«Уйти, не оставив о себе следов, кроме творчества».

В этой фразе есть определенный смысл, который, должно быть, в первую очередь трогает чувствительную натуру любого художника. Ведь призвание художника (в широком смысле — как творца Нового) состоит в том, чтобы созидать. Трогать сердца, как говорил сам Бах. Все остальное — мелочи. Тем более, если такой художник ощущает (и даже уверен!), что его рукой, разумом или волей движет божественная сила или еще что-то сверхъестественное. Этой силе не только невозможно, но и неразумно противиться!

Зачем нужны художнику сопутствующие мелочи? После его смерти они только будут мешаться под ногами исследователей, давая им то ложные направления умозаключений, то (того хуже!) вручая доказательства ошибок и заблуждений гения, отнюдь не украшающие посмертную биографию последнего. Творчество — и ничего более! Только по поводу творчества можно затевать разговор о художнике. О житейских мелочах — ни слова!

«Уйти, не оставив о себе следов, … кроме творчества».

В этой фразе есть смысл для совершенно постороннего человека, не имеющего никакого, абсолютно никакого отношения к судьбе гения. Для простого читателя мемуаров. Для простого зрителя биографических фильмов. Для слушателя радиопередач с типовым названием «Что мы знаем о великих?»

Как это — никаких следов? Читатель, зритель, слушатель очень огорчены. Они даже возмущены! Следы должны быть!

Бах разделен временем с нами и им же соединен вновь. Мы почти ничего не знаем о его жизни. Следов очень мало. Возможно ли такое, что он специально старался их оставить как можно меньше? Специально не вел дневников? Писал мало писем? Не давал никаких интервью? Не встречался с представителями СМИ? Не делал PR?

Он жил тихой, скромной жизнью. «Добивайся своей цели, не досаждая другим…» Эту фразу приписывают Баху. И это действительно так. Она написана его собственной рукой в прошении об отставке его в качестве органиста церкви св. Блазиуса. Это прошение Бах в 1708 году подает в городской совет Мюльхаузена. Баху сейчас 23 года. Однако он уже известен в окрестных городах как искусный органист!

Но, вернемся, однако, к письму. Вот что пишет он, в частности, в этом прошении: «…Я по мере слабых сил своих и разумения старался улучшить качество исполняемой музыки почти во всех церквах округа и не без материальных затрат приобрел для этого хорошую коллекцию избранных духовных композиций… Но, к сожалению, я встретил тяжелые препятствия в осуществлении этих моих стремлений и в данное время не предвижу, чтобы обстоятельства изменились к лучшему…» Он просит отставки, чтобы «добиваться своей конечной цели — не досаждая другим», а также, для того, чтобы «творить настоящую, хорошую» музыку!

И, получив отставку, молодой Бах уезжает пытать счастья в Веймар…

Всюду, куда бы мы ни следовали за «скитальцем» Бахом, он мало оставляет того, что биографы называют документальными материалами к жизнеописанию. Или — их не находят. Всюду за собой он словно задергивает плотные шторы, оставляя исследователей гадать, что же происходило тогда в его жизни. Да и, полноте, происходило ли? Разве не стало расхожим штампом говорить и писать о баховской жизни в «дремотной» Германии как о бедной на внешние события, замкнутой, внутренней духовной жизни художника-затворника, чурающегося многолюдных собраний и веселых карнавалов?

Чем дальше уходит от нас баховское время, тем меньше шансов найти нам следы его, кроме музыки. Но — парадокс: музыки Баха становится все больше!

В ней, в его музыке, находят исследователи все новые и новые аспекты (порой самые вычурные, немыслимые и фантастические!). В ней черпают свое вдохновение новые поколения исполнителей. И, конечно же, в ней, всякий раз словно открывая новые земли, обнаруживают «спасение и отраду» многочисленные слушатели-поклонники Баха.

Музыки становится больше потому, что ее исполняют по-разному. Ее разнообразно интерпретируют. Ее «обрабатывают». Порой необычайно талантливо (как, например, Джоэл Шпигельман, создавший «джазового Баха»). Баха становится больше потому, что его слушают по-разному разные люди. И, что самое удивительное, ее совершенно различным образом воспринимает один и тот же слушатель в разных ситуациях и в разных возрастах своей жизни!

Уйти, не оставив следов… Как ничего не сказал нам Бах в заглавиях к своим творениям, так ровным счетом ничего не написал он потомкам в качестве «духовного завещания» в эпистолярном жанре и в дневниках. Зачем пояснять?, — словно бы подразумевает Бах, оставляя нас наедине с музыкой. Пусть она сама все скажет! Разве композитору нужно использовать слова для объяснений своей музыки? Если — нужно, то, значит, это никудышный композитор!