К тому времени, как он выехал на объездную дорогу вокруг Бостона и повернул на север, на трассе не осталось никого. Но радио по-прежнему работало, и хотя по большей части оно ловило статический шум, время от времени раздавался чей-нибудь голос — зачастую это было неразборчивое бормотание, крики или фанатичные молитвы, но пару раз удалось поймать вполне связный выпуск новостей, в котором рассказывалось о тех невероятных вещах, что происходили вдоль побережий всего мира: о поднимающихся из глубин горах плоти высотою в несколько миль и приливных волнах и цунами, за считанные минуты смывающих с лица Земли крупные города. Нью-Йорк, Филадельфия, Балтимор и Вашингтон перестали существовать. Небо над головой казалось затянутым тучами, но он чувствовал в воздухе запах нефти и дыма и знал, что это горит Бостон.

Север. Вообще-то ему некуда было ехать, но он продолжал двигаться на север, и все из-за электронного письма, полученного в последнее мгновение:

Эрик — Почему бы тебе не навестить меня? Это время ничем не хуже любого другого. Ктулху фтагн, старый друг.

— Роберт Тиллингаст

Последний раз он виделся с Робертом Тиллингастом еще в колледже, почти тридцать лет назад, но Тиллингаст прав: это время ничем не хуже любого другого, потому что для Эрика Шоу время — как и вся его жизнь — закончилось в тот день, когда его жена и две дочери отправились в Нью-Йорк на шоу и оказались там в тот самый момент, когда уродливая бесформенная тварь, состоящая, казалось, из смятых в один ком дюжин голубых китов и добавленных к ним для ровного счета нескольких гигантских кальмаров, восстала из Гудзона и поползла по Бродвею, размахивая щупальцами, как плетьми, и снося здания, и так до тех пор, пока вся нижняя и средняя часть Манхэттена не стала похожей на «один громадный пирокластический поток» — так сказал корреспондент какой-то газеты, который с вертолета снимал все происходящее, прежде чем что-то вдруг схватило его и унесло прочь, как муху, попавшуюся на язык лягушке.

На покинутой всеми стоянке у трассы I-95 в Коннектикуте, в помещении «Макдональдса», где ему удалось перекусить холодным гамбургером, он включил лаптоп, зашел в Интернет и снова увидел эти кадры.

Тогда сеть еще работала, как ни странно. Но это было много часов назад. Теперь она тоже перестала существовать. В изменчивом мире несколько часов — это вечность. Но ему не нужна сеть со всеми ее безумными предположениями о природе и причинах всемирной катастрофы, положившей конец правлению человечества на Земле. Он и без того их знает. И Роберт Тиллингаст знает. Это их секрет.

Их маленький грязный секрет, потому что они, возможно — только возможно! — имеют отношение к тому, что произошло.

Так что теперь ему оставалось только вести машину. Когда он доехал до участка, где трасса 95 пересекала узкую полосу Нью-Гемпшира, уже начало темнеть, на землю опустился густой туман. Он все еще был недалеко, опасно недалеко от побережья, когда услышал оглушительный рев, подобный звуку тысячи сирен, и нечто, больше всего похожее на сороконожку размером с «Куин Мэри», с ногами толстыми, как телефонный столб, выползло из рощи справа от него и протоп-топ-топало спереди и сзади от машины, дробя дорожное покрытие в щебенку; черная тень твари прошла над ним, и лишь благодаря какому-то темному чуду он уцелел. Это не было сном, не было вызванной усталостью или горем галлюцинацией, нет, тварь существовала на самом деле. В следующую минуту он снова остался один, отчаянно пытаясь при свете фар проехать по тем фрагментам дороги, которые были повреждены не так сильно, пока наконец не выбрался на более-менее целый участок трассы. Рев слышался снова и снова, из-за деревьев со стороны океана появилось еще несколько тварей, и он, добравшись до твердого гладкого асфальта, прибавил скорости. В детстве и позже, уже в подростковом возрасте, Мэн казался ему волшебной страной, куда его семья каждое лето приезжала на целый месяц, домом вдали от дома, где у него были друзья и где он впервые назначил свидание девушке.

