Месяц назад, на свой шестнадцатый день рождения, я купил машину. Деньги я копил последние четыре года, работал все лето. Мама не могла помочь мне, но я иного и не ждал.

Теперь я — владелец «вольво». Ржавой, побитой, дышащей на ладан, но все же «вольво». Между прочим, самая безопасная в мире машина. Воздушные подушки, подголовники, передние и задние зоны деформации, ударопрочный пассажирский салон. Во время испытаний не пострадал ни один манекен.

Моим правам едва исполнился месяц, поэтому по дороге из парка аттракционов я держал руль двумя руками, положив их на десять и два часа, как учили в автошколе.

— Надувательство! — ныл Квин. — Какой же тематический парк закрывается в десять вечера! — Он играл с кольцом в своем носу и напоролся на козявку, вращавшуюся, как астероид, на серебристой стальной орбите. Брат попытался вытереть пальцы о приборную доску. Я закатил ему оплеуху.

На заднем сиденье Расс и Мэгги изучали странное приглашение:

— Кажется, я слышала об этом месте. Говорят, там круто.

— Я тоже слышал, — ответил Расс.

Мне вспомнилось, как Кассандра буквально растворилась в воздухе. Жутковатое ощущение.

— На Хоукин-роуд ничего такого нет, — сообщил я друзьям, — только заброшенная каменоломня.

— Парень, в том-то вся и фишка! Он каждый раз в новом месте. Вход только по приглашениям.

— А у нас как раз есть приглашение, — заметил брат.

— Поправка: у меня оно есть.

Квин закатил глаза:

— Тебе-то оно зачем? Ты никогда туда не пойдешь!

— Может, да, может, нет. — Все мы знали, что брат прав. Я повернул, положив руку на руку, и снова поставил ладони на десять и два.

— Знаешь, в чем твоя беда… — начал Расс, но Мэгги перебила его, отобрав приглашение:

— Если Блейк не хочет, он не обязан никуда ехать. — Она положила карточку обратно в карман медведю-калеке. — Наверняка самый обычный парк.

Я подавил улыбку. Подруга всегда приходила мне на выручку.

Я высадил Расса, потом Мэгги. По пути к дому рот Квина работал в режиме автопилота, выдавая громкие жалобы каждый раз, когда я на три секунды тормозил перед знаком «стоп»:

— Хватит тебе! В это время суток на знаки можно наплевать!

— Тебя послушать, так можно наплевать вообще на все правила.

Когда я остановился перед следующим знаком, маленькая зеленая машинка просвистела перед нами, даже не притормозив на перекрестке.

— Видал? Если бы я не остановился, мы впилились бы в этот «пинто». Знаешь, что будет, если в него врезаться?

— Ну?

— Взрыв!

— Круто! — ответил брат.

Похоже, взрывоопасные «пинто» были наименьшей из наших проблем. Я понял, что нас ждет, как только мы подъехали к дому и увидели на крыльце маму с Карлом, ее парнем на этот месяц.

Чтобы вы поняли ситуацию, я должен рассказать о маминых парнях поподробнее. Штука в том, что мама похожа на синего кита. Не в смысле размера — она как раз-таки маленькая и аккуратная. Я имею в виду, что мама просеивает неудачников, как криль сквозь китовый ус. Не знаю, почему так выходит — она хороший человек с большим сердцем и ей каким-то чудом удается на свою крошечную зарплату кормить нас с Квином. Но, когда дело касается ее самой, она, похоже, целится ниже, чем заслуживает. Мама могла бы окончить колледж, но бросила учебу, потому что так хотел папа. А когда он ушел, надо было растить нас.

Большая часть мужчин, с которыми она встречалась, была вроде папы. Они слишком много пили, слишком многого требовали и исчезали, как только наставало время дать что-нибудь взамен. Но ее последний парень казался мне исключением из правила. Если не считать неудачно пересаженных волос, похожих на засеянное рядами пшеничное поле, и капельку слишком молодежного гардероба, Карл казался нормальным мужиком. Но я стараюсь не спешить составлять мнение о тех, кого мама пропускает сквозь китовый ус.

Однако сейчас поведение Карла мне не понравилось: он целовал маму на крыльце. Они целовались примерно так, как полагалось бы мне на данном этапе жизни. Я благодарил судьбу за то, что уже высадил Мэгги и Расса и им не пришлось на это смотреть.

— Так меня даже на горках не тошнило, — шепнул я брату, паркуясь. Тот хмыкнул. Сколько бы мы ни ругались, во всем, что касалось маминых парней, наше мнение совпадало.

