Я получил открытку на следующий день после праздника. Еле углядел в щели почтового ящика белизну конверта, звякнул в подъездной гулкой тишине ключами. Потом уже торопливо мял тонкую бумагу, разрывал конверт, еле взглянув на обратный адрес. Поздравление с днём рождения прислала моя Нина Васильевна.
Пока я возился, закрывая ящик, перед глазами промелькнуло её лицо, тёмные морщины от краешков век, добрая улыбка и словно в этой же подъездной тишине я услышал знакомый голос.
Эх, моя Нина Васильевна похожа на пожилую учительницу, бабушку и добрую волшебницу одновременно. Это я вчера устроил дома с друзьями праздник, а она на другом конце города лежала перед телевизором, переносила ангину. У стариков всегда даже мелкая простуда проходит будто бы под увеличительным стеклом. А тут ангина. И больше всего эта женщина печётся, чтобы я не заходил к ней во время болезни. «Чего смотреть на меня больную, хватать заразу, — говорит. — Дай оклематься одной, не хочу остаться в твоей памяти с носовым платком в руках».
Из конверта приветливо выглянул глянец открытки. Фиолетовый лепесток нарисованного ириса изогнулся, лизнул надорванный краешек бумаги. Открытку же, когда берёшь, сразу переворачиваешь, или открываешь и начинаешь читать содержимое, а только потом обращаешь внимание на рисунок, оформление и замысел художника. Тут то я и остановился перед самой подъездной дверью. Не было на развороте никакого поздравления, чистый и белый картон, только и всего. Я внимательно пригляделся к белизне бумаги, приблизил открытку к глазам, распахнул дверь, чтобы было побольше света, но так ничего и не увидел. В сердце неприятно ёкнуло, будто бы это чистое послание было каким-то непонятным знаком, укором, что я забыл о Нине Васильевне.
Только когда я уже совершенно огорчённый перевернул открытку, чтобы взглянуть на фиолетовые ирисы, на душе отлегло. Там то и был текст.
Дорогой мой А.Нина В. Николай Г.
В этот день, когда ты становишься уже совсем взрослым, пусть твоя светлая жизнь вдруг сама собой найдёт таинственный фарватер, указывающий путь к счастью. И приготовься вести за собой по невидимой тропинке тех, кто рядом.
Так ничего и не понимая, я ещё раз перевернул открытку. Место на развороте, предназначающееся для текста действительно пустовало. Ещё раз вернулся к поздравлению, перечитал текст. Нина Васильевна писала нежно голубой ручкой, по подчерку была заметна слабость руки, строчки чуть плыли в сторону. Теперь в сердце поселился отчётливый страх, холод и ощущение тревоги. Понемногу сложилась следующая картина: Нина Василльевна дрожащей обессилевшей рукой еле сжимает ручку, подносит к глазам открытку, а потом наугад, изнурённая болезнью, почти вслепую пишет эти самые слова.
Меня передёрнуло, сердце застучало. Я рванулся к дворовой скамейке под высоким тополем, а потом сидел минут пять, нервно выбивая кончиками пальцев ритм по коленям. Беспомощно я огляделся по сторонам, будто кто-то из прохожих мог мне помочь, подойти, успокоить.
Всё оказалось намного хуже. Эта её болезнь — вовсе не ангина. Нина Васильевна писала из последних сил, может быть даже находясь при смерти. Она же не может быть вечной, сейчас она умирает там далеко, боится мне об этом как-то намекнуть, скрывает, даже написала открытку, чтобы я ничего не мог подумать такого.
Николай Г. — это Николай Григорьевич, её муж. Хороший весёлый дядька, всё моё детство мучал меня вопросом, когда же наконец я женюсь. Так всегда бывает с детьми, наверное. В тупиковом состоянии я сидел в кресле перед хитро усмехающимся Николаем Григорьевичем, сопел и не знал, что ответить. А потом привык.
Нина Васильевна всегда подписывает открытки, которые дарит мне, от себя и от лица мужа.
У них нет ни детей ни внуков, родственников очень мало. Может быть это и сыграло роль в нашем знакомстве. Нина Васильевна когда-то подошла во дворе к белобрысому четырёхлетнему мальчугану и заговорила с ребёнком. Потом было ещё несколько случайных встреч. Потом белобрысый помогал нести до четвёртого этажа корзину с яблоками, потом стал захаживать в гости. Пятнадцать лет пролетело с тех пор. Мальчишка считал её своей второй бабушкой, они вместе обсуждали фильмы, ходили на каток, гуляли по городу. Знакомые Нины Васильевны случайно попадавшиеся навстречу, склонялись над ребёнком, улыбались, а потом тихонько спрашивали: «Внук?». Нина Васильевна кивала: «Внук».
Вопросы про то, о чём нельзя было спрашивать. Проказы и хулиганство. Слёзы и хохот. Переходный возраст. Ссоры и обиды. Путешествия и приключения. Долгие беседы и музыка. Книги и рисунки. Стопка грамм-пластинок и чаепитие прямо на балконе. Целых пятнадцать лет.
Растерявшийся, я сидел на скамейке и сжимал в руке конверт с открыткой. Пальцы стали влажными. Внутри теперь всё дрожало. Надо ехать, успеть, поговорить с Ниной Васильевной, узнать, что случилось.
