Однажды его пригласили прочитать курс лекций по психологии в коммерческий вуз. К тому времени его считали уже вполне сложившимся практическим психологом: он умело проводил сложные корпоративные тренинги, на которых люди должны были ближе познакомиться друг с другом. Фирмы, заказывающие ему такие тренинги для своих сотрудников, хорошо и вовремя платили. Он завязал множество полезных знакомств. И вскоре уже оказался по уши втянутым в круговерть техник и приемов, призванных, в конечном счете, ловко и незаметно манипулировать людьми. Клиенты привычно рассаживались в круг на жесткие стулья, глядели друг другу в глаза, водили хороводы, взявшись за руки, хлопали в ладоши, отбивая нужный ритм (который также был неочевидным приемом, призванным сплотить, сделать из индивидуумов единый коллектив) и учились рассказывать как можно более откровенно о себе всем остальным участникам.

Иногда он спрашивал сам себя — что есть такое манипуляция людьми? Точнее, даже не так: хорошо ли делает он, тренер, заставляя людей некими обманными по сути, но очень тщательно закамуфлированными толстым слоем доброжелательности, полезности и занятности путями так раскрываться? И отвечал себе всякий раз по разному. Это было нужно для дела, это был заказ, в этом нет ничего предосудительного! И, главное, — он свято соблюдал принцип практикующего психолога: добровольность участия. Правда, попадались и такие, кто не хотел участвовать в этих занимательных играх. Такое случалось, слава богу, редко — и он приводил себе этот факт как доказательство правильности своих действий. Те же, кто не хотели, обязаны были покинуть тренинг. Это провозглашал еще один принцип практической психологии. Раз не участвуешь — нечего и наблюдать! Никаких праздных созерцателей! Только работа.

И вот он стоял вновь перед группой молодых девчонок и парней, силясь уже в который раз заинтересовать их своей лекцией. Никак не клеились у него отношения с этой злосчастной группой! Если бы привычные тренинги, на которых он собаку съел! Там можно было бы сесть в кружочек, затянуть этих балбесов в сети шушуканий и пересказов, межличностных конфликтов и игровых ситуаций. А вот лекция ему не давалась. И группа скучала… Да хорошо бы, если скучала: часть девиц вообще его игнорировала! Они делали это как-то демонстративно, открыто, вызывающе. И им подыгрывали умело парни, инициируя порой сами какие-то приколы и замечания, обыгрывая его неудачно сказанные фразы или придавая фразам порой такую двусмысленность, до которой он сам бы никогда не додумался. Словом, это была золотая молодежь. Так решил он. Поставил вердикт. И когда красивая девушка Аня, явно знающая себе цену, на виду у всех посередине лекции набирала очередную СМС-ку на своем шикарном сотике, это бесило его, и ему не помогал никакой внутренний голос и аутотренинг. Нет, конечно же, он не делал никаких замечаний, платя красивой девушке Ане той же монетой — он старался не замечать ее и ее поведения. Рядом с Аней, на втором ряду, слева, у окна, сидели ровно такие же подружки — изящные, стильно одетые, привыкшие к собственной значимости и неотразимости девушки.

Они почти никогда ничего не записывали из того, что он диктовал. Они занимались какой-то тайной перепиской между собой, хихикали, листали дорогие глянцевые журналы, а после, скучая, смотрели в окно.

В тупичке коридора, на переменке, они иногда попадались ему на пути этакой дружной щебечущей стайкой. Они курили дорогие тонкие сигареты, болтали без умолку по сотикам, а у Ани на плече он (опять-таки с отчетливой неприязнью!) однажды заметил витиеватую татуировку. Они встретились глазами, — и вновь он увидел насмешку и зеленый хищный огонек, непонятный ему…

Они напоминали ему каких-то экзотических и необычайно дорогих птичек, наглых и вечно возбужденно-веселых. Порой они щебетали меж собой, совершенно не обращая на него внимания. Но он терпел, уверовав, что их неприязнь к нему можно сломить исключительно собственной неприязнью к ним. Порой он ощущал, как раз от разу неприязнь эта разгорается в нем настолько, что он готов выразить ее весьма недвусмысленно; неприязнь к их обеспеченности (дочки богатеньких родителей!), их бестактности, их черствости и самодовольству. Как хотелось ему вспылить, наговорить этой стайке «попугайчиков» откровенных и дерзких гадостей, показать, что он видит их насквозь, видит всю их «гаденькую» (как он сам себе говорил) сущность.