Стоило нам вылезти из машины, как они тут же перестали высасывать друг из друга душу. Мама явно смутилась, оттого что ее так вот подловили.

— Привет, ребята, — поздоровался Карл. Он заметил медведя у меня в руке. — Похоже, удача тебе улыбнулась.

— Карл как раз прощался, — заметила мама.

— Да? — удивился я. — Похоже, он владеет языками.

За это Квин дал мне пять. Когда мы отсмеялись, мама подняла брови и полюбопытствовала:

— Вы закончили над нами потешаться?

Не самое лучшее время изображать строгую родительницу.

— Да, прости.

— Хорошо, потому что мы с Карлом хотим кое-что вам сказать. — Она взяла его за руку, и мои внутренности начали завязываться в узел: я уже знал, что сейчас услышу. Уже разглядел кольцо на ее руке. В нем был бриллиант — и, похоже, не какая-нибудь стекляшка, а вполне настоящий. Я вцепился в несчастного мишку.

— Мы помолвлены! — объявила она и подпрыгнула, как школьница. Мы встретили новость гробовым молчанием. — Разве вы не хотите нас поздравить?

Если честно, я даже не понял, как отнестись к этому, хорошо, плохо или никак. До меня еще толком не дошло. Зато Квин отреагировал за двоих. Сначала у него покраснели уши, а потом краска растеклась по его утыканному железом лицу.

— Ну? — переспросила мама.

— В прошлый раз кольцо было побольше, — заявил брат и попытался скрыться в доме. Карл схватил его за локоть, и Квин приготовился к удару. Много лет мамины парни предпочитали разговаривать не языком, а кулаками, так что у него уже выработался рефлекс. Но Карл, к его чести, оказался не из таких. Он поймал брата, только чтобы привлечь его внимание, и сразу же отпустил.

— Слушай, Квин, — сказал он, — у меня кое-что для тебя есть. — Он достал маленькую коробочку для драгоценностей и открыл ее: внутри лежала крошечная бриллиантовая сережка. Точь-в-точь такая же, как в ухе у самого Карла.

— Да не надо мне!

— Возьми ее, Квин, — сказала мама. Это был приказ.

Карл осторожно приблизился к моему брату:

— Позволь мне. — Он вытащил из уха Квина спутник и вставил вместо него свой подарок. — Иногда одной достаточно, если она в правильном месте.

Брат поморщился, как будто у него болел зуб. Наконец Карл распрямился. В ухе у Квина висело еще два кольца, но без спутника это выглядело совсем не так эпатажно.

— Теперь можно идти? — Не дожидаясь ответа, брат убежал в дом, захлопнув за собой дверь.

Карл вздохнул:

— Могло быть хуже. — Он посмотрел на меня. В моей голове все еще творился бардак, но я уже понял, что нужно сказать, чтобы выпутаться из неловкого положения:

— Очень рад за вас обоих. — Я собрался войти внутрь.

— У Карла и для тебя кое-что есть, — сказала мама.

— Все в порядке. Я не Квин. Меня не нужно подкупать. — Слова вылетели прежде, чем я понял, что говорю.

— Зачем же так, Блейк? — начал Карл. — Скоро мы будем одной семьей… Но я хотел бы, чтобы мы стали друзьями.

При слове «семья» я поморщился. Много лет наша семья чем-то походила на медведя у меня в руках. Ее нельзя было пытаться улучшить, разве что построить заново. Мужчины, которых мама вовлекала в это дело, не справлялись даже с подготовкой, не говоря уже о капитальном ремонте. Окажется ли Карл настолько уж лучше их? Хочу ли я этого?

Карл выудил из кармана спортивной куртки туго набитый конверт и протянул его мне:

— Кое-что, что тебе понадобится в колледже. И номера парочки моих друзей из Нью-Йорка. Если окажешься там без поддержки, придется туго.

Я взял конверт, поблагодарил и ушел в дом. Внезапно нахлынула тошнота — слишком много сегодня было резких поворотов. Говорят, морская болезнь наступает не столько от бортовой качки, сколько от килевой, от того, что нос опускается и поднимается, совершенно предсказуемо, но все же каждый раз по-разному. В такие дни, как этот, мне кажется, что я никогда не привыкну.

Уже внутри я еще раз оглядел несчастного медвежонка в противной желтой рубашке. Моя награда за вывернутый наизнанку вечер, никак не желавший становиться приятнее. Из кармана мишки торчал уголок приглашения, но мне уже было наплевать. Я никуда не собирался. Может, там объявится Кассандра — но кого я обманываю? Тут я в пролете.

