Стояли ясные морозные дни. В свои права вступала суровая дальневосточная зима. Небо потеряло летнюю лазурную окраску. Поблекло, посерело. Белые прожилки высокослоистых облаков ровными нитями протянулись с севера на юг, со стороны Якутска к Охотскому морю. Лишь над Джугджурским хребтом вздымались в невероятных конфигурациях облачные смерчи. Наш самолет плыл среди всего этого гудящего, стремительно уносящегося ввысь облачного хаоса.

Сам перевал укрывался серой массой слоистой облачности, и лишь командные высоты вспарывали облачность строгими гранями заснеженных пик, искрящихся на солнце холодом снежинок. Далеко впереди просматривались белые барашки волн Охотского моря.

До пункта посадки бухты Аян оставались десятки минут полета, но сердце чувствовало тревогу. Судя по беспорядочно разбросанным но вертикали лепесткам облаков, болтанки нам не избежать. В эфире царила полная тишина. Лишь время от времени откуда-то из далеких гор доносился слабый голос командира АЭ Кузнецова, отважившегося с Виктором Зубаревым подбирать площадки для Удской экспедиции. Надо же было дать работу своим экипажам.

У нас на борту находилось двенадцать пассажиров, замерзших, съежившихся среди медицинского оборудования для внутривенных инъекций, да металлических коробок для кинолент и другого почтового скарба. Полет проходил на эшелоне 3000 метров, на целую тысячу метров удалившись от вершин, хотя наставление по производству полетов предусматривало всего лишь шестьсот метров в подобной ситуации. Наша предусмотрительность оказалась не лишней.

Упругий воздушный поток нехотя начал корежить самолет с нарастающим шумом и свистом, как бы испытывая его на прочность, и внезапно, резким скользящим ударом, с крыла на крыло бросил вниз. Взлетная мощность двигателя падения не уменьшила. «Аннушка», словно подбитая птица, обреченно валилась на крышу облаков.

В фюзеляже творилось что-то невообразимое. Грохот летающих по фюзеляжу кинобанок смешался с криком пассажиров. Тамара Лаптева в обнимку со штативом плавала под потолком. Начальник ГСМ Генри Григорьев с трактористом Иваном Дергилевым из положения лежа ловили как могли кинобанки, спасая женщин от травм. Почти все металлические кресла сложились, от чего пассажиры вынужденно приняли умопомрачительные позы. Привязные ремни у некоторых оказались аж на шее. Завскладом Тураев валенками на длинных ногах удерживал плечи противолежащей пассажирки. Один взгляд запечатлел уникальную картину невесомости. «Молодцы пассажиры, держатся героически», – подумал я. Во всяком случае к 15 шпангоуту не сместятся, а значит – не нарушат предельно допустимой центровки. В нашей ситуации фактор жизненно необходимый.

аналогичной ситуации у командира самолета Ефима Дементьева второй пилот Наиль Агишев не пристегнул привязные ремни, то же самое сделала и единственная молодая пассажирка. От удара воздушного потока Наиля выбросило из пилотской кабины в фюзеляж. В паре с девушкой Наиль пролетел через весь фюзеляж и грохнулся к двери 15-го шпангоута, украсив себя синяками и шишками. Ефим, с присущим ему юмором, серьезно спросил Наиля:

– Зачем ты так крепко обнимал незнакомую девушку?

Второй пилот ответил не менее серьезно:

– Боялся вылетит из самолета, а потом доказывай прокурору, что не мы выбросили пассажирку над перевалом.

А ведь могло такое случиться, откройся грузовая дверь от удара. Как бы то ни было, а случай получил огласку, подтвердив аксиому, что перед природой все равны и рангов она не признает. Мы с Анатолием Панаевым болтались в полувзвешенном состоянии, ударяясь головой о что попало, благо шапки были на головах.

Двигатель ревел на полную мощь, но, как мне казалось, самолет падал хвостом вниз с каждой секундой приближаясь к вязким путам мрачной облачности. И вот они, облака. В кабине наступила темнота.

– Погибаем! – закричал Панаев.

– Не шуми, Толя, пассажиров напугаешь, – как можно спокойнее говорю второму пилоту по СПУ. – Лучше крепче держи сектор газа.

Анатолий только прибыл к нам после окончания Краснокутского летного училища и это были первые его полеты. Немудрено было растеряться в такой обстановке, не имея никакого опыта.

До вершины горы 1721 метр оставалось 200 метров по вертикали и шанс на выживание у нас имелся, хотя все опытные летчики знали, что значение всех высот превышало истинные показания на 300-400 метров. Резкой дачей «ноги» продолжаю искать встречные восходящие потоки, но… увы, их пока нет. Рули абсолютно не эффективны. «Если самолет так стремительно падает, именно падает, по-другому и не скажешь, значит нас засасывает в какое-то ущелье, – размышляю я. – Поток должен отразиться от какой-либо встречной скалы, в этом наше спасение». Высота 1700, 1650. В облаках не видно ни зги. Передаю Кузнецову:

– Над перевалом сильная болтанка, возвращаюсь в Нелькан.