А еще он думал о том, что если бы в группе не было парней, эти надменные «попугайчики» вели себя бы скромнее. Красуются друг перед другом. Задирают нос. Соревнуются, кто кого переплюнет в дерзости. И, действительно, парни необычайно ловко подхватывали шуточки «попугайчиков», перевирали их, развивали, так, что те становились еще более гадкими и плоскими — а после все дружно смеялись гадким смехом. Нет, пожалуй, здесь он переборщил с оценкой: смех был здоровым, заливистым, каким только и могут смеяться разом и неожиданно дружные компании здоровых, красивых и молодых людей! Быть может, он завидовал их молодости? И часто, после очередной неудачной лекции, он спрашивал себя — почему нет между ними — им и этой компанией «дерзких и красивых» — понимания. Может быть, причина кроется в нем самом? Может быть, ему следует дать им отпор? Обругать? Зло вышутить? Наставить двоек? Но это же совершенно непедагогические приемы! Тут сам себя как педагог перестанешь уважать! И, потом, что значит вышутить? Они, эти «попугайчики» весьма умны — вышутить просто так их не удастся. И он живо представил, как в ответ на его шутки посыплется шквал ответных острот и приколов, и вся группа будет радостно заливаться смехом! Смехом над ним…

Он уже был не рад, что согласился прочитать курс в этой группе. Зачем нужны ему эти терзания? Ведь, если разобраться по сути, «не хотят — и не надо!» Ведь именно это и провозглашает принцип практической психологии. И, послушай, не вся же группа такая! Вон сидят три-четыре прилежные девчонки-тихони, исправно все конспектируют, и не очень-то подхватывают всеобщий смех. Работай для них. Смирись. Признай, что не нравишься ты чем-то этим «попугайчикам». И — остынь… Кстати, зачем они тогда ходят на его лекции? Уж не для того ли, чтобы посмеяться в компании, подерзить, посоревноваться, у кого лучше получиться перефраз его умных мыслей? Уколы больного самолюбия не давали ему покоя. Капитулировать? Расписаться в собственной психо-педагогической несостоятельности? Ну уж нет! Он будет бороться!

Вечером, в своей уютной квартире, включив мягкий зеленый свет любимой лампы, он взял неожиданно ноты «Хорошо темперированного клавира» и сел к пианино. Он редко играл. Времени, как всегда, не хватало. Но «в минуты тягостного стресса», как он заклинал всегда самого себя, — «вспоминай о Бахе»! Он спасет. Пальцы привычно забегали по клавишам, и мягкая, нежная, знакомая с детства музыка разом унесла его куда-то вдаль. Вот что значит пальцевая память!, — восхитился он. О которой ему всегда твердила бабушка, когда-то сама обучавшая его игре на инструменте. «Тренируйся — и пальцы все запомнят!», — говорила она, сидя у пианино фирмы «Беккер» (с модератором и подсвечниками!) — семейной реликвии, пуская в сторону дым от «Беломорины». Бабушка была весьма эмансипированной особой. «Беломор» курила нещадно, играла главные роли в народном (правда, провинциальном) театре, знала в совершенстве французский, читала ужасно скучные романы Золя и ездила одна каждое лето отдыхать в Гурзуф. И хотя сама она страстно любила играть вальсы Шопена, Бах был первым, кого бабушка серьезно как аксиому «представила» внуку. Он стал вспоминать свои детские занятия с бабушкой, и подумал вдруг о том, что он также находил странным многое в ее поведении, а она всегда резко и безапелляционно отзывалась о молодежи, которая приходила к ней в дом «брать частные уроки»… Вот оно, непонимание отцов и детей!, — подумалось ему. Оно вечно и неистребимо…

И тут в голове у него замельтешила странная мысль. Сначала он гнал ее от себя. Глупость!, — твердил ему разум. Но через некоторое время сердце опять вкрадчиво повторяло: «Попробуй!» И он стал каждый вечер тренировать пальцы… Включал зеленую лампу, открывал крышку семейной реликвии фирмы «Беккер», брал с полки ноты «Партит», «Французских сюит» и «Инвенций».

