Они встретились в переднем дворе возле места для купания лошадей и решили немного прогуляться перед воротами, чтобы избежать направленных на них любопытных взглядов.

— Я все еще в замешательстве, — призналась Элизабет. — У меня такое чувство, будто я сплю и вижу прекрасный сон, но в любую минуту могу проснуться.

— Да, это была совершенно другая жизнь в монастыре цистерцианок, — сказал каноник. — Нищенствующий орден вместо роскошного отцовского двора.

— Слишком роскошного… — вздохнула Элизабет.

— Да, слишком роскошного для епископа в условиях острой нехватки денег! А его все чаще меняющиеся содержанки! — Он остановился и озадаченно посмотрел на нее. — О, мне не следовало этого говорить и вызывать у тебя чувство стыда, хотя все об этом знают. Но это не позволяет мне говорить такое при тебе. Прости меня!

— Да, конечно, — нетерпеливо сказала она. Чтобы вызвать у нее чувство стыда, нужно было что-то более значительное, чем упоминание слова «содержанка»! Разве ее мать не жила в грехе в роли любовницы? Разве сама Элизабет не была внебрачным ребенком епископа? Священнослужителя, давшего обет безбрачия? Но об этом, похоже, никто не задумывался. Внебрачный ребенок горожанина или крестьянина предавался опале, а другие дети насмехались над ним. Король, герцог и епископ могли себе позволить признать своих детей и ввести в высшее общество. Мораль никогда не была абсолютной, она зависела от власти и богатства.

— Я испортил тебе настроение своими словами?

— Нет, — ответила она. — Ты считаешь меня настолько щепетильной? Вспомни наш совместный поход в Прагу!

— Да, но ты целый год провела с монахинями.

Альбрехт фон Вертгейм остановился и внимательно посмотрел на нее.

— Как ты похудела, — произнес он, убирая с ее лица прядь волос. — Это была нелегкая жизнь. Они морили тебя голодом?

— Мне не приходилось голодать, — уклонилась от ответа Элизабет.

— А твои руки! Как выглядят твои руки? — Он взял ее руки и повернул ладонями вверх. — Они такие шершавые и красные. Цистерцианки поручали тебе тяжелую работу!

Элизабет высвободила свои руки. Если бы он видел их сразу после того, как она покинула бордель! Сейчас мозоли и царапины от стирки уже сошли. В доме каноника она не держала в руках ничего кроме пялец или книги.

— Все было не так уж плохо, — ответила она.

Они какое-то время молча шагали рядом. Затем он спросил:

— Что теперь будет?

— Со мной? — Элизабет пожала плечами. — Пока я останусь у отца в крепости. Ты только подумай, он ничего не изменил в моих покоях! Все на своих местах: мои платья, украшения, книги и рукоделие.

— Да, твои книги! — Альбрехт фон Вертгейм рассмеялся. — Твой отец считал тебя сумасшедшей, и капеллан тоже, но ты прожужжала ему все уши, что твоему отцу следует покупать тебе больше книг. Я до сих пор слышу его слова: «Закопаться в книгах? Это занятие для монахинь и священников — и, поверь мне, даже я во время учебы до такого не доходил. А ты девушка…» Конечно, ты, как всегда, своего добилась. Он безумно тебя любит и готов перевернуть мир для тех, кто ему дорог. — Последние слова он произнес с горечью.

— Заставив при этом страдать жителей Вюрцбурга и епископства, — добавила Элизабет.

— Да, это правда. Поэтому мы не собираемся это дальше терпеть! — выпалил он.

— Мы? Кто это «мы»?

— Капитул, наши монастыри в Вюрцбурге, городской совет и буржуазия, другие провинциальные города, общины и дворяне, которым епископ задолжал и которые потеряли всякое терпение. Мы создали объединение.

Элизабет охватило нехорошее чувство. Все это уже когда-то было. И чем кончилось?

— Он этого так не оставит, — возразила она.

— У него не будет выбора!