Почему передаю Кузнецову? Потому, что больше нет бортов и нас никто не слышит. Передал на всякий случай, чтоб потом не гадали что с нами случилось и где нас искать. Теперь-то горы выше нас, а может в метре от нас, кто знает! Стрелка/высотомера прыгает как шальная. Природа словно ждала нашего грамотного решения на возврат, и, дождавшись, смилостивилась над нами. В ушах еще потрескивали барабанные перепонки, но снижение прекратилось. Скорость быстро выросла до нормальной. Ожидаемого ответного броска вверх нет, значит самолет находится в каком-то затененном каменном колодце. Каким образом выбираться из него? Набирать ли высоту по прямой, или левым разворотом. Как угадать выбранное направление в кромешной темноте с символом «жизнь»? Плавно ввожу самолет в левый, вираж. По всем законам командир должен первым принимать удар и при появлении восходящего потока выпускаю закрылки на 30%, легко взмывая аж на 50 метров. Нутром чувствую, что лезем на вершину какой-то скалы, ожидая каждую секунду скрежета металла о камни скалы со всеми вытекающими последствиями.

Мыслю без всяких прикрас: «Если сразу погибнем то хорошо, но если зависнем израненные на вершине и будем медленно замерзать, будет гораздо хуже». В минуты максимальной опасности каждый, наверное, вслух или мысленно вспоминает Бога и просит смилостивиться хотя бы в последний раз. Видимо, и мы, и пассажиры делали то же самое в тот роковой момент.

Высота 1800-1900. Над фонарем кабины забрезжил рассвет – это победа. Пассажиры, переговариваясь, приводили себя в порядок, как вдруг последовал резкий удар, будто колуном по заднему месту. Самолет мигом выпрыгнул из облаков устремившись ввысь. Стрелка вариометра сделала полный оборот и еще четверть. Скороподъемность реактивного лайнера. Да, чего только не умеет выделывать наш милый «Антон»!

Чувство радости охватило нас от сознания, что находимся на гребне огромной волны и это чувство стократно увеличилось от только что пережитого потрясения. Мысль работала в одном порыве: как можно быстрее и выше уйти от коварных вершин перевала, подспудно осознавая и зыбкость волны, и возможное вторичное падение с вероятностью худших последствий. Даю команду Анатолию убрать закрылки и установить номинальный режим работы двигателя. Самолет невзирая ни на что, словно истребитель выброшенный из катапульты, мчался вверх, оставляя горы далеко внизу.

Высота 3000, 4000, 5000… Это уж слишком! Такого, пожалуй, ни с кем не бывало. Пассажиры сникли. Чувствовалось кислородное голодание. Стрелка вариометра раскручивалась до второго нуля. Высотомер показывал 5020 метров. Впереди в седой дымке просматривались домики поселка Нелькан. Мы тут же приступили к снижению.

Вечером в пилотскую позвонил Анатолий Кузнецов и после моего доклада о побитии рекорда высоты без кислорода с пассажирами на борту, посоветовал барограмму показать лично флагштурману Позднякову, чтоб не принял за шутку рисунок пирамиды Хеопса.

Словно в знак обиды за неверие в свои силы, ветер ночью в Аяне вырвал узлы крепления из крыльев планера самолета № 09266 Кузнецова и ударил его о рядом стоящий, разломав оба.

Ветровые трюки не были для нас в диковинку. Несколькими годами раньше в поселке Алдома у командира ОАО Алифиренко только что полученный во Львове самолет также ночью сорвало со швартов и унесло к лесу пригвоздив крыльями к пням.

В той же Алдоме у Николая Кузьменко при разгрузке кирпича самолет с земли неожиданно подбросило в воздух. Второй пилот Алексей Ежов в тот момент находился на земле, а командир и борттехник в самолете. На улице тихо, тепло, аж в самолет неохота заходить при такой погоде. Стоит себе самолет, не чувствуя подвоха. Экипаж расслаблен осенним маревом, а горы и море того и ждут, чтобы проверить на прочность непрошенных гостей. Вихрь так рьяно подбросил самолет, что никто ничего не понял. Ежов прыгнул в вертикально поднимающийся самолет, но, ввиду небольшого роста, застрял в дверном проеме. Высота была метров десять. Кузьменко успел запустить двигатель и вывести обороты на взлетную мощность, не ведая о том, что его второй пилот болтается за бортом, удерживаясь грудью и руками за порог двери, В такие мгновения действия опережают мысль. Копанов одним прыжком достиг Алексея, схватил его за ворот и потащил внутрь. Куртка чехлом слезала со спины Алексея, который из последних сил удерживался за пол фюзеляжа. Саша понял, что не втаскивает Алексея, а раздевает, и применил другой способ: тело пилота зажал пассажирской дверью и удерживал его в таком положении до тех пор, пока командир не описал круг и не посадил самолет. Теперь уже, не выключая двигателя и не покидая самолет, выбросили оставшиеся кирпичи и улетели подальше от дьявольского места.

В этом случае все обошлось без жертв и повреждений техники. Кузнецову же пришлось три с половиной часа лететь до базы на поврежденном самолете, где самолет долго простаивал в ожидании срока ремонта. Перегнать самолет в ремонт уговорили меня. Перегнал и сдал в ремонт честь по чести, только принять из ремонта не удалось. Перед первомайскими праздниками у инженера ЛИС Юдинцева настроение было приподнятое, но не долго. Стоило нашему начальнику АТБ хитрющему Ивану Чмуту ковырнуть краску, как обнажились аянские трещины на крыльях и фюзеляже вышедшей из заводского ремонта машины. Юдинцев схватился за голову:

– Варвары, обманули! Все премиальные коту под хвост! – ругал нас начальник ЛИС.

– Ничего не знаю, вы самолет тащили, вы и разломали, – невозмутимо парировал Иван Дмитриевич.

