозревает, что пройдёт совсем немного времени, и её позвоночник заменят на новый, так что она опять сможет ходить. Всё, в чём она пока отдаёт себе отчёт — это что Коннор не может быть с ней по-настоящему, так, как она этого хочет. На нём лежит слишком большой груз ответственности; его ум занят исключительно тем, как сохранить жизнь орде беглецов, нашедших себе пристанище на кладбище самолётов.

Кладбище

Теперь это и в самом деле кладбище. Мёртвый пустырь, зачищенный властями, словно гетто во время Второй мировой войны. Все его обитатели либо убиты, либо увезены в заготовительные лагеря для расплетения — или, как обтекаемо говорится в официальных бумагах, «для суммарного распределения». А где же Коннор? Риса знает — он наверняка скрылся, потому что если бы его поймали или убили, юновласти обязательно похвалились бы этим в СМИ. Тем самым был бы нанесён смертельный удар по Движению Против Расплетения, которое и без того в последнее время столь же эффективно, как мухобойка против дракона.

И снова в старом хлеву сгущаются сумерки, а с ними приходит и койот, на этот раз в компании своей подруги. Риса вопит во всю мочь, чтобы показать, что ещё не окончательно ослабела; но силы её быстро тают. Звери не обращают на неё внимания, они заняты — терзают мертвеца; и тут вдруг Рису озаряет. Раньше с того места, где она сидит в ловушке, даже когда она вытягивалась во весь рост, до трупа оставалось ещё как минимум пара футов. Но койоты оттащили его от стенки!

Изо всех оставшихся сил Риса тянется к мертвецу и указательным пальцем левой руки ухитряется поддеть край его брючины.

Она начинает понемногу подтягивать к себе труп, и тогда койоты соображают, что завтрашний обед становится угрозой для сегодняшнего. Они скалят клыки и рычат на Рису, но та не сдаётся, продолжая тянуть мертвеца к себе. Тогда один из койотов вцепляется зубами ей в плечо. Риса кричит и использует старый приём —тычет пальцем зверю в глаз. Тот ослабляет хватку, Риса вырывается и снова дёргает труп к себе. Сейчас она могла бы дотянуться до его кармана, но тут на неё прыгает второй койот. В распоряжении у девушки только одна секунда. Она запускает пальцы в карман и молится, чтобы ей выпало ну хоть чуть-чуть удачи. И она находит желаемое как раз в тот миг, когда койот снова кусает её за плечо. Риса даже толком не чувствует боли.

Потому что в руке у неё телефон.

Она забивается в свой угол, подальше от зверей, которые злобно щёлкают на неё челюстями. Девушка поднимается на дрожащих ногах, и койоты отбегают, напуганные её ростом. Но медлить нельзя — скоро до них дойдёт, что этот враг не в силах оказать им сопротивление, и тогда с Рисой будет то же, что с орган-пиратом.

Она включает телефон — заряда в нём совсем немного, из чего следует, что её жизнь зависит от прихоти маленькой литиевой батарейки.

Кому может позвонить человек, скрывающийся от закона? Лично у неё нет знакомых, кто мог бы ей помочь, а если она наберёт стандартный номер экстренной помощи — да, её спасут, но только для того, чтобы вернуть обратно в ад, который хуже смерти. Однако есть один номер... Наверно, она может довериться этим людям, хотя раньше никогда к ним не обращалась. Риса нажимает кнопки. Батарейка почти сдыхает. Один гудок... два... и тут на том конце раздаётся мужской голос:

— Фонд Тайлера Уокера. Слушаем вас.

Глубокий выдох облегчения.

— Это Риса Уорд, — сообщает она. А потом произносит три слова, которые презирает больше всего на свете: — Мне нужна помощь.

 

13 • Кэм

Миранды, Миранды, сплошные Миранды...

Нескончаемое изобилие юных девиц, которым приелась унылая банальность обычных парней. Они бросаются на Кэма очертя голову, словно с обрыва в пропасть. И каждая ожидает, что его сильные «сплетённые» руки поймают её. Иногда он оправдывает их ожидания.

Девушки хотят водить пальчиками по симметричным линиям на его лице. Они жаждут утонуть в глубине его проникновенных синих глаз; а сознавая, что глаза, собственно, совсем не его, они желают этого ещё больше.

Кэму не часто случается попадать на такие пышные приёмы, каким его удостоили в Вашингтоне, поэтому фрак используется редко. В основном они Робертой выступают с лекциями и презентациями. На этих мероприятиях Кэм носит элегантный блейзер, галстук и слаксы — словом, одевается достаточно неформально, чтобы не походить на представителя корпорации. То есть на ставленника «Граждан за прогресс», которые без единого звука оплачивают все его прихоти.

Кэм и Роберта совершают турне по различным университетам, и аудитория у них невелика, ведь летом университеты пустуют; но высший учёный состав продолжает заниматься текущими исследованиями — именно на этих маститых академиков и направлены сейчас усилия Кэма и Роберты.

— Нам необходимо, чтобы научное сообщество смотрело на тебя как на достойный их внимания проект, — внушает ему Роберта. — Ты уже завоевал симпатии и сердца широкой публики. А теперь тебя должны оценить профессионалы.

Презентации всегда начинаются с выступления Роберты: она представляет мультимедийное шоу, в лучших академических традициях подробно рассказывающее о создании Кэма, хотя сама Роберта так этот процесс не называет. Пиарщики из «Граждан за прогресс» решили, что Кэм не был создан, он был «накоплен» — тщательно, по драгоценным крупицам. И все эти крупицы, фрагменты и куски вместе образовывают его «внутреннее сообщество».

— Накопление Камю Компри заняло долгие месяцы, — докладывает Роберта учёным. — Сначала стояла задача определить, какими качествами должно было обладать его внутреннее сообщество. Затем мы должны были выявить эти качества в имеющейся популяции объектов, ожидающих расплетения...

Словно на концерте, Роберта «разогревает» публику, и вот тогда...

— Леди и джентльмены, я подвожу вас к кульминации наших медицинских и научных изысканий. Камю Компри!

Включается прожектор, и Кэм вступает в пятно света под аплодисменты или под пощёлкивание пальцами, если в данном округе аплодисменты запрещены в качестве превентивной меры против атак хлопателей.

Кэм всходит на подиум и выдаёт речь, написанную бывшим спичрайтером президента США. Его выступление остроумно, продумано до мелочей и заучено наизусть слово в слово. Затем приходит черёд вопросов и ответов; и хотя на подиуме в это время присутствуют оба — и Кэм, и Роберта, в основном вопросы задают Кэму.

— Не бывает ли у вас проблем с физической координацией?

— Никогда, — отвечает он. — Все мускульные группы моего тела научились ладить друг с другом.

— Помните ли вы имена хотя бы кого-нибудь из членов, составляющих ваше внутреннее сообщество?

— Нет, но иногда я вижу их лица.

— Правда ли, что вы бегло говорите на девяти языках?

— Da, no v moyey golove dostatochno mesta dlia escho neskolkikh, — отвечает он, что вызывает смешки у русскоговорящих слушателей.

Он с блеском отвечает на все вопросы, даже на неприкрыто враждебные и провокационные.

— Признайте: вы всего лишь сборная модель, — говорит ему один такой подстрекатель во время встречи в Массачусетском технологическом институте. — Вас составили, словно игрушечный автомобиль, из готовых частей. И вы считаете себя человеком?

Реакция Кэма, как все его ответы на подобные вопросы, корректна и ставит провокатора на место:

— Я бы скорее назвал себя концепт-каром, — произносит он без малейшей враждебности. — То есть итогом творческой фантазии всех экспертов в этой области. — Кэм улыбается. — И если под определением «модель» вы имели в виду образец для подражания, то я с вами полностью согласен.

— А как насчёт тех, кто отдал свои жизни ради того, чтобы жили вы? — раздаётся вопрос из аудитории Калифорнийского университета.

— Благодарю за вопрос, — говорит Кэм в установившейся напряжённой тишине. — Угрызения совести по этому поводу подразумевали бы, что я чувствую себя виноватым в их расплетении. Но это не так. Я на принимающем конце цепочки. И всё же — да, я сожалею об их утрате и поэтому считаю своим долгом дать им голос, выразить их надежды и мечты, предоставить им возможность проявить свои таланты. Разве не так мы выказываем своё уважение к тем, кто пришёл до нас?

После вопросов и ответов идёт заключительная часть презентации — музыка. Музыка Кэма. Он выносит гитару и исполняет классическую пьесу. Он играет так безупречно, с таким чувством, что его игра зачастую вызывает стоячую овацию. Конечно, среди публики бывают и те, кто никогда не встаёт, но их мало, исчезающе мало.

— Осенью нам надо бы начать выступать перед аудиториями побольше, — заявляет он Роберте после одного особенно успешного представления.

— Уж не на стадионах ли? — вопрошает Роберта с кривой усмешкой. — Ты не рок-звезда, Кэм.

Но у него своё мнение на этот счёт.

•••••••••••••••

ПИСЬМО РЕДАКТОРУ

Что касается вашей последней редакционной статьи «Камю Компри — олицетворённое противоречие», то, прошу прощения, я не вижу здесь никаких противоречий. Мне кажется, что газетчики, как обычно, подняли бурю в стакане воды. Я лично присутствовал на одной из презентаций м-ра Компри и нахожу его красноречивым, воспитанным и привлекательным. Он производит впечатление интеллигентного и скромного молодого человека — как раз такого я желал бы видеть в качестве друга моей дочери вместо всех тех шалопаев, которые обивают порог нашего дома.

В вашей статье содержится намёк, что составляющие м-ра Компри части были накоплены без согласия их владельцев; но тогда я хотел бы спросить: кто из расплётов, не считая десятин, даёт позволение на то, чтобы их расплели? Здесь речь не о позволении. Здесь речь о социальной необходимости, каковой эта практика всегда и являлась. Так почему бы нам не воспользоваться наилучшими частями расплётов для создания высшего существа? Если бы я в мои молодые годы был предназначен для расплетения, думаю, я чувствовал бы себя польщённым, узнав, что какой-то мой орган станет частью м-ра Компри.

«Граждане за прогресс» и в особенности д-р Роберта Грисволд заслуживают всяческих похвал за своё умение открывать новые перспективы и за самоотверженную работу по совершенствованию человеческой расы. Если даже самые закоренелые и неисправимые представители юношества могут служить материалом для таких достойных молодых людей, как м-р Компри, это поддерживает во мне надежду на лучшее будущее для всего человечества.

•••••••••••••••

При каждом конференц-зале имеется своя «зелёная комната» — недоступное для посторонних помещение, обставленное удобной мебелью. Здесь идущие на сцену могут собраться с мыслями, а вернувшиеся с неё — отдохнуть после лавины вопросов и света прожекторов. Роберта, как правило, после выступлений занята в фойе: обменивается приветствиями с большими людьми, завязывает знакомства и так далее, что делает Кэма единоличным хозяином «зелёной комнаты», и он может выбирать себе компанию по своему вкусу. Его гости — почти всегда женского пола. Бесконечный поток Миранд.

— Поиграй нам, Кэм, — просят они с такой мольбой в голосе, будто сама их жизнь зависит от его согласия. Или приглашают его на вечеринки, на которые, как ему известно, он прийти не сможет. Вместо этого Кэм объявляет, что вечеринка — вот она, здесь и сейчас. Гостьи в восторге.