Он начал узнавать придорожные знаки: Киттери, Йорк, Портленд, Ярмут, Бат. Здесь ему пришлось свернуть с I-95 на более извилистую сельскую дорогу 1, идущую вдоль побережья. Чертовски близко к воде. Господи, ну почему бы этому Роберту Тиллингасту не жить где-нибудь в Канзасе? Он прекрасно знал, почему. Это их маленький секрет, связанный с тем, что сейчас происходит в мире, но едва ли имеющий отношение к богу.

Так он в конце концов доехал до тех мест, где в юности проводил каникулы, и пробрался через наполовину разрушенный, все еще дымящийся Рокленд, встретив на своем пути дюжину мужчин и женщин, которые выскакивали из темноты, закутанные в белые развевающиеся лохмотья, как персонажи какого-нибудь фильма о мумиях, и с воплями и бормотанием скреблись в окна его машины. После этого краткого столкновения с массовым безумием и медленной поездки по опустевшему, но все еще живописному Кэмдену — да, там была библиотека, ресторан, тот книжный магазин с завышенными ценами, шхуны в бухте; в этом месте он знал каждый кирпич, и за двадцать лет тут ничего не изменилось, если не считать, конечно, того, что миру вот-вот придет конец, — после всего этого, не имея, увы, времени на ностальгию, Эрик Шоу, скорбящий отец, овдовевший каких-нибудь сорок восемь часов назад, наконец прибыл по полученному адресу и оказался перед одним из тех огромных викторианских строений, где готика мешалась с нелепой пышностью, мимо которых он так часто проезжал в прошлом; в наши дни такие дома обычно делят на квартиры или превращают в курортные отели, но этот особняк был исключением, потому что семья Тиллингастов всегда была невообразимо, сказочно богата.

После еще нескольких заминок, которые вполне соответствовали зловещей атмосфере, — он постоял на пещерообразной веранде, вглядываясь в сгустившуюся над отлогой лужайкой черноту, сквозь которую цепочками плыли гигантские светящиеся пятна, похожие на поднимающихся из вод залива Пенобскот бумажные фонари, — после того, как он вошел в темный дом через оказавшуюся незапертой дверь, поднялся по лестнице, издававшей странные скрипы, часть которых наводила на мысль о хрипах или приглушенном лае, на верхнем этаже, в залитой светом комнате он нашел своего старого «друга» Тиллингаста; тот сидел перед огромным телевизором с плоским экраном с пультом в руке и с истерическим смехом переключал каналы.

Эрик замер в дверном проеме, не в силах пошевелиться от изумления, в голове пронеслось: «Ну да, почему нет? Миллионы людей погибли, а я рисковал своей жизнью и проехал сотни миль для того, чтобы смотреть телевизор вместе с чокнутым парнем, который мне даже не нравится».

Но он все же опустился на софу рядом с Тиллингастом, как тот и хотел, потому что у них был маленький секрет.

Эрик смотрел на костлявого горбоносого мужчину, наполовину облысевшего, с растрепанными остатками волос, почти ничем не напоминающего того восхитительного, властного и немного пугающего Роберта Тиллингаста, с которым он познакомился, когда ему самому было восемнадцать, а Тиллингасту — двадцать; но тут Тиллингаст протянул руку, схватил его за загривок, словно кота, повернул его голову к экрану и сказал:

— Будь хорошим мальчиком и смотри сюда.

В прошлом Тиллингаст постоянно так поступал, потому что он был выше, мог дотянуться дальше и обладал большей силой. Он обращался с Эриком как с ребенком, называл его своим «хорошим мальчиком» и был из тех людей — и сейчас остался, судя по всему, — которые не принимают ответа «нет».

— Посмотри на это, — сказал Тиллингаст, хватая пульт и переключая каналы. Очевидно, передачи шли не в прямом эфире, потому что прямой эфир больше был невозможен. Это была запись, сделанная с кабельного телевидения в последние несколько дней.

Он увидел религиозные церемонии, проводившиеся по всему миру; процессия со свечами взбиралась по склону какой-то горы в Андах, огромные толпы облаченных в шафрановые рясы монахов били поклоны перед пагодой в Таиланде, еще одно шествие при свете свечей где-то на Среднем Западе, но на этот раз люди размахивали американскими флагами и распятиями, а громкоговорители разносили выкрикиваемые проповедниками проклятия. А потом Тиллингаст снова нажал на кнопку и сказал: «Вот это мне нравится».