Самолет снова расстыковали и повезли по улицам Хабаровска на завод доделывать. На наше счастье в управление прибыли представители Благовещенского ОАО и попросили уступить им самолет химварианта (в нашем отряде химработы не производились). Взамен предлагали получить во Львове новый самолет пассажирского варианта. Пошли в аэропорт давать радиограмму, но случайно встретили своего командира ОАО Анатолия Самсонова.

– Сбагрите его как можно быстрее, – поддержал нас командир.

Сделка состоялась, и вскоре я улетел во Львов. Летом у проданного нами самолета в аэропорту Шимановск при посадке отвалились шасси. Точную причину события я не знаю, но думаю Аянские трещины сыграли не последнюю роль. Только Бог-то шельму метит. Через год и наш новый самолет утонул в аэропорту Аян. Бумеранг возвратился к берегам Охотского моря. В День Гражданского Воздушного Флота – 9-го февраля, ночью вырвало всю Аянскую бухту с полутораметровой толщиной льда и унесло в море три самолета и все имущество аэропорта. В Николаевске бушевала сильнейшая пурга и даже «Советская Россия» опубликовала статью: «Город под снегом», в Аяне преобладала ясная погода. Циклон над Татарским проливом был настолько велик, что ветром отсосало льды от берега Охотского моря на удаление четырехсот километров.

Утром экипажи проснулись от рева волн и ударов воды о стекла пилотской. Пилоты глазам своим не поверили: где вчера простирался белый ровный лед, бушевало крошево. Все, что было в бухте, утонуло или дрейфовало на обломках льда далеко на горизонте. Тут невольно вспомнишь рифмы из сказки: «Ветер, ветер, ты могуч!» Первым о ЧП сообщили начальнику ДВУ ГА Николаю Лаптеву.

– Как тонут? – не понял спросонья Лаптев доклад диспетчера Приходько.

– Просто тонут в море, – отвечал Анатолий. Тут по другому телефону начальник аэропорта Николай Кабалин сообщил, что уже утонули.

– Утонули, – продолжал доклад Приходько.

– Как утонули? Вы что там, перепились в честь праздника? – возмущался Николай Ефремович.

– Как, как – нырь и нету, а мы трезвые, – закончил доклад Приходько.

Лаптев бросил трубку. Все лето волны прилива выбрасывали японские резиновые сапоги и другой груз, находящийся в самолетах, на берег Аянской бухты.

– Осторожность – лучшая часть мужества, – изрек знаменитый летчик Антуан де Сент-Экзюпери. Многие это знали, да не все придерживались золотого правила. Одни оставались победителями, другие, к сожалению, побежденными. Коварный Джугджур регулярно брал с нас свою черную дань. На том самом Черном озере, где мы с Коржовым оторвали хвостовые лыжонки и получили по выговору, разыгралась настоящая трагедия. Приперли нас, командиров, молодые пилоты, что называется к стенке – мы оперились, летаем не хуже стариков. Дайте нам налет! «Что делать? – думали мы с командиром АЭ Виктором Изотовым. – Может и вправду мы чрезмерно опекаем молодежь». Посоветовались со старым другом, ставшим командиром летного отряда, Анатолием Кузнецовым.

– Вы своих людей лучше знаете, вы и решайте, но если потеряете экипаж, головы с вас сниму, – заявил нам Анатолий.

Собрали мы молодежь и провели совет. Больше всех возмущался молодой командир Анатолий Ананьев:

– Мы все можем не хуже вас – и баста.

Потели мы с Изотовым, за сердце хватались и решили: даем подбор молодежи и пусть резвятся. Со всем звеном молодых командиров прилетаю в Охотск. Провожу на ледовые площадки не раз и не два. Перекрываем каждый рейс опытными асами, вдруг понадобится помощь! Анализируем каждый полет, в общем работаем с полной отдачей сил. Погода в горах сильно изменчива: то ясно, то через минуту ветер нагонит такую муру, что хоть глаз выбей, ничего не видно, потому приказываю снижение производить только над площадкой схемой «колодец».

Экипажи освоились в новых условиях, налетали часов по пятьдесят. Все идет нормально. И вдруг, уж это «вдруг»! Гром среди ясного неба: пропал экипаж Николая Землякова. Спрашиваю первый прилетевший с Северного Уя экипаж Анатолия Шишацкого:

– Что там случилось?

Анатолий сам не в себе. Таким растерянным я его никогда не видел. Вчера же мы с ним ездили в поселок Охотск к председателю рыбкоопа Алексею Рудкову и выбрали подарки для женщин всего звена, потом пешком брели по тундре: не дождавшись ни одной попутной машины, и пришли в аэропорт затемно. В пути переговорили о многом и вдруг такая перемена.

– Там творилось что-то ужасное, – тараща на меня свои голубые глаза отвечал Анатолий. – Мы чудом остались живы, – добавил северный ас.

Загружаемся горючим и тут же вылетаем на поиск.

Вслед за Земляковым вылетал Анатолий Ананьев, третьим был Шишацкий, четвертым – Коржов. Ананьев слышал, как в районе подхода по УКВ звал его Земляков. Анатолий отвечал ему, но Николай не слышал – видимо, был на малой высоте или затенен сопкой. Напрашивался вывод, что с экипажем Землякова случилось что-то именно в районе подхода. Но что? Неужели перепутал двухкилометровую, совершенно белую от снега, скалу с горизонтальной плоскостью наледи и преждевременно снизился, а дикий, ураганной силы, ветер свершил свое черное дело.

Мы всматривались в каждую скалу, надеясь найти хоть какой-то след пропавшего экипажа. До темноты, испытывая жуткую болтанку, куролесили мы в горах и ни с чем возвратились в Охотск, где лас уже поджидали представители КГБ и прокуратуры, внимательно изучающие записи вчерашнего разбора, проводимого мной.