В настоящий момент, после успешной презентации в МТИ, Кэм развлекает трёх таких девиц, жаждущих внимания «звезды. Две сидят по обе стороны от него на уютном диване, в то время как третья, хихикая, ждёт своей очереди в кресле напротив — словно маленький ребёнок, ожидающий, когда можно будет усесться на колени Санта-Клаусу. По просьбе гостей Кэм снял рубашку, чтобы продемонстрировать свои изумительные швы. Одна из девушек водит по ним пальцем, изучает различные тона кожи на его груди; другая, приникнув к боку Кэма, кормит его засахаренным миндалём, сладким и хрустящим.

Наконец, заявляется Роберта. Собственно, Кэм на это и рассчитывал.

— Ну вот, вечно ты портишь мне удовольствие! — весело говорит он.

Роберта неприязненно взирает на девиц.

— Вечеринка окончена, — холодно молвит она. — Юные леди, я думаю, у вас есть другие дела, поважнее.

— Вообще-то нет, — возражает та, что водит рукой по груди Кэма. Смешливая девица в кресле снова хихикает.

— О, молю вас, Великий Инквизитор, — просит Кэм, — посмотрите, какие милашки! Может, возьмём их с собой?

Теперь уже все три девушки хихикают, словно они слегка навеселе, но Кэм знает — их опьяняет его присутствие.

Роберта не обращает внимания на его слова.

— Девочки, вас попросили уйти. Не вынуждайте меня звать охрану.

И словно по сигналу, в комнату входит охранник — с лицом виноватым, но решительным, готовый выставить визитёрш за порог несмотря на взятку, полученную от Кэма за то, чтобы их впустить.

Девушки неохотно встают. Они дефилируют к выходу каждая в своей индивидуальной манере: одна — печатая шаг, вторая — небрежно, словно прогуливаясь, третья — семенящей походкой, не переставая хихикать. Охранник провожает их за дверь и закрывает её за собой. Теперь гневный взор Роберты направлен на Кэма. Тот старается скрыть нахальную усмешку.

— Розги? Домашний арест? В постель без сладкого? — предлагает Кэм.

Но Роберта не в том настроении.

— Ты так ведёшь себя с этими бедняжками, словно они лишь вещь, предмет для удовлетворения твоих желаний. Ты не должен так поступать.

— Обоюдоострый меч, — отвечает Кэм. — Это они смотрят на меня как на предмет для удовлетворения собственных желаний. Я лишь плачу той же монетой.

Роберта стонет с досады.

— Ты хоть веришь в то, что говорил там, на сцене? Про «модель»? Про образец для подражания?

Кэм отводит взгляд. Публично он всегда высказывает то, во что верит Роберта, но верит ли он в это сам? Да, он сделан из лучших, из самых талантливых... но это всего лишь части, а разве по частям можно судить о целом? Больше всего ему хочется вообще не задаваться этим вопросом.

— Конечно, верю.

— В таком случае веди себя соответственно. — Она бросает ему рубашку. — Ты лучше, чем пытаешься себя выставить. Не делай этого.

— А если я вовсе не лучше? — вырывается у него. — Что если я всего-навсего девяносто девять склеенных вместе пубертатных похотей?

Роберта, не дрогнув, принимает вызов:

— Тогда можешь располосовать себя обратно на девяносто девять кусков. Дать нож?

— Лучше мачете, — говорит он. — Драматичнее.

Она вздыхает и качает головой.

— Если ты собираешься произвести хорошее впечатление на генерала Бодекера, то веди себя прилично!

— Ах да, генерал Бодекер...

Кэму толком не известны ни этот человек, ни его намерения, но чего греха таить — он заинтригован. Кэм понимает, что его бережно проведут через соответствующий тренинг прямиком в высший офицерский состав, словно он некий американский принц. Затем, как только он наденет новенький, с иголочки офицерский мундир с сияющими золотыми пуговицами и отутюженную сорочку, горькие голоса, утверждающие, что он, Камю Компри, не имеет права на существование, умолкнут. Никто не осмелится выказать ненависть к высокопоставленному офицеру морской пехоты. И у него наконец появится своё законное место в мире.

— Неважно, — говорит Кэм. — Генерал не станет морочить себе голову моими маленькими личными развлечениями.

— Я бы на твоём месте не была так уверена, — одёргивает его Роберта. — Тебе следует быть более привередливым в выборе круга общения. Надевай рубашку. Лимузин ждёт.

•••••••••••••••

РЕКЛАМА

Сколько раз вы начинали новую тренировочную программу и бросали всего лишь через несколько дней? Наша повседневная жизнь так полна забот, что нам зачастую некогда поддерживать физическую форму старыми проверенными способами. Что ж, если тренажёры вам не по зубам, у нас есть ответ! Зачем проводить бесконечные часы в монотонных тренировках, если можно получить совершенное тело с помощью пересадки мускулов Sculptura®?

С использованием передовой бесшрамовой технологии Sculptura® любая ваша мышечная группа будет заново наполнена здоровой, сильной мышечной массой. Результат гарантирован, в противном случае вы получите деньги обратно!* Вы могли бы тренироваться долгие годы и так и не достичь того, что мы можем дать вам всего за один день!

Не желаете выглядеть хлюпиком? Станьте бёфом со Sculptura®!

*Поддержание формы гарантировано только на один месяц после процедуры. Мускулы атрофируются, если их не тренировать.

•••••••••••••••

На высоте в тридцать шесть тысяч футов Кэм резко просыпается. Что это — он у зубного врача? Но нет, просто он заснул, не успев полностью привести кресло в горизонтальное положение.

Этот роскошный частный самолёт «Граждане за прогресс» предоставили им с Робертой на время турне. Роберта спит в кресле позади Кэма; её дыхание ровно и размеренно, как вся её жизнь. Здесь имеется и консьерж — так в этом частном самолёте именуется бортпроводник — но сейчас он тоже спит. Время — 3:13, хотя и неизвестно, в каком они часовом поясе.

Кэм пытается восстановить в памяти свои сны, чтобы проанализировать их, но ничего не выходит. Его сны всегда смутны и хаотичны. Правда, он не знает, каковы они у нормальных людей, так что не может сравнивать. Его сны — это мучительные обрывки никуда не ведущих воспоминаний, потому что их начала и их концы существуют в других головах, живут другими жизнями. Единственное чистое и последовательное воспоминание — это память о расплетении. Оно снится ему слишком часто. И не одно, а многие. Эпизоды и фрагменты десятков операций сплавляются в одно незабываемо мучительное целое.

Обычно после этих кошмаров он просыпается с криком. Не от боли — расплетение, согласно закону, безболезненно. Но есть вещи куда хуже физического страдания. Кэм вопит от ужаса, от беспомощности, ощущаемой каждым из этих ребят, когда они видят, как приближаются хирурги, чувствуют, как части их тела сначала зудят, а потом немеют, наблюдают боковым зрением, как медицинские криостаты уносят прочь... Все органы чувств постепенно отключаются, воспоминания испаряются, и наконец, с молчаливым криком безнадёжного протеста каждый из расплетаемых уносится в небытие.

В этих снах присутствует Роберта, потому что она была при каждой процедуре — единственный в операционной человек, не носящий хирургической маски. «Чтобы ты мог видеть меня, слышать и узнать, когда все части будут объединены», — шептала она ему; но она не подозревала, насколько страшным будет это узнавание. Роберта — часть всего этого ужаса. Она — творец безнадёжности.

Кэм научился сдерживаться и не кричать во сне, хранить свой вопль глубоко внутри, научился вытаскивать себя из прогорклого супа своих кошмаров в живой, светлый мир, в котором он — это он, а не разрозненные фрагменты его «внутреннего сообщества».

Сейчас он один. Да, вокруг него есть люди, но в приватном самолёте, летящем сквозь ледяное ночное небо, Кэм чувствует, что он один посреди вселенной. Именно в такие моменты глубокого одиночества его одолевают вопросы, заданные ему суровыми судьями в учёных аудиториях, потому что эти вопросы — его собственные.

Вправду ли я живое существо? Да и существую ли вообще?

Несомненно, как органическая материя он существует, но вот разумное ли он создание? Кто он или что? В его жизни бывают моменты — и не так уж редко — когда он попросту не знает. И если в конце ему, как и всем прочим, нужно будет предстать перед высшим судией — не вернутся ли компоненты, составляющие его «внутреннее сообщество», к своим истинным хозяевам, оставив пустоту там, где когда-то находился он, Кэм?

Он сжимает кулаки. Ему хочется крикнуть: «Я есть! Я существую!» Но он предусмотрительно скрывает свои сомнения от Роберты. Пусть она лучше думает, что его его слабости ограничиваются юношеской похотью.

Гнев — вот что одолевает Кэма, когда он остаётся наедине с самим собой. Гнев на то, что, возможно, подстрекатели среди публики правы, и он, Кэм, может быть, всего лишь этакий медицинский курьёз. Фокус, проделанный при помощи скальпеля. Пустая оболочка, имитирующая жизнь.

В такие тёмные нигилистические моменты, когда, кажется, сама вселенная отторгает его, как в былые времена человеческие тела отторгали чужие органы, Кэм думает о Рисе.

Риса... Это имя врывается в его мысли, и он борется с желанием отключить мозг. Риса не презирала его. То есть, в начале да, но потом она узнала его лучше и разглядела в нём индивидуальность, а не просто сумму частей. Под конец она даже стала испытывать к нему нечто вроде тёплого чувства.

Будучи с Рисой, Кэм чувствовал себя настоящим. Он чувствовал себя чем-то бóльшим, чем просто лоскутным одеялом, сотканным наукой и гордыней.

Он осознаёт, как сильно любит её — и боль, причиняемая желанием и тоской, ясно даёт ему понять, что он живой. Он есть. Ибо как мог бы он испытывать такую муку, если бы у него не было души?

И всё же ему кажется, что Риса, покинув его, забрала его душу с собой.

«Знаешь ли ты, Риса, какое это страшное чувство? — хочется ему спросить. — Знаешь ли ты, каково это — быть обделённым душой? Разве не это ты ощущала, когда твой драгоценный Коннор погиб в «Весёлом Дровосеке»?»

Кэм не сомневается, что смог бы заполнить собой образовавшуюся в ней пустоту, если бы только Риса любила его достаточно, чтобы позволить ему это. Вот тогда Кэм стал бы целым.

Самолёт потряхивает лёгкая турбуленция — это, собственно, не так опасно, как кажется. Кэм слышит: Роберта шевелится, а затем снова проваливается в глубины сна. Женщина и не догадывается, что он водит её за нос. Она, такая умная, такая проницательная — и такая слепая.

Кэм понимает — она разглядит любую фальшь, поэтому его ложь заключена в солидную оболочку правды, словно миндаль, покрытый карамелью.

Да, это правда — Кэму импонирует внимание прелестных девушек, которые не в силах сопротивляться его уникальной силе притяжения. Да, это тоже правда: в моменты наивысшего подъёма Кэм упивается собственным существованием; для него это как амброзия, пьянящий букет которой создан из множества расплетённых ради него людей. Он научился вызывать в себе это чувство и нежиться в нём, словно в ванне, в любой момент, когда захочется. Это и есть оболочка, скрывающая истину, которая известна только Кэму и которой он ни с кем не делится:

«Я ничто без Рисы».

