Глава первая

о том, что длинный язык, случается, доводит дальше, чем до Киева

Никита чувствовал себя нехорошо с самого утра. Бывают такие дни-вроде ничего не случилось, а что-то внутри тебя уже не на месте. Дурное предчувствие не оставляет, хотя вроде никаких предпосылок к плохому и скверному нет.

Весь день в университете он не мог собраться с мыслями и, казалось, что-то мешает ему сосредоточиться на учебе. Он списывал это на меняющуюся погоду — в Москву приходила весна, а зима еще никак не желала покидать пределы столицы. Холодная, ветреная погода чередовалась с метелями, а потом отступала под натиском первых, но сильных и уверенных солнечных лучей, обманчиво возвещающих теплые деньки.

Надвигалась защита диплома, и такие перемены в погоде и самочувствии никак не шли на пользу студенту. Появлявшиеся совершенно некстати подозрения о чрезмерной эмпатичности (подкрепленные, надо сказать, определенными событиями в его жизни), не прибавляли энтузиазма.

После третьей пары, когда стало казаться, что Никиту совсем оставляют жизненные силы, к нему подошел Кирилл Семагин — одногруппник и друг детства. Так сложилось, что они выросли в одном дворе, а потом решили вместе поступать на исторический факультет — пытливые умы обоих юношей манили неразгаданные тайны истории, навеваемый ею флер и желание открыть нечто новое там, где, казалось бы, все давным-давно открыто.

— Ты жив, старик?

— Еле-еле.

— Что с тобой такое?

— Не знаю, погода, наверное, меняется.

— Рановато тебе еще метеозависимым становиться.

— Как видно, самое время…

Юноша улыбнулся — не только шутка товарища подняла ему настроение, но и входящее СМС от Инги, его девушки. Она писала, что после этой пары заедет за ним и они вместе отправятся на прогулку. Хотя погода и не вполне располагала к променаду, а все же столь заманчивая компания не позволяла отклонить предложение.

— Слушай, мне нужна твоя помощь.

— Чем могу?

— У тебя сохранились материалы по Тамбовскому восстанию?

Никита поежился — воспоминания, связанные с этим историческим событием, были хоть и положительные в итоге, но не самые приятные в частностях. Еще бы, когда ты вдруг ни с того ни с сего переносишься на 100 лет назад и принимаешь участие в подавлении восстания рука об руку с маршалом Тухачевским, потом становишься объектом охоты спецслужб, потому что являешься носителем государственной тайны, а потом еще никому не можешь об этом рассказать, чтобы тебя ненароком не приняли за сумасшедшего — согласитесь, есть поводы чувствовать себя не в своей тарелке.

— Конечно, а зачем тебе?

— Статью хочу написать. Понимаешь, у меня для диплома публикаций не хватает. Тема неважна, а руководитель требует количество. Вот решил попросить у тебя какие-нибудь заготовки. Как-никак, кто поможет, если не друг детства?

У Никиты действительно полно было материала по теме, даже и не связанного с секретами применения маршалом Тухачевским химического оружия — сама по себе тема была очень интересная, и юноша решил сохранить наработанный в архивах материал для потомков.

— Какие вопросы? Поедем после пары сразу ко мне, я тебе все и отдам!

— Заметано!

Следующая пара пролетела незаметно — мыслями Никита был уже на свидании с Ингой, и сама погода, казалось, даже стала незаметно улучшаться. Совсем незаметно для окружающих и очень заметно для Никиты. Полтора часа спустя они с Кириллом выходили из здания университета на парковку, где уже стояла машина Инги, как вдруг Кирилл остановился на ступенях и уткнулся в телефон.

— Блин, сорри, старик, не смогу поехать.

— А что случилось?

— Мама пишет, что срочно надо приехать домой. Потоп у них там или еще что-то вроде того, короче, без моих рук никак не обойтись.

— Ну так давай мы тебя подбросим?

— Нет, сейчас самый час пик, на метро короче будет.

Кирилл был прав — он жил недалеко, и по зеленой ветке метро до его дома было от силы минут 20 ходу. В такую пору застрять в центре Москвы в пробке было проще простого, потому Никита согласился с его логикой.

— Тогда сегодня же вечером пришлю тебе все по электронке.

— Договорились.

Друзья попрощались, и разошлись по разным сторонам — Никита побежал к машине возлюбленной, а Кирилл — в сторону станции метро «Маяковская», неподалеку отсюда.

Вечер с любимой протекал хоть и по обычному сценарию — кафе, кино, прогулка под луной, — а все же был куда более занятным, чем вечер, потраченный на науку при всей ее привлекательности. Никита перешагнул порог дома около половины десятого. Когда ключ повернулся в замке, что-то внутри его сердца ёкнуло — он понял, что что-то случилось…

Взрыв на станции метро «Маяковская» произошел в 18.15 — как раз тогда, когда Кирилл, по подсчетам Никиты, должен был спуститься к поезду. По телевизору говорили пока о 9 погибших, но не называли их имен — что за предательская напасть молчать о личностях жертв, непонятно для чего щадя психику зрителей, у каждого из которых в такое время в метро почти наверняка мог оказаться родственник или знакомый?! Никита слушал сообщение не раздеваясь и застывши перед телевизором.

— Что с тобой? — спросила мать.

— Кирилл…

— Что — Кирилл?

— Он поехал на метро, а мы с Ингой предлагали довезти его. Как раз в то время…

— Господи… — думать о плохом не хотелось, но мать произвольно присела в кресло как подкошенная. Самые страшные мысли поневоле посещают слабых от природы людей в такую минуту.

— Я туда.

Никита опрометью бросился к двери. Мать не стала его останавливать — на ее глазах выросли двое ребятишек, и она отлично понимала цену их дружбы.

Спустя сорок минут невероятной толчеи в метро и на лице близ входа на станцию Никита Савонин наконец оказался у дверей «Маяковскй». Из дверей входа в станцию метро валил дым. Народ уже эвакуировали, но, казалось, никто никуда не ушел, а все только обступили место взрыва и топчутся здесь зачем-то. Вход в метро был оцеплен плотным кольцом полицейских. Тут же поодаль, стояло несколько карет «скорой помощи», из раскрытых дверей которых торчали в лучшем случае чьи-то ноги, а в худшем — виднелись следы черных полиэтиленовых пакетов. «И почему их не увозят?!» — мелькнуло в голове Никиты. Позже выяснилось, что кареты ожидали, пока сотрудники ДПС расчистят дорогу от места взрыва, чтобы обеспечить им беспрепятственный проезд.

То там, то сям сновали журналисты с камерами, какие-то плачущие люди, полицейские, грудью защищавшие проход к тонким ленточкам, отгородившим место происшествия от постороннего вмешательства — так, словно там все еще было что-то опасное или стратегически важное для государства. Никита метался в огромном людском столпотворении не зная, у кого и что ему спросить. Какой-то человек в штатском с бумагами, похожий на следователя, очевидно допрашивал свидетелей недалеко от заградительной ленты — к нему можно было пробиться. Никита это и сделал.

— Извините, товарищ…

— Вы меня?

— Да, Вы — следователь?

— Допустим. Вы что-то хотите сообщить?

— Нет, я хочу узнать имя… У меня друг там был… Хочу узнать, нет ли его в списке погибших?

— Фамилия?

— Семагин.

Человек пролистал несколько бумаг и, не обнаружив искомой фамилии, дежурно бросил это Никите. Он поначалу обрадовался — не мертв, значит, жив, а потом студента вдруг охватила паника. Во-первых, данные могли быть неточными или неполными — с момента взрыва прошло всего около 4 часов, а во-вторых, если жив, то где его искать? Да и потом — а вдруг при взрыве пострадали документы, и его еще не смогли опознать?

Тьма опустилась на столицу, а Никитой овладела паника. Он бросался то к одной кучке людей, то к другой, но нигде не мог отыскать Кирилла. Фонари освещали площадку перед входом на станцию тускло, и вскоре в руках у полицейских стали появляться фонари — народу кругом не уменьшалось, а лиц практически разобрать уже было невозможно. Отчаявшись отыскать Кирилла в толпе и столкнувшись с сотой, наверное, попыткой дозвониться на его телефон, не увенчавшейся успехом, Никита закричал что есть мочи, привлекая к себе всеобщее внимание:

— Кирилл!!!

— Я здесь… — донеслось откуда-то еле слышно. Источник шума найти было невозможно, и Никита снова заорал, уже громче:

— Кирилл! Ты где?!

— Никита! Я здесь, в «скорой»!

Теперь уже было понятно — голос его. Он жив. Никита ринулся сквозь толпу к машине «скорой помощи». В раскрытых дверях увидел полусидящего на каталке Кирилла с перевязанной головой и всего испачканного.

— Ты как, старик?

— Как видишь, в метре от эпицентра.

— Ну ты даешь!. Я обыскался тебя…

— Как всегда завидное чутье на неприятности и столь же завидное умение из них вылезать…

— Сплюнь!

— Тьфу…

— Шутник. Что у тебя, сказали уже?

— Кажется, легкое сотрясение. Но ничего, жить буду. Слушай, ты там матери объясни все как-нибудь аккуратненько, ладно? Меня наверное к утру отпустят.

— Все. Поехали, — врач стал закрывать дверцу машины перед лицом Никиты.

— А куда? Куда его?

— В «Склиф» пока, сейчас туда всех везут, оттуда по больницам. Ну или по домам.

Никита решил не ехать следом в Институт скорой помощи, а утром узнать о судьбе товарища — сейчас важнее было успокоить его мать, которая уже несколько часов не могла найти сына и, понятное дело, места себе тоже. С трудом вырвавшись из все еще царившей здесь давки, Никита поймал такси — метро уже не ходило — и отправился к матери одноклассника. Еще полтора часа у него ушло на то, чтобы привести ее хотя бы в относительное душевное равновесие, после чего только он смог со спокойной совестью, но уставшим телом отправиться восвояси.

Дома было тихо. Мать не спала, с кухни в коридор сочилась полоска света. Никита разделся и, помыв руки, прошел на кухню — есть хотелось зверски.

— Наконец-то. Нашел? — глаза матери были опухшими. Как видно, трагедия не оставила ее равнодушной.

— Нашел.

— Живой?

— Живой, в «Склиф» увезли с сотрясом. Утром, надо полагать, будет дома.

— Ну слава Богу.

— А с тобой что такое?

— Да, ерунда, не обращай внимания.

— И все же.

Мать опустила заплаканные глаза:

— Показали фото подозреваемого.

— И что?

— Это Ахмед, друг Валеры.

Отец Никиты полгода назад ушел из семьи. Такое часто случается — кризис среднего возраста, последнее желание мужчины ощутить себя молодым и свободным. Никита был достаточно взрослым, что понять все, что творилось с отцом, не осуждая поведения последнего. Они продолжали общение, правда, в присутствии матери молодой человек старался обходить неудобных разговор и избегать «скользких» тем.

Он знал, что отец в 1985-ом, еще до его рождения, служил в Афгане, где в одном полку с ним служил не то турок, не то узбек, с кем они сохранили дружеские отношения на долгие годы — его звали Ахмед. Общение их прервалось лет 5 или 7 назад, когда Ахмед, после своей командировки в одну из стран Ближнего Востока, не просто принял радикальный ислам, а еще и стал членом какой-то — Никита толком не знал, какой, — запрещенной организации ваххабитского толка.

— Ничего удивительного. Этого следовало ожидать, — скептически бросил Никита.

— Но он не мог!

— Много ты понимаешь, кто что может, а кто что не может. Он член террористической организации, а они, как известно, могут если не все, то очень многое.

— Послушай себя, человек XXI века. Развешиваешь ярлыки, толком ничего не зная. Слышал звон, а не знаешь, где он. Постыдился бы. Еще образованный! Садись есть!

Никита бы поспорил с матерью, окажись они при других обстоятельствах — сегодня он чересчур устал, чтобы вступать с ней в околонаучные пререкания, а потому, наскоро перекусив, отправился к себе в комнату и вырубился без задних ног.

Спал он чутко, снились кошмары. Проснулся в 4 утра, чтобы попить воды, когда, проходя по коридору мимо кухни, снова увидел бьющий оттуда свет и услышал голоса — мужской и женский. Тихонько приоткрыл дверь. Открывшаяся его взору картина обескуражила его настолько, что он предпочел бы думать, что спит. Мать сидела за столом, а напротив нее сидел и пил чай темный взрослый человек с длинной бородой. Никита видел Ахмеда несколько раз еще в глубоком детстве, но лицо его было столь запоминающимся, что он спорить был готов-перед ним сейчас находится бывший сослуживец его отца.

— Дядя Ахмед?

— Здравствуй, Никита.

— Вы как здесь?

Мать, зная крутой нрав сына, поспешила как-то угомонить его:

— Послушай, он тут ни причем. Они объявляют в розыск сейчас всех членов запрещенных организаций. А к взрыву Ахмед не имеет никакого отношения…

— Не надо, Яна, — тихим, ровным голосом сказал Ахмед. — Оставь нас, я сам все объясню.

Мать тихо вышла из комнаты. Никита уселся на ее место и стал внимательно рассматривать ночного гостя.

— Я действительно не причастен к теракту. Твоя мама сказала правду.

— А кто тогда?

— Теракт совершил смертник, это слепому ясно. Уже завтра, когда разгребут завалы до конца, все станет ясно, и обвинения с меня снимут. А пока мне нужно спрятаться где-то, где меня с наименьшей вероятностью могут искать, потому я и пришел к вам.

— Зачем же им обвинять Вас, когда ничего толком не известно?

— Подобные события всегда используются клерикальной властью для борьбы с исламскими уммами и течениями. Нашу организацию давно хотят закрыть, но никак не могут. Вот решили — не было бы счастья, да несчастье помогло.

Ахмед говорил очень грамотно и без малейшего акцента — еще в советские времена он окончил МГИМО, и потом много лет находился на дипломатической работе. После развала Союза, как многие, занялся бизнесом. А потом вот…

— А Ваша организация? Она тоже, хотите сказать, к взрыву непричастна?

— Именно это я и хочу сказать. Не все мусульмане — террористы. Напротив, ислам — религия добра и любви. А отщепенцев и уродов хватает в любой религии, как и в любом народе.

— Это да…

— А ты, я вижу, достаточно категорично относишься к исламскому терроризму?

— К терроризму вообще. Ему нет оправдания.

— Знаешь, Руссо говорил, что гнев — признак слабости.

— Не следует ли из этого, что надо оправдывать тех, кто взрывает и отрезает головы, отталкиваясь только от их слабости? — язвительно заметил юноша.

— Нет. Из этого следует только то, что они хотят быть услышанными, но их не слушают. Почему? Слушают всех, кроме представителей ваххабизма. Клоунов от политики, ряженых, откровенных идиотов — всех. А нас нет. Почему? Даже ваш министр иностранных дел не видит ничего лучше, как назвать нас дебилами в прямом эфире на весь мир, а потом колко отшучиваться.

— И что же вы хотите сказать? Вот так, просто, без закидонов.

— Только то, чтобы нам разрешили жить в своем мире и по своим законам. Без постороннего вмешательства.

— Надо же. 25 лет назад в Афганистане вы придерживались другого мнения.

— Тогда я никакого мнения не придерживался. Никто из нас не придерживался никакого и ничьего мнения, за нас думали партия и комсомол. Если бы мы тогда обладали знанием в той мере, в какой обладает человечество сейчас, — поверь, ничего этого не было бы.

— Вы считаете, что вторжение в Афганистан было актом вмешательства?

— Варварского и недопустимого.

— А как же слова директора ЦРУ Кейси о том, что США по сути спровоцировали конфликт? Подтолкнули Советы к тому, чтобы те ввязались в активную фазу боевых действий?

— А те, конечно, не могли не ответить на провокацию? Ты считаешь, что международная политика — это то же, что детский сад, где дергают друг друга за косички, а после бьют книжками по голове?

— Так делают в школе.

— Вот видишь. Ты все прекрасно понимаешь. Не провокация ЦРУ вынудила Устинова ввести войска в Афганистан, а неуемный шовинизм. Желание схапать как можно больше территории и тем самым расширить влияние на Ближнем Востоке. Ну, допустим, там бы осталась зона влияния США. Что от этого бы изменилось, даже размести там они свои боеголовки? Началась бы мировая война? Нет? В отсутствие там советских мощностей Союз сильно потерпел бы в экономическом отношении? Да чего смеяться — там кроме мака отродясь ничего не росло! Так зачем спрашивается? Шовинизм, шовинизм обеих держав.

— Значит, Штаты Вы все-таки не осуждаете?

— Почему, осуждаю. В том, что сейчас происходит с их легкой руки в Сирии, а некоторое время назад творилось в Ливии и Ираке — только их вина. Появление «ИГИЛ» — есть следствие их «миротворческой» деятельности, от которой в итоге они сами и пострадали. Но сама идея превратить Ближний Восток в театр военных действий целиком и полностью принадлежит Брежневу и его клике. Открытого военного вмешательства США в действия моджахедов в Афганистане не зафиксировано…

— Пфф…

— И все-таки! Не зафиксировано, а потому виноват Брежнев, Устинов, кто угодно — но из числа членов Политбюро.

— Вы назвали их моджахедами. Так же называли себя басмачи во время советской интервенции в Средней Азии. Не хотите ли Вы сказать..?

— Именно. Там произошло то же самое. Знаешь, был фильм такой в начале 1970-х, назывался «Конец черного консула». Изображал Гражданскую войну в Средней Азии. Ну такие, знаешь, лубочные фильмы — детище советской пропаганды. Вот там старейшина из Бухары бросает в лицо эмиру обвинение типа «Ты издеваешься над своим народом!» После 1990 года не могу без смеха смотреть это кино — он еще не знает, какие издевательства его ждут после 1920 года! Если говорить строго, феодально — сословный строй, представителями которого были басмачи, и с которым так рьяно боролась Советская власть в 1920-е годы, существовал в Средней Азии, включая Узбекистан, всегда — даже после ее прихода. «Хлопковое дело» и самоубийство Рашидова в 1983 году пролили свет на действительное положение вещей в среднеазиатских республиках без купюр. Так значит, не с этим и не ради установления идеи всеобщего равенства устроила Советская власть бойню в Бухаре в 1920 году, разрушив эффективное и социальное государство и построив черт знает что! А ради чего? Только ради расширения собственных границ. Все тот же самый пресловутый шовинизм.

— Зачем это было нужно Ленину? Брежневу в обстановке холодной войны — еще понятно, а здесь-то?

— Ты же историк. Государство было не признано, находилось в тисках международной изоляции, повсюду было обложено экономическими санкциями. В таких условиях прирост столь благодатной земли как Узбекистан решал многие экономические проблемы. Ленина как раз понять проще, чем Брежнева, рассматривавшего международные отношения как инструмент удовлетворения собственных личностных амбиций. Хотя, по большому счету, именно Ленин заложил основу афганской войны. Если бы тогда СССР не укрепился в Узбекистане, черта лысого они бы туда нос сунули в 79-ом…

— Но ведь и в Афганистане, и в Бухаре было много сочувствующих. Те же самые «шурави» например…

Ахмед улыбнулся:

— Ты знаешь историю лучше меня. Во времена гитлеровской оккупации тоже было много сочувствующих. И в России тоже.

Никита отвел глаза. Хоть он и понимал, что Ахмед не имеет отношения ко взрыву, разделить исповедуемые им позиции о международном терроризме он не мог. Ахмед почувствовал настроение юноши.

— Я вижу, мои слова не удовлетворили тебя. Вот, выпей.

Он плеснул ему из фляжки и протянул бокал. Никита очень устал, день порядком вымотал его — неудивительно, столько событий, и потому счел, что немного спиртного ему не повредит, и отхлебнул без задней мысли. Мысль пришла позже. «Твою мать! Договорился!»

Стены содрогнулись. Основания потолка зашатались, сверху посыпалась какая-то пыль. Свет стал моргать. Никита начал понимать, что к чему, и взволнованно смотрел на Ахмеда — его собеседник сохранял удивительное спокойствие. Стены дрожали все сильнее, свет стал синим, потом зеленым. Никита впал в панику, хотя уже давно все понял.

— Что?! Что происходит?! — кричал он, но грохот от обрушающихся стен заглушал его голос…

* * *

Очнулся он в ущелье. В скале была выбита пещера, в которой он сейчас находился в компании нескольких человек, одетых в белые халаты, бронежилеты и круглые шапки — такие носили воины Ахмад-Шаха Масуда. Посередине пещеры был разведен костер. Солдаты говорили то по-афгански, то по-узбекски. Рядом с каждым лежал АК-47.

Никита оторвал тяжелую голову от каменного пола и осмотрелся — он был одет, как и остальные. Дядя Ахмед сидел рядом и пил чай из пиалы. В голове Никиты был только один вопрос, который он сразу же и озвучил:

— Какой год?

— 1985-й.

— Это Афган?

— Точно. Панжерское ущелье.

— Зачем мы здесь?

— Чтобы ответить на некоторые твои вопросы.

— В таком случае — начинайте, я жду.

Ахмед ухмыльнулся:

— Изволь. Как ты считаешь, отвечает ли целям гуманизма убить одного человека, чтобы сохранить жизнь многим?

— Еще как.

— Значит, ты согласишься с тем, что мы должны сбить самолет, в котором сейчас летит твой отец. Он летит в составе группы спецназовцев ГРУ с целью выполнить спецоперацию по ликвидации нескольких селений и скрывающегося здесь Ахмад-Шаха Масуда. Ну и при возможности — Хекматияра.

— Последнего убить одно удовольствие. А, если серьезно, то если убить отца сейчас, то как же я появлюсь на свет?

— Это свершившийся факт. Ты уже появился. Просто у тебя будет возможность… кхм… как бы это помягче сказать, опровергнуть утверждение Сталина и выбрать себе родителей…

— Ерунда какая-то. Верните меня домой…

Никита понимал, что снова попал в историко — временной переплет — второй раз в своей жизни, и пока это не доставляло ему особого удовольствия. Ахмед не успел ответить ему — на пороге появилось еще несколько солдат с гранатометами в руках.

Ахмед начал разговаривать с ними на родном узбекском языке:

— Qachondan ketdi?

— Gapini maqsadida, vertolyot yaqinlashib.

— By tarkibi SWAT narsa o’zgardi? Exploration xabar emas?

— Yo’q, modomiki, barcha bir xil deb.

— Excellent, biz rivojlanmoqda.

— Что он говорит? — спросил Никита.

— Пойдем.

Группа во главе с Ахмедом и плетущимся позади Никитой двинулась глубже в горы. Несколько десятков метров по узкому и витиеватому ущелью, которое эти люди, казалось, родившиеся и прожившие здесь всю жизнь, знали как свои пять пальцев — и вот они в некоем дзоте, из которого отлично просматривается ВПП аэропорта Баграма. Вот у самого начала горного хребта виден самолет-фотограф, он снижается. Солдат вскидывает пушку и, прицелившись, бьет прямо в борт, от которого как лишняя деталь отлетает турбина одного из двигателей. Следом сам борт бьется о скалы и кусками летит вниз. Никита бросается туда.

— Куда?! — кричит ему Ахмед, и бежит за ним.

Он насилу достигает его у самого подножья хребта, где вразброс лежат тела раненых советских солдат.

— И все-таки это неправильно. Мы вмешиваемся сейчас в историю, нарушаем естественный ход событий.

— Смерть десятков и сотен для тебя — естественный ход событий? Рассуждаешь как Дарвин, только уже не актуально. Если ты забыл, то я сообщу тебе, что на дворе 1985 год, и миром правят идеи гуманизма и человечности.

— Из идей гуманизма вы только что сбили самолет?

— Из идей спасения жизней своих соплеменников. Своя рубашка ближе к телу, как говорят у вас. Дарвин был того же мнения.

— Мы тут давеча говорили… Вы всерьез считаете, что если бы Гражданская война в 1920-ом не присоединила бы к Союзу Бухару, все могло быть иначе?

— Именно.

Ахмед снова прочитал в глазах юноши неверие. Никита отвернулся, пошел к раненым, а Ахмед пулей метнулся к его рюкзаку, брошенному поодаль — там лежала фляжка с питьевой водой, которую провожатый ловко подменил на свою.

Никита обошел экипаж — у всех были тяжелые ранения, но все были живы. Он достал из рюкзака фляжку и стал маленькими глотками поить бессознательных солдат. Ахмед с ужасом взглянул на происходящее и хотел было остановить его, но вдруг увидел, что Никита и сам пьет большими глотками принесенную с собой жидкость. Вскоре юноша и сам бессознательно, пластом свалился рядом с жертвами крушения вертолета.

Очнулся он от яркого солнечного света, бившего прямо в глаза. Поднявшись и оглядевшись, он обнаружил, что лежит на песке посреди восточного базара, на улице пекло, недалеко от него арык, и виден осколок древней стены невдалеке от центра этого старинного красивого азиатского города. Рядом с ним стоял Ахмед. Он улыбался и протягивал ему руку.

— А… — хотел было спросить Никита, но спутник предвосхитил его вопрос.

— Мар хабат, Никита-джан, Бухара, год 1920-й…

После этих слов юноше захотелось снова лечь на песок, уснуть, только больше уже не просыпаться.

«Ну и хобби у меня, — пронеслось в голове у Никиты. — Кто марки собирает, кто напивается по выходным, кто режется в доту, а я по времени путешествую… Пора завязывать…»

Внутри юноши вновь поселилось уже знакомое ему чувство азарта, приключений — и он поймал себя на мысли о том, что именно от этого-то чувства ему и надо избавиться в первую очередь, потому что оно — вкупе с длинным языком — и заводит его в разные места планеты с завидным постоянством.

 

Глава вторая

о том, как одна боевая задача плавно перетекает в другую

10 марта 1985 года, Москва

Весна в Москву в этот год приходить не торопилась. И хотя потепление все же наблюдалось, а капель звонко летела с крыш на не до конца растаявшую наледь под ногами, то и дело поднимавшиеся метели словно бы заявляли о правах зимы. Ночи были дьявольски холодны — даже зимой, кажется, не было таких заморозков. Все это в совокупности не давало почувствовать прихода весеннего времени года. И главное — весны еще не было в воздухе, ею не пахло в прямом и переносном смысле.

Начальник ГРУ генерал армии Петр Иванович Ивашутин отошел от окна своего кабинета и продолжил разговор с полковником Князевым, вызванным по экстренному случаю с базы спецназа в Раменском.

— Война значительно затянулась, — говорил генерал. — Вместо ожидаемой длительности в год-два боевые действия продолжаются уже 6 лет. Наша разведка постоянно собирает сведения о причинах столь ожесточенного сопротивления сил противника. И, согласно последним полученным данным, обеспечение оружием и продовольствием наши оппоненты получают из Пакистана по отдельным коридорам, образованным непосредственно в приграничных зонах. Наша задача, поставленная руководством, звучит следующим образом — пресечь взаимодействие моджахедов с пакистанскими боевиками и обмен продовольствием и оружием. Для этого необходимо разместить несколько регулярных частей специального назначения непосредственно возле границы ДРА и Пакистана. Но для того, чтобы знать конкретную численность войск, потребность территории в нашем военном вмешательстве, необходимо провести тщательную проработку местности. Для этого уже завтра Ваша группа, товарищ полковник, должна вылететь вот сюда, в район Баграма, где в Панжерском ущелье, — генерал подошел к висевшей на стене в кабинете карте Афганистана, — прячутся пакистанские ходоки и скрывается значительная часть переданных ими припасов. На месте им предстоит проведением нескольких разведывательных операций уничтожить запасы моджахедов, после чего переместиться на 25 км южнее, в район Джелалабада, где и планируется выставлять специальную зону заграждения. На месте необходимо провести разведку с целью определения маршрутов следования пакистанских караванов, периодичности разморозки коридоров и объемов поставок, для чего аккумулировать сведения от местного населения и боевых разведывательных групп наших регулярных частей, размещенных в приграничной зоне. После чего группа должна будет вернуться в Москву и уже на основании полученной от нее информации командование примет решение о дополнительном вводе войск. Задача понятна?

— Так точно, товарищ генерал. Вот только о какой группе Вы говорите?

— Группа должна быть мощная, собранная из специалистов по тому региону, желательно, уже имевших боевые командировки. Насколько я помню, группа лейтенанта Савонина уже вылетала в тот район?

— Да, Панжерское ущелье ему знакомо.

— Ну вот и замечательно. Пусть собирает боевой расчет и готовится к вылету.

— В Баграме к их встрече готовы?

— В том-то и дело, что, если там будут готовы к их встрече, то и караванщики, засевшие в ущелье, тоже будут к этому готовы. Их визит должен стать полной неожиданностью. Но ему об этом не говорите — чтобы лишний раз не подорвать боевой дух.

— Разрешите вопрос, товарищ генерал?

— Разрешаю.

— Каким образом караванщикам удается преодолевать такие огромные расстояния от границы до Панжерского ущелья? Там ведь кругом стоят наши кордоны…

— Вот это группа Савонина и должна будет выяснить. Подготовку к высадке ведите в условиях строжайшей секретности. О ходе операции докладывайте лично мне. Все. Свободны.

Приехав на базу спецназа в Раменском, полковник Князев вызвал лейтенанта Савонина и долго инструктировал его по поводу готовящегося боевого вылета.

— Ты все понял?

— Так точно, товарищ полковник.

— Состав группы когда утвердишь?

— Да я думаю, он останется без изменений.

— Точно никого не хочешь пригласить? Может, какого-нибудь дополнительного специалиста по Афганистану нужно дать в твое распоряжение?

— Думаю, это лишнее. Опыта у нас достаточно, боевые вылеты были. Зачем нам не до конца проверенные люди?

— Тоже верно. Ладно, распускай ребят, а завтра в половине шестого чтобы все были на базе. Отсюда выезжаем в Жуковский, а оттуда прямиком вылетаете в Баграм. Оружие сдать сегодня на допроверку. Получите завтра с новыми боекомплектами.

— Есть.

— Ну вроде все. Я надеюсь на тебя и уверен, что с боевой задачей ты справишься в лучшем виде. А у меня завтра предстоит на месте очень уж ответственное мероприятие…

— Что за..? — достаточно доверительные отношения Савонина с Князевым позволяли им не всегда придерживаться субординации при разговоре.

— Пленум. Нового Генерального будут выбирать.

Несколько дней назад скончался Генеральный секретарь ЦК КПСС Константин Устинович Черненко. Будучи уже смертельно больным в момент избрания, весь тот неполный год, что он находился у власти, толком он и не правил. Почти весь свой срок провел он в больнице, и вот сейчас наступила развязка. В Москве все только и говорили что о новой кандидатуре — и хотя она была примерно понятна, слухи и толки не умолкали. Еще бы — новый Генсек был моложе всех своих предшественников, и потому его приход обещал давно назревшие в обществе демократические перемены. Вот только у лучшему ли они будут — пока никто не знал.

— А кто?

Полковник осмотрелся — и в его кабинете на сверхохраняемой и закрытой базе могли быть уши.

— Горбачев.

— Так я и думал.

Действительно, кандидатура бывшего первого секретаря Ставропольского крайкома КПСС была самой обсуждаемой на пост первого человека в государстве. Он внушал доверие людям, давно появлялся на публике, пользовался определенной популярностью и среди партийного аппарата.

— Может, хоть этот до смерти править не будет, — вполголоса посмеялся Князев.

— Давно пора что-то менять, товарищ полковник, — серьезно, но тоже негромко произнес Савонин.

— Ладно, меняльщик, иди. Доводи своим боевую задачу и распускай по домам.

По графику у группы Савонина сейчас были тренировки — самостоятельные занятия по физподготовке. Подойдя к инструктору в спортзале, лейтенант велел прервать занятие, всех привести в боевую готовность и собрать в актовом зале через час. Этого времени хватило, чтобы бойцы успели принять душ, экипироваться и прибыть к месту собрания.

— Товарищи бойцы! Ставлю боевую задачу. Завтра в половине шестого мы отбываем в полном составе группы на аэродром «Жуковский», откуда совершаем боевой вылет в Баграм, ДРА. Там нам предстоит собрать сведения о пакистанских караванщиках, которые, в обход наших кордонов, доставляют моджахедам оружие и продовольствие. Данные сведения носят стратегический характер и необходимы командованию для принятия дальнейших тактических решений по ведению боевых действий в Афганистане. Задача поставлена лично товарищем Ивашутиным. В расчете вся группа под моим руководством. Сбор завтра на базе, сейчас все могут быть свободны. Вопросы?

— Разрешите? — Коля Козлов, самый молодой из группы, отличный боевой и политической подготовки и вообще один из самых примерных бойцов, поднял руку, чем вызвал удивление боевого командира.

— Давай.

— Скажите пожалуйста, товарищ лейтенант, а каким образом караванщикам удается миновать наши регулярные части?

— Вот это мы и должны выяснить. Еще вопросы? Разойдись.

Бойцы покинули территорию части около трех часов пополудни. Сам Савонин — на час позже. Он не спеша дошел до вокзала — до Москвы он мог добраться только на электричке, купил билет на ближайший поезд, который ходил регулярно, с интервалом в час, покурил, выпил пару стаканов минералки с сиропом — уж больно вкусную ее здесь разливали — и, впрыгнув в последний вагон, отправился в столицу. В пути он думал только об одном… Беспокоила его не сама по себе командировка — он был не новичком в горах Афганистана. Дома он оставлял молодую жену… Месяц назад они поженились и еще не успели толком нарадоваться внезапно свалившемуся на них семейному счастью, как вдруг этот вылет… Нет, Яна конечно все поймет и будет ждать его возвращения — она ведь уже ждала его, пока они были помолвлены, и он совершал первую боевую командировку. Причем, тогда это было не в пример для нее тяжелее — никто ничего толком не знал, он еще проходил срочную службу, война только-только начиналась, и сопротивление моджахедов было ожесточенным, не то, что сейчас, на 6 году войны, когда все порядком подустали. Но и она ведь тогда еще не была его женой…

Как она отнесется, поймет ли, не сочтет ли это началом конца отношений? — вот какие вопросы мучали юного лейтенанта в пути. Да видать мучали так, что путь до Москвы, составлявший более часа, показался ему минутным. Вот он уже стоит возле двери своей квартиры — новенькой, полученной от командования две недели назад, в которой они и ремонт-то еще не успели закончить, отчего даже совестно пока приглашать сюда гостей. Стоит и думает — нажимать ил на дверной звонок… Дилемма решается сама — специфика юной влюбленности состоит в том, что, кажется, можно читать мысли друг друга. Дверь открылась и на пороге стояла Яна.

— Ты как догадалась? — улыбнулся Валерий, протягивая молодой жене букет.

— Не знаю, услышала шаги, — улыбнулась и Яна, обнимая мужа.

Он приподнял ее за талию и внес в квартиру на руках…

«В СССР секса нет», — такое распространенное выражение стало некоторым противовесом западному разложению, о котором, несмотря на все еще плотно опущенный железный занавес, советские люди знали по переводным книгам и фильмам. Тридцать лет спустя будут говорить «наши духовные скрепы» и «бездуховный Запад» — примерно такие же понятия — антагонисты. А главное их сходство — в их ханжестве. Был секс в СССР, много бездуховности будет в этой стране спустя многие годы. Дело ведь не в сексе, а в том, какой оттенок он носит — если он по любви и является выражением чувств, то какой в нем грех? Хуже если наоборот…

Между молодыми супругами все было по любви. По взаимной, горячей, открытой, нежной и притягательной. Они могли предаваться плотским утехам денно и нощно, не ощущая никакой усталости и теряя счет времени — прав поэт, «счастливые часов не наблюдают». И оттого горше и печальнее был разговор о скором расставании для Валерия. Он повернул голову на Яну и взглянул на нее так, как будто хотел сказать что-то важное. Она это почувствовала.

— Что случилось?

— Ничего, — он встал с кровати и пошел на кухню, чтобы сварить любимый молодою женой кофе. Он все еще оттягивал минуту разговора, забывая старую мудрую истину: «Перед смертью не надышишься».

Вечером в гости пришли ее родители. Момент был не совсем удачный, но тянуть было некуда. Выпив для храбрости, Валерий все же решился на разговор.

— Я должен тебе что-то сказать, — взяв руку жены в свою, он посмотрел ей в глаза. Сердце ее заколотилось как бешеное — она еще днем почувствовала, что что-то не так, и супруг о чем-то молчит. Родители жены тоже изрядно заволновались.

— Говори?

— Обещай, что воспримешь все спокойно и не будешь волноваться…

— Я постараюсь.

— У меня боевая командировка.

— Опять? Туда?

— Да, — опустил глаза молодой глава семьи. Все присутствующие за столом тяжело вздохнули. В воздухе повисло напряженное молчание, нарушить которое решился отец Яны. Старый человек, советской закалки, в прошлом тоже военный — наверное, имея такой пример перед глазами, его дочь и выбрала себе в мужья военнослужащего.

— Ну что ж, командировка так командировка. Приказ есть приказ. А чего сразу носы-то повесили? Он что, мальчик что ли? Вернется, и еще слетает, если надо будет. Был же уже, ничего. Дождались. Да и время было другое — не забывайте. Тогда все только начиналось и потерь с нашей стороны было больше, и спецназа там еще в помине не было. А сейчас… Тем более цель операции скорее всего разведка… Правильно, Валер?

— Это военная тайна, Анатолий Васильевич, — улыбнулся Валерий.

— Вот! Молодец! Боец! — похвалил тесть и переключился вниманием на свою жену. — А у тебя чего рожа такая?

— Да ну вас с этой вашей службой, — вспылила теща. Ее можно было понять — промотавшись всю молодость за мужем по гарнизонам да городам она устала от походной жизни и не желала такой же своей единственной дочери. Она встала из-за стола и стала собирать посуду.

— Да что ты?! — вскипел на этот раз отец. Перед молодыми разворачивалась картина семейной разборки — как знать, быть может годы спустя и их ждала бы подобная участь. — Как квартиры да машины не получать она ничего, согласная?! А как поработать за них да послужить за родину-матушку, так ну вас… Ишь ты!

Теща только махнула рукой. Однако сейчас Валерия больше занимало состояния ее дочери. Аргументы отца показались Яне более убедительными — она посмотрела на Валерия с одобрением, вот только в глазах блестели слезы.

— Надо так надо, — спокойно сказала она и что было сил нежно обняла молодого мужа. — Ты только возвращайся скорее. А я буду ждать тебя.

Валерий был счастлив и тоже едва не заплакал, но вовремя остановился — мужчинам плакать не положено. Отец увидел их трогательную сцену и потянул Валеру за рукав:

— Ну-ка, пойдем.

— Куда, Анатолий Васильевич?

— Как куда? За бутылкой! Надо такое дело обмыть. А вы, слышь, бабы, там давайте… курицу вытаскивать пора…

Дальше все было как всегда. «Служи хорошо», слезы, проводы. Как будто не опытного, хоть и молодого, боевого офицера, а юнца в часть отправляют. В общем, наверное, было в этом нечто традиционное и даже трогательное. Сложно сказать, почему у русского народа однотипные ритуалы вызывают всегда первозданную радость — да и у других народов, собственно, так же. Это как спектакль по хорошей классической пьесе — вроде и видел много раз, и пьесу читал, и знаешь, чем кончится, а все равно смотришь. Наверное, оттого, что переживаемые в такие минуты положительные эмоции настолько сильны, что хочется пережить их снова и снова…

Такси приехало в 4.30 утра-как и заказывали. Яна еще спала, когда он неслышно закрыл за собой дверь их квартиры. Постояв недолго в подъезде и отогнав от себя дурные мысли, свойственные ему, как и любому в такой ситуации, лейтенант спустился вниз. Спустя час Валерий уже сидел в автобусе вместе с бойцами — он должен был везти их в аэропорт подмосковного города Жуковский. Лейтенант оглядел свой боевой расчет. Все ребята, несмотря на свою молодость, были уже опытными солдатами. Все знали как надлежит действовать в боевых условиях, все имели государственные награды и опыт ведения войны в ДРА.

Слава Узванцев. 4 боевых вылета. Сам в прошлом летчик, самый опытный и старший из всех присутствующих, сам лично повел горящий самолет на противника, успев вовремя катапультироваться. Чудом избежал плена в окрестностях Кабула лет 5 назад, вернулся весь раненый, но ввиду этих ранений боевую авиацию пришлось оставить. Перешел в спецназ, где его боевой опыт был на вес золота.

Сергей Царев. Парень молодой, вместе с Колей Козловым совсем недавно закончили они срочную службу и решили продолжить свое служение Родине в элитном спецподразделении.

Володя Пехтин. Службу начал во внутренних войсках МВД, потом перешел в спецназ. Служил поначалу без охоты, а потом приноровился. Перспектива возвращаться на гражданку и служить в милиции совсем его не привлекала. Для него командировка была первой, потому, покидая базу, Савонин наказал остальным смотреть за ним особо внимательно.

Ахмед Ценаев. Чеченец по национальности, очень умный и образованный, друг Валерия. Вместе они были в Баграме и первый раз, 4 года назад. Вместе они сейчас. Плечо и поддержка друга — то, что, пожалуй, незаменимо на войне. Да и в миру тоже. Они оба это хорошо знали.

К назначенному Князевым времени все экипировались и без лишних слов разместились в автобусе, который за считанные минуты домчал их до Жуковского — расстояние между двумя городами было смехотворное. Когда группа в полном составе стояла на ВПП у трапа, начало вставать солнце. Командир объявил:

— Полетим с комфортом, но соблюдая маскировку. Для полета выбран не истребитель и не пассажирский самолет, а самолет — фотограф АН — 30Б, рассчитанный ровно на семь мест — нас шестеро и фотограф. Такие самолеты чаще всего используются для съемок местности и появляются в окрестностях Баграма очень часто, поэтому особого внимания моджахедов мы привлечь не должны. Приземление в Баграме, остальные инструкции получите по прилету. Вопросы? По местам.

Когда поднялись по трапу на борт, самый молодой — Коля Козлов — припал к стеклу, заняв удобное и комфортное место у иллюминатора. Он любил смотреть в окно во время полетов. Высота манила его, как, наверное, любого молодого человека его возраста. Вот самолет набирает скорость, разгоняясь по ВПП и кажется она уже превращается в длинную и тонкую струну серого цвета. Вот — блаженный момент — отрывается от земли и устремляется ввысь, набирая высоту и размывая черты наземных объектов, словно перенося экипаж в другую реальность, в другую действительность. И кажется, что никакого приземления и никакой боевой задачи и не будет — так спокойно и надежно на крыльях этого большого воздушного монстра…

Летели долго — часов 8. И если в Подмосковье, откуда они вылетали, стояла почти еще зима, то по мере полета пришлось переодеваться в летнюю униформу — там, куда они летели, было +30 в тени. Бойцы и сами почувствовали это, стоило борту пересечь границу Таджикистана. В самолете стало душно, солнце, пробиваясь сквозь немногочисленные окна, уже заполнило весь борт и сделало воздух спертым. Дышать было тяжело. Правда, и лететь оставалось недолго.

— Товарищ лейтенант, — обратился Пехтин. — Долго нам еще?

— Утомился, никак?

— Да есть немножко.

— Сейчас узнаем.

Савонин прошел в кабину пилота.

— Ну что там у нас?

— Панжерское ущелье, товарищ лейтенант. Минут через 30–40 будет Баграм.

Савонин выглянул из кабины пилота вниз. Открывшаяся его взору красота напомнила ему о первой боевой командировке. Он здесь уже был… Знакомые скалы ущелья, серые с синим отливом, пробудили в нем добрые воспоминания о боевых товарищах, в том числе и погибших, и первых годах войны… Кое-где высоко в горах лежал снег… Уже очень скоро нога бойца ступит на знакомую ему почву, и ему вновь придется забыть мирную гражданскую жизнь, исполняя свой воинский долг…

— Расслабься, Пехтин, скоро прилетим.

— А по мне бы еще лететь да лететь. Люблю находиться в воздухе, — отозвался Козлов.