— Да? — подбоченилась Элизабет. — А что произошло в последний раз, когда совет и капитул отказались ему повиноваться? Его заимодавцы угрожали городу и осадили его, заставив горожан дрожать от страха! Им было все равно, кто оплатит счет, главное, чтобы они получили свои гульдены. К тому же он бросил в темницу прибывшую к нему на переговоры делегацию, чтобы еще больше усилить давление на город. — У нее на глазах появились слезы. Элизабет сказала «он», потому что не смогла назвать его своим отцом. — А советника Майнталера несколько месяцев держал в сторожевой башне — просто так. Без всяких причин!

Она замолчала, заметив удивление на его лице.

— Ты хорошо осведомлена. Не знал, что новости из Вюрцбурга беспрепятственно проникают сквозь стены монастыря.

Элизабет отвернулась, ничего не ответив. Это было очень непросто — врать. Ей следовало осторожнее вести себя с ним, следить за тем, что она говорит, если она не хотела уже сегодня нарушить обещание, данное отцу.

Они медленно возвращались к воротам.

— К сожалению, я должен идти. Настоятель созвал внеочередное собрание капитула, на которое для поддержки пригласил папского легата.

Элизабет стало дурно от упоминания папского легата. Она могла только надеяться, что больше никогда с ним не встретится, а если и встретится, то он не узнает в ней шлюху, делившую с ним ложе!

— Хорошо, желаю вам удачи в переговорах, — сказала она, протягивая ему обе руки на прощание.

— Да, я тоже нам этого желаю, — совершенно серьезно ответил Альбрехт фон Вертгейм. — Ты понимаешь, какие последствия будет иметь наш успех для тебя?

— Скажи мне!

— Ты должна будешь сделать выбор между отцом и тем, что мы считаем для всего епископства Вюрцбург и всех его жителей правильным.

— Что вы намерены делать? Вы собираетесь убить его и меня заодно, если я встану на его сторону? — спросила Элизабет, нервно смеясь. Эти слова пробудили в ней что-то.

— Что за ерунда! Конечно нет! — возмутился молодой человек. — Мы хотим, чтобы в Вюрцбурге царили закон и порядок. Смерть — это противоправное деяние.

— Прекрасно, значит, мы придерживаемся одного мнения, — сказала она язвительно.

Он взял ее за плечи и внимательно посмотрел на нее.

— Элизабет, речь идет о серьезном деле, которое коренным образом изменит не только его жизнь. Он потеряет свою власть и влияние и не сможет больше содержать своих родственников и друзей, любовниц и их детей… и тебя тоже! У него больше не будет денег для вас, не будет места в епископской крепости. Ты должна это понять.

Прищурившись, она решительно посмотрела на него.

— И что ты мне посоветуешь? Я должна взять меч и вместе с отцом защищать наше имущество? Или мне перейти на сторону добра и до конца моей грешной жизни оставаться в монастыре?

— Я не это имел в виду, — расстроенно сказал он. — Ты никогда не хотела замечать промахи отца. Мне бы только хотелось, чтобы ты видела его таким, какой он есть на самом деле, и из-за дочерней любви не совершила, скажем, необдуманный поступок.

— Хорошо, обещаю тебе не действовать необдуманно. А потом? Что будет потом? Что ты предлагаешь?

— Я еще не знаю, — пожал он плечами. — Твое возвращение так неожиданно для меня. Но я что-нибудь придумаю, обещаю. Однажды твой отец, когда мы отправлялись в Прагу, доверил мне твою жизнь. Не помню, чтобы он освобождал меня от этого поручения.

Альбрехт фон Вертгейм наклонился и поцеловал ее в щеку.

— Поверь, все будет хорошо.

Он развернулся, пошел в передний двор и, сев на коня, поскакал вниз по дороге, ведущей к воротам.

— А, мое дорогое дитя. Вот где ты! — воскликнул епископ, когда Элизабет нерешительно заглянула в зал. — Проходи и присаживайся. Я велю принести свежий хлеб и жаркое. Что ты еще хочешь? Фрукты с медом? Сладкий миндаль? Скажи мне, и у тебя будет все, что пожелаешь!

