В тот день, когда меня разжаловали в собаководилы, родители в очередной раз поругались. Может, эта ссора и не была хуже других, но подействовала она на меня сильнее. Возможно, увидев, как живёт Шва, я стал более чувствителен к тому, что происходит у меня дома.

Я услышал их ещё до того, как переступил порог. Они орали друг на друга совсем как Антоновичи, живущие на два дома дальше; а Антоновичи, скажу я вам, запросто могли бы избавить все Соединённые Штаты от зависимости от иностранной нефти, если бы удалось поставить на службу звуковую энергию, выделяющуюся при их семейных разборках.

— Ну, — сказал Фрэнки, едва я вошёл в дверь, — вот он и настал — Большой Пэ. Думаю, никак не меньше восьми и шести десятых по шкале Рихтера. Хватайся за что-нибудь, авось пронесёт. — Он притворялся, что смотрит телек, а сам прислушивался к ругани родителей.

Кристина, присев у двери кухни, что-то записывала в свой дневник.

— Это началось в пять одиннадцать вечера, — сообщила она. — Продолжается без перерыва уже тридцать семь минут.

— Томатный соус? — вопила мама. — Я тебе сейчас покажу томатный соус!

Большой Пэ — это вам не шуточки. Годами мы надеялись, что нарастающее давление как-нибудь рассосётся серией небольших землетрясений, и годами наши надежды оправдывались. Я уже начал думать, что Большой Пэ никогда не придёт.

— Если бы не я, вы бы все с голодухи подохли! — вопила мама.

— По крайней мере тогда конец нашим страданиям пришёл бы быстро! — не остался в долгу папа.

Большой Пэ, оказывается, наступил по причине еды. Мама, вообще-то, не бездарь в готовке, но папа... Папа, как я уже упоминал — повар экстра-класса. Никто из родителей моих приятелей — ни отец, ни мать — и в подмётки ему не годится по этой части, но проявить себя ему удаётся не часто, потому что кухня — это мамина территория. Папа, может, и был вице-вице-президентом по разработкам в «Пистут Пластикс», но мама зато была императрицей «Бонано Хаванино», и я заранее жалел того глупца, который попробовал бы скинуть её с трона.

Этим глупцом оказался папа. Судьба, ничего не попишешь.

Ну что ж, если для Большого Пэ они избрали сегодняшний вечер, то ошиблись датой. Я только что выгулял четырнадцать собарей, меня опустила слепая девушка, меня опустил её неслепой дедушка, и в данный момент мне до смерти хотелось кока-колы.

— Энси, не ходи туда, — предупредил Фрэнки. — У нас как раз кончились мешки для трупов.

Я решил, что смогу пробраться на кухню и выбраться оттуда незамеченным. «Эффект Энси», конечно, не сравнить с «эффектом Шва», но для моей семейки сработает не хуже.

Я пролез мимо Кристины, продолжавшей строчить в дневнике — она, видимо, вознамерилась оставить полный отчёт о своей жизни в назидание грядущим поколениям.

На кухне передо мной развернулась до нелепого драматическая сцена. Шекспир отдыхает. Папа размахивал лопаточкой для жарения, словно это была шпага, мама по большей части разговаривала руками — каратист бы позавидовал.

— Меня уже тошнит от жратвы, приготовленной по пресным, безвкусным рецептам твоей семьи! — воскликнул папа.

— Безвкусным рецептам? Постеснялся бы! Бабушка сейчас в гробу перевернулась!

— Ещё бы ей не переворачиваться! У неё же несварение желудка!

Мама швырнула в папу артишоком, папа отбил его лопаточкой.

Я прокрался к холодильнику, вытащил банку колы, а потом... А потом у меня в мозгу возникла картина: Хови и Айра играют в «Три кулака ярости», не обращая внимания на Шва. Во мне закипел гнев. Ну да, я мог бы убраться с кухни незамеченным, но что-то в моей душе внезапно воспротивилось. Никогда больше не позволю себя игнорировать! Имею право быть замеченным!

— Прошу прощения! — громко сказал я. — Если вы оба собираетесь грызться весь вечер, то я тогда приготовлю ужин; в противном случае нам всем придётся ворочаться в гробах, потому что родители уморили нас голодом.

— Это ещё что за разговоры! — возмутилась мама.

— Ступай обратно в гостиную, — приказал папа. — Не суй нос не в свои дела.

— Драть я хотел на ваши дела! — заявил я, употребив слово в начале этой фразы в его правильном варианте. Мне сразу полегчало.