Площадь Святого Петра, Рим. Ночь. Огни прожекторов. Сцена меняется: в огромной базилике сам Папа служит мессу в окружении дюжин кардиналов. Сцена меняется: снаружи, на площади, плотная толпа (тысячи свечей, их огоньки похожи на порхающих светлячков). Его Святейшество и кардиналы возвышаются над столпившимися людьми, изображение передается на два гигантских экрана, предназначенных для тех, кому не хватило места в базилике. Папа поднимает руки и взывает к Господу, умоляя спасти верных в это время великих испытаний, он обращается к собравшимся с призывом уверовать в Христа и обрести надежду на будущее в писаниях, но к этому времени собравшимся уже нет до него дела, потому что площадь Святого Петра охвачена дикой паникой, там начинается давка, когда нечто черное, маслянистое, большое спускается с неба, расплывается по залитому светом куполу, как огромное пульсирующее пятно, и скользит к стоящей внизу толпе.

— Шогготы, — Роберт Тиллингаст издал тихий смешок. — В Риме идет дождь из шогготов. В Откровении об этом ничего не сказано, насколько я помню.

Он плевком выразил отвращение и презрение.

Эрик не знал, что сказать в ответ. Он устал, вымотался, был сбит с толку. На мгновение ему показалось, что это не он, а кто-то другой его голосом спросил:

— А что в Мекке?

— Примерно то же самое, — был ответ. — На самом деле, этого никто не знает. Мекки больше нет.

Картинка сменилась, теперь на экране шла запись, сделанная ВМФ США: из южных вод Тихого океана поднимался потерянный остров Р'Лайх. Из расщелин между невероятными углами зданий, на которых невозможно было сфокусировать взгляд, вырывался странный зеленый дым, за которым, извиваясь и корчась, вставала неясная массивная тень, выступая из дыма смутными очертаниями покатых плеч, затем распахнулись широкие крылья и изображение исчезло, а Роберт Тиллингаст голосом поросенка Порки прокудахтал:

— Эт-т-то все, ребята!

Эрик оперся локтями о колени, уронил голову в ладони и начал всхлипывать, даже не из-за мыслей о смерти жены и дочерей или о конце света, но просто потому, что слезы сами потекли у него из глаз. Прошло некоторое время, пока он наконец сумел взять себя в руки:

— Будь так добр, объясни мне, чего ты хочешь?

Тиллингаст положил руку ему на плечо, словно пытаясь успокоить:

— Я хочу сказать, что это — танец мертвецов.

— Танец мертвецов?

— Да. Знаешь, в конце девятнадцатого века, когда индейцы — или правильно будет коренные американцы? впрочем, теперь можно обойтись и без политкорректности, — так вот, когда они поняли, что белый человек отобрал у них все, они ударились в новую религию: решили, что если надеть обрядовые рубахи и сплясать ритуальный танец мертвецов, то пули будут отскакивать от них, белые люди уйдут прочь, бизоны вернутся и все будет просто замечательно. Именно так поступают люди в самом конце, когда у них не остается надежды в реальном мире. Они начинают цепляться за иллюзии. Сейчас происходит то же самое. При Вундед-Ни обрядовые рубахи и пляски не слишком-то помогли против пулеметов Гатлинга. Ты видел, что случилось с Папой. Сферы соприкоснулись. Врата открыты. Возвращаются Древние. Так-то. Дзынь! Игра окончена.

Эрик молча смотрел на него. Тиллингаст продолжил:

— Сейчас ты, насколько я понимаю, устал, к тому же перенес сильное потрясение, так что не отказался бы от плотного горячего ужина, ванны и удобной постели, а потом, когда ты выспишься, мы могли бы спокойно поговорить о наших дальнейших планах или о том, зачем я просил тебя приехать…

— Да, — Эрик кивнул, — Не отказался бы.

Но Тиллингаст внезапно вскочил на ноги, схватил его за загривок и стащил с софы.

— Что ж, тогда вынужден тебя разочаровать, потому что вечерние торжества ждать не будут, их и так откладывали, чтобы ты успел приехать. Так что прости, но нам придется отправиться туда прямо сейчас.