Путь в мою комнату лежал мимо закрытой двери Квина. За ней грохотала тяжелая музыка. Мне совершенно не хотелось иметь дела ни с ним, ни с его комнатой. Представьте себе последствия торнадо и начнете понимать, что там творилось. На полу бушевал океан пыли — и наверняка в нем уже начала зарождаться жизнь. Книжные шкафы усеяли полусъеденные бутерброды, покрытые толстым слоем пушистой зеленой плесени.

Понятно, моя комната была совсем другой. Я открыл дверь: мытый пол, на столе убрано, стены покрыты ровно развешенными плакатами о путешествиях. Над столом расположились Россия, Англия и Греция. Изголовье облюбовала Италия с Пизанской башней, а дверца шкафа была отдана Франции — Эйфелева башня и Триумфальная арка — замочная скважина на двери в страны, где я никогда не был. А огромный постер с Гавайями я использовал как декорацию для нескольких моделей самолетов времен Второй мировой, свисавших с потолка в имитации поединка.

Плакаты достались мне даром — турагенты в ближайшем торговом центре хорошо меня знали. В свое время я частенько торчал там, и иногда они делали вид, что оформляют мне путевку в неизведанные дали. А еще они давали мне постеры и прочую рекламную муру, валявшуюся у них в офисе. Так мне достались две резные головы с острова Пасхи и искусно сделанная копия тотема с Аляски, стоявшая в углу.

На столе не было ничего, кроме стакана с ручками, заточенными карандашами и скрепками. Квин называл это чистоплюйством, как будто порядок в комнате — симптом серьезного расстройства. Что такого в том, чтобы держать карандаши наточенными, расставлять книги в алфавитном порядке и вешать одежду по цвету? Ничего. В детстве я делал то же самое с мелками.

Я сел за стол и открыл конверт Карла. Как он и сказал, внутри оказался список номеров людей из Нью-Йорка, которых я не знал, но там лежало и много чего другого. Например, схема метро, в которой я не мог разобраться, какой бы стороной ее ни поворачивал. Или брошюра спортивной кафедры Колумбийского университета со спортивной эмблемой на обложке: угрожающего вида голубой лев бросается вперед, как будто пытаясь отпугнуть меня от их сборной по плаванию.

А еще Карл купил билеты на самолет.

Американские авиалинии, вылет в 6.45, четвертого сентября. Один билет, туда-обратно, предназначался для мамы. Она проведет там два дня. Другой — мой — в один конец. Мы приземлимся в аэропорту под названием «Ла Гуардия». Я ни разу в жизни не летал — нужды не было, — а теперь билет уже куплен и рейс отправляется всего через месяц.

Реальный мир когда-нибудь бил вас стальным прутом по голове? До сих пор я видел только письмо о зачислении и десяток бумаг, которые заполнил. Но сейчас реальность собиралась столкнуться со мной лоб в лоб. Бум! В шестнадцать лет жить при колледже в Нью-Йорке? Я что, спятил? Свихнулся? Голова кружилась и, как и всякий раз, это пробуждало воспоминания о моей первой поездке.

Крик. Сумасшедшее вращение. Руки вцепились в сиденье. Перед глазами все плывет…

Я слишком устал, чтобы отгонять воспоминание. Мне семь. До сих пор помню множество подробностей, вроде запаха вишневой жвачки, холодного сиденья и криков моих друзей — все голоса разной высоты, напуганный, сбивающийся с нот хор. И столько всего ушло. Не то чтобы забылось, скорее, изгнано из мозга. Может быть, потому, что это все случилось не на ярмарке и не в парке развлечений. Декабрьское утро. И школьный автобус.

Мама никогда об этом не говорила, я тоже. Мне всегда казалось, что память об этой поездке лучше не тревожить. Проблема в том, что такие путешествия любят напоминать о себе, и тогда приходится проделывать их снова, снова и снова.

Я сжимал пальцами виски, пока голова не перестала кружиться. Потом взял карту, список имен и брошюрку и выбросил в мусор. Я перевернул брошюрку, чтобы не встречаться взглядом с голубым львом. Билеты я отодвинул вглубь стола: выкинуть их было все-таки нельзя, но как же хотелось, чтобы они исчезли!

Я пошел на кухню. Мама как раз зашла в дом:

— Ты посмотрел, что Карл дал тебе?

— Мам, я устал. Давай обсудим это утром.