– Могли они улететь в Японию? – спросил меня майор КГБ.

– Запросто, – отвечаю. – При вашем контроле и в Бразилию можно улететь, если захотеть. На малой высоте ПВО никого не видит и не слышит. Надежда одна – на себя. Только нашим ребятам делать нечего ни в Японии, ни в другой стране. Земляков – прекрасный человек, Володя Стешков – сын уважаемых в аэропорту работников, собирался жениться на русской девушке, про японку ничего никому не говорил.

– Что и горючего хватит до Японии? – допытывался кэгэбэшник.

– Полной заправки им до Южно-Сахалинска хватит при попутном ветре, да на борту тонна двести! Переливай в баки на любой льдине и дуй до Хоккайдо! – был мой ответ, а что ему еще говорить в такой ситуации?

Видимо, мои выкладки усилили воображаемую подозрительность майора.

– Надо все перепроверить, – сухо распрощался с нами майор и удалился.

От командира ОАО Владимира Пилипенко узнали, что начальником поисковой службы назначен заслуженный пилот СССР Евгений Беляев. Меня радовало такое назначение. Евгений не какой-то сухарь, а широкой души человек. С ним можно лететь на край света.

На следующий день Евгений Михайлович провел совещание и приступили мы к широкомасштабным поискам, разбив всю местность на квадраты. Работа была изнурительной. Зрение настолько уставало в полной белизне, что всюду мерещились самолеты. Спрашивали местных жителей и проверяли все мало-мальски вызывающие доверие версии. Круг поиска расширился аж до Учура.

Жители поселка Джигда утверждали, что седьмого марта, во второй половине дня над ними пролетал самолет желтого цвета. В голове не укладывалось: неужели Земляков мог так глупо блудануть? Уточняем: где был свидетель, когда вышел из бани, сопоставляем показания с жителями других поселков, пастухов оленеводческих стад, охотников, вычисляем курс и время. Что-то сходится, что-то нет, но проверять-то надо. И что вы думаете? Находим. И где? На сопке 900 метров, в Угояне временном аэродроме артели «Восток» на удалении 600 километров от Охотска. Желтый самолет оказался командира самолета Хабаровского предприятия Анатолия Колоскова с начальником экспедиции Синицким. Сидели они целую неделю без связи и без горючего, согревая и поедая экспедиционную картошку. Слили мы ему 200 литров бензина, но и после нашей щедрости Толя не признался, что блуждал в этом районе, но других-то самолетов не было! Не мог же самолет из Америка прилететь! Чувствовало мое сердце, что Толя темнит. Показания жителей Джигды посчитали правдивыми и поставили на них крест.

Нашли мы с Евгением и вертолет МИ-4, позже выяснилось, что потерпел на нем аварию Борис Герасименко – пилот Хабаровского авиаотряда. Вертолет утонул в болоте, но много лет спустя грунтовые воды, под воздействием мороза, выбросили вертолет на поверхность и стоял он будто только что приземлившись с облупившейся зеленой краской.

Находили все, что попало, только не то, что искали. Измотались вконец. Летали с темна и до темна, не соблюдая никаких саннорм. Толком поесть было некогда. Иногда собирались самолеты и вертолеты на какой-нибудь наледи попить чайку из термосов, обсудить положение дел на жгучем ветру и морозе, и снова разлетались по своим квадратам. Лица у всех осунулись, потемнели. Думаю подкормить всех олениной. А как привезти мясо? Друзей в тайге много и друзья якуты всегда выручат, но на борту все-таки замначальника управления. Не хотелось бы показывать ему свои «дикие» аэродромы, где крылья в метре от деревьев проходят. Рискую:

– Евгений Михайлович, надо спросить честных оленеводов одного стада, но площадка там неважнецкая, может сядем?

– Ты командир, ты и решай, небось оскомину на ней набил, а спрашиваешь, – укоризненно ответил Евгений, не отрываясь от бинокля.

Садимся. Останавливаемся у обрывистого крутого берега реки Налбандья, узкой и непомерно короткой наледи, рядом с добротным и – единственным домиком.

– Сейчас горячего мяса отведаем и попьем чайку, а может что нового узнаем, – приглашаю Евгения в дом. Заходим и видим: дом не топлен, у окна сидит молодой якут в кухлянке с книгой в руках. На полу, на голом боку лежит рядом с матрацем пожилой, знакомый мне пастух.

– Здравствуйте, – неуверенно здороваюсь. В ответ гробовое молчание. – Здравствуйте! – гаркаю со всей силой. Никаких эмоций. Осматриваю помещение – может какая западня! Беляев озадаченно смотрит на меня.

– Михалыч, одеваем его и тащим в самолет!

– Без санзадания, без врачей рискованно его везти, вдруг умрет, – возразил мне ЗНУ.

– И не увезем – все равно тут умрет, – отвечаю, поднимая пастуха. Молодой якут как читал, так и читает. По глубокому снегу волоком тащили больного до самолета. Кое-как загрузили, от нас валил пар. Вот так пообедали!

Собрались было вылетать, как примчались на нартах пастухи, поблагодарили за больного и выяснилось, что давно его надо было отправить в больницу, да аккумуляторы сели, рация не работала, а другой якут оказался просто глухонемым. Пастухи снабдили нас свежим мясом, которое наш техник Борис Хижий варил на рации Нелькана прямо в большом ведре.