Через месяц с небольшим, в самый разгар злополучного лекционного курса по психологии, он заглянул в деканат.

«Что, милейший Денис Владимирович, жаловаться, небось, на 526-ю пришли?,» — с ехидной улыбкой встретила его зам. декана, зрелая дама, от которой всегда как-то оглушительно пахло духами его бабушки. «Неужели еще жива «Красная Москва»?, — машинально подумал он…

«На нее все жалуются!», — продолжала про группу зам. декана, не дожидаясь ответа, — «неприручаемая группа, милейший! Зверинец!»

«На следующей неделе, в четверг, мне нужна 13 аудитория, любезнейшая Софья Ивановна», — улыбнулся он в ответ.

…..

В аудитории номер тринадцать стояло пианино. Он апробировал его загодя: как ни странно, оно было весьма недурно! «Как же здешние балбесы не расколошматили его?,» — подумал он, пробегаясь в первый раз по желтым клавишам. Акустика в аудитории была еще та: звук хорошо был слышен только на первых рядах. В глубинах «зала» музыку глушил огромный потолок, почему-то заделанный темными листами какого-то пористого материала. Но — задуманное следовало исполнять! Идти, раз уж так решил, вперед!

На лекцию он одел белую рубашку и черный костюм. Долго примерял черную бабочку, которую с трудом нашел в ящиках. Нет, все-таки с бабочкой будет лишний повод для насмешек! Слишком пафосно! Как бы сказали «попугайчики».

Первые минуты его охватил страх. Это был тот знакомый страх, который он испытал в детстве, когда вышел к роялю на первом публичном концерте в районном Доме культуры. Тогда он безбожно наврал в каком-то этюде, но поскольку гнал его в бешеном темпе, ошибку, он надеялся, заметили немногие. Он вспомнил ослепительный свет юпитеров, гулкий шум заполненного зала, тяжелые багровые портьеры, уходящие ввысь вместе с колоннами, свои красные руки, которые он постоянно вытирал платочком (бабушка и здесь все предусмотрела). Все вокруг казалось ему гигантским и значимым, волновало и тревожило. Он отвлекал себя на сложное место в баховской прелюдии, где часто пальцы подводили его. Мысленно представляя, как он играет это место, он переносился в тот мир музыки, которому не было дела до всех сложностей концерта: шумной публики, высоких колонн, блеска юпитеров… После исполнения этюда он наконец-то разглядел в первом ряду бабушку, — и это неожиданно его успокоило. Прелюдию Баха из ХТК он сыграл уже безукоризненно!

Но здесь, в новой лекционной аудитории, его союзником оказался эффект неожиданности: ведь он не объявлял заранее группе, что он собирается делать в этот четверг! И потому он увидел перед собой сначала с каким-то чувством, похожим на злорадство, а затем с изумлением совершенно иные лица; лица, выражающие недоумение, а после — то же изумление! Так несколько мгновений они — «зверинец» и лектор — пребывали в изумлении одновременно…

Он заранее решил ничего не рассказывать. Просто играть. Но так не получилось. После первой же прелюдии кто-то несмело зааплодировал, и он расслышал возгласы — «Что это?» И он стал рассказывать. Рассказывать о Бахе. Просто и естественно, как всегда рассказывал о нем сам себе в минуты, когда музыка Баха поглощала его целиком. И играть все, что помнил. «Партиты» и «Французские сюиты». Переложения органных хоральных прелюдий. И, конечно же, прелюдии из ХТК.