Он будет играть роль избалованной звезды; пусть Роберта думает, что гедонизм — его истинная натура. И сам он станет наслаждаться этой ролью в достаточной степени, чтобы внушить Роберте мысль, будто его бесстыдство и чрезмерная чувственность — это всё, о чём ей следует волноваться.

Самолёт начинает снижение к очередному пункту их турне. Опять говорильня. Опять Миранды. Приятный способ времяпрепровождения. Кэм улыбается, вспоминая тайную клятву, которую дал себе самому. Если Риса больше всего на свете жаждет нанести поражение «Гражданам за прогресс», то он, Кэм, сделает это ради неё. Он намерен не только свергнуть Роберту; он вклинится в самую сердцевину отлаженного механизма «Граждан за прогресс» и застопорит его. И Риса узнает, что это сделал он, Кэм.

Вот тогда она полюбит его, воздаст сторицей за его любовь к ней. И вернёт Кэму его душу.

 

14 • Менеджер

Все места на кемпинге «Секвойная гора» на этот сезон распроданы.

Менеджеру бы радоваться, а у него, наоборот, душа не на месте. Потому что её привычное место — в его кошельке.

Значительная часть территории кемпинга занята летним лагерем «Красная утка» для ребят из неблагополучных семей. От ярко-красных футболок в глазах рябит.

Накануне того дня, когда отряд согласно договорённости должен покинуть кемпинг, управляющий заявляется в лагерь, в самую гущу подростков, на вид действительно весьма неблагополучных. Здесь их толчётся по крайней мере целая сотня. Они слегка беспокоятся при виде гостя, но потом быстро возвращаются к своим делам. Ребята — как все ребята на каникулах: бросают мячи, лазят по деревьям и прочее; но в глазах у них таится страх, а в действиях сквозят неуверенность и насторожённость. Вот это — подлинное, а яркие красные футболки — лишь видимость, маскировка.

— Прошу прощения. Кто у вас начальник?

Могучая девица, которая в предыдущей жизни наверняка была вышибалой, выступает вперёд.

— Он занят. Можете говорить со мной.

— Я буду говорить только с вашим начальником, — упирается менеджер. — Причём с глазу на глаз.

— С глазу на глаз? Здесь? Забейте! — ощеряется богатырша. — Мы тут все свои. — Она с независимым видом складывает руки на груди. — Я передам шефу, что вы заходили.

— Я подожду.

Из-за спины богатырши раздаётся:

— Ладно, Бэм. Я с ним поговорю.

Из толпы ребят выходит подросток — ему никак не больше шестнадцати. Невысокий, но крепкий, коренастый. Волосы рыжие с отросшими тёмными корнями. На парне, так же как и на великанше, красная тенниска с эмблемой — так члены штаба выделяют себя среди прочих обитателей лагеря. На одной руке — кожаная перчатка. Как бы там ни было, выглядит он достойным молодым человеком. Правда, внешность часто бывает обманчива.

Он жестом приглашает менеджера с собой:

— Пойдёмте.

Оба покидают поляну и идут через лес по тропинке, вьющейся среди секвой. Огромные древние деревья не перестают чаровать управляющего — это одна из причин, по которой он взялся за эту работу, хотя платят здесь немного. Но сегодня, он уверен, ему кое-что перепадёт.

Тропа известна ему вдоль и поперёк; менеджер доходит до границы соседнего участка, не принадлежащего «Красной утке», и останавливается. Здесь расположилось обширное семейство с кучей детишек в памперсах. Вот и хорошо, думает менеджер, пусть рядом будут люди; потому что, как он подозревает, с этим молодым человеком углубляться далеко в лес не стоит.

— Если вы беспокоитесь, как бы мы не захламили ваш кемпинг, — говорит парень, — не волнуйтесь. Обещаю — мы всё приберём.

— Напомни, как тебя зовут? — спрашивает управляющий.

Парень ухмыляется:

— Энсон. — Ухмылка такая широкая и наглая, что сразу становится ясно — имя фальшивое.

— А ты не слишком молод для начальника, а?

— Не судите по внешности, — парирует собеседник. — Я потому и получил работу, что выгляжу их ровесником.

— Понятно. — Управляющий переводит взгляд на левую руку парня. — А почему у тебя перчатка?

Парень поднимает руку.

— А в чём дело? Луи Вьюттон не в вашем вкусе?

Управляющий замечает, что пальцы на этой руке не двигаются.

— Ничего не имею против. Просто выглядит немного странно для вылазки на природу.

Парень опускает руку.

— Я человек занятой, мистер Проктор. Ведь вас так зовут — Проктор? Марк Проктор?

Менеджер в замешательстве — откуда этому парню известно его имя? Большинство тех, кто снимает участки на кемпинге «Секвойная гора», зачастую даже не подозревают о его, Проктора, существовании, уже не говоря о том, чтобы знать, как его зовут.

— Если вы беспокоитесь о плате, — продолжает молодой человек, — то мы уже внесли полную цену вперёд, причём наличкой. Полагаю, в этом смысле мы лучше большинства ваших постояльцев.

Менеджер решает перейти к сути, потому что начинает подозревать: чем дольше тянуть, тем больше вероятность того, что этот скользкий парень сорвётся с крючка.

— Да, знаю, знаю. Но возникла одна проблемка, понимаешь: я тут кое-что подразузнал. Никакого такого отряда «Красная утка» нет. Ни в этом штате, ни в любом другом.

— Должно быть, — снисходительно цедит парень, — вы не в том месте смотрели.

Но Марка Проктора не проведёшь.

— Я сказал, никакого такого лагеря «Красная утка» не существует. Зато в газетах полно репортажей о банде беглых расплётов. Один из них — убийца полицейского. Зовут Мейсон Майкл Старки. Фотка ну очень похожа на тебя, Энсон. Только волосы не рыжие, само собой.

Парень продолжает улыбаться.

— Чем могу служить, мистер Проктор?

Проктор чувствует — он сейчас у руля. Взял этого Старки за жабры. Вот теперь его очередь разговаривать в снисходительном, издевательском тоне:

— Я бы пренебрёг своей гражданской ответственностью, если бы не заявил властям о тебе и твоей маленькой компании.

— Но вы пока ещё этого не сделали.

Проктор глубоко вздыхает.

— Думаю, меня можно переубедить.

Он понятия не имеет, сколько у этих детишек денег и откуда они, но одно ясно: в средствах они не нуждаются. Так почему бы ему, Проктору, не облегчить слегка их карманы?

— Хорошо, — произносит Старки. — Попробую вас переубедить.

Он засовывает руку в карман, но вместо бумажника выуживает оттуда фотографию. Он ловко вертит её между пальцами не затянутой в перчатку руки — ни дать ни взять как фокусник с игральной картой.

Это фотография девочки-подростка, дочери Проктора во время занятия аэробикой. Похоже, снимали недавно, через окно её спальни.

— Её зовут Виктория, — говорит Старки, — но все называют её Вики — правильно? Симпатичная девочка. Надеюсь, что с ней не случится ничего плохого.

— Ты мне угрожаешь?

— Нет, что вы. — Одно неуловимое движение пальцами — и снимок исчезает прямо на глазах у Проктора. — Нам также известно, в какой колледж ходит ваш сын. Он получил стипендию как отличный пловец, потому что откуда же у вас деньги на Стэнфорд, так? Печально, но случается, что даже лучшие пловцы тонут. Становятся слишком самоуверенными, по моему разумению.

Старки умолкает, только притворно приятная улыбка играет на его губах. Откуда-то из вышины доносится насмешливый птичий крик; на соседнем участке раздаётся рёв малыша — такое впечатление, будто тот оплакивает утрату Проктором своего достоинства.

— Чего тебе надо? — холодно спрашивает Проктор.

Продолжая тепло улыбаться, Старки обнимает управляющего за плечи и ведёт той же тропой обратно.

— Всё, чего мне надо — это чтобы вы не доносили на нас. До тех пор, пока вы держите рот на замке — и сейчас, и позже, когда мы уйдём — я лично гарантирую, что ваша счастливая семья останется такой же счастливой, как и раньше.

Проктор сглатывает, понимая, что недавнее чувство власти было лишь иллюзией.

— Так что, договорились? — спрашивает Старки. Он протягивает для пожатия руку в перчатке, и Проктор хватает её и рьяно пожимает. Старки кривится от боли, но даже эта гримаса — свидетельство его силы, а не слабости.

— Как вы сказали, вы внесли полную плату вперёд, — говорит Проктор. — На данный момент больше ничего не требуется. Это великая честь принимать у себя отряд «Красная утка», и я надеюсь видеть вас здесь следующим летом.

Хотя оба прекрасно понимают: чего-чего, а этого ему вовсе не хочется.

Проктор уходит на подламывающихся ногах. Через пару секунд он кое-что обнаруживает: фотография дочери, растворившаяся между пальцами Старки, неведомым образом материализовалась в кармане менеджера. Он смотрит на снимок, и на глаза его наворачиваются слёзы. Он испытывает не гнев, а скорее благодарность. Благодарность за то, что оказался не окончательным дураком и не навлёк беды на своих детей.

 

15 • Старки

— Не дёргайся, — говорит Бэм. — Попадёт в глаза — света белого не взвидишь.

На лагерь опустилась темнота. Старки сидит на раскладном стуле, голова его откинута назад. Один парнишка держит ведро с водой, у другого наготове полотенце. Бэм в резиновых перчатках наносит на волосы Старки резко пахнущую смесь, втирает её в кожу головы. Ещё четверо подростков подсвечивают ей карманными фонариками.

— Нет, ты только можешь себе это представить? — говорит Старки, закрывая глаза. — Мужик пытался нас шантажировать!

— Жаль, не видела его морды, когда ты вломил ему тем же самым по тому же месту.

— Классика жанра. И, кстати, это доказывает, что мы не зря тратим время на меры предосторожности.

— Дживану нужно медаль дать, — подаёт голос один из «фонариков».

— Но снимок-то Уитни делала, — возражает пацан с ведром.

— Зато Дживан всё это придумал!

— Эй! — прикрикивает Старки. — Вас никто не спрашивал.

Вообще-то назначить Дживана начальником информационного отдела решил сам Старки. Дживан — сообразительный парнишка, умеет управляться с компьютерами и продумывать ходы наперёд. Да, это идея Дживана — собирать информацию о людях, с которыми аистятам приходится иметь дело, но как использовать эти данные, решает исключительно Старки. В случае с Проктором отвечать шантажом на шантаж было правильной стратегией; мужик спёкся, на что Старки и рассчитывал. Лёгкого намёка на то, что его деткам может не поздоровиться, оказалось достаточно.

Невероятно. Старки никогда не устанет удивляться тому, что общество готово на всё ради защиты детей, которых любит, и, нимало не смущаясь, выбраковывает тех, которые ему не нравятся.

— Ну и куда мы теперь? — спрашивает пацан с полотенцем.

Старки приоткрывает один глаз — другой уже начало слегка жечь.

— Не твоего ума дело. Вот попадём туда — сам увидишь.

Будучи лидером «Клуба аистят», Старки научился искусству придерживать информацию. В отличие от Коннора, который в бытность свою начальником Кладбища ничего ни от кого не скрывал, Старки выдаёт сведения по капельке и только тогда, когда это абсолютно необходимо.