В один из дней поступила команда всем самолетам и вертолетам приземлиться в одном месте. Из Завитой прибыли два самолета ТУ-16 производить съемку района поиска, а на следующий день мне позвонил КОО Пилипенко, сообщил, что высылает карту съемки, где в одном месте, на реке, видны следы провала самолета под лед.

При изучении карты мне сразу стала ясна ошибочность предположения. Это место на реке Большой Комуй мне было хорошо знакомо. За следы самолета были приняты два дерева вмерзшие корневищами в лед, протянувшиеся вершинами по течению реки, напоминавшими начало следов самолета, а черные корневища провал. Экипажи самолетов ТУ-16 потрудились хорошо: снимки получились ясными, четкими. Поисковики стояли на наледи, словно кучка малюсеньких паучков и мушек. Жаль, что съемка не принесла желаемых результатов.

Пилипенко прилетел сам и предложил раскопать все снежные обвалы в радиусе подхода к площадке Северный Уй, вдруг ребята лежат под снегом и ждут помощи. Вертолетчики Колодницкий и Уманский высаживали нас на вершины гор и мы, вдвоем с Пилипенко, спускались к огромным снежным валунам проделывать лопатой туннели до самой земли.

В один из солнечных тихих дней незаметно налетел шквальный ветер и на высоте 1600 метров разыгралась настоящая пурга. За крутизной сопки вертолета не было видно и мы, что называется, прилипли к боку скалы, рискуя в любую секунду сорваться в пропасть. В двух шагах ничего не было видно. Минут сорок мы с Ильичом выбирались на вершину сопки к вертолету, изрядно обморозив руки и лица. Раскопав с десяток обвалов убедились, что и там самолета нет. Но где же он? Месяц напряженных поисков не дал никаких результатов. Поиск отложили до таяния снегов.

Только четвертого июня Анатолий Кузнецов с Вячеславом Мулиным на вертолете МИ-8 обнаружили остатки самолета по отблеску стекла у подножия скалы 2000 метров, где мы и предполагали. Самолет полностью разрушился и сгорел. Вероятной причиной было или преждевременное снижение, или бросок мощного нисходящего потока, с которым экипаж справиться был не и состоянии.

Как выяснилось позже, именно в этом месте экипаж опытнейшего командира самолета Николая Коржова с кэгэбэшником на борту 9 марта 1975 года при ясной погоде чуть не сыграли в ящик. Самолет бросило вниз со снижением 10 метров в секунду. Все четыре бочки с бензином плавали в невесомости. Веревки с бочек соскочили на пол. Второй пилот Геннадий Вовченко выпрыгнул в фюзеляж и одел веревки на бочки, иначе они улетели бы в хвост и лежать бы Коржову рядом с Земляковым.

Снижение продолжалось до самой земли, последовал резкий удар и понесло самолет вверх, носом книзу. Закрыли полностью створки капота и режим поддерживали, дабы не переохладить двигатель. Проскочили мимо горизонтального раструба ветрового конуса. Видно было, как вихрь мчался с большой скоростью с вершины сопки, закручивая снег вниз по почти вертикальной скале, а снизу, одновременно, навстречу верхнему потоку летел такой же силы снежный смерч. Посреди двухтысячеметровой скалы вихри встретились. Страшно было смотреть, как рвали и терзали друг друга эти смерчи, и, объединившись, слились в горизонтальный коловорот.

Не приведи Господь попадать в такие клещи! Разорвут самолет в щепки. Коржова самолет чудом проскочил мимо этого ада и очутился на высоте 4000 метров. Майор КГБ Охотска был живым свидетелем падения самолета с высоты 2700 метров почти до земли и последующего подъема на высоту, превышающую первоначальный эшелон аж на 1300 метров. Экипаж Коржова и наш экипаж пронесло каким-то чудом на волоске от смерти. Николай Земляков с Володей Стешковым поплатились жизнью.

Не повезло и нашему другу, настоящему асу севера, Эдуарду Прохоренко.

Вылетал он грузовым рейсом из Николаевска-на-Амуре в отдаленный поселок Нелькан 30 ноября и, с целью сокращения времени полета, решил следовать напрямую через Охотское море на эшелоне 2700 метров. Через три часа двадцать минут связь с самолетом прервалась.

Собрались в кабинете командира летного отряда Владимира Трутнева от командира звена и выше и стали думу думать: что могло случиться? Где искать пропавший самолет? Одни выдвигали версию, что самолет утонул в море, но большинство – искать надо в горах. Дождались рейсового АН-24 из Хабаровска, высадили пассажиров, расположились в мягких креслах и вылетели предполагаемым маршрутом Прохоренко: на остров Феклистова и далее на реку Немуй. Таким маршрутом летали наиболее отчаянные командиры. Командиром АН-24-го оказался бывший мой воспитанник Геннадий Майков. В свое время он тоже летал с нами по этим запрещенным трассам, а теперь ведет весь командный состав отряда, чтобы найти и его тоже друга. Осмотрели косы островов моря и, ничего не обнаружив, направились в горы.

Быстро смеркалось. Вершины гор закрывала пурга, и что-либо увидеть не представлялось возможным. В одном распадке нам с Володей Жерлицыным показалось что-то похожее на вспышку огонька, возможно выстрел ракеты. Но игра ярких звезд, отраженных льдом реки, вносила неуверенность в достоверность виденного. Проплутав три часа, так и вернулись ни с чем.

Трое суток искали самолет Прохоренко, и не нашли.