Услышав такое, мама втянула в себя воздух на манер, каким океан вбирает воду перед цунами.

— Что ты сказал?!

— Я сказал, что пора жрать. Но если вам так уж охота подраться, то хотя бы выбейте друг другу по парочке зубов — вас тогда пригласят на дешёвое дневное телешоу.

Мама прожигала меня взглядом, скрестив на груди руки.

— Ты слышал? — спросила она у папы. — Где ты научился такому неуважению к родителям? — Это уже мне.

— А неуважению не надо учиться, — заявил я. — Это качество врождённое.

— Не зарывайся, Энси, — предупредил папа. Теперь они перенесли свою злость друг с друга на меня. Потрясающее чувство — ощущать себя в центре бушующих стихий.

— А заработать обед не хочешь, острослов ты наш? — съязвила мама. — Вот и скажи: кто из нас лучше готовит соус дьяволо — я или папа?

Вопрос — глупее не придумаешь, потому что кому какое дело до ихнего чёртова соуса дьяволо, и всё же ответ, я знал, будет иметь колоссальное значение. Прежний Энси придумал бы что-нибудь, что отвлекло бы их внимание от ссоры, а если бы из этого ничего не вышло, сказал бы что-то вроде: «У мамы лучше получается паста, а у папы — мясо» — или: «У папы еда острее, зато у мамы питательнее». Такой ответ удовлетворил бы всех, и жизнь, глядишь, вернулась бы в нормальное русло.

И тут до меня дошло, какое именно место я занимаю и всегда занимал в этой семье. Несмотря на мои сарказмы и не всегда безобидные остроты я служил в ней цементом, на котором всё держится. Меня никто не замечал. Меня принимали как нечто само собой разумеющееся. Ну ладно, может, я сейчас и занёсся слишком высоко, но чёрта с два я позволю себе и дальше быть простой скрепкой!

— Ты отвечать собираешься?

— Хотите правду? — спросил я.

— Конечно правду!

— Ну хорошо. Соус дьяволо лучше получается у папы.

Оба ошеломлённо замолчали. Им не хотелось правды. Мы все знали это. Ни с того ни с сего я вдруг сыграл не по правилам.

— И если уж на то пошло, то и соус альфредо у него тоже ошизенный. Что ещё вам бы хотелось узнать?

Папа возложил руку себе на темя, как будто у него разболелась голова.

— Больше ни слова, Энтони!

Мама кивнула. Губы её сжались в тонкую полоску.

— Хорошо, — сказала она. — Хорошо, тогда всё ясно.

Мне не понравилось спокойствие в её голосе. Мама подошла к кухонному столу, взяла сотейник с соусом и одним плавным движением вылила соус в раковину. Поднялось и закучерявилось облачко пара, словно над раковиной взорвалась водородная бомба.

— Готовить ужин будешь ты, Джо.

С этими словами мама вылетела из дома, оставив нас всех погибать от ядерной зимы. Как только за ней захлопнулась дверь, Фрэнки отозвал меня в сторонку.

— Видишь, что ты натворил! — сказал он, прожигая меня полным укоризны взглядом.

* * *

Папа приготовил ужин в тот вечер. Ему пришлось сходить в магазин за собственными ингредиентами, так что мы сели за стол только в девять. Папа сделал роллатини — таких ты и в лучшем итальянском ресторане не отведаешь. Мы поглощали еду молча, за весь ужин не сказав друг другу ни слова. Вообще ничего, даже «передай соль», потому что соли не требовалось. Это был лучший и в то же время худший ужин в моей жизни.

Покончив с едой, мы вымыли посуду и оставили кухню в идеальном порядке. Папа сложил остатки на тарелку и поставил её в холодильник. Я понял — это для мамы, хотя папа ничего такого не сказал.

Фрэнки и Кристина разошлись по своим комнатам, но я ещё пооколачивался на кухне, пока папа начищал кастрюли.

«Скрепку убрали, — размышлял я, — и страницы разлетелись, как конфетти. Ну что я за дурак такой?»

— И что теперь будет? — спросил я.

— Не знаю, Энси.

Тот факт, что папа не знает, перепугал меня больше, чем всё случившееся в этот вечер. Неужели наша семья покоится на таком шатком основании, что моя выходка свалила её одним махом?

— Из-за такого пустяка... — сказал я.

— Самые великие события всегда выглядят как ничего не значащие пустяки, — произнёс папа.

В ту ночь я долго не ложился, всё надеялся услышать, как откроется входная дверь и мама войдёт в дом, но так и уснул, не дождавшись.