Уже был полдень, но епископ, по всей видимости, только встал и наслаждался роскошным поздним завтраком, скорее напоминающим вечерний банкет. С ним за столом изысканные блюда смаковали молодая женщина, четыре рыцаря и два капеллана.

— Спасибо, отец, я позавтракала несколько часов назад кашей, — ответила Элизабет.

— Кашей? — поморщился епископ. — Как можно такое есть? У меня здесь сельдь и угорь. Или, может, немного оленьей ножки? Я сам застрелил его из арбалета!

Элизабет покачала головой, но присела напротив епископа. Рядом с ним сидела женщина с глубоким вырезом на груди, что в крепости епископа в полуденное время выглядело неуместно. Ее платье было сшито из дорогой ткани, украшения на руках и шее, тоже, по всей видимости, были очень дорогие. Оценивающе посмотрев на Элизабет, она обвила руками шею епископа, зазвенев браслетами с драгоценными камнями. Она поцеловала его в щеку и положила ему в рот спелую клубнику. Женщина со смуглой кожей и длинными черными волосами была еще довольно молода, едва ли старше Элизабет, и выглядела очень соблазнительно.

Видимо, это была любовница епископа или одна из его фавориток. Элизабет вспомнила, что ее отец в прошлом году часто менял фавориток и нередко в крепости жили несколько женщин, к которым он проявлял благосклонность и которые проводили ночи в его покоях — и это притом, что ему было почти семьдесят! Может, ее мать именно по этой причине вернулась к мужу? Потому что ее одной епископу было мало? Элизабет вспомнила ужас на ее лице, когда она узнала свою дочь на улице в наряде шлюхи. Она выглядела измученной и подавленной.

— Попробуй хотя бы сладкий миндаль, ты всегда его любила. Бернхард, подайте его, пожалуйста. Я не знаю, где слоняются эти проклятые слуги.

Рыцарь Бернхард фон Зекендорф, сидевший через два стула от нее, сделал, как ему было велено. Кивнув епископу, он протянул Элизабет сладкое блюдо. Слова благодарности едва не застряли у нее в горле. На какое-то мгновение ей показалось, что она заметила ненависть в его глазах. Что бы это значило? Но она быстро исчезла, и Элизабет задалась вопросом: возможно, ей это показалось? С чего бы это молодому рыцарю ненавидеть ее? Она пыталась отыскать что-то в своих воспоминаниях, пока у нее не разболелась голова. У нее возникло подозрение, что он мог ухаживать за ней, но это выглядело глупо. В конце концов, она была влюблена в Альбрехта фон Вертгейма, и это знал каждый.

Она посмотрела на молодого рыцаря, сидящего рядом с ней. Зайц фон Кере, в отличие от коренастого неуклюжего Бернхарда, был высоким мускулистым красавцем с длинными каштановыми волосами и карими глазами, привлекавшим внимание противоположного пола. Почувствовав ее взгляд, он посмотрел на Элизабет так пристально, что она с трудом выдержала это.

— Целомудренной девице следовало бы стыдливо опускать глаза! — прошептал он ей через стол, пока другие оживленно беседовали, не обращая на них внимания.

Элизабет дерзко подняла подбородок.

— Да? Ей следовало бы? С вашей стороны тоже не очень вежливо так пристально на меня смотреть.

— Я просто удивлен такой неожиданной встречей. Вам не понравилось у монахинь? У цистерцианок, должно быть, странные обычаи, если их послушницы так непокорны.

Элизабет ничего не ответила, насыпав себе сладкого миндаля и горсть клубники.

— Не во всех монастырях благопристойно. Некоторые так опустились, что больше напоминают непотребные дома!

Элизабет быстро подняла глаза, но он уже занялся оленьей ножкой. Ее сердце забилось сильнее: рыцарь сказал это просто так или хотел намекнуть, что ему все известно? Она этого не знала, но в его присутствии чувствовала себя все хуже. Чтобы не привлекать к себе внимания, она ела сладкий миндаль и коротко отвечала на расспросы пожилого капеллана. Конечно, он хотел знать, как ей жилось в монастыре. Элизабет сдержала вздох: как долго ей придется врать, прежде чем это нагромождение лжи с грохотом обрушится на нее?

