У меня есть велосипед, но пользуюсь я им не часто. В нашем городке слишком много спусков и подъёмов, да и дорожное покрытие оставляет желать. На обочинах вечно полно камней, которые сносят сюда ливни, из земли торчат корни обрамляющих дорогу высоких сосен. Для меня лучший транспорт — собственные ноги, уж они-то никогда не подведут. По утрам я бегу в школу — даже зимой, когда нос и уши замерзают до того, что весь первый урок я их практически не чувствую.

Сейчас, когда я был официально исключён из команды легкоатлетов, эти простые ежедневные пробежки стали значить для меня гораздо больше, чем раньше. Но в тот знаменательный день я не бежал; я шёл шагом, потому что не торопился в пункт назначения.

Была середина января. Я бы сказал — холод собачий, но всё-таки зима у нас не такая суровая, как в других частях страны. Там мороз и вьюги, у нас же всего лишь дождь, а если снег и выпадает, то надолго не залёживается. «Белое Рождество» в наших краях — это когда всё кругом одевает накатывающий с океана туман.

Темнело. Я шёл по извилистой, обсаженной деревьями дороге, ведущей к домам на холме. Учитель обществоведения в школе поведал нам: в странах третьего мира считается, что чем выше по склону ты живёшь, тем ты беднее, потому что до тебя не доходят водопровод и электричество. Но в том мире, где живу я, всё иначе. Вершины холмов — это царство вилл, окружённых обширными лужайками, с бассейнами, с панорамными окнами, из которых открывается потрясающий вид. Остин Пэйс жил на уровне двух третей от подножия к вершине — не настолько высоко, чтобы его дом можно было назвать фешенебельной виллой, но всё же достаточно, чтобы смотреть на нас, обитателей двух нижних третей, с этаким презрением — что он всегда с успехом и проделывал.

Три месяца назад он сломал лодыжку, и я был хоть не напрямую, но всё же виноват в этом несчастье. А сейчас я иду к нему домой на обед. Должен признать, худшего наказания я и сам бы себе не придумал. Я всё время напоминал себе, что это, собственно, не я подложил на поле те острые камни — камни, о которые Остин распорол свои босые ноги и повредил правую лодыжку. Это сделала Шерил Гэннет — моя подруга детства и теперь уже бывшая девушка. Она совершила это ради меня, не сообщив мне об этом и не спросив моего согласия, чтобы отплатить Остину за все те унижения, которым он меня подвергал. Она совершила это, потому что я был лучшим бегуном в школе после Остина. Все члены Теневого клуба были в чём-либо вторыми. Надо сказать, все мелкие издевательства школьного чемпиона надо мной не идут ни в какое сравнение с той злобной шуткой, которую Теневой клуб сыграл с ним. Остин извинился передо мной за то, как он меня третировал — это произошло в школьном медпункте, после того как я принёс его, окровавленного, с поля. Но позже, узнав, что я причастен к его беде, он отозвал своё извинение назад, сказав: «Мало ли какой бред не начнёшь нести от боли!», и добавил, что не имел в виду ничего из того, что наговорил тогда.

«Так почему же меня пригласили на обед?» — недоумевал я. Неужели Остин наконец принял мои извинения? Или это из-за того, что мои родители оплатили все его не покрытые страховкой медицинские издержки из денег, которые откладывали мне на машину? Может, ему стало жаль меня, потому что частью моего наказания за «подвиги» Теневого клуба стал мой уход из команды? Хотя скорей всего он позвал меня на обед, чтобы подсыпать мне яду.

Вот почему я шёл, а не бежал.

* * *

— А, это ты, — сказала Аллисон, младшая сестра Остина, открывая дверь. Она произнесла это с таким презрением, что сразу становилось ясно — весь день тренировалась.

— Заходи, Джаред, — сказала миссис Пэйс с улыбкой. Слишком приветливой улыбкой. Её муж сидел в глубине комнаты в кресле и читал газету. В тот момент, когда я переступил порог, он быстро сложил газету, встал и вышел в другую комнату. Остина нигде не было видно.

— Чувствуй себя как дома, — проговорила миссис Пэйс. В её обращении было столько воодушевления — хватило бы на целый стадион болельщиков.

