Когда я слушаю Чакону в абсолютной тишине, она становится невыносимой для меня. Я обнаруживаю вдруг спазм, который порой натурально физиологичен, который подступает к горлу и душит меня. Нет, это не рыдания. Нет, это не нехватка воздуха. Это неизвестное мне ощущение, ни при каких иных обстоятельствах не возникавшее ранее и не проявлявшееся во мне. Словно Чакона создает мир, в котором я еще не бывал, и потому я не знаю, как с ним обращаться.

Чакона невыносима в абсолютной тишине, так как в ней звучит такая сила чувства, такая невысказанная мысль и мука от невозможности ее высказать, что меня она обращает в постыдное бегство внутрь себя. Я боюсь ее. И инстинктивно стараюсь перескочить хотя бы мыслью своей на другую полосу крутящегося винилового диска, на другую скрипичную струну, чтобы не встретиться с ее гигантской фантасмагорической мыслью.

Иногда я устраиваю пытку. Необходимо вдруг почувствовать, что — вот, сейчас, еще миг, и эта мука захлестнет, обрушится на тебя, сокрушит, раздавит, породит спазм, — и я умру.

Для этого нужно только всего лишь достать диск, затолкать его в разинутую пасть музыкального центра или поставить на проигрыватель. Все прозаично и тривиально. Кнопку ли нажать, опустить ли плавно головку звукоснимателя — боже мой, какая судьба у музыки!! И именно в этот момент дрогнет рука, стукнет сердце, предчувствуя боль, как перед самым началом укола шприцевой иглы. Ты хочешь этой боли? Ты уверен, что выдержишь ее? Зачем она нужна тебе? Ты стал уже зависим от нее!

Я, словно наркоман, опускаю иглу на край диска. Первый взлет Чаконы. Первый выкрик темы. Первый дикий, немыслимый въезд смычка скрипки куда-то вверх и вбок. Словно что-то уже произошло страшное — и ничего не исправить, ничего не вернуть. Словно уходит жизнь, как песок сквозь пальцы, судорожно пытающиеся остановить его поток. Словно так устроен мир, — и с этим нужно смириться.

Но вновь и вновь повторяется этот вызов, этот дикий взлет смычка. И боль отпускает. Оказывается, боль сладостна и желанна. Нет, нет, никогда Бах не покидает своего бедного слушателя. Не оставляет на растерзание наедине с Чаконой или с каким-то другим своим гигантом.

Возможно, он знает, предвидит их силу. И он должен следить и следовать. Он рядом. Он правит и управляет. И постепенно я прихожу в себя.

.….

Чакона делает меня абсолютно другим, — и я теряюсь, растворяюсь в этой абсолютной тишине. Кто-то сказал, что Чакона «грозит сломать хрупкое тело скрипки». Мне же порой страшно за себя: ибо в тот момент, когда скрипка уже готова развалиться на части от урагана Чаконы, что-то в человеке тоже надламывается, не в силах выдержать этот напор — и наступает перевоплощение. Реинкарнация.

Возможно, именно поэтому музыка Чаконы кажется мне очень близкой величественному и трагедийному хору «Et incarnatus» («И воплотившийся») Высокой си минорной Мессы.

«Скрипач существует до или после „Чаконы“ Баха». Слушай Баха в начале, Покидая причал. Слушай Баха в печали — И отпустит печаль. Слушай Баха без страха, Сложность Баха — вранье! Слушай в радости Баха — Он умножит ее. Слушай Баха в минуты Самых горьких потерь; Хоть в миру, хоть в пиру Ты — Всюду Бах, только верь! Среди звезд замирая, Опускаясь на дно, Звуки ада и рая Слышать в Бахе дано. Ну а если дорогу Завершать ты решил, Слушай Баха — и Богу Дашь отчет, что свершил. Только с Бахом я знаю, Что дышу и творю… …Я не вас заклинаю. Я себе говорю.