В половине четвертого пополудни свет потоком падал через широкие окна ателье на разбросанные повсюду вещи, слова и времена, и они, озаренные одинаковым светом, становились неотличимы; будущее, которое рисовало воображение, где-нибудь в Париже; порезы на пальцах; мелкие, побледневшие воспоминания о сперме Сильвио или Рауля на простыне; и уже следующий взгляд, следующая мысль заставляли тебя распадаться на какие-то составные части, которые казались еще более абсурдными, которые выстраивались в такой же ровный равнодушный ряд, как разноцветные, узорчатые стеклянные бусины венецианского колье, которое Алекс часто перебирала, словно четки, – звуковые волны первого крика еще не зачатого новорожденного, симметричное расположение молекул тошнотворного запаха гари в момент, когда внезапно прервалось детство Дорис Хайнрих, мгновение несколько лет назад, когда ты случайно хватаешься руками за овечий череп и попадаешь пальцами в пустые глазницы, поднимаясь от моря по угрожающе раскисшим, крутым травянистым склонам к невидимой пока деревенской дороге близ Гленн-Чолм-Силл у северо-западного побережья Ирландии, – беззвучный бунт света против жадной до власти хронологии, думала Алекс; надо бы разбить вдребезги все часы, на вокзалах, на кухнях и в аэропортах, стереть растущее нагромождение дат рождений и смертей, которые все копятся и копятся, – стереть из записных книжек, из человеческой памяти, из собственной никчемно умной головушки.

Здесь неистребимо царил влажный воздух, запах переспелых бананов, здесь были бесчисленные окурки (Алекс до сих пор курила ультралегкие сигареты Сильвио, которые сам он сменил на более крепкие), грязные кофейные чашки, черствый хлеб, кисти, тушь, акриловые краски, картон, шариковые ручки, карандаши, бумага в клетку, какие-то квитанции, проволочная сетка, шипучие таблетки от гриппа, несколько немецких и чешских книг, посвященных истории Праги, гетто в Лодзи, Второй мировой войне, пластической хирургии, патологоанатомии и концлагерю в Освенциме; все это в основном были книги, которые Алекс не могла читать (как и вообще не могла читать мир, выявив у себя спорадически возникающую алексию, под которой понималась неспособность читать написанное либо понимать прочитанное, несмотря на зрительную полноценность).

Алекс вот уже шесть часов сидела в своем ателье, в бывшей секретарской комнате перед кабинетом директора давно прекратившей свое существование американской фабрики по изготовлению телефонов, и пыталась завершить одну из начатых картин. Вопреки собственной несокрушимо твердой убежденности, созревшей под воздействием ежедневного наблюдения за своими родителями, – болезненной матерью и речистым, властным отцом, с детства считавшим, что она, единственная дочь, должна быть всецело подчинена ему, – итак, вопреки убежденности, что женщины, из-за того что тело у них всегда на первом месте, не способны ни к каким серьезным интеллектуальным или художественным достижениям, она на школьных каникулах каждый раз то посещала кружок по сборке радиоприемников для опытных радиолюбителей, то производила в подвале химические опыты, с тихой завистью презирая своих миловидных одноклассниц, которые занимались совсем в других кружках и плели там сов в технике макраме, играли в мяч, в настольные игры, а в перерывах, достав карманные зеркальца, разглядывали свои соблазнительно накрашенные губы.

«Ты у нас совсем другая, – говорил отец, – у тебя мужской ум, заключенный в тело медленно формирующейся женщины», – и он вручил ей книгу, которая, насколько она поняла, рассказывала о том, как стать сверхчеловеком. Приходя из школы домой, она ложилась на пол, на коричневый палас, где рядышком лежали пять раскрытых книг: «Сон в летнюю ночь», «История физики», «Критика чистого разума», биография Пикассо, а посередине, прикрытый другими книгами, лежал гимназический роман про некую Ульрику.

«Какашки у маленького ребенка приятно пахнут, пока его кормят грудью», говорила примерно в то же самое время Дорис Хайнрих, в прошлом работница сферы обслуживания, находясь в палате психиатрической клиники Кенигсфельден в Ааргау, и при этом улыбалась какому-то исхудавшему мужчине, который, наложив полные штаны, спал с открытым ртом перед пустым экраном телевизора, в котором отражался только он сам. Его почти полностью лысый череп был покрыт струпьями неизвестного происхождения. Дорис Хайнрих, безучастно натягивая на колени по-больничному чистый подол казенного халата, сидела, привязанная к креслу, и равномерно вращала большими пальцами растопыренных рук. Здесь никто не носил собственную одежду.