Савонин улыбнулся. Совсем еще юный Коля, почти не нюхавший пороха, как будто сердцем чувствует опасность — не хочет вниз. Устами младенца глаголет истина. Командир опустился в кресло.

Последняя мысль, на которой себя поймал Валерий Савонин — это необходимость этой войны. Конечно, о любой войне можно смело сказать, что она не нужна и ни к чему хорошему не приведет, но его занимала пока война его собственная. Читая пацифистскую литературу в школе и университете, он и подумать не мог, что эти идеи придут ему в голову сейчас, когда он, боевой офицер спецназа ГРУ, совершает вылет в район боевых действий. Но все было неслучайно — война коснулась его самого. Тогда, когда он только начал жизнь, и жизнь сравнительно неплохую, он вдруг почему-то должен ставить ее под потенциальный удар этой войны, ведомой, как верно подмечал Ромен Роллан, одними промышленниками против других в угоду собственному карману. Валерий смотрел на бойцов и понимал — у каждого в голове сейчас одни и те же мысли, только озвучить их они не решаются — военные люди как-никак. Почему, собственно, она вообще началась, подумал Савонин? Почему, п какому праву наша страна вообще вторглась в Среднюю Азию и пошла дальше — на Афганистан? Ведь все это началось задолго до сегодняшнего дня, еще во времена Гражданской…

Это была и впрямь последняя мысль — за ней последовал удар. Пассажиры этого видеть не могли, но в эту самую минуту боевик с гранатометом в руках выстрелил по самолету из узкой пещеры Панжерского ущелья, отстрелив один из двигателей — он выстрелил бы точнее, если бы не мешавший обзору кусок скалы. И уж тогда, попади он в борт, выжить никому бы не посчастливилось…

После удара самолет сильно качнуло и накренило. Савонин понял, что к чему и закричал:

— Все за борт!

Ахмед пулей рванулся к люку, распахнул его, и бойцы один за другим выпрыгнули вниз. Каждый из них был оснащен парашютом — такой расклад тоже рассматривался командованием. Это позволило смягчить посадку. Летчик катапультироваться не успел — самолет пролетал в опасной близости к ущелью, накренило так, что прыгать было некуда — разобьешься о скалу. Потому командир оставался со своим судном до конца — как и подобает командиру… Спустя долю секунды после того, как Савонин последним выпрыгнул за борт, самолет резко поменял курс, принял влево и ударился носом в большой скол каменного грота.

Посадка бойцов тоже не была особо мягкой — внизу были скалы ущелья, и все получили легкие травмы при соприкосновении с ними. Удары пришлись по незащищенным головам спецназовцев — шлемов в экипировке не было, отчего все они потеряли сознание…

Савонин пришел в себя, когда его стали поливать водой.

— Вставайте, товарищ лейтенант, Вы как? — Коля Козлов слегка сбрызгивал его водой из походной фляжки.

— Я нормально, как остальные? — голова болела, но сознание и память о произошедшем к Савонину вернулись быстро. Он поднялся, опершись на руку, и осмотрел бойцов — все потихоньку начали приходить в себя, потерь, по счастью, не было. Спустя минуту все уже стояли строем рядом со скалой, о которую только что благополучно ударились.

Очнувшись и придя в себя, Ахмед и Валерий отправились вглубь ущелья — посмотреть, что стало с самолетом. Метрах в ста от места падения они обнаружили обломки самолета — фотографа.

— Что будем делать, командир? — спросил Ахмед. — Надо пилота найти.

— Нам до Баграма еще километров 10. Кто его понесет? Доберемся до места, оттуда вышлем патруль. Не думаю, чтобы моджахедов интересовало безжизненное тело…

— Что ж, прав наверное.

Ахмед огляделся вокруг себя. Пейзаж, который открывался его взгляду, показался ему странным. Командир же ничего подозрительного не заметил, судя по тому, что быстрым шагом отправился в сторону группы, которая стояла уже, выстроившись вдоль скалы.

— Слушай мою команду, — отчетливым голосом чеканил Савонин. — Движемся в район Баграма, где получаем от командования дальнейшие распоряжения. Шагом марш.

— Подожди, — стоило им отойти от места, окликнул его Ахмед.

— Что такое?

— Посмотри, — боевой товарищ привлек внимание командира к скале, о которую они ударились. Она была странного рыжего цвета, вся в песке.

— Что это?

— Не знаю. Это не Панжерское ущелье, там ни песка, ни такого цвета скал нет. И ты знаешь об этом.

— И что ты хочешь сказать? Мы по курсу летели над ущельем!

— Но это не оно… — шепотом говорил Ахмед.

Савонин замешкался.

— Не может быть. Может, просто край какой-нибудь.

— Хорошо. Откуда здесь столько песка?

Савонин посмотрел под ноги, потом окинул взглядом горизонт. Кругом был один сплошной песок. Палило солнце — впечатление создавалось, будто они в африканской пустыне. Командир взял себя в руки. Хотя и ему все увиденное казалось странным — такие пейзажи несвойственны были Афганистану, — все же боевую задачу надо было выполнять.

— Ты что мне хочешь сказать? Что это не Афганистан? А что тогда? Я был в кабине пилотов за две минуты до падения — мы летели над Панжерским ущельем. Это даже не по картам и не приборам, а своими глазами из кабины можно было увидеть.

— А ты мне хочешь сказать, что это Панжерское ущелье? — Ахмед начал горячиться, в нем заговорила южная кровь. Оба спорщика вновь окинули скалу взглядом — она не была похожа на то, что они видели во время предыдущего вылета.

— И где мы, по-твоему?

— Не знаю, — пожал плечами Ахмед. — Может, в Таджикистане. Может, с курса сбились.

— Ладно, — резюмировал командир. — Пойдем в направлении Баграма, если никуда не придем, сориентируемся на месте. До ближайшего города, а там свяжемся с командованием.

Полтора часа ходу по песчаной пустыне заронили сомнения в душу всех бойцов, кто хоть раз бывал в ДРА. Озвучить их пока никто не решился, но в сознании самого Савонина укрепилась мысль — «Не знаю, где мы, но точно не в Афганистане».

Песчаная пустыня раскинулась справа и слева от ребят, окружила их спереди и сзади. Солнце палило как сумасшедшее, отливая и отсвечивая от золотистого металла песка, и оттого жгло, казалось, со всех сторон — было куда жарче тридцати, хотя погодные сводки такой жары в месте прибытия не обещали — командир справился об этом при вылете.

Когда у Коли Козлова кончилась вода во фляжке, он обратился к командиру:

— Товарищ лейтенант? — Савонин невольно дрогнул. Он боялся неудобного вопроса.

— Слушаю?

— Разрешите…

— Что у тебя?

— А мы точно в Панжерском ущелье?

— Я был в кабинет пилота перед падением. Точно.

— Что-то не похоже… В Афганистане — мы проходили в учебке — климат совсем другой. Нету там таких пустынь, а тем более в Панжере.

— Я, что, по-твоему, первый вылет совершаю? Видел своими глазами.

— Но это не…

— Выполнять приказ, боец!

Савонин старался быть деликатным с бойцами, но сейчас резкость — единственное, что могло спасти положение. Ему было не до разговоров. Если они не долетели до Баграма, то задачу можно считать не выполненной, что ему как командиру боевого расчета не прибавит очков в глазах командования.

Наконец они дошли до гряды барханов, возле которых увидели несколько всадников на верблюдах. Они были не вооружены, а потому командир решил, что можно подойти к ним и поинтересоваться местоположением, чтобы осуществить рекогносцировку. На всякий случай он все же приказал двум бойцам держать оружие наготове.

— Добрый день! — крикнул он. Оба всадника переглянулись — видимо, не знали русского. — Скажите, это какой город?

Вопрос был наверное неуместен — городом здесь и не пахло, но движение пошло — его респонденты хоть и не знали русского, но позвали кого-то, кто, видимо, русский знал. На их малопонятный крик из-за барханов выскочили еще несколько всадников с ружьями и приблизились к Савонину. Стоявшие чуть поодаль бойцы лейтенанта приготовились к огню.

— Извините, это какой город?

— Там Каган, а там — Фергана, — показал рукой один из вооруженных всадников.

— Твою мать, — выругался Савонин, и жестом подозвал Ахмеда.

— Что такое?

— Мы в Узбекистане.

— Нормально… А эти что? — он кивнул на всадников и спросил уже у них: — А вы почему с оружием?

— Так война, — хитро прищурился их собеседник.

— Какая война?

— Как — какая? Там — красные, а в Бухаре эмир. Вот воюем.

— А как тебя зовут?

Тот расхохотался в голос.

— Вы что, с луны свалились? Я — Мадамин-бек, самый знатный курбаши в этих местах. Вся Фергана подчиняется мне.

— Так Фергана вроде Советской власти уж лет 60 как подчиняется…

— Сколько?! Ахахахахах! — собеседник их хохотал без умолку, из чего бойцы сделали вывод, что он, должно быть, сошел с ума. — Вы большие шутники! Фергана стала Советской две недели назад и, если хотите, знать, если бы не я, ничего бы у вашего Фрунзе не вышло.

— У кого?! — услышав фамилию легендарного советского военачальника, Ахмед убедился в ненормальности этого Мадамина. Савонин остановил их дискуссию, видя, что узбек начинает нервничать.

— Ладно, что ближе — Каган или Фергана?

— Каган 5 верст, Фергана — 20.

— Отведи нас в Каган.

— А кто вы такие?

— Мы — бойцы спецназа ГРУ.

— Из белых, что ли? — он схватился за ружье. Козлов — за автомат. Перестрелка могла начаться в любую минуту. Савонин читал, что где-то в глубине сибирской тайги время от времени находят каких-то отшельников, ушедших от мира еще во время Гражданской войны и потому живущих в мире собственном, пребывающих совершенно не в курсе новостей. Как знать, может эти чабаны тоже давно затворничают, и не знают, что Советская власть давно победила, а Гражданская война — кончилась? Командир вскинул руку вверх.

— Нет, мы ищем солдат Фрунзе, идем им на подмогу.

— Так бы и сказали. Идите за мной.

Нетрудно догадаться, что идти им предстояло еще 5 километров. Во время похода Савонин вступил в диалог с Мадамином.

— И как дела в Бухаре?

— А что в Бухаре? В Бухаре эмир, которого мы с товарищем Фрунзе никак не можем свалить. Как знать, может и вы посланы Лениным и Аллахом действительно нам в помощь, и мы сможем наконец его одолеть.

— Ты сказал, что Фергана целиком твоя… Как же так?

— А так — товарищ Фрунзе разрешил мне пока собирать там дань. За то я и перешел на его сторону. Эмир брал с меня налоги, а товарищ Фрунзе совсем ничего не берет.

— Так Фрунзе — еще не вся советская власть…

— Не смеши меня, путник. Сильнее Фрунзе один Аллах! — Мадамин воздел палец к небу. «На сумасшедшего он не похож, — решил Савонин. — Видимо, и впрямь затворник».

Спустя пару часов ходу на горизонте начали показываться хижины и осколки городской стены, разрушенной еще Османами.

— Что это? — спросил Савонин у своего провожатого.

— Как что? Каган…

Лейтенанта бросило в жар. То, что он видел, было далеко от самого захудалого узбекского города. Когда они подошли ближе, в жар бросило всех остальных. Несколько полуразрушенных хижин, вымощенные желтым кирпичом дороги, пасущийся в зарослях какого-то сухостоя скот, дальше по пути — восточный базар. И главное — нигде ни машин, ни столбов ЛЭП, ни магазинов, ни детских садов, ни школ, ничего… Ничего, что свидетельствовало бы о том, что здесь живут люди.

Козлов остановил какую-то старуху, несшую на голове поднос с сухофруктами:

— Это что за город?

Она посмотрела на него как на идиота.

— Каган.

— Товарищ лейтенант, — окликнул он. — Похоже, не только наш Сусанин с ума сошел, но и все здесь. Это какая-то деревушка, а они говорят, что Каган. У меня тетка в Кагане живет, я там был сто раз. Это близко даже не Каган.

— Вижу.

— Надо срочно связаться с командованием!

— Как?

— По телефону.

— Ты видишь здесь телефоны?

— Я нет, но…

— Тогда молчи. Сейчас он приведет нас в какой-нибудь административный центр, там и решим. Не может быть, чтобы они все были сумасшедшие.

Спустя десять минут ходу подошел караван к большому дворцу — бывший дом эмира занимало, как оказалось, ныне командование расквартированных здесь частей РККА. Стоило бойцам приблизиться к этому зданию, как у Савонина сложилось впечатление, что он и вся его группа находится на съемках какого-то исторического фильма — кругом ходили красноармейцы со штыкножами и ружьями через плечо, облаченные в традиционную форму с красными стягами и буденновки, подозрительно глядя на новых гостей. Один из солдат подошел к Мадамину, тот шепнул ему что-то, после чего красноармеец убежал.

Возле здания был арык. Утомившиеся бойцы лейтенанта Савонина стали пить из него. Умывшись, Валерий начал раздумывать о том, что будет, если они и правда… да нет, этого не может быть.

Минуту спустя на пороге дворца появился человек — по мере его приближения и распознавания его черт конечности Валерия стали холодеть. Он видел этого человека только на картинках. Высокий, почти двухметровый, рослый сибиряк в форме красноармейца, с пышными усами и шевелюрой — он был похож на медведя. Слишком русское лицо в этих диких краях, подумал Козлов. Вплотную приблизившись к Савонину, он протянул ему руку. Худшие опасения командира группы подтвердились…

— Фрунзе, — отчеканил он.

«Господи, — подумал Валерий. — Одного я не пойму: почему именно мы и почему именно сюда?..» В таких переделках видавшему виды лейтенанту бывать еще не случалось — отличный повод пофилософствовать.

 

Глава третья

о том, что играть всегда нужно по правилам

Пока бойцы под руководством человека, назвавшего себя Фрунзе, поднимались по лестнице дома эмира, в голове командира боевого подразделения усиленно прокручивалась школьная и университетская программа истории. Он старался вспомнить какие-нибудь детали из биографии Фрунзе и одновременно придумать легенду — объяснение их появления в Кагане в 1920 году. Если это и была чья-то игра, то нужно было принимать ее правила и строго следовать им — иначе все могло закончиться очень плохо. Хотя в глубине души он все еще надеялся на розыгрыш. Ну или сон, что ли.

— Ахмед? — шепотом спросил Узванцев.

— Чего?

— Что же это такое?

— Сам видишь.

— Ты хочешь сказать, что это — Фрунзе? Михаил Васильевич?

— Ничего я не хочу сказать…

— Кино снимают, — вмешался в разговор Пехтин.

— А где операторы тогда?

— Хм… Логично.

Шедший рядом красноармеец с ружьем подозрительно смотрел на непонятно откуда взявшихся и странно экипированных своих товарищей из будущего, что заставило их прекратить разговор.

Наконец дошли до кабинета командующего.

— Ну что ж, давайте еще раз знакомиться. Моя фамилия Фрунзе, Михаил Васильевич, я командующий Туркестанским фронтом.

— Савонин Валерий Сергеевич… — лейтенант протянул руку хозяину кабинета. — Командир боевого расчета отряда специального назначения…

— С фронта что ль?

— Так точно, — подумав и на ходу сочиняя легенду начал командир. — После декрета Временного правительства место сражения оставили. Пришли сюда. Против Советской власти не сражались, к действующей армии не примыкали, — он отвечал четко, по-военному чеканя слова, что заставило Фрунзе присмотреться к нему.

— Боевой опыт имеете?

— Так точно, товарищ командующий. Значительный.

— Это хорошо. А почему в РККА не записались?

Савонин только пожал плечами:

— Здесь слабо доносилась информация о ходе Гражданской войны. Не имели точных данных о том, куда и к кому обращаться по этому вопросу…

— При оружии?

— Так точно, с фронта осталось.

Фрунзе окинул взглядом их экипировку.

— Чудное какое-то оружие у Вас.

— Трофейное, — выпалил Ахмед.

— Ну славно. Значит, вступаете в РККА и будете сражаться за Советскую власть?

— Так точно.

— Это хорошо. Ну бумаги вы после заполните, а пока послушайте, что нам предстоит сделать…

— Что он несет? — шепотом спросил Узванцев у Пехтина. Тот пожал плечами:

— По ходу, совсем заигрался. Или крыша поехала.

— Что, простите? — обратил на них внимание Фрунзе.

— Ничего, продолжайте, Михаил Васильевич, — Савонин показал шепчущимся кулак — как воспитатель в детском саду.

— Так вот товарищи. Перед нами стоит боевая задача по завладению Бухарой. Первую попытку мы предприняли еще в начале войны, два года назад. Тогда совместно с подразделениями младобухарцев мы нанесли удар по эмирату, но… оказались неподготовленными. Я, если честно, уже тогда говорил Троцкому о том, что делать такой бросок как минимум несвоевременно, рано. Мы увязли тогда и в Крыму, и с белочехами, и на Кавказе. И тут еще это… В общем, поторопились тогда. Сейчас мы практически закончили войну, и командование РВС прислало меня сюда, чтобы, так сказать, предпринять усилия по объединению двух наших братских народов… Ну, а если быть точным и без лирики, то для того, чтобы организовать боевую операцию.

— Вы так говорите, будто за одну операцию можно покорить такую махину как эмират?

— Ну не за одну, конечно, мы ее проработаем детально… И, полагаю, вы мне в этом поможете. А? как? Или все-таки надлежит отправить вас курьерским поездом в Москву, чтобы там с вами разобрались?

Козлов хотел было сказать что-то вроде «Да, в Москву, уж там явно разберутся, кто есть кто», но, встретив на себе жесткий взгляд командира, промолчал.

— Конечно, поможем. Мадамин-бек изложил нам примерную картину перехода на вашу сторону, из чего стало понятно, что другой альтернативы тут быть не может. Да и сами мы, честно говоря, давно склонялись к переходу… Случая, как говорится, подходящего не было…

— Вот и замечательно. Считайте, что он подвернулся.

— Меня только беспокоит численность войск. То, что мы увидели в Кагане, явно недостаточно для того, чтобы установить контроль на всей Бухарой.

— Части подоспеют из других подразделений Туркестанского фронта — в том числе с Кыргызстана, из числа киргиз-кайсаков. Пока мы должны посеять внутри врага строгое убеждение в том, о чем вы сказали — что нас мало. Таким образом, эффект от появления дополнительных частей произведет не только боевой, но и деморализующий эффект. Как смотрите на такое?

— Положительно. Когда приступим к разработке боевой операции?

— Да хоть сейчас. Я, знаете ли, сутками тут только этим и занимаюсь.

— А когда прибывает подкрепление? Не получится ли так, что мы развернем движение, а дополнительных сил не будет?

— Подкрепление прибывает послезавтра. Но до этого мы должны еще раз наведаться к эмиру.

— Зачем?

— Предложить ему добровольно разместить наши части в Бухаре.

— Думаете, он согласится?

— Я так не думаю, это требование товарища Троцкого.

— Понимаю. Скажите, не известно ли от разведки, в какой части Бухары дислоцируется наибольшее количество регулярной армии эмирата?

— Известно, в Старой Бухаре, — Фрунзе подошел к карте и стал показывать на ней карандашом. Туда же подошел Савонин.

— Значит, начнем выступление со стороны Кагана в светлое время суток под дымовой завесой.

Фрунзе округлил глаза:

— Что это значит?

— В Старой Бухаре инициируем несколько крупных пожаров. Пока город и расквартированные там части охватит переполох, все будут заняты на тушении, мы выступим со стороны Кагана ограниченным контингентом… ограниченной численностью, то есть. В это время мы должны убедиться в том, что полностью контролируем железную дорогу, поскольку полагаю уместным прибытие дополнительных частей сразу в Бухару именно по железной дороге.

— Отлично! — глаза Фрунзе заблестели. — А почему Вы хотите начать в светлое время суток? Мои советники предлагали выступить ночью.

— Ночью в Бухаре, насколько мне известно, — Савонин вспомнил старые фильмы, что смотрел еще в детстве, — осуществляется дозор. Ночью, как правило, происходят все масштабные наступления, а потому под покровом темноты регулярные части будет проще поднять по тревоге. Да и басмачи ночью тут чувствуют себя как рыба в воде. А моим ребятам будет трудно сориентироваться — ночи здесь темные и холодные, местности мы не знаем, зимней экипировки не имеем. Потому ведение боевых действий в темное время суток исключается.

Фрунзе согласно кивнул — у Савонина было явно больше опыта войны, несмотря на юный возраст. Советский военачальник еще не знал, что спустя годы всем желающим начнут давать военное образование в вузе, названном его именем — этот вуз, по иронии судьбы, окончил Савонин прежде, чем его направили на службу в ГРУ.

— Завтра, с Вашего позволения, — продолжал лейтенант Советской Армии, — я вместе с Вами поеду в Бухару, чтобы на месте изучить особенности местности, рельеф, проблемные места будущего расположения наших войск и ведения боев.

— Да, да, конечно.

— А сейчас нам с ребятами отдохнуть бы.

Фрунзе расположил их на первом этаже дома эмира. Наскоро перекусив, ребята вышли во дворе и уселись вокруг арыка.

— Валерий Сергеевич, почему Вы не связались через него с нашим командованием? — негодовал Козлов.

— С каким командованием? С Ивашутиным? Ему в 1920 году 6 лет было!

— Да Вы что? Вы правда верите, что этот сумасшедший — Фрунзе?

— Я в это не верю. А у тебя какие предположения, позволь осведомиться?

— Ну… Я не знаю… Может быть…

— Может быть, в глубине Панжерского ущелья засела группа сумасшедших, которые занимаются историческими постановками…

Ирония судьбы состоит в том, что много лет спустя сын Савонина будет принимать участие в исторических реконструкциях — детальных сценических восстановлениях исторических событий и битв. Пока о них никто здесь не слышал…

— Я не это имел в виду…

— А что? Что ты имел в виду?

— Вы сказали, что мы примем участие в штурме Бухары…

— Пойми простую вещь. Я толком не знаю, куда и как мы попали. И если это игра, то надо принять навязываемые нам правила. Очень может статься, что эти странные люди, которые, если ты заметил, вооружены до зубов, могут обидеться, если ты станешь вести себя с ними неподобающим образом, и прикончить тебя раньше, чем мы выйдем на связь с Центром.

— А про пожар это ты специально сказал? — лукаво улыбнулся Ахмед.

— Почему?

— Ты ведь знаешь, что при наступлении РККА в сентябре 1920 года Бухару охватил сильнейший пожар? Хочешь принять в нем участие? Мальчики кровавые по ночам сниться не будут?

Валерий улыбнулся.

— Я же уже говорил про правила игры. Или принять или плыть против течения. А что касается исторических событий — чему быть, того не миновать. Тут уж как говорил Сенека, «судьба покорных ведет, непокорных тащит».

— А я считаю по-другому.

— И как же ты считаешь?

— Что, если есть возможность повлиять на историю, надо повлиять!

Савонин вскочил, оттащил товарища подальше от всех.

— Ты думай, что говоришь-то!

— А что? — недоумевал Ахмед.

— А то, что эти ребята плевать хотели на эту войну и на интересы верхушки Политбюро. Из них пушечное мясо делают, непонятно зачем, а ты еще масла в огонь подливаешь. И ты сам прекрасно ведь знаешь, что война эта никому не нужна. Можешь, говоришь, повлиять на историю? Так вперед, влияй. Доберемся до Баграма, а там — хоть в Пакистан, хоть в Иран.

— Да ты чего, я не…

— Думай, что говоришь.

Вернувшись к группе, Савонин скомандовал:

— Значит так. Слушай мою команду. В разведывательных целях приказываю всем рассредоточиться по городу. Проводить ориентирование на местности, вступать в контакты с местным населением по вопросу наведения справок — что за город, где идет война, каково соотношение противоборствующих сторон, какой год…

— Товарищ лейтенант…

— Отставить! Я разговариваю с Фрунзе. Всем прибыть в расположение не позднее 20 часов местного времени. Разойдись.

Отдав команду и убедившись, что бойцы, хоть и с немалым недоумением, но стали все же ее выполнять, он вновь поднялся в кабинет главнокомандующего.

— Разрешите, Михаил Васильевич?

— А, товарищ Савонин, заходите пожалуйста.

— Я по вопросу вступления в РККА. Сами понимаете, бойцов надо убедить. Не приказать, а именно убедить. Решение-то они приняли, да вот потом не пожалели бы. А как мне убедить, когда я и сам толком ничего не знаю…

— Логично. Так что же Вы хотите узнать?

— Как там, в Москве?

Фрунзе улыбнулся.

— В Москве как в Москве. Как в столице. Если Вас интересует расстановка сил на фронте, то с уверенностью могу сказать — кое-где вооруженные столкновения еще продолжаются, но в целом перевес на нашей стороне. Можно сказать, исход Гражданской войны предрешен.

— И Вы считаете, что власть большевиков — это всерьез и надолго?

— Товарищ Савонин, если бы с Вами были в Москве, Вас давно препроводили бы под белы рученьки прямиком к товарищу Дзержинскому за такие слова…

— К Феликсу?

— Эдмундовичу. Поймите простую вещь — это власть народа, власть рабочих и крестьян. Тот самый идеал, о котором писали Маркс и Энгельс, Герцен и Чернышевский, Плеханов и Ленин, наконец. Народ веками ждал этой демократии — и получил ее наконец. Как думаете, захочет он ее отдать? Сами знаете, власть если берут, то уже не отдают.

— Это верно, вот только приведет ли народ самого себя к светлому будущему?

— А кто же, как на сам народ может еще разрешить его судьбу? Царь? Бог? Помещик? Увольте.

— Хватит ли опыта? Ума? Терпения?

Фрунзе задумался. Савонин задавал ему вопросы откровенно — с первой минуты знакомства военачальник показался ему именно таким, каким его изображали во всех учебниках: рассудительным, взвешенным, спокойным. Таким он и был — один из немногих порядочных и здравомыслящих людей в верхушке большевистской власти. Потому, видимо, надолго его и не хватило.

— Слишком сложные вопросы Вы задаете, товарищ Савонин. Ответить на них может, пожалуй, только время. А время делаем мы. Вы-то сами как хотите? Хотите для себя будущего, где только от Вашей воли и Вашего решения все зависит?

— Конечно, — улыбнулся Валерий.

Выводы, к которым он пришел по итогам общения с Фрунзе, были неутешительными — он был либо великим актером, просто Станиславским — но кому нужно устраивать все это представление в песках Узбекистана? — или они на самом деле оказались в 1920 году. И хотя поверить в это было практически невозможно, с этим, по всей видимости, предстояло смириться. И ладно бы смириться самому — надо было еще уговорить товарищей принять это за данность.

Несколько комнат на первом этаже дома беглого эмира были соединены в одну и там были установлены полати — сделано нечто вроде импровизированной казармы, опустошенной по случаю прибытия группы Савонина. Валерий прилег на жесткую лежанку с мыслями о том, какие слова лучше подобрать, чтобы объяснить ребятам все происходящее (чего он и сам до конца не понимал). Ответа на этот вопрос он не нашел — усталость сморила его, предательски толкнув в объятия Морфея.

 

Глава четвертая

о том, как важна дипломатия на войне

Бойцы группы Савонина вернулись в расположение поздно — командир уже спал, — а потому доложить о неутешительных итогах прогулки в город не успели. Хотя ему, наверное, их доклад был уже и не нужен; он и так понимал действительное положение вещей. Утром, проснувшись по просьбе адъютанта Фрунзе, который ждал его для выезда в Бухару на переговоры с эмиром, Савонин не стал будить бойцов — если все так, как он думал, им еще понадобятся силы. Пусть отдыхают, решил он, и вышел к арыку.

Вдвоем с командующим Туркестанским фронтом они вскочили на коней и двинулись в сопровождении небольшого отряда охраны в сторону Бухары. Солнце вставало и начинало палить. Температуры здесь в это время года достигали 60 градусов по Цельсию. Учитывая ограниченность в водоснабжении такая температура делала любые процессы жизнедеятельности — включая боевые операции — очень проблемными.

— А что там Вам говорил Мадамин? — спросил Фрунзе, когда они вышли на железную дорогу — несколько километров до Бухары удобнее было проехать по ней, потому что лошади вязли в песках и порядком уставали, не верблюды все-таки.

— Говорил, что принял Вашу сторону в обмен на какие-то экономические преференции.

— Хм, да, есть такое. Видите ли, несмотря на наличие у эмира самостоятельной армии, регулярной, она вся сосредоточена в Старой Бухаре и будет в случае чего охранять эмира. Для контроля над остальными территориями на протяжении всего времени существования эмирата были введены бекства — ну вроде у нас губерний при царе. Беки облагали народ данью, так называемым зиккятом, за счет этого жили, и держали в руках военную, административную и экономическую власть в стране, удобно разделенной на такие вот территориальные единицы. В 1918 году, после колесовского похода, когда инфраструктура эмирата затрещала по швам, бекства разбежались — на смену им сразу пришли басмачи.

— А кто они такие?

— Крупные землевладельцы и скотники. Беки, не будучи в состоянии давать отпор регулярным частям Красной Армии, которые поддерживали национально-освободительные восстания Ходжаева и младобухарцев, предпочли оставить власть. Тогда на арену вышли басмачи. Обладая финансовыми ресурсами, они быстро вооружились, собрали вокруг себя огромное количество крепких и зажиточных крестьян, вооружили их, и стали представлять нам оппозицию. Эмир сделал хитрый ход — как раньше бекам, он разрешил басмачам, или моджахедам, как они себя называют… — в сознании Савонина вдруг словно ножом резануло. Он знал, что басмачи не любят называть себя так, потому что «басма» в переводе с узбекского значит набег, но очередная близость, даже ментальная, с моджахедами, с которыми он не раз встречался в Афгане, не доставила ему радости… — кормиться с территорий, которые они обороняли от нас в его интересах.

— А вы?

— А что мы? Что мы можем? Политика Советской власти не предполагает такого рода кормления, при ней сам народ должен избирать власть и направлять ее деятельность по приоритетам. Конечно, это невыгодно зажиточным крестьянам — ведь по законам Советской России, все их земли будут национализированы и перераспределены между всем населением бекства. Таким образом, мы оказались как бы в ловушке — армия эмира, поддерживаемая английскими колонизаторами из Афганистана и Ирана с одной стороны, и местное население в лице басмачей с другой. Вот нам и пришлось начать переманивать последних на свою сторону-где-то обманом, где-то временным разрешением собирать дань с земель. Так или иначе, другого пути нет — эмир идет на переговоры очень туго, и я не был бы сторонником и сегодняшней встречи, если бы не настойчивая позиция Троцкого. Так или иначе, Мадамин — один из крупнейших и сильнейших басмачей. Без него мы никогда не получили бы контроль над Ферганой, а без нее вообще не нарастили бы здесь военного присутствия…

Савонин с удовольствием слушал Фрунзе — грамотность и постановка речи выдавали в нем военного теоретика. Все-таки не зря его признали одним из крупнейших тактиков всех времен и народов…

Тем временем они приближались к Бухаре. Высокие красивые стены города выдавали в нем старинную крепость, построенную несколько веков назад еще Османами. Это тебе не Каган, подумал Савонин, и даже не Фергана — настоящая цитадель, взять которую с наскока будет очень трудно.

Ворота крепости отворились, на пороге показался небольшой отряд армии эмирата — несколько бородачей, одетых в красивую, наподобие турецкой, серую военную форму с серебристыми знаками отличия и с тюрбанами на головах. Остановившись перед Фрунзе, начальник кордона попросил у него документы. Тот протянул мандат. Изучив его, солдат с ятаганом на боку изрек по-узбекски:

— Lord Frunze Savonina borish mumkin. Xavfsizlik, menga ergashinglar, men sizlarni ko’rasiz … bu erda qolish kerak …

Фрунзе, немного понимавший узбекский язык, поднял руку и кивнул командиру отряда охраны — тот спешился и остался возле ворот. Путники пошли за провожатым.

То, что открылось за крепостными стенами взгляду Валерия, поразило его. Не было и следа того убожества, что увидели они в Кагане. Красивые дома, похожие на дворцы, узкие мощеные улочки, крытые базары. Красивый средневековый белокаменный город, взять который с его переулками и тупиками — дело, посильное, пожалуй, только спецназу ГРУ. В центре его возвышалась высокая смотровая башня, которую увидеть можно было с любого конца города — Валерию показалось, что он оказался в сказке 1001 ночи.

Когда они подошли к роскошному дворцу эмира, расположенному в центре города и имевшему вид классического трехэтажного замка, какие в Москве имели Морозовы и Рябушинские, словно знамение случилось — с близлежащей мечети громко заголосил моэдзин. «Аллаху акбар!» — послышалось и озарило всю округу. Воцарилась тишина, слышно было только как переливается вода в арыке во дворе дома правителя.

С рук на руки передал солдат из пограничного кордона путников охране замка. Предельно вежливый, облаченный в одежду янычара охранник проводил путников в прохладную комнату для переговоров, предложил воды и чая, а сам отправился за эмиром.

Несколько минут спустя в комнату вошел и сам правитель здешних мест — высокий, толстый, одутловатый бородач в роскошном расписном халате синего цвета с золотыми вставками. Фрунзе знал его славную биографию — последний эмир обучался в Санкт-Петербурге, получил наградное оружие и титул Высочество из рук самого государя императора, а взойдя на престол, стал бороться со взятками и поборами. Сейчас он окружал себя военными специалистами Императорской Армии, предоставлял убежище белым офицерам и генералам, в то же время сохраняя нейтралитет в отношении Советской Власти — Фрунзе прекрасно понимал, что, опираясь на басмачей и зная о продолжении Гражданской войны в России, он спокойно мог его нарушить и выбить РККА из Туркестана, но не делал этого, соблюдя принятые на себя договорные обязательства перед Советами. Войдя, он приветливо поклонился гостям:

— Мар хабат!

Они ответили ему поклонами.

— Я с самуль-амир, мы посланы Советским правительством и военным командованием, чтобы поблагодарить Вас за нейтралитет, который Вы сохраняете по отношению к нашей республике… — Он снова поклонился, Фрунзе продолжал: — И одновременно вручить Вам ультиматум.

Глаза эмира округлились:

— Ультиматум?

— Видите ли, наши враги с Ближнего Востока не бездействуют. Обстановка накаляется час от часу, и мы не можем сохранять без изменения ныне существующий баланс сил в Туркестане. Советское правительство предлагает вам ввести на территории эмирата валютное обращение рубля, разрешить присутствие на территории Бухары регулярных частей Красной Армии, а также обеспечить вхождение дружественно настроенных Советской власти младобухарцев в состав правительства…

Эмир принял из рук Фрунзе текст ультиматума и быстро проглядел его.

— Вы предлагаете нам ввести у себя в оборот Вашу валюту… Таким образом выбить из-под нас экономическую самостоятельность…

— Почему? Регулятор цен останется в Ваших руках, Вы по-прежнему будете вольны в их определении, просто пересчитаете курс и цены будете диктовать в наших рублях, а не в своих теньгах. В любом случае вам это будет выгоднее — рубль дороже теньги. Разве нет? Разве не так с вами рассчитываются покупатели?

— Так-то оно так, но в таком случае и уровень жизни населения упадет. Вы верно подметили — рубль дороже теньги, а значит, то, что вчера можно было купить на 5 теньга, завтра будет продаваться за рубль. Как увеличить в таком случае доход населения? Ресурсов у нас от этого больше не станет…

Фрунзе опустил голову. Эмир был прав.

— А что Вы скажете относительно размещения на территории эмирата регулярных частей РККА?

— Таким образом, по-моему, проще сдаться сразу. Мне эмигрировать, а население отдать вам на откуп.

— Опять же чересчур категоричное утверждение. Здесь ведь будут присутствовать и ваши войска. Нам же эмират нужен как анклав, оплот для утверждения своих позиций в Средней Азии — из Афганистана и Пакистана, находящихся под контролем наших врагов — Англии — не исключен приток помощи контрреволюционным движениям. Укрепив свои позиции в Бухаре, мы тем самым пресечем их подрывную деятельность.

— Разрушив наши дипломатические и торговые отношения с английскими колониями? И тем самым окончательно лишив нас собственной экономики, сделав зависимыми от вас! Если не ошибаюсь, ваш же Карл Маркс писал о том, что экономика является основой жизни общества, а все остальное — закон, армия — всего лишь надстройки над ней. Без своей валюты, в состоянии экономической блокады о какой силе, о какой государственности можно говорить? Мы превратим страну в марионетку Советов, и не будем иметь права даже головы поднять, потому что она махом будет или отсечена или нам будет указано на место, которое мы занимаем в иерархии Советской России. Тем более сегодня вы рассматриваете Бухару как оплот в борьбе с вашими врагами — англичанами, а завтра, когда борьба эта прекратится, просто присоедините наши территории к своим и дело с концом…

Фрунзе заиграл желваками.

— Уверяю Вас, я с самуль-амир, что Россия заинтересована в суверенитете и независимости Бухары… — Поймав на себе скептический взгляд собеседника, Фрунзе решил дать ему возможность выговориться окончательно: — А что же Вы ничего не скажете о нашем последнем требовании?

— Вы говорите о включении в состав правительства ваших представителей? Оно, как раз, пугает меня меньше всего остального. У нас шариат, и потому власть эмира практически ничем не ограничивается, кроме Божьего Закона, Корана. Это значит, что, стоит правительству принять какой-либо противный моей воле курс, оно тут же будет распущено в полном соответствии с законами. Восстание Ходжаева, Колесовский поход, выступления младобухарцев — яркие тому примеры. Со внутренней оппозицией мы справимся, даже несмотря на присутствие здесь Красной Армии — у Ленина есть власть, но все же он не Бог, а власть эмира — от Бога. Народ не даст вам насадить свою власть окончательно, но вот подорвать независимость государства вы сумеете, если я приму Ваши требования.

— И каким же образом от этого пострадаете Вы?

— Вы, верно, шутите, господин Фрунзе. Я не пострадаю никаким образом, хотя бы потому, что здесь у людей другие взгляды на жизнь, чем в России. Это там убили царя, а здесь человек скорее зарежет свою жену и мать, чем поднимет руку на Богом избранного эмира. Сломать эти представления о мире вам, может быть, и удастся, но на это уйдут десятки лет — ни меня, ни моих детей уже не будет в живых к этому моменту. Я опасаюсь совершенно не этого. Помимо того, что Аллах, наделяя меня властью, дал мне существенные преимущества, Он также возложил на меня и ответственность за мой народ. Завтра его — а не моя — жизнь превратится в кошмар. Виноваты будете вы, но ведь руки у вас будут развязаны с моей подачи. Это я открою потенциальному врагу ворота в Бухарский эмират. Как после этого я буду разговаривать с Господом во время намазов? Как я буду смотреть в глаза тем, отвечать за которых Он меня наказал? Вы посмотрите на свою страну и на мою. Каким образом Ленин удерживает власть в своих руках? Он лишил народ всего, даже самого необходимого. Нет возможности не то, чтобы зарабатывать — даже еду получать в достаточном количестве, чтобы выжить. Страхом и лишениями удерживает он свою власть, потому что понимает — то, что не от Бога, может быть отобрано в любой момент. А он слишком уже полюбил править, чтобы вот так вот запросто взять и расстаться с короной, которая никогда — за всю историю России — и ни при каких обстоятельствах не была бы возложена на его голову. Никогда и ни при каких! Да, были избранные цари, как, например, Борис Годунов. Но никогда они не повиновались воле народа и никогда об этом не твердили, даже если где-то и прислушивались к его голосу. Власть большевиков противна всем — и народу, и Богу, — а потому удерживаться может сугубо страхом или лишениями. Вы и здесь будете насаждать тот же порядок, что чревато для моего народа немыслимыми издевательствами. Предлагаете мне закрывать на это глаза? Что ж, я могу. Но на Высшем Суде как мне удастся отмолчаться? Какими индульгенциями наделит меня Совнарком, чтобы Аллах проявил ко мне свою милость?

— Но ведь мы предоставляем Вам возможность сохранить власть в Бухаре. Вы же сами всегда говорили, что эмир без Родины — ничтожество, а нищий, живущий на Родине — настоящий эмир. Вы же понимаете, что в случае начала вооруженного противостояния, Вам в лучшем случае предложено будет покинуть территорию эмирата?

— Понимаю, но Вы сами вслушайтесь в эти мои слова. Разве то, что Вы мне сейчас предлагаете, есть моя Родина в классическом понимании? Есть моя земля, править которой наказал мне Аллах? Это будет уже другой мир и совершенно другая страна, в которой я не найду себе места. И пусть я потеряю корону эмира, но останусь верным рабом Аллаха и последователем Его пути — во всяком случае, умирать буду с чистой совестью. Я помню, что мирская жизнь — всего лишь игра и потеха, а в Последней Жизни нам предстоит держать ответ за то, что мы здесь совершили. Вы подбиваете меня совершить явно предосудительный поступок. Простите, но я не могу выполнить Ваших требований.

Всю обратную дорогу путники ехали молча — жара достигла уже почти семидесяти градусов, и к разговорам не располагала. В действительности же каждый думал о своем. Фрунзе злился — его, военачальника, обязали вести переговоры, что получалось у него скверно, да и вообще изначально сама затея была провальная. А Савонин обдумывал слова эмира о том, что Советская власть держится только на страхе да лишениях. Он заметил поразительную закономерность в его словах — они были актуальны и спустя 60 лет после их произнесения.

Один же вывод теперь миновать было нельзя — они действительно оказались в Бухаре накануне свержения эмира, и теперь ему и всей его группе предстояло волей-неволей принять в этом участие.

 

Глава пятая

о том, что спецназ — это сила!

Утро следующего дня началось с обсуждения плана военной операции по занятию Старой Бухары. Слово держал комфронта Фрунзе.

— Итак, нам необходимо рассредоточить войска по трем основным направлениям. Первый — Шахрисабз и Кетаб. Здесь проходит крупнейшая артерия Старой Бухары-железнодорожная. Части Туркестанского фронта придут к нам по железной дороге, а потому контроль над ней мы должны получить обязательно. В это самое время мы должны отвлечь внимание регулярных частей эмира, стянутых им в Старой Бухаре. Как это сделать — вот вопрос? Ведь, если не предпринять для этого ничего, очень скоро они окажутся в Шахрисабзе и отрежут нам путь к железной дороге…

— Как я и говорил, дымовая завеса, — командным голосом ответил лейтенант Савонин командарму Фрунзе.

— Что Вы имеете в виду?

— Инициируем там пожар.

— Но как? Для этого потребуется горючее. Мы сами стен крепости не можем преодолеть, а тут еще такие тюки за собой тащить! Как Вы себе это представляете?

— Где находятся места наименьшего укрепления ворот?

— По данным разведки, к югу.

— Значит, в то время, как основные наши силы начнут атаку городских ворот, мы с нашей группой преодолеем южное заграждение и окажемся в городе. Пожар мы организуем за счет зажигательного коктейля.

— Чего?! — военный стратег взглянул на Савонина удивленными глазами. Он еще не слышал о коктейлях Молотова — впервые они начнут применяться в советско-финской войне, до которой еще 20 лет.

— Трофейное оружие. Захватили у немцев. Оно, вообще-то, еще со времен Наполеона применяется, — Савонин не солгал, иное дело, что в сражениях, в которых участвовала русская армия случаев его использования пока не было.

— Но как вы будете пробираться по городу? Вас же моментально обнаружат и ликвидируют.

— Придумаем что-нибудь… — хитро прищурился Савонин. — Вы мне скажите лучше, что с эмиром делать?

— Хороший вопрос, товарищ Савонин. Это действительно важно. Если он уйдет в Афганистан и объединится там с силами Исмаил-бека, нам не поздоровится. Надо пресечь его передвижения. Для этого, чтобы исключить его отступление, мы выставим несколько кораблей из нашей Туркестанской флотилии в устье Амударьи, которая омывает город с одной стороны. Прямая дорога туда только рекой — причем до восточного края, где ему придется ступить на землю и так пересекать границу. Пока пограничники подконтрольны эмиру — нам останется только преследовать его в случае бегства. Значит, товарищ Савонин, коль скоро Ваша группа будет дислоцироваться в черте Старой Бухары, Вам и поручается предотвратить его выезд за пределы крепости.