Наутро я пробудился с тем же чувством, с каким уснул накануне. Мамы в спальне родителей не было, папа уже ушёл на работу. Я медленно спустился на первый этаж, опасаясь — а вдруг мамы и там нет? Что тогда делать? И что всё это тогда могло бы означать?

«Я не знаю, Энси».

Родители, по убеждению детей, должны знать ответы на все вопросы, а если они чего-то и не знают, то могут очень здорово прикинуться, что знают. Как бы мне хотелось разозлиться на папу за то, что он не знает! Но не мог я на него злиться, не мог. И от этого ещё больше хотел на него разозлиться.

Мама была на кухне. Я опёрся о стенку, как будто после Большого Пэ всё ещё трясло, набрал побольше воздуха в лёгкие и переступил порог. Мама, одна-одинёшенька, пила кофе — совсем как в рекламе кофе со всякими ароматическими добавками.

— Завтракать будешь?

— А что на завтрак?

— Кукурузные хлопья с изюмом. Кажется, есть ещё немного фруктовых колечек, если только Кристина не оприходовала все.

Как правило, мама всегда делала что-нибудь: доставала мисочку, или коробку с хлопьями, или молоко — словом, принимала какое-то участие в трапезе. Сегодня же я должен был всё делать сам. Если честно, у меня это вызвало какое-то очень неприятное чувство.

Доставая из холодильника молоко, я заметил, что тарелка, которую оставил вчера отец, исчезла. А, вот она — помытая вручную, стоит на сушилке. Знаю, что это не должно, по идее, играть никакой роли. Знаю, что это всего лишь мелочь — но образ этой тарелки на сушилке преследовал меня весь день. Как сказал папа: иногда мелочи — это самые великие вещи и есть.

Я так никогда в жизни и не узнал, съела мама то, что было в тарелке, или выбросила в мусорное ведро.

* * *

В тот понедельник я обедал в школьной столовой один. Уже две недели как я не не сидел за одним столом с Хови и Айрой. Когда-то мы были неразлучны. Но такие школьные группировки — они как молекулы в колбе мистера Вертхога: связаны между собой до тех пор, пока в колбу не добавлено что-то ещё. А тогда молекулы теряют одни связи, устанавливают другие, и вещество преобразуется в нечто новое. Иногда получается то, что учёные называют «свободными радикалами» — это такие атомы, которые ни к чему не привязались, плавают сами по себе. Вот я сейчас и был таким «свободным радикалом». Поначалу мне было всё равно, потому что такое положение открывало море возможностей, но после прошедшего уикэнда эта радикальная свобода стала мне поперёк горла.

Уверен — Шва тоже сейчас здесь, растворился где-то между столами; ну да я его и не искал. Сейчас я испытывал к нему ненависть — так ненавидят команду соперников, когда вынуждены кричать им «гип-гип-ура!» после того, как они разделали вас под орех. Но Шва сам нашёл меня и плюхнулся всем своим недостаточно-наблюдаемым задом на стул напротив.

— Чего надо? Не видишь — я ем. Эту бурду и так глотать противно, а тут ещё на тебя изволь любоваться.

— Я только хотел поблагодарить тебя, Энси. Вот и всё.

— За что?

— Лекси мне всё рассказала. Про то, что ты сделал.

— А что я сделал?

— Не прикидывайся дурачком, — сказал Шва. — Ты сказал ей, что не хочешь больше быть её эскортом, что у меня это получится лучше. Не могу поверить, что ты так поступил ради меня. Никто ещё никогда не делал мне столько добра, как ты.

Я так и застыл с разинутым ртом, из которого капал соус.

— Она так сказала?

Шва разулыбался.

— Лекси учит меня читать шрифт Брайля, — гордо проговорил он. — Знаешь, как это здорово! — Увидев, что я уже съел десерт — пирог с персиками, он перекинул мне на тарелку свой, нетронутый. — Если тебе когда-нибудь от меня что-то будет нужно — только мигни!

Мимо стола проходили Памела О’Малли и её подружки. Они семенили такой тесной стайкой, что странно, как они не цеплялись друг за друга ногами.

— Привет, Энси, — прощебетала Памела. — А чего это ты сидишь один?

Шва бросил на меня взгляд, означающий «вот народец, а?».

— А может, мне так нравится, — с вызовом сказал я. Памела и подружки зачирикали между собой и понеслись дальше.

— А, плевать, — сказал Шва. — Совсем не обязательно быть видимым, когда тебя могут потрогать и почувствовать.