Чешские книги прислала ей Александра Поспишил, ее сводная сестра и тезка, они служили робким напоминанием ее матери Ханы об их общем отце, которого Александра навестила только в 1976 году, уже будучи взрослой, во время так называемой ознакомительной поездки на Запад. Сама Алекс впервые узнала о существовании Александры только благодаря невероятному стечению обстоятельств в Мюнхенском центре современных технологий выживания, в ранний утренний час 1 января 1994 года.

«Кто это?» – спросила Ульрика.

«Мой отец», – ответила Алекс, начиная истерически хохотать.

Меня зовут Александра, сказала женщина по-французски, je m'appelle Alexandra, и Алекс молниеносно заняла оборону: залпами слов, которые казались давно забытыми, с помощью которых ставят на место постороннего человека, она защищала себя от обличающего отцовского взгляда, виной которому была эта особа. Женщине, которая стояла перед нею, было лет сорок, в длинных, до плеч, прямых черных волосах виднелись серо-белые прядки, прямая линия чуть надменных губ, голубые глаза. Она была стройна и одета в закрытое густо-розовое платье со стоячим воротничком в стиле XIX века. И вот она воскликнула, нет, она закричала по-французски: «Алекс! Наконец-то, вот и ты! Aleks, te voila enfin!»

И конечно, совершенно напрасно Алекс в день своего тридцатилетия, сидя у себя в ателье, пыталась понять, как, в какой момент можно было прервать или повернуть в другую сторону ход вещей; глядя назад, она воспринимала череду событий как неизбежную, и это могло свидетельствовать о скудости фантазии или же о необходимом для выживания прагматизме.

Две сотни пар глаз хотели вкусить радость встречи сводных сестер; экзотический наряд не мог ничего скрыть: Александра походила на своего отца, на их общего отца, настолько разительно, как будто природа решила восполнить его полное отсутствие в ее жизни, разместив его в женском теле.

«Я видела тебя во сне», – сказала Алекс, словно хотела сделать их встречу еще более абсурдной. Она действительно, правда не придавая этому никакого особого значения, годами все время видела один и тот же сон. Алекс стояла посреди Бремергартнерштрассе и видела, как Александра, раскрасневшись, бегает голая туда-сюда по тому высокому белоснежному архитектурному бюро, где Алекс раньше работала. (Впрочем, во сне Александра больше была похожа не на отца, а на мать, и Алекс обратила на это внимание только тогда, когда в одной из папок на столе у отца увидела фотографию Ханы.) Потом Александра останавливалась, смотрела на Алекс и махала ей рукой, она звала ее, просила войти; но, как только Алекс собиралась войти в дом, все двери исчезали прямо у нее на глазах. Внезапно она понимала, что для нее жизненно важно попасть в дом, что там идет судебное разбирательство, и Александру обвиняют в убийстве, и что только Алекс может ее защитить. Александра начинала кричать: «Я невиновна, впустите мою защитницу, Алекс, помоги мне, помоги, а то они меня убьют». В этот момент Алекс просыпалась и обнаруживала, что плачет, не зная точно отчего: рыдала ли она над судьбой незнакомой женщины или над своей собственной.

Александра Поспишил, нарядившись дамой прежних времен, за двадцать пять немецких марок предсказывала своим клиентам будущее, гадая по руке.

«Тебе я погадаю бесплатно, – сказала Александра, – дай руку».

«Я боюсь», – сказала Алекс.

«Ну конечно, если бы ты не боялась, с тобой ничего и случиться бы не могло».

«Я не хочу», – быстро сказала Алекс. «Нет, ты обязана сделать это для меня», – прервала Александра и требовательно взяла ее руку. «Я не хочу, – повторила Алекс, – чтобы со мной что-нибудь случалось. Расскажи мне лучше про Сильвио, мы похожи друг на друга, как брат и сестра; то, что инцест – это табу, только усиливает желание, и когда в субботу утром он просто зачитывает мне вслух список необходимых покупок, мне сразу снова хочется с ним переспать. Будут ли у нас с ним дети, вот что интересно; Лукас и Оливер любят его, как родного отца».