— Когда начинаем штурм?

— Выходим сегодня ночью, штурмуем с утра. Вам хватит времени подготовиться?

Савонин кивнул. Бой предстоял трудный — он еще никогда не воевал с давно усопшими.

К утру основные части каганского подразделения Туркфронта стояли у ворот Старой Бухары, также пребывавшей во всеоружии — после провала переговоров для эмира близость наступления также перестала быть тайной.

Основная сила частей РККА под командованием Фрунзе сосредоточилась у ворот в Старую Бухару. Там нарочито было выставлено несколько отрядов — почти целая дивизия. Это отвлекало внимание противника и заставляло его ответить таким же сосредоточением. Спецгруппа под командованием Савонина отошла к южной части стены — здесь патруля почти не было, стояло человек 5, нейтрализовать которых ребята могли бы запросто. Но как только здесь раздался бы шум — солдаты эмира ринулись бы сюда как оглашенные. Потому решили штурм начинать одновременно. Узванцев запалил несколько дымовых шашек — это привлекло внимание часового. Тот что-то начал кричать по-узбекски. Это было сигналом для Фрунзе — увидев на горизонте дым, командарм приказал открыть шквальный огонь по воротам. В ответ град пуль и гранат обрушился на головы советских военных частей. Кстати оказались выстроенные здесь ночью наскоро укрепления из камней и мешков с песком — они служили своего рода защитой от огневой атаки войск эмира. Если бы не они, красноармейцы были бы здесь как на сковородке. Открытая местность, палящее солнце — пока все было не в их пользу.

Фрунзе подумал, что если бы не группа Савонина, даже соваться в Бухару было бы преждевременно.

Пока там велся огонь, а люди Савонина перелезали через городскую стену, дивизия красных под командованием товарища Белова отбила контроль над железной дорогой в Шахрисабзе. Это было сделать тактически несложно — войск там было мало, эмир больше заботился о собственной безопасности, нежели чем о коммуникациях в условиях войны. По его справедливому замечанию, басмачи должны были следить за той местностью. Но и те по неразумению особого значения железной дороге не придавали — как торговцев их больше занимали караванные пути.

Преодолев заградительный барьер, группа Савонина рассредоточилась по Старой Бухаре — маскировка позволила им это сделать относительно спокойно. У нескольких стариков в Кагане были взяты толстые халаты. И хотя в них было жарко, а тащить на себе амуницию под ними было тяжело, все же на них почти никто не обратил внимания. Узванцев, как и было договорено, остался у мечети, Козлов и Пехтин — у городского базара, Савонин еще с двумя бойцами добрался почти до дома эмира — создать тут огневую точку тоже было предусмотрено планом, это значительно бы осложнило отступление государя.

Будильник на наручных часах бойцов сработал одновременно. Регулярные части эмира сосредотачивались у городских ворот, в то время как бутылки с коктейлем Молотова полетели разом в минарет мечети, деревянные сваи базара и ворота близ дома эмира. Казалось, вся Бухара запылала одновременно.

Люди выскакивали из своих домов и бросались кто куда — одни спешили тушить пожар, другие прочь, к городским стенам. В городе была посеяна паника. Части эмира не успевая доскакать до ворот, до основного места сражения, на ходу разворачивались и бросались к мечети. Оттуда, завидев, что горит дом эмира — туда. Проезду мешало пожарище городского базара — его расположение в самом центре и погружение в огонь словно бы разрезали город на две части. Стоило более или менее значительной группе войск эмира сбиться в кучу, как люди Савонина, с саперными лопатками наперевес, не снимая халатов, бросались в самую гущу и рубили солдат. Те не успевали ничего сделать — настолько внезапным было появление обученных и подготовленных спецназовцев, и настолько точечными и профессиональными — их удары.

До самого неба взмывали вверх столбы черного дыма и языки пламени, так буйно разносящегося под влиянием сухого горячего ветра и палящего солнца. Казалось, уже весь город охвачен огнем — хотя в действительности горела лишь незначительная часть зданий в центре. Паника в городе была создана — цель действий спецназовцев можно было назвать достигнутой.

Между тем, сопротивление войск эмира у ворот не ослабевало — понимая, что отступать некуда, солдаты обрушивали на красноармейцев все более упрямый огонь. Фрунзе молчал. Все — и солдаты эмира, и красноармейцы понимали, что как только опустится ночь, ослабится видимость, а добрая половина Бухары будет превращена в пепел, части РККА войдут в город и тогда все, конец прежней жизни. Солдаты бились отчаянно, фрунзенцы берегли силы.

Савонин, сосредоточив группу у дворца эмира, приказал его штурмовать. А штурмовать ничего и не пришлось — дом был пуст. Судя по тому, что большие группы армии эмира сбежались сюда на пожар, никто не знал об отступлении государя. Быстро вскочив на плененных коней, спецназовцы поспешили к выезду из города. Доскакали они до самого дальнего его предела — где брала начало Амударья, и открывались пути отхода в Афганистан.

Как и было условлено, несколько кораблей с революционными матросами стояли на пристани. Завидев людей на конях и в халатах, матросня похваталась было за ружья да пулеметы.

— Отставить! — подняв руку вверх, скомандовал Савонин. — Мы от товарища Фрунзе.

— Чем докажешь?! — донеслось с одного из кораблей.

Вспомнив своих товарищей по ВМФ и их стиль общения, Савонин ответил:

— Век воли не видать!

Подействовало.

— Где эмир?

— А хрен его знает, где твой эмир! Не было! Не проходил мимо нас!

— А давно вы здесь?

— С утра, как приказ получили. Затемно еще пришли…

— Таак… — Савонин спешился.

— Куда же он делся, товарищ лейтенант? — спросил наивно Козлов.

— Вопрос не куда, а когда. Выходит, заранее все просчитал.

— Преследовать надо! — предложил Узванцев.

— Нет, — отрезал командир. — Наша цель не эмир, а Бухара. Возвращаемся в город, надо встречать наших.

Все произошло, как и рассчитывали бойцы Фрунзе — с наступлением темноты люди Савонина зашли в тыл к басмачам и солдатам эмира, оборонявшим городские стены, и несколько точными очередями свалили их вниз. Подоспевшая по железной дороге помощь солдат Туркфронта не понадобилась. Ворота города открылись — в Бухару вошла новая власть и принесла с собой большие перемены…

Уже позже разведка донесла, что эмир с гаремом и небольшим отрядом охраны покинул город ночью, предшествовавшей наступлению. Приди они чуть раньше… но история не знает сослагательного наклонения. Эмира надо было догнать во что бы то ни стало!

Москва, в это же время

Ленин нервно ходил по кабинету взад-вперед.

— Что Вы так волнуетесь, Владимир Ильич? — успокаивал его Троцкий. — Фрунзе опытнейший командарм, он точно знает, что и в какой последовательности ему делать.

— Это верно, Лев Давидович, но не забывайте, сколь малые силы имеются в его распоряжении! А если эмир запросит помощи от афганских курбаши? От Ибрагим-бека?

Троцкий отвел глаза — неподготовленность операции была его недоработкой, но он предпочел молчать об этом и надеяться на лучшее.

Секретарь Ленина постучал в дверь. Хозяин кабинета вздрогнул — он наказал штабу Фрунзе докладывать о ходе операции как можно чаще. Это, наверняка, было сообщение с Туркфронта.

— Телеграмма от Фрунзе, Владимир Ильич.

— Читайте немедленно.

— «Крепость Старая Бухара взята сегодня штурмом соединенными усилиями красных бухарских и наших частей. Пал последний оплот бухарского мракобесия и черносотенства. Над Регистаном победно развевается красное знамя мировой революции».

— Поздравляю Вас, Владимир Ильич!

— Меня-то что? Вы Фрунзе поздравьте. Что ж, теперь для нас там открывается новая задача. Коль скоро крепостью мы овладели, а на месте есть джадиды и младобухарцы, которые поддерживают политику большевиков и могут запросто организовать власть там, необходимость в присутствии там Фрунзе отпадает. У нас Крым полыхает, товарищ Троцкий, такой военачальник там куда важнее и нужнее.

— А туда кого отправим? По-моему, доверять управление целиком и полностью одним только младобухарцам рановато, натворят дел. Не забывайте, там сильно басмачество, и даже несмотря на отсутствие необходимости тактических операций, военное присутствие наше там еще нужно.

— Согласен. Но с другой стороны руководить войсками на месте должен человек, хорошо знакомый с обстановкой… Помните, Вы мне говорили про этого, как его… Энвер-пашу, кажется?

Человек, о котором говорил Ленин, был настоящей легендой. Этот турецкий офицер родился в 1881 году в Турции. Вскоре после начала службы он стал одним из лидеров партии «Младотурок». В июне 1908 года среди офицеров османской армии распространилось известие о подписании в Ревеле соглашения между Николаем II и английским королём Эдуардом VII о реформах в Македонии. Оно вызвало эффект разорвавшейся бомбы, так как офицеры в Македонии рассматривали его как предлог к разделу Османской империи. 3 июля в македонском городе Ресен произошло восстание под руководством майора Ахмеда Ниязи-бея. 6 июля к восстанию присоединился Энвер. В течение нескольких дней отряд Энвера вырос до нескольких тысяч человек. 10 июля 1908 года на митинге, после трехкратного залпа орудий, Энвер провозгласил восстановление конституции в Османской империи. После этого началось братание мусульман с христианами. Энергичные действия и успех Энвера сделали его необычайно популярным. Он стал титуловаться Героем свободы, его даже сравнивали с Наполеоном I. Революционная эйфория и внезапно свалившаяся известность породили в Энвере веру в свою «особую судьбу» и «божественное предназначение».

После победы революции и восстановления конституции 1876 года Энвер отправился с дипломатической миссией в Берлин. В 1909 году он был назначен военным атташе в Берлине и пробыл там ещё два года. Время, проведённое в Германии, сделало Энвера убежденным германофилом. Особенно его восхищала немецкая армия: её дисциплинированность, уровень подготовки и вооружение».

Поражение Османской империи в ходе Итало-турецкой войны 1911–1912 годов привело к падению популярности младотурок. В июле 1912 году в стране произошел переворот, который возглавила партия «Хюрриет ве итиляф» («Свобода и согласие»). Её представители встали во главе правительства, а в августе был распущен меджлис (парламент), в котором доминировали младотурки.

В январе 1913 года Энвер осуществил государственный переворот, приведший к свержению правительства Кямиля-паши. После переворота установил военную диктатуру «трех пашей» — вместе с Талаат-пашой и Джемаль-пашой образовал неофициальный триумвират, фактически захвативший всю власть в Турции. Занявший пост военного министра Энвер продвигал идеологию пантюркизма и панисламизма. Был сторонником искоренения христианского населения (в частности, армян и ливанцев) на территории Оттоманской империи.

В 1914 году Энвер выступил за военный союз Турции с Германией и содействовал вовлечению Турции в Первую мировую войну. Во время войны занимал высший военный пост заместителя главнокомандующего (главнокомандующим формально числился султан).

В 1914–1917 годах большевики (в полном соответствии с лозунгом «Поражения своего правительства в войне») негласно поддерживали пантюркистский политический проект «Туран Йолу» (Дорога в Туран). Оный проект курировали военные преступники Энвер-паша, Талаат-паша, Назым-бей и Ахмед Агаев. Конечной целью пантюркистов было убедить тюркоязычное население Кавказа, Ирана, Крыма, Поволжья и Туркестана отделиться от России или Ирана — и присоединиться к новой мега-державе «Туран». Одним из живых препятствий к реализации данного проекта оказался армянский народ.

Энвер-паша вместе с Талаат-пашой и Джемаль-пашой был одним из главных организаторов геноцида армян, геноцида греков и геноцида ассирийцев в Османской империи во время Первой мировой войны.

После подписания Турцией Мудросского перемирия в 1918 году Энвер вместе с Талаат-пашой и Джемаль-пашой бежал в Германию на немецкой подводной лодке, где жил под псевдонимом Али-бей. В его отсутствие послевоенный трибунал в Стамбуле судил Энвера и заочно приговорил его к смертной казни.

В 1919 году Энвер встретился в Германии с коммунистом Карлом Радеком, представляющим Советскую Россию. Он решил вступить в прямой, официальный контакт с российскими большевиками и использовать каналы связей между немецкими военными кругами и большевиками, с целью организовать и возглавить в Средней Азии борьбу против Великобритании.

В начале 1920 года Энвер-паша прибыл со своими сподвижниками-пантюркистами в Москву. Большевики в то время поддерживали обе ведущие турецкие партии: Националистическую Мустафы Кемаля и Юнионисткую Энвер-паши, боровшиеся за власть в стране. Энвер базировался в Москве, работая в Обществе Единства Революции с Исламом. Въезд в Турцию ему был запрещен Великим Турецким Национальным собранием, выпустившим приказ от 12 марта 1921 года. Запрет был наложен на Энвер-пашу и Халил-пашу за «возможное ухудшение внутренней политики в стране и внешних отношений правительства Анкары».

— Вы хотите..?

— Да, направим его туда прямиком.

— Но ведь он не узбек! Он недостаточно хорошо знает местность!

— А кто знает ее лучше из проверенных московских товарищей? Никто. Да и с Чичериным мы его кандидатуру уже обсудили. Григорий Васильевич, что популярность тюркских идей на Востоке сделает свое дело, и товарищ Энвер-паша благополучно там укрепится!

Троцкий пожал плечами.

— Что ж, конечно кадровые вопросы будут всегда оставаться за Вами, я человек военный…

— Вот и славно. Отыщите мне его и вызовите немедленно.

Энвер-паша явился в кабинет Ленина в строгой тюркской военной форме-он носил ее, не снимая, — поглаживая усы и с идеальной выправкой. На Ленина подтянутые военные всегда производили впечатление, и за короткое время общения с ним турецкий офицер хорошо это уяснил.

— Товарищ Энвер, Вам поручается ответственная задача. Сегодня мы овладели Бухарой. Вы должны в сопровождении трех дивизий РККА выехать туда и сменить тамошнее военной руководство в лице товарища Фрунзе, который нам нужен здесь…

— Для меня это большая честь, Владимир Ильич, — Энвер по-восточному поклонился. — Вот только, смогу ли я?

— Партия и Совнарком считают, что очень даже сможете. Собирайтесь и завтра же утром выезжайте в Бухару. Вам предстоит тяжелая работа, в которой Вы сможете… да чего там, обязаны будете применять идеи пантюркизма. Они объединят под вашим началом и басмачей, и просоветски настроенное население Узбекистана — я в этом убежден.

— Но откуда такая уверенность?

Ленин хитро прищурился:

— Националистические идеи всегда были двигателем прогресса. Вы посмотрите, наши цари три века кровь из народа пили под флагом идей панславизма. Вон до чего дошли! Если бы не война и не революция, так все бы и продолжалось, поскольку эти самые идеи шовинизма и национализма прочно засели в умах основной массы населения. И будут давать ростки еще не одно десятилетие! Так что поверьте я знаю, что говорю.

— Но как же интернациональные идеи большевизма? Они ведь не коррелируют с моими взглядами!

— Пустяки. Пока соберем всех под вашим началом, а после заменим идеологическую платформу. Пусть народ привыкает торговать идолами и святынями…

Старая Бухара

Фрунзе бродил по захваченному дворцу эмира словно не в себе.

— Что с Вами, Михаил Васильевич? — спросил Савонин, войдя в роскошно убранную комнату переговоров, где они еще несколько дней назад беседовали с эмиром, а сейчас Фрунзе вальяжно расположился и потягивал чай.

— Да вот думаю все насчет эмира.

— А что о нем думать? Если Исмаил-бек не до конца сошел с ума, он не даст ему военной помощи — кто из локальных царьков будет связываться с растущей военной мощью Советской власти? Никто.

— Да я-то это понимаю, вот только англичане… Те ни перед чем не остановятся, так и жди от них диверсии да подвоха. Нам нужно усилить работу с личным составом — возможны различные провокации со стороны интервентов.

— Это непременно, а насчет эмира не волнуйтесь. Мы рассчитали примерный маршрут его движения — с таким личным составом он дойдет до Карши и обязательно там остановится на несколько дней, чтобы отдохнуть. Наш отряд уже выдвинулся туда.

Вошел адъютант Фрунзе, сунул ему телеграмму. Тот прочитал и поморщился.

— Что случилось?

— Отзывают в Москву.

— А здесь кто останется?

— Да один подонок. Энвер-паша, я его знаю еще с фронтов Великой войны. Был военным министром Турции, а сейчас в Москве отсиживается-за его постоянные измены нигде ему не рады. Он организовал в свое время резню армян, слышали, наверное?

— Еще бы. И что он здесь будет делать?

— Осуществлять общее военное руководство. Завтра уже прибывает. Надо собираться… — Фрунзе встал, но был остановлен Савониным.

— Постойте.

— Что такое?

— Вы мне за это время стали очень симпатичны. И я хочу предостеречь Вас, — Савонин выпалил эту фразу не думая. Нет, конечно, он собирался повести с командармом такой разговор, но все время избегал мыслей о нем-они пугали его последствиями. Сейчас он подумал, что если немедленно не выскажет свои мысли Фрунзе, то больше такого случая может и не представиться. Он полагал, что имеет возможность спасти военачальника для страны от той гибели, что ждет его пять лет спустя под ножом хирурга в Москве — одно из первых заказных убийств в СССР было совершено по приказу Сталина, расчищавшего политический Олимп от сверхпопулярных личностей в обстановке пока еще строжайшей секретности.

— Предостеречь? Но от чего?

— От гибели. Вы же понимаете, что Ильич не вечен. Покушение Каплан и вообще… Так вот, как Вы полагаете, кто станет на его место?

Фрунзе опустил глаза.

— Что за разговор…

— Обычный разговор, жизненный. Так вот есть мнение, что на его месте станет Сталин.

— Ну и что в этом такого? Иосиф Виссарионович прекрасный человек, мы хорошо знакомы еще со времен обороны Царицына.

— Да, но Ваша популярность может превысить в народе его личную.

Командарм покраснел:

— Что Вы такое говорите?! Это — контрреволюция!

— Быть может, но к началу 1925 года так и будет, — лейтенант заговорил быстрее. — Не спрашивайте, откуда я знаю, просто знаю и все. Так вот в конце 1924 года вы поедете в командировку в Германию. Оставайтесь там, не возвращайтесь! На Родине Вас ждет смерть! Вас уложат на операционный стол и покончат с вами таким образом. Французы говорят: «Повар скрывает свои ошибки соусом, хирург — землей». Поверьте мне, просто поверьте!

Цвет лица командарма менялся каждые несколько секунд.

— Вы понимаете, что я могу Вас арестовать за эти слова?

— Понимаю, но мое стремление сохранить жизнь одного из ведущих военных стратегов для страны оправдывает издержки.

— Что ж, воля Ваша! Петров! Арестовать гражданина Савонина и посадить на гауптвахту вплоть до приезда нового командования!..

…Отряд под командованием Ценаева добрался до Карши ближе к вечеру — солнце начинало садиться, и, хотя ослаблялась видимость — ночь в здешних местах была непроглядная, черная как смоль, но все же ослаблялась и жара, что облегчало ведение боя. Подходы к Карши заслонял небольшой ряд барханов — рассредоточившись по ним, можно было какое-то время оставаться незамеченными для заставы у ворот города. Издалека бойцы Узванцева завидели горящие костры — то рота охраны несла вахту возле родины Тамерлана. В считанные минуты спецназовец принял решение — атаковать город, отыскать возможно скрывающегося там эмира (вероятно было, что остановится он именно здесь — не может же он идти сутки, да еще и ночью) и ликвидировать его. Командир приказал Пехтину в сопровождении троих красноармейцев обойти часовых с флангов, а сам с группой в пять человек выдвинулся им навстречу — отвлекающий маневр.

— Хужхелибсез! — потрясая ружьем, выкрикнул Ценаев. Охранники насторожились и похватались за оружие.

— Чего тебе?

— Где эмир?

— Не знаем.

— Все же мне кажется, что он в городе. Дайте нам пройти, и город и его жители останутся целы и невредимы.

— Стой где стоишь! — прокричал командир кордона и вскинул ружье. В этот момент позади него Пехтин и красноармейцы свернули шеи нескольким его бойцам, завладев оружием. Один из басмачей захрипел. Это отвлекло внимание кордонных — командир обернулся, как вдруг сзади в него полетела саперная лопатка Ахмеда. Он решил не стрелять — чтобы сэкономить патроны, ведь неизвестно было, сколько им еще здесь придется выдержать боев. Умело орудуя лопаткой, он, спешившись, подбегал то к одному, то к другому бойцу, легко обезвреживая их. Небольшая кучка басмачей стала тесниться к городским воротам и открыла огонь. Несколько пуль попали в бронежилет Пехтина, после чего он выхватил автомат и одной очередью уложил всю группу. Красноармейцы с удивлением смотрели на него — автоматов еще не было у них на вооружении.

— Трофейный. Немецкий, — улыбнулся Пехтин.

Преодолев вход в город, отряд разделился — согласно городскому плану, три группы должны были прочесать его вплоть до последней улицы, а встретиться на вершине холма, в центре его, где стоял большой форт, окруженный рвом. Он был необитаем — много лет использовался только как смотровая башня.

Во главе первой группы пошел сам Ценаев. Проскакав метров пятьсот вглубь городского укрепления, они нарвались на отряд басмачей, численностью превосходивший охранников. Те не спали, а стояли плотным строем вдоль городского базара. Видимо, кто-то из сторожевых успел подать знак и бросить за стену факел. А, может, и просто ждали.

Командир расчета прокричал что-то не по-русски. Несколько факелов полетели в сторону бойцов. Отбились от них как могли — красноармейцы шашками, а бойцы Ценаева все теми же саперными лопатками. Следом огонь из ружей стал молотить по советским бойцам. Трудность отступления объяснялась тем, что подступы к базару были, как правило, узкими, и не позволяли свободно отойти назад. Широкой была только площадь, которую занимали басмачи и которую они превратили в театр боевых действий. Облаченные в бронежилеты, бойцы спецназа вышли вперед красного отряда. Басмачи ничего не понимали — они стреляли в своих противников в упор, попадали в них, но те не падали. Неразумные тюрки подумали, что имеют дело с чудом и немного испугались, но стрелять все же не прекратили.

Ценаев приказал открыть ответный огонь — численность противника не позволяла действовать иначе. Плотный огонь из АК в течение нескольких секунд сломил основную оборону. Чтобы не дать противнику отступить, спецназовцы закинули за линию обороны несколько бутылок с коктейлями Молотова, деревянные опоры и крыши базара быстро заполыхали. Тех, кто бежал навстречу солдатам, те встречали шашками и лопатками — пули командир строго-настрого приказал беречь.

Полыхающий базар пришлось обойти — в окрестных переулках встретили наши бойцы еще нескольких вооруженных басмачей, но те при виде хорошо оснащенных и облаченных в непривычную форму солдат или спасались бегством или добровольно разоружались. Красноармейцам командир поручал собирать ружья — для отчетности командованию.

Три группы встретились у рва уже за полночь.

— Ну и?

— Никаких следов эмира или его отряда.

— Думаешь, спрятались надежно?

— Нет, — сказал Ценаев. — Шарить по домам не будем. Он забрал с собой гарем — а шило в мешке не утаишь. Наверняка, охрана была выставлена с целью отвлечения внимания — если охраны много, значит наши будут думать, что эмир где-то здесь. Просто они не рассчитывали, что с нашей стороны будет столь массированная атака.

— И что? Пойдем дальше? — спросил командир красноармейцев Белов.

— А куда дальше? Дальше — граница. Войну развязывать товарищ Фрунзе вроде не приказывал? Нет, возвращаемся.

Напоследок Пехтин бросил коктейль Молотова в смотровой форт за границами рва — мало ли, вдруг кто там прячется. Никто не прятался, а только форт был уничтожен.

По возвращении в Бухару ребята узнали об аресте Савонина. Все как один стали предлагать варианты его освобождения, и только Ценаев серьезно призадумался. Весь следующий день он проходил как будто ударенный мешком — ни с кем не разговаривал и все валилось из рук. Без него никто ни на что не решался — он по праву занял место командира в отсутствие последнего.

 

Глава шестая

о том, что и на войне есть место чувствам

Поезд Энвера-паши прибыл в Бухару в полдень — солнце палило что было сил, желтый кирпич, которым были вымощены дороги старого города-крепости рассыпался в мелкую пыль под его неумолимыми лучами и копытами ослов и верблюдов, оживленно шла базарная торговля… Прошло всего лишь несколько дней после установления здесь новой власти, а казалось, будто и вовсе ничего не изменилось.

«Ленин прав, — думал Энвер-паша. — Конечно, Фрунзе не политик. Он может власть захватить, а вот удержать — для этого нужно особо рода умение». Бывший военный министр Османской империи справедливо полагал, что его познаний хватит, чтобы в одночасье перевернуть на попа размеренную и спокойную жизнь бывшего уже Бухарского эмирата.

Прежнее командование встречало Энвера на станции, которая тоже еще сохраняла следы былого величия — как-никак, еще 7 лет назад здесь побывал сам Государь император.

Когда турок сошел с вагона, Фрунзе сделал шаг вперед и протянул ему руку.

— Здравствуйте, товарищ Энвер! — сквозь зубы произнес он.

— Михаил Васильевич, — в лукавой восточной улыбке расплылся его собеседник. — Очень рад Вас видеть.

— Однако, еще несколько лет назад мы с Вами были лютыми врагами…

— Война — пережиток прошлого. При справедливом социалистическом строе войн вовсе не будет! — как по заученному отчеканил Энвер-паша. «Надо же, — подумал Фрунзе, — ты смотри как живо насобачился. Вот уж действительно скользкий тип, весьма скользкий».

— Как доехали?

— Спасибо, ничего, только жарковато.

— Ну да теперь придется потерпеть. Думаю, Вы здесь надолго. Говорят, Вас сюда рекомендовал сам Чичерин, а к его мнению Владимир Ильич очень прислушивается.

— Нет таких крепостей…

Фрунзе показал рукой на отменного ахал-текинца, приготовленного для передвижения нового московского эмиссара. Турок оценил дар, вскочил на коня, и делегация двинулась ко дворцу эмира, в котором расположился теперь штаб Советского военного командования.

Спустя полчаса на тот же перрон прибыл поезд из Кабула. Среди сошедших на землю Бухары был невысокий и неприметный англичанин в белом костюме. Он нанял носильщика, чтобы тот помог перетащить его увесистый багаж и отправить его в гостиницу, а сам шел до нее пешком.

По дороге он зашел на базар, купил немного абрикосов и, помыв их в ближайшем арыке, тут же съел. Неспеша, осматривая достопримечательности города-крепости — маленькие и узкие улочки, минареты мечетей, блуждая по лабиринту проулков и проездов, дошел он до местной гостиницы. Остановившись перед входом, смерил ее взглядом — когда-то здесь останавливались именитые особы. А сейчас, когда вся Средняя Азия, включая Бухарский эмират, была охвачена пламенем войны, сюда и носа никто не показывал…

Он вошел внутрь и подошел к администратору. Одетый по-турецки, в тюрбане, тот встретил его вежливо, но несколько нервозно — это объяснялось тем, что после установления в Бухаре Советской власти англичанам здесь было находиться небезопасно — равно как и местным вступать с ними в контакты.

— Меня зовут Уильям Стоквелл, на мое имя забронирован номер.

— Конечно, мистер Стоквелл, ваш номер 112. Вещи уже в номере. Прошу вас…

Поднявшись в номер, англичанин был немало удивлен, увидев в номере английского коммерсанта Стивенса, торговавшего с эмиром и имевшего значительные капиталовложения в соседнем Пакистане.

— Спасибо за бронь, но лишний раз встречаться нам все же не следует, как мне кажется, — бросил хозяин номера некстати ожидавшему его гостю. — Видите ли, мое настоящее имя и моя биография здесь не особо в чести, так что не хотелось бы, чтобы вслед за Вами сюда пришли советские чекисты.

— О, не нагнетайте атмосферы, Сид, — отмахнулся гость. — Чекистов здесь еще нет. Не прошло и недели, как красноармейцы захватили власть. А вновь назначенный московский эмиссар, как мне кажется, будет не в пример сговорчивее этого ограниченного вояки Фрунзе.

— Прошу, не называйте меня по имени, — Стоквелл заметно нервничал. Видимо потому, что в действительности его звали не Стоквелл. Его звали Сидней Рейли.

Биография его была столь же наполнена событиями, как и время, в которое ему довелось жить и работать.

Рейли родился 24 марта 1873 г. под именем Шломо (Соломон) Розенблюм в Херсонской губернии (в состав которой входила, в частности, и Одесса). Он был незаконным сыном Полины (Перлы) и доктора Михаила Абрамовича Розенблюма. Позднее он сам утверждал, что родился в Ирландии, а если признавал своё рождение в России, то часто утверждал, что сын дворянина. Воспитывался он в семье Григория (Герша) Розенблюма, — двоюродного брата настоящего отца, и домовладелицы Софьи Рубиновны Розенблюм (впоследствии, в 1918 году, сдавшей свой одесский особняк под британское консульство).

В 1892 году он арестовывался царской охранкой за участие в революционной студенческой группе «Друзья просвещения». После освобождения приёмный отец сообщил Соломону, что его мать умерла, а его биологический отец — врач Михаил Розенблюм. Взяв себе имя Сигизмунд, Рейли отбыл в Южную Америку на британском корабле. По теории Б. Локхарта (англ. Lockhart) в Бразилии Рейли взял себе имя Педро. Он работал в доках, на строительстве дорог, на плантациях, а в 1895 г. устроился поваром в экспедицию британской разведки. Он спас во время экспедиции агента Чарлза Фотергилла, который позже помог ему получить британский паспорт и приехать в Великобританию, где Зигмунд Розенблюм стал Сиднеем. Розенблюм изучал в Австрии химию и медицину, в 1897 году в Англии завербовался в разведку Великобритании под фамилией своей жены — ирландки Маргарет Рейли-Каллаган.

В Лондоне под именем Sigizmund Rosenblum появился приблизительно в 1895 химик, торгующий патентованными лекарствами. Одним из его клиентов был пожилой священник, Hugh Thomas. Когда зажиточный Томас умер, Розенблюм через несколько месяцев сошёлся с его молодой вдовой Маргарет. Розенблюм отравил пастора, чтобы заполучить вдову и наследство. Если это так, это идеальное преступление, которое никогда не расследовали. По этой теории Розенблюм, возможно, бежал в Англию от французской полиции, поскольку убил курьера анархистов, перевозящего деньги. Убийство произошло в движущемся поезде, совершенно в стиле Джеймса Бонда, чей образ Флеминг, возможно, после спишет с Рейли. Какие-то связи с революционерами континента у Розенблюма были, поскольку руководитель антитеррористического отряда Скотланд Ярда Вильям Мелвилл (англ. William Melville) вскоре завербовал Розенблюма информатором и помог тому превратиться в британца Рейли.

На деньги жены и очевидно британской разведки из Рейли получился международный бизнесмен с обширными географическими и запутанными финансовыми делами. Позднее он говорил о секретных заданиях, о которых мало свидетельств. В 1897–1898 годах работал в английском посольстве в Санкт-Петербурге. В 1898 году лейтенант Рейли действовал в заграничной организации российских революционеров «Общество друзей свободной России», с 1903 года был в русском Порт-Артуре под видом торговца строительным лесом, там вошёл в доверие командования русских войск и добыл план укреплений, который якобы продал японцам. Подозрение в шпионаже в пользу Японии не помешало Рейли основаться в Санкт-Петербурге. Здесь он взял себе новую жену — Надежду, не расторгая брака с Маргарет. В 1905–1914 годах, до Первой мировой войны, действовал в России (с сентября 1905 по апрель 1914, помощник военно-морского атташе Великобритании), затем в Европе. В справочнике «Весь Петербург» значился как «антиквар, коллекционер». Увлекался авиацией, был членом Санкт-Петербургского лётного клуба.

Рейли создал связи с царским правительством. Когда началась Первая мировая война, он отправился в Нью-Йорк, чтобы переправить в Россию оружие из Америки. Посредничество было выгодным. Впервые официально Рейли поступил на службу в британскую разведку в конце 1917 г. Он стал лётчиком канадских ВВС и переправился через Лондон в Россию. Это доказывает, что его рассказы о шпионаже имеют какую-то основу, — вряд ли кого попало отправят на такое задание. Большевики захватили власть в России и стремились к миру с Германией, что было угрозой для Британии, — это надо было предотвратить.

В начале 1918 года был в составе союзной миссии направлен в красный Мурманск и Архангельск. В феврале 1918 года появился в красной Одессе в составе союзнической миссии английского полковника Бойля и занялся организацией английской агентурной сети с внедрением в круги красных комиссаров (есть признаки, что там он сошёлся с Я. Блюмкиным).

В начале марта 1918 прибыл в Петроград и прикомандирован к военно-морскому атташе капитану Кроми, затем к главе английской миссии Брюсу Локкарту дипломату и разведчику (что, впрочем, во время войны одно и тоже). Рейли и его непосредственный начальник в России Роберт Брюс Локкхарт, составили план, по которому личная охрана Ленина, нёсшая охрану Кремля — латышские стрелки, — будут подкуплены для совершения переворота. Они верили, что подкупили командира латышских стрелков, полковника Эдуарда Берзина, которому передали 700 тысяч рублей (по данным коменданта Кремля П. Малькова, официально — 1 200 000; для сравнения: зарплата Ленина тогда была 500 рублей в месяц). Берзин был верным большевиком и рассказал всё Свердлову и Дзержинскому. Наивные британцы втянули в дело американцев и японцев. «Перевербованному» Берзину были сообщены явки и адреса известных белогвардейцев. Когда в августе 1918 произошло покушение на Ленина, заговор западных дипломатов рухнул. Волна красного террора уничтожила их сеть. Белогвардейцев расстреляли, а полученные деньги пошли на постройку клуба для латышских стрелков и издание агитационной литературы. Рейли удалось бежать, но он был заочно приговорён к смертной казни.

В мае 1918 года совершил вояж на белый Дон, к Каледину, и под видом сербского офицера через всю Россию вывез в Мурманск и посадил на английский эсминец Александра Керенского. Затем в Москве и Петрограде принялся организовывать заговоры против большевиков. В июне 1918 года передал пять миллионов рублей для финансирования Национального и Тактического центров. Координировал мятеж левых эсеров 6 июля 1918 года в Москве.

В Москве Рейли легко и свободно вербовал советских служащих (в том числе и секретаршу ЦИКа Ольгу Стрижевскую) и получал от них нужные ему документы, в том числе свободный пропуск в Кремль по подлинному удостоверению сотрудника ЧК на имя Сиднея Релинского. Также выступал под собственным именем, под именами сотрудника угро Константинова, турецкоподданного негоцианта Массино, антиквара Георгия Бергмана.

Многие дела Рейли проваливались: попытка убить Ленина не удалась из-за отмены митинга, где тот хотел выступить, восстание левых эсеров провалилось, задание Локкарта организовать мятеж в петроградском гарнизоне тоже провалилось.

Удалось убийство эсером Яковым Блюмкиным немецкого посла Мирбаха, и покушение на Ленина 30 августа 1918 года, которое чекисты объясняли «заговором послов». На заочном суде в ноябре 1918 года в Москве Рейли был приговорён к расстрелу и объявлен вне закона.

После разоблачения заговора Локкарта и убийства Кроми Рейли сбежал через Петроград — Кронштадт — Ревель в Англию, где стал консультантом Уинстона Черчилля по русским вопросам и возглавил организацию борьбы с Советской властью. Он писал, что большевики — «раковая опухоль, поражающая основы цивилизации», «архивраги человеческой расы», «силы антихриста». «Любой ценой эта мерзость, народившаяся в России, должна быть уничтожена… Существует лишь один враг. Человечество должно объединиться против этого полночного ужаса».

В начале декабря 1918 года Рейли опять в России, в белом Екатеринодаре, офицер связи союзной миссии в ставке главкома ВСЮР Деникина. В начале 1919 года посещает Крым и Кавказ, с 13 февраля по 3 апреля 1919 находится в Одессе в качестве эмиссара.

В своей родной Одессе анонимно публикует в белогвардейской газете «Призыв» № 3 от 3 марта первую автобиографию с описанием заслуг в борьбе против большевизма. Через ту же газету (№ 8 от 20 марта) сдаёт белой контрразведке трёх чекистов, с которыми встречался в Советской России: Грохотова из Мурманска, Петикова из Архангельска и Жоржа де Лафара из Москвы.

3 апреля 1919 года эвакуируется вместе с французами из Одессы в Константинополь, откуда он и прибыл сейчас сюда…

— Что Вы там сказали относительно нового эмиссара?

— Это Энвер-паша, вы должны помнить его по Великой войне.

— Да что Вы?! Турецкий военный министр!

— Именно. С ним Вам и предстоит работать.

— Отлично. С ним мы найдем общий язык.

— Я тоже так полагаю. Теперь о деле. Эмир бежал в Пакистан и встретился там с Исмаил-беком. Он просит военной помощи, чтобы вышибить отсюда Советы, пока они еще не вполне прочно здесь укоренились. Сами понимаете, без нашего одобрения он не может выдвинуться на территорию, которая ему не принадлежит. Ему нужно быть уверенным в нашей военной поддержке. А мы в свою очередь не хотим устраивать здесь театр боевых действий. Нам надо перетянуть на свою сторону Энвера, и тогда мы создадим видимость военного участия и переворота. Исмаил-бек вместе с эмиром вернется сюда, обеспечит свое военное присутствие и как следствие — нам обеспечит военную поддержку. Оба будут думать, что обязан нам по гроб жизни, и тем самым откроют прямой путь воздействия на них по любым стратегическим вопросам.

— Значит, я должен склонить на свою сторону Энвера? Учтите, он очень жаден, это потребует расходов.

— Об этом можете не беспокоиться. Но вот что имейте в виду. В распоряжении у Энвера есть какая-то сверхмощная военная группа. Это не красноармейцы и даже не военные советники. Они владеют искусством войны в совершенстве, а также имеют в распоряжении сверхмощное и современное вооружение. Мы пока не выяснили, что это за группа и откуда растут ее ноги, но опасайтесь их. По счастью, мнительный и подозрительный коммунист Фрунзе распорядился арестовать их командира за какое-то неосторожно брошенное слово. Но учтите — это временно. Если Энвер плотно поговорит с этим военным, то в его голове могут произойти некие изменения, которые не лучшим образом скажутся на ваших с ним отношениях. Спешите. Но не слишком…

В это время Фрунзе водил Энвера по захваченному дворцу, кратко вводя в курс дела.

— …Так что здесь, товарищ Энвер, работы Вам предстоит еще достаточно. Опирайтесь в работе на младобухарцев и тщательно работайте с кадрами. Сейчас возможна любая провокация со стороны англичан, а тут их еще пока пруд пруди. Они будут стараться восстановить власть эмира, тем более, что сейчас он опирается на их старинного приятеля Исмаил-бека, до которого тут рукой подать. Мы не можем переходить пакистанскую границу — это будет значить объявление войны, а у нас пока есть куда силы расходовать. Потому будьте начеку.

— Да, это верно. Силы еще понадобятся…

— Знали бы Вы, с какой болью в сердце покидаю я Туркфронт… Столько всего здесь пройдено… Кстати, ничего не слышали, куда меня собираются перебросить?

— В Крым. Там сейчас очень сложно. Врангель, Деникин… Одним словом, работы непаханое поле. Вы же понимаете, что такой военный специалист как Вы нужен там, где идет война. А там, где установился даже относительный мир, нужны уже политики.

— Надеюсь на Ваш опыт, товарищ Энвер… Да и вот еще что. У нас здесь группа какая-то объявилась…

— Что за группа? — Энвер насторожился и заинтересовался.

— Не знаю. Говорят, что дезертировали с фронта до подписания Брест-Литовска, отсиживались в здешних местах. Но… уж очень все как-то нелепо выглядит. Оружие при них — такого и у немцев не было отродясь. Одеты как-то чудно. Да и сам факт, что они притащились сюда, за тысячи верст от линии фронта, наводит на дурные мысли. Они здорово помогли нам при взятии Бухары, а потому сомнений в их правильности нет. Но есть сомнения в контрреволюции. Командир стал говорить мне что-то ужасающее про Ленина и Сталина, явно какая-то контра… я распорядился посадить его под арест. Дальше его судьба в Ваших руках, но я советовал бы повнимательнее к ним присмотреться. А лучше всего — этапировать в ВЧК.

— Я так и сделаю, товарищ Фрунзе, будьте покойны… — Энвер солгал. Ему было не привыкать. Теперь любопытство глодало его под корень…

Николай Козлов, боец группы Савонина, бродил по Бухаре без дела. Бойцы разбрелись кто куда — все ждали, какое решение примет Ценаев относительно командира, а сам Ценаев ждал встречи с новым эмиссаром Москвы, чтобы попытаться словами убедить его освободить Валерия. Часы ожидания были утомительны для всех — и для Ахмеда, и для бойцов, и для Валерия. И если последний томился в прохладном винном погребе дворца эмира, то подчиненные его бесцельно слонялись по старому городу, убивая время и не переставая удивляться своему странному перемещению в это странное время. Что до Козлова — он до сих пор слабо верил во все происходящее.

Бродя по крепости, дошел он до базара. Остановился, чтобы купить немного фиников — экзотические фрукты, которых в советской Москве 1985 года было не достать, здесь буквально валялись под ногами. Грешно было проходить мимо. Купив полюбившуюся ему еду Пророка (с.а.а.в. с), он присел у арыка, чтобы помыть и съесть пряную ягоду, как вдруг поймал на себе взгляд девушки, тащившей большую корзину фруктов.

Дивная, стройная, смуглая восточная красавица, какой, должно быть, была сама Шахерезада… но в то же время в скромном деревенском наряде и с закрытым лицом. Он не видел лица, но знал, что она ослепительно хороша — когда-то давно он прочитал в одном из журналов «Здоровье», что мужчина формирует представление об облике женщины по взгляду. Сейчас он проверил это на себе. Глядя на него, она смеялась — уголки карих глаз сузились, выдавая совсем еще девчонку, их хозяйку. Он подмигнул ей. Пошел дальше.

Несколько десятков метров спустя, снова почуял на себе чей-то взгляд. Обернулся — снова она. Завидев его, смутилась, засмеялась и спряталась в каком-то узком переулке. Солдат пошел за ней. Большой северный медведь, светлый, синеглазый, с белой кожей — таких здесь сроду не бывало. И темная, смуглая, загадочная и наверняка опасная — тем опаснее, что сама не знает силы своей красоты, — восточная девица. Про них, наверное, поэт сказал: «Они сошлись — волна и камень, Стихи и проза, Лед и пламень…»

По наитию солдат шел за ней. Она ускоряла шаг, то и дело оборачивалась, смеялась, встречалась с ним взглядом и снова ускоряла шаг. То и дело ловя его взгляд, казалось, она не может напиться, налюбоваться им — но, судя по тому, что отводила глаза так же быстро, понятно было, что еще очень боится.

— Стой! — не выдержав, наконец крикнул он ей.

Испугавшись его командного голоса, она припустилась бежать что есть мочи. Но тяжела была ноша — не давала унести ноги. Вскоре она споткнулась и упала, рассыпав фрукты по земле. Паранджа слетела с лица, открывая и впрямь картинную красоту.

— Отвернись! — закричала она.

— Пожалуйста… — Николай смотрел фильм «Белое солнце пустыни», и знал, что восточные женщины очень трепетно относятся к открытию своей внешности посторонним мужчинам. Правда, не понимал почему.

Пока она поправляла паранджу, он собирал для нее фрукты в корзину. Наконец все было кончено. Она протянула руки к своей покупке.