Эрик был слишком сбит с толку для того, чтобы сопротивляться, и очень скоро обнаружил себя стоящим перед шкафом с какой-то хламидой в руках, которую узнал сразу же, как только развернул. Черное одеяние с капюшоном, расшитое печатями и символами со страниц «Некрономикона». Содрогаясь, Эрик натянул балахон поверх одежды и вспомнил, что раньше его было принято надевать на голое тело; но Тиллингаст, заметив его колебания, сказал, что этой ночью такие мелочи роли не играют.

Облачившись в черные одежды, они взяли древние позолоченные фонари причудливой формы, которые, как считалось, были подняты с морского дна, зажгли фитили крохотных свечек обычной зажигалкой и покинули дом, пройдя через веранду и спустившись по деревянной лестнице к тропинке, которая огибала лужайку и спускалась с холма к бухте.

Откуда-то доносились обрывки песнопений, и Эрик Шоу подумал, что точно такой же ночью — такой же темной, с затянутым тучами беззвездным небом, — когда они оба были молоды, до того, как их пути разошлись, а сам он вроде бы свернул с греховного пути, по которому шел, переехал в Нью-Джерси и стал уважаемым иллюстратором детских книг, в большей части которых, казалось, действовали веселые кролики, — такой же ночью девушку по имени Синди Хиггинс поджидал ужасный и отвратительный конец, о котором потом долго шептались. Полиция так и не раскрыла то дело. Потом Эрик и Роберт расстались, Эрика ждала респектабельная жизнь, Роберта — громкая скандальная известность поэта и художника, а также предполагаемого главы секты, которая славилась своей экстравагантностью с привкусом тайны и порока.

Эти болезненные, давно подавленные воспоминания обрушились на Эрика, срывая покровы с памяти, когда он вдруг осознал, что стоит на том самом пляже, в том самом месте, где вышеупомянутая Синди Хиггинс — которая не была его первой девушкой из летнего Мэна его детства, но была лучшей подругой младшей сестры его первой девушки, и это он затянул ее на орбиту Роберта Тиллингаста и его дружков, пообещав веселое времяпровождение, — встретила свою ужасную судьбу, которая, скорее всего, поджидает и ту девушку, что сейчас оказалась на этом берегу.

Эрик, из-за физической и эмоциональной усталости впавший в полубессознательное состояние, только и смог воскликнуть:

— Боже, что за идиотский штамп!

Он и его хозяин присоединились к группе из дюжины точно так же одетых сектантов, при свете факелов стоящих вокруг каменного алтаря, на котором, привязанная кожаными ремнями, лежала обнаженная девственница, бледная светловолосая девочка-подросток, на вид — ровесница Синди или его собственной младшей дочери. Она кричала и плакала, умоляя отпустить ее, обещая, что она никому ничего не расскажет, как будто теперь это имело какое-то значение.

Все как тогда, понял Эрик. Есть в жизни вещи, которые ты не можешь так просто отшвырнуть прочь, и принадлежность к секте, совершающей человеческие жертвоприношения, — чуть ли не первая из них. Нет смысла говорить, что ты не хотел ничего такого или что ты сожалеешь. Слишком поздно.

Этот раз отличался от того случая с Синди только тем, что теперь в воде, почти не видимые за пределами освященного факелами пятна, ползали твари размером с небольшого слона, их угловатые тела были покрыты шипами и лишь отдаленно напоминали человеческие. Если бы не светящиеся глаза, разглядеть их было бы почти невозможно. Их легко было принять за камни, если бы не издаваемое ими шипение и пощелкивание.

В тот последний раз, когда все закончилось и какая-то тварь из темноты утащила Синди прочь, Роберт что-то прокричал над водой, и издалека пришел ответ, которому вторили раскат грома и вспышка света на горизонте, а потом налетел внезапный порыв холодного пронизывающего ветра, всколыхнувший волны.

— Мы слегка приоткрыли врата, — сказал тогда Роберт. — Это только начало.

Сейчас, когда сектанты начали читать заклинания, а девушка снова захныкала, Роберт шепнул Эрику:

— Нам надо полностью открыть врата, чтобы стать полезными нашим новым господам, и тогда мы будем допущены в новый мир.

Он помолчал, потом добавил, указав на девушку:

— Кстати, она не девственница. Уже не девственница. Выяснилось, что разницы никакой. Так что я сам о ней позаботился. Один из плюсов в нашей деятельности.