Я порылся в холодильнике и нашел пакеты из ресторана, где Карл сделал предложение. «Сычуаньская империя Ван Фу», самый дорогой китайский ресторан в городе. По крайней мере, он знает толк в еде.

Мама прислонилась к стене:

— Ну почему Квин так себя ведет? Как будто мне нельзя хотя бы немножко побыть счастливой!

Я не хотел об этом говорить:

— Не все должно быть так, как ты хочешь.

— Так, как хочет он, тем более!

Я взял пакеты с едой и вместо того, чтобы сбежать в свою чистую комнату, отправился в свинарник Квина. Там, по крайней мере, бардак был на виду и ничем не прикрывался.

Я толкнул дверь в его комнату. Мне в лицо полетел дротик для дартса. Я отбил его пакетом, и острие вонзилось в горящий «Гинденбург» на постере «Led Zeppelin» — раньше он принадлежал маме, а потом ретро вошло в моду и брат забрал его себе.

— Летел точно в яблочко, — протянул он. Я взглянул на висящую на двери доску для дартса:

— Вряд ли. Даже в мишень бы не попал.

Брат только отмахнулся и переключился на симулятор полета в своем компьютере. Типичный Квин: мечет дротики, одновременно играя в компьютер, под музыку, от которой трясется весь дом. Я убавил звук на несколько сотен децибел, чтобы слышать свои мысли, а брат воткнул самолет в кукурузное поле.

— Разве цель не в том, чтобы посадить его?

— Да ну, это скучно. — Квин вышел из игры и плюхнулся на кровать. Я сел на стул и протянул ему один из пакетов:

— Держи вот, набей пузо. Мама с Карлом ели китайские блюда.

— Отлично! Они пяти минут не помолвлены, а мы уже питаемся его объедками. — Квин порылся на столе, нашел вилку с присохшим кетчупом и принялся за еду.

Я взглянул на бриллиантовую сережку у него в ухе:

— Выглядит лучше, чем спутник.

Он посмотрел на меня так, как будто услышал оскорбление:

— Ты сам подарил мне спутник.

— Да, но тогда это был брелок для ключей.

Брат вернулся к еде. Лапша свисала у него изо рта, как клубок червей, и он втягивал ее внутрь.

— Попомни мои слова, — сказал Квин, — этот парень сделает ноги, и больше мы о нем ничего не услышим. Как и все остальные.

Я отвернулся. Он мог ничего не говорить, я знал, что он думает: «Как папа».

Мне захотелось дотронуться до Квина, но я не смог. Это напомнило мне кое-что, о чем я когда-то читал. Сейчас ученые считают, что в мире не три измерения, а девять, но остальные шесть настолько замкнуты сами на себя, что мы их не чувствуем. Может быть, это объясняло, почему я никак не мог коснуться брата: хотя он сидел всего в нескольких футах, казалось, мы бесконечно далеки друг от друга. Когда папа ушел от нас, в пространстве появилась дыра, породившая множество новых измерений.

— Да ладно тебе, может быть, он продержится подольше. И, возможно, все будет не так плохо.

— Тебе легко говорить, ты-то свалишь в Колумбию.

Кожа у меня на затылке натянулась:

— Я не говорил, что поеду.

Квин рассмеялся с полным ртом лапши:

— Ага, как же. Возьмешь да и откажешься от стипендии Лиги плюща. — Я не ответил. — Стой-ка, ты не шутишь!

Я зашагал по комнате, раскидывая ногами мусор на полу:

— Стипендии на все не хватит. Знаешь, как в Нью-Йорке дорого?

— Остался месяц, и ты вдруг решил передумать?

— Я включил здравый смысл. Ты даже не знаешь, что это такое.

Брат отложил вилку:

— Струсил, да?

— Для всех будет лучше, если я найду подработку и пойду в общественный колледж.

Но Квин на это не купился:

— Ты просто боишься. Я тебе не верю. Ты обклеил всю комнату снимками из стран, куда хочешь попасть, а когда появился реальный шанс немножко пожить, ты вдруг испугался и идешь на попятный.

Он был отчасти прав. Я тоже.

— Если я пойду в колледж, я останусь дома, — напомнил я ему, — и постараюсь поддерживать здесь равновесие. И потом, кто знает, когда некоторым снова понадобится, чтобы их снимали с американских горок.

— Ага, теперь я виноват?

— Ты правда хочешь оказаться нос к носу с новобрачными? Представь себе, как они слетят с катушек.