— Да ладно уж, донесу. Показывай дорогу.

— Идти далеко, — упредила она.

— Да ладно…

Как водится, разговорились.

— У нас не положено, чтобы мужчина видел женщину до свадьбы…

— Вот так номер! А если он женится, а там страшилище окажется?!

Она рассмеялась:

— Тем хуже для нее. Если она не будет нравиться мужу, он прогонит ее.

Николай присвистнул:

— Ну и нравы.

Она улыбнулась в ответ:

— Это только кажется так. На самом деле и хорошего много.

— Может быть… Тебя как звать-то?

— Джамиля. А тебя Коля.

— Откуда ты знаешь?

— В городе уже многие знают про вас…

— Ну надо же, — недовольно сплюнул под ноги сержант.

— Не огорчайся. Вот. Съешь финик, ты же их любишь, — она достала из корзины и впрямь полюбившийся ему фрукт и протянула Николаю. Тот улыбнулся наивной детской улыбкой большого ребенка — мало же этому юноше надо было для счастья. Он ел, а она смотрела на него и улыбалась, сама не зная, чему.

Идти и впрямь было далеко — жила она почти что за городом, на высоком холме, у берега Амударьи, где еще несколько дней назад ловили они с бойцами беглого эмира. Холм был усеян большим садом, а на вершине его красовался дивный кишлак — несколько красивых и богатых домов.

— Это туда тебе идти?

— Да. Только я пойду одна.

— Почему? Ты служанка там, что ли?

— Нет, глупый. Я дочь Фузаил-Максума, богатого и знатного человека. Он будет против, если ты придешь.

— Почему еще? — обиделся парень.

— Он моджахед.

— Басмач, что ли?

— Они не любят, когда их так называют. Они считают, что вы посягнули на чужое, когда выгнали эмира. Грозятся отомстить.

— Да ладно, знаем мы их. — Коля было осерчал, но перечить ей не стал. — Держи. Отпущу тебя, так и быть.

— Приходи завтра на базар, — улыбнулась она ему напоследок и сунула в руку очередной финик. Парень просиял — надо ли говорить, что весь следующий день, несмотря на палящее солнце, он охотно проведет на базаре?..

Обратной дорогой он жевал финик — и хотя они уже стояли где-то возле горла, этот был самым вкусным. Еще бы, из таких рук!

 

Глава седьмая

о беседах двух разведчиков под сенью бухарских ночей

В бухарском стане группы Савонина царили разброд и шатание. Пока командир сидел под арестом в подвале дворца эмира, наслаждаясь прохладой и потягивая вино из погребов беглого властителя, а охрана его была настолько смехотворна, что какой-нибудь Пехтин мог одной левой уложить их всех, Ценаев все же не решался на какой-нибудь серьезный шаг, дожидаясь санкции от Энвера-паши. Тот все никак не мог выкроить время, чтобы принять командира советских разведчиков, а те словно бы и не спешили на прием — разгуливали целыми днями по городу и от пуза наедались изобиловавшими здесь фруктами.

Что до Николая Козлова, то он весь день провел на базаре. Хитрая Джамиля пришла только к вечеру, когда солнце начало садиться.

— Чего ты? Я весь день тебя жду, — с некоторой ребяческой обидой в голосе сказал он. Девушка улыбнулась в ответ:

— Тебе и положено ждать, ты же мужчина.

— Хитрая какая, — улыбнулся Николай. — Что ты сегодня хочешь купить?

— Надо купить угля для тандыра, иначе скоро не на чем будет печь лепешки.

— Ну в таком случае я тебе точно сегодня пригожусь. Не тащить же тебе мешки самой.

Джамиля только улыбнулась ему. Вдвоем они поспешили к торговцу углем — у него остались к этому часу последние два мешка. Моэдзин с минарета громко прокричал величественное «Аллаху акбар!»- магриб, вечерний намаз, означал, что торговля на сегодня окончена. Насилу спела девушка купить уголь. Николай нес на плечах оба мешка до самого ее дома, но, несмотря на длительность пути, ноша не казалась ему такой уж тяжелой.

— Скажи, а как твой отец относится к установлению Советской власти?

— Плохо, конечно. Но, если честно, он и его друзья еще до конца не верят в то, что станет правдой все, о чем говорил Фрунзе.

— Что ты имеешь в виду?

— Ну равенство мужчин и женщин например. Что это за ерунда?

— Сама ты ерунда. У нас уже давно так.

— У нас? — переспросила Джамиля. Николай чуть было не рассказал ей, что прилетел сюда откуда ни возьмись с помощью какой-то чудесной силы, перенесшись тем самым более чем на полвека назад, но быстро осекся. Он сам до конца не верил в случившееся с самим собой и потому, чтобы лишний раз не разочаровываться и не огорчаться, старался гнать от себя научно-фантастические мысли о перемещениях во времени — как знать, может все еще и образуется. Сейчас ему подумалось, что он похож на отца Джамили — оба не верят в то, что медленно, но верно становится для них реальностью.

— У нас, в России. Давно так.

— Скажи, а откуда вы здесь появились?

— Кто это — вы?

— Ну… новые солдаты, что ли… Все жители города видят, что вы очень отличаетесь от обычных красноармейцев, и потому боятся вас. Говорят, в вас сокрыта какая-то дьявольская сила…

— Вот уж ерунда полнейшая! Никакой силы в нас не сокрыто. Мы обычные солдаты, были на войне с Германией, потом дезертировали — когда Керенский издал декрет о мире, а домой возвращаться не спешили — революция как-никак. Потом вот сюда пришли, а за нами и революция. Решили присоединиться.

Джамиля смотрела на него и улыбалась.

— Чего ты?

— Ничего.

Николай вспомнил, что несколько лет назад посмотрел фильм «Бриллиантовая рука». Один из героев там скверно выучил легенду происхождения на своей руке таинственного гипса, служившего тайником для контрабандистов, и от частого повторения его ложь становилась все более заметной: «Поскользнулся, упал, потерял сознание, очнулся — гипс!» Он напомнил себе этого героя Юрия Никулина, и потому несколько смутился. Джамиля помогла выйти из ситуации.

— А у тебя была там… ханум?

— Кто-кто? Девушка, что ли?

— Если это у вас так называется…

У Коли была девушка дома, но, как говорится, какой мужчина в командировке не холостой — он решил немного слукавить. В пределах, так сказать, допустимого.

— Нет. А у тебя?

— Что у меня?

— За тебя уже кто-нибудь посватался?

— Мой жених Торекул погиб в бою с красными еще до того, как мы успели сыграть свадьбу. Пока отец не думал о его замене.

— А ты-то сама? Не думала?

— Что ты?! У нас так не положено! Выбирать самой — значит, проявлять неуважение к отцу, а это недопустимо!

— А что он скажет, если снова увидит меня с тобой?

— Думаешь, он вчера видел нас?

— Думаю, что, если даже и не видел, то уж непременно донесли.

Девушка опустила глаза:

— Ты прав.

— Сильно ругался?

— Нет, не очень… Скажи… А я нравлюсь тебе?

Николай покраснел:

— В каком смысле?

— Ну… как женщина…

— Ты же говоришь, что выбор спутника не входит в твою компетенцию?

— В мою… что?

— Неважно. Если даже и нравишься, то что изменится?

— Поняла, — она снова улыбнулась. «Смотри-ка, а неглупа она для селянки с окраины Бухары», — подумал Коля. — Ты тоже приглянулся мне. У нас таких нет. Все маленькие и некрасивые. Ты большой. Сильный. Как русский медведь.

Они ненадолго остановились. Солнце садилось здесь быстро, окутывая город и его окрестности темными и холодными сумерками. Жаркое солнце и ледяные ночи, видимо, заставляли все жизненные процессы здесь течь быстрее — раскалившись за день, мозг переставал работать, предоставляя чувствам и инстинктам выполнять все его функции. Николай и Джамиля — нет, не посмотрели — впились глазами друг в друга. Держа два мешка одной сильной и могучей рукой за плечом, вторую он протянул к ней, взял ее за талию и притянул к себе — так, что паранджа снова упала наземь, открыв ее бесподобное лицо. Она попыталась вернуть ее на место, но на месте этом уже были его губы…

Несколько мгновений показались им вечностью. Оторвавшись от губ сильного и настойчивого «медведя», она бросила ему:

— Пойдем скорее, отец заждался.

Так случилось, что до самых ворот дома донес Николай мешки, не желая обременять прелестницу такой тяжестью. Когда она затаскивала их за ворота, его фигуру случайно увидел Фузаил-Максум — отец Джамили. Высокий, грузный бородач в толстом халате и видными даже в полутьме иссиня-черными суровыми глазами — не один десяток красных был на его руках. Этот басмач умел хозяйствовать, но умел и защищать свое хозяйство. Николай и Фузаил-Максум встретились взглядами. Минутная искра пробежала между ними, но солдат почему-то не спешил уходить. Словно слышал или понимал, что говорил отец своей дочери:

— To’g’ridan-to’g’ri xususiy u erda?

— Just menga yordam berdi.

— U Qizil Armiyaning?

— Yo’q, u faqat rus askarlari. Bu yerda voqea sodir bo’lgan.

— Mayli — Then.

— Отец приглашает тебя войти…

— Да ладно, вот еще…

— Нет, нет, так положено. Проходи.

Несколько минут спустя Николай в компании Фузаил-Максума и нескольких его соседей — таких же упитанных басмачей — сидел за накрытым прямо во дворе дома достарханом, ел сытный плов и пил чай.

— А почему женщины не садятся? — спросил Николай.

Хозяин рассмеялся.

— Еще чего. Она должна следить за удобством и сытостью гостей, а не разделять с ними трапезу. У вас-то, верно, все иначе?

— Да, и уже давно. Скоро и у вас… — Николай осекся. Гостеприимство хозяина не позволяло оскорблять его дом. — Извините.

— Ничего страшного. Когда Фрунзе пришел, мы не оказали должного сопротивления. В городе были только части армии эмира. Мы решили, что найдем общий язык с новой властью. Наш товарищ, Мадамин-бек из Ферганы — тот, что вас привел, — у него это-таки получилось…

— Конечно, и у вас получится.

— Но как быть, — продолжал хозяин дома, — если Советская власть захочет отобрать у нас все наше богатство?

— Непременно захочет. И даже отберет. Но вы поймите — ради счастья человечества и построения идеального и абсолютно справедливого государственного строя можно пожертвовать своим состоянием…

Гости рассмеялись.

— Несмотря на то, что говоришь ты полную ерунду, все же в словах твоих есть что-то от слов Фрунзе и этого его… бая… Ленина. А это значит, что в советских землях ты будешь уважаемый человек. — Хозяин поднял вверх пиалу с чаем.

— Отчего же ерунду? Советская власть, как сказал Ленин, всерьез и надолго.

— Но почему тогда Мадамин-беку разрешают брать дань с Ферганы и по-прежнему устанавливать там свои законы? Ведь Фергана давно советская! Почему же Москва не пришлет туда своего наместника? И зачем к нам прислала турка? Мы не знаем и не любим его. Мы не хуже Мадамин-бека, мы сами хотим устанавливать власть в Старой Бухаре. Что же ты думаешь, когда бежал эмир, а вы жгли старый город, почему мы не вмешались, не спрятали его а вас не выгнали из столицы? Потому что мы ждали решения Фрунзе — что он так же отдаст нам Бухару на кормление, как отдал Фергану Мадамину. Так зачем нам тут турок?

— Думаю, вы допустили стратегический просчет, как у нас говорят. Фергана не имеет такого политического значения как Старая Бухара. Это во-первых. Фрунзе принял условия Мадамина, потому что в условиях всеобщего сопротивления со стороны басмачей… извините, моджахедов ему нужно было на кого-то опираться из стана врага. Своих сил не хватило бы, чтобы накрыть весь Узбекистан. Это во-вторых. А в-третьих… власть Мадамина в Фергане временная. Когда Советская власть установится здесь окончательно, ему все запретят. Так что… Но в одном вы правы — диалог с Советской властью всегда можно найти. Думаю, вам надо встретиться с Энвером-пашой.

— Ну уж нет! Сами с ним встречайтесь! Нам турок не товарищ. Во время войны он резал армян как свиней, все его подвиги нам хорошо известны. Он сам должен нам поклониться.

— Этого не будет, и вы это прекрасно понимаете. Энвер здесь представляет действующую власть — нравится она вам или нет, она установилась на территории всего Бухарского эмирата, и он ее олицетворяет. Кто вы такие, чтобы он пришел вам кланяться?

— А мы его попросим, — лукаво улыбаясь, потягивал чай Фузаил-Максум. Николай понял, что он замышляет недоброе.

— Думаю, вам стоит поостеречься от шагов подобного рода. В его распоряжении остались основные части Туркфронта, да и наша группа, так что устраивать нашествие косы на камень — не лучший для вас вариант.

— А почему тогда твой командир арестован?

Николай понял — собеседник форсирует разговор. Продолжение его может способствовать выдаче неких секретов, что, собственно, тому и надо. Стиснув зубы, юноша пил чай.

— Это ненадолго и так надо. Больше ничего сообщить не могу.

— Брось. Поговори с командиром. Пусть сам к нам приходит. Мы найдем с ним общий язык вернее, чем с этим палачом Энвером…

Николай понял, куда клонит хозяин.

— Я передам. Извините, мне пора.

Джамиля провожала Николая за воротами дома.

— Отец обидел тебя, да?

— С чего бы вдруг?

— Ты так поспешил уйти… А я любовалась тобой весь вечер из сада… Ты был так прекрасен… — Она гладила его рукой по лицу, и закипевшее было в юноше эго немного стало успокаиваться. Он поймал ее ладонь и припал к ней губами.

— Что ты… Прекрасна ты, а я… что я… рядом с тобой — всего лишь мужлан.

— Нет, ты не такой. Так чем же отец обидел тебя?

— Просто мы не совсем одинаково смотрим на перспективы Советской власти, — улыбнулся Николай. — Нам нужно время, чтобы найти точки соприкосновения.

Она не понимала больше половины из того, что он говорил на своем языке 1985 года, но свято верила — раз он спокоен, значит, все хорошо и скоро они с Фузаил-Максумом помирятся.

Всю дорогу, пока они с Джамилей шли до дома Фузаил-Максума на большом холме, Николай словно чувствовал на себе чей-то взгляд. Народу вокруг было немало — по переулочкам, вымощенным желтым кирпичом, как в недавно прочитанной Николаем сказке про Элли, шли не только они вдвоем. Сейчас, ночью, когда, казалось, Бухара должна спать и только часовой должен ходить взад-вперед по этим самым улочкам, выкрикивая: «В Бухаре все спокойно!», это чувство вновь стало преследовать Николая — да так явно, что он будто бы услышал шаги за спиной, а вскоре преследователь и вовсе нагнал его. Коля инстинктивно схватился за кобуру. Преследователь вышел вперед и обернулся — перед ним стоял высокий человек в белом костюме, пробковой шляпе и с тростью — наверняка иностранец. Когда он заговорил с акцентом, мнение подтвердилось.

— Добрый вечер, сэр. Мой фамилия Стоквелл, я английский коммивояжер…

«Английский — это уже плохо, — подумал Николай. — Хотя, если бы был шпион, вряд ли представился бы и пошел на контакт так открыто с солдатом».

— Я увидел, что Вы обнаружили мое присутствие, и потому, во избежание несчастного случая, решил раскрыть себя.

— Так зачем Вы меня преследовали?

— Это получилось случайно, поверьте. В окрестностях того дома, где Вы гостили, живет мой друг — он из местных баев. Наши маршруты пересеклись, и только. Не ищите в этом подвоха.

— Зачем в таком случае потребовалось начинать диалог? Что Вы от меня хотите?

— Вам правду сказать?

— Конечно.

— А Вы всегда говорите правду?

— Стараюсь.

— А Вы скажете своему командованию, что делите стол с лидером басмачей?

— Пфф, — Николай рассмеялся. — Моему командованию глубоко плевать, с кем я его здесь делю… — Он снова чуть было не сказал что-то вроде: «В этой сказке», но опять осекся — надо было дать англичанину выговориться, он мог быть носителем стратегической информации.

— Что ж, — развел руками Стоквелл. — Тогда сформулирую свое желание без угроз и намеков…

— Сделайте милость.

— Понимаете, мне бы очень хотелось, чтобы Вы… ответили на несколько моих вопросов…

— Не обещаю, но постараюсь. Задавайте.

— Про вас и вашу группу говорят, что вы чуть ли не всадники Апокалипсиса. Сам Фрунзе рекомендовал Энверу-паше присмотреться к вам повнимательнее…

— Вы такой же коммивояжер как я инопланетянин.

— Приятно иметь дело с понимающим человеком. Так вот — кто вы?

— Почему, если об этом не знал сам Фрунзе, об этом должны знать вы?

— Хотя бы потому, что мы делаем общее дело.

— И какое же? Торгуем парфюмерией?

— Боремся за мир.

— Так, уже интереснее. В чем же Ваша функция в этой борьбе?

— Ну… скажем так — сбор информации и подготовка планов выхода из кризиса с наименьшей кровью.

— Например, путем возвращения эмира?

— Вы не рассматривали вариант поиска компромисса с ним? Ведь он, кажется, человек контактный. Он долгое время шел вам на уступки.

— Вы обратились не по адресу. Да и потом, насколько мне известно, Фрунзе выдвигал ему ультиматумы какие-то. Он, вроде бы, отказался, так что…

— Вы сами понимаете, что, если экспансию СССР не остановить, будет литься кровь, и ее будет много?

— Слушайте, а Вы не боитесь, что утром я явлюсь в ваше консульство и обвиню Вас в шпионаже? А еще лучше — сообщу о Вас в ЧК, и Вас попросту арестуют и поставят к стенке.

— Было дело, стоял. Но не боюсь — судя по тому, что Вы разговаривали с Фузаил-Максумом, Вы человек разумный и так не поступите. А также, судя по тому же факту, Вы все-таки выдали ему несколько стратегических секретов — например, касающихся положения Мадамин-бека. Согласитесь, что если эта информация, которую Вы как военный представитель действующей власти озвучили одному из лидеров движения басмачей, станет достоянием гласности в условиях еще очень слабого военного положения РККА в эмирате, оно и вовсе может превратиться в прах? Басмачи, услышав об этом, раскусят обман Фрунзе, перестанут вести всякие диалоги с Советской властью, отколются от нее. В этом военном противостоянии, где силы пока еще очень и очень неравны, неизвестно, кто одержит первенство.

До Николая начал доходить смысл слов англичанина.

— Мать вашу, откуда вы все это знаете?

Тот улыбнулся в ответ:

— Меня больше интересует, откуда Вы все знаете. Откуда простой красноармеец, сравнительно недавно начавший службу в Бухаре, так хорошо осведомлен о стратегических позициях командования и планах Москвы?

— Не надейтесь услышать ответ на этот вопрос. Я готов, пожалуй, понести ответственность за свой длинный язык — только, чтобы позиции вашей страны в Узбекистане ослабить. Мы найдем чем еще приманить басмачей — если уж с Мадамином нашли общий язык, который, как Вам известно, не глупый и вообще очень авторитетный в здешних краях, то с другими как-нибудь решим. Честь имею. Рекомендую больше не появляться на моем пути.

«Какие же эти капиталисты все-таки противные», — думал на обратном пути Николай. Вернувшись в расположение, он застал ребят спящими — и сам завалился на кровать. Сон не шел — да и мыслей о ночной встрече не было, все они были вытеснены размышлениями о новой властительнице его судьбы. Состоянию влюбленности это свойственно — мысли о плохом словно бы и не лезут в голову.

Утром Ценаев и Белов, командир частей РККА, собрали ребят перед входом во дворец:

— Товарищи бойцы! По распоряжению Энвера-паши приказано прервать все контакты с местным населением. Товарищ Фрунзе, уезжая, напутствовал нашего боевого командира о том, что возможны различные провокации со стороны стран Антанты в лице их шпионов, которые вовсю орудуют на территории эмирата…

— Товарищ командир, разрешите? — попросил слова Козлов.

— Давай.

— Так мы же разведывательное подразделение. Давайте организованно начнем работу по пресечению деятельности шпионов.

— Это — дело контрразведки и ВЧК, — отрезал Ценаев. — Встать в строй. Продолжаю. Во избежание провокаций со стороны шпионов и местного населения, еще кое-где враждебно настроенного по отношению к Советской власти, приказываю контакты прекратить. Вопросы? Разойдись.

Николай стал чернее тучи — англичанин будто предчувствовал такой поворот событий, который никак не был на руку сержанту Козлову. После сбора он вновь подошел к боевому командиру:

— Товарищ лейтенант! Что будем делать с Сергеевичем?

— С Савониным?

— Так точно. Освобождать его надо, да когти драть отсюда — засиделись что-то.

— Верно мыслишь, но сначала надо поговорить с Энвером.

— Вы же виделись с ним?

— Не до того было. Сегодня, думаю, поговорю. Если откажется, штурмом возьмем. Но пока никому не слова. И еще — контакты все же сократи. По городу ходите, присматривайтесь, но ни с кем в открытый диалог не вступать. Понял?

— Да понял, понял…

Николай спрятал глаза — Ахмед понял, что сержант лукавит ему.

Днем на базаре они с Джамилей снова встретились.

— Извини, командир запретил нам общаться с местными жителями, так что провожать тебя при свете дня я больше не смогу. Понимаешь, наш боевой командир в плену у красноармейцев, мы тут сами на птичьих правах… Ты пойми…

— Я понимаю… — она опустила глаза.

— Нет, я правда, не виноват.

— Успокойся, я понимаю, — она вновь, как и вчера, провела рукой по его лицу. Это был жест доверия и откровенности. — Придешь вечером?

— Обязательно.

— Я буду ждать тебя у вишневых зарослей на дальней стороне холма.

Вечером он летел туда как оглашенный. Пробираясь сквозь лабиринт ночных улочек, кажущихся еще более извилистыми и замысловатыми в полумраке, он летел к своей любви — в том, что ей суждено принадлежать ему, он уже не сомневался. С трудом отыскав вишневую рощу позади дома Фузаил-Максума, встретил он тут и свою Шахерезаду… В темноте, без паранджи, казалась она еще красивее, чем днем. Не тратя время на слова, любовники снова впились в губы друг друга — уже не так боязливо, как в первый раз, но откровенно и смело, решительно и нагло отказываясь выполнять веление природы, словно бы препятствовавшей их связи. Его горячие сильные руки жадно тискали ее тело, без стыда и совести — он сам не узнавал себя, настолько бухарская жара изменила его привычно робкую натуру. Вскоре тонкая туника, в которую она была одета, слетела к его ногам. Следом туда же упали его портупея, боекомплект с ремня, камуфляжные брюки, футболка…

Тела двух молодых страстных любовников сплелись в жарком экстазе. Разгоряченные за день, сейчас остывали они, покрывая друг друга потом, обдуваемые прохладным ветром с Амударьи, и давая волю накопившимся за несколько дней чувствам. Боль сладостного проникновения пронзала ее, а его стискивала любовная нега — узкая и тесная как пещеры Панжерского ущелья, в которое они так и не попали, она давала ему возможность насладиться собой. Ведь как для мужчины приятно обладание такой чувственной красой, осознание того, что сейчас, в эту минуту и навсегда, принадлежать она будет только тебе…

Какое тут — в таком порыве — заметить, что из сброшенного наспех боекомплекта пропала одна граната. Что за потеря, когда, кажется, сейчас внутри тебя произойдет такой силы взрыв, что и от тебя самого-то ничего не останется — весь ты останешься в ней, навеки подарив самое дорогое, что у тебя есть, этой, совсем по сути не знакомой, но такой прекрасной женщине…

Хотя, конечно, он чувствовал на себе снова чей-то взгляд — но на сей раз списал на паранойю. Слишком напряжена была атмосфера, в таких случаях мания преследования не редкость. Да и потом — пускай себе англичанин ими любуется. В конце концов, он же не контрреволюционные разговоры ведет с Фузаил-Максумом…

Так продолжалось еще несколько дней — они встречались в излюбленном месте у вишневого сада и любили друг друга с такой силой и страстью, что, казалось, издаваемые ими в минуты экстаза крики озаряют и будят всю Бухару, которая, хоть и далеко, а слышит радость от соития двух тел и двух душ. В один из дней на обратном пути, едва волоча ноги после жаркого совокупления, он вновь встретил своего ночного визави.

— Добрый вечер, мистер Козлов.

— А, это Вы, — на проявление негативных эмоций уже не осталось сил. — Что Вы хотите?

— Вам уже приказали, а Вы все продолжаете…

— А Вам-то что за дело? В ЧК нанялись?

— Не шутите. Обстановка накаляется, Энвер-паша начал метаться…

— С чего это Вы решили?

— Скоро сами узнаете. Знаете, как говорил Талейран? «Вовремя предать — это не предать, а предвидеть».

— И что Вы мне предлагаете… предвидеть?

— Хотя бы то, что спустя несколько лет Бухара утонет в крови, если не предпринять ничего сейчас, немедленно. Советская власть не должна здесь насаждаться, и Вы это отлично понимаете. Невозможно оторвать народ от привычной ему жизни, от знакомых укладов, и сделать его счастливым принудительно. Поймите Вы наконец, что даже если наводнить всю Бухару комиссарами, от этого не пропадут баи — тут веками так жили. Просто они обрядятся в комиссаров…

— Так… Кнут не подействовал, решили применить пряник? Взываете к здравому смыслу?

— Бросьте. Вы отлично знаете, что кнута к Вам я еще не применял. Просто пытаюсь достучаться до Вашего сердца — я вижу, что оно у Вас есть…

— Вы полагаете, что социально несправедливый строй может удовлетворять население? Что, принудительно покончив с ним, нельзя повести народ к исходу, наилучшему для него?

— Что Вы знаете о социальной справедливости?!

— Ну уж конечно. Только Вы и знаете, подданный колониальной страны, живущей одной только эксплуатацией!

— У нас справедливости, да будет Вам известно, больше, чем в Советской России. Потому что справедливость это, в первую очередь, социальные гарантии. Еда и крыша над головой. Ваш же Карл Маркс говорил, что на голодный желудок и без крыши над головой не думается о высоких материях! В России этого нет!

— Пока нет. Но очень скоро будет.

— Ха-ха! Когда?! Лет через 200? А пока Ленин хочет обездолить и несчастных узбеков — вовлечь их собственность в средства производства и призвать их подождать, пока те начнут обеспечивать многомиллионное государство, живущее в условиях экономической блокады, прибылями.

Они смотрели друг на друга не понимающе — каждому казалось, что только он-то и знает все о социальной справедливости и свободе. Рейли — Стоквеллу так казалось с высоты прожитых лет, Николаю — с высоты исторического опыта. Никто не слышал друг друга. Диалог был обречен.

— Слушайте, Стоквелл или как Вас там. Не выйдет у нас с Вами ничего. Можете сообщать обо мне куда хотите, доносить. Пусть меня расстреляют в конце концов — мне самому уже жутко надоело здешнее пребывание. Но предателя из меня, солдата Советского Союза, сделать не получится…

Николай ушел, оставив собеседника наедине со своими мыслями. Покидая место встречи, Рейли злился — он решил наконец проучить вздорного мальчишку и поставить его на место. Не знал, что Его Величество Случай уже сделал за него практически всю его работу.

Влетев в гостиничный номер и бросив в гневе пиджак на стул, англичанин уселся за рабочий стол и вновь стал рассматривать украденную недавно у Козлова гранату. Она никак не напоминала по виду те, что были на вооружении у РККА или даже у войск Антанты. Выдвинутая ранее версия, что это — беглые дезертиры с фронтов Великой войны, начисто терпела крах. Но кто они тогда? Как говорят местные, воины Сатаны? Чушь. Или это чей-то эксперимент? Но чей? Советский — исключено, они еще до такого вооружения не дошли. Значит, этот эксперимент ставит кто-то из союзников, ведя двойную игру — поддерживая, с одной стороны, Советы сверхмощным секретным вооружением и новинками техники, а с другой — Антанту. То, что это союзники, не было сомнений — никто другой физически не мог дойти до такой техники интеллектом. Английскому разведчику оставалось только выяснить, кто это. В жарком и загадочном восточном городе творилось нечто куда более серьезное, чем казалось на первый взгляд…

 

Глава восьмая

о том, что не было бы счастья, да несчастье помогло

Несколько дней подряд Николай и Джамиля не виделись — Ценаев запретил бойцам разгуливать по городу, все время грозясь отдать приказ об освобождении командира, но почему-то все тянул с ним. В одно прекрасное утро терпение юноши, соскучившегося по встречам с Рейли, лопнуло, и он подошел к старшему товарищу напрямую:

— Товарищ лейтенант, разрешите обратиться?

— Чего тебе?

— Что будем с Валерием Сергеевичем делать?

— В каком смысле? Я же сказал…

— Вы еще неделю назад обещали поговорить с турком, а воз, как говорится, и ныне там…

— Ну ты знаешь… Ты меня не торопи…

— Да я не тороплю, я понять хочу.

— Что ты хочешь понять?

— Мне кажется, Вы сознательно уходите от разговоров на тему о командире. Зачем-то тянете время…

Ценаев внимательно посмотрел в глаза юноши.

— Мне бы на правах старшего по званию отправить тебя на гауптвахту, но делать этого я не буду.

— Почему? Имеете полное право.

— С этим я согласен, а делать все же не буду. Давай договоримся — я сознаюсь тебе в том, что сознательно затягиваю освобождение вашего командира и своего друга и боевого товарища, а ты честно, глядя мне в глаза, скажешь, как ты бы отнесся к тому, что в процессе его освобождения пришлось бы проливать кровь?

— Что это значит? Мы солдаты спецподразделения ГРУ, проливать кровь, уж извините — наша профессия. Тем более на войне.

— Вот именно, что на войне! А мы, как видишь, не на войне. И кровь это будет не вражеская, а солдат Красной Армии. Если угодно, Ваших отцов и дедов.

— И ваших…

— Нет. Мои как раз служили и воевали по другую сторону баррикад, уж извини.

— Вы это серьезно?

— Вполне.

— Вы серьезно считаете, что все эти ряженые — и есть те, за кого сея выдают? Это был настоящий Фрунзе? Фрунзе, который умер 60 лет назад при невыясненных обстоятельствах под ножом столичного хирурга, говорят даже, по личному указанию Сталина?

— Мне самому не хочется в это верить, но это так! Как иначе объяснить наше попадание в Узбекистан из Афганистана, когда мы были уже вблизи Баграма?! Как объяснить эмира и все, что здесь происходит? Басмачей, торговцев на базаре, отсутствие телефона и электричества?! Причем там, где сегодня, и тебе это известно, все блага современной цивилизации более, чем доступны?! Практически в сердце Узбекистана! Что это, по-твоему, такое?

— Я не знаю, но преступление — верить в реальность того, что вы видите!

Оба на секунду замолчали. Каждый смотрел на своего оппонента с четким осознанием того, что дальше бегать от обстоятельства и прятать голову в песок по меньшей мере — бессмысленно. Николай разумно решил отступить.

— И что Вы планируете делать дальше?

— Мне действительно, прежде, чем приступить к решительным действиям, надо кое с кем поговорить. Но не с Энвером.

— А с кем?

— С нашими ребятами. То, что ты понял сейчас, они тоже должны понять и четко осознать. Мне важно быть уверенным в этом, чтобы в разгар операции ни у кого не дрогнула рука, случись что.

— И когда Вы намерены сделать это?

— Скорее, чем ты думаешь.

— Тогда… — Николай замялся. — Разрешите мне в город?

— Зачем это?

— Ну Вы же знаете все… — сержант стыдливо опустил глаза. Действительно, в Старой Бухаре, где все уже знали о прибытии их секретного подразделения и строили только слухи об их действительном происхождении, глупо было рассчитывать на то, что его связь с Джамилей останется тайной за семью печатями. — Просто если что-то случится, хоть поговорю с ней напоследок…

— Погоди, так у тебя же дома!..

— Дома? А где это? Вы же сами говорите, что все, что с нами происходит — чудовищная, убийственная реальность! Так о каком возвращении может идти речь? Вернемся ли мы и, если да, то когда?

— Обязательно вернемся, — Ценаев взял бойца за рукав и пристально посмотрел ему в глаза. — Если мы здесь, то все это не просто так. Значит, мы должны выполнить какую-то задачу, что-то сделать, чего ждет от нас история, если хочешь! И, как только задача эта будет выполнена, поверь мне, положение вещей сразу же восстановится!..

— Но какая это задача? Какого момента мы ждем?

— Этого я не знаю…

— Ну вот…

— Потому и говорю… Увольнение в город на сутки разрешаю.

Николай улыбнулся.

— Разрешите идти?

— Разрешаю.

Опрометью бросившись в сторону базара, Николай добежал до него минут за 10. На ловца и зверь бежит — вскоре он отыскал в толпе ту, которую так жаждал увидеть, и сразу приблизился к ней.

— Что ты! — увидев его, она отпрянула на несколько шагов назад. — Тебе же нельзя, командир запретил!

— Да ну их с их запретами! Соскучился!

Он попытался обнять ее, но Джамиля отпрыгнула от солдата как ошпаренная.

— Что с тобой такое?

— Ты снова забыл, где ты. Здесь Бухара, и у нас не положено делать это на улице средь бела дня, как, должно быть, заведено у вас…

— Ну что ты опять…

— Это этим ты хотел увлечь моего отца? — рассмеялась Джамиля. — Идея всеобщего равенства да еще и открытых ухаживаний при людях?!

Коля опустил глаза. Смех Джамили казался ему оскорбительным.

— Я не это имел в виду…

— А, Коля-джан, — послышался позади знакомый мужской голос. — Хужхелибсез!

Обернувшись, Николай увидел перед собой Фузаил-Максума. Появление басмача вблизи него заставило его немного смутиться и даже осмотреться по сторонам.

— Здравствуйте, Фузаил-амак!

— Ас-саляму алейкум! Как поживаешь, дорогой?

— Рахмат, Вашими молитвами.

— Что ж, не желаешь ли выпить чайку? Сегодня как-то необычайно жарко, и работать в такую погоду — просто грех.

Фузаил был прав — жара стояла просто аномальная. За все время их пребывания в Бухаре столбик термометра впервые поднялся до +60 градусов в тени, а, учитывая всю тяжесть боевой амуниции, надетой на Николае, ему она должна была казаться и вовсе невыносимой. Отказаться от приглашения будущего тестя он не решился — и наплевать, кто что подумает. В конце концов, вера в реальность происходящего все еще не до конца укрепилась внутри Николая, и ему казалось, что он участвует в театрализованном представлении — какая же тогда разница, что подумают участники спектакля?

А в нескольких километрах отсюда, во дворце эмира, в это время проходила еще одна встреча, не менее важная, причем уже в историческом масштабе. Энвер-паша принимал английского торгового представителя мистера Стоквелла, причем почему-то в обстановке строгой секретности.

— Ас саляму алейкум, досточтимый Энвер-паша!

— Здравствуйте, мистер Рейли, — невозмутимым тоном ответил хозяин кабинета, когда последний солдат из выделенной ему роты охраны скрылся за массивными дубовыми дверями кабинета эмира. Собеседник турка встал как вкопанный. — Чему Вы так удивились? Прошло каких-то пять лет со дня нашей последней встречи — и, что же, по-Вашему, мы оба так сильно изменились? Или я должен был поверить в Вашу нелепую сказку со сменой паспорта? Видите ли, Сид — Вы позволите так Вас называть? — здесь Бухара, и новости разносятся быстрее ветра, которого тут у Аллаха явно не допросишься. Я иногда думаю, что любое дуновение и порождается тем, как облетают город слухи… — Турок лукаво улыбнулся. — Скрыть здесь что-либо практически невозможно. Знайте, что все всё тут про всех знают — а уж тем более, официальная власть. И, если и не используют против Вас, то только потому, что не представился подходящий случай или не подошло время…

— Из этого следует сделать вывод, что я пришел не по адресу? Вы как представитель официальной власти теоретически должны меня арестовать, ведь я заочно приговорен Москвой к расстрелу!

— Если бы я хотел исполнить эту функцию, то, поверьте мне, так бы и сделал. Но я же принимаю Вас здесь, так что располагайтесь.

Несколько минут спустя собеседники разговаривали уже как старые приятели, развалившись в удобных креслах, щедро оставленных во время бегства эмиром.

— Из того, что Вы решили меня принять, я понимаю, что и цель разговора Вам известна?

— Еще как известна.

— И что же Вы думаете по этому поводу?

— Думаю, что Советская власть пришла сюда рано. Она еще недостаточно укрепила свои позиции в континентальной России, чтобы думать о расширении сфер влияния.

— Большевиков можно понять, — пожал плечами англичанин. — Оказавшись в условиях международной экономической изоляции, для них не существует другого способа поддержания жизнеобеспечения кроме экспансии. С ними никто не торгует, золото уже не в цене, и они вынуждены по бросовой цене сбывать нашим маклерам хлеб — единственное, что у них осталось. Понятно, что в таких условиях им придется недавно процветающую империю полностью превратить в аграрную страну. А где почвы плодороднее, чем здесь? Я объехал полмира, а такого места еще не встречал. Думаю, и Вы тоже.

— Да, но необходимо исходить из условий. Они изначально прислали сюда Фрунзе — без сомнения, толковый парень, с высокими познаниями в области военного дела. Но кто был у него в подчинении? Полтора десятка красноармейцев? И кого он планирует обмануть, кроме себя, россказнями о том, что ему во главе Туркфронта удалось махом покорить эмират? Понятное дело, что добился он этого с помощью тактической хитрости — переманив на свою сторону, где-то обманом, где-то несбыточными обещаниями, сильнейших моджахедов…

— Кажется, они называют их басмачами?

— Это неважно, роза пахнет розой. Что же будет, когда пелена обмана спадет с их глаз? Предупреждаю — это произойдет очень скоро…

— Надо полагать, что они сметут Советскую власть с лица земли…

— Ну не знаю, как насчет Земли, а вот из эмирата выгонят точно. И, поверьте, меня не прельщает перспектива оказаться изгнанным. Меня слишком часто отовсюду прогоняли, чтобы еще и отсюда вылететь пробкой.

— Коль скоро Вы так здраво рассуждаете, значит, у Вас должен быть некий альтернативный план по развитию событий?

— Что ж, такой план есть. Но он в корне отличается от Вашего.

— А Вы уже и о моем знаете? — улыбнулся Рейли.

— Я, как и Вы, располагаю сведениями о том, что Ибрагим-бек планирует десантироваться сюда и восстановить власть эмира, не так ли? Но меня этот план не устраивает.

— И почему же?

— Во-первых, мы оба понимаем, что эмир, вероятно, не простит тех, кто еще вчера его предал, уничтожит основу басмачества, и вам придется искать себе новую опору, а мне — возвращаться восвояси, поскольку двух эмиров в одной Бухаре быть не может. А во-вторых, потому что, придя сюда, Ибрагим-бек сделает из себя в глазах эмира героя и освободителя и сам приступит к формированию политической элиты. Это ясно как Божий день. Вы можете гарантировать то, что он во всем пойдет на уступки Британской Империи?

— Я нет, но мои инструкции из Лондона сводятся, в общем, к тому, чтобы обеспечить его присутствие здесь…

— В таком случае, если будете упорствовать — я исполню функции руководителя Советской военной администрации и поставлю Вас к стенке прямо тут, в Бухаре. А в Москву телеграфирую о поимке шпиона и об исполнении приговора. Получу орден, видимо.

— Но себе ничем не поможете — свержение Бухарской Советской Народной Республики неизбежно.

— Равно, как и Вы без меня ничего не сделаете. Так что, зная о Ваших недюжинных дипломатических способностях, предлагаю Вам пересмотреть свои взгляды относительно будущего Бухары и постараться убедить в этом Лондон.

— Допустим, я приму Ваши условия. А как же нам быть с правительством БСНР и его главой — этим старым бунтовщиком… Ходжаевым? Каким образом Вы планируете их свержение? Поднять басмачей в ружье раньше времени — означает подорвать доверие к себе со стороны Ленина!

— Здесь я приготовил для Вас маленький сюрприз, Сид. У меня есть в рукаве еще один козырь, о существовании которого Вы слышали, но пока толком ничего не знаете. И я намерен Вам его предъявить, только инкогнито. Выйдите сейчас вон за ту дверь… — Энвер показал рукой в дальний угол кабинета. — Посидите там тихонько и послушайте, что будет здесь происходить ближайшие несколько минут.

Рейли выполнил его указания, а сам хозяин кабинета меж тем вышел за дверь и пригласил к себе давно ожидающего лейтенанта Ценаева.

— Проходите, Ахмед, присаживайтесь.

— Товарищ Энвер, у меня к Вам серьезный разговор.

— Я догадываюсь, о чем Вы хотите со мной говорить. Вас интересует освобождение товарища Савонина?

— Да.

— Я провел переговоры на эту тему с Москвой. Единолично я не уполномочен решать такие вопросы, хотя лично мне пребывание Вашего товарища на гауптвахте не добавляет хорошего настроения. Посажен он туда по очевидной глупости, недальновидности бывшего командира Туркфронта. Вообще все здесь началось неправильно, и многое надо менять, очень многое… Так вот. Мне строго-настрого запрещено принимать решения об освобождении заключенных кроме тех, кто был посажен за решетку эмиром. И дальнейшая судьба Вашего командира зависит от Ходжаева. С которым я тоже говорил…

— И как? — в голосе Ахмеда послышалась надежда.

— Увы, порадовать Вас нечем. Ходжаев — старый большевик, и человек, не вполне адекватно смотрящий на реальность, Вы уж простите. Не я его назначал. Видите ли, годы борьбы, противостояния с действующей властью — все это наложило на его личность не лучший отпечаток. Он крайне подозрителен, даже мнителен, всюду ему видятся подвох и предательство. И естественно, как только я заговорил с ним об этом, он стал кипятиться, бегать по кабинету, даже мне угрожать! Ни о каком освобождении и речи быть не может, увы…

— Что же делать? Ведь человека держат под стражей совершенно несправедливо и не предъявляя никаких обвинений!

— Вы спрашиваете меня как советского чиновника или как боевого офицера? Как чиновник я могу только развести руками, как офицер — рекомендую Вам сражаться до конца.

— Но… что это значит?

— Послушайте, ведь когда шли сюда, Вы рассматривали такой вариант развития событий?

— Ну…

— И что же, откажи я Вам, Вы, не солоно хлебавши, вернулись бы к своим и продолжили отираться по Бухаре, поедая финики и зажимая по углам басмаческих дочек?!

Ценаев покраснел, но Энвер говорил все громче, не давая ему опомниться.

— Так вот как боевой офицер я приказываю Вам сражаться! Вы видите несправедливость — и нет такой жертвы, на которую Вы бы не могли пойти, чтобы исправить ее. Освободите Савонина силой, но ни слова обо мне! Сами понимаете, если меня отправят после этого в отставку, то мы оба окажемся на скамье подсудимых. В противном случае я найду, что написать в Москву о халатности здешнего правительства. Вы прекрасно понимаете, что силой Вас не превзойдет даже весь Туркфронт. Так что-действуйте!

— Как я могу благодарить Вас?!

— Оставьте. Пока не за что. Мы теперь свои люди, так что сочтемся — думаю, нам предстоит долгая совместная работа, Вы мне очень нужны.

Когда Ценаев вышел из кабинета, Энвер вновь пригласил сюда Рейли.

— Ну как?

— Я восхищен Вашим маневром. Держу пари, Вы сами настроили Ходжаева против освобождения их командира?

— Мне не пришлось много трудиться, — Энвер лукаво отвел глаза. — Да и потом я был недалек от истины. Этот Ходжаев — он и правда сумасшедший. Ленин окружает себя такими в большом количестве, пользуясь тем, что ими, до поры до времени, легко управлять. Они и впрямь послушны и даже покладисты — в обман на пайку, которой не имели при царе. Но он упускает из внимания одну деталь — эти же люди могут повести себя крайне непредсказуемо уже завтра, стоит чуть-чуть измениться обстоятельствам. Они ведь сумасшедшие, о каком самоконтроле может идти речь?