С того момента, когда их самолёт упал в Солтон-Си почти три недели назад, «Клубу аистят» приходилось несладко. Во всяком случае, в начале. В первые дни они прятались в горах над Солтон-Си, забиваясь в гроты и расщелины, чтобы их не заметили с разведывательных самолётов. Старки понимал, что их будут искать, а это значило, что нужно убираться от озера, да подальше. Но путешествовать они могли только по ночам и только пешком.

Он не продумал заранее, как обеспечить своим аистятам еду, крышу над головой и медикаменты для пострадавших при крушении. Вот и пришлось грабить придорожные магазины, что выдавало властям их местонахождение.

Для Старки это стало испытанием огнём, но он прошёл сквозь пламя, и благодаря ему все аистята остались в живых и никто не был схвачен. Он держал своих подопечных в железном кулаке — единственном, поскольку другой был размозжён. Эта его пострадавшая рука, словно почётная боевая рана, о которой слагают легенды, обеспечила ему ещё большее уважение со стороны аистят; ведь человек, способный ради их спасения изуродовать собственную руку, способен на что угодно.

В Палм-Спрингз они набрели на отель, предназначенный на снос, но пока ещё целый, и тут фортуна начала поворачиваться к ним лицом. В этом забытом, стоящем особняком здании можно было прятаться долго, что дало им время на разработку плана выживания, куда более эффективного, чем грабёж придорожных магазинов.

Старки организовывал вылазки маленькими группами, выбирая для них ребят с более-менее невинной внешностью. Они крали одежду из прачечных самообслуживания и продукты прямо с грузовых эстакад супермаркетов.

Аистята прожили там почти неделю, пока их не заметили местные подростки.

— Я тоже аистёнок, — сообщил один из них. — Клянёмся, мы на вас не наябедничаем!

Но Старки никогда не доверял детям из любящих семей. Особенное отвращение он питает к аистятам, которых приёмные родители любят, словно свою собственную плоть и кровь. Старки известна базовая статистика: 99 процентов детей-подкидышей воспитываются в любящих семьях, где мысль о расплетении не допускается в принципе. Но когда ты оказываешься в злополучном 1 проценте и окружён такими же никому не нужными бедолагами, эти любящие семьи кажутся чем-то далёким и нереальным.

И вот тогда Дживана посетила гениальная идея. Он влез в банковские счета приёмных родителей аистят из их отряда — многие ребята либо знали пароли, либо могли их угадать. Операция прошла блестяще: всего несколько щелчков по клавиатуре — и аистята обзавелись кругленькой суммой в 17 000 долларов, помещённой на какой-то офшорный счёт. А зайти на этот счёт было проще простого — с помощью поддельной пластиковой карточки.

— Кто-то где-то, конечно, примется тянуть за ниточку, — растолковывал Дживан Старки. — Но в конечном итоге она приведёт не к нам. Она приведёт к Рэймонду Харвуду.

— Кто такой Рэймонд Харвуд? — спросил Старки.

— Гад, который мне в школе проходу не давал.

Старки расхохотался.

— Дживан, тебе кто-нибудь говорил, что ты — криминальный талант?

Дживану, похоже, похвала пришлась не совсем по вкусу.

— Ну, вообще-то мне говорили, что я талант...

Старки часто задаётся вопросом, почему родители Дживана отправили на расплетение такого умного и способного мальчика. Но у расплётов есть неписаное правило — не лезть с расспросами.

Деньги дали аистятам относительную свободу, ведь с деньгами можно устроить свои дела на более-менее законных основаниях. Всё, чего им надо было — это прикрытие, иллюзия, достаточно правдоподобная, чтобы никто не стал к ним подкапываться. Уж что-что, а искусством создавать иллюзии Старки, будучи фокусником, владеет неплохо. Отвести внимание — вот что главное. Любой иллюзионист знает: глаза публики всегда следят за движущейся рукой и зрители будут верить тому, что видят, до тех пор, пока не станет поздно. Вот так и родилась идея «подсадной утки» в виде летнего детского отряда.

Всего-то и понадобилось, что заказать 130 футболок с символикой отряда, несколько теннисок с надписью «штаб» и соответствующие головные уборы для довершения образа. Отряд «Красная утка» мог теперь путешествовать на поездах или даже на чартерных автобусах, потому что иллюзия основывается на образе, создающемся в умах зрителей. А зрители видели теперь детский отряд, выехавший на природу, чтобы разбить лагерь. Он ни у кого не вызывал ни малейших подозрений. Более того, в ситуации была своя ирония: чем буйнее и шумнее они себя вели, тем солиднее становилась иллюзия. Даже когда народ смотрел репортаж о банде беглых расплётов, отряд «Красная утка» мог бы пройти в непосредственной близости, горланя и кривляясь, и никто, даже блюстители порядка, и глазом бы не моргнул. Потому что спрятанного на виду никто не замечает.

Первым пунктом на повестке дня было убраться из южной Калифорнии туда, где власти не станут их искать. Пустыня надоела Старки до чёртиков, поэтому он решил податься на более зелёные и пышные пастбища. Отряд проехал на поезде до Монтерея, где и разбил свой первый лагерь, а потом отправился дальше на север, зарезервировав место для стоянки на кемпинге «Секвойная гора». До сегодняшнего дня всё шло как по маслу, да и нынешний кризис был преодолён без особых затруднений.

Бэм смывает обесцвечивающее средство с головы Старки, пацан с полотенцем спешит осушить ему волосы.

— Так что — если управляющий донесёт на нас, ты действительно возьмёшь в оборот его детей? — спрашивает Бэм.

Старки раздражается: не следовало бы ей задавать такой вопрос в присутствии «фонариков», «полотенца» и «ведра с водой».

— Не донесёт, — говорит он, встряхивая волосами.

— Ну а если?

Старки поворачивается к пацану с полотенцем — тот малолетка и из кожи вон лезет, чтобы заслужить внимание начальства.

— Что я всегда говорю?

Пацан судорожно сглатывает:

— Э... дым и зеркала?

— Точно! Всё это дым и зеркала.

Этот ответ настолько туманен и уклончив, что его и ответом-то считать нельзя, но другого Бэм не дождётся. Исполнит ли он, Старки, свою угрозу? Хотя он предпочитает вообще не думать об этом, но если придётся, он сделает всё необходимое ради защиты своих аистят. Даже если это означает навредить другим детям.

— Кстати, если уж заговорили о зеркалах, — говорит Бэм, — взгляни-ка на себя.

Она протягивает ему зеркало, содранное с дверцы чьего-то автомобиля.

Чтобы рассмотреть себя как следует, Старки двигает зеркало туда-сюда.

— Мне нравится, — заключает он.

— Ты теперь платиновый блондин, — поясняет Бэм. — А что, тебе идёт. Прямо покоритель женских сердец.

— Зато взрослые не доверяют таким типам, — возражает Старки. — Обрезай. Чтобы коротко и аккуратно. Я должен выглядеть как орёл-скаут.

— Ну, Старки, орлом-скаутом тебе точно не бывать, — усмехается Бэм, и кое-кто из ребят тоже прыскает. Если честно, Старки задет, хоть и не показывает этого. Он и фокусами-то занялся в своё время, потому что это повышало его бойскаутский статус. Удивительно, как иногда поворачивается жизнь.

— Приступай, Бэмби, — говорит он. Девчонка хмурится; Старки как раз на это и рассчитывал. Остальные ребята помалкивают, зная, что Бэм не спустит, если они засмеются, услышав её полное имя.

Бэм принимается стричь его, и по окончании процесса Старки приобретает вид славного малого, своего в доску. Это если он улыбается. А если нет, то смахивает на члена гитлерюгенда. Кожа на голове ещё покалывает от красителя, но это ничего, даже приятно.

— Ты знаешь, я тут не единственный, кому не помешало бы сменить облик, — говорит он своей заместительнице, когда остальные ребята покидают сцену.

Она хохочет:

— Как же! Чтобы кто-то притронулся к моей голове — да ни в жизнь!

Волосы у Бэм совсем короткие — так с ними легче управляться. Одевается она как парень, но это потому, что не желает выглядеть кисейной барышней. Один-единственный раз она подкатилась к Старки, но получила от ворот поворот. Другая на её месте, скорее всего, устыдилась бы и чувствовала бы себя в присутствии Старки неловко, но Бэм приняла удар не дрогнув и вела себя как ни в чём не бывало.

Да даже если бы она и нравилась Старки, он не стал бы поддаваться влечению. В сложившихся обстоятельствах отношения не продлятся долго; а это значит, что в случае чего ко всем трудностям их полудикой жизни добавятся ещё и осложнения с его первой помощницей. Нет, Старки не настолько глуп. Что касается других девушек, то он может выбрать любую — таково преимущество его положения; однако он знает, что должен быть осторожен. Он одинаково улыбается и заглядывает в глаза всем девушкам, да и не только им — также и парням, которые, судя по всему, проявляют к нему соответствующий интерес. Это необходимые элементы тонкого управления людьми. Внушай им мысль, что каждый из них особенный; что он или она — не просто лицо в толпе. Знаки внимания сами по себе крохотные — а значение они имеют огромное. Иллюзия надежды в сочетании с дозой естественной почтительной боязни держат его аистят в узде.

— Я имею в виду не твой личный облик, Бэм, — поясняет Старки, — а наш общий. Этот тип сумел докопаться, кто мы. Ради нашей безопасности мы больше не можем оставаться «Красной уткой».

— Мы можем назваться школой. Тогда мы не только до конца лета продержимся, но и начало учебного года не станет помехой.

— Отличная идея. Учреждаем частную школу. Что-то этакое эксклюзивное. — Старки перебирает в уме все известные ему виды водяных птиц. — Назовём-ка себя... Академия «Пеликан».

— Здорово! Символично.

— Пусть эта девочка-художница, как её там, создаст новый дизайн для одежды. Но ничего такого яркого, как для «Утки». Цвета академии «Пеликан» — бежевый и зелёный.

— Можно я придумаю нашей школе легенду?

— Валяй.

Прятаться на виду у всех, чуть ли не размахивая красным флагом банды беглецов — это тактика хитрая, тут важно не переступить черту; и Старки отлично умеет держаться на тонкой грани, словно умелый канатоходец.

— Легенда должна звучать достаточно правдоподобно, чтобы одурачить юнокопов, если что, — говорит он.

— Юновласти — сборище идиотов.

— Ничего подобного, — возражает Старки. — Если недооценить противника, то можно очень быстро угодить к нему в лапы. Юнокопы очень даже умны, значит, мы должны быть умнее. А когда мы нанесём удар, то он будет таким, что они нескоро опомнятся.

С момента их трагически закончившегося полёта они не освободили ни одного аистёнка. Ещё живя на Кладбище, Старки спас от расплетения нескольких подкидышей, однако все списки с именами обречённых ребят остались у Коннора. Без этих списков Старки не знает, кого нужно спасать. Но он находит выход из положения. Выручать аистят по одному и в качестве предупреждения для других жечь их дома — это, конечно, правильно и благородно, но Старки знает — существуют более эффективные методы борьбы.

В своём кармане он держит рекламный проспект одного заготовительного лагеря. Как всякий подобный проспект, он пестрит буколическими пейзжами и портретами обитателей лагеря — если и не счастливых, то, по крайней мере, примирившихся со своей судьбой.

«Щемящее и прекрасное путешествие, от которого зависят жизни многих людей!» — провозглашает брошюра.