К всеобщей радости пилоты сами вышли к домику линейщиков и позвонили в отряд о том, что живы и здоровы. Прохоренко рассказал нам следующее:

– Мы летели на высоте 2700 метров. Внизу просматривалось нагромождение гор. Еще один рывок и Джугджур, коварный и злой демон летчиков малой авиации, будет преодолен. Внезапно самолет резко качнуло, бросило вниз. Мы его выровняли, вышли на курс. Через несколько минут вновь бросило. Невидимая сила мощного нисходящего потока навалилась на полотняные крылья, прижимая машину к земле. Поступательная скорость упала. Я даю двигателю взлетный режим. Самолет ревет, напрягая всю механическую мощь, но все напрасно. Силы природы оказались сильнее железных сил. Самолет беспомощно «сыпался» навстречу земле, окутанной белым покрывалом снежных вихрей. Создалась такая ситуация, когда человеку остается очень немногое. Почти не остается ничего, кроме надежды. Когда я увидел скалы, то определил, что самолет движется хвостом назад и, чтобы смягчить удар, выпустил закрылки, рванул штурвал на себя до упора и крикнул: «Держись, Петя!» Хотя сам понимал, что держаться-то не за что. Перед ударом во избежание пожара, я успел выключить зажигание. Немой пепел ничего не скажет тем, кто придет расследовать летное происшествие, а ведь нужно установить причину аварии, сделать выводы, научить других не повторять ошибок.

Когда самолет коснулся земли, я почувствовал удар в лицо, и на меня что-то навалилось. Я пошевелился, пытаясь вырваться из неведомых тисков. Не получилось. Хотел вздохнуть, но вместо воздуха рот заполнил снег. Я понял, что задохнусь, если не вырвусь из этого капкана сейчас, сию минуту. Собрав все силы, я рванулся вверх и выбился из-под снега, подняв заодно и Петра, который давил на меня своим телом. Увидев над головой кресло, я понял, что жив. Жив был и второй пилот. Я страшно обрадовался этому, и мы начали выбираться из кабины через боковую форточку. Вылезли. Ветер сбивал с ног, обжигал лицо, словно огнем, выл и свистел. Горел двигатель. Самолет мог взорваться. Мы начали борьбу с огнем: бросали комья снега, вырывая их, словно куски асфальта с мостовой, так плотно он был утрамбован шквальным ветром.

Когда пожар был погашен, мы обнаружили, что на наших головах нет шапок, нет шарфов и перчаток. Все осталось в кабине. Самолет лежал вверх лыжами на краю пропасти, покачиваясь и поскрипывая. Первым в кабину самолета полез второй пилот – он был тоньше меня. В куче снега отыскал шапки, перчатки, шарфы.

Помогая друг другу, мы принялись оттирать руки, лица, чтобы согреться и не обморозиться. Когда немного пришли в себя и убедились что самолет, продолжает устойчиво лежать на прежнем месте, в кабину полез я. Выбросив мягкие подушки сидений, снял чехлы с кресел разыскал портфель с документами, бортовой журнал, нашел и свой, видавший виды, портфель прихватил несколько палок копченой колбасы, которую везли в Нелькан. Велик был соблазн добраться до бортпайка за пятнадцатый шпангоут, но от неосторожного движения самолет мог рухнуть в пропасть. Дальше испытывать судьбу я поостерегся. Долго искал планшет, но он словно испарился.

Только теперь пришло время посмотреть на самих себя. У второго пилота заплыл левый глаз.

«Отлетался», – мелькнула мысль. Но тут в памяти всплыли примеры, когда летчики летали, и неплохо, видя только одним глазом. Знаменитый американский летчик Вилли Пост, посетивший Хабаровск в 1931 году, знаменитый летчик-испытатель Сергей Анохин. Это меня несколько успокоило, да и времени не было на раздумья подобного рода. Надвигалась ночь, надо было думать о спасении. О том, как спуститься вниз, где крутизна склона достигала семидесяти градусов, а у нас не было ни веревки, ни ледоруба. В ход пошел охотничий нож – мой постоянный спутник в полетах. Держась за первый вырубленный выступ ступеньки, я рубил следующую. Мы двигались ступенька за ступенькой, при ураганном ветре и тридцатишестиградусном морозе.

Спускаясь, мы шли навстречу жизни. Там был лес, а значит, и огонь. А с ними жизнь.

Когда крутизна уменьшилась, мы продолжали спуск сидя. Вначале полетели портфели. Было даже страшно смотреть, как стремительно они скользили. За портфеля ми покатились мы, притормаживая ногами. Ветер буйствовал и внизу, гнал поземку, и она, смешиваясь с косо падающим с небес снегом, больно била в лицо, пронизывала холодом насквозь. Подушки от сидений, засунутые под куртки на грудь и спину, как щиты прикрывали тело и согревали.

Темнело быстро. Целых пять часов было потрачено на спуск. Таял снег, набившийся в обувь, перчатки. Велика была радость когда мы добрались до первых деревьев. То был разлапистый стланик. Надо было быстрее разжечь костер. Выкопали яму в снегу ножом с подветренной стороны большого валуна. Наломали веток стланика. В моем портфеле хранились термитные спички и береста. Все годы, пока я летал на севере, они были там как НЗ, будто ждали своего часа, чтобы спасти хозяина. И вот родился и заплясал трепетный огонек. Защищая пламя от бешеного ветра, я снял куртку, но это не помогло. Ураганный ветер и снег погасили костер. Пришлось стрелять в сушняк из ракетницы.

Возможно мы с Жерлицыным с самолета тогда увидели именно эту вспышку, да и по времени все совпадало. То, что АН-24 был над местом падения самолета это точно. Резонно, что Прохоренко нас и не видел, и не слышал.