— Я согласен с Вами, но все же Вы полагаетесь на поддержку людей, которые еще вчера с оружием в руках воевали против басмачей и эмира?

— Что Вы о них знаете?

— В том-то и дело, что ничего — так же, как и Вы.

— Нет. Сид, Вы совершенно не восточный человек. У нас есть старая мудрая истина: «Враг моего врага — мой друг». Запомните ее навсегда. Я применил ее на Ваших глазах только что, и, поверьте, она еще докажет Вам свою действенность.

— Позволите последний вопрос?

— Разумеется.

— Что двигает Вами? Почему Вы так активно взялись помогать противникам той власти, что Вас сюда назначила? Власти хотите? Так у Вас ее и так с избытком. А что до басмачей — Вы ведь как и Фрунзе можете продолжать замазывать им глаза, и прекрасно тут существовать до нового назначения, обрастая регалиями да орденами?!

— Вы верите в обычную человеческую порядочность? Вы прекрасно знаете, что в годы войны я не раз принимал, скажем так, непопулярные решения. Было пролито слишком много крови — причем, зачастую совершенно ни к чему, безосновательно. Мне нужно искупить свою вину перед историей и человечеством. Только грамотным руководством — а это делать я умею, как жизнь показывает, — я смогу предотвратить кровопролитие, которого так жаждут большевики, в еще одной стране. Пусть хотя бы где-то я спасу хоть чью-то жизнь…

Рейли не сдержал смеха и расхохотался в лицо Энверу.

— Я умоляю Вас, Энвер, бросьте! Я Вас прекрасно знаю, и в чистоту этих Ваших помыслов не верю ни грамма…

Такой реакции Рейли от турка не ожидал — он в два прыжка подскочил к нему, схватил его за грудки и тряханул по-военному так, что у того мелочь высыпалась из карманов.

— Послушайте Вы, — зашипел он в лицо англичанину. — Это у Вас на Западе принято все продавать и покупать. За желтого дьявола Вы уже давно просватали и совесть, и порядочность. Поймите, наконец, что не везде все так мерзко, как рядом с Вами. Вы подобно Мидасу превращаете в неживое золото все, к чему прикасаетесь, но никак не можете понять, что счастья от этого Вам послано будет куда меньше, чем хотелось бы… Сложно даже сказать, чего в Вас больше — английского или еврейского! А, Шломо? Кажется, так Вас звали в прошлой жизни, господин Розенблюм?..

…Николай и Фузаил-Максум на глазах всей Бухары пили чай в чайхане недалеко от базара, причем солдата нисколько не заботило то, что они находятся в центре внимания. Басмач оказался на редкость интересным собеседником, да еще и умудренным опытом, так что Николай, можно сказать, даже получал удовольствие, общаясь с ним. Джамиля крутилась где-то неподалеку и не сводила с сержанта влюбленных глаз. Встречаясь взглядами, они не могли скрыть своего неподдельного счастья.

Какой-то человек подбежал к ним и, перегнувшись через невысокую ограду чайханы, прокричал Фузаилу:

— Bosh sahifa borib. Skoree, qashshoqlik yo’q.

— Nima bo’ldi? — переспросил Фузаил.

— Mening elchisi Plohoy. Fuza-aka, minib olg’il!, - отмахнулся тот и исчез.

Фузаил выскочил из чайханы, запрыгнул на коня и поскакал.

— Что случилось? — спросил Николай у Джамили.

— Этот человек сказал, что дома что-то случилось. Я волнуюсь, надо срочно ехать с отцом.

— А что случилось? Почему он не сказал?

— Посол, что приносит плохие вести, у нас не в почете. Что же ты сидишь, поехали скорее!

Они вдвоем выбежали из ворот базара, схватили чью-то лошадь, и, пока нерадивый хозяин тщетно силился догнать их, ускакали в сторону холма, на котором жил Фузаил-Максум.

Уже проскакав несколько метров, увидели они, что холм объят пламенем, а к небу вздымаются черные едкие столбы. Все стало понятно…

Зрелище на месте было куда ужаснее. Люди выскочили из домов и только молча смотрели, как пламя уничтожает постройки, деревья, сады, губит скот, дотла выметая исконных хозяев с их же земли. Дикость картины усугублялась еще и невозможностью потушить пожар — при такой температуре и разносимый горячим ветром пожар был практически неподконтролен. Единственное, что спасало Бухару от его угрозы-это расстояние.

Женщины и дети стояли невдалеке от полыхающих языков — казалось, они не боятся быть поглощенными и уничтоженными стихией, казалось, она отняла у них все, что они имели и о чем думали. Какие-то дома и постройки уже превратились в уголья да черепки — видно, пламя бушевало давно, хотя, быть может, аномальная жара так сделала свое дело… Какие-то еще вовсю горели…

Джамиля кинулась к одной из женщин. Та, при виде ее, разрыдалась и упала ей на плечо. Как видно, они были знакомы.

— Nima bo’ldi bu erda?

— Qizil keldi va mujohidlar uy yoqib kerak, deb aytdi …

— Что она сказала? — спросил Коля. Плачущая женщина почему-то посмотрела на него каким-то ненавидящим взглядом. Джамиля увлекла его в сторону.

— Уходи. Это красные сделали.

— Но зачем?!

— Сказали, что сожгут дома моджахедов…

— Но мы тут ни причем!

— Сейчас люди тебе не поверят, уезжай. Отцу я сама все объясню…

Николай вскочил на коня и, едва подавляя в себе юношеские слезы бессилия, примчался в город. Во дворце эмира поймал он командира красных Белова. Тот разгуливал окрест как ни в чем не бывало, поглощая яблоки одно за другим.

— Хочешь?

— Нет, спасибо.

— Это наманганские, вкусные…

— Что случилось на холме?

— А что там случилось? Мы уничтожили несколько домов басмачей…

— Но ведь не басмачей в бою вы уничтожили, а сожгли мирные хижины! Это как называется?

— Это называется борьба с классовым врагом. А ты не понимаешь, не лезь. А то вмиг к командиру вон отправлю.

На минуту у Николая возникло желание разбить эту самодовольную рожу, пришедшую на чужую землю, да еще вдобавок и не созидать, а разрушать и грабить. Но он сдержался, наскоро спустившись вниз. В тени у арыка на скамейке дремал Пехтин.

— Вставай.

— Ну чего орешь? Такой сон испортил…

— Где Ахмед?

— Не знаю, пару часов назад вышел от Энвера и ускакал куда-то, сказал в восемь вечера общий сбор, чтоб все были. Вот отдыхаю. А чего ты?

Николай не ответил — сломя голову он бросился в сторону гостиницы и велел портье срочно найти мистера Стоквелла, сам оставшись ждать внизу, в прохладном холле. Англичанин спустился на удивление быстро — словно ждал встречи или только что откуда-то пришел.

— Портье сказал, что Вы искали меня?

— Он не солгал.

— Слушаю Вас, мой дорогой.

— Я согласен на Ваше предложение. Что я должен делать?

— Хм… Позвольте поинтересоваться, чем это вызвано?

— Личные причины, и скоро вы о них узнаете. Но так или иначе я Ваше предложение принял. Что Вы хотите узнать от меня? Планы продвижения РККА вглубь Бухары?

— Не совсем. Ситуация меняется, и эта информация мне больше не интересна. Однако, в свете этой перемены, Ваша значимость для меня меньше не стала. Пока не могу точно сказать, как Вы сможете мне помочь, но иметь в загашнике человека из Вашей группы буквально жизненно необходимо, как выяснилось. Ну и разумеется, все Ваши труды и возможный риск будут щедро оплачены…

— Бросьте, Стоквелл, или как Вас там. Я пришел сюда не потому, что испугался Ваших угроз касательно моей дискредитации или потому что позарился на Ваши деньги. Идеологически мы были и остаемся врагами, это факт. Однако, мы оказались по разные стороны баррикад еще и с теми, кто сегодня управляет Бухарой. И не только потому, что они держат в плену нашего командира — политику всегда можно оправдать. Линия партии большевиков не приемлет мирного кровопролития, это недопустимо, что ни говори.

— «Враг моего врага — мой друг»? — припомнил Рейли фразу, слышанную уже сегодня.

— Что-то вроде того.

— Вот и славно.

Прощаясь со шпионом, Николай еще не знал личности того, с кем беседовал. А виной всему — железный занавес. Если бы не он, то молодой человек знал бы, что за два года до их полета в Баграм, в 1983 году, на экраны в США вышел сериал под названием «Рейли-король шпионов». Причем сходство его визави с актером Сэмом Нилом, исполнившим в фильме главную роль, было бы невозможно не заметить.

В это время ахал-текинец Ценаева нес его на спине в сторону Кагана и дальше него — к тому самому нагорью, где дней 10 назад они очнулись и где встретили караван Мадамин-бека. Некоторые караванщики, похожие на тех, так же гарцевали на лошадях возле отвесной скалы, у которой ребята нашли обломки своего самолета. Они были облачены в толстые халаты, а лица их укрывали повязки — так они защищали дыхательные пути от песка, что поднимался горчим ветром и носился по всей пустынной местности. Приблизившись к одному из всадников, Ценаев остановился.

— Привет.

— Привет. Где пропадал?

— Да, были дела. У вас все нормально?

— Нормально, если не считать того, что я сижу черт знает где и непонятно зачем. Когда это кончится? Когда мы вернемся в Москву? — собеседник Ценаева снял с лица повязку. Это был Никита Савонин, сын боевого командира Ценаева, который сейчас томился в бухарском плену и даже не подозревал о существовании у него отпрыска.

— Теперь все прояснилось. Скоро сам все увидишь, и тогда вместе отправимся домой.

— Что прояснилось? Ты можешь толком объяснить?

— Объяснять будешь ты. Только не мне, а солдатам, которые еще пребывают в плену коммунистической идеологии — о том, как нельзя вторгаться на чужую территорию, о том, что вообще ждет Узбекистан после прихода к власти большевиков…

— А причем здесь Афганистан? У нас о нем спор был, если помнишь.

— Если у нас получится все изменить здесь и сейчас, то не будет никакого Афгана, и по-другому сложится сама история человечества. Не будет мирового терроризма, не будет миллионных жертв, понимаешь? Вся история — в твоих руках.

— Тьфу…

— Чего ты?

— Да не по душе мне все эти затеи с корректировкой мировой истории. Помнится мне, я как-то уже во что-то похожее вляпывался…

— Почему именно ты?

— Тот же вопрос и я тебе хочу задать. Почему именно я? Мне, что, больше всех надо? Дернул меня тогда черт заспорить с тобой…

— Ладно, не ворчи. Скоро все кончится. Едем со мной.

Ценаев отъехал к остальным караванщикам, бросил им что-то на непонятном Никите языке и, оставив их здесь, в компании юноши поспешил обратно в Бухару — вернуться предстояло до темна.

 

Глава девятая

о том, как важна политинформация для бойцов

— Так значит, ты затащил меня сюда, чтобы… — Никита и Ахмед ехали в сторону Старой Бухары и разговаривали о готовящемся выступлении.

— Ты был прав. В разговоре с тобой я убедился, что второго человека, способного разделить мои взгляды относительно природы терроризма, ноги которого в нашей стране так или иначе растут из Афганской войны, мне не найти. Я не один десяток лет пытался донести до людей то, что ты мне объяснил за один вечер. Мы нашли общий язык, хотя тебе я старался этого не показывать. Да и твои утверждения были в целом резки, хотя и правильны… В одном ты никак не желаешь признавать неправоту — это в том, что именно российская экспансия на Восток, равно как экспансия любой сверхдержавы, всегда приводит к краху как самой кампании, так и той страны, против которой она направлена. Я понимал, когда тащил тебя сюда, что, не приди наши в Бухару в 1920-ом, не было бы Афгана. Ты отказывался это понимать, и только увиденное собственными глазами может стать для тебя доказательством. С другой стороны, я также понимал, что положение в Бухаре в 1920-ом году можно исправить только с использованием современной боевой силы, которую в 1985 году несомненно мы из себя представляли. Но как настроить ребята сражаться против солдат РККА во главе с Фрунзе, по учебникам которого они учились и чьи портреты сопровождают их всю жизнь в стенах Военной академии? Для этого нужен человек из будущего. Такой же, как и они. Но из будущего более далекого, чем 1985 год. Которому известно больше, чем им. Только он сможет их в этом убедить.

— И ты избрал на эту незавидную роль меня?

— Именно. И заодно решил убить второго зайца — продемонстрировать тебе истинную причину радикальной настроенности исламских государств против гегемонов, вторгающихся на их территорию с незапамятных времен. Таким образом, все сошлось. Теперь ты должен убедить их выступить против Красной Армии на территории Старой Бухары.

— Что значит «должен»? А если я не хочу?

— То, что ты увидишь, должно тебя убедить.

— Что, например?

— Например твой отец, находящийся под арестом по приказу Фрунзе по подозрению в контрреволюции!

— Он там?! — опешил Никита.

— Конечно.

— И за что же его арестовал тот, умнее которого Советская Армия не знала и не видела со времен своего основания?!

— За крамолу. Твой отец попытался предупредить Фрунзе, что в 1925 году на операционном столе его по приказу Сталина может постигнуть незавидная участь. Порекомендовал выехать а рубеж незадолго до операции и остаться там…

— Да уж, действительно, глупая затея…

— Но у меня есть условие! Ты не должен официально узнавать своего отца и говорить ему обо всем раньше времени. Во-первых, он может не поверить, а это плохо скажется на плане операции. А во-вторых, боец должен идти в бой с абсолютно холодным сердцем. Согласись, когда ты защищаешь грудью жизнь своего сына, сохранять спокойствие не всегда удается. Особенно твоему отцу — человеку в силу возраста еще эмоциональному…

— Договорились. Когда я смогу признаться ему во всем?

— Очень скоро. Как только дело будет сделано и Советская военная администрация полетит из Бухары ко всем чертям, мы возвращаемся назад.

— Мы? — нарочито уточнил Никита, то и дело ожидая от Ахмеда какого-нибудь очередного подвоха — после двух подряд перемещений во времени его опасения можно было назвать разумными.

— Мы все возвращаемся назад, — четко и пристально глядя в глаза юноше, ответил Ахмед.

— Послушай!

— Да?

— Один вопрос для меня так и остался невыясненным в этой ситуации… Ты кто такой? Откуда у тебя вся эта магическая сила? Почему именно ты избран в качестве проводника между временами? И почему суждено тебе было оказаться возле меня, а не возле семьи какого-нибудь другого бойца спецназа ГРУ? Почему таков состав действующих лиц?

— Я бы объяснил тебе, но вон уже Старая Бухара, мы подъезжаем…

Пока ехали по городу, Ахмед кратко вводил Никиту в курс дела — рассказывал, как жила Бухара до прихода красных, и что меняется сейчас. И хотя юноша помнил основные события Бухарской революции по институтскому курсу истории, личное созерцание напуганных бухарцев, пьяных красноармейцев, слоняющихся туда-сюда, и последствий пожара на холме воодушевили его больше, чем учебники маститых ученых.

Когда ребята прискакали ко дворцу эмира, стало смеркаться. Во исполнение приказа Ахмеда все бойцы группы собрались в восемь вечера у конюшни дома эмира — там их не увидели бы бойцы Белова, и они спокойно смогли бы провести совещание по вопросу, как планировалось, просто освобождения командира. Однако, Никита, жаждущий скорее возвратиться домой, решил сразу повести дело прямо и взять быка за рога. Началось все с представления.

— Вот, ребята, знакомьтесь. Это Никита. Он должен вам кое-что объяснить.

— Что?

— Вы послушайте сначала.

Никита взял слово:

— Вам надо не просто освободить командира. Да и не получится просто его освободить и продолжать праздно гулять по городу.

— А мы и не будем, — отрезал Козлов.

— А что вы планируете делать здесь после этого? — поинтересовался Никита.

— Вместе с командиром будем добираться до ближайшего города, чтобы выйти на связь с командованием…

— Послушай, перестань, — Никита посмотрел в глаза парню, который, хоть и годился ему в отцы, а по возрасту сейчас был его ровесником. — Пора перестать витать в облаках. Я прекрасно знаю, что попали вы сюда в результате временного перемещения. Год, из которого вы перемещены — 1985. А год, из которого перемещен я — 2017.

— Какой? — солдаты слегка ошалели.

— 2017. Год персональных компьютеров и вейпов, планшетов и макбуков, а еще… тотальной наркомании. Знаете, откуда к нам пришла наркота? Из Афганистана. Новый Генсек, которого только что у вас избрали — Горбачев…

— Откуда ты знаешь?

— Говорю же тебе, дурень, я это в школе по истории изучал… Так вот, этот Горбачев объявит в стране сухой закон. Сотни километров виноградников будут вырубаться самым варварским образом. И после этого из Афгана, раздробленного войной, потечет к нам в страну наркота…

— Так а что с Афганом-то будет? Наши победят? — спросил Узванцев.

— Нет. Войска будут выведены в 1989 году — у СССР просто не хватит средств кормить такой контингент в условиях непрекращающихся боевых действий, финансируемых Организацией Варшавского Договора — с одной и НАТО — с другой стороны. ОВД развалится, и Союз перестанет тянуть эту ношу. А война все будет идти. Она затянется почти на 30 лет и поглотит инфраструктуру страны. Вся страна превратится в маковое поле и театр боевых действий. Она погрязнет в крови…

— Так из-за чего все это? — не унимался Узванцев.

— Из-за того, что в 1979 году Устинов пошел на поводу у американцев, спровоцировавших его, и решил вторгнуться туда. Вы сами как считаете, нужна ли для чего-то эта война была в 1985? Ну только честно, здесь нет политработников и кэгэбэшников!

Ребята стали топтаться и смотреть себе под ноги. Никита ответил за всех:

— Правильно, не нужна. Не нужна совершенно. Никакого ресурса Афганистан — большая и независимая страна на границе с Ираном и Пакистаном для Советского Союза не нес и не мог нести. Ни о каком присоединении такой страны и речи быть не могло. Просто Устинов, пользуясь практической беспомощностью больного Брежнева, решил в мире разыграть с американцами ту же комбинацию, что пытался разыграть в 62 году Хрущев, поставивший свои ракеты у Фиделя на заднем дворе.

Ребята слушали его и диву давались — то, что они слышали когда-то краем уха и то, что советская печать подавала под удобным ей, но не всегда правдивым соусом, этот юноша сейчас излагал как матерый американский шпион. И верилось в его слова почему-то лучше, чем в сообщения ТАСС — наверное, потому что они были ближе к правде.

— …То же решил проделать и Устинов. Но не рассчитал силы. Война сильно затянулась, и на тот момент, когда американцы приступили к финансированию формирований Дустума и Хекматияра, деньги кончились у СССР.

— И как же все это предотвратить? — из толпы ребят раздался голос Козлова. Он сразу, при первом взгляде, произвел на Никиту приятное впечатление — разумный человек, решил тот. Несмотря на молодость и свойственную возрасту категоричность — Никита и за собой замечал время от времени проявление этого качества — он все же имел гибкие взгляды на жизнь. Они могли меняться в зависимости от обстоятельств. Как знать, может действительно перемен в жизни СССР в 1985 году хотел не только Цой, а все, и их ветром овевало юные мозги оказавшихся брошенных в афганский котел солдат?..

— Отличный вопрос, сержант, — Никита впервые назвал своего собеседника по званию. Красноармейцы званий не различали — погон ВС СССР в 1920 году еще не было, а такое точное попадание Никиты никак иначе, кроме как его происхождением из более позднего, по сравнению с 1985 годом, времени, объяснить было нельзя. Ахмед одобрительно подмигнул парню — такая попытка втереться в доверие была не лишней. — Основными базами, с которых советские вооруженные силы ведут наступление на Афганистан, являются Таджикистан и Узбекистан. В ваших руках — отличная возможность предотвратить появления в руках Советской власти одного из таких анклавов…

— То есть ты хочешь сказать, — скептически заговорил Пехтин. Мент есть мент, — что мы должны добровольно отдать Узбекистан басмачам и не допустить его вхождения в состав СССР?

— А ты хочешь сказать, что не согласен с такой постановкой вопроса? — вопросом на вопрос ответил Никита.

— Конечно, нет. Это нарушение территориальной целостности. Не для того доблестная Красная Армия…

— …жгла целые поселки басмачей и заживо в морях топила белых офицеров баржами, да?! — парировать Никите было сложно и не только потому, что он был из 2017 года и знал больше ребят, но еще и потому, что правду он подавал им в неприкрытом виде. То, что советская пропаганда преподносила как классовую борьбу, сейчас словно бы обнажалось перед ребятами во всей своей отталкивающей первозданной картине. — А кто-нибудь помнит события 1983 года? Недавно ведь было, ребята?

Солдаты снова опустили глаза — если, когда Никита говорил об анналах истории начала века, тут можно было еще поспорить за отсутствие прямых живых свидетелей происходящего, то, когда предметом его речи стала современность, аргументы кончились.

— Напоминаю, для тех, кто уже вжился в образ соратника товарища Фрунзе. В 1983 году началось «Хлопковое дело», следствием которого стало не только самоубийство первого секретаря ЦК КП Узбекской ССР товарища Рашидова, но и действительно страшные картины, о которых вы все могли узнать из рассказов следователей Гдляна и Иванова и публикаций в журнале «Человек и закон». Кто читал? Все читали. Что же там такого выяснилось? А то, что басмачество в Узбекистане в 1920 году никуда не делось. Баи вступили в партию, сменили халаты на костюмы комсомольских и партийных работников и продолжили так же пить кровь из народа. Только если до 1920 года они давали крестьянам жить, то после — совершенно закрутили им гайки. Почему? Потому что к власти пришла чернь. Не настоящие беки и баи, а отбросы, которые были никем, как поется в известной песне. И решили отомстить таким же как они за унижения, которым их подвергали хозяева… Но сейчас я не об этом. Тут дело в другом. Одна только смена курса с капиталистического на социалистический ни к чему не ведет. Здесь обычаи байства существовали веками, и одной только революцией в корне ничего поменять нельзя. Никакого справедливого строя путем разрушения и засилья построить нельзя! Это утверждение не только к Узбекистану относится… — тут Никита понял, что разошелся, и немного сбавил обороты. Свержение Ленина пока в его планы не входило… — Так вот. Никакой справедливости в классическом смысле тут не будет. Ничего, кроме бед и разрушений, Советская власть в Узбекистан не принесет. Потому и возвращаемся мы к тому, с чего я начал — с необходимости полностью положить конец Советской власти на территории Бухарского эмирата…

— Но как мы это сделаем? — искренне недоумевал Козлов. — Ведь тут целое правительство учреждено, его куда девать?

— Объявим им об отставке и все. Кто не с нами — тот против нас. Желающие сотрудничать могут оставаться, — отвечал Никита.

— А если мы все-таки освободим Савонина, и все? И уедем отсюда? — попытался снова сдать назад Пехтин. Никита услышал собственную фамилию и немного замялся, но быстро вернулся в свою прежнюю ипостась.

— Боюсь, это не получится. О восстании и освобождении пленного будет сразу сообщено в ВЧК. Вам даже до Кагана добраться не дадут. Все будут арестованы и тогда уж, как говорится, по законам военного времени. К стенке поставят за милую душу.

— А если мы отсюда советские органы вытурим, то не за милую душу?! Тогда нам Ленин все простит?

— Простить не простит, но кого он сюда пришлет? Остальные части Туркфронта бьются с Анненковым в Семипалатинске. Там территория РСФСР, она Ленину сейчас важнее. Да и потом, товарищи бойцы, должен вас немного разочаровать. Хотите вы того или не хотите — БСНР будет свергнута в течение непродолжительного времени силами Антанты при поддержке Исмаил-бека, с которым эмир в Пакистане уже успешно договорился. Понимаете, о чем я? У вас есть два варианта — или установить здесь нормальную и адекватную власть народа и опираться на нее, пока, наконец, все это не кончится, или остаться в плену у Исмаил-бека и вернувшегося эмира, которым сложно будет объяснить, по какой причине вы сначала преследовали их с целью ликвидации, а потом передумали и теперь сражаетесь во благо трона.

— А как же правительство Ходжаева? — спросил кто-то.

— Еще раз говорю: правительство без военной мощи — не правительство. Им опереться не на кого, кроме вас. Именно чтобы вы не переметнулись и не убежали никуда, они и держат Савонина взаперти. Вы у них вроде заложников. Надо вам это? Вот и я думаю…

Ахмед уже почти перешел к голосованию, как вдруг Козлов снова подал голос.

— Скажи, — обратился он к Никите, — а когда мы… вернемся назад?

— Эх, если бы я знал, — опустил голову юноша. — Но по непроверенным данным, скоро.

— Итак, товарищи бойцы, — взял слово Ценаев. — В условиях растущей демократии предлагаю всем проголосовать за то, чтобы сегодня же ночью восстановить законность в Бухарском эмирате и освободить нашего боевого командира из заточения. Кто за?

На улице уже было темно, и площадку возле конюшни эмирского дома освещали лишь несколько тусклых факелов, но даже в потемках было видно, что предложение и.о. командира было принято единогласно.

 

Глава десятая

о том, что ничего не бывает без цели и без расчета

Согласно плану боевой операции, наступление началось одновременно по нескольким фронтам. Первая группа — Царев и Козлов — блокировала бойцов Белова в их казарме, размещенной недалеко от дворца эмира — Энвер-паша все же не захотел, чтобы они проживали с ним в одном доме. Вторая — Пехтин, Узванцев и Ценаев — непосредственно освобождали Савонина.

Около 00 часов, когда отбой был уже два часа как, и бдительность часового на посту у гауптвахты, охранявшего одного человека, притупилась, началась операция. Охрана дворца эмира состояла из постов у входа во дворец, у подвала и за воротами. Нейтрализацию начали с ворот. Двух часовых сняли без единого выстрела — одному свернули шею, другого просто выключили точным нажатием куда-то в район сонной артерии.

При следовании по двору владений эмира услышали традиционное:

— Стой, кто идет?!

— Группа Савонина. Мы к Энверу-паше.

— Прием окончен.

— Нам назначено.

Часовые не успокоились, послышались щелчки затворов трехлинеек. Тогда Ценаев приблизился к ним буквально в два прыжка и ловким ударом выбил из рук одного и второго ружья. Те еще молчали — надеялись в одиночку одолеть спецназовцев, не прибегая к помощи своих. Но бесполезно — ловко орудуя саперной лопаткой, лейтенант вырубил обоих часовых и отправил их к первым младобухарцам, сражавшимся за освобождение эмирата. Затем кивнул Узванцеву — он отправился непосредственно вниз, за командиром — и Пехтину — ему предстояло оповестить Козлова и Царева о том, что операция вошла в решающую фазу.

Пехтин прибежал к казарме. Условный сигнал был понят — Козлов слегка приоткрыл дверь и метнул в проем баллон с газом «Черемуха». Ребята плотно прислонили дверь, из-за которой вскоре стали слышны покашливания и попытки сопротивления. Нескольким красноармейцам удалось выскочить через окно — тут их встретил Царев, свернув двоим шею, а одного уговорив вернуться в расположение. Спустя полчаса они спали как убитые.

Ценаев стоял возле ворот дома эмира и нервно курил. Посмотрел по окнам — кругом темно, никакого движения во дворце нет. Судя по тишине, все шло по плану. Вдруг на пороге дома послышались торопливые шаги. На всякий случай сняв с предохранителя свой ПММ, Ценаев отошел за фонтан. Показались ребята — Савонин и Узванцев. Ахмед вышел им навстречу.

— Ну наконец-то, я уж думал, не дождусь, — обнимая боевого товарища, говорил Валерий.

— Ладно, успокаиваться рано. Вы сейчас на станцию, возьмете под контроль железную дорогу, а я соберу ребят у казармы — там и одного часового хватит — и к порту Амударьи, надо ликвидировать расчеты двух кораблей, что там стоят по распоряжению Фрунзе. По коням!

На железнодорожной станции часовые, как и в порту, встретили ребят огнем. Несколько встречных очередей из АК-47 решили эту проблему — здесь тишину можно было и не соблюдать, все равно от города было достаточно далеко. К 4 часам утра под контроль были взяты все объекты жизнеобеспечения города.

Царев, оставшийся охранять пленных красноармейцев, быстренько повязал их веревками и складировал как груз — что с ними делать дальше, бойцы группы Савонина сами пока не знали.

Утром на работу явилось правительство Бухарской СНР. Савонин вошел в кабинет к Ходжаеву без предупреждения и приглашения и сразу объявил:

— Товарищ Ходжаев. В Бухарском эмирате восстановлен конституционный порядок, Советская власть ликвидирована…

— Что? Вы как здесь оказались? Вы же должны быть под арестом!

— Ну если я не под арестом, это о чем-то говорит?!

— Вы сказали, что Советская власть… Она Вас не простит за измену! Вы же сами сражались против эмира!

— Пока была такая политическая обстановка. Как только планы Советского командования относительно будущего Узбекистана стали ясны, мы приняли решение перейти на сторону демократических сил. Так что объявляю вам, что вы и все ваше правительство арестованы и будете препровождены в тюрьму.

— Куда?

— Туда, где меня содержали до недавнего времени. Прошу за мной.

В полдень Савонин и Ценаев сидели в кабинете Энвера-паши. Принимая во внимание его лояльность и такт по отношению к ним, они решили предложить ему уехать, но прием, который он им оказала, превзошел их самые смелые ожидания.

— Поздравляю вас, господа, с восстановлением законности в Бухарском эмирате! — с порога начал он пожимать им руки. Те переглянулись в недоумении.

— Но… Мы полагали, что Вы как человек, присланный Москвой и Совнаркомом…

— Перестал соображать? Ну нет, что вы! Я прекрасно понимаю, что хорошо для того народа, который я в данный момент веду за собой, и что плохо. Отлично понимал также, к чему приведет здесь власть Советов, какое социальное неравенство она здесь посеет — в сравнении с будущим, прошлое кажется светлой сказкой… Так что от имени самого себя и всего бухарского народа позвольте выразить вам признательность за восстановление порядка на территории эмирата!

— Как же мы будем здесь дальше? Что если Ленин пришлет сюда Туркфронт?

— Я об этом уже думал. Пока не пришлет — идут ожесточенные бои с частями Анненкова в Семипалатинске, а Казахстан, в отличие от Узбекистана, стратегическая территория для большевиков. Однако, подкрепление иметь все же надо, вы правы. Присядьте, я расскажу вам об одном человеке.

Его зовут Константин Иванович Монстров. Он родился в 1874 году в Симбирской губернии, жил в Сызрани, его отец был мировым судьёй. В Сызрани был женат, имел троих детей. До революции 1917 года переехал жить в Туркестан, был конторским служащим и подрядчиком, а также с 1914 года был владельцем крупного земельного участка в Ферганской долине. При большевиках во время начавшейся в Туркестане гражданской войны он был избран командующим Крестьянской армией русских поселенцев, проживающих в Ферганской долине, от набегов басмачей. Первоначально эта армия сотрудничала с Советской властью и Красной армией.

К. И. Монстров был избран командующим крестьянской армией вскоре после 23 ноября 1918.

Однако в результате проведения большевистским правительством Туркестана антикрестьянской земельной и продовольственной политики (хлебная монополия, продовольственная диктатура) и попыток советских органов власти отбирать землю русских переселенцев в пользу дехкан К. И. Монстров 22 августа 1919 года заключил соглашение с отрядами Мадамин-бека о совместной борьбе против советской власти и поднял восстание против большевиков. После заключения соглашения Крестьянская армия под руководством Монстрова выступила против Красной армии, проведя ряд успешных боев, овладев обширной территорией в Туркестане. Базой движения был город Джалалабад. 8 сентября 1919 года, после полуторасуточных боев отрядами Монстрова и Мадамин-бека был взят город Ош. 10 сентября началась осада города Андижана, закончившаяся благодаря прибытию с Закаспийского фронта Казанского полка под командованием А. П. Соколова (1528 штыков, 10 орудий, 54 пулемёта) и сводного отряда из Скобелева под командованием М. В. Сафонова (8 рот, 2 эскадрона, 6 орудий, 24 пулемёта). 24 сентября осада была снята. 26 сентября Красная Армия заняла город Ош, а 30 сентября — Джалалабад. Однако большинство сельских районов региона еще контролировалось басмачами и отрядами Монстрова.

Осенью 1919 года развалился Восточный фронт Колчака и большевики смогли перебросить значительные силы в Туркестан. Потом, как Вы знаете, Мадамин-бек перешел на сторону РККА. Это решило судьбу антибольшевистского сопротивления. Потерпев поражение в конце 1919 — начале 1920 годов в боях с превосходящими силами Красной Армии, К. И. Монстров сдался большевикам, а возглавляемая им Крестьянская армия распалась. Последнее крупное сражение армии Монстрова произошло 23 января в районе кишлака Гульча. В феврале 1920 года Монстров и его соратники по официальным данным были расстреляны.

— И что же?

— А то, что на самом деле расстрелян он не был. Его пленные люди давно разошлись по домам — сами понимаете, расстрелять такое количество населения красные не могли, боялись народных волнений, а содержать арестованных негде. И его, во главе его армии, отпустили домой. Он живет у сестры недалеко от Джелалабада. Отправляйтесь к нему и проведите с ним переговоры относительно сотрудничества. Пусть соберет своих бойцов — он имеет среди них колоссальный авторитет, его они послушают, в отличие от нас с вами. А ему мы пообещаем здесь какую-нибудь неплохую должность. Таким образом, убьем двух зайцев.

— Что ж, если речь идет о переговорах, — сказал Ценаев, — то у нас есть в запасе человек, который поведет дело так как надо.

Савонин вопросительно посмотрел на него, после чего они оба вышли из кабинета.

— Ты о ком говорил-то?

— В дороге и познакомитесь.

Когда они вышли во двор дома эмира, Никита уже стоял возле арыка. Он протянул руку своему отцу, они поздоровались, познакомились. Внимательно осмотрели друг друга — каждому из них казалось, что они давно знакомы, но почему-то припомнить обстоятельства встречи не могут. И если Никита знал, кто стоит перед ним, то его отцу оставалось только теряться в догадках.

— Так и будем стоять? — подогнал Ахмед. — До Джелалабада путь не близкий, по коням!

Раздав остающимся в городе бойцам последние распоряжения, троица ускакала под палящим солнцем на юг от Старой Бухары.

Воспользовавшись отсутствием «отцов-командиров», Николай Козлов, оставленный в группе за старшего, поспешил на базар. Джамили он там не встретил, но встретил своего давнего партнера по переговорам Сиднея Рейли.

— Добрый день, мистер Козлов.

— А, это Вы…

— Кажется, Вы не рады меня видеть?

— Не думайте, я не отказываюсь от своих слов, но и Вам пора сменить тактику. Власть в республике поменялась, Энвер-паша перешел на нашу сторону, так что, думаю, Вам пора перековаться, пока не поздно.

— Не будьте ребенком. Вы считаете себя вершителем истории, в то время как такой сценарий мы с Энвером обсудили еще пару дней назад. Расслабьтесь. Вы лишь инструмент в чужих опытных руках. Давайте лучше поговорим откровенно. — Рейли вытащил из внутреннего кармана пиджака гранату и протянул ее Николаю. Тот сразу узнал снаряд из своего боекомплекта, но растерянности старался не показать, примерно догадываясь, как она попала к англичанину.

— Ну и что?

— Это Ваша вещь?

— Допустим, но я не тяготею к ней как к родной. Оставьте себе. На память.

— В том-то и дело, что не родная она для Вас. А чья? Чье производство?

— Советское, — пожал плечами Коля.

— Не может быть. Мне хорошо известно состояние советской науки и техники — оно зачаточное. Всех сколько-нибудь мыслящих людей Ленин давно усадил на пароход или отправил к праотцам. Кто в Советской России вообще мог придумать такое?! Это же абсурд!

— Вполне могли и придумали, — Николай понимал, к чему ведет Рейли, но открывать ему правду о своем появлении здесь все же не торопился.

— Перестаньте. Вы водите меня за нос. Это вооружение какой-то из стран Антанты. Кто-то вам поставляет его, да и ваше появление здесь нельзя назвать случайным — сверхмощная боевая группировка прибывает на помощь к Советской России, а потом устанавливает тут собственную власть во главе с советским посланником, но без РККА. На кого вы работаете?!

— Что за ерунда…

— Послушайте, Вы же обещали мне быть откровенным.

— Я откровенен с Вами, ни на кого из стран Антанты мы не работаем! Если бы это было так, Исмаил-бек вместе с эмиром давно уже были бы здесь.

— Как же я хочу Вам верить, мистер Козлов… Кстати, как поживает Джамиля?

— Не знаю, сам ее ищу.

— Что ж, в таком случае не смею Вас задерживать. Кланяйтесь ей.

Николай ушел, а Рейли еще стоял и смотрел ему вслед.

«Врет, — думал он, — но как врет! Совсем не похоже на советского человека. Обычно они все тупые и с бегающими глазками. Явно послан кем-то из-за рубежа. Вот только как это выяснить — без точной информации в Лондоне меня не поймут. Бить надо наверняка, и знать, какая из союзных держав тянет одеяло на себя…»

Шпион думал, что признал шпиона…

…Недалеко от Джелалабада было село Старая Рачейка — да и не село, наверное, так, несколько домов. Здесь, у своей сестры и обитал Монстров. Местные жители знали, где он живет, и показали ребятам дорогу.

Жил он не в самом доме — во дворе его стояла огромная юрта, в которой и размещался последние полгода этот поистине удивительный человек.

Когда они вошли внутрь, то были ошеломлены. Несмотря на жару на улице, здесь было достаточно прохладно, а в центре юрты даже тлел огонек. Кругом были развешаны какие-то обрядовые украшения, трупы летучих мышей висели вниз головами, бусы, жестяные и стеклянные, а сам хозяин сидел посреди жилища у очага в толстом длинном халате и курил кальян. Слышалось побулькивание. Никите показалось, что он вошел в дом какого-то медиума из XXI века.

Сам хозяин был высокий — под два метра — лысый человек с огромными усами в разные стороны, больше даже, чем у Буденного. Взгляд его был цепкий и злой — черные глаза двумя маленькими угольками словно буравили насквозь каждого посетителя его хижины.

— Константин Иванович? — вежливо спросил Ценаев. Тот ничего не ответил, только опустил глаза. — Мы от Энвера-паши из Бухары.

Тот заинтересовался, черные угольки снова загорелись на виду у посетителей. Указал вошедшим на места на ковриках напротив очага. Они уселись.

— Нам нужна Ваша помощь.

— Какая? — наконец изрек этот человек с говорящей фамилией, похожий скорее на колдуна, чем на опытного военачальника.

— Ваши солдаты.

— Эх… — прокряхтел Монстров. — Армии давно нет, солдаты все разбежались.

— Но Вы же знаете, где они. Можете их отыскать, поговорить с ними… Поймите, это все не бесплатно, Вам дадут очень хорошую должность в новом правительстве Бухарского эмирата…

Монстров только расхохотался.

— Какая должность? Я похож на чиновника или на генерала? Мои солдаты были простые крестьяне, которые верили мне, потому что у меня есть знания — тайные и почти забытые — каких нет ни у кого. Эти знания и дают мне силы. Единственное, что я хотел — это помочь крестьянам в том, чтобы у них не отбирали земель в пользу дехкан. И только. Меня не заманишь мирскими благами или звоном серебра.

— Энвер-паша, конечно же, вернет все земли, реквизированные Советской властью. Только поддержите его…

— Почему же тогда он сам не приехал?

— Он занятой человек, на нем руководство целым государством все-таки.

— Ерунда. Не столько ему, сколько вам нужна моя помощь. Только почему-то Вы не сознаетесь в этом…

Ребята недоуменно переглянулись.

— Между вами какая-то тайна, которая соединяет всех вас, и которая вас же мучает. Скажите, не держите в себе, сразу легче станет.

Никита решил взглянуть правде в глаза — устами младенца глаголет истина.

— Да, есть такая тайна. Каждый из нас оказался не в своем времени… Я вот, например, попал сюда из 2017 года, а эти двое, — он указал рукой на своих спутников, — из 1985-го. Мы не понимаем, зачем мы здесь и когда сможем вернуться назад? И вообще, сможем ли? И что для этого нам надо сделать? По версии одного из нас, мы здесь, чтобы не допустить установления Советской власти на территории Узбекистана — это повлечет необратимые изменения в мировой политике второй половины ХХ века. Но, кажется, мы уже сделали свое дело, все, что от нас зависело — почему же в таком случае мы не возвращаемся домой, к нашим семьям?

Монстров внимательно смотрел на Никиту, пока тот говорил.

— Вот он говорит правильно, так и есть. Это и есть действительная цель вашего визита. Энвер-паша, посылая вас ко мне, сказал «убьем двух зайцев»… — По уху Ценаева словно резануло острым клинком, так и было! Он кивнул Савонину, подтверждая слова странного их собеседника. — Так все и вышло. Он и убил двух зайцев. Первый — это силовая поддержка, которая ему сейчас нужна как воздух. Второй — что-то надо решать с вашим возвращением, нельзя вас здесь долго держать, иначе сдвинется баланс в том, вашем времени, что также недопустимо. Сделали дело — и все, можете быть свободны…

— Ну так, а в чем же дело?

— В том-то и дело, что еще не сделали.

— А когда?

— Произойдет еще ряд событий, которые не могут быть разрешены без вашего участия. Но не волнуйтесь — вы не пострадаете. Дома не заметят вашего исчезновения, и вернетесь вы точно так же, как исчезли — внезапно и в тот самый момент, который был последним моментом вашего пребывания в вашем времени. Однако, без вас события эти не произойдут или последствия их преодолеть не получится, так что пока надо остаться… Не могу вам рассказать всей сути, но обещаю свою помощь…

— Правильно ли я Вас понял, — снова заговорил Никита, — что Вы вернете нас в наше время?

— Да, но когда об этом сообщат мне высшие силы, — Монстров воздел палец к небу. — Пока вы еще нужны здесь.

— А что передать Энверу-паше? — спросил Ценаев, пристально глядя на хозяина юрты. Тот встал и одернул халат — как одергивают военную униформу…

Утро следующего дня началось для Энвера-паши с посещения Рейли.

— Что Вам здесь надо? Вы зачем явились?

— Вы в окно смотрели? — также, не здороваясь, начал Рейли.

— Нет, а что там?

Энвер подскочил к окну и ахнул — во дворе стоял целый батальон вооруженных крестьян на конях, а за воротами виднелся огромный хвост человеческой процессии — казалось, к воротам Старой Бухары подошла целая армия. Вот только чья и с какой целью… Одно было понятно — вступать с нею в противоборство может только сумасшедший.

Спустя несколько минут открылись двери его кабинета. Рейли предусмотрительно снова исчез в комнате отдыха, за дубовыми дверями. На пороге стояли Монстров и Савонин.

— Господин Энвер, Ваше приказание выполнено. Армия Константина Ивановича Монстрова поступила в полном своем боевом составе в Ваше распоряжение. Отныне нам не страшно никакое противодействие со стороны РККА! Вы только посмотрите, какая численность!

Энвер улыбнулся — все шло как нельзя лучше. В голове у него промелькнула мысль о том, что пока во что бы то ни стало нельзя отпускать ребят обратно в Москву.

 

Глава одиннадцатая

о том, что у каждого своя правда

Утром после освобождения Савонин попросил аудиенции у Энвера. Торчать здесь ребятам порядком надоело, и для понимания того, что им предстоит делать дальше, нужно было ознакомиться с его видением ситуации — нужны ли они еще здесь и как долго продлится потребность в этом.