Вечером ее отец был в хорошем настроении и, несмотря на запрещенное время для охоты, со своими рыцарями и капелланами отправился в лес. Его соколы и ястребы украсили вечерний стол двумя фазанами, перед которым епископ даже не зашел в базилику. Все сидели в большом зале, слушали игру музыкантов и развлекались фривольными историями. В конце две темнокожие женщины, которых Элизабет посчитала цыганками, танцевали на столе так, что их юбки высоко подлетали и можно было любоваться их стройными ногами, но при этом ни одна тарелка и ни один бокал не разбились. Епископ восторженно хлопал в ладоши и в конце представления, подозвав девушек, засунул им в декольте несколько монет, погладив грудь. Улыбнувшись, они поблагодарили и ушли. Епископ велел налить ему крепкого красного вина с южных склонов Вюрцбурга, громко отрыгнул и опустился на удобный мягкий стул.

— Какой чудесный день, — подытожил он.

Рыцари согласились с ним и подняли бокалы. Капелланы и викарии, похоже, тоже не нашли недостатков в этом дне, довольно погладили свои животы, выпирающие из-под длинных одеяний. Элизабет молча смотрела на остаток фазаньей ножки на своей тарелке. Неужели здесь всегда так? А она была слепа или ее это не беспокоило? Сейчас в ней все больше крепло отторжение: некоторые мужчины были еще более пьяны, чем посетители борделя, и вели себя не намного лучше. Один из викариев посадил себе на колени упитанную служанку, рыцарь Иоганн фон Малькос обнимался с незнакомой девушкой, в то время как его супруга сидела дома с детьми.

Наконец епископ поднялся и позволил своей свите расходиться. Черноволосая женщина снова обняла его, вызывающе глядя на Элизабет. Если так и дальше пойдет, то борьба за власть между ними будет неизбежна. Возможно, ей следовало бы сейчас все выяснить. Элизабет подошла к ним.

— Да, дитя мое? — дружелюбно спросил епископ и улыбнулся ей. — Очень жаль, что ты не отправилась с нами на охоту. Раньше ты всегда ездила и была смелой всадницей!

Элизабет ничего не ответила на его слова, попросив вместо этого поговорить наедине. Как и ожидалось, черноволосая начала ныть, обвившись вокруг епископа, как плющ вокруг дерева.

— Разве мы не собирались в ваши покои? Разговоры, все время одни разговоры! Это не потерпит до завтра? — Этот шепот заставил Элизабет сжать кулаки.

— Ты ревнуешь? Потому что она получает то внимание, которое хотелось бы получать тебе?

— Ерунда! Такое внимание — это последнее, чего бы мне хотелось!

— Герадина, моя черная овечка, перестань капризничать. — Он погладил ее.

Элизабет затошнило от того, как говорил отец.

— Моей дочери нужно со мной что-то обсудить, и если она хочет поговорить сейчас, то я найду время. А теперь быстро в постель! Я хотел бы чуть позже найти тебя там. Мои плечи и ноги все еще болят после быстрой езды верхом, и ноет шея. Тебе придется позаботиться обо мне и облегчить мои страдания!

Элизабет видела, как это задело Герадину. Она и дальше будет вести себя непокорно, настаивая на своем? Или докажет епископу, что все его желания угадывает по глазам и не будет надоедать ему серьезными разговорами до поздней ночи, как его дочь? Герадина решила пойти по второму пути, соблазнительно подмигнув и откинув назад свои длинные волосы.

— Ну, разумеется, я всегда в вашем распоряжении и справлюсь с любыми вашими жалобами.

Она взглянула на Элизабет и холодно улыбнулась. Епископу ее слова были неприятны, и он быстро добавил:

— Хорошо, хорошо, увидимся позже. А теперь иди!

Ему стало легче, когда Герадина, виляя бедрами, ушла.

— Иногда она меня раздражает, — сказал епископ больше самому себе, и Элизабет не стала высказывать свое мнение по поводу его фаворитки.