— Что, Старки, жизнь надоела? — интересуется Бэм, застав его за разглядыванием проспекта тем же вечером. — Неужто собираешься расплестись?

Он пропускает мимо ушей её подначку.

Этот лагерь находится в Неваде, к северу от Рино, — поясняет он. — В Неваде самая ленивая молодёжная Инспекция в стране. К тому же там очень много аистят, ждущих расплетения. Обрати внимание: в этом заготовительном лагере не хватает хирургов, они не успевают оперировать.

Он одаривает её улыбкой «парня, своего в доску». Хватит уже держать планы при себе, пора начинать сеять семена великих свершений. Пусть Бэм узнает первой.

— Мы больше не станем возиться с каждым домом и аистёнком по отдельности, — гордо сообщает он ей. — Освободим целый заготовительный лагерь — одним махом.

И помоги Бог любому, кто окажется на его, Старки, пути.

 

16 • Риса

•••••••••••••••

СЮЖЕТ ИЗ ВЫПУСКА НОВОСТЕЙ

Сегодняшний выпуск «Новостей искусства» посвящён эпатажным работам Паулу Рибейру, бразильского скульптора, использующего весьма необычный материал. Взгляните на эти снимки: его произведения потрясают, интригуют и выводят из равновесия. Сам себя он называет «художником жизни», потому что каждая его работа складывается из расплетённых частей тела.

Нам удалось взять у Рибейру интервью во время его недавней выставки в Нью-Йорке. Он сказал:

«То, что я делаю, вовсе не так уж необычно. В Европе полно соборов, в отделке которых использованы человеческие кости; в начале двадцать первого века такие художники, как Эндрю Красноу и Гюнтер фон Хагенс работали с человеческой плотью. Я просто сделал следующий логический шаг. Надеюсь не только дать толчок для вдохновения, но и спровоцировать поклонников изобразительного искусства, ввергнуть их в состояние эстетического шока. Я использую части тел расплётов, чтобы выразить свой протест против расплетения».

На одной из этих фотографий изображена, по мнению Рибейру, лучшая его работа — ужасающая и одновременно интригующая. Этот действующий музыкальный инструмент, которому художник дал название «Органический орган», принадлежит в настоящее время частному собранию.

«Очень жаль, что моя самая выдающаяся работа находится в частном владении. Я хотел, чтобы её слышал и видел весь мир. Но, как и со многими расплетёнными, этому не суждено сбыться», — говорит Рибейру.

•••••••••••••••

Риса видит во сне застывшие каменные лица. Бледные и измождённые, осуждающие и бездушные, они взирают на неё, но на этот раз не издалёка — они совсем близко, протяни руку — и коснёшься. Но протягивать Рисе нечего — рук у неё нет. Она сидит за роялем, а лица ждут сонату, которая никогда не будет исполнена; и только сейчас Риса осознаёт, что эти головы так тесно сдвинуты вместе, что у них просто не может быть тел. Одни головы, выстроенные бесконечными рядами; их столько, что не сосчитать. Риса в ужасе, но ей не под силу отвести взгляд.

Риса плывёт между сном и явью. Ей кажется, что она спит с открытыми глазами. Её взгляд падает на экран телевизора: там улыбающаяся женщина объясняется в любви чистящему средству для туалета. Реклама.

Риса лежит в удобной кровати в уютной комнате. Она никогда не бывала здесь раньше, и это хорошо, потому что куда бы она ни попала, хуже, чем те места, где ей довелось провести последнее время, быть просто не может.

Неподалёку сидит долговязый паренёк цвета умбры — как раз в этот момент он отвлекается от телевизора и смотрит на девушку. Риса не встречала его прежде, но лицо юноши ей знакомо — она видела его в рекламных объявлениях, гораздо более серьёзных, чем то, что демонстрируется сейчас.

— Как выяснилось, ты и вправду та, за кого себя выдаёшь, — произносит он, заметив, что Риса проснулась. — А то я тут думал, что какой-то идиотке взбрело в голову над нами пошутить.

В реальности он выглядит старше, чем в рекламах. Но, может, у него просто вид такой, усталый. Ему лет восемнадцать — её ровесник.

— Для тебя две новости, хорошая и плохая, — сообщает парень. — Хорошая: жить будешь. Плохая: у тебя воспаление на запястье от той ловушки.

На правом запястье Рисы пурпурного цвета отёк. Неужели она потеряет кисть? Наверно, вот почему ей снилось, что у неё нет рук. На ум девушке сразу приходит рука Коннора, вернее, рука Роланда, подшитая к телу Коннора.

— Только попробуй пересадить мне чужую руку! — грозит Риса. — Так залеплю в башку — на всю жизнь запомнишь!

Паренёк смеётся и указывает на свой правый висок, где виден тончайший шов:

— Да мне, вообще-то, уже залепили в башку, так что спасибо, не надо!

Риса смотрит на другую свою руку — на ней тоже повязка. Она в недоумении, почему.

— Ещё мы проверили тебя на бешенство. Кто это тебя цапнул — собака?

Ах да, точно. Теперь она вспоминает.

— Койот.

— М-да, тот ещё друг человека.

В убранстве комнаты множество блестящих деталей. На стене зеркало в золочёной раме. Люстра — сплошь мерцающие подвески. Всё вокруг сияет и искрится. Блестяшки. Огромное множество блестяшек.

— Где это мы? — спрашивает Риса. — В Лас-Вегасе?

— Почти. В Небраске. — И он снова смеётся.

Риса закрывает глаза и пытается восстановить в памяти цепочку событий, приведших её сюда.

После её звонка в хлеву появилось двое мужчин. Койоты к тому моменту уже убрались. Находясь в полубессознательном состоянии, Риса не запомнила подробностей. Незнакомцы заговорили с ней, но их вопросы и её ответы ускользнули из памяти. Ей дали воды, и её вывернуло. Тогда её покормили тёплым супом из термоса, и на этот раз Рисе удалось удержать его в себе. Затем её посадили на заднее сиденье комфортабельного автомобиля и увезли. Придётся бедным койотам искать следующий обед где-то в другом месте. Один из мужчин сел сзади, бережно приобнял девушку и что-то тихо, успокаивающе говорил ей. Риса не знала, кто эти люди, но доверилась им.

— У нас тут есть пара лёгких с присобаченным к ним врачом — если ты догоняешь, о чём я, — произносит темнокожий юноша. — Он говорит, с твоей рукой не всё так плохо, как кажется, но ты можешь потерять один-два пальца. Ерунда, зато маникюр дешевле будет.

Риса смеётся. Она в жизни не делала себе маникюр, однако мысль о «попальцевой» плате за маникюр кажется ей забавной. «Чёрный юмор», что называется.

— Я слышал, ты офигенно уела этого орган-пирата.

Риса приподнимается на локте.

— Я только вывела его из строя. Уели его койоты.

— Вот ведь сукины дети, — усмехается он и протягивает ей ладонь: — Сайрус Финч. Но все зовут меня СайФай.

— Я знаю, кто ты, — говорит Риса, неловко пожимая его кисть левой рукой.

И вдруг лицо юноши неуловимо меняется, да и голос тоже звучит чуть по-другому — резче и даже несколько враждебно:

— Ну да, знает она меня! Нечего прикидываться!

Риса, слегка сбитая с толку, собирается извиниться, но СайФай выставляет перед собой ладонь:

— Не обращай внимания, это Тайлер. Он такой — заводится с полуоборота, чуть что — сразу из себя выходит; а выходить-то ему и не с руки, потому как он и без того уже был, да весь вышел.

Риса ничего не понимает из сказанного, но сам говор СайФая, нарочито просторечный, действует на неё успокаивающе. Девушка невольно улыбается:

— Ты всегда так разговариваешь?

— Когда я — это я, а не он, то да, — пожимает плечами СайФай. — Я предпочитаю говорить так, как предпочитаю. Мой говор — дань уважения моему наследию. Так говорили тогда, когда нас называли «чёрными», а не «цвета умбры».

То немногое, что Рисе известно о Сайрусе Финче (кроме телевизионной рекламы), она почерпнула из его выступления в Конгрессе на дебатах, где обсуждался законопроект о снижении возраста расплетения с восемнадцати до семнадцати лет. На принятие нового закона, Параграфа-17, оказало огромное влияние его свидетельство, вернее душераздирающий рассказ Тайлера Уокера о собственном расплетении. То есть не самого Тайлера, а его части, вживлённой в мозг Сайруса.

— Знаешь, а я здорово обалдел, когда ты позвонила, — говорит СайФай Рисе. — Большие шишки из ДПР обычно с нами и разговаривать не хотят, делают вид, что мы пустое место; а всё потому, что мы имеем дело с людьми уже после расплетения, а не до.

— Да ДПР теперь ни с кем не разговаривает, — вздыхает Риса. — Последний раз я с ними общалась бог знает когда. Если честно, я вообще сомневаюсь, что ДПР ещё существует. По крайней мере, в прежнем виде.

— Хм-м... Фигово.

— Я продолжаю надеяться, что ДПР как-то возродится, реорганизуется, но в новостях только сообщают о всё новых арестах его активистов. Говорят, мол, «за противодействие законности».

СайФай грустно качает головой.

— Иногда, когда законность становится незаконной, ей стоит попротиводействовать.

— Ты сказал, Сайрус, что мы в Небраске. А где точно?

— В частной резиденции, — сообщает он. — Вернее... ну... в закрытом учреждении.

Довольно уклончиво. Но Риса не настаивает на разъяснениях. Веки её тяжелеют, и ей не очень хочется разговаривать. Она благодарит СайФая и спрашивает, нельзя ли ей поесть.

— Скажу папам, чтобы принесли тебе чего-нибудь, — обещает Сайрус. — Вот они обрадуются, что у тебя проснулся аппетит!

•••••••••••••••

ПЛАТНАЯ ПОЛИТИЧЕСКАЯ РЕКЛАМА

Здравствуйте, я Ванесса Вэлбон. Возможно, вы знаете меня по дневным телевизионным рекламам; но чего вы наверняка не знаете — так это того, что мой брат отбывает пожизненный срок за особо тяжкое преступление. Он добровольно заявил себя на отслоение черепа, а оно возможно только в том случае, если в ноябре будет принята Инициатива 11.

Разговоров об отслоении ведётся много — что это да как оно происходит, но толком ничего не ясно, поэтому мне пришлось во всём разбираться самой. И вот что я узнала. Отслоение безболезненно. Отслоение — дело сугубо добровольное, каждый преступник решает сам за себя. Отслоение возместит утраты как семье пострадавшего, так и семье виновного, поскольку им будет уплачена полная рыночная цена за каждую часть тела, не выбракованную в процессе отслоения.

Я не хочу терять своего брата, но понимаю его решение. Вопрос в другом: как мы можем заставить людей, совершивших особо тяжкие преступления, оплатить свой долг обществу? Дать им спокойно состариться на деньги налогоплательщиков — или позволить загладить свою вину, предоставив обществу востребованный медицинский материал, а пострадавшим семьям — столь необходимые им средства?

Я призываю вас голосовать за Инициативу 11 и превратить пожизненный приговор в дар жизни.

— Спонсор: Жертвы преступлений за лучшее будущее человечества.