— Скажите, Ибрагим Энвер, Вы ведь прекрасно понимаете, что вечно такое шаткое положение в эмирате продолжаться не может. С одной стороны на вас давит и будет давить Москва — отток частей Туркфронта на другие участки не вечен, когда-то война закончится и удар придется на эмират. С другой — страны Антанты, в непосредственной близости к анклавам которых вы находитесь, это Пакистан и Афганистан. Вы костью в горле у них стоите — эмирато не дали вернуть назад, а значит, официальных средств давления на вас они не имеют. У них был вариант сделать таким средство Исмаил-бека, но коль скоро вы справились без него, то и способа заставить Вас «вспомнить все» у союзников больше нет. Положение получается мама, не горюй.

— Понимаю… — отхлебнув из маленькой чашечки кофе и запив его водой, уверенно отвечал Энвер. Савонин смерил собеседника взглядом. Высокий, всегда подчеркнуто элегантный — токая полоска усов, лихо закрученных по краям, и классическая тюркская феска на голове. Он ежедневно менял мундиры — хоть и не носил погон, но военная форма шла ему настолько, что менять ее на гражданскую он не хотел. Ордена разных стран периодически появлялись на его груди во время особо важных приемов, когда он хотел по той или иной причине продемонстрировать собеседнику свои военные заслуги. Синхронно с мундирами и френчами менялся и цвет фески на голове — к белому кителю шла, соответственно, красная, к черному — черная или темно-синяя, к коричневому или кофейному — голубая. Чувство стиля было от рождения присуще этому разностороннему человеку — одинаково ловко управлявшемуся с ятаганом и с дипломатическим портфелем.

— И как же сами видите выход из создавшейся ситуации?

— Вам это правда интересно?

— Мне это не столько интересно, сколько жизненно необходимо. Неизвестно еще, сколько мы пробудем в эмирате, и хотелось бы хотя бы примерно представлять, что ждет нас дальше…

— Что ж, извольте. Я вижу будущее эмирата все-таки советским.

Савонин удивленно вскинул брови:

— Вот как? И сами же организовали переворот против Советской власти?

— Советским, но не теперь.

— А когда же?

— Если Антанта ничего не предпримет в ближайшие полгода-год, влияние Советской России здесь, на Ближнем Востоке, значительно усилится. И даже не военное, а скорее ментальное, психологическое. Понимаете, Ленин прав в том, что смена власти, как и смена курса — дело сугубо народное. Народ всегда выражал свою волю даже на коронование царей, чего там. Без его волеизъявления существенные сдвиги в политическом курсе произойти не могут. Абсурдно было бы считать, что только одно вмешательство вашей группы изменило ход истории. Нет, народ немножко вкусил запретных плодов Советской власти и успешно их отрыгнул — здесь еще не пришло время, когда выросла бы потребность в большевиках. Народ еще не хочет.

— Когда же он захочет? И почему?

— Захочет, когда устанет от влияния басмачей. Когда близость экспансии Советов откроет перед ним альтернативные возможности. И, наконец, когда тот, кого сегодня басмачи обкладывают данью, сам решит взять в руки оружие и обогащаться за счет поборничества.

— Не разумнее ли было в этих условиях возвратить к власти эмира?

— Нет, во-первых, потому что тогда меня не было бы здесь, а Москва вряд ли приняла бы изменника с распростертыми объятиями, а во-вторых, сейчас Ленин сознательно не будет наращивать здесь военное присутствие, потому что у него вроде как нет внешнего врага. Был бы эмир — понятное дело, отстреливать головы царям — это хобби большевиков. А так… Некое самоуправление, народная республика, которые разбросаны по всей территории Советов и вокруг них в бесчисленном количестве — взять хотя бы ту же Германию. Особо не вредит, но и не доставляет удовольствия. И потому брать нас будут измором. Будут планомерно двигаться на Восток, наступать на пятки экономике и торговле, пока наконец не удастся сдвинуть движение народной мысли.

— Откуда же Вы так хорошо знаете будущий сценарий? И почему так спокойно говорите о своем будущем крахе?

— Откуда? Я много лет возглавлял правительство, был военным министром Турции. Наша партия Иттихат когда-то была по сути лучом света в темном царстве, которое опутало бывшую Османскую империю после краха султаната. Так было до тех пор, пока все мировое сообщество не предпочло нам Ататюрка и пока он не узурпировал всю власть в своих руках, выдворив нас с нашей же родины и вынудив промышлять падалью в разных частях света.

— Вы считаете, что промышляете здесь падалью? — Савонин задавал турку вопросы, потягивая кофе, на совесть варенный привезенным Энвером с собой из Москвы поваром — его земляком.

— Я не у себя дома, значит, назвать дело, которое я делаю, до конца благим все же не получится. Говорю о будущем я без спокойствия, но что толку в моих треволнениях? Моя задача на данном этапе за счет укрепления личной власти как можно дольше сохранить на территории эмирата режим басмачей, сохранить для народа хотя бы относительную стабильность и покой по сравнению с тем, что ждет их впереди.

— А что, если провести разъяснительную работу среди народа? Рассказать им, что Вы думаете о дальнейшем развитии событий в эмирате?

— Думаете, это что-то изменит? Маловероятно. Сегодня они согласятся со мной, а завтра ветер перемен заразит их тяжелой болезнью, от которой человек не в состоянии вылечить человека.

— А кто тогда в состоянии?

— Один Аллах, — Энвер вознес палец к небу. — Потому большевики и избрали одной из своих мишеней именно религии всех мастей. Им надо, чтобы верили в них самих, их политику и электрификацию, а не в святыни, поскольку святыни это то, что отделяет мыслящего человека от управляемого скота. Скотине выключи свет — потом включи, и все, она твоя поклонница навеки, как же, в твоих руках такая сила. А разумный человек понимает, что всего лишь достаточно завладеть доступом к рубильнику, чтобы творить эдакие чудеса, и что это вовсе ни о чем не говорит. Религия ислама всегда призывала к учебе и разуму, к свету, а главное — к тому, как разум использовать во благо. Мечетей на Востоке все меньше, а значит, советских партийных организаций будет все больше. Вот и думайте.

— Вы так много времени в политике уделяете религиозному вопросу…

— Еще бы. Мне хорошо известно, что бывает, когда начинается религиозное разложение в стане сражающейся республики…

— Поэтому Вы являетесь одним из организаторов геноцида армян?

Энвер метнул в собеседника истинно восточный — жгучий и какой-то жесткий взгляд, потом вскочил со стула и заходил по кабинету взад-вперед.

— Я ждал этого вопроса, — процедил он, остановившись у окна.

О геноциде армян Савонин слышал еще учась в школе. В 1915–1916 годах турки на своей территории вырезали не один миллион армян, которые жили на территориях, принадлежавших некогда Османской империи. Лагеря смерти, массовые казни — все это сопровождало армянское население от рук турок в первой мировой войне. В школе учили, что османы — противники России в войне — были просто мерзавцы, и резали армян из-за неприязни и великодержавного шовинизма. Но Савонин за последние пару недель столько насмотрелся всего, что противоречило не то, что школьному курсу истории, но и генеральной линии его партии, что сейчас уже ни во что не верил. И вот — ему представилась уникальная возможность поговорить с участником тех самых мрачных событий…

— Знаете, откуда у турок отвращение к армянам? Они изгоняли из Армении мухаджиров — это беглые мусульмане, которых выгоняли власти стран, запрещавших ислам, и которые приходили к османам, в том числе и на территорию Армении. Это не нравилось обжившимся на своих местах армянам, и те устраивали по отношению к ним неприкрытые гонения. Хотя в Коране сказано: «А те, кто имел дома (в Медине) до них и принял (новую) веру, любят переселившихся к ним…». Все это они делали из-за религии — сами были христианами и проявляли нетерпимость к мусульманам.

— Однако, первыми убивать их начали именно мусульмане?

— Первые убийства относятся к 1894–1896 годам, когда меня еще в помине не было во власти. И все же я расскажу. Хотя армяне по природе своей были зимми, то есть лица второго разряда, их даже от службы в армии освобождали, они решили под конец века, задурманенные всеобщим веянием марксизма, тоже бороться за свои права — организовали несколько крупных сельскохозяйственных обществ, появились наиболее радикальные армянские партии, Гнчак и Дашнакцутюн. Сами по себе армяне всегда были расчетливые, лживые, занимались торговлей и обманом населения — вроде ваших евреев. Порта освобождала армян от налогов, принимая во внимание, что те время от времени подвергались грабежам со стороны курдов. Народ, глядя как они, и без того социально обеспеченные — кто может быть успешнее торговца, который не платит налогов и не служит в армии в те времена в империи? — еще и взялись защищать свои права, взбеленился, и совершил первые убийства. Чуть позже получилось так, что Порта решила потребовать снова платить налоги, когда узнала, что курдские грабежи прекратились и давно переросли в мирное сосуществование. Ответом стали массовые выступления армян — одно из них произошло в Эрзуруме в 1895 году. Что оставалось делать власти, когда вооруженные группы населения буквально готовы были растерзать чиновников Порты? Только применять силу. Ее и применили…

Вы знаете, что я по партийной принадлежности являюсь противником и Порты, и османов, и потому не стал бы обелять их, даже если бы волос с головы несправедливо обвиненного армянина упал бы на землю. Но здесь надо отдать должное фактам — метрики вещь упрямая. Они говорят о том, что события 1895–1896 годов были спровоцированы самими армянами, которые до того объелись властных привилегий, что переваривать их стало практически не под силу. Далее — август 1896 года, когда гнчакисты захватили здание Османского банка. Ну Вы можете себе представить подобную дерзость?! Под носом у султана захватить банк! После такого расправа — единственное, что могло их ожидать в любой стране, даже самой цивилизованной и либеральной… Еще кофе?

— Да, с удовольствием.

Сегодня было чуть попрохладнее — ветер дул с Амударьи, возвещая приближающуюся осень, когда подходило время сбора урожая хлопка и становилось легче дышать: и от ветра, и от того, что поля, свободные от коробочек с «узбекским золотом», снова начинали питать кислородом тяжелый воздух эмиратских городов. И потому если при обычных условиях Савонин, уже порядком адаптировавшийся к Узбекистану, предпочел бы чай, так хорошо утоляющий жажду и снимающий сухость в горле, то сегодня он мог побаловать себя более изысканным для местности напитком — тем более, что в его компании был знаток кофе.

Когда принесли свежий, Энвер продолжил:

— В 1908 году мы взяли власть в свои руки. Партия Иттихат провозгласила одним из главных своих принципов равенство различных групп населения, вне зависимости от вероисповедания. В новой Конституции мы дали народу слишком много прав — до такой степени, что он на некоторое время возомнил себя вершителем даже правосудия. И снова принялся мстить армянам без цели и без расчета, просто так — за то, что те живут лучше коренного мусульманского населения и вечно нищенствующих мухаджиров.

— Вы обвиняете в этом народ?

— Глупо кого-то обвинять задним числом, но и мы не могли поступить иначе — общество настолько устало от Порты и султана, что требовало — не просило, а буквально требовало — от нас принятия радикальных конституционных мер и более широких прав в части самоуправления в том числе. Если бы мы не дали им эту Конституцию, они взяли бы ее сами, но уже без нас. Иттихат дала им то, что они хотели. Что ж, извольте. Потому я и сказал Вам в начале нашей беседы, что без воли народа никакой власти нет и быть не может, это закон — его воля.

Потом началась Балканская война. И вот тут уж армяне решили нам отомстить. За все, что они претерпели в 1895 в Эрзуруме, в 1896 в Анкаре и Анатолии, в 1908 году в Адане. И создали нечто вроде внутреннего батальона…

— «Пятая колонна»… Понимаю…

— Что, простите?

— Троянский конь… Неважно, продолжайте, — Савонин не смог бы объяснить Энверу, даже при всей образованности последнего, что в 1936 году, спустя 16 лет после их беседы, в Испании появится более точное определение группы оппозиции, вооруженной и действующей в самом сердце врага, которое будет названо «Пятая колонна», с легкой руки франкиста Эмилио Молы. Всему свое время, подумал Савонин.

— Да, Вы правы, троянский конь. Гнчак и Дашнакцутюн выступили против нас открыто, призывали армян не служить в армии. Хотя многие из них просьб своих представителей не послушали — отправились на фронт, сражались очень храбро, а во время Великой войны один из армян даже спас мне жизнь и вынес раненого и еле живого с поля боя.

— Кстати о великой войне. Резня армян ведь не прекращалась и в то время.

— Здесь вопрос стоял уже политически. Германия, в поисках союзников, обратилась к нам. В наших руках было и есть мощное средство воздействия на всех мусульман мира, которое в случае необходимости, может побудить их взяться за оружие — мы решили его использовать, уж очень заманчивые условия раздела послевоенной Европы предлагал нам кайзер.

— Джихад?

— Именно. Священная война против неверных. Для его осуществления кайзер обещал нам предоставить в полное распоряжение все земли на территории России, на которых проживали мусульмане. Согласитесь, мусульман одной только Турции для полной и всеохватной войны было бы мало. Но как можно объединить мусульман Турции с мусульманами России, минуя Армению, которая христианским анклавом лежит на пути джихада? Никак. Потому по секретному протоколу от августа 1914 года хоть впрямую и не предусматривалось, но из контекста вытекало уничтожение армян на занятой ими территории. Осознавая неотвратимость этого шага, я тогда убедил своих коллег по триумвирату ограничиться высылкой армян вглубь Турции, не допуская резни. В то же самое время Россия буквально развязала нам руки — когда нам удалось оккупировать Персию и некоторые районы российского Закавказья, при этом, заметьте, совершенно не проливая армянской крови, российские власти начали высылку мусульман вглубь России, подальше от нас, опасаясь их присоединения к джихаду, а в процессе высылки — и резню. После этого, понятное дело, все мои личные попытки отодвинуть срок высылки и прекратить кровопролитие, были пущены псу под хвост.

Далее все по сценарию, навязанному нам войной. Мы объявили всеобщую мобилизацию, по которой призыву подлежало и армянское население. Те, понятное дело, служить не хотели, дезертировали, кого-то убили при призыве, но какую-то часть под ружье загнать все же удалось. И в январе 1915 года я лично командовал нашим корпусом под Саракамышем. Это сражение надо было видеть! Это поистине эпический момент, который, увидите, войдет в учебники. Армяне предстали в нем во всей красе — одна их часть храбро сражается за нас, и даже выносит меня с поля боя, раненого и еле живого, а другая демонстративно переходит на сторону русских и с оружием в руках начинает воевать с нами и со своими братьями, стоящими по другую сторону баррикад. По возвращении оттуда я написал письмо архиепископу Коньи, в котором отметил храбрость турецких армян и поблагодарил их духовного настоятеля за примерное поведение его подопечных в бою.

— И в то же время, вернувшись в Константинополь, Вы даете интервью редактору газеты «Танин», в котором возлагаете вину за проигранное сражение на предавших армян! — ночное общение Савонина с собственным сыном, пока еще остававшимся для него инкогнито, не прошло даром. Но Энвер, казалось, и не собирается оправдываться:

— Конечно. Потому что до сих пор так считаю. Не тех армян, которые храбро сражались, а тех, кто предали нас и Турцию, как я уже говорил.

— Так или иначе, по Вашему возвращении началась подготовка к принятию закона о депортации, который Ваш товарищ Талаат вскоре обнародовал.

— Это было меньшее из тех зол, которые я мог для них избрать в силу своего должностного положения. В противном случае их ждало бы уничтожение, как я уже говорил Вам.

— Однако, их потери при депортации едва ли можно назвать небольшим злом. Погибли миллионы армян, создавались лагеря смерти, на армянах ставились медицинские эксперименты.

— Между прочим, возглавляемые мной ведомства не имели к этому никакого отношения… Понимаете, есть такое понятие как «внутренний враг». Я не снимаю с себя ответственности за гибель мирного армянского населения и не считаю преступлением лишь то возмездие, которое настигло от рук турецких солдат предавших нас солдат армянского происхождения. Однако, не забывайте и о том, что шла война. Война, в которой Турция понесла значительные потери. Прощать в данном случае предателя — означает совершать государственное преступление, провоцировать новые и новые поражения и потери…

— В войну эту Турция ввязалась из-за собственного шовинизма, если не ошибаюсь, под давлением обещаний кайзера Вильгельма…

— Видите ли, после падения Империи народу нужна была новая национальная идея, национальная идентичность. Ему жизненно необходимо было самоутвердиться в новой Европе и принять участие в разделе, в пользу которого говорили все события, происходившие тогда в мире. Если бы Турция не изъявила желание участвовать в разделе, то почти наверняка разделили бы ее. Так что в условиях неоднозначности мировой политики принять решение правильно можно только с учетом оценки всех факторов — а их, как известно, в управлении государством миллионы…

— Теперь Вы имеете достаточный опыт для того, чтобы не оступиться в эмирате. И я от всей души желаю Вам удачи!

Ответить Энвер не успел — в кабинет влетел его адъютант с сообщением о том, что Савонина ждет его боевой расчет — в Каган подошли части Туркфронта во главе с Фрунзе, и крестьянская армия Монстрова уже выдвинулась туда. Энвер поставил задачу выбить красных из Кагана, лишив их оплота в эмирате — как-никак, мирные переговоры, которые с ними вел эмир, закончились, и никакой надежды на восстановление отношений с Москвой допускать было нельзя.

Полчаса спустя Савонин с группой уже были в Кагане.

На улицах города шли ожесточенные бои между местным населением, которые лояльно относились к красным и частями РККА с одной стороны и бойцами армии Монстрова — с другой. На оценку ситуации и принятие решения у командира боевой группы спецназа ГРУ ушло несколько минут. Дальше он рассредоточил свой боевой расчет по городу в следующем порядке: Козлов и Пехтин должны были обойти город с целью разведки — выяснить, какова численность контингента РККА; Узванцев и Царев — огневой мощью поддержать бойцов крестьянской армии, применив на улицах города коктейль Молотова и гранаты РПГ; сам Савонин и Ценаев — захватить здание горсовета, где базировался некогда Фрунзе, чтобы лишить того возможности получить доступ к средствам коммуникации.

Здание было захвачено с применением спецсредств в течение получаса. Еще через полчаса в нем показался полковник Монстров.

— Константин Иванович, нам необходимо произвести передислокацию.

— Кого и куда?

— Сейчас, пока наши ребята поддерживают бои на улицах города, пусть Ваши части отходят к железной дороге и обеспечат ее блокаду. Нельзя, чтобы части РККА прибывали сюда как по путям кровоснабжения, надо отрезать им путь к пополнению состава.

— Понял Вас. Кстати, у нас есть новости.

— ?

— Пленный. Думаю, Ваш знакомый, вот решил на свой страх и риск предъявить его Вам, зададите ему пару вопросов?

Из-за спины Монстрова показалась до боли знакомая Савонину фигура. Со связанными за спиной руками перед ним стоял двухметровый гигант с роскошными усами и пышной шевелюрой — Михаил Васильевич Фрунзе.

— Спасибо, Господин полковник, можете идти. А Вы присаживайтесь, Михаил Васильевич. Развяжите его.

Фрунзе нехотя уселся на стул и окинул своего собеседника взглядом заклятого врага — хотя еще вчера они вместе принимали участие в боях за Старую Бухару и вели переговоры с эмиром.

— По лицу вижу, что Вы не очень рады меня видеть. А вот я напротив, — улыбнулся Савонин. — Мой арест пошел мне на пользу, как видим. Я отдохнул и теперь принимаю участие в боях с новыми силами.

— В боях со своими же? — сквозь зубы протянул Фрунзе.

— Знаете восточную мудрость: «Скажи человеку 100 раз «свинья», а на 101-й он захрюкает»? А русский эквивалент: «Лучше грешным быть, чем грешным слыть». Вы так настойчиво старались сделать из меня предателя, что у меня просто не осталось выбора. А если серьезно, я давно хотел поговорить с Вами. Что ж, гора пришла к Магомету, и повод нам выдался…

— Какие, к черту, разговоры? Никакой информации от меня Вы не получите, так что давайте скорее кончать с этим. Как говорится, по закону военного времени…

— Полно Вам, товарищ командарм. Никакой информации мне от Вас и не надо. У меня ее побольше, чем у Вас, будет.

— Очень интересно…

— Согласен, занятно. Например, как Вы полагаете, каким будет итог присоединения Узбекистана к РСФСР?

— То есть как? Будет новое советское государство, еще один шаг на пути к мировой революции…

— Перестаньте, — отмахнулся Савонин. — Ни о какой мировой революции в масштабах человечества и говорить не стоит. Строй этот абсолютно справедливым не является, и потому весь мир как один человек конечно никогда его не примет.

— С чего Вы взяли?

У Савонина была мысль рассказать советскому военачальнику, что спустя полвека после его гибели СССР откажется от идеи мировой революции под давлением НАТО и вообще всей послевоенной Европы, но сейчас ему важнее казалось переубедить не глупого, в общем, человека, и попытаться поставить его на враждебные СССР рельсы — чтобы изменить ход мировой истории в лучшую, как ему казалось, сторону. Откровения подобного рода для этого мало подходили. Лейтенант решил переубедить генерала методом логических рассуждений.

— Да хотя бы с того, что всеобщая уравниловка это не путь ко всеобщей социальной справедливости. Да и невозможна она. Все равно будет власть — даже по Марксу, — а носители ее будут отличаться и выделяться из общей толпы тех, кем они руководят. Даже сейчас что мы видим в эмирате? Басмачество. Так где гарантии того, что Ваш же Мадамин-бек не перекуется, став официальным чиновником Москвы в той же Фергане? Сменит халат на кожанку комиссара, двухэтажный дом — на Дом Советов, — и все. Готово дело. Новая власть со старым лицом. Это ли идеальное государство? В этом ли равенство?

— Нет ничего проще, чем ограничить доступ бывших басмачей во власть — для этого есть соответствующие органы, ЧК в конце концов.

— Согласен. Но от этого власть никуда не денется. Советская или царская, но это будет власть. Значит, кто-то будет иметь в нее доступ. Нужно понимать специфику местной жизни, чтобы прийти к однозначному выводу о том, что здесь не будет так же, как в континентальной России. Социальное неравенство здесь будет всегда. И религия будет всегда, которая равенство это отрицает.

— Силой задавим.

— Вы отлично знаете, что это невозможно. Можно запугать человека и заставить его скрывать свои мысли, но влезть к нему в голову — не получится. Разве что с маузером…

— Именно этим и займемся. А Вы политически близоруки, Валерий Сергеевич. Только слепой не понимает, что Советская власть все равно восторжествует и Узбекистан будет Советским!

— Перестаньте. Вы не на трибуне. Я это, к сожалению, понимаю. А вот Вы, мне кажется, не до конца понимаете, зачем Ленину понадобился Узбекистан и что будет дальше с мировой историей?

— Просветите, сделайте милость?

— Пожалуйста. Узбекистан — оплот для укрепления Советской власти на Ближнем Востоке. В первую очередь, для получения крепких позиций в отношении Ирана и Афганистана — оплотов Запада и Великобритании, в частности. Это же «Большая игра»! Тем самым Советская Страна будет уравновешивать силы на Востоке и все время пытаться вмешаться в дела Англии здесь. Обстановка напряженности будет нарастать, нарастать, пока в один прекрасный день не взорвется. Попытка холодного сдерживания, война без единого выстрела — долговечно ли такое положение вещей? Ничуть. Очень скоро война начнется, и война вполне реальная.

— С кем же?

— С Западом, разумеется. Но полем боя будет Афганистан. И все будет очень даже ничего до тех пор, пока силы Афганистана не начнут открыто поддерживать разведки Англии и Америки. Это будет означать уж ничем не прикрытую войну, которая продлится десятки лет и унесет миллионы человеческих жизней. Хотите ли Вы принять в этом непрямое участие?

— Слишком далеко смотрите. Я согласен с тем, что Узбекистан будет советским анклавом для упрочения позиции на Ближнем Востоке. Но и не вижу в этом ничего страшного. До той войны, о которой Вы говорите, еще дожить надо — это будет точно не при нашей с Вами жизни. Что же до реального мотива всего того, что мы видим и в чем принимаем участие — это, конечно, шовинизм. Он свойственен русским, что уж тут поделать. Понимаю, что все это порочно, что войны уносят миллионы жизней только из-за алчности народа к присоединению новых территорий, но ничего поделать не могу — слишком сложны все эти исторические процессы.

— Не можете или не хотите?

— И это тоже. Не хочу быть раздавленным под обломками падения старых зданий — нынче это процесс повсеместный. Потому предпочитаю стоять с кувалдой и самому обрушивать старые стены, которые уже ничего хорошего никому не сулят, в том числе и своим строителям.

В этот момент их разговор прервали — вошел Николай Козлов. Савонин велел вывести пленника из кабинета и принял бойца.

— Ну, что удалось узнать?

— Плохо дело. Численность хоть небольшая, но идет постоянная подпитка — на станции недалеко от Кагана высаживаются целые эшелоны с частями. Если даже мы оставим здесь всю крестьянскую армию, то тем самым обескровим Старую Бухару. Крестьяне только и будут, что отбиваться здесь от вновь прибывающих частей, пока в один прекрасный день те не превзойдут их численностью и не раздавят как тараканов. Надо выяснить, откуда идет приток, и перекрыть кислород.

— А что там у Монстрова? Как идут бои за железную дорогу?

— Пока успешно, но сути это не меняет. Это лишь отсрочит захват Кагана красными на неделю-другую. В итоге они начнут десантироваться севернее, и сюда будут приходить пешком. Так что решающего значения это не имеет. Захватив Каган, красные станут практически лицом к лицу с Бухарой и уж тогда не допустят повторения старой ошибки — и контингент увеличат, и военные просчеты исключат.

— Ну и что ты предлагаешь?

— Ну для начала решить с ним, — Козлов кивнул на дверь, за которой минуту назад скрылся Фрунзе. — Он очень сильный военный советник, и допустить его возвращения в Москву нельзя.

— С ума сошел, — фыркнул Савонин и велел адъютанту привести пленника. Когда тот вошел, лейтенант с порога спросил:

— Откуда поступают части в Каган?

Фрунзе отвернулся.

— Ясно. Не хотите помочь своей стране — не помогайте, это Ваше личное дело. В конце концов, совесть обязательным элементом личности не является. Развяжите его…

— Да как же! — всплеснул руками Козлов.

— Я сказал развязать, отправить на станцию, посадить в вагон и отослать в Москву. И никаких «случайностей» — я проверю. Командарм должен добраться до места службы целым и невредимым.

— Мое место службы здесь!

— А Вам пока слова никто не давал. Окажете сопротивление — будете убиты, как Вы и хотели. Честь имею!

В дверях Фрунзе обернулся и бросил:

— Части идут из Семипалатинска, где казаки атамана Дутова практически перестали оказывать сопротивление. Там еще есть Анненков, но он пока особо не активизируется. Высвобожденные части поступают сюда по прямому распоряжению Троцкого.

— Что это на Вас нашло? — удивленно вскинул брови Савонин. — Пять минут назад Вы мне отказали в какой-либо информации.

— Совесть… — подняв глаза на собеседника, отвечал Фрунзе: — Все же является обязательным элементом личности. Если, конечно, это личность.

 

Глава двенадцатая

о том, как опасно плодить тиранов

Из Кагана вернулись поздно ночью, а уже утром вернулись, хоть и с победой, но с Пирровой части Монстрова. Самого командира несли на руках — он был ранен. Узнав о его ранении и о том, что оно, скорее всего, приведет к летальному исходу, Савонин и Никита отправились к нему в лазарет.

— Как ты, Иваныч?

У Монстрова был жар, ходить и передвигаться самостоятельно он не мог — пуля попала в позвоночник на уровне поясницы и сильно раздробила его. Даже в XXI веке, понимал Никита, чтобы выжить после такого ранения требовалась сложнейшая операция, за которую далеко не каждый бы взялся, так что, как ни печально, участь полковника была предрешена. Это пугало обоих его визави — они справедливо полагали, что кроме него их некому будет вернуть в их время, и потому прощание с Монстровым никак не входило в их планы.

— Думаю, дело плохо, — речь давалась ему с трудом, во рту была постоянная сухость. Ему кололи морфий, чтобы снять боль — на большее надежды уже не было.

— Что ж теперь-то, а? Что теперь?

— Все идет своим чередом, я уже давно здесь лишнего перехаживаю…

— А мы-то как? Мы, что, теперь навечно здесь застряли?

— Нет. Скоро вернетесь, переживать не надо. Но и о деле не забывайте. Вы пока главного не выполнили.

— Да чего главного-то?

— Это уже вам сама судьба подсказывает. Пока скажу только то, что вижу я… Командир, — умирающий обратился к Савонину, — ты сам слышал своими ушами, что Фрунзе сказал про ослабление сопротивления войск Анненкова в Казахстане. Слышал или нет?

— Ну слышал и что?

— А то, что теперь всей вашей группе надлежит отправиться туда, в Семипалатинск, чтобы активизировать и поддержать сопротивление казаков. Казахстан Ленину важнее, чем Бухара, и потому пока все части Туркфронта останутся там. Ни одна часть, кроме вашей, да чего там — и ни одна армия — не в состоянии такой удар нанести по красным. Так что отправляйтесь туда и поставьте анненковцев под ружье!

— А здесь что будет?

— Здесь пока и мои справятся, и армии Энвера с басмачами вполне хватит, чтобы порядок поддерживать. Отправляйтесь, не раздумывайте. Это ваш последний шанс выбраться отсюда и как можно скорее. Да и вот еще — в пути обращайте внимание на все мелочи, просто на все… Как знать, ваше спасение может крыться даже в самом мелком, на первый взгляд, событии, предотвратив наступление которого, вы спасете свои жизни…

Они уже стояли в дверях, когда Монстров снова окликнул их:

— Попросите Энвера, чтобы дал в помощь провожатого, который хорошо знает те места.

— А такой есть?

— У этой лисы все найдется.

К моменту, когда они дошли до дворца эмира, Энвер уже знал о смерти Монстрова.

— Жаль, очень жаль, — начал он, — что погиб наш замечательный боевой товарищ. Нам его будет не хватать, все-таки такой армией командовал.

— Погиб он случайно, по глупости можно сказать, под пулю полез, — резюмировал Савонин. — А армия его вышла из боя практически без потерь, так что еще какое-то время вы сможете обороняться ее силами.

— А вы куда?

— Умирая, Монстров велел отправляться нам в Семипалатинск, чтобы личным составом усилить выступление казаков Анненкова и их наступление на пятки частям РККА. Это позволит сосредоточить основные части Туркфронта в Казахстане и избежать их оттока на территорию эмирата. Надеюсь, Вы разделяете мнение Монстрова о том, что только наша группа способна в достаточной степени совершить этот маневр?

Энвер опустил глаза — расставаться с таким боевым расчетом не хотелось, но деваться было некуда.

— Согласен конечно. Выступайте, раз надо.

— Тогда у нас к Вам еще одна просьба. Дайте нам проводника, который ориентировался бы в степях Казахстана. Монстров уверял, что такой у Вас есть…

— Он был прав. — Энвер вышел за дверь и минут пять спустя вернулся в компании какого-то басмача. — Знакомьтесь, курбаши Атамурад Ниязов. Он не раз в тех местах бывал, он с Вами и отправится.

Увидев спутника военного атташе, Никита вздрогнул. Отец вопросительно взглянул на него, но тот не ответил.

Пока боевые командиры готовились к отъезду, Коля на базаре разговаривал с Джамилей.

— Поедем со мной. Видишь же, полюбил я тебя, страдать без тебя буду… — упрашивал он свою избранницу.

— Куда? В Казахстан?

— Да мы там ненадолго, уверяю. Вот доделаем кое-что и сразу вернемся.

— А как же отец? Как я его оставлю?

— Твой отец еще силен и здоров и сможет позаботиться о себе. Мне ты нужнее, чем ему. Там нам предстоят новые бои и мне просто жизненно необходимо, чтобы рядом был кто-то, кому я нужен…

— Ты нужен своим солдатам…

— Я не про это! Да брось ты, все ты понимаешь… Поедем, а?

Джамиля повернула голову в сторону чайханы — той самой, где несколько дней назад, до большого пожара сидели они с Фузаил-Максумом. Ее отец был там и теперь. Коля понял, куда она клонит, и сам решился с ним поговорить. Но быть с ним столь же откровенным, как и с ней было опасно, он рисковал быть неправильно понятым. Тогда мудрый парень решил подобраться с другого края.

— Фузаил — ака, отдай за меня свою дочь! — с места в карьер начал он.

Старик даже не смутился.

— Забирай, но у нас есть обычаи…

— Какие?

— Калым!

— Но что мне тебе дать?

— Вон тот пулемет у тебя красивый, — заулыбался басмач, указывая на автомат Николая. Тот еще подумал, мол, нехорошо боевое снаряжение менять, нарушение устава, присяги, измена почти, но… своя рубаха ближе к телу — за несколько дней знакомства он очень сильно привязался к Джамиле. Сняв автомат с плеча, парень положил его на стол и посмотрел на Джамилю. Она улыбалась ему…

От Бухары до Джесказгана доехали паровозом — дальше дороги не было и километров двести по степям предстояло топать пешком. После палящей узбекской жары и пустыни здешняя степь казалась раем небесным — первую сотню километров преодолели за три дня. В каком-то маленьком городишке, пока Атамурад поил лошадей, зашли в чайхану, где Никита наконец решился поделиться своими соображениями насчет провожатого, отправленного Энвером вместе с ними.

— Знаете, кто он?

— Кто?

— Наш курбаши. Отец будущего президента Туркменистана Сапармурата Ниязова!

— Президента? Что это?

— Послушайте меня сейчас только серьезно, — доверительно говорил Никита. — Не как историка, а как человека, который жил после Вас и потому больше видел и больше знает, уж простите. В 1991 году Советский Союз развалится по республикам — Туркменистан тоже получит независимость, и бывшие первые секретари республиканских комитетов станут Президентами этих вновь образованных государств.

— Ого, — ребятам оставалось только присвистнуть от таких откровений, в которые решил пуститься Никита.

— Ниязов станет Президентом…

— Погоди, — прервал его пытливый Козлов. — Ты говорил, что до этого он будет первым секретарем?

— Ну.

— Сын басмача — и в первые секретари? Да что ж у них там совсем плохо с подбором кадров?

— Он тщательно скроет свое происхождение. Никто до конца жизни не будет знать тонкостей биографии его отца. Известно только, что в августе 1941 году добровольцем ушёл на фронт. Сражался во время Великой Отечественной войны в составе 535 гвардейского полка 2-й гвардейской дивизии. Был командиром отделения. 24 декабря 1942 года пал смертью храбрых в тяжелых боях за Кавказ у с. Чикола. Вот этим и будут довольствоваться советские парторганы.

— И что дальше?

— А дальше то, что тираном его сын будет похлеще Сталина!

— Сталин был вождем, а этот, говоришь, президентом станет? — уточнил Узванцев.

— Не просто Президентом, — воздел палец к небу Никита. — А Туркменбаши!

— Что это значит? — спросил Узванцев.

— В переводе — «глава туркмен». Титул «Туркменбаши», а позже «Туркменбаши Великий», присвоен Сапармурату Ниязову официально, постановлением Меджлиса (парламента). Также в большом ходу были неофициальный титул «сердар» (вождь, главком) и многочисленные пышные эпитеты. Именем Ниязова в Туркмении будут названы город Туркменбаши (бывший Красноводск), значительное количество улиц, заводов, колхозов, школ. Самая высокая горная вершина Туркмении — пик Айрибаба высотой 3138 метров в хребте Койтендага (Кугитангтау) — теперь по-туркменски называется Beýik Saparmyrat Türkmenbaşy belentligi, что означает «Пик Великого Туркменбаши». И вы представьте себе, до чего дошло — один из вице-премьеров предлагал по имени правящей династии переименовать страну, назвав её «Ниязовской Туркменией» аналогично Саудовской Аравии.

— Один из кого?

— Заместителей председателя правительства.

Отец возразил Никите:

— Ну культ личности, подумаешь. У нас при Сталине примерно то же самое было.

— И кому от этого было хорошо?! — вскипел Никита. — По всему Туркменистану будет установлено более 14 тысяч памятников и бюстов Туркменбаши. Будет также установлено несколько золотых статуй Ниязова, среди которых будет выделяться огромная 14-метровая вращающаяся вслед за движением Солнца скульптура в Ашхабаде стоимостью 10 млн. долларов. Изображения и портреты Туркменбаши будут размещены на тысячах плакатов и транспарантов, бесчисленном множестве фотографий в помещениях учреждений, мечетей, кабин автомашин, в начале почти всех передач национального телевидения и первых полос газет, на упаковках промышленных и пищевых товаров, на бутылках с водкой «Сердар» («Вождь») и коньяком и т. д. По туркменскому заказу во Франции будет начато производство туалетной воды «Туркменбаши» с ароматом, понравившимся Ниязову. На герб Туркменистана будет даже помещён портрет любимого коня Туркменбаши.

Дойдет и до смешного. Среди населения будет поощряться распространение доверительных рассказов о божественных способностях Ниязова одним только взглядом на лету убивать муху, вызывать или остановить дождь и т. п. Школьники будут начинать каждое утро с клятвы на верность Туркменбаши.

Иногда Туркменбаши будет «пытаться сдерживать» своё увековечивание и время от времени обращаться с призывами прекратить ставить прижизненные памятники. На одном из заседаний Народного Совета в 1995 г. Туркменбаши заявил, что отныне для присвоения его имени чему бы то ни было необходимо получить разрешение. В 2003 году Ниязов объявил конкурс для тележурналистов под названием «Кто меньше хвалит Туркменбаши». «От хвалебных од я готов сквозь землю провалиться. Ведь каждая песня — обо мне. От стыда глаза некуда девать», — «признался» тогда Туркменбаши. В 2006 году Туркменбаши вновь сокрушался: «Я прошу творческих работников, не захваливайте, не возвеличивайте меня. Мне очень тяжело все это сносить. Если бы здесь была яма, то я бы упал в неё от ваших похвал. Помогите мне, чтобы я смог спокойно жить. Если вы не будете меня хвалить, это будет для меня большой помощью». Ах, чуть не забыл, к слову о нашем провожатом — 2004 год был объявлен «Годом Героя Туркменистана Атамурата Ниязова — отца первого президента Туркменистана Сапармурата Ниязова», 2003 год был «Годом Героя Туркменистана Гурбансолтан-едже — матери первого президента Туркменистана Сапармурата Ниязова». Но, несмотря на все это, из природной скромности даже как-то отказался от шестого звания Героя республики…

— Прямо как наш Леонид Ильич, — хохотнул Коля Козлов.

— Почти, — поправил Никита. — С той только разницей, что Брежнев не претендовал на авторство религиозных трактатов.

— Вон даже как, — присвистнул Валерий. — А Ниязов претендовал?

— А Вы послушайте. Есть такое философско-историческое исследование духовности туркменского народа — «Рухнама» («Книга духа»), автором которого считается Сапармурат Ниязов. По мнению Ниязова, туркменам принадлежит первенство в ряде изобретений, например, колеса и телеги. Они же первыми начали плавить металл. Также по его версии, предки современных туркмен основали более 70 государств на территории современной Евразии.

В 2004 году Туркменбаши издал второй том «Рухнамы» с изложением наказов и заветов настоящим и грядущим поколениям страны. «Когда я закончил писать первую и вторую книги «Рухнама»», — рассказал Туркменбаши, — «я попросил Аллаха о том, чтобы тот, кто сможет эту книгу прочитать трижды, у себя дома, вслух, час на рассвете, час вечером — чтобы он сразу попадал в рай».

«Рухнама» изучалась как отдельный предмет в школах и вузах страны. Знание этой книги требовалось при профессиональной аттестации во всех учреждениях и организациях Туркмении. На предприятиях, в учреждениях, школах, вузах были оборудованы «комнаты Рухнамы», а в штатном расписании появились своеобразные «политруки» — те люди, для которых чтение и толкование «Рухнамы» стало профессией.

Бывший главный муфтий Туркменистана, Насрулла ибн Ибадулла, был приговорен к 22 годам тюремного заключения, потому что он отказался поднять «Рухнаму» до уровня Корана.

Кроме того, Туркменбаши издал 2 тома лирических стихов и рассказов. Каждые новые стихи Туркменбаши зачитывались лично им в ходе специальных одно-полуторачасовых телевизионных трансляций.

Я — дух Туркмении, возродившийся, чтобы привести вас к золотому веку, — гласит одно стихотворение Туркменбаши. — Я ваш спаситель… У меня зоркий взгляд — я вижу все. Если вы честны в своих поступках, я это вижу; если же вы совершаете грехи, и это не укроется от меня».Многие его стихи положены на музыку и исполняются народными певцами, по мотивам его произведений написаны пьесы, которые идут в туркменских театрах. Сам Туркменбаши утверждал, что тот, кто прочтет его сочинение трижды, «станет умным, поймет природу, законы, человеческие ценности и после этого попадет прямо в рай». По сообщениям некоторых российских СМИ, в 2004 году в Туркмении планировалось даже заменить традиционное для мусульман приветствие салам алейкум словом Рухнама. Что-то не припоминаю я, чтобы Брежнев свою «Малую землю» в такой-то ранг возвел! Да и Сталин на божьи лавры не посягал и свое имя в приветствиях не выводил. Правда, Валерий Сергеевич прав — история одного такого знает. Гитлером звали…

— Ну что ты все, — не унимался Валерий. — Может, он как руководитель государства идеальный был! Ну мало ли, кто без недостатков? Вон и Сталин тем же самым страдал, а страну победительницей из такой войны вывел!..

— Что ж, пожалуйста. Расскажу вам, какой он был президент. Начнем с того, что Ниязов, в отличие от большинства лидеров посткоммунистических государств, предпочитал лично принимать законы. Так, по распоряжению Туркменбаши дни недели были переименованы в «главный день», «молодой день», «подходящий день» и т. п. В честь «Рухнамы» суббота получила название «рухгюн» (духовный день). Утверждённый Туркменбаши «Новый календарь» представлял собой всё тот же Григорианский календарь, но с изменёнными названиями месяцев. Январь, по решению Туркменбаши, в Туркмении получил название «туркменбаши», февраль — «байдак» (месяц знамени), март — «новруз» (в честь Иранского Нового года, издавна усвоенного туркменами), апрель — «гурбансолтан-эдже» (так зовут мать президента), май — «махтумкули» (так зовут любимого поэта президента), июнь — «огуз» (в честь мифического прародителя тюрков Огуз-хана), июль — «горкут-ата» (герой туркменского эпоса). Месяц август был переименован в «алп-арслан»: «в честь великого туркменского полководца Алп-Арслана». Сентябрь получил имя «рухнама», октябрь — «гарашсызлык» (месяц независимости), ноябрь — «санджар» (исторический деятель Туркмении), декабрь — «битараплык» (месяц нейтралитета).

Туркменбаши также распорядился разделить человеческую жизнь на 12-годичные циклы. По этой системе детство заканчивается в 13 лет, юность — в 25, молодость продолжается до 37, старость начинается в 85 лет, «возраст мудрости» — в 73 и т. п. Сам Туркменбаши на момент принятия акта оказался в «возрасте вдохновения» (61–73). Секс, как средство увеселения, был запрещён. «Каждый истинный туркмен, — говорится в «Рухнама», — должен отождествлять себя со страной, её культурой и бытом. Совокупление всегда было и остаётся для подлинного гражданина делом детопроизводным, исключительно государственным. Личное удовольствие не распространяется на прогрессивную культуру туркменского народа».

Туркменбаши учредил праздник в честь дыни и приказал всем в нём участвовать. «Этот дар богов имеет славную историю, — объявило туркменское телевидение. — Наш великий вождь, который очень любит свою страну, возвеличил имя вкусной дыни и поднял его до уровня национального праздника».

Туркменбаши объявил, что имеющие совершеннолетних детей пенсионеры должны содержаться ими. Кроме того, не имели права на пенсии те, кто не может подтвердить свой стаж работы документально. Одинокие пенсионеры должны были сдать квартиры государству и переселиться в дома для престарелых, за содержание в которых должна была отчисляться часть сохранённой пенсии. Пенсионные выплаты колхозникам были уменьшены и приостановлены на два года, а «переплаты» колхозникам-ударникам времен СССР, когда «главе семьи неправомерно начислялась повышенная пенсия», должны были быть возвращены.