Меня так и подмывало брякнуть: «Знаете, всё это просто ни в какие ворота. Можно, я лучше уйду?» Вместо этого я сказал:

— Спасибо, — и уселся, сделав вид, будто никогда в жизни мне ещё не было так уютно, хотя на самом деле чувствовал себя так, словно сижу на подстилке из гвоздей.

— На обед у нас жаркое, томлёное в горшочке, — всё так же радушно прощебетала миссис Пэйс. — Ты же кушаешь мясо, правда?

— Думаю, кушает. Сырым, — съязвила Аллисон.

По ступенькам медленно, прихрамывая, спустился Остин. Вообще-то, последние пару недель он ходил совершенно нормально, но стоило ему увидеть меня — и его хромота таинственным образом возвращалась. Я не возражал и даже подыгрывал ему. После того, что Теневой клуб учинил над ним, Остин имел полное право постоянно наступать на мою больную мозоль.

— Всё ещё болит? — спросил я.

— Только когда двигаюсь.

Я изобразил улыбку, но, конечно, не мог скрыть, что чувствую себя не в своей тарелке. Остину, казалось, становилось хорошо оттого, что мне нехорошо. Я встал и протянул ему руку, отлично зная, что пожимать её он не станет. Он и не стал. Зрелище того, как я опускаю руку, похоже, доставило Остину ещё один миг удовлетворения.

— К твоему сведению, — произнёс он, — затея с обедом — не моя. Это всё мама.

Стол был накрыт на пятерых, но обедающих оказалось только четверо. Мистер Пэйс не присоединился к нам, хотя я слышал шелест газетных страниц, доносившийся из соседней комнаты.

Миссис Пэйс внесла кушанья, и я буквально набросился на еду — не потому, что был голоден, а чтобы занять свой рот жеванием — тогда мне не нужно будет разговаривать. Остина, наверно, осенила та же идея, но у его сестры были иные планы.

— Так что, — поинтересовалась Аллисон, — каково это — быть не у дел?

Я опустил взгляд на свою тарелку и пожалел, что мясо слишком мягкое — будь оно пожилистее, я бы мог его как следует пожевать несколько минут, прежде чем отвечать.

— У меня теперь много времени на размышления, — сказал я.

— А я думал, для того, чтобы размышлять, нужно иметь мозги, — проговорил Остин.

— Остин, — одёрнула мама, — Джаред сегодня наш гость.

— Спасибо, что напомнила.

В соседней комнате зашелестела газета.

Наконец я не выдержал и задал вопрос, терзавший меня с того момента, как я получил приглашение:

— Миссис Пэйс, надеюсь, вы не станете возражать, если я спрошу... зачем вы меня позвали?

— Чтобы пообедать, конечно, — ответила она.

На помощь матери пришёл Остин.

— В книге по самосовершенствованию, которую штудирует мама, говорится, что мы должны помириться со всеми людьми, которых ненавидим.

— А тебя, — подхватила Аллисон, — мы ненавидим больше всех.

— Ещё фасоли, Джаред? — предложила миссис Пэйс.

В седьмом классе я делал доклад о средневековых пытках: про то, как людей растягивали на дыбе или заключали в «железную деву» — металлический остов, внутри утыканный острыми лезвиями. Думаю, «обед у Пэйсов» мог бы стать органичным дополнением к этому докладу.

Я не отрывал взгляда от своей тарелки, возя в ней вилкой, пока картошка не превратилась в озерцо коричневой каши вокруг острова — куска мяса.

— Послушайте, — сказал я, пряча глаза, — Теневой клуб был ошибкой. То, что мы делали, было неправильно. И я очень сожалею об этом.

— Ах ты сожалеешь? — прогремел позади меня мужской голос. Я обернулся. На пороге столовой стоял мистер Пэйс. — Считаешь, что от твоих сожалений изуродованная лодыжка и шрамы на ногах Остина исчезнут?

— Нет, — проговорил я и заставил себя смотреть ему в глаза, хоть и чувствовал себя при этом полным ничтожеством. — Но я всё равно сожалею.

Мистер Пэйс ушёл, но я продолжал ощущать на себе его взгляд.

— Что-то мне расхотелось есть, — буркнул Остин, со стуком бросил вилку на тарелку, вскочил и кинулся к выходу, лишь на половине пути вспомнив, что надо хромать. Оставил меня со своей мамой, чтобы меня окончательно добила её доброта.