«Мне очень жаль, – сказала Александра, – je suis dйsolйe», – и предсказала Алекс coup de foudre, любовь с первого взгляда, и случится это, по ее словам, 28 мая начавшегося года около одиннадцати часов вечера по местному времени в бистро под названием «Арлекино» в Ленцбурге, кантон Ааргау, Швейцария; и эхо этого события автоматически превратит все обычные ежедневные дела, такие как покупка билетов в транспорте, кусание ногтей, залечивание порезов, – в мгновения повседневного счастья.

«Ты что, веришь во всю эту чепуху?» – спросила Алекс.

«Ты вольна выбирать, пойти туда или нет», – сказала Александра.

«Мой отец, наш отец, тоже не любил мою мать», – сказала Алекс.

«Брось, не старайся, меня утешать не надо, ты же видишь, клиенты ждут».

Алекс в смятении возвращалась назад, в Маленький Город; там она забрала детей, которые как ни в чем не бывало сидели на диване рядом с совершенно чужой женщиной, которая представилась как Лоуна Фратер и будущая жена Филиппа. Дома она поцеловала Сильвио и потом издали наблюдала, как он часами сидел на полу, строя с Оливером сложные электросхемы… У них было общее прошлое; у обоих матери уцелели во время германской войны и были родом из разбомбленных городов, обе вышли замуж за швейцарцев, родили детей и вели хозяйство в своих собственных домах. Алекс нравилась его мягкая тяжесть, когда он лежал на ней; Сильвио любил ее неясную печаль, почти совсем белые, далекие образы затерянных комнат, которые она тогда рисовала на своих полотнах, с незакрашенными черными прямоугольниками, которые обнажали фактуру грунта, этот пропитанный смолой кровельный картон, Алекс называла эти картины lost pictures. Иногда Сильвио срезал с ее головы пучки волос, и на следующее утро Алекс, полная счастья, рассматривала в зеркало эти материальные следы их ночной любви. Кроме предсказанной coup de foudre, прочно поселившейся в мыслях Алекс, о которой она не могла рассказать Сильвио, не было, казалось, ничего, что могло бы их разлучить. В марте они начали обсуждать общую пятикомнатную квартиру, которую заведут в Цюрихе или в Мадриде, где Сильвио собирался работать учителем в швейцарской школе. В апреле они по настоянию Алекс решили больше не предохраняться, и Алекс надеялась очень скоро забеременеть.

Двадцать второго мая она полностью обрила себе голову, купила в аптеке укрепляющую микстуру доктора Баха и перестала умываться.

Когда Алекс, сверкая голым затылком, безо всякого макияжа, в поношенном бикини, выставлявшем на всеобщее обозрение тяжи на животе от беременности, в нелепых джинсах, то есть обезобразив себя как только можно, чтобы не вводить никого в заблуждение и не провоцировать последующее разочарование, вошла 28 мая 1994 года, незадолго до одиннадцати вечера, в бистро «Арлекино», у стойки бара стояло шесть незнакомых мужчин тридцати с небольшим лет. На каждом из них были застиранные черные джинсы, каждый с отчетливой иронией говорил себе, что сейчас самое время для освежающей грозы, каждый держал в руке банку с тоником и приветственно поднимал ее ей навстречу…

Рауль Феликс Либен только что заснял небольшой репортаж о ливнях последних дней, напоминающих всемирный потоп, которые превратили в озеро целый кантон, на время прервали транспортное сообщение на автобанах л подарили местным полицейским ощущение их значимости в столь ответственный момент – первый в их карьере. Он устал и совсем не хотел идти домой, где сидела Андреа, тщательно нарядившись, посреди итальянского гарнитура, подаренного ее родителями им на свадьбу пять лет назад, гарнитура, который Андреа немедленно застраховала от грабежей, природных катастроф и пожара. Андреа была дизайнером по внутреннему оформлению и успешно занималась общим дизайном помещений. Рауль часто уезжал, много где бывал, и Андреа иногда заботливо выискивала для него подходящие случаю рубашки, которые он снимал, не испытывая никаких мук совести, когда пускался во все тяжкие, ведь любовные приключения можно считать необходимой составной частью брака; эти приключения были для него не более чем немного забавным подтверждением того, что он хороший любовник, и он старался как-то держаться в рамках этой приятной жизни, в которой он ненароком застрял, как в ловушке, в том числе и в угоду Андреа, которая, кажется, ничего не имела против его похождений. В этот субботний вечер он пил джин-тоник, с каждым глотком оставляя позади своих мысленных преследователей, которые секундой позже его опять нагоняли, чтобы со следующим большим глотком вновь от них оторваться. Его широкий нос с плавной горбинкой и узкие вытянутые губы почти смыкались, образуя два прямых угла – своеобразную систему координат для вековой печали, таящейся в неподвижном лице. «Совершенно ясно, – успела подумать Алекс, – что хотя этот человек сам еще ничего не подозревает, но он в любом случае – живое воплощение алкоголика и маниакально-депрессивного типа в одном лице», – и тут ударила ослепительная молния, рассеянный свет галогеновых ламп в бистро «Арлекино» померк, бутылочка с укрепляющей микстурой в сумочке у Алекс разбилась, все встроенные предохранители перегорели.