Я ехал в автобусе, вцепившись в бумагу, рассеянно разглядывая почтовый штамп на конверте, перечитывая текст. Этот почерк я уже давно считаю родным. И слова для неё очень характерные.
Возвращаюсь мыслями в один из дней, когда я, детсадовского возраста, барабаню в дверь на четвёртом этаже, Нина Васильевна отпирает, а я слёту спрашиваю её насчёт смысла непонятного слова, которое услышал от взрослых мальчишек. Нина Васильевна не успевает скрыть реакцию растерянности, после этого меня ещё больше интересует сила этого необыкновенного, но звучного и хлёсткого слова. Она предлагает найти определение в огромном словаре. Мы долго копаемся среди тысячи страниц и мелких строчек. Я ещё не знаю, что слова мата никак не могут поместить в советский энциклопедический словарь. Наконец Нина Васильевна закрывает книгу, пожимает плечами. Я покорно соглашаюсь с её выводами на счёт того, что если такого слова нет в огромном словаре, значит такого слова нет в природе вообще.
На нужной остановке я выпрыгнул из автобуса, почти бегом промчался по тонкой асфальтовой дорожке под балконами вдоль дома к родному двору. Мы переехали уже четыре года назад, но я всё это время всё равно приезжал, чтобы навестить Нину Васильевну, вот и сейчас, стараюсь успеть.
Взлетел по ступенькам с бешено колотящимся сердцем до четвёртого этажа, вдавил кнопку звонка и замер. Стоял не шелохнувшись, сжимал зубы и представлял, что сейчас мне откроет дверь незнакомый человек и скажет…
— Здравствуй. — удивилась Нина Васильевна. — Заходи, дорогой друг…
Я молча вошёл в прихожую, сбросил кроссовки и прошёл в комнату, руки дрожали, всё ещё не мог отдышаться.
— А я… — взмахнул я рукой, в которой держал конверт с открыткой. Стоял и больше не знал, что сказать.
— С днём рождения тебя я не поздравила, как должно было. — грустно проговорила Нина Васильевна. — Но подарок приготовила.
— Я подумал, что… — снова начал я, подыскивая слова. — Я открытку получил.
— Вовремя пришла? — спросила она и чуть прихрамывая отправилась на кухню ставить чайник.
— Вовремя… — выдохнул я еле слышно.
В квартире стояла тишина. Николай Григорьевич видимо куда-то ушёл.
— Нина Васильевна, — рванулся я вслед за ней. — Как у тебя здоровье, что нибудь случилось?
— Нет, ничего не случилось. — ответила она из кухни. — На здоровье пожаловалась бы, но не дело это, чтобы тебе слушать про такое.
Я вошёл на кухню и присел на краешек табурета. Теперь на сердце отлегло, я уже успокоился и был счастлив видеть живую и невредимую Нину Васильевну. Может быть такие моменты в жизни очень нужны, когда ощущаешь настоящую ценность и любовь к человеку.
— Твоя открытка, — протянул я ей конверт и добавил чуть слышно. — Почему она подписана не с той стороны?
Нина Васильевна подхватила очки с холодильника, потом взяла открытку в руки.
— Да я думала подписать как обычно, с нужной стороны, — сказала она вглядываясь в рисунок и текст поздравления. — Но решила подписать здесь. — Она торжествующе посмотрела на меня. — Чтобы ты читал открытку и видел цветы. Вот такой замысел!
Я оторопело смотрел на Нину Васильевну. Она действительно иногда придумывала странные и удивительные вещи. В детстве научила меня разговаривать со звёздами, задавать им вопросы и считать за должное, что пока не получал на них ответа.
— Тебе нравятся цветы? — спросила она демонстрируя мне ирисы. — Это ирисы, очень красивые они, не правда ли?
Открытка чуть подрагивала в её руках. Мне отчего-то стало очень жаль пожилую Нину Васильевну, захотелось встать с табурета, обнять её. Но я сидел на месте, нешелохнувшись, всё ещё был захваченным остатками волнения.
— Я теперь понял. — осторожно сказал я и покачал головой. — Это твой финт такой.
— Чего? — Нина Васильевна посмотрела на меня поверх очков. — Что это значит?
— Ну… — я развёл руками. — Финт. Это присказка такая. По-другому: штучка, искусный поворот, или ещё как.
Она улыбнулась.
— Придумываешь тут сидишь. Чай пить где будем?
А потом мы пили чай, долго разговаривали. Я всё хотел рассказать её как я получил открытку и что подумал, и как спешил сюда. Но у меня просто не хватило смелости и ещё какого-то внутреннего ресурса.
Мы попрощались, я довольный и успокоившийся спускался по ступенькам, возвращаясь домой.
Тогда я ещё не знал, что Нина Васильевна уже несколько месяцев скрывает от меня страшный и неотвратимый диагноз, который заберёт её из жизни навсегда спустя совсем недолгое время. Фиолетовые ирисы тогда рассказали всё об этом, но мне показалось, будто бы я ошибся в своих чувствах.
А она, я уверен, стояла, чуть приоткрыв занавеску, и украдкой смотрела мне вслед. Точно также, как спустя всего лишь полгода я буду стоять рядом с этим домом и сжав зубы буду смотреть на четвёртый этаж, где уже не светится осиротелое окно квартиры, ставшей родной за пятнадцать лет.
Нина Васильевна, Нина Васильевна…