Дождь, например, можно описать по-разному. Пусть одно из описаний мы назовем научным. Оно может выглядеть следующим образом.

«Дождь состоит из капель примерно одинаковых размеров и массы. Он представляет собой сконденсировавшуюся высоко в тропосфере влагу, которая затем выпадает на Землю в виде дисперсных осадков. Мокрый снег — это тоже дождь, который попал в низкотемпературные условия на границе тропосферы и стратосферы. Если в сконденсировавшейся влаге растворены газы, например, диоксид серы или оксиды азота, то такой дождь обладает кислотностью, и, следовательно, представляет опасность для наземных и водных экосистем…». Ну и так далее в том же духе.

Другое повествование о дожде мы назовем чувственно-романтическим. Вот оно:

«Легким пряным облаком прыснул в лицо дождь. С лип и кленов, которые подставляли струям свои широкие листья, разлетались веером мелкие брызги, и в брызгах этих стояли маленькие сверкающие радуги; и хорошо, и весело было подставлять и под эти брызги разгоряченное лицо. Дождь пропах травами и пыльцой, медом и земляникой. Все замерло вокруг, слушая нарастающий шум дождя, а с листьев уже не брызгало веером, а капало монотонно в поникшую траву; — и вдруг резко, словно кто распахнул ставни, пахнуло из оврага холодной прелью и давно забытым ароматом угрюмого можжевельника…».

Согласитесь, сильно разнятся эти два описания, не так ли?!

Так и музыка. О ней можно рассказывать научно. Разбирая мелодии по нотам, разлагая аккорды на терции и квинты, постигая технические замыслы композитора, задумавшего удивить публику новой формой. Сыпать терминами, пугающими своим спрятанным за семью замками смыслом неискушенного читателя или слушателя, — бассо континуо, рондовариативная форма, гомофонно-гармонический склад, тутти и стретто. Всякая область знаний имеет тенденцию быстро обрастать ярлыками и наклейками.

Просится сказать о музыке и по другому. Душевная, теплая, мягкая, грозная, сверкающая, скорбная, возвышенная, ликующая, умиротворенная, величественная, печальная, человечная, озорная, игривая, изящная, вычурная, спесивая, азартная, шумная, торопливая, медленная, плавная, страстная, мудрая; сколько есть у человека ярлыков к собственным чувствам, столько и можно клеить их к музыке. Это всего лишь слова. Музыка — это всего лишь звуки. А что есть в мире еще кроме них!?…

Интересно читать научные статьи о Бахе. Ведь существует музыковедение (или еще что-то там подобное), стремящееся «поверить алгеброй гармонию». Я не специалист — и потому мне страстно хочется обнаружить в каждой такой статье хоть искорку человеческого отношения автора к «предмету исследования». И хотя разумом я понимаю, что в сугубо ученой статье делать подобное, может быть, совершенно ни к чему, я с упорством отыскиваю эти искорки (или хотя бы намеки на них). При этом я думаю о том, что, наверное, подспудно любой читающий статью, пусть даже самый «черствый сухарь» и «ученый суслик», желает найти то же самое!

И вот вам вопрос: не делает ли все возрастающий профессионализм в искусстве самое искусство все более далеким от простого человека? Точнее, от его простых, искренних чувств? Приближая искусство при этом, конечно, к рационально-холодному четко-выверенному и безошибочному анализу.

Почему-то мне кажется, что музыкант, сделавший ошибку при исполнении «Чаконы», безгрешен настолько, насколько он человек, а не бог. И самое расчетливое и выверенное исполнение, самая нудная и заумная рецензия, самая строго следующая принятым канонам и правилам интерпретация ни на каплю не приблизят к искусству другого человека, слушателя, кому бы это ни предназначалось!

…..

«Какой-то французской пианистке удалось в Париже добиться у Рахманинова разрешения показать себя. Она сыграла ему труднейший этюд Шопена без единой ошибки. Рахманинов поднялся с кресла и «своим» французским языком произнес: «Pour I’amour de Dieu jouez une fausse note» («Ради бога, сыграйте хоть одну фальшивую ноту»). Потом, когда пианистка ушла, Сергей Васильевич пояснил: «Это же пианола, это не человеческое исполнение, надо бы хоть раз ошибиться…». (Н.А.Малько. Воспоминания о Рахманинове).