Рука Рауля лежала на руке Алекс.

«В сводке погоды ни слова не было про грозу, – сказал Рауль, – дождь – да, обещали, грозу – нет».

«Я недавно книгу одну прочитала, американского философа, у него там есть такое выражение, про тиранию интимности».

«Я живу с женщиной, которую люблю», – сказал Рауль.

«Со мною рядом – мужчина, который мне так нравится, что я всегда боюсь его потерять, боюсь, что нас что-нибудь разлучит», – сказала Алекс, и в этот самый момент некто, кто-то вроде древнего, исполненного иронии божества, эдакий шутник из космоса, явил Раулю и Алекс свое простое, редкостное благословение: каждое их движение, каждый звук, каждый вздох были необходимыми проявлениями двух заново рожденных, одинаково непроизвольными, одинаково непосредственными, непреднамеренными; не было будущего, не было воспоминаний, ранним воскресным утром они стояли рядышком возле бара и целовались…

(Года три спустя, – летом 1997 года, например, – Алекс и Рауль встречались по воскресеньям уже, собственно говоря, значительно реже. Алекс было тридцать два года, и воскресенья она любила проводить одна. Все долгое воскресенье ее лицо скрывалось за маской сонного участия в делах своих детей, вместе с которыми она, вскоре после смерти матери, подчиняясь их необоримому желанию, вернулась назад, в Маленький Город, в свой родной дом; и если кто-нибудь неожиданно на нее смотрел, маска распадалась, словно рельсы игрушечной железной дороги в узкой детской, если слишком быстро и слишком широко распахнуть дверь. Маленький Город лишь на время, случайно стал ее пристанищем, имя этого города больше, чем когда-либо, было для нее чужим. Если бы они все вместе сейчас переехали в Париж к Раулю, где он вместе с Александрой Поспишил снимал свой первый игровой фильм, тогда пришлось бы оторвать Лукаса от занятий виолончелью, а Оливеру – расстаться со своим футбольным клубом; но с другой стороны, почему бы и не вырваться из привычного круга жизни. Через год у Рауля и Алекс родилась дочь, которую они назвали Яэль, и теперь они старались жить все время вместе, изо дня в день, составляя вместе меню и списки покупок, наняли приходящую прислугу, раз в неделю приглашали няню побыть с ребенком и все время смотрели друг на друга так, словно были до крайности удивлены, что они еще по-прежнему вместе.)

Они расстались молча перед дверьми закрытого бистро в полвторого ночи, зная только имя и адрес друг друга.

В воскресенье поздно утром Алекс и Сильвио вместе с детьми были приглашены к родителям Сильвио на завтрак. В ночь на понедельник они в последний раз спали вместе, но поскольку они сами этого не знали, то были друг с другом не очень пылки и довольно невнимательны. Когда Сильвио заснул, Алекс выпила две таблетки риталина, сняла со стен большие репродукции своих любимых картин и закрасила их черной масляной краской; среди них был и автопортрет Паулы Модерзон-Беккер, сделанный на шестой день после свадьбы. Паула Модерзон-Беккер в феврале 1906 года неожиданно на целый год с лишним уехала в Париж. Своего мужа, художника Отто Модерзона, она оставила дома; он вместе с дочерью остался в Ворпсведе. В Париже в своем гостиничном номере она в тридцатилетнем возрасте написала свой автопортрет на шестой день после свадьбы: верхняя часть тела у нее обнажена, и она стоит так, словно вынуждена упереться головой в верхний край картины, на фоне бесконечного узора обоев, а большие глаза направлены в зеркало, она скептически разглядывает себя. Руки обнимают большой живот. Не будучи беременной, она изобразила себя как беременную женщину и в это же самое время писала своему мужу: «Я не могу сейчас приехать к тебе, просто не могу. И я вовсе не хочу сейчас, чтобы у меня был от тебя ребенок… Мне нужно подождать, пока все вернется или же появится что-то другое». Отто Модерзон навещал ее с октября 1906 года по март 1907-го. Как пишет одна исследовательница ее биографии, весной супруги, «полные добрых намерений и планов на будущее, вернулись в Ворпсведе. Паула стала спокойнее, но в то же время утратила большую часть своих иллюзий». Своей подруге Кларе Паула писала, что она не из тех женщин, которые могут жить самостоятельно, и что Отто может обеспечить ей больше свободы для самореализации, чем кто-либо другой. К тому же она была беременна. Через три недели после рождения дочери Матильды она умерла от эмболии легкого.