Она прошла за ним в уютную комнату, в которой они разговаривали в прошлый раз. Епископ откинулся на кушетку из красного бархата, снял обувь и вытянул ноги в шелковых чулках к камину. Хотя на смену весне близилось лето, епископ распоряжался разжигать камин в своих покоях по вечерам.

— Ну, дочь моя, чем я могу быть тебе полезен?

Хотя Элизабет сама настояла на разговоре, она не знала, с чего начать. Какие подобрать слова? Существовали ли слова, чтобы выразить то, что она хотела ему сказать?

— Я очень обеспокоена, — сказала она наконец. — Горожане и члены капитула озлоблены.

Иоганн фон Брунн высокомерно махнул рукой.

— Так было со дня избрания епископом меня, эльзасца! Ведь каждая сторона пыталась выдвинуть своего кандидата. Создалась патовая ситуация, которая могла разрешиться только путем выбора иностранца. Они думали, что если я родом из малозначительной семьи и у меня здесь нет поддержки, то мне придется плясать под их дудку. Но они ошиблись, поэтому злятся на меня с тех пор, как заметили, что я живу не их милостями. Тебе не стоит из-за этого волноваться.

— Возможно, так и было, не буду спорить. Но это не единственная причина, по которой капитул и горожане так враждебно настроены. Им неинтересно противостояние, они хотят уверенности и мира, хотят работать и кормить свои семьи. А вы высокими налогами и все новыми поборами не даете им такой возможности. Мельницы, деревни, целые провинциальные города отданы в залог. Епископство разваливается, потому что повсюду не хватает денег.

— Мне это известно, — вздохнул епископ. — Скудость средств преследует меня все время пребывания в должности. Мой предшественник передал мне епископство не в лучшем состоянии.

— Да, я знаю, но ты усугубил ситуацию! — пылко воскликнула Элизабет.

Лицо епископа помрачнело.

— Думаю, это не та тема, которую я должен обсуждать с дочерью. Ум женщины создан не для политики и денежных операций. Ты можешь спокойно предоставить мне управление епископством.

— Я понимаю, что мне не следовало вмешиваться, — согласилась Элизабет примирительным тоном. — Но я беспокоюсь о тебе!

— Ты обо мне беспокоишься? — Казалось, это растрогало епископа. — Не стоит, моя дорогая дочь. Наслаждайся жизнью, которую я могу предложить тебе здесь, в крепости. Нет никаких причин предаваться мрачным мыслям.

— Нет, они есть, — не сдавалась Элизабет. — Тебе не известно, что происходит в городе! Тебя свергнут, если ты не проявишь добрую волю, изменив свою жизнь. Речь идет не только о деньгах, но и об отсутствии морали и порядочности в Мариенберге. — Заметив недовольство и гнев на его лице, она тем не менее продолжила: — Твои праздники слишком роскошны, охота и турниры по уровню соответствуют королевской династии, но никак не епископу! А все эти женщины, танцующие и обольщающие рыцарей, капелланов и викариев! И еще… То, что вы с Герадиной при всех ласкаете друг друга, не производит хорошее впечатление, лишь подогревая гнев подданных и капитула и их решимость объединиться и заменить тебя новым епископом, которого они выберут сами.

Епископ принял надменный вид.

— Ты призываешь меня к порядочности? Подумай еще раз над тем, что говоришь! Ты уже забыла, где провела целый год и что там делала? — Он поднял руку в знак возражения. — Я не хочу слушать подробности. Но тебе не кажется, что это похуже, чем то, что происходит в моей крепости?

Элизабет закипела от возмущения, ведь она не по собственной воле оказалась в борделе! Как он может сравнивать? Как смеет напоминать ей об этом унизительном периоде?

— Ты молчишь? Бог посадил меня на это место, и если ему не понравится, как я живу и что делаю, он меня за это покарает. Я не боюсь в день Страшного суда предстать перед Творцом, чтобы он оценил мои поступки.

Элизабет покачала головой и поднялась: ни одно ее слово не нашло отклика. Епископ смотрел на вещи другими глазами и, по всей видимости, не осознавал своих ошибок. Ее предостережение развеял ночной ветер. Ей не оставалось ничего другого, кроме как ждать, как ситуация будет развиваться дальше.