Идем далее. В марте 2004 года Ниязов отдал приказ об увольнении 15 тысяч медицинских работников. Такой смелый свой шаг президент Туркмении обосновал заявлением, что если на обучение врачей потрачены большие государственные деньги, то они и должны сами обеспечивать всё здравоохранение страны. Будучи последовательным политиком, он уволил практически всех медицинских сотрудников среднего звена — медсестер, акушерок, санитарок, фельдшеров. Вообще он весьма «трепетно» будет относиться к образованию. В 1998–2000 годах указами Ниязова была сокращена продолжительность среднего и высшего образования в стране: 9 лет обучения в школах, всего два года в вузах (дополнительные два года занимала практика). Были ликвидированы институты повышения квалификации учителей, введён запрет на внедрение новых методов обучения. Ниязов объявил недействительными все дипломы иностранных вузов, полученные за последние 10 лет, а также все дипломы иностранных вузов, которые были получены вне официальных государственных программ. Студенты, получившие образование за рубежом, должны были подтвердить свою квалификацию путём сдачи экзамена по профессии (а также по «Рухнаме»). В школах прекращено преподавание основ физической культуры и трудового обучения, вместо них введено профессиональное обучение. В 2003 году было объявлено о запрете поступать в институт сразу после школы (для поступления требуется поработать два года). Одновременно был установлен добровольный призыв в армию с 17 лет (хотя по-прежнему призывали с 18 лет). Была закрыта Академия наук Туркменистана. С 1998 года в стране не было присвоено ни одной кандидатской или докторской ученой степени.

С культурой дела обстояли не лучше. В 2001 году Туркменбаши упразднил балет, а также оперу, цирк, Национальный ансамбль народного танца. «Я не понимаю балет, — заметил он. — Зачем он мне? …Нельзя привить туркменам любовь к балету, если у них в крови его нет». «Я как-то ходил с женой в Ленинграде на оперу «Князь Игорь» и ничего не понял». В 2005 году было запрещено исполнять нетрадиционную музыку по телевидению, радио и в общественных местах, а также были запрещены фонограммы при выступлениях артистов. Нетуркменские культурные организации не имели права действовать в стране.

В плане социалного обеспечения, думается, было много недовольных, которые не хотели бы получить 2 лет тюрьмы как тот муфтий и потому предпочли молчать, хотя в любой нормальной стране считается явно ненормальным тот факт, что отменяются пособия инвалидам с предписанием последним переселиться в дома для инвалидов. А также странно звучит из уст главы государства, что чистая вода горных рек страны «должна использоваться исключительно в качестве питьевой», которая всегда будет бесплатна. Рытьё частных колодцев в Ашхабаде и округе при этом было запрещено. В мае 2004 года Туркменбаши открыто заявил, что является одним из крупнейших бизнесменов страны. По его словам, он взял банковский кредит и разводит экологически чистых кур, которых «кормит выращенными в горах пшеницей и ячменем». На птицеводческой ферме Туркменбаши содержится 41 тысяча птиц (20 тысяч петухов, 21 тысяча кур), которые продаются в столичные рестораны по 8 долларов за килограмм.

А его эскапады?

— Что, прости?

— Причудливые выходки, опасные и вредные доя окружающих, — растолковал любопытному Коле значение слово «эскапада» студент. — Туркменбаши приказал построить ледовый дворец в пустыне предгорья Копетдага. «Давайте построим ледовый дворец — величественный и большой, способный вместить тысячу человек», — сказал Туркменбаши. — «Наши дети могут учиться кататься на лыжах, мы можем построить там кафе и рестораны». Также Туркменбаши заявил о намерении потратить 18 миллионов долларов на строительство зоопарка в пустыне Каракумы, где температура достигает +40 °C в тени. При этом Туркменбаши отдельно предписал, что в зоопарке обязательно должны быть пингвины, поскольку, по его мнению, им угрожает вымирание от голода в результате глобального потепления. В 2005 году Туркменбаши организовал строительство искусственного Туркменского озера в пустыне Лебапского велаята (бывшей Чарджоуской области) с дренажными каналами к реке Амударье для снижения минерализации этой главной реки Туркмении и Средней Азии. В марте 2006 года Туркменбаши поручил правительству посадить в пустыне вокруг Ашхабада лес площадью 1000 квадратных километров. Хотя специалисты Туркменбаши к его новой идее относились скептически, сам Ниязов был уверен, что ему удастся превратить пустынные земли вокруг туркменской столицы в цветущий сад.

— Я так и не понял, — упрямился отец Никиты, — что плохого он сделал конкретно для народа?

— Понимаю, — смущенно улыбнулся сын. — Постараюсь ответить. Туркменбаши подчинил Госавтоинспекцию Министерству обороны. В автомобилях было запрещено курить и пользоваться магнитолами и радиоприемниками. С 2004 года государственным служащим запрещалось иметь золотые зубы. «Я горжусь, что у меня все зубы белые. В Туркмении мода на золотые коронки существовала, когда мы жили плохо. Настало время отказаться от пережитков прошлого», — прокомментировал Туркменбаши. Для министров был проведён 36-километровый забег по специально построенной около столицы «тропе здоровья». При очень частых увольнениях высших чиновников Туркменбаши непременно во всеуслышание объявлял о том, сколько у того жён и любовниц, какие у них наряды, украшения. При личных встречах, благодаря осведомителям, он любил оглашать подробности личной жизни приближённых и членов их семей. При встрече с Туркменбаши были обязательны поцелуи унизанной перстнями правой руки президента. Однажды на отдыхе в резиденции на каспийском побережье, когда глава Демократической партии Туркменистана Онджук Мусаев назойливо досаждал подхалимством, Туркменбаши дал ему пинок под зад. Мусаев, нисколько не смутившись или обидевшись, повернулся и подобострастно сказал: «Простите, мой дорогой президент, за то, что я неосторожным движением своего зада задел Вашу ногу».

— Ну так а что там с народом-то? Чиновник это чиновник, с ним построже всегда надо обходиться… — не унимался Валерий. Никита терпеливо излагал факты:

— Молодым людям предписывалось не носить длинные волосы, бороду, усы и золотые зубы. «Зубы у молодых должны быть крепкими и здоровыми, как у собаки, чтобы кости перегрызать», — сказал Туркменбаши. На следующий день по распоряжению министра образования и ректоров вузов все студенты были отправлены в стоматологические клиники — снимать золотые коронки. Также в учебных заведениях стало правилом заплетание девушками волос в косы и ношение национальных туркменских головных уборов и платьев. Девушки не смели появляться в общественных местах в коротких юбках и джинсах. Юноши носили черные брюки и белые рубашки с черными галстуками-селёдками. Поскольку, по словам Туркменбаши, «на телеэкране мужчин от женщин отличить можно с трудом» и «чтобы прекрасная пшенично-белая кожа туркменок представала во всей красе», телевизионным дикторам было запрещено гримироваться. «Женщины, а иногда и мужчины, покрыты слишком толстым слоем пудры. Это недопустимо». Свадебные и прочие торжества начинались с песни и тоста, посвящённых Туркменбаши. Чтобы на свет появился мальчик, Туркменбаши советовал женщинам во время беременности питаться исключительно мясом молодого барашка. Специальным указом Туркменбаши запрещалось употребление в общественных местах табачного порошка нас (махорка или табак с добавлением гашеной извести, золы растений, и других добавок), его продажа допускается только в специально отведенных для этого местах. Жителям Ашхабада было запрещено держать больше одного домашнего животного. Каждая семья, проживающая в столице, имеет право завести одну кошку или одну собаку. Обзаводиться скотом, гусями и пчелами ашхабадцы права не имели. Особым указом были запрещены также видеоигры.

— Что-что? — переспросил Козлов.

— Понимаешь… когда компьютеры войдут в повседневный обиход жизни каждого…

— А такое произойдет?

— Обязательно, и скорее, чем ты думаешь! Так вот, когда это случится, люди научатся использовать их не только для работы, но и для развлечения. Одним из способов таких развлечений станут игры, которые по увлекательности, красочности и сюжетности не будут подчас уступать настоящему бою!

— Да ладно?! Такое возможно?! — спросил кто-то.

— Будет возможно. Вместо того, чтобы брать в руки настоящее оружие, можно будет вымещать зло на картинных, игрушечных образах, причем с живой красочностью и производительностью. А Ниязов лишит граждан этой удивительной и прекрасной возможности. В век технологий и счастья он превратит страну в анклав каменного века. Надо сказать, что и русским от него будет доставаться будь здоров. Специально созданной в 2004 службе по регистрации иностранных граждан было предписано осуществление надзора за исполнением иностранными гражданами законов Туркменистана во время их пребывания в стране и проезде транзитом в третьи страны. При въезде в страну особо регистрировались бородатые иностранцы. Для иностранцев, желающих жениться на туркменках, был установлен государственный калым в 50 тысяч долларов. И это я еще не говорю о беженцах!

— О ком?

— Понимаешь, после развала Союза русскоязычное население Ближнего Востока стало подвергаться сильным нападкам и унижениям со стороны населения местного — доходило даже до погромов и убийств по национальному признаку. Ну надо сказать, что мы тоже в долгу не остались но сути дела это не меняет… Так вот следствием этого стало явление бегства русских с насиженных мест в ближневосточных республиках. И из Туркменистана бежали едва ли не больше всего. А здесь — понятно, крах, развал, безработица. Люди бросали там все и бежали сюда в надежде, что свое, родное государство (тем более, что Россия объявила себя правопреемницей СССР) защитит их, даст работу и кров. Ничего подобного, страна была охвачена всеобъемлющим кризисом. А наш новый президент Ельцин только и делал, что выпивал да улыбался с Ниязовым…

— Ну и что ты предлагаешь сделать? — спросил у Никиты отец.

— Думаю, что, если у нас есть возможность помочь избежать таких последствий, то надо ее использовать.

— И как? Кого отправить на тот свет на сей раз?

— Курбаши Атамурада.

— Это еще зачем?

— Приведенных мною фактов недостаточно?

— Да, но…

— Вспомни слова Монстрова, — перебил отца Никита. — Мы посланы сюда, чтобы изменить историю. Стать активными участниками этого представления, а не просто остаться безвольными зрителями. И, как знать, может именно встреча с Атамурадом — и есть то самое, что в наших силах изменить? Может, именно ради одной этой встречи мы уже столько прошли? Ты разве не хочешь вернуться домой?

— Хочу, но ведь нет никаких гарантий того, что так все и случится, если даже мы покончим с ним.

— Нет, верно. Но, как говорил Марк Твен, «лучше сделать и потом жалеть, чем жалеть о том, что не сделал». Согласен? Тогда ставлю вопрос на голосование…

Ребята, хоть и нехотя — это можно было понять, ведь курбаши пока не сделал им ничего плохого, они же привыкли если и браться за оружие, то только в условиях боевых или, на худой конец, приближенных к боевым, — но все же проголосовали за предложение Никиты. Ночью, когда до Семипалатинска оставалось несколько километров, Козлов застрелил Атамурада и зарыл его тело в сухом болоте.

 

Глава тринадцатая

о «казахских казаках» атамана Анненкова

К утру следующего дня ребята подошли к Семипалатинску. Небольшой городок в казахстанской степи был обнесен, с северной стороны колючей проволокой — все это напоминало какой-то жуткий концлагерь, пересекать территорию которого можно было только по крайней необходимости и под дулами трехлинеек. На подходе к городу у Коли Козлова в голове промелькнула мысль: «Зря мы сюда приперлись. Ничего нас тут хорошего не ждет». О том же подумала и Джамиля, сильнее прижавшись от страха к своему возлюбленному, но никто из них озвучить свою мысль не решался.

Солдат в черной черкеске с красным башлыком за спиной встретил их недружелюбно.

— Стой! Кто идет?

— Мы из Бухарского эмирата, солдаты Императорской армии, — отчеканил Никита.

— Ну и какого лешего вам здесь надо?

— Нам нужен атаман Анненков, как его найти?

— Ишь, чего захотел. А черта лысого тебе не надо?

— Ты не хами. Сказано — веди нас к атаману, — выступил вперед Козлов. По воинственному настрою парня собеседник понял, что тот не шутит. Он окликнул кого-то из заставы, и минуту спустя бригада в сопровождении Джамили и под ружейными дулами двинулась под конвоем через город. Козлов про себя отметил, что не так уж он был и неправ.

На первом же дереве, что встретилось им на пути, были прибита табличка следующего содержания: «Всякий партизан имеет право расстреливать каждого, не служившего в моих частях, без суда и следствия. Анненков». Так атаман «дружелюбно» встречал любого гостя — будь он из красных или из белых, каждый должен был понимать, что атаман более всего ценит собственное спокойствие и потому ни в ком здесь не нуждается.

— Предупреждаю сразу, — сказал Никита командиру, — что наш собеседник воевать не большой любитель. Его много раз в ходе войны требовали с частями на Западный фронт, но он всякий раз находил предлог уклониться — он здесь царь и бог, у него тут своя империя, и оставлять ее даже на несколько дней не входит в его планы. Посему рекомендую выдумать некий сценарий, который заставит его начать вооруженное наступление на РККА.

— Странно, по словам Фрунзе следовало так, что он чуть и не герой сопротивления…

— Увы. Он предпочитает вооруженному сопротивлению вооруженные грабежи.

— Ну это мы вмиг прекратим, такую практику!

— Я не был бы так уверен на твоем месте…

Наконец подошли к большой избе в центре городка. По дороге ребята ловили на себе взгляды — казаки Анненкова смотрели жадно, надменно, нагло, а местное население — испуганно. Позже ребята поймут, почему…

Над большой пятистенной избой развевался анненковский флаг с черепом и костями, кругом бродили солдаты в черкесках с красными башлыками — по атрибутике Никита понял, что они на месте.

Минуя предбанник, попали они и к самому атаману. Высокий, по-казацки статный, некогда — герой Великой войны, он сидел в черной черкеске с погонами генерал-майора, увешанный орденами, и потягивал чай из блюдца.

— Позвольте представиться, гвардии подполковник Савонин, — общение с сыном не прошло для Валерия даром, он хорошо вживался в роль.

— Привет, — не поднимая на него глаз, отвечал молодой генерал. Посетители хотели было усесться, но были остановлены властным жестом хозяина кабинета. — Ничего, постоишь. Ну и чего, говоришь, пожаловали?

Савонин-старший пожал плечами. А младший невольно восстановил в памяти биографию их собеседника.

Некогда примерный кадровый офицер, он мог кое-чем и похвастаться. В 1906 году окончил Одесский кадетский корпус, затем в 1908 году — Александровское военное училище, после чего был выпущен хорунжим в 1-й Сибирский казачий полк, который был расквартирован в Джаркенте, на должность командира сотни.

С началом Первой мировой войны переведён в 4-й Сибирский казачий полк (г. Кокчетав) в чине сотника. В августе в мобилизационном лагере в результате бытового конфликта на почве неуставных отношений рядовые казаки убили подъесаула Бородихина. Анненков лично донёс о случившемся сибирскому войсковому атаману. На требование от прибывшего с карательной экспедицией генерала Усачёва назвать зачинщиков и лиц, причастных к убийству офицеров ответил отказом, заявив, что он офицер, а не доносчик. 13 августа под Кокчетавом были расстреляны 8 непосредственных участников убийства Бородихина, еще 20 человек были осуждены на каторжные работы. Вышестоящий окружной военно-полевой суд отменил оправдательный приговор низшей инстанции и приговорил Анненков к 1 году и 4 месяцам заключения в крепости с ограничением в правах. Отбытие наказания Анненкову заменили направлением на германский фронт.

В 1915 году — в составе 4-го Сибирского казачьего полка участвовал в боях в Белоруссии в районе Пинских болот. Попав в окружение, вывел остатки полка.

В 1915–1917 годах Борис Анненков командовал одним из т. н. «партизанских» отрядов, созданных по его инициативе. В ряде публикаций упоминается награждение Анненкова французским орденом Почётного легиона (из рук генерала По). Также был удостоен российских военных наград: ордена Святой Анны IV степени, Святой Анны III степени, ордена Святого Станислава II степени с мечами, Святой Анны II степени с мечами, солдатского Георгиевского креста с лавровой ветвью, а также благодарностей от командования. Высочайшим Повелением от 11 января 1917 года в должности подъесаула (капитана) награжден Георгиевским Оружием.

Отец меж тем «докладывал обстановку» генералу:

— Мы из Бухарского эмирата, там сломлено сопротивление Энвера-паши, и по сведениям Фрунзе они планируют на следующей неделе выдвинуться сюда, чтобы нанести массированный удар по вашим позициям. Тем более, что войско Дутова уже почти целиком разгромлено…

— Знаю, — отмахнулся Анненков. — Приползли сюда битые-перебитые. А нужны ли они мне здесь? У меня и своих ртов хватает, а в былые времена от этих оренбургских увальней снега зимой допроситься нельзя было! А как припекло — так вспомнили про Бориса! Ишь ты! Нет уж, на общих правах с населением я их тут расквартировал. Жировать да барствовать не будут боле! А ты, поди, тоже за тем самым ватагу свою привел?

— Никак нет. Мы пришли поддержать вас в военных операциях. Мы были на самых опасных участках фронта, проходили обучение за рубежом, имеем большой опыт и современное вооружение.

При последних словах Анненков вскинул брови.

— Эвона, вооружение! Это хорошо. Ну коли силу с собой привел, то гостем будешь. А не то — вмиг зароем. Много я тут этих отставных дутовцев к Духонину в штаб отправил! А ты кто таков будешь? — атаман посмотрел на Никиту. Отец выручил его:

— Это студент. Прибился с нами. Образованный. Жалко бросать, погибнет.

По Никите было видно, что он не солдат, потому версия отца показалась ему вполне приемлемой.

Анненков скептически взглянул на него:

— Ну что ж, дело твое. Пусть остается. С ним даже веселее. Ты вот студент, говоришь?

— Так точно-с.

— Значит, в стихах понимаешь?

— Немного. Как все.

— Послушай-ка вот, я тут написал, — атаман прокашлялся и начал:

— Ну? Что скажешь?

Никита с трудом сдерживал смех, чтобы иметь возможность дослушать розные и нелепые солдатские вирши до конца. Философски размышляя, подумал он, что, должно быть, солдаты всюду так себя ведут — сочиняют несуразные стихи и получают от этого удовольствие, но виду не подал и спокойно произнес:

— Стихи вполне достойные. В мирное время я бы непременно напечатал.

— Ишь ты! — расхохотался атаман. Дутый комплимент явно оказал ему честь.

Никита покосился на знамя Ермака в углу кабинета — оно принадлежало омским казакам и, по слухам, было украдено Анненковым. Юноша никак не ожидал увидеть знаменитую регалию гражданской войны своими глазами да еще так близко и не в музейных условиях.

— Куда это ты пялишься?

— Это знамя Ермака?

— А, оно родимое. Гордость моя, вишь…

— Но ведь оно же принадлежало омичам, тамошнему кругу.

— Я там в прошлом году воевал, — чтобы уйти от неприятного разговора о воровстве, которое и так создало атаману весьма неприглядную репутацию, хозяин кабинета поспешил сменить тему. — Ну так что, говоришь, красные скоро по нам ударят?

— Есть такие сведения…

— Добро. Объявим об этом на сходе.

Полчаса спустя дивизия в пятьсот штыков стояла как один у дверей штаба. Анненков стоял на крыльце и вещал:

— Братцы-казаки! Из Узбекистана, где сейчас, как известно, базируется большая часть Туркфронта красных, пришло известие о том, что готовится наступление на нас с вами! Мы должны превентивными мерами предотвратить натиск красных, сдержать его и отразить как это делали мы в самые кровопролитные минуты проклятой войны! Не посрамим же честь командиров и дедов наших!

Савонин окинул взглядом толпу — более разношерстного общества сложно было себе представить даже в условиях гражданской войны. Здесь были казахи, китайцы, уйгуры, сербы, чехи — только русских в меньшинстве. «Если это его «братья», то уж нам-то с ним явно не по дороге», — отметил про себя лейтенант, а когда тот закончил свою короткую речь, которая, казалось, служила просто стартовым свистком для кровожадных солдат, обратился к атаману:

— Что Вы намерены предпринять?

— Есть тут у нас деревня недалеко, Андреевка. Так вот стоит хоть одному красному носу появиться в здешних местах, как вся деревня как один уже за него начинает воду мутить да агитировать. И потому сегодня же отправимся туда и предотвратим создание оплота красных!

— Это как?

Атаман хохотнул:

— Поехали с нами, увидишь!

Никита кивнул отцу. Тот согласился. В то же время несколько белых офицеров из войска атамана Дутова упорно отказывались ехать с атаманом. Подчиненные ему казаки притащили их на суд командира пред его ясные очи, которые он, видимо, для храбрости, уже успел залить водкой.

— Вот, батька, ехать с нами не хотят.

— Так… это почему?

— Мы офицеры, а то, куда вы нас тащите… Одним словом, мы там уже бывали, хватит…

— А я что, по-Вашему, за здорово живешь кормить вас здесь должен? Нет уж, любишь кататься — люби и саночки возить. Бери винтовки и марш с нами, а не то зараз к стенке прислоним!

— Почему они отказываются ехать? — спросил Савонин-старший, когда тех увели.

— А сволочь. Штабная крыса. Привыкли у Дутова подъедаться за красивые глаза. А чего ему — он добрый. Финансировала его ставка, развел там чинуш выше крыши, больше, чем комиссара у красных. Потому его, подлеца, и разбили так споро, что воевать-то никто из них толком не умел да и не хотел. Только жрать умели задарма. Ты бы выпил, кстати, а то ведь тоже с нами поедешь…

— Стоит ли?

— Гляди, — заговорщицки ухмыльнулся Анненков.

— А я выпью, — вызвался Никита, отхлебнув из предложенной Анненковым фляжки терпкой горилки. Атаман рассмеялся:

— Вот это я понимаю, казак настоящий. Ну будя, сбирайтесь зараз, через час выезжаем!..

Орава под командованием Анненкова влетела в Андреевку словно стая саранчи, которая уничтожает все на своем пути. И пусть солдат было не так много, но наводимый ими ужас заставил всех местных жителей попрятаться кого где — кто успел, скрылся дома, в куренях да избах, другие — в кустах, за деревьями да за заборами. Причина стала понятна позже. Стоило казакам ворваться в деревню и продвинуться чуть вглубь нее, как они стали рубить шашками и стрелять по всем, кто попадался им на глаза. Здесь не было ни единого комиссара, ни единого солдата РККА, и все же Анненков отдал приказ нещадно уничтожать местное население в пределах прямой видимости. А те были и рады стараться!

Равняясь с бегущими в ужасе крестьянами, солдаты рубили их, безоружных и совершенно не опасных, шашками, доставали пулями почем зря. Кого не удавалось убить — просто калечили. Особенно зверствовали казахи — не зря про них даже белогвардейская печать писала тогда в неприглядных тонах.

Вскоре этот бешеный бег был остановлен — и началось нечто невообразимое. Спешившись, солдаты стали не спеша заходить во дворы и избы и убивать уже там мирное население, которое не то, что не оказывало никакого сопротивления, но и искренне не понимало, за что их убивают. Отрубали руки, ноги, головы, занимались членовредительством…

В некоторых дворах — и Савонин это видел сам — влетали в дома как сумасшедшие и едва ли не на глазах мужчин насиловали их женщин, дочерей, матерей. Валерий хотел было оказать всему этому сопротивление, но Никита остановил его:

— Не надо. Убьют к черту.

До этого, даже принимая участие в сложных и опасных боевых операциях, Савонин не чувствовал страха быть убитым, а здесь он, боевой офицер спецназа ГРУ, этот страх испытал — дикие казахи были совершенно неуправляемы в приступах своего гнева, казалось, даже сам атаман им уже не указ. На минуту лейтенант подумал вдруг, что потому, наверное, Анненков и не выдвигается на боевые участки фронта, что просто не в состоянии контролировать свое войско!

В одном из дворов бывший дутовец, чуть ли не силой утянутый атаманом в карательную операцию, отказался убивать безоружных женщин и едва ли не покалечил казаха, который очень стремился изнасиловать хоть кого-то из присутствующих. Атаману донесли быстро — он прискакал к месту стычки спустя считанные минуты.

— Это что здесь такое, мать вашу?! — взревел он нечеловеческим голосом.

— Это разбой! Я отказываюсь принимать в этом участие! Я боевой офицер!

— А здесь тебе, значит, не война? А может, ты и атаману своему служить отказываешься?!

— Мой атаман — Александр Ильич Дутов!

— Ну и отправляйся тогда к нему! — в неистовстве атаман выхватил револьвер и уложил офицера. — Сжечь, — бросил он казахам, а уже несколько минут спустя по краям деревни заполыхали пожарища — то подчиненные атамана заметали следы своих преступлений. Савонин-старший был в ужасе и сказал сыну:

— Так вот почему ты выпил. Знал и потащил меня…

— Не забывай, что мы здесь далеко не на все можем повлиять. Помни слова Монстрова о том, что события сами нам подскажут, когда и во что вмешаться. И потом — даже если ты спрячешь голову в песок, реальная жизнь от этого не изменится и обстоятельства не перестанут быть такими, какие они есть. Идет война, льется кровь, и ты как военный человек обязан это понимать… С чем-то смирись, а где-то сопротивляйся!

— Кстати, когда это мы на ты перешли?

— Ах, простите, ваше благородие, господин полковник. Не прикажете ли так к Вам отныне обращаться? Ребятам сказать, чтобы тоже так называли?

Савонин хотел было прикрикнуть на парня, но что-то его остановило — в каких-то жестах, едва уловимых, что отпускал Никита, читался командиром он сам во времена шальной юности. Нечто незримое очень четко подчеркивало их связь, о природе которой знал пока только один…

Николай с Джамилей остались в городе — девушка сильно устала, и по решению командира они остались в дозоре — небольшую бригаду Анненков всегда оставлял на месте ставки, чтобы избежать возможных неприятностей, для порядку, так сказать. Они разместились в одной из казарм. Джамиля решила искупаться и попросила Николая принести ей воды из колодца. Он вышел с ведром во двор. Странное и ужасающее зрелище заставило его остановиться как вкопанному посреди казарменного двора. Мимо него как ни в чем не бывало прошел… курбаши Атамурад, которого он накануне застрелил. Прошел он метрах в пятидесяти, не увидел Николая, и потому не поздоровался. Но и этой минутной встречи хватило, чтобы солдат на некоторое время лишился дара речи.

— Черт знает что, — пробормотал он. — Нет, не может быть… От усталости наверное… Да плюс смена климата… Нет, невозможно…

Принеся воды по просьбе девушки, он уселся на нары и стал напряженно думать, что бы могло значить его видение. Потом вышел на улицу покурить. Солдаты Анненкова возвращались из андреевского «похода».

— Ну и долго мы будем здесь промышлять подобными вылазками? Я вообще на это не подписывался, и больше с этим типом никуда не поеду. Если не могу изменить историю, то уж лучше, говоря твоим языком, зарыть голову в песок…

— Тогда он и впрямь зароет. Твою, — отвечал Никита отцу.

— А что мне делать?! — не выдержал Валерий. — Ты считаешь, что у меня нервы железные или что мне наплевать на то, что я вижу и в чем принимаю участие?

— Ничуть.

— А что тогда?

— Жди. В нашем случае это не лучший вариант, а единственный…

Николай вылетел из казармы буквально пулей.

— Ребята, — чуть не кричал он, — я сейчас такое видел…

— Да мы и сами тут малость насмотрелись…

— Да нет, вы не поняли…

Он обернулся и указал пальцем в ту сторону, куда пять минут назад прошел курбаши Атамурад. Сию же минуту на глазах Савониных тот опять появился и прошел уже в непосредственной близости от них, держа в руках ведро с водой и приветственно поклонившись им как ни в чем не бывало.

— И как это понимать? — спросил Савонин.

— Я сам ничего не пойму! Клянусь!

— Ну хватит, — терпение командира подходило к концу. — Ты кого зарыл ночью?

— Честное комсомольское, это он был, я не мог промахнуться… А здесь… Да и как он откопался-то?

— Ладно, хватит воду лить, меня и без того воротит от этого места и этих рож. Сам напортачил — сам и исправляй. Сегодня же ночью чтобы все было кончено.

 

Глава четырнадцатая

о том, что бесполезно ловить двух зайцев сразу

Погоды в степях Казахстана были куда более благоприятны, чем в полупустынных каракумах, из которых ребята только что вернулись. Утром встречало легкой степной прохладой, пением петухов, не палящим, а приятно ласкающим солнцем.

Ребята решили искупаться и стали таскать воду в казарму. С ними пошла и Джамиля.

В это время из своей «приемной» вывалился еле живой после пьянки атаман Анненков — всякий раз после разорительных набегов на близлежащие города и села ему приходилось долго «отпаиваться» водкой, чтобы прийти в себя и заодно отметить удачное пополнение дивизионного бюджета. Голова у атамана раскалывалась. В эту-то минуту на глаза ему и попалась стройная узбечка, одиноко шедшая к дальнему ручью. Поправив портупею, атаман на мягких лапах покрался за ней.

Зачерпнув два ведра воды, Джамиля поставила их на землю и тут увидела стоящего в непосредственной близости атамана. От неожиданности она вздрогнула.

— Что Вы здесь?

— Да вот вишь, голова болит. Дай водицы испить.

— Пейте.

Атаман поднял ведро и, поднеся его к лицу, осушил чуть не до половины. Поставив его на землю, лихо закрутил ус и посмотрел на Джамилю:

— А ты ничего, справная.

Она взяла опустошенное атаманом ведро и опустила его в реку, чтобы вновь наполнить, а Анненков в этот момент нахально положил руку ей на бедро. Она отшатнулась, уронив ведро в воду. Атаман расхохотался.

— Что Вы делаете, Борис Владимирович? Вы пьяный?

— Да полно тебе. Что с тебя, убудет, что ли? Давай-ка быстренько, мне после пьянки всегда дюже хочется этого самого…

Джамиля попятилась к воде, а атаман как удав на кролика пошел ей навстречу, расстегивая ремень на форменных галифе. Девушка поняла, что дальше отступать некуда и что было сил рванулась в воду. Атаман уже скинул сапоги, чтобы броситься за ней, как вдруг поодаль в кустах услышал треск — они были у ручья не одни.

— Что здесь происходит? — услышал он знакомый голос. Из чащи навстречу ему пробирался Николай Козлов. — А где Джамиля?

Атамана уже было не остановить.

— А, это ты, щенок. Что, тоже приспичило? Ну да ничего, погоди пока, в очереди постой, а то старшим-то, сам знаешь, уступать нужно. Я быстро с ней дела сделаю, а потом пользуй ее как хочешь и в хвост, и в гриву.

Атаман лез в воду. Коля услышал крик Джамили, отплывшей уже достаточно далеко от берега:

— Помоги!

Солдат бросился наперерез атаману, что было сил размахнулся и ударил его по лицу.

— Ах ты сучонок, — зашипел Анненков и потянулся за шашкой, забыв на минуту о том, что ремень с портупеей и солдатским оружием только что сбросил. Этого времени Коле хватило, чтобы унести ноги в сторону казармы — его оружие тоже было не при нем.

— Стоять! — орал атаман ему вслед. — Зарублю!

Теперь внимания Анненкова переключилось с девушки на Николая. Такого оскорбления казачий генерал стерпеть не мог. Размахивая шашкой, в одних портянках на босу ногу летел за молодым парнем атаман, отвешивая ему угрозы.

Николай влетел в казарму, когда там был один Никита.

— Ты чего? — спросил парень.

— Анненков к Джамиле приставал. Убью гада.

— Стой!

Но того было уже не остановить. Выхватив ПММ из кобуры, Николай выбежал на улицу. Анненков стоял у входа в казарму и уже занес над ним шашку, когда меткий прицельный выстрел свалил его ниц.

На секунду все замерло. По счастью, никого из диких казахов атамана рядом не было — свидетелем убийства стал только Савонин. Он бросил ведро с водой, без слов взвалил тело Анненкова на плечо и потащил в сторону реки, откуда только что пришел. Козлов бежал за ним.

— Камень пока ищи, — крикнул ему командир.

Минуту спустя двое негласных заговорщиков были у реки. Отыскав в спешке где-то веревку и привязав камень к ногам атамана, бросили тело в воду. На поверхность водной глади выплыло несколько последних пузырьков погибшего казачьего генерала.

— Ну и что? Что теперь будем делать?

— Черт его знает. Надо у Никиты спросить. Так или иначе, и оставаться нельзя, и уходить нельзя.

— Может, спрячемся где? — робко предположил солдат. Джамиля вылезла из воды и придалась к нему — она продрогла до нитки вода в здешних проточных реках не отличалась теплотой даже летом.

— Еще не знаю. Иди расскажи обо всем Никите, и начинайте собирать вещи. А я тут пока посмотрю, чтоб не всплыл, и следы замету.

Так и сделали. А несколько минут спустя и сам Савонин-старший влетел в казарму.

— Собирайтесь быстрее! Надо успеть до утреннего расчета, пока никто ничего не сообразил и не хватился! Давай, давай…

Дверь казармы скрипнула. На пороге показался адъютант Анненкова.

— Мне командира.

— Я командир, — Савонин сделал шаг вперед. Вся группа уже была в курсе случившегося, и каждый держал за спиной табельное оружие. Все могло случиться в любой момент.

— Тебя атаман кличет.

— Какой атаман?

— Как — какой? Анненков, Борис Владимирыч. Наш атаман. Ты чего, солдат, не выспался?

— А когда он меня звал и куда?

— Только что. К себе звал.

— А где ты его встретил?

— Да что за вопросы? На реке и встретил. Купался он. Он всегда по утрам купается. Велел тебе зайти, что-то обгутарить надо.

Савонин пожал плечами и вышел за порог — возможно, такова была хитрость казачьего генерала. Зная его трусость, можно было предположить, что он боится открытой стычки с людьми Савонина, и решил перебить их поодиночке, начав с командира. Ценаев вызвался идти с Валерием — отказываться и привлекать к себе внимание было нельзя.

— Плохо привязали, что ли? — спросил по дороге Ахмед.

— Да вроде нормально… Ума не приложу, как он выбрался. Пуля-то в самое сердце зашла.

В кабинете Анненков поправлял прическу.

— Здорово ночевали, — бросил он вошедшим парням. Те недоуменно переглянулись, но не решились нарушить этикет.

— Здравия желаем, господин генерал.

— А чего застыли? Проходи, садись. Вот обсудить кое-чего надо. Человек с ваших краев приехал, вести принес.

— Какой человек? Какие вести?

— Атамурад, входи, — крикнул Анненков, после чего видавших виды спецназовцев охватила неподдельная дрожь: перед ними во всей красе стоял живой курбаши Атамурад.

— Ну Козлов, сволочь, — прошипел Савонин. Ценаев его эмоций не разделял — он понял, что проблема не в дрогнувшей руке солдата, они имели дело с чем-то покруче…

За два дня до этого, Лондон

Рейли вошел в кабинет первого лорда Адмиралтейства Уинстона Черчилля за полчаса до назначенного времени — а в приемную пришел и того раньше, за полтора часа. Встреча предстояла более, чем ответственная, опаздывать было нельзя, тем более, что сам хозяин кабинета никогда не отличался особенной пунктуальностью.

— Добрый день, сэр.

— Присаживайтесь, — не поднимая глаз от газеты и не вынимая изо рта сигары, ответил Черчилль.

Грузный, огромный, внушительного телосложения и вообще внушительного вида, лысоватый человек с остатками светлых волос на голове и идеально выбритым лицом, слегка перекошенным алкоголической и презрительной одновременно гримасой — Черчилль считал всех, кроме короля Георга и королевы Виктории, ниже себя как минимум на голову — военный министр сильнейшей на тот момент европейской державы производил слегка устрашающее впечатление. Голос у него был мощный, утробный, глубокий, и потому даже легкое его поднятие казалось выражением гнева, сметающего все с лица земли. Они с Рейли встречались не впервые, но всякий раз субтильный еврей робел перед этим колоссом, словно бы олицетворяющим всю Империю, военная мощь которой была возложена на его плечи.

— Проклятые консерваторы… Опять Ллойд Джордж против интервенции и предлагает срочно вывести всей войска с территории Советского Союза! С ума сошел! Ни дьявола не понимает! Любопытно, что он предложит завтра? Признать это государство бродяг и воров? Ну так как Вы, Сид, как поездка? — отложив, наконец, газету, произнес Черчилль.

— В свете моей поездки мне думается, что Ллойд Джордж не так уж и не прав.

— Как это понимать? — вскинул кустистые брови Черчилль.

— Мы имеем дело с очевидной диверсией.

— О чем Вы говорите? Там кругом диверсия. Как дела у Энвера-паши? Удалось ему взять власть в свои руки и наконец отколоться от Москвы?

— Удалось. Уезжая, я застал его в прекрасном расположении духа. Ему на помощь пришла целая крестьянская армия бывших повстанцев. И хотя пуля Фрунзе достала ее командира, в распоряжении Энвера сейчас значительные боевые силы. Однако, младобухарцы готовят мятеж…

— И Вы уехали в такое время?! Почему Вы не наступили на горло этим немытым узбекам? Вы же знаете, как с ними надо работать!

— Потому и уехал, что не в них одних дело. Начнем с того, что я обрисую Вам обстановку. Советы бросили было на Энвера Турфронт, но первый значительный бой в Кагане был выигран нашим турком. Советы были отброшены назад, был установлен контроль над железной дорогой практически на всей территории эмирата. Между тем, повторного наступления можно ждать со дня на день. Говорят, что части Туркфронта также заняты борьбой с атаманом Анненковым на Урале, но это уже вчерашний день — атаман практически отошел от боевых действий и только и делает, что промышляет разбоем и грабежами. Если младобухарцы будут точить Энвера изнутри, то очень скоро он сдастся под натиском красных.

— Нам нельзя этого допустить! Надо задушить большевизм в колыбели! И если мы не смогли этого сделать в центральной России, то уж никак нельзя допустить экспансии Советов на Ближний Восток. Не забывайте об Афганистане и нашей «Большой игре»!

— Дослушайте до конца, сэр. Как мне кажется, кто-то из союзников действует против нас!

— Почему Вы так решили?!

— Вы не спрашиваете, какими, а вернее, чьими силами Энверу удалось захватить власть?

— Разве Исмаил-бек не осуществил интервенцию?

— Конечно, нет. Если бы так случилось, то и Энвер, и, вероятнее всего, Ваш покорный слуга болтались бы на виселице у эмира, которого мы накануне благополучно продали советским войскам и заставили бежать с обжитой им земли. Дело в том, что в распоряжении Энвера откуда ни возьмись — я, во всяком случае, так и не докопался до правды — оказалась небольшая, но очень мощная группа военных советников из-за рубежа. Хоть они и представляются русскими, но обмундирование у них совершенно не похоже на красноармейское. Это какие-то сверхлюди, воля Ваша — их в их едва ли не рыцарских доспехах даже пуля не берет. А вооружение, которым они владеют, ну никак не могло быть изготовлено в Советском Союзе.

Рейли вытащил из внутреннего кармана гранату, а также несколько пистолетных и автоматных патронов и высыпал их на стол перед Черчиллем. Политик, прошедший англо-бурскую войну и всегда бывший в курсе самых последних изысканий военной техники и вооружений, ахнул от увиденного и принялся рассматривать диковинные штучки.

— Больше того, изначально они представлялись сторонниками Советской власти. Моя подрывная работа среди их личного состава, а также явная глупость Фрунзе, арестовавшего их командира, сделали свое дело — они перешли на сторону Энвера и помогли ему установить свою власть. Да что там говорить — они целиком и выполнили всю работу, подчинив себе целый эмират.

— А где они сейчас?

— Отправились к Анненкову, несмотря на протесты Энвера, оставив его лицом к лицу с младобухарцами. Они полагают, что, если уговорить Анненкова начать открытое противостояние с РККА, это ослабит участие красных в Бухаре.

— Вы сказали, что Вам что-то не понравилось во всей этой истории.

— Именно. Очевидно, что таким вооружением не обладают ни союзники, ни Советы. Значит, кто-то еще в Европе горячо заинтересован в том, чтобы поддерживать власть в России в своих руках. Очевидно, что у этого кого-то изначально были имперские интересы, затем — договоренности с Лениным, который, как это ему свойственно, начал их нарушать, в том числе отправив за решетку этого командира военных советников, а затем они подумали и решили, что в условиях всеобщего развала и разрухи им самим удастся подмять Россию под себя. Понятно и их продвижение к центру — с окраин, с Бухары они приближаются к Москве. Они уже усиливают части Анненкова, а, разбив Туркфронт, я уверен, двинутся обратно на континентальную часть Советской России.

— И кто это может быть?

— А кто мечется всю дорогу между царем и большевиками?

— Неужели чехи?

— Другого ответа я не вижу. Снова интервенция, причем на этот раз скрытая, но куда более эффективная, чем раньше.

— Почему же они не ищут с нами контактов?

— Зачем мы им нужны? Они прекрасно будут властвовать на территории некогда богатейшей Империи и сделают ее своей колонией и без нашего участия. И, по-моему, они весьма наглядно продемонстрировали свои намерения на примере Бухары. Возвращение туда Исмаила уже невозможно — как только он или эмир туда сунутся, им тут же оторвут нос, такова сила чехов. Давить на Энвера мы тоже более не можем — силы у нас такой нет. Да и потом, Ллойд Джордж давно плетет против Вас козни. Стоит Вам заявить в Палате представителей о том, что надо расширить военное присутствие в Советской России, на Вас кинутся как на прокаженного.

— Что Вы предлагаете? Куда клоните?

— Нам пора оставить Россию. И, если Вы полагаете, что для столь решительного шага еще рано, то во всяком случае бросить ближневосточное направление следует уж точно. И престиж в глазах Палаты, кабинета министров и двора не уроните и сэкономите боевые ресурсы.

— Но я получил письмо от Энвера! Он просит о военной помощи!

— Хитрость. Турок опять, как и во времена Великой войны, водит нас за нос. Ему нужно чисто пушечное мясо — чтобы отбиваться до возвращения чехов от младобухарцев. Сейчас нашими руками он это сделает, а потом вернутся его друзья и прогонят нас. Что нам останется делать? Развязать новую войну? Воевать одновременно и с Советами, и с Антантой? Простите, но это будет афера почище, чем Дарданелльский котел! Мне она грозит смертью — не забывайте о моем приговоре, — а Вам отставкой. Готовы Вы на это? Стоит ли игра свеч?

Черчилль задумался. Хотя Рейли и не был военным советником, и не пристало ему решать такие вопросы да и принимать участие в обсуждении их тоже, все же у него был колоссальный опыт работы на территории Советского Союза. Он знал самые мелкие подводные течения, что питали буйные воды реки под названием «Россия», и не прислушиваться к его мнению было бы губительным для военного и морского министра. Даже, если, как сейчас, мнение это было ошибочным…

Как знать, может, окажись ребята сейчас в приемной Черчилля, все было бы иначе. Однако, все последние события показывали, что история, увы, не знает сослагательного наклонения.

Савонин и Ценаев вернулись в казарму спустя час нервного ожидания белые как полотна.

— Ну и? Что сказал? Уходим? — не выпуская из рук пистолета, отозвался Козлов.

— Даже не знаю, с чего начать, — пробормотал командир.

— С главного!

— Нет, пожалуй, лучше все-таки со второстепенного. И Анненков, и Атамурад живы, здоровы, прекрасно себя чувствуют и ни о каких покушениях не припоминают. Можешь пойти и поздороваться с ними, они оба в добром здравии в приемной атамана водку пьют…

— Клянусь, — у Козлова задрожали губы, но командир не дал ему закончить.