В понедельник утром Рауль позвонил ей и сказал, что съехал со своей прежней семейной квартиры и в пятницу зайдет.

Алекс положила трубку и съела полплитки шоколада, которая случайно лежала на диване. Как только дети вышли из дому, она легла обратно в постель и включила телевизор; она ела чипсы и не подходила к телефону, когда он звонил.

У нее не было сил ни работать, ни мыть посуду, ни смотреть в ясное небо.

В четверг вечером она сказала Сильвио, что абсолютно против своей воли влюбилась в одного тележурналиста, и Сильвио не нашел ничего лучше, как ударить ее в глаз, под глазом всплыл синяк, так что Сильвио, став совиновником происходящего, облегчил себе расставание.

Рауль подарил ей семь алых роз в честь первых семи лет с момента их встречи.

Летом они вместе с детьми поехали во Францию, к морю, осенью Алекс отвезла детей к своей матери, и тогда они отправились в Италию, и, наконец, зимой они вдвоем поехали в Негев, где прыгали по отрогам восточноафриканских каменоломен, в этой затхлой ране, раскрывшейся много веков назад, ране, которой никогда не суждено будет уже зарасти, где камни крошатся, переливаясь всеми цветами радуги.

В начале марта Алекс переехала с детьми в Цюрих, на улицу Парадизштрассе.

Дети скорее терпели его, нежели любили. Рауль терпел их значительно реже, чем любил, – мысленно, разумеется. Он плохо переносил их несокрушимую пока самовлюбленность (которую, как он считал, опираясь на опыт собственного детства, давно пора было сокрушить), то, что они напрямую, без обиняков, выражали свои элементарные потребности: «Ты что, молока не купила?» – с упреком говорили они Алекс, когда она, безмерно устав от живописи, возвращалась домой; «Сейчас читай мне книжку; где мои спортивные шорты». Шоколадные талеры в обертке из золотой фольги от «Crossair», которые Оливер и Лукас иногда находили полурастаявшими у себя под подушкой, новые магнитики-сувениры на холодильнике, – копии лондонских телефонных будок и маленькие статуи Свободы – были для них всего лишь свидетельством того, что Рауль постоянно куда-то уезжает, доказывали (хотя и невольно), что он здесь чужой.

В ночь на 29 мая 1994 года сверху упало небесное тело и пробило на поверхности маленькой планеты ее мира болезненно глубокий кратер. Об его острые края можно было пораниться и ранить другого; когда они по-весеннему теплым воскресным утром вместе завтракали, Рауль часто тщетно пытался вырваться из самой глубокой точки на дне кратера, где он с тех пор сидел, и с разбегу перемахнуть через острый как бритва край; он говорил с натянутой улыбкой: «Давай куда-нибудь вместе сходим, на прогулку в красивые места, вдоль берега озера например», а Лукас и Оливер подбирались к острому краю снаружи, подползали к собственной глубокой, до кости доходящей ране, швыряя в него снарядами из пращи: «Нет, мы с тобой не пойдем, ты обращаешься с нами, как – как с кусками мяса». Алекс же сидела ровно посередине, на остром краю, расчлененная надвое, простирая руки и туда, и сюда, и все-таки в конце концов отправляла Рауля домой, а сама шла с детьми в крытый бассейн.

«Скажи мне, почему ты меня любишь?» – спросил Рауль, когда они расставались, и Алекс ответила: «Быть любимым прекрасно, просто замечательно; в детстве я постоянно была влюблена, и мне было совершенно не важно, отвечает кто-нибудь на мою любовь или нет; чтобы быть хоть немного счастливой, мне достаточно было собственного чувства, которое всегда обязательно возникает, когда я вижу тебя»,