Перед тем, как сыграть Аллеманду из Второй Французской сюиты, он почему-то вспомнил, как она сопровождала его на Белом море. И он рассказал группе и эту, глубоко личную историю. Тогда, еще до преподавательской работы своей, он побывал на заповедных островах Кандалакшского залива, и два года, два летних сезона помогал другу вести там орнитологические учеты. Они наблюдали крикливых чаек и ленивых уток, белоснежных лебедей и громадных орланов-белохвостов, питающихся на литорали рыбой. В последний год своего пребывания на островах он попал на небольшой остров, где нужно было провести учет гнезд гаги — крупной и ценной морской утки. Поскольку рабочих рук в заповеднике постоянно не хватало, его оставили на острове одного на пять дней, с палаткой, карманным фонариком и запасом продовольствия. А еще у него был маленький кассетник на батарейках и несколько аудиозаписей. В первый же вечер он обнаружил баховские кассеты. И клавесинная Аллеманда звучала в его голове все пять полных дней одиночества. Пока за ним не пришел катер.

Уже на второй день он полагал, что в мире остался только он один. И людей больше нет нигде. Исчезло все — и на пустой земле сейчас есть только один этот остров, а на нем — один человек у костра. Настолько оглушительно велико и безжизненно было море вокруг. И гулкий прибойный набат, и стон сосен под северными ветрами, и робкий костерок среди камней, у входа в палатку — все это сопровождала клавесинная сюита. Тогда благодаря ей он понял величие одиночества. И осознал вечное противоборство души человека с самой собой, метание ее между внутренним и внешним мирами. Он впервые рассмотрел словно в микроскопе с большой резкостью самого себя — и узнал о себе многое, чего никогда бы не узнал, находясь среди людей. С тех пор эта музыка неизменно возвращала его к неясным до конца, но сладостно-тревожным размышлениям — и все выходило так, что нельзя ему быть постоянно среди людей, и одиночество так же страшно и невозможно…

…..

Сначала он не видел от волнения их лиц. Затем, несколько успокоившись, обнаружил, что все «попугайчики» словно замерли на своих местах, пребывая в каком-то оцепенении. Аня смотрела широко раскрытыми глазами на него, а он вдруг услышал, как пищит у кого-то из них в сумочке сотовый — и не получает ответа. Затем сотик замолчал.

Через некоторое время замолчал и он. Сколько он играл, он так и не сообразил: часы в спешке и волнении он забыл дома.

А еще запомнилось, даже врезалось в память мимолетное выражение лица, да, именно Ани, в тот момент, когда он упомянул имя Анны Магдалены. Именно в этот момент они вновь встретились глазами. Должно быть, у всех Анн такие строгие и одухотворенные лица, — промелькнуло у него в голове… Возможно, и Бах видел свою Анну такой!

…..

Денис Владимирович, с днем рождения Вас! Наша группа поздравляет и дарит Вам этот альбом…, — в руки ему легла весомая тяжесть шикарного издания Лейпцигской и Дрезденской картинных галерей. Аня стояла впереди и вся излучала сияние, как маленькая деточка на утреннике в детском саду:

Это папа из Германии привез, как специально, и мы решили, что Вам понравится! Ведь эти картины мог разглядывать Бах!

Как вы узнали?, — они застали его врасплох! Он не нашелся, как весело пошутить, и потому вся ситуация принимала строгий и напыщенный вид.

А нам Софья Ивановна в деканате сказала. Мы ее сильно просили!, — загалдела группа.

Она заподозрила что-то неладное, — заливисто смеясь, сказала Аня, — думала, что мы каверзу готовим! И все повторяла, что личные дела преподавателей — священные бумаги!

И тут он увидел вновь ее красивые и глубокие глаза, в которых снова, как тогда в тупичке коридора, играл зеленый огонек, но ничего в этом огоньке не было хищного.

— А я, Денис Владимирович, на своем сотике баховскую Шутку поставила!