— Не перебивай. Я тебе верю. Явно люди, в которых стреляли, а после топили и закапывали, не могут чувствовать себя так хорошо. Тут явно что-то не то, нечистая сила какая-то…

— А еще что узнали? — заговорил Никита.

— А вот это уже по твоей части, тут я даже не знаю, что и думать…

— Ну так не тяни!

— В Бухаре был мятеж, Энвера убили, восстановлена Советская власть. Поэтому Анненков считает неблагоразумным сейчас ввязываться в войну с РККА — его могут одновременно задавить с двух сторон, как из Москвы, так и с тыла — из Бухары.

— Как мятеж?! Кто организовал?! — опешил Козлов. — Там же все нормально было…

— Младобухарцы. Про них-то мы и забыли, они, как выяснилось, не дремали все это время и готовили заговор…

— Эх, надо было их тогда всех перебить, еще при аресте, — ударил себя по коленке Козлов.

— Сказал комсомолец Коля, наверняка во время визитов к тетке в Каган не раз видавший портрет Ходжаева, — сыронизировал Ценаев.

— Да, в свинарнике…

— Ну хватит! — оборвал Савонин. — Теперь, исходя из таких обстоятельств, лично у меня два вопроса, ответить на которые может только один человек. Первый. Как теперь предотвратить присоединение Узбекистана и каков смысл нашего дальнейшего пребывания здесь, когда стратегически это уже ни к чему не приведет? И второй. Что делать дальше?..

Последний вопрос прозвучал в полной тишине.

— Ну а ты как думаешь? — Никита посмотрел в сторону Ценаева.

— Понятия не имею, — пожал плечами Ахмед. — И все-таки получается, что мы допустили стратегический просчет. Мы попытались убить двух зайцев сразу — и установить конституционный порядок в эмирате, и отразить возможные атаки красных. А в итоге не убили ни одного.

— И что теперь? — уже почти кричал, переходя на возмущенный детский ор, Козлов. — Мы тут теперь навечно застряли?

— Не думаю, — отрезал Никита. — Если бы мы допустили просчет или вовсе были тут не нужны, то, думается, мы бы здесь не задержались — нас бы отсюда выкинуло просто пулей.

Джамиля смотрела на спорящих и ничего не понимала — она до сих пор не знала, что ее возлюбленный — это пришелец из далекого времени, о котором она не читала и никогда не прочитает даже в книгах.

— Интересное дело, — вмешался Узванцев. — А почему эти-то живы? Ну когда Козлов первый раз промазал по туркмену, ясно, можно было допустить… А как с Анненковым-то промашка получилась?

— Я не промазал, — обиженно пробормотал Коля.

— Кажется, я начинаю понимать, что на самом деле здесь происходит, — процедил Никита.

— И что же? — скептически посмотрел на него отец. В стольких неприятных ситуациях они побывали за прошедшее время, причем, ни одну из них нельзя было назвать стандартной, что не верилось уже практически ни одному слову.

— Монстров не все нам рассказал.

— А что еще?

— Ну посудите сами. На дворе 1920-й год. Курбаши Атамурад, который, спустя двадцать лет окажется отцом Сапармурата Ниязова, продолжает жить, несмотря на наши усилия. Атаман Анненков, который будет расстрелян после Семипалатинского процесса 1927 года, так же жив и здоров, хотя тот факт, что ему нанесли смертельное ранение, никем и ничем не опровергнут. Что получается? Что, несмотря на наше упорство, всему свое время и опередить события у нас не получится!

— Тогда в итоге зачем мы здесь?! — резонно возмутился Козлов. — Разве не для того, чтобы не допустить объединения Узбекистана с СССР, предотвратить афганскую войну и так далее? Ведь все эти процессы, как я понял, взаимосвязаны…

— Ты правильно понял, но мы не совсем верно определили нашу роль во всем этом.

— И какова же она?

— Очевидно, что перед нами перед всеми стоит общая задача — предотвращение афганской войны, которая не просто вобьет солидный гвоздь в крышку гроба СССР, но и превратит весь Ближний Восток почти на 30 лет в театр боевых действий. После Афганистана в 1990 году президент Ирака Хусейн…

— Саддам? — уточнил Козлов. Этот государственный деятель в Советском Союзе 1985 года был уже хорошо известен хотя бы благодаря его дружбе с Брежневым.

— Он самый. Так вот он предпримет попытку захватить Кувейт. В ответ США объявят войну Ираку, которая начнется в 1991 году с операции «Буря в пустыне», потом затихнет почти на 10 лет, а потом снова вспыхнет с новой силой. Хусейна заподозрят в изготовлении ядерного оружия втайне от мирового сообщества и вторгнутся на его территорию. Страна будет практически разрушена, сам Хусейн казнен. Следом заполыхает Северная Африка. Революции в Египте, Тунисе, Ливии приведут к насильственной смене власти.

— Никак и полковника Каддафи к праотцам отправят? — спросил отличник боевой и политической подготовки Узванцев.

— В точку. Но никто не вспомнит, что первопричиной будет являться как раз-таки тот факт, что НАТО не сможет по итогам афганской войны толком самоутвердиться на Ближнем Востоке. Афганская война ликвидирует по сути инфраструктуру ДРА как государства, как я уже говорил, оно превратится в маковое поле без законов и порядков. В то же время не произойди открытого столкновения между ОВД и НАТО в Афганистане «Большая Игра» и холодное противостояние так бы и продолжались сколь угодно долго, никому не создавая особенных затруднений во внешней политике…

— Это мы уже слышали и поняли! — вскипел Савонин. — Скажи уже то, чего мы не знаем и что может существенно повлиять на дальнейшее развитие событий!

— Мы до этого полагали, что присоединение Узбекистана и есть ключ к решению всех проблем. Что не будь у Советского Союза такого анклава на Ближнем Востоке в непосредственной близости от Афганистана и Пакистана, мысль развязать войну ему и в голову не придет. Однако, как видно, мы ошибались, причина в чем-то другом. Если бы все было так просто, то нам достаточно было установить режим Энвера в самой Бухаре, обеспечить его поддержку силами Монстрова и спокойно отвалить восвояси…

— Но ведь Монстров сам говорил, что теперь, чтобы избежать присоединения Узбекистана, надо помочь Анненкову выдвинуться на РККА в районе Семипалатинска!

— Ага, помочь. А ты видишь, чтобы Анненков с оружием в руках воевал против РККА? Чтобы вступал в открытые бои, противостояния? И в помине такого нет. Что может заставить его объявить войну многомиллионной Красной Армии? Да нет такого обстоятельства…

— И зачем же мы сюда приперлись? — спросил теперь уже Ценаев. Он полагал, что тоже в курсе дела и сам в некоторой степени владеет ситуацией, но последнее время понял, что ошибался — юноша знал куда больше него самого.

— По собственной глупости.

— И что теперь? Уходить?

— Еще не знаю, — опустил глаза Никита. — Знаю одно: что судьба сама будет подкидывать нам знаки и ориентиры, в какой момент и что сделать…

— Но дураку понятно, что связи между атаманом Анненковым и Афганской войной нет никакой! — вскочил Козлов. — Что здесь мы просто просиживаем штаны, в то время, как могли бы заняться неким полезным делом, которое пока не можем отыскать!

— Я не был бы так категоричен, — спокойно ответил Никита. — Многие из нас уже поняли, что история — вещь многогранная, и все внутри нее связано невидимыми нитями. Однако, прав ты в том, что я, даже как историк, не нахожу четкой параллели между Анненковым и Афганом…

— А, может, задача наша в другом? — спросил Савонин-старший. Ценаев отрицательно замотал головой ему в ответ.

— Как бы там ни было, уйти отсюда мы не можем, — категорично изрек лейтенант. — Этот сумасшедший на моих глазах изрубил и сжег целую деревню и того и гляди сделает то же самое с целым войском Дутова! Его боятся его же подчиненные. Сколько крови он еще здесь прольет? Скольких уничтожит морально и физически?

Козлов смотрел на него с пониманием — его дикость Анненкова коснулась прямее всех.

— И что ты предлагаешь? — спросил Ценаев.

— Пока мы не отыскали того ключевого момента, который позволит нам приложить усилия и все изменить в истории, предлагаю оставаться здесь и на месте бороться с несправедливостью, которую учиняет этот самозваный генерал с ворованным знаменем!

— И как? Восстание поднимем?

— Если придется, то и поднимем! А терпеть то, как нашего боевого товарища оскорбил какой-то мамонт доисторический, извините, но я не подписывался. Кто считает иначе?

В рядах спецназовцев царило редкое единодушие.

 

Глава пятнадцатая

о том, «хотят ли русские войны»

То событие, которого так жаждал охочий до событий Савонин и о внезапности наступления которого говорил Никита, произошло вскоре. Войска атамана Дутова потерпели окончательное и разгромное поражение под Оренбургом и в полном составе прибыли в распоряжение Анненкова. И дотоле не церемонившийся с ними атаман теперь и вовсе разгуляется, не без оснований подумал Никита.

Встреченные тем же самым лозунгом о возможности потенциальной расправы над ними, дутовцы были несколько обескуражены с первых минут своего пребывания в части у Анненкова. Затем встретили «своих» — тех, кто бежал из регулярных частей раньше и сейчас прибился к дикой дивизии. Никита стал невольным свидетелем их разговоров.

— Ну что тут? Как? — спрашивал вновь прибывший казак у своего прежнего товарища, уже обряженного в черную черкеску с красным башлыком, разглядывая причудливый наряд.

— Эх, братец, — тяжело вздыхал тот, — лучше и не спрашивай. Такое творится, что ни в сказке сказать… Вон, табличку-то видали?

— Видали. Только, думаю, не про нас писано-то.

— А про кого же? Еще как про нас. Он так нам чуть ли не в глаза глядя, говорит: вон, мол, отсюда, чего приперлись и прочая.

— Ну и дела! А вы чего?

— А чего мы? Мы гости, он — хозяин.

— И позволяете так с собой обращаться какому-то несчастному дезертиру?

— Ну он вроде как атаман здесь…

— Вот именно, что «вроде как». Уже год ни одного сражения. На Западный фронт звали — носу туда не показал, потому как боится да поборами здесь живет…

— Да мы-то еще что! Вот люди от него страдают, это факт…

— И сильно?

— Что только ни делает! Боронами людей живых растягивает, с обрыва сбрасывает, живьем жжет… Да какое там! Младенцев рубить приказывает! Девок насильничает!

— И вы терпите?

— А куда деваться? Нас-то меньше.

— Было. Теперь мы этому хвату безобразничать не позволим, погоди у меня.

— Так и сам Александр Ильич с вами?

— Как есть, с нами. Вот он сейчас с этим вашим ухарем-то поговорит как следует…

Никите стало жутко любопытно, о чем и в каких тонах Дутов будет разговаривать с Анненковым, и он опрометью бросился к штабу. Картина, открывшаяся его взгляду, была весьма предсказуема.

— Что ж теперь, Александр Ильич? — спрашивал Анненков, пристально глядя на собеседника. Крупный, круглый, с толстыми губами и едва заметными усиками Дутов сидел, опустив глаза в пол. — Стало быть, разбили?

— Разбили.

— И что теперь? Отступаем?

— Пока нет. Есть надежда на вас.

— Да какой у нас там силы-то? Шутить изволите, Ваше благородие? Вот люди пришли с Бухары, сообщают, что и там Фрунзе, поганец, свои порядки навел. Так что теперь жмякнуть могут в любой момент и сразу со всех сторон, что, понятное дело, энтузиазма никому не добавляет.

— И как Вы видите развитие ситуации? За кордон?

— А кто нам там рад-то особо?

— А здесь? Ведь перспективы, судя даже по Вашим словам, нет уже никакой.

— Решительно. Но тут еще можно вести с Советами какие-то переговоры, а в это время жить оброком с населения, среди которого есть еще зажиточное. А там что?

— Что?! Если я правильно понимаю, Вы предлагаете мне, генералу, заниматься грабежом?

— Да ладно, — Анненков отмахнулся от возражений Дутова как от назойливой мухи. — Слышали мы все эти ваши интеллигентские выпады! Демагогия! Можно подумать, вы никогда этим не занимались?! Еще как, грабили да воровали, а деревни сжигали, поди…

— Никогда! Даже во время моего похода 1919 года я запрещал солдатам не то, что грабить, а и просто оброки брать с населения…

— Как же, помню. Потому и назвали ваши же казаки Ваш поход «голодным», что померло во время него народу больше, чем большевиков. Только теперь время другое. Вы тогда на что надеялись? Великую Русь возродить и все такое. На Колчака уповали — как будто он и впрямь какой-то помазанник Божий, и может больше, чем Вы. А таперича все, империя рухнула, и ничего не поделаешь. Так что, коли хотите жить, будете грабить сами и подчиненным своим скажете… Вы здорово не жалкуйте по этому поводу — нечего тут жалеть-то. Империя, как я уже сказал, рухнула. Развалили, раздолбили, разворовали. А кто разворовал? Вы, я, казаки? Нет уж. Разворовали как раз те, с кого не взять грех. Сами же вырубили сук под собой, а теперь вишь стонут. Поздно стонать-то, тут добреньких нет. Добренький был царь. Так что они с ним за доброту его сделали?

— Перестаньте. Смерть царя — дело рук Ленина, и Вам это отлично известно.

Анненков расхохотался в голос:

— А Ленин с Луны свалился? Ленин — это такой же яркий представитель этих вот нуворишей, вмиг обогатившихся после революции голодранцев. Их избранник. Он да жиды его. Так что не витайте в облаках, Александр Ильич…

— Надеюсь, — тихо спросил Дутов, — Вы меня в карательные походы брать не станете?

— Ну что же я, зверь какой, что ли?! Нет. А должность для порядку выдам — от вашенских дармоедов у моего брата — казака и так жилы сводит, так что назначаю Вас генерал-губернатором Семипалатинской области. Все ваши части поступают в мое единоличное распоряжение…

Спустя час Анненков объявил всеобщий сход и огласил свое решение, а также добавил:

— Ну вы тут, я гляжу, маленько успели обжиться, про порядки мои, я думаю, наслышались, так что если кому что не нравится — милости просим отсель, мы никого не держим! — Своему же адъютанту скомандовал, чтобы желающих перейти на территорию, занятую красными, выводили в отдельный сарай, где вечером он сам проведет их инспекцию.

Зная о зверствах атамана, такие желающие и впрямь нашлись — и нашлось их достаточное количество. Поскольку приходили казаки подчас вместе с семьями, то сарай, отведенный Анненковым в качестве накопителя, к вечеру был полон. Атаман лично прискакал к месту сбора «отщепенцев». Никита последовал за ним. Другие ребята из бригады Савонина общались со вновь прибывшими, а также все норовили поговорить с Дутовым, о котором из учебников истории знали как о палаче и вешателе, но который в действительности оказался очень — где-то даже слишком — мягкотелым и рыхлым человеком.

— Ну и что тут у нас? — по-хозяйски поправляя портупею, атаман вошел в сарай, где в испуге толпились безоружные люди. — Значит, к красненьким собрались? Ишь, чего захотели. Так я вас и отпустил! Чтоб вы там тайны наши выдали?

— Да какие тайны? Ты чего несешь? Что мы знаем-то? — начал пререкаться один из казаков.

— Сколь штыков у нас — видели, где и как расположились — видели. Вам теперь только к Фрунзе в штаб, так враз орденов навешает. А наутро и нас разобьет. Так что нет, ребятушки, с этой затеей ничего у вас не выйдет.

— А зачем сразу обещал? Врал-то зачем?!

— А как мне не врать было? Сколько вас там стояло? И все с оружием. Ежели б я сказал, что всех перебью, прямо там от меня бы перья полетели… — Никита слушал атамана с ужасом, глядя в сарайное окошко, и смотрел как части Анненкова подходят следом за боевым командиром во всеоружии. — А таперича я всех разоружил, так что делай со мной, что хошь!

— Тогда назад пусти! К своим!

— Еще чего! А вдруг бой завтра? Так вы сразу на чужую сторону и переметнетесь, к комиссарам-то! Мне троянские кони в стойле не надобны!

— Так а чего делать-то с нами будешь?

На последний вопрос Анненков ответил с вызывающей жестокостью и спокойствием:

— А в расход. А баб и девчонок — казакам на утеху, а потом тоже в расход! Айда, ребята!

После этих слов казаки Анненкова ворвались в сарай и стали неистово бить по лицам женщин и девушек, а своих собратьев рубить шашками почем зря. Видя творящийся произвол, Никита, обычно сдержанный, не в силах совладать с собой, влетел в сарай и попытался кинуться в гущу событий, как тут же схлопотал от атамана по морде:

— Куда лезешь, щенок?! Тоже шашки захотел?! Так сейчас! А-ну марш к своим и не высовываться, пока я не скажу!

Глаза атамана, державшего Никиту за грудки, были налиты кровью, у рта, казалось, стояла пена — он даже не был поход на человека в такую минуту. Никита понял, что спорить с ним как минимум бесполезно, и убежал в казарму. В самом городке, на окраине которого чинил атаман свои зверства, были слышны крики женщин, которых анненковцы насиловали и убивали. От этих звуков Никита потом еще долго не мог отделаться…

Красный и разгоряченный влетел он в казарму.

— Надо уходить, — бросил он и кинулся на кровать, уткнув лицо в подушку.

— Чего ты? Что с тобой? — отец сел рядом с ним и положил руку ему на плечо. Не глядя ему в глаза, Никита вспомнил отеческое прикосновение, так хорошо знакомое со времен дальнего детства — не оставалось уже никаких сомнений в том, кто перед ним.

— Я из сарая.

— Из какого? — засмеялся Козлов.

— Там, на окраине, куда он приказал желающих уйти согнать.

— И чего там?

— Да ничего. Убивают их там, режут как баранов, а женщин насилуют, а после убивают, — голос у Никиты дрожал. Парень хотел и повидал за последнее время, но такое зрелище не могло оставить его равнодушным — в сущности, он был еще ребенок.

— А я говорил, что эта мразь… — попытался вставить «свои 5 копеек» Козлов, но командир оборвал его.

— Тогда и впрямь уходить надо. Нам дальше с этим уродом не по дороге. Только с собой надо захватить единомышленников из дутовцев.

— На общем сходе вопрос зададим? Чтобы нас в тот же сарай отправили?

— Нет, — лицо Савонина напряглось, приняло сосредоточенное выражение. — Поступим так. Я и Ахмед завтра по ближним селам поедем, послушаем тамошних крестьян, как они к Анненкову настроены…

— И без того понятно, что его все тут ненавидят, — вставил Никита.

— Это, допустим, понятно, но и с Советской властью нам тоже не по пути. Просоветски настроенные села, захваченные РККА или симпатизирующие отпадают в принципе.

— Тогда я с вами поеду, — сказал Савонин-младший.

— Это еще зачем?

— Ты не забывай, что я все-таки историк, и знаю, где кого больше — красных, белых, зеленых. Разговаривать с народом сами будете, не переживай.

— Принимается, — улыбнувшись, ответил командир. — Остальные здесь работают с дутовцами. Если будут желающие уйти с нами и обороняться и от красных, и от белых, то милости просим.

— Вот это решение, — вскочил Ценаев. — Вот это действительно правильно! Ни с кем! Видали мы их всех при любом освещении.

Все согласно закивали — решение командира казалось всем правильным, а Никита даже подумал, что вот сейчас у них получится отыскать то самое, главное, для чего они посланы сюда. В чем-то он был прав-жизнь сама подталкивала их на рельсы, ведущие в обратный путь, путь домой.

Ночью Валерий вышел покурить на крыльцо казармы. Чуть живой от водки Анненков в компании солдат возвращался в свое стойло — завтра точно будет спать до обеда, подумал Савонин, так что смело можно выдвигаться с утра, пока еще темно, по соседним селам.

— Как дела? — спросил Савонин у своего «боевого товарища».

— Нормально, — отмахнулся Анненков.

— Слушай, батька — атаман?

— Чего тебе?

— А где люди?

— Какие люди?

— А те, что с Дутовым пришли, а после решили к красным податься?

— А, — протянул Анненков как ни в чем не бывало. — Так ушли. Благословил я их да пошли себе потихоньку. Пускай себе идут, болезные, настрадались чай за войну-то.

— Ну да, верно.

Атаман ушел, а Савонин посмотрел ему вслед — почему он сейчас не сказал ему правды? Наверняка потому, что побаивается вновь прибывших под его началом ребят — Атамурад наверняка рассказал ему об их боевых подвигах, и потому хитрый и трусливый атаман все же не решается на открытое противостояние. Это хорошо. А сейчас спать…

Не было и четырех утра, а в стельку напившийся атаман только сомкнул веки, когда Савонин разбудил Никиту и Ахмеда, и вместе они выдвинулись в Лепсинском направлении, указанном студентом. Сейчас народу в стан Анненкова понаехало до кучи, даже размещать поначалу негде было, так что их отсутствия до поры никто не заметит. Равно, как и той подрывной работы, которую ребята — профессиональные разведчики — должны будут сегодня осуществить прямо под носом у дикого атамана…

Указывая направление, Никита вспомнил про знаменитое Лепсинское восстание крестьян, в котором сейчас ребята и должны были, согласно историческому сценарию и отведенным им в нем ролям, принять участие. Причиной этого восстания были не какие-то симпатии крестьян к красным, а всеобщий страх населения перед постоянными чудовищными зверствами, совершаемыми анненковцами. Бежавшие от Анненкова жители г. Лепсинска объединились с крестьянами сёл Покатиловки и Весёлого, а потом по их примеру и другие, лежащие к востоку от Черкасского, селения: Новоандреевская, Успенское, Глинское, Осиповское, Надеждинское, Герасимовское, Константиновское и часть Урджарского района. Они, располагая очень небольшим количеством огнестрельного оружия, создали настоящий фронт для самозащиты и защиты своих семей. Это был в буквальном смысле фронт — линии окопов черкасских повстанцев и сейчас отлично просматриваются на местности. Хотя в некоторых публикациях черкасско-лепсинское восстание 12 русских сёл рассматривается как просоветское, в действительности оно было скорее антианненковское.

…По счастью, Черкасское и было первым селом, в которое приехали Савонины и Ахмед. Солнце уже встало, и народ подтянулся к плетням своих домов, осматривая приехавших чудно одетых людей в камуфляже и с автоматами.

— Здорово, отец, — заговорил Савонин с дедом, внимательно оглядывавшим его и даже вышедшим для этой цели на улицу из-за своего забора, служившего «опорой цитадели».

— Здоров. Вы кто ж такие будете?

— Да путники мы. Вот пристанища ищем. Думаем, нельзя ли остаться у вас? Пересидеть, покуда война не кончится? Работать мы можем, помогать будем во всем, что надо от нас, да и защитим, если придется…

— Эх, сынок, лучше бы ехали вы отсюда.

— Это почему?

— Да вот как набег Анненкова-то приключится, не дай Бог, так узнаешь.

— А что, дюже лют этот ваш… Анненков, ты сказал? — Савонин сделал вид, что не понимает, о ком идет речь.

— Ууу, просто зверь. Грабит, людей живьем жжет, девок насилует, топит, рубит почем зря…

— А как же вы тут живы?

— Дык дань платим. Тебе-то есть чем откупиться?

— Найдем, — Савонин обернулся на ребят и кивнул головой. — Да и за вас за всех, пожалуй, что заплатим.

— Эвона! — присвистнул дед. — Ну коли так, милости просим. Такие нам нужны, а то наши-то подворья почти все уж поограбили. Скоро платить нечем станет так бить начнет! Мы-то ладно, старики, а вот молодых жалко. Оставайся, милок.

— А то! Обязательно! Только за вещами съезжу, тут недалеко… И вот еще что, дед. Как у вас тут к Советской власти?

Дед лукаво прищурился:

— Так а чем она лучше-то, Советская власть? Что казаки грабят, что комиссары грабить будут, а все одно. Ничем не лучше. Мы уж как-нибудь по-своему лучше.

— Вот и славно. Значит, сегодня же к вечеру, как стемнеет, ждите нас с товарищами.

— Будем ждать. Вон там, в конце улицы, — дед показал рукой, — несколько домов пустых, там, стало быть, и живите.

— А чего они пустые? Плохие, что ли?

— Если бы… Тамошних постояльцев Анненков давно уж побил. Так мы там все отмыли, обновили, а жить все же опасаются… Мало ли…

— И то верно.

Вернувшись в Семипалатинск, Савонин сразу же отыскал Козлова — он стоял у реки и разговаривал с несколькими дутовцами, которые внимательно слушали его. Подозвав сержанта, Савонин спросил у него:

— Ну и как? Как успехи?

— Ты себе не представляешь, Сергеич. Почти все дутовцы с нами уходить согласны…

— Да… Не могу сказать, чтобы это было особенно хорошо, но люди нам сейчас как воздух нужны. Ладно, сегодня же к ночи, как Анненков уснет, собирай всех желающих у нашей казармы. Только вещей с собой брать минимум, предупреди всех. Сразу и выдвинемся.

— А куда? Место нашли?

— Если б не нашли, я бы не предлагал. Все, разбег, а то подумают еще, что заговор против атамана готовим…

Когда вечером желающие оставить стан собрались у казармы, а атаман и его пьяные солдаты предались объятиям Морфея, вышедший, чтобы вести всю ватагу вперед, «к светлому будущему» Савонин ахнул. Численность была такая, что можно было смело возвращаться в Бухару и громить младобухарцев — чуть ли не двести человек с семьями стояли к нему лицом к лицу. Он аж присвистнул.

— Вот тебе раз! Это все желающие?! Почему же вы, коль вас так много, раньше не решились упырю этому отпор дать?

— На то ты и послан, — сказал казак из толпы. — Вон и евреи, и первые христиане ничего сами поделать не могли, пока Иисус да Моисей не пришли!

— Ну я не Иисус, конечно, — покраснел Савонин, — но одно скажу точно. За мной!

К утру, но еще затемно, вся армия появилась в Черкасском. Дед, встречавший Савонина накануне, выполнял эту функцию и теперь.

— Чего же это, милок? — в ужасе прибежал он к лейтенанту.

— Что не так? Ты же сам приглашал нас!

— Так я думал вас…, а вас… уууу, — он развел руки в стороны и воздел к небу.

— Ничего, дед, сказано, проживем. А про Анненкова, как и про Советскую власть, с сегодняшнего дня забудьте раз и навсегда!

— Эх кабы так…

— Не веришь? — хохотнул Савонин и слез с коня. Он дал приказ Козлову, чтобы тот расквартировывал всех где придется — кого в свободных домах, кого подселял к местным жителям, причем сами ребята должны были обустраиваться в последнюю очередь. Десяток сильных казаков вместе с его ребятами стали строить укрепления при въезде в село — натаскали валежника из прилегающего к деревне леса, набили походные мешки песком, натащили валунов. В итоге к обеду село практически превратилось в крепость, попасть в которую у незваного гостя получилось бы не с первого раза. Пока казаки строили укрепления, вооруженные ребята Савонина по очереди охраняли их — Анненков со своими шакалами мог появиться в любой момент. Савонин стоял рядом и продумывал план караула у въезда в село.

— Теперь вооружить всех надо, — делился он своими соображениями с Никитой.

— Зачем? Дежурить по очереди будем, а автоматов на дежурных и двух-трех хватит. Двоих дежурных по селу, чтоб смотрели, как бы никто с тылу не забрался-и двоих на въезд. Причем в село забраться трудно с других краев, я заметил, что оно по сути в болотах стоит. Кто сюда полезет несколько километров пешком по болоту, чтобы набеги чинить? Лошадь завязнет, а пешком далеко не уйдешь и много не унесешь. Но дежурных для порядку все же оставить надо. Почасовые объезды — и все, спокойствие жителям обеспечено. Причем так интенсивно охранять придется только первое время. Потом Анненков поймет, что здесь его встретят горячо, и соваться перестанет.

Савонин с воодушевлением смотрел на сына:

— Смышленый ты парень. Тебе бы не историком, а военным разведчиком быть. Вот вернемся в наше время, я тебя в Академию Генштаба устрою. Закончишь, человеком станешь. Нам такие кадры ох, как нужны.

— Спасибо, — улыбнулся Никита. — Только ты забыл, что времена-то у нас разные…

— Ладно, сейчас не об этом думать надо. Ты мне вот что скажи. Что же это получается? Мы должны были вместе с Анненковым против Советской власти воевать, а воюем и с Советами, и с Анненковым?

— Выходит, в этом наша миссия, среди прочего, и состоит.

— А как же все это повлияет на Афганистан?

— Пока не знаю. Но что повлияет — в этом уверен.

Проспавшись, анненковцы хватились исчезнувшей половины дутовского гарнизона — или просто решили пополнить свои запасы набегом на Черкасское, — так что к вечеру следующего дня почти 500 штыков дикой дивизии стояли перед сооруженным укреплением. Атаман явно не ожидал такого приема там, где еще вчера ему был готов «и стол, и дом».

— Вот так да, — присвистнул он.

— Не ожидал? — из-за укрепления появился на коне Савонин, держа автомат на изготовке.

— Так это ты, сукин сын, всех сюда притащил. Сбежать хотел?! Ну я тебе! — атаман свистнул, и несколько отчаянных казахов с шашками наперевес кинулись навстречу командиру спецназовцев. Тот, недолго думая, выпустил очередь коням под ноги. Те как ошпаренные шарахнулись от линии огня, сбросив своих седоков.

— Хочешь, по твоим так же выдам?

— Чего это у тебя? — атаман выпучил глаза, увидев диковинное оружие.

— А поди сюда, узнаешь.

Позади Анненкова стояло дерево. Прицелившись, Савонин дал по старому кедру внушительную очередь. Ствол покосился и со скрипом рухнул на землю, едва не придавив нескольких казахов.

— Понял? Или на словах сказать надо, чтоб убирался отсюда, забыл дорогу и крестился всякий раз, из избы выходя, чтобы только со мной не встретиться?! Потому что при следующей нашей встрече на месте этого дерева, ты, батька-атаман, окажешься!

Тот стоял как вкопанный.

— Ну чего вылупился? Пошел вон отсюда!

Анненков, все еще не сводя глаз с лейтенанта, свистнул своим и дал знак рукой — дивизия повернула и, не солоно хлебавши, поплелась восвояси. Савонин обернулся на стоявшего позади, за укреплением из мешков Никиту и, улыбнувшись, сказал ему:

— Sic transit Gloria mundi!

— Так проходит слава мирская! — перевел сын, показывая, что интеллектуально ничуть не уступает ему.

 

Глава шестнадцатая

о том, что «гены пальцем не сотрешь»

Анненковцы в Черкасском больше не показывались. Знать, не до того им было в обстановке давления со стороны частей РККА. Да и было им где еще поживиться в окрестных городах и селах — атаман промышлял не только одним сплошь грабежом мирного крестьянства, но и здорово облагал данью богатеев, коих казахские степи знали еще тогда немало. Кооператоры да и просто зажиточные люди еще с царских времен — все становилось объектом его пристального внимания, так что черкассцы могли спокойно строить мирную жизнь.

Люди были благодарны Савонину и его бригаде — как-никак, а те сумели отстоять их, защитить от набегов варваров, которым те подвергались не один год в ходе войны и через которые несли немалые потери. Ну а спецназовцы, в свою очередь, так устали от малопонятной им войны, что с радостью принимали теплоту, с которой привечали их местные жители. Хотя для ребят война была делом привычным, да чего там — главным делом жизни, которому их учили, — а все же те условия, в которые они попали, не лучшим образом отразились на их боевом духе, так что отдохнуть было в самую пору.

«Отдых есть смена труда», говорил по нынешним временам их главный оппонент в Кремле, что не умаляло мудрости его слов. Ребята вовсю окунулись в мирную жизнь — пахали землю, сеяли хлеб. Вспомнили все, что видели в фильмах про колхозы и деревню с самого рождения, обучили этому и местных крестьян. Правда, тут вмешательство Никиты пришлось весьма некстати — он здорово умел подмечать и негативные стороны коллективных крестьянских объединений. Но в целом же жили коммуной, и были относительно счастливы.

В один из дней часовой прискакал к Савонину, который вместе с Никитой как раз занимался опашкой земель под пар.

— Валерий Сергеич, там красные…

Валерий и Никита вскочили на коней и отправились к заставе. Небольшая часть, правда весьма солидно вооруженная, вплотную подошла к Черкасскому. Савонин предвидел грядущие столкновения с РККА, но не думал, что все будет так быстро. Что ж, воевать так воевать, мысленно решил он и тяжело вздохнул.

Внезапно из толпы красноармейцев выделился всадник и направился прямо к нему. По мере его приближения Савонин узнал старого приятеля — командарма Фрунзе.

— А, Михаил Васильевич…

— Здравствуйте, здравствуйте, смутьян, — Фрунзе, судя по всему, тоже был рад встретить боевого товарища. — Вы как сюда попали?

— На меня, должен признаться, подействовали Ваши слова про Анненкова. Я покинул Бухару в надежде помочь ему и тем самым организовать отток красных сил от эмирата, но когда мы прибыли сюда, то увидели, что манера поведения атамана Анненкова не идет ни в какое сравнение с коммунистическими замашками, и потому решили отойти ото всех. Теперь мы ни за красных, ни за белых, ни за зеленых. Сами по себе.

— Как это? На войне так не бывает. Чью-то сторону принимать все равно придется, или история примет свое суровое решение за вас.

— Пусть принимает. А кроме нее, мы этого сделать никому не дадим.

— Да успокойтесь, — махнул рукой Фрунзе. — Мы с вами воевать не собираемся, у нас сейчас другие приоритеты. Но учтите — через полгода-год Советская власть установится и здесь, и придется Вам становиться на нашу сторону.

— Что ж, встанем наверное. Коли не вышло ничего в Бухаре, то здесь смысла упираться я не вижу. Однако, и торопить события не хочу. Люди устали от гнета то одной власти, то другой, хотят отдохнуть, пожить нормальной мирной жизнью. Я им ее обеспечиваю и буду, случись что, за нее сражаться.

— Это пожалуйста, только крови лишней не проливайте.

— Постараюсь.

— А где Дутов?

— Не знаю, с Анненковым остался. Он назначил его генерал-губернатором Семипалатинской области.

— Ишь ты, — всплеснул руками Фрунзе. — Власти не имеют, а регалии раздают… А почему Вы его с собой не взяли?

— А зачем он мне тут такой нужен? Мне губернаторы без надобности.

— А серьезно? Ведь почти весь его гарнизон у вас, как доносит моя разведка.

— Хорошо работает разведка ваша. Серьезно — он их предал. Отдал Анненкову на растерзание, хотя знал, что тот с ними не церемонится. В первый же день, когда они прибыли в его часть, он дал команду отдельно собрать и перебить всех, кто по каким-то причинам не мог или не хотел воевать и решил без оружия в руках перейти на сторону красных. Убивали целыми семьями, а Дутов обо всем знал. Какой он им после этого атаман? А мне и подавно!

— Вот видите. Все-таки наши взгляды на организацию военного дела во многом совпадают.

— Да и на порядочность тоже. Они в главном расходятся — в жизненных целях. Вот у Вас они какие?

— Ну как? Как у всех. Мировая революция.

— Так. А жизнь свою Вы готовы за нее положить?

— Не был бы готов — не воевал бы.

— Понимаю. А что, если доведется сделать это не на полях сражений с врагом, а от рук своих же в результате подковерной борьбы за власть?

— Нууу, — недовольно протянул командарм, — опять Вы за свое.

— Я за правду, Михаил Васильевич, за историческую правду. Или, как говорил один киногерой, не того Вы в жизни боитесь…

— Киногерой? Говорил? Кино же вроде немое.

— Все впереди, и до говорящего доживем.

Фрунзе усмехнулся:

— Большой Вы фантазер, Валерий Сергеевич. Приятно с Вами разговаривать, да некогда. Прощайте. Авось увидимся еще.

Савонин махнул рукой вслед уходящему обозу красных. Судьбе же было угодно, чтобы больше с Фрунзе они не встретились. Фрунзе пошел своей дорогой, а Савонин вернулся в коммуну и продолжил работать на земле, периодически ловя себя на мысли о том, что все-таки правы были его дальние предки, всю свою жизнь посвятившие сельхозработе. На какое-то время она начала доставлять ему удовольствие больше даже, чем военная служба, рожденной для которой он себя считал.

Вечером, по традиции, устраивалось нечто вроде клубной посиделки — все собирались у того деда, Еремея, что встречал спецназовцев в день их первого прибытия, играли на гармошке, плясали, да и без бутылочки «собственного производства» подчас не обходилось. И вот, что заметил Савонин — ни дневная усталость не давала о себе знать, когда вечером он выделывал коленца под заливистые голоса мехов гармоники, ни вечерняя выпивка утром не препятствовала нормальному рабочему ритму. Интересно, думал он, почему так? Никита как-то раз предположил, что дело в экологии и в чистоте продуктов — во времена, в которые им доведется жить, и то и другое будет оставлять желать лучшего. Сейчас же им посчастливилось поправить свое здоровье в обстановке кристальной чистоты воздуха, воды и почвы. И чистота эта делала свое дело не только во время работы в поле…

Одна девушка, Нина, давно присматривалась к Валерию, и он чувствовал на себе ее взгляды. Чувствовал их и Никита, опасаясь, как бы отец не натворил глупостей и непроизвольно приглядывая за ним поэтому. Следил он за ним и в этот вечер. Слышал и их с Ниной разговор, когда оба, уморенные после танцев, вышли покурить на двор избы Еремея.

— Ты откуда такая взялась? — спрашивал девицу захмелевший командир.

— Из Ростовской губернии. Во время Гражданской вот сюда занесло. Отец с братом воюют, а мы вот с матерью вишь тут остались, на хозяйстве.

— А фамилия твоя как?

— Зарецкая.

Никита дрогнул — мать рассказывала, что ее бабка происходила из семьи знаменитого героя Гражданской комбрига Зарецкого, расстрелянного в годы массовых репрессий. Юноша вгляделся в черты девушки — они показались ему до боли знакомыми, напомнили самого близкого, наверное, человека, который был у него в жизни. Он уже хотел было броситься к ним, чтобы все рассказать, но вовремя остановился — алкоголь был не лучшим товарищем в деле судьбоносных откровений, потому юноша решил еще немного подождать.

На Валерия меж тем чары Нины производили буквально магическое воздействие — без слов ему казалось, что они созданы друг для друга, его, уставшего от бесконечной войны то в песках Бухары, то в степях Казахстана, манило ее тепло, близость ее нежности, ее прикосновения. В глазах ее читалось для него что-то магическое и притягательное, и ему даже казалось, что когда-то в жизни он уже встречал нечто подобное — вот только не помнил, где и у кого. Так или иначе, заглушая голос разума, находясь вдали от дома да и от времени своего, решил он поплыть по воле волн. Губы их соединились, а после Нина увлекла его куда-то далеко отсюда. Только чей-то пристальный взгляд Савонин всю дорогу чувствовал на своей спине, так и не решившись обернуться — настолько не хотелось, чтобы мгновение это прервалось или было кем-то или чем-то испорчено… Следом за ним шел терпеливый и мужественный Никита.

Узнал командир об этом позже — когда возвращался посреди ночи от Нины в казарму.

— Откуда идешь? — голос Никиты разрезал ночную тишину.

— Сам же знаешь, — отмахнулся отец.

— Поди, как и Николай, жениться надумал? Не думаешь, что сама задумка того хитреца, что нас тут держит, именно такова — чтобы обросли мы связями с этой исторической средой и никогда отсюда и не выбрались?

— Не драматизируй. Выберемся.

— Слушай, а эта девушка, Нина, никого тебе не напоминает?

— О чем ты?

— Скорее, о ком… Я так понимаю, время у тебя есть, так что послушай меня несколько минут.

Они закурили и отошли к сеновалу, где потемнее. Разговор, что задумал Никита, должен был стать в какой-то мере определяющим.

— Ты ведь сюда попал из 1985 года?

— Да.

— Да, много событий в тот год выпало на судьбу России. Главное из них, пожалуй, перестройка.

— Перестройка? Что это такое?

— Ты не думай, что только вы одни поняли гибельность и бесцельность войны в Афганистане. И война, и экономический кризис, в том числе продовольственный, охвативший всю страну в период брежневского застоя, — все это бросалось в глаза любому, у кого есть голова на плечах. Горбачев понял, что социализм в прежнем виде существовать дальше не может. Нужно что-то менять. Основой этих перемен стала политика гласности. Говорить стало можно обо всем, о чем раньше боялись и думать. Стали появляться книги, запрещенные раньше — Ахматова, Булгаков, Гумилев, Солженицын, Бродский. Западные радиоголоса стали возвещать вовсю. Прошла волна массовых реабилитаций жертв сталинских репрессий. Но все же главного Горбачев тогда не изменил — социализм остался социализмом, неся в себе, помимо очевидных экономических достоинств, еще и огромный социальный недостаток — полное растворение личности…

— Погоди, об этом после. Я давно хотел расспросить тебя поподробнее о том, чем закончилась Афганская война… Мы по сути работаем над ее недопущением, и знать ее историю целиком, а не только в той части, которая предстала нашим глазам, мне кажется будет не лишним..

— Согласен… Война велась с переменным успехом до 1986 года, когда Горбачев заявил следующее: «В Афганистане мы воюем уже шесть лет. Если не менять подходов, то будем воевать ещё 20–30 лет». Начальник Генштаба маршал С. Ф. Ахромеев заявил: «Нет ни одной военной задачи, которая ставилась бы, но не решалась, а результата нет. Мы контролируем Кабул и провинциальные центры, но на захваченной территории не можем установить власть. Мы проиграли борьбу за афганский народ». По сути это означало начало конца — с 1987 года начались переговоры Президента Наджибуллы и Горбачева о выводе войск, который и завершился в 1989 году.

— А как так получилось, что страна потеряла инфраструктуру? Ты, кажется, об этом говорил?

— Именно. Было так. В 1986–1987 гг. советские представительства в Афганистане начали фиксировать стремление афганской стороны исподволь выводить свои структуры из-под ранее абсолютных влияния и контроля советских советнических аппаратов. Их деятельность очень осторожно и негласно начинала отслеживаться афганскими органами безопасности, в частности военной контрразведкой и одним из подразделений управления внутренней безопасности МГБ во главе с генералом Тареком.

В 1988 г. в недрах аппарата афганского Совмина, возглавлявшегося С.А. Кештмандом, начался сбор информации об издержках и «преступлениях» советской стороны в Афганистане, которой планировалось в случае необходимости придать форму своего рода «Белой книги».

Как бы там ни было, день 15 февраля 1989 г. настал. Войска Ахмад Шаха Масуда установили контроль над стратегически важным перевалом Саланг, по которому, однако, продолжался гражданский грузопоток. Ничего больше не произошло — зима. В кабульском аэропорту ежедневно продолжали приземляться 7–8 советских транспортных самолетов с боеприпасами и продовольствием. Теперь только эти «борты» оставались «стратегическими гарантами» Кабула. Как выяснилось, хватало и этого. Поддержка СССР демонстрировалась, и ее видели все, в том числе противники Наджибуллы в самом афганском руководстве. Президент подошел к этому моменту отнюдь не с голыми руками. По договоренности с советской стороной был создан солидный стратегический запас боеприпасов и топлива, ремонтные базы. Возглавив Совет обороны страны, Наджибулла сумел укрепить преданными себе профессиональными кадрами ряд гарнизонов, в частности центральный армейский корпус в Кабуле, корпуса в Джелалабаде, Кандагаре и Герате. Продолжал героически сражаться полностью блокированный моджахедами гарнизон Хоста. Однако главным мероприятием президента надо считать создание преданной, отлично вооруженной и обученной Национальной гвардии, структурно входившей в Министерство государственной безопасности. Ее солдаты и офицеры вынесли основную тяжесть боев в самых горячих точках страны, обеспечивали охрану и оборону столицы. На вооружении ракетных дивизионов гвардии стояли тактические комплексы Р-300 (СКАД), Луна 2-М, а также весьма эффективные системы залпового огня «Ураган». Укомплектованность этих частей бронетехникой, ствольной