Он кивнул в сторону ползающих в полосе прибоя чудовищ:

— Я всегда говорил: «Не можешь победить — присоединяйся». Поэтому мы и собрались сегодня здесь, возлюбленные избранники в глазах Дагона.

Когда безумная церемония подошла к своей неизбежной развязке — Эрик присоединился к ритуалу, распевая и размахивая руками вместе со всеми, потому что он уже был здесь раньше и знал свою роль, — Роберт Тиллингаст извлек из складок одежды широкий ритуальный нож с блестящим изогнутым лезвием, который хорошо подготовленный глава культа всегда приносит на подобные мероприятия; и только когда Тиллингаст стал над алтарем с ножом в занесенной руке, обретя при этом сходство с изображением на плакатах, которые светятся в темноте и продаются во всех оккультных лавках, Эрик смог составить некое подобие плана.

Он бросился вперед, схватил Тиллингаста за запястье и не дал тому опустить нож:

— Нет! Дай я!

Тиллингаст, вздрогнув, отшатнулся назад. Остальные сектанты перестали петь.

— Ты?

— Позволь мне, — сказал Эрик. — Ты же понимаешь. Чтобы показать причастность. Я должен быть частью всего этого. Я здесь не для красоты стою.

— Верно, — ответил Роберт Тиллингаст. — Не для красоты. Постарайся вырезать сердце целиком. Так им больше нравится.

Эрик посмотрел вниз, на притихшую девушку, вспомнил Синди Хиггинс и своих дочерей, а потом внезапно воткнул нож Тиллингасту в живот так глубоко, как только смог, и резким рывком потянул его вверх, пока не почувствовал под лезвием расходящиеся ребра, затем повернул рукоятку, зная, что, скорее всего, задел сердце.

И все же Тиллингаст еще несколько секунд упрямо цеплялся за жизнь. Его хватило на то, чтобы выдохнуть:

— Что ты делаешь..? Ритуал должен быть завершен…

Возможно, он был жив и тогда, когда Эрик прошептал ему на ухо:

— Нет! Это уже не имеет значения. Разве ты не видишь? Ты тоже участвуешь в танце мертвецов, как и все остальные. Ты — самый главный из этих чертовых танцоров, погрязших в самообмане. Не Папа, ты!

Но он почти наверняка был мертв, когда Эрик вздернул его вверх, по-прежнему наколотого на нож, повернул, словно собираясь показать потрясенной стайке верующих, а потом швырнул лицом вперед в прибой.

— Смотрите! — прокричал Эрик. — Смотрите! Это дерьмо вас не спасет!

Он указал на тварей, неуклюже двигающихся к берегу.

— Им плевать, на чей вы там стороне, и никакое «Если не можешь победить — присоединяйся» вам не поможет, потому что они не дадут вам присоединиться, разве что в виде ваших ошметков, застрявших у них между зубами!

Чудовища с ревом выбирались из бурлящей воды, и вскоре над берегом раздались вопли сектантов, которых твари клыками и когтями рвали на кусочки. Эрик начал ножом пилить стягивающие девушку ремни. Со стороны океана донесся громкий пронзительный вой, похожий на звук сирены или корабельного ревуна, но Эрик знал, что дело не в них.

Прогремели выстрелы. Что-то с силой ударило его в бок, он почувствовал обжигающую боль, которая начала распространяться по всему телу. Но он уже освободил девушку и поволок ее прочь с песчаного пляжа, вверх по заросшему травой холму, туда, где был дом, его машина и возможность убраться прочь. Дышать становилось все труднее. Он закашлялся, выплевывая кровь. У него не получится. Но может получиться у нее. Эрик попытался стянуть с себя балахон, чтобы отдать ей, но лишь выпустил ее руку и упал на раненый бок, ощутив вспышку боли, потом перекатился на спину. Сунув руку под балахон, он нашарил ключи от машины.

Туман над ним рассеялся, стали видны далекие звезды, сияющие холодным безжалостным светом. Он не знал, удалось ли ему сделать хоть что-нибудь. Возможно, это все тот же танец мертвецов, но попытаться определенно стоило.

Он схватил девушку за лодыжку. Она опустилась на колени рядом с ним. Эрик передал ей ключи. Над пляжем заполыхало безумное северное сияние.