— Как ты сейчас? — Квин раздавил в кулаке печенье с предсказанием, и на пол посыпались крошки. — Ну и отлично. Мне плевать. Преврати свою жизнь в автокатастрофу. Или, лучше сказать, в автобусную катастрофу?

Я резко обернулся к брату — его слова прозвучали пощечиной. Значит, он знал! Но какое право он имел использовать это против меня?

— В катастрофу? — переспросил я. — Нет, Квин, единственная катастрофа в нашем доме — это ты!

Я тут же пожалел, что сказал это, но было уже поздно. Слово не воробей. Брат с ненавистью поглядел на меня, и я приготовился к хорошей перепалке. Но вместо этого он опустил взгляд на замусоренный пол, стряхнул с руки крошки и вытащил предсказание:

— Эй, братишка, не переживай за меня, — сказал он, размахивая бумажкой. — Тут написано: «Вы будете повелителем всего, что видите». — Он скомкал предсказание и бросил его на пол.

Мне хотелось что-нибудь ему сказать. Может быть, извиниться. Но меня преследовало ощущение, что я кинул булыжник в стеклянный домик и его осколки все еще разлетаются вокруг. Надо было выбраться отсюда, так что я ушел в свою комнату, лег на тщательно заправленную кровать и стал смотреть на Парфенон, Эйфелеву башню, Кремль и Великую Китайскую стену — на все то, что существовало в одном из множества измерений, куда мне никогда не попасть. Все это было так далеко отсюда.

* * *

Крик. Сумасшедшее вращение. Руки вцепились в сиденье. Перед глазами все плывет…

Я снова там. Мне семь, и школьный автобус крутится вокруг своей оси. Вот он проломил ограду, повис на краю обрыва и качается, качается, как ванька-встанька. Я ползу между сиденьями к запасному выходу в конце салона. Автобус накреняется вперед, пол встает передо мной черной волной, и я карабкаюсь вверх — в конец автобуса. Молочу, молочу, молочу в дверь аварийного выхода. Учительница (как же ее звали?) кричит: «Открой ее, Блейк!». Я колочу, лягаю, толкаю дверь. Мне не хватает сил, чтобы открыть ее. Я слишком слаб, чтобы открыть аварийный выход.

Пол автобуса поднимается, как девятый вал, и поглощает меня.

* * *

Мои глаза распахнулись, и я дрожал, пока тело и сознание не вернулись из кошмара в теплую комнату. Было два часа ночи — не самое подходящее время, чтобы бодрствовать. Стоящие перед глазами образы из сна уже начали блекнуть, но что-то было не так. Сквозь шторы пробивался странный свет и отбрасывал длинные тени на мои плакаты. Я сел и выглянул в окно.

Около нашего дома стояла скорая.

* * *

— Он просто лежал на полу в гостиной, — объясняла мама врачам, когда я вышел из комнаты. — Я не могла разбудить его.

Квин.

Они положили моего брата на диван, но он не шевелился. Один из двух медиков посветил фонариком Квину в глаза и проверил его пульс:

— Учащенное сердцебиение. Глаза смотрят в одну точку, зрачки расширены. Не знаете, под чем он?

«Под чем»? Вопрос возмутил меня.

— Ни под чем, — сказал я. Они обернулись, впервые заметив меня. — Квин не употребляет наркотиков.

Но он употребляет другие вещи. Они проникают в кровь так же быстро и вызывают ничуть не меньшую зависимость. Адреналин действует на брата посильнее амфетамина.

Но я не стал этого говорить, и все с недоверием на меня уставились. Даже мама не поверила и пошла смотреть, нет ли у него какой-нибудь заначки в шкафу.

Медики подняли брата на носилки, и что-то свалилось с дивана — игрушечный медведь со скошенной головой и в желтой рубашке с карманом. Я поднял игрушку. Карман был пуст. Приглашение исчезло.

Всему этому существовало — должно было существовать — разумное объяснение, но сейчас я никак не мог логически рассуждать. Я бросился к Квину. Его глаза были полузакрыты, как у мертвого, но он все еще дышал. Как будто брат был не здесь. Его тело лежало на носилках, но сам он исчез. «Иногда я как будто куда-то переношусь»…

— Где ты, Квин? — спросил я вслух. — Куда ты перенесся? — Взглянув ему в глаза, я получил что-то вроде ответа.

В его расширенных сверкающих зрачках отражались крутящиеся огни парка аттракционов, и, клянусь, я слышал отзвуки громкой музыки и воплей.

Медики отодвинули меня в сторону и вынесли Квина из дома.