•••••••••••••••

Риса спит. Просыпается и опять засыпает. Хотя обычно она терпеть не может бездеятельности, но сейчас решает, что заслужила небольшой отдых. И ведь подумать только — со дня разгрома Кладбища и её скандального разоблачения «Граждан за прогресс» прошло всего каких-то три недели! А кажется, будто это всё было много лет назад. Жизнь в свете студийных юпитеров сменилась жизнью беглянки, вынужденной скрываться от ищущих лучей полицейских прожекторов.

Когда Риса была нужна «Гражданам за прогресс», они нажали там, подмазали тут — и все обвинения против беглой преступницы были сняты, что позволило ей выйти на свет. Но сейчас, когда она стала врагом могучей организации — сюрприз-сюрприз! — на неё посыпались новые обвинения. Утверждают, будто она украла у «Граждан» значительные суммы денег, чего Риса не делала. Кричат, будто она помогала вооружать расплётов, засевших на Кладбище, чем она не занималась. Всё, что она делала на Кладбище — это лишь оказывала первую помощь да лечила насморки. Но кому интересна правда, кроме самой Рисы?!

Папы СайФая, оба столь же сиенна-бледные, насколько их сын тёмный, балуют Рису вовсю: приносят ей еду в постель и кормят чуть ли не с ложечки. Именно эти двое приехали за ней в Шайенн, и неудивительно, что они принимают в ней такое участие. Но девушке быстро надоедает, что с нею носятся, как хрупким цветком. Она начинает совершать прогулки по спальне, не переставая удивляться тому, что ходит на собственных ногах. Воспалённое запястье пока ещё ноет, поэтому Риса обращается с ним осторожно; но есть и хорошие новости: доктор, живущий здесь же, в усадьбе, установил, что с пальцами у неё полный порядок, так что ей придётся в будущем платить полную цену за маникюр. Бешенства у Рисы тоже не обнаружено.

Из её окна виден только кусочек сада, так что она не знает ни размеров этого «закрытого учреждения», ни количества живущих здесь. Иногда появляются люди с садовыми инструментами. Риса вышла бы к ним — поговорить, познакомиться — но её дверь заперта.

— Я в плену? — спрашивает Риса того из папаш СайФая, что повыше ростом и подобрее с виду.

— Замóк не обязательно означает заточение, дорогая, — отвечает он. — Иногда он нужен только для того, чтобы выбрать правильный момент.

Должно быть, правильный момент настаёт к вечеру того же дня, потому что СайФай предлагает ей совершить прогулку по усадьбе.

— Понимаешь, какое дело — ты здесь не всем нравишься, — предупреждает СайФай. — То есть, ну, народ-то, конечно, знает, что вся твоя пламенная агитация расплетения — только для отвода глаз. Все понимают — тебя шантажировали, но... Помнишь то интервью, где ты сказала, что, дескать, расплетение — не самое худшее из зол? — СайФай морщится. — Это блюдо из тех, что застрянет в любом желудке, если ты просекаешь, о чём я.

Рисе стыдно смотреть ему в глаза.

— Да, просекаю.

— На твоём месте я бы, не уставая, твердил, мол, ты не просила втыкать тебе новый позвоночник и сожалеешь о том, что он у тебя есть. А уж это-то чувство нам всем тут родное.

Как и говорил СайФай, усадьба оказалась не просто домом, а настоящим хозяйственным комплексом. Спальня Рисы находится в главном здании, крылья к которому, как она поняла, пристроены совсем недавно, а в саду помещается с десяток обширных коттеджей — их не видно из окна Рисы.

— В Небраске земля дешёвая, — поясняет ей СайФай. — Потому мы сюда и перебрались. Опять же — Омаха достаточно близко, чтобы съездить туда за чем-нибудь, и достаточно далеко, чтобы к нам не совались посторонние.

Кое-кто из обитателей, мимо которых проходит Риса, всматриваются в неё и отворачиваются, не поприветствовав. Другие сдержанно кивают. Есть даже такие, кто улыбается, хоть и натянутой улыбкой. Все знают, кто она такая, но никто не знает, как к ней относиться; она тоже понятия не имеет, как ей держать себя с этими людьми.

Сад, как выясняется — не просто для красоты и отдыха. Здесь есть грядки с овощами, на которых сейчас работает несколько человек. С левой стороны от дорожки находится курятник; может, там есть загоны и для других животных, просто они не на виду.

СайФай отвечает на её вопрос ещё до того, как она его задаёт:

— Мы на полном самообеспечении. У нас только собственного мяса нет — держим лишь кур.

— Можно спросить — кто это «мы»?

— Люди, — коротко отвечает СайФай.

— Люди Удачи? — наобум спрашивает Риса, хотя до сих пор не видела здесь никого, похожего на коренного американца.

— Нет, — объясняет СайФай. — Люди Тайлера.

Рисе пока его «объяснение» невдомёк. Она замечает, однако, что у многих здешних обитателей имеются вживлённые части тела: у одного подбородок, у другого рука... И только когда девушка видит яркий голубой глаз, как две капли воды похожий на глаз другого человека, в мозгу её начинает брезжить догадка, что же это за «закрытое учреждение» такое.

— У вас здесь коммуна воссоединения?!

Риса потрясена и, возможно, даже чуть напугана. Она слыхала о подобных местах, но никогда не сталкивалась с ними в реальности.

СайФай широко улыбается.

— Это папы придумали такое название — «коммуна воссоединения», когда мы только-только поселились здесь. Потом все другие подхватили. А что, мне нравится. Звучит как-то так... духовно-возвышенно. — Он обводит рукой коттеджи и территорию вокруг. — У большинства из тех, кто живёт здесь, есть какая-нибудь часть Тайлера Уокера. Наш фонд Тайлера Уокера как раз и занимается тем, что учреждает коммуны для людей, которые ощутили потребность соединить своих расплётов.

— Сайрус, это же... ну, это всё как-то из ряда вон, что ли...

Но СайФая её оценка не смущает.

— Не больше, чем многие другие вещи. Риса, мы здесь пытаемся исправить то, чего вообще не должно было случиться!

Тут его глаза туманятся, на скулах начинают ходить желваки, и Риса понимает: в разговор вступает Тайлер.

— А ты давай влезь в одну комнату с руками, ногами и мозгами, которые принадлежат твоему позвоночнику, который вовсе и не твой, — вот тогда посмотрим, что ты запоёшь!

Риса выжидает несколько мгновений, пока Тайлер не прячется обратно за сознание СайФая, — с последним разговаривать намного приятнее.

— Да, так вот, — как ни в чём не бывало продолжает СайФай, — это место было самым первым; а теперь по всей стране больше тридцати коммун воссоединения, и новые на подходе. — Он складывает руки на груди и гордо улыбается. — Здорово, правда?

Около одного из коттеджей Риса видит доктора, лечащего её запястье. Теперь девушке понятно, почему СайФай называет его «парой лёгких». Мужчина играет в мяч с мальчиком, несомненно, своим сыном.

— Значит, люди просто бросают всё и переселяются сюда вместе с семьями? — спрашивает Риса.

— Некоторые да, а другие бросают и семьи.

— И всё только затем, чтобы присоединиться к культу Тайлера Уокера?

СайФай отвечает не сразу — возможно, в этот момент он удерживает Тайлера от какой-нибудь грубости, в которой они потом оба раскаивались бы.

— Ладно, допустим, это культ, а может быть и нет. Если он помогает нам и никому не вредит — то кто ты такая, чтобы осуждать нас?

Риса прикусывает язык, сообразив, что каждое её слово на эту тему лишь нанесёт новое оскорбление её спутнику.

СайФай рад сменить тему:

— А как там Малёк?

— Прости, кто?

Он закатывает глаза: вот недогадливая.

— Наш общий друг. Как он? О нём что-нибудь слышно?

Риса по-прежнему не догадывается, о ком это он.

СайФай недоверчиво смотрит на неё:

— Ну наш единственный и неповторимый Левий Иедедия Калдер по прозвищу Мелочь Пузатая. Он что — никогда не упоминал обо мне?

— Т-ты знаешь Лева? — Риса ошеломлена настолько, что даже говорит с запинкой.

— Знаю ли я Лева? Это я-то?! Лева? Да я путешествовал с ним несколько недель! Он мне рассказывал про вас с Коннором — как вы похитили его и всё такое. Ну, как вы спасли его от участи десятины. — Лицо СайФая чуть грустнеет. — Я заботился о нём — до тех пор пока не пришла пора ему позаботиться обо мне. И он очень хорошо обо мне заботился, Риса. Чёрта с два я был бы сегодня здесь, если бы не Лев. Жизнь раздавила бы меня, как поезд, если бы он его не остановил. — СайФай замедляет шаг, опустив взгляд. — Узнав, что он стал хлопателем, я чуть не обделался. Только не он! Только не Малёк! Он же такой славный парень.

— Он не хлопнул.

Собеседник резко вскидывает на неё глаза. Не совсем понятно, кто сейчас смотрит на Рису — СайФай или Тайлер. Может, оба одновременно.

— Конечно не хлопнул! Думаешь, я дурак, не в курсе?! — СайФай замолкает на мгновение. Потом говорит, смягчившись: — Не знаешь, где он сейчас?

Риса мотает головой.

— Они разгромили его дом. Последнее, что я слышала — он ушёл в подполье.

СайФай сжимает губы.

— Бедный Малёк. Ну, может, он всё ж не такой пропащий, как все мы.

Риса понимает одно: да, то, что Лев стал хлопателем — ужасно, но её, Рису, уже давно бы расплели, если бы не Лев и его дружки-хлопатели, разнёсшие в клочья заготовительный лагерь «Весёлый Дровосек».

— Мир тесен, правда? — отвечает она СайФаю. — Лев жив, благодаря нам, но и мы живы, благодаря ему.

— Да, и всё в мире связано между собой, — соглашается СайФай. — Не только мы, Люди Тайлера.

С террасы последнего коттеджа Рисе тепло улыбается женщина без видимых признаков хирургического вмешательства, и Риса улыбается в ответ, чувствуя, как постепенно примиряется с идеей этого учреждения. СайФай касается ладонью своей груди, тем самым давая понять своей спутнице, что у женщины — сердце Тайлера.

Они поворачивают к главному зданию, и запястье Рисы ноет, напоминая, что девушке требуется отдых. До сих пор она бежала от властей очертя голову, но пора немного приостановиться, временно залечь на дно. Усадьба Людей Тайлера подходит для этой цели как нельзя лучше.

•••••••••••••••

ПЛАТНАЯ ПОЛИТИЧЕСКАЯ РЕКЛАМА

К вам обращается актёр Кевин Бессингер, и я прошу вас голосовать против Инициативы 11. Инициатива 11 — «закон о фунте мяса» — вовсе не то, чем кажется на первый взгляд. Она закрепляет право на добровольное «отслоение» заключённых — иными словами, удаление и выбраковку их мозга с последующим расплетением остального тела. Эта идея представляется разумной лишь до тех пор, пока не вчитаешься в текст и не поймёшь, о чём, собственно, говорится в этом законопроекте.

Инициатива 11 устанавливает, что отслоение будет добровольным; однако в то же время она разрешает тюремной администрации воспользоваться своей властью и отправить на отслоение любого заключённого по собственному выбору. Вдобавок, Инициатива узаконивает продажу органов с аукциона, а ведь это — порочная практика чёрного рынка. Вам действительно хочется, чтобы наши законодатели способствовали распространению аморальных методов расплетения?

Голосуйте против Инициативы 11! «Закон о фунте тюремного мяса» — это решение, против которого восстаёт наша совесть.