– Мы двинулись в путь, – продолжал рассказывать Эдуард. – В движении было наше спасение. К середине ночи ветер немного поутих. Небо несколько прояснело. Мы увидели Полярную звезду. Внесли корректировку в свой маршрут и пошли в сторону Охотского моря. Мы знали, что вдоль берега идет линия связи и по ней можно выйти к поселку Немуй. Вскоре встретились первые карликовые деревья. Мы обрадовались им, как людям. Наткнулись на сухую корягу. Ярким пламенем вспыхнула береста, листы штурманского бортжурнала, щепа. Все выше и выше поднимались рыжие языки пламени.

– Теперь не пропадем, – сказал я второму пилоту, похлопывая его по плечу. – Огонь – это жизнь! И если к нему добавить еще чего-нибудь в желудок. Но аппетитная колбаса оказалась полностью но пригодной в пищу, сплошной бензин. Больше есть было нечего. Когда немного просушились, отогрелись, снова начали думать о еде. Вытряхнули портфели. Нашли два кусочка хлеба. Два драгоценных кусочка. Эх, бестолковый секретчик Федя, все перекопает в портфелях и вышвырнет последний кусочек сахара, последнюю конфетку. Ему то, что-не положено и все тут. А с голоду умирать положено? Наши карты в Америке в киосках продаются, а они все прячут, считают их сверхсекретными. Спасибо хоть зги кусочки не обнаружил.

Среди деревьев снег был мягким, его-то мы и разрыли. Добрались до брусники. Собрали листья, замерзшие ягоды. В крышке термоса растопили снег, вскипятили воду, заварили ее листьями брусники. Один из двух кусочков хлеба разделили поровну. Это был наш первый почти за сутки обед. Второй кусочек хлеба мы оставили в резерв.

Трудно представить, какие я испытал муки, пережевывая эти граммы хлеба. Лицо распухло. Каждое движение челюстями вызывало адскую боль, но надо было есть. Иначе – ослабление и гибель.

Сидя у костра мы то и дело поглядывали на звездное небо, прислушивались к звукам. Мы знали, что нас ищут. Уж очень хотелось услышать звук самолета, увидеть сверкающие импульсные огни. Желание было столь сильным, что второй пилот принял за летящий самолет одну из ярких звезд… Правда, трезво оценивая результаты аварии, мы должны были благодарить Бога и чувствовать себя счастливыми. Мы удачно упали, удачно спустились с гор. Мы точно сориентировались и шли в правильном направлении – об этом мы узнали позже.

Разожгли костер, обсушились, обогрелись. Даже чаю напились. Сколько сразу счастья! Мы были живы под этим мировым небом. Но рядом с нами, в нас самих, была одна человеческая слабость, которая могла в один момент лишить нас всего, в том числе и жизни. Нас все сильнее одолевал сон. Велик был соблазн подремать хоть самую малость.

Я не заметил, как второй пилот задремал, даже успел подпалить унты, и при этом еще отморозить мизинец. Он был молод. Всего-то летал первый год. Молодости свойственна и простительна беспечность. Я был постарше. У меня и опыта накопилось больше, а значит, и воли должно быть больше. Как мог я пытался спасти ему палец. И когда сказал ему, что мизинец палец так себе, без него можно летать, товарищ успокоился. Подкрепившись, отогревшись, пристегнул портфели к поясам курток, мы двинулись в путь. Так было удобнее. Шли по распадку медленно всю ночь. А декабрьская ночь – ух какая длинная! На рассвете поднялись на небольшую высотку. В стороне увидели знакомую гору Мотон. Обрадовались несказанно. Это был наш ориентир в полете. До горы было еще далеко, но мы уверенно двинулись в ее направлении, так что выйдем на линию связи.

Миновали сутки после аварии, начались вторые. Мы прошли десятки километров и на пути не встретили ни одного живого существа. Даже не увидели птички. И вот вышли на речку Мута. Снега на льду не было. Мы выломали палки и, толкая впереди себя портфели, пошли по руслу реки. Тут увидели в небе пролетающий самолет. Выстрелили из ракетницы. Нас, к сожалению, не заметили.

Все труднее давались километры. Начались галлюцинации. То казалось – медведь стоит за деревом, то сидящие у лунок рыбаки, то отчетливо виделось зимовье. Петр даже звал рыбаков на помощь. Но увы.

К вечеру следующего дня мы вышли на линию связи. Мы обнимали столбы, как жен после долгой разлуки, смеялись и плакали. Сделали привал. Снова разыскали под снегом бруснику, приготовили чай. Теперь у нас была уверенность, что выйдем к людям. Проходили часы, а мы все шли и шли. Хотелось есть. Как нестерпимо хотелось есть. Но еще больше хотелось спать. Мы снова развели костер, кипятили чай из листьев брусники, пили густое варево и снова шли и шли.

В какую-то минуту Петр «расписался». Он сел беспомощно на снег:

– Все, дальше я идти не могу… Иди один, командир!

Я его и так и эдак начал уговаривать, чтобы он поднялся. Я приказывал ему встать и идти, иначе погибнем. Но он уже лег и лежал как мертвый, без признаков жизни. И тогда я стал его бить. Да простит меня Бог. Я стал его бить, пиная ногами. Я остервенел. Я был сапогах, а он в унтах. Бил и приговаривал:

– Бью, чтоб дураку жизнь спасти.