Я быстро доел, вежливо поблагодарил и направился к двери, понимая однако, что не могу вот так взять и уйти. Я обязан был что-то сказать Остину, хотя и понятия не имел что. Я нашёл его в гараже, переоборудованном под игровую комнату — он играл сам с собой в бильярд.

— Ты ещё здесь? — ощерился он и выстрелил в меня шаром, но промахнулся. Либо он был плохим игроком, либо моё присутствие слишком сильно нервировало его. — Чего надо?

Я вдохнул поглубже. Что же мне сказать? Я не был уверен до самого последнего мгновения, но тут слова сами собой заторопились из моего рта:

— Я ушёл из команды, я извинился перед тобой тысячу раз... Похоже, всё напрасно. Скажи, что мне сделать, чтобы искупить свою вину? Я перед тобой в долгу и пойду на что угодно, лишь бы ты остался доволен.

Остин опустил кий.

— Да тебя, похоже, мучает, что я тебя ненавижу! Я прав?

— Ты имеешь полное право ненавидеть меня, — признал я. — Меня, и Шерил, и Рэндала, и всех остальных...

Остин сделал шаг ко мне и произнёс:

— Тогда разреши мне ненавидеть тебя... потому что именно это и доставляет мне удовольствие.

* * *

— Ну, как прошёл обед у Пэйсов? — спросил отец, когда я вернулся домой.

— Хорошо, — сказал я.

Ответ, который, по сути, ни о чём не говорил. Так теперь сложилось между мной и родителями. Раньше я охотно беседовал с ними на любую тему, но со времени пожара на маяке между нами словно пролегла полоса отчуждения; мы утратили способность общаться друг с другом. Я как будто стал для них пустым местом. Они смотрели прямо на меня, но видели при этом что-то другое, не знаю, что. Это очень неприятно, когда ты не в состоянии увидеть отражение себя самого в глазах собственных родителей — надеюсь, вы понимаете, о чём я.

— А подробнее? — настаивал папа, желая получить больше информации.

— Просто хорошо и всё.

Папа открыл холодильник, словно бы собираясь поесть, но на самом деле он притворялся, лишь бы не смотреть на меня. Этот трюк был мне знаком, поскольку я частенько прибегал к нему сам.

— В школе всё нормально?

— Ты имеешь в виду — если не считать тех, кого растоптал бешеный слон?

Он уставился на меня, придерживая одной рукой дверь холодильника.

— Пап, я шучу.

Он захлопнул дверцу.

— У тебя чувство юмора, как у твоей мамы.

Забавно, потому что мама всегда обвиняла меня в том, что у меня чувство юмора как у моего папы. В последнее время никто из них не хотел признавать себя хоть каким-то боком причастным ко мне.

По дороге в свою комнату я думал о бывших членах Теневого клуба: о Шерил, которая подхватила невзначай высказанную мной идею объединить всех «вторых» ребят в тайную организацию и сделала её реальностью; о её младшем брате Рэндале, которому всегда не хватало сотой доли секунды, чтобы стать лучшим пловцом школы; о Даррене Коллинзе, баскетболисте, которому никогда не доставалось той славы, которой он заслуживал; о Джейсоне Пересе, мечтавшем о соло на трубе, которого ему не поручали; о Карин Хан по кличке «О_о», которой постоянно не хватало всего одного очка, чтобы стать лучшей ученицей; об Эбби Сингер — второй по популярности девочке в школе. И, конечно, о себе — вечном серебряном призёре на стометровке...

Всё это казалось страшно важным всего лишь несколько месяцев назад, но когда терроризируешь своих врагов так, как это делали мы, жажда крови притупляется. И хотя мне по-прежнему хотелось совершенствоваться в своём любимом занятии, стремление стать лучше, чем кто-то, пропало.

В конце концов, я примирился с самим собой, я примирился с тем, что мы натворили, но с ненавистью на лице Остина — нет, с ней я примириться никак не мог.

— Тайсон, ты меня ненавидишь? — спросил я, переступив порог его спальни тем же вечером. Когда-то это была наша гостевая комната, но теперь в ней постоянно проживал только один гость — Тайсон.

Вместо ответа он показал мне рисунок, над которым работал.