— Спонсор: Коалиция за моральные методы расплетения

•••••••••••••••

Тем вечером Риса обедает не у себя в спальне, а вместе с другими обитателями в громадной столовой особняка. За длинным столом помещается две дюжины человек. Риса в середине — она не захотела сидеть во главе. Папы СайФая, один из которых, как узнала Риса, отказался от весьма прибыльной адвокатской, а другой — от зубоврачебной практики, отсутствуют.

— Дважды в неделю, — поясняет СайФай, — мы устраиваем обед только для Людей Тайлера. Члены семей не допускаются. Это время для нас. Но сегодня ты вроде как одна из нас.

Риса не знает, как ей к этому отнестись.

СайФай собирается представить Рису обществу, но доктор перехватывает у него эту честь. Он старается выставить гостью коммуны в наилучшем свете — как лояльного члена ДПР, принуждённого врагами отступиться собственных убеждений.

— Она поверила, что подчинившись им, спасёт сотни детей от расплетения, — объясняет доктор. — Но враги не выполнили своих обещаний, и теперь эти ребята отправлены в лагеря для так называемого «суммарного распределения». Риса — такая же жертва системы, и мы; и я от имени всех нас говорю ей «добро пожаловать».

Собравшиеся аплодируют, но с некоторой неохотой. Должно быть, думает Риса, большего ожидать и не следовало.

На столе грудинка и ароматные вкусные овощи, выращенные здесь, в усадьбе. Очень похоже на воскресный обед в большой семье. Все сосредоточенно, почти безмолвно, жуют, пока СайФай не провозглашает:

— Ну что, может, пора самим представиться?

— По именам или по частям? — спрашивает кто-то.

— По частям, — отвечает другой обедающий. — Познакомим-ка её с Тайлером!

СайФай начинает:

— Правая височная доля, — после чего кивает тому, кто сидит слева.

Его сосед неохотно продолжает:

— Левая рука. — Он поднимает означенную руку и помахивает ею.

Женщина рядом с ним подхватывает:

— Левая нога от колена и вниз.

Вот так и идёт вокруг стола, орган за органом:

— Левый глаз.

— Печень и поджелудочная железа.

— Основная часть затылочной доли.

Очередь доходит до Рисы.

— Позвоночник, — произносит она неловко. — Только я не знаю, чей он.

— Мы могли бы узнать, если хочешь, — предлагает женщина, которой досталось сердце Тайлера.

— Нет, спасибо, — отказывается Риса. — Не сейчас. Может быть, когда-нибудь...

Женщина понимающе кивает:

— Это дело личного выбора, никто не станет принуждать тебя.

Риса оглядывает сотрапезников — всеобщее внимание направлено теперь на неё.

— Так что... Все части Тайлера Уокера сейчас здесь, за этим столом?

СайФай вздыхает.

— Нет. У нас нет селезёнки, левой почки, кишечника, щитовидки и правой руки. Ну, и нескольких мелких кусочков мозга — в них слишком мало Тайлера и они не чувствуют взаимного тяготения. Но семьдесят пять процентов его собрано вокруг этого стола.

— А остальные двадцать пять процентов могут катиться колбаской, — говорит мужчина — левый слуховой проход. Все смеются.

Ещё Риса узнаёт, что сверкающее убранство комнат — тоже ради Тайлера. Его всегда неодолимо влекли к себе блестящие вещи. Он воровал их, что и стало отчасти поводом для его расплетения.

— Но всё, что ты видишь здесь, куплено и оплачено, — спешат уверить девушку Люди Тайлера.

— Фонд Тайлера Уокера платит вам за то, что вы живёте здесь?

— Скорее, всё наоборот, — отвечает доктор. — Само собой, поначалу всех нас одолевали сомнения... — В его взгляде появляется выражение лёгкой эйфории. — Но как только оказываешься здесь, в присутствии Тайлера, понимаешь, что это единственное место, где тебе хочется быть.

— Я продала дом и все деньги пожертвовала Фонду, — раздаётся с другого конца стола. — Никто не просил. Мне самой захотелось всё отдать.

— Он здесь, с нами, Риса, — говорит СайФай. — Думай что хочешь, но для нас это истинная правда. Это вопрос веры.

Риса не может переварить это вот так сразу. А ведь подобных «коммун воссоединения» много, и все они появились благодаря Фонду Тайлера Уокера. Их существование — очередное неожиданное следствие практики расплетения, извращённое решение ещё более извращённой проблемы. Риса не осуждает ни СайФая, ни кого-либо другого из живущих здесь людей. Она обвиняет миропорядок, сделавший возможным существование этого учреждения. Теперь её желание положить конец расплетению многократно возрастает. Риса понимает, что один в поле не воин, но ей известно, что теперь она икона, легендарная личность. Её любят, её боятся, её презирают и почитают. Всё это вместе делает её силой, с которой кое-кому придётся считаться. Нужно только правильно разыграть свои козыри.

Вечером того же дня, перед отходом ко сну проводится ритуал, на котором позволено присутствовать Рисе.

— Чего мы только не устраивали! По большей части полный дебилизм, типа ложились на пол в форме тела — каждый в соответствующем месте. А то набивались, как селёдки в бочку, в маленькую комнату, чтобы стать ближе друг к другу. Но всё это было не то, чушь собачья какая-то. В конце концов, мы остановились на Круге. Чем проще, тем лучше.

Круг, место в центре сада, обозначен камнями, на каждом из которых выбито название части тела — даже тех, которых в усадьбе нет. Все рассаживаются около «своих» камней, и кто-нибудь — безразлично кто — начинает говорить. Похоже, никаких других правил нет. Говорить и делать можно всё что угодно, однако никто не перебивает друг друга. Риса замечает, что течение беседы направляют, как правило те люди, которым достались кусочки мозга Тайлера, но остальные принимают в ней равное участие.

— Я в бешенстве, — заявляет один.

— Ты всегда в бешенстве. — отвечает другой. — Возьми себя в руки.

— Не надо было мне красть всю эту мишуру.

— Уже украл, так что успокойся.

— Я скучаю по маме и папе.

— Они расплели тебя.

— Нет! Я могу остановить их. Ещё не поздно!

— Повторяю: они… тебя… расплели!

— Меня сейчас стошнит.

— Неудивительно — столько грудинки умять.

— Но она была так похожа на бабушкину!

— Точно. Это я убедил маму дать нам рецепт.

— Ты говорил с ней?

— Ну, не с ней. С её адвокатом.

— Я так и подумал.

— Я помню мамину улыбку.

— Я помню её голос.

— А какая она стала холодная под конец — не помнишь?

— Видишь ли, этой части памяти у меня нет.

— Мне столько всего хотелось бы сделать, но я не помню, что...

— Зато я помню по крайней мере одно. Мне хотелось бы прыгнуть с парашютом.

— Ну да, как будто это возможно!

— А почему бы и нет? — говорит СайФай. — Сколько из вас хотят прыгнуть с парашютом ради Тайлера?

Половина рук взмётывается в тот же миг, ещё несколько поднимаются чуть погодя. Воздерживается только пара человек.

— Тогда решено, — подводит итог СайФай. — Скажу папам, чтобы организовали. Тайлер прыгнет с парашютом!

Риса чувствует себя здесь совершенно чужой. Она подозревает, что эти люди обманывают себя. И в то же время она задаётся вопросом: а что если, возможно — всего лишь возможно! — Тайлер каким-то немыслимым образом действительно присутствует здесь? Может быть, это лишь иллюзия, а может и нет — кто знает. Как сказал СайФай, «это вопрос веры».

Несомненно одно: если Тайлер и вправду «присутствует» здесь, то ему давно пора повзрослеть. Интересно, думает Риса, а может ли человек в состоянии распределения повзрослеть? Или он навсегда остаётся в том возрасте, в котором его расплели?

По окончании Круга СайФай провожает Рису в её комнату, и девушка не может удержаться от того, чтобы не высказаться.

— Всё это хорошо и приятно, Сайрус, — говорит она, — все эти игры. Но когда ты стоял перед Конгрессом и боролся за Параграф-17 — вот тогда ты делал что-то действительно важное.

— Ага — и посмотри, чем всё это кончилось. Ну, заставили мы их провести этот закон, и что? Теперь юновласти вообще распоясались, а рекламы расплетения стало в разы больше. Они используют против нас наши же добрые намерения; уж кому-кому, а тебе это должно быть яснее, чем остальным-прочим. Я чертовски умный, но перехитрить их и мне не под силу.

— Но это не значит, что ты можешь махнуть на всё рукой! Посмотри — ну чем вы занимаетесь?! Да всякой ерундой — потакаете капризам вороватого расплетённого мальчишки!

— Поосторожнее со словами, Риса, — предупреждает СайФай. — Люди многим пожертвовали ради этого вороватого мальчишки!

— В таком случае, кто-то должен сказать Тайлеру, что ему пора повзрослеть!

— И этот «кто-то», конечно, ты?

— Если больше некому, то да. Вы все зациклились на том, кем Тайлер был да чего он хотел до того, как он сам себя подвёл под раздачу. Прошло три года! Почему бы не начать думать о том, чего бы ему хотелось сейчас?!

На этот раз СайФай не находится с ответом. Зато Тайлер тут как тут.

— Ну ты и сучка, — говорит он устами СайФая. — Но так и быть, я подумаю об этом.

•••••••••••••••

ПЛАТНАЯ ПОЛИТИЧЕСКАЯ РЕКЛАМА

Я капитан Лэнс Рейтано, заслуженный пожарный. Позвольте мне рассказать, почему я голосую за Инициативу 11. С помощью добровольного отслоения и расплетения злостных преступников Инициатива 11 предоставляет обществу высоко востребованные ткани и органы; к тому же этот закон даёт право жертвам огня получать их бесплатно. Те, кто служил на тушении пожаров так долго, как я, понимают всю важность этого решения.

Оппоненты Инициативы 11 выдвигают против неё некие «моральные» возражения; но хотите правду? На самом деле это у них аморальные взгляды на вопрос. Они вкупе с Инспекцией по делам молодёжи желают провала Инициативы 11, потому что вместо неё хотят отмены Параграфа-17. Больше того, эти заботящиеся только о себе толстосумы ратуют за поправку к Конституции, повышающую возрастной ценз расплетения до 19 лет; таким образом количество расплетаемых детей повысится, и, соответственно, доходы этих миллиардеров, держащих индустрию трансплантации в своей удушающей хватке, возрастут ещё больше.

Не знаю, как вы, а я считаю, что лучше расплести убийцу, чем соседского парнишку. Голосуйте за Инициативу 11!

— Спонсор: Патриоты за разумное отслоение

•••••••••••••••

Сначала Риса решила пробыть в усадьбе Людей Тайлера две недели, однако непоседливость и жажда деятельности оказались сильнее неё, и на восьмой день она собирается в путь.

— Ну и куда ты? — интересуется СайФай, провожая её до шоссе. — Ты же говорила, что в ДПР полный кавардак. Так может, тебе и податься-то некуда?

— Некуда, — признаётся Риса. — Но я всё равно рискну. Хоть кто-то же в ДПР остался! А нет — тогда я организую своё собственное Движение Против Расплетения.

— Ой что-то всё это как-то шатко...

— Да у меня вся жизнь такая. С чего бы ей теперь стать иной?