Причиненная боль или еще что пробудили его сознание. Петр какое-то время шел, потом снова падал. Я давал ему немного отдохнуть и снова поднимал пинками. Такая процедура повторялась несколько раз. Мы потеряли счет времени. Наступила третья ночь. Неоднократно появлялось желание свалить столб, оборвать провода. А вдруг обрыв начнут искать в противоположном направлении и нам станет еще хуже. В кромешной темноте блеснул свет. Мы остановились как вкопанные, так это было неожиданно.

– Наверное, звезда отражается во льду, – сказал Петр тихим упадническим голосом.

Я даже не мог представить, что это может быть свет жилища. Боялись об этом думать, чтобы не обмануться. Постояли немного и пошли на эту «звезду». Трудно сказать, сколько прошло томительных минут, как мы увидели дивный свет, но вот до слуха донесся отдаленный лай собак. В эти минуты он для нас был лучшей музыкой в мире. То была музыка возвращения к жизни. И даже более того. Это была сама жизнь. В эти минуты, когда казалось, что радость одержанной победы, радость очевидного спасения должна нас окрылить, придать силы, мы оба расслабились и в полном изнеможении опустились на снег. Мы не могли сделать ни шагу. Сидели неподвижно, пока лай собак не услышали совсем рядом. Собаки вскоре успокоились. Мы собрали последние силы, поднялись и медленно побрели на огонек. Пройдя несколько метров, Петр начал кричать:

– Люди, помогите, не стреляйте!

Ночь, тайга. Неистовый лай собак. Какая мысль может придти в голову тем, кто здесь живет? Может, медведь-шатун подходит к дому? А может – дурной человек. Я кричать не мог и шел пока не оказался у окна. В доме я никого не увидел. Пошел к двери. Там висел замок. Вернулся к окну. У окна стоял мужчина в трусах с карабином в руках, ствол которого поднимался на уровень моей головы. Увидя кокарду на моей шапке, он бросил карабин и побежал к двери.

– Ребята, заходите, дверь-то открыта.

Мы оказались в тепле. Мы были спасены. Хозяин сообщил, что он знает о нашей катастрофе. Все эти дни нас ищут и что его напарник сейчас где-то в поиске. Мы пили душистый индийский чай со сгущенным молоком и никак не могли утолить жажду.

Позвонили командиру отряда Николаю. Мельникову о своем местонахождении, и только после этого, уснули мертвым сном.

По прилету в Николаевск сидели мы с Эдуардом на полу в уголке нашей эскадрильи, и он тихо рассказывал об этой одиссее, иногда смахивая непрошенную слезу с загрубевшего от ветров и мороза лица.

Прохоренко проявил мужество не только при выходе с места аварии, но и раньше, когда принял решение прекратить борьбу с ветром и притереть самолет на вершине скалы 1700 метров. Не каждый командир решится на подобный поступок.

Над летчиком постоянно довлеет страх за то, что его осудят как не справившегося с заданием. Летчик, разбивший самолет, становится морально уязвимым на долгие годы, к тому же теряет любимую работу, поэтому в любой, даже безнадежной, ситуации молча ведет борьбу за спасение самолета до последней секунды, расплачиваясь зачастую собственной жизнью.

Анализируя два падения: Прохоренко и Землякова, сразу видишь разницу в опыте и решительности командиров. Прохоренко не испугался пересудов, что обзовут его плохим летчиком, снимут с летной работы. Ценой потери самолета он сохранил жизнь и второму пилоту.

Земляков имел малый опыт полетов в горах. Оказавшись у подножия скалы, решил во что бы то ни стало уйти от столкновения. Для этого Николай использовал взлетную мощность двигателя и левым креном избежать удара о почти вертикальную двухтысячеметровую скалу. Зацепил левым верхним крылом за землю, и начались кульбиты через двигатель и левую полукоробку крыльев. Самолет разрушился, полностью сгорел и был засыпан снегом, потому и найти его мы просто не могли.

С мощными воздушными потоками опытные командиры никогда не борются кренами, а только рулями поворота. Стоит создать крен, ветер тут же воткнет в землю летательный аппарат, что и случилось на том же Джугджуре с вертолетом МИ-8 № 22212 командира Сергея Клинникова шестого октября 1981 года.

Сергей выполнял рейс по маршруту Аян-Нелькан и решил лететь низом по распадкам, хотя знал, что ветер над перевалом лютует. Конечно, МИ-8 не АН-2 и мощности не занимать, но поостеречься-то надо было бы. Попал на середине перевала в гущу ураганного крутящегося, свистящего ветра со снежной коловертью, что ухудшило видимость до «О», а земля-то вот она, под ногами и скалы слева и справа. Сергей начал выполнять разворот на обратный курс, вместо того, чтоб на полной мощи лезть вверх прямо на ветер. Стоило в левом крене подставить диск винтов встречному ветру, как ветер в ту же секунду опрокинул вертолет и припечатал лопастями к противоположному склону скалы. Погибли хорошие ребята: командир Клинников, второй пилот Русанов, бортмеханик Иконников и ансамбль «Поющие гитары».

Поиск сгоревшего вертолета осуществлял Эдуард Прохоренко, ставший к тому времени начальником поисково-спасательной службы Николаевска-на-Амуре. Жаль, когда погибают ребята – бездарно, глупо. Подсказывали Сергею друзья в тот день, чтоб не лазил по распадкам, а шел верхом, – не послушал, и вот результат. Из головы не выходят слова моего друга, прекрасного летчика Виктора Изотова на мои возмущения:

– Говорил же не делать так, почему не выполняют?

– Если бы твои подчиненные выполняли то, что мы им говорим и чему учим, мы бы их в горах не искали.

Вернее, пожалуй, и не скажешь!