— Нравится? — спросил он. Это был изящный карандашный набросок городского пейзажа на фоне неба.

— Нравится, — ответил я с хитрой усмешкой. — Тут нет огня.

— Ха-ха, — сказал Тайсон. Думаю, он был единственным человеком, с которым я мог шутить на эту тему — наверно, потому, что я сам присутствовал при его последнем поджоге, когда Тайсон уничтожил собственный дом и едва не угробил нас обоих. Нет, я не считаю себя причиной всех бед мира, но в том пожаре была большая доля моей вины: именно я толкнул Тайсона на этот страшный поступок.

Я взглянул на картинку— она и вправду была хороша, впрочем, как все рисунки Тайсона. И я недаром отметил отсутствие в пейзаже горящих предметов — это было хорошим знаком. Тайсон слишком часто рисовал пламя, пожирающее самолёты, постройки, людей... Его психотерапевт утверждал, что ему полезно давать свободу своим внутренним демонам через живопись. И всё равно это производило жутковатое впечатление.

В том, как Тайсон стал частью нашей семьи, есть моя заслуга, которой я немножко горжусь. После того, как сгорел маяк и я спас Тайсона от смерти в океане, парня забрали у его приёмных родителей — третьей семьи, в которой он жил с момента гибели своих настоящих папы с мамой, когда Тайсон был ещё совсем маленьким. Взять его к себе на воспитание никто не стремился, так что Тайсону грозил детский дом под названием «Благословенное пристанище». Какое там «благословенное», какое там «пристанище»! Это был убогий сиротский приют с цинично лживым названием для детей, которые совсем никому не нужны. Я настоял, чтобы мы забрали Тайсона к себе, стали его новой семьёй. Мои родители, конечно, не пришли в восторг при мысли, что в их доме поселится неблагополучный ребёнок с наклонностями пиромана, однако они понимали, что перед ним я даже в ещё большем долгу, чем перед Остином. Несмотря на из ряда вон выходящую историю наших с Тайсоном отношений, социальная служба вынуждена была согласиться, что лучше отдать его нам, чем засадить в «Благословенное пристанище». В раннем детстве я всегда мечтал о брате; и хотя Тайсон был не совсем тем, кого бы я представил себе в этой роли, тем не менее, сама идея мне нравилась.

Он перевернул лист своего альбома для набросков и принялся за новый рисунок, забыв (или прикинувшись, что забыл) вопрос, с которым я вошёл в его комнату. Нет, так легко ему от меня не отделаться.

— Так как, Тайсон, — повторил я, — ты меня ненавидишь?

Он поёрзал.

— Ну да, а как же. Ну, может, немножко.

— А может, «множко»? — допытывался я.

— Не знаю, — ответил Тайсон. — Где-то между немножко и «множко»... но ближе к немножко. Правда, симпатии у меня к тебе больше, чем ненависти, не то я бы не согласился здесь жить.

Я улыбнулся.

— Знаю, ты терпеть не можешь, когда я вытаскиваю тебя из постели посреди ночи.

Тайсон мыкнул, словно недовольный бугай. Частью искупления моих грехов в отношении него стала обязанность заводить будильник на час и на четыре часа ночи, поднимать Тайсона и тащить в туалет в надежде отучить его от милой привычки писать в постель, о которой я так доходчиво объявил всей школе.

— Когда люди ненавидят тебя до коликов в животе — как ты с этим справляешься? — спросил я.

— Никак, — ответил он, и я сообразил, что глупо было спрашивать об этом парня, у которого при малейшем проявлении ненависти в его адрес сносило крышу. — Ты про Остина, что ли? — спросил он, вспомнив, где я сегодня обедал.

Я кивнул.

— Надеялся, что он скостит мне срок по причине хорошего поведения.

— Похоже, ты получил пожизненное без права на досрочное освобождение?

— Ещё хуже, — сказал я. — Меня отправили в изолятор для смертников.

И тут Тайсон сказал кое-что, чего я никогда не забуду.

— Иногда люди видят тебя таким, каким они хотят тебя видеть, как бы ты ни старался изменить их отношение к тебе. Они скорее вывернут наизнанку весь мир за удовольствие смотреть на тебя как на грязную тварь.

Прошло совсем немного времени, и я узнал, до чего Тайсон был прав.