— Ну хорошо, — говорит СайФАй. — Береги себя, Риса. А если тебе приведётся встретиться с Левом, скажи ему, чтобы навестил меня. И мы с ним пообедаем по старой памяти в «вагоне-ресторане»! — СайФай улыбается. — Он знает, что это значит.

 

17 • Арджент

Левая щека Арджента Скиннера изуродована. Не то чтобы её нельзя было восстановить в прежней красе, но Ардженту такой ремонт не по средствам. Три рваных раны, от глаза к мочке уха, зашиты грубо, словно бейсбольный мяч. Ещё дюйм — и ему перерезало бы сонную артерию, так что, считай, повезло. А может, Арджент, наоборот, хотел бы, чтобы это случилось. Чтобы его кумир забрал его жизнь, потому что тогда судьбы Арджента и Коннора Ласситера неким извращённым образом оказались бы навеки связаны вместе. Тогда Ардженту не пришлось бы расхлёбывать унизительные последствия того, что могло бы стать самым грандиозным событием его жалкой жизни.

Мысль о Грейс, убежавшей с Коннором, просто не умещается в его голове. Ну и парочка — ни дать ни взять Бонни и Клайд! Арджент хохотал бы до упаду, если бы не был так разъярён. Он поймал самого Беглеца из Акрона! Он держал его в своём подвале! Весь мир лежал у ног Арджента Скиннера! А теперь что? С чем он остался?!

Когда он на следующее утро пришёл на работу — полморды в бинтах — покупатели и коллеги выказали ему притворное сочувствие.

— О господи, что случилось? — спрашивали все.

— Работал в саду, упал, напоролся на грабли, — отвечал Арджент, не придумав ничего правдоподобнее.

— И как тебя угораздило...

Дома он весь исходит злобой, потом отводит душу проклятьями, потом опять исходит злобой, потом опять сыплет проклятьями — а что ещё остаётся? В полицию-то не пожалуешься! Он вообще ни с кем не может поделиться, потому что его приятели всё сплошь придурки и ещё бóльшие болтуны, чем он сам. Юновласти и ФБР отнеслись к нему как к шуту гороховому, который состряпал фальшивку и чуть не обвёл их вокруг пальца. Даже его собственная полоумная сестрица умудрилась выставить его дураком, а всё из-за Коннора Ласситера!

Вот скажите: можно ли презирать собственного кумира?

Можно ли жаждать погреться в лучах его славы и одновременно мечтать перерезать ему глотку — так же, как он почти что перерезал твою собственную?

Единственное утешение — Грейс больше не его забота. Теперь не надо её кормить, одевать и учить уму-разуму. Он может больше не бояться, что дурёха оставит открытым водопроводный кран, или забудет выключить газ или затворить заднюю дверь, и в дом набегут еноты. Арджент наконец может устроить свою жизнь, как ему хочется. Вот только на черта ему такая жизнь?

Он сидит за кассой, отсутствующе сканирует банки с консервированной кукурузой и мятые продуктовые купоны, и думает о том, что сожаления об упущенных возможностях будут терзать его ещё долгие-долгие месяцы. Он заученно произносит: «Вас всё устраивает?» и «Доброго вам дня», а в душе желает: «Чтоб вам всем отравиться, червей вам в мясо и ботулизма в консервах!» Пусть почувствуют хотя бы малую долю тех страданий, которые испытывает Арджент Скиннер.

• • •

Через неделю после побега Коннора к Ардженту заявляется гость — ранним утром, как раз перед уходом на работу.

— Добрый день, — здоровается мужчина. Голос у него немного надтреснутый, а улыбка подозрительно широка. — Могу ли я поговорить с Арджентом Скиннером?

— Зависит от того, кто спрашивает.

Чем чёрт не шутит — а вдруг это агент ФБР, пришёл связать вместе разрозненные концы? Как бы его, Арджента, часом не арестовали! Хотя чёрт с ними, пусть арестовывают.

— Можно войти?

Визитёр делает маленький шаг вперёд, и теперь Арджент замечает кое-что, чего раньше в слабом свете утра не видел: правая половина лица у незнакомца воспалена и покрыта шелушащимися волдырями.

— Что у вас с лицом? — бесцеремонно брякает Арджент.

— Я мог бы задать вам тот же вопрос, — отвечает гость.

— На грабли напоролся, — объясняет Арджент.

— На солнце обгорел, — в тон отвечает незнакомец. Хотя Ардженту кажется, что это больше похоже на радиационный ожог. Чтобы так обгореть, надо пролежать на солнцепёке много часов.

— Вы бы помазали его чем-нибудь, что ли, — говорит Арджент, даже не пытаясь скрыть своё отвращение.

— Как только так сразу. — Мужчина делает ещё один шаг вперёд. — Ну что, могу я войти? Мне нужно кое-что с вами обсудить. Интересное и выгодное нам обоим.

Арджент не такой дурак чтобы пустить в дом чужака, особенно с такой-то рожей, когда на улице едва-едва рассвело. Он загораживает собой вход — чтобы проникнуть в дом, незнакомцу придётся смести его, Арджента, с ног.

— Мы можем поговорить и здесь, на пороге, — говорит он.

— Очень хорошо. — Пришелец снова растягивает губы, но его улыбка словно прикрывает собой молчаливое проклятье. Именно так улыбается сам Арджент, когда сидит на экспресс-кассе, а покупатели превышают лимит покупок. Он улыбается, а сам втихаря вытирает измазанный собственными соплями палец об их яблоки.

— Дело такое. Я видел твой с Коннором Ласситером снимок, который ты выложил в Сети.

Арджент досадливо вздыхает.

— Это фальшивка. Я ж уже сказал в полиции!

Он отступает, собираясь захлопнуть дверь, но незнакомец, не теряя ни секунды, просовывает ногу между створкой и косяком.

— Власти, возможно, и повелись на твою байку, потому что хотят верить, будто Ласситер мёртв. Но мне-то лучше знать!

Арджент растерян. Что делать? Одна его половина не против удрать отсюда, другой любопытно, что этому типу надо.

— Ну и? — насторожённо спрашивает он.

— Так же, как и ты, я поймал его, но он скользкий гад, сумел вывернуться. И так же, как и ты, я хочу, чтобы он заплатил за всё, что сделал.

— Ну и? — В душе Арджента загорается крохотная искорка надежды. Может, всё-таки в его жизни будет нечто большее, чем нудное сидение за кассой в этом унылом захолустье.

— Могу я теперь войти?

Арджент отступает и впускает чужака. Тот аккуратно закрывает за собой дверь и осматривается. Увиденное явно не производит на него приятного впечатления.

— Значит, он и тебе морду попортил? — спрашивает Арджент.

Мужчина обжигает его взглядом, но чуть погодя смягчается.

— Не напрямую. Это работа его подельника. Бросил меня, накачанного транком, валяться на обочине, а утром взошло аризонское солнышко и принялось меня поджаривать. Представляешь, каково мне было, когда я проснулся?

— Значит, ты не врал, — констатирует Арджент. — Ты действительно обгорел на солнце.

— Я честный человек, — говорит Нельсон. — И меня оставили в дураках точно так же, как и тебя. И так же, как и ты, я хочу поквитаться. Поэтому ты поможешь мне найти Коннора и его дружка.

— И мою сестру, — добавляет Арджент. — Она сбежала с Коннором.

Мысль о том, чтобы отправиться на поиски Коннора и Грейс, приходила Ардженту в голову и раньше, но серьёзно он над этим не задумывался. В одиночку на такое дело решиться трудно. Но теперь он не один. В этот момент до Арджента доходит, что за профессия у его гостя.

— Так ты это... орган-пират, что ли?

Снова та же широченная улыбка.

— Лучший из них! — Нельсон приподнимает воображаемую шляпу: — Джаспер Т. Нельсон, к вашим услугам.

Арджент наслышан, что орган-пираты — они как ковбои в старые времена. Словно охотники за призами, они играют по собственным правилам, ловят беглых расплётов за вознаграждение от государства или, что ещё лучше, продают свою добычу за хорошие бабки на чёрном рынке. А что, думает Арджент, такая жизнь на грани закона, пожалуй, по нему! Он примеряет к себе эту идею, будто новенькие джинсы. «Арджент Скиннер, орган-пират». Хм...

— Проблема в том, что ты по уши в неприятностях, сынок, — сообщает ему Нельсон. — Ты просто пока что этого не знаешь. Полагаешь, что власти про тебя забыли; но завтра, или послезавтра, или через три дня какая-нибудь лабораторная крыса проведёт анализ твоей фотки и обнаружит, что она всё-таки подлинная.

Арджент пытает проглотить комок, но горло вдруг пересохло.

— Ну и что?

— А то, что тебя арестуют. И станут допрашивать. Дотошненько так. Тебе много чего предъявят: тут и препятствие отправлению правосудия, и укрывательство преступника, и, может, даже заговор с целью проведения терактов. И загремишь ты далеко и надолго. Может, даже угодишь под расплетение, если этот новый закон о фунте тюремного мяса будет принят.

Арджент чувствует, как кровь отливает от его израненного лица. Надо бы присесть, но кто знает — а вдруг у него не достанет сил опять подняться? Поэтому он лишь напрягает колени и чуть покачивается на ногах, которые, по его ощущению, словно парят в воздухе на солидном расстоянии от пола.

И всё из-за Коннора Ласситера!

— Уверен — если они начнут тебя допрашивать, ты выложишь им всё, что услышал от Коннора. Но я бы предпочёл, чтобы ты выложил это мне, а не им. А тебе уж наверняка есть, о чём порассказать, не так ли?

Арджент шерстит свои мозги в поисках каких-нибудь полезных сведений, услышанных от Коннора, но ничего не находит. Однако такой ответ, само собой, разочарует орган-пирата.

— Ну-у, он мне, конечно, кое-что говорил... — тянет Арджент. И добавляет более уверенно: — Да. Он мне много чего говорил. Может, даже достаточно, чтобы догадаться, куда он направился.

Нельсон мягко смеётся.

— А ведь ты врёшь! — Он похлопывает Арджента по здоровой щеке. — Но это ничего. Уверен, ты знаешь кое-что такое, о чём и сам не подозреваешь. К тому же, мне необходим партнёр. Кто-нибудь, для кого поимка Коннора Ласситера — дело сугубо личное. Только на такого человека я могу положиться. Конечно, я бы предпочёл кого-нибудь с более высокой ступени эволюционной лестницы, но на безрыбье...

— Я не глупец, — возражает Арджент, в качестве доказательства своего умственного развития переходя на «высокий штиль». — Просто Фортуна от меня отвернулась.

— Ну что ж, сегодня, похоже, она снова повернулась к тебе.

«Может, и так, — думает Арджент. — Кто знает, а вдруг это партнёрство предопределено судьбой». У Нельсона изуродована правая сторона лица, а у Арджента — левая. Оба они носят отметины Беглеца из Акрона. Значит, из них получится отличная команда.

Нельсон смотрит в окно, словно удостоверяясь, что берег чист.

— Вот что тебе надо сделать, Арджент. Набьёшь рюкзак только самыми необходимыми вещами, на это тебе отводится пять минут, не больше. А потом пойдёшь со мной, и мы очистим землю от Беглеца из Акрона. Что скажешь?

Арджент криво улыбается той стороной лица, которая ещё способна на это.

— Йо-хо-хо! — говорит он. — Пиратская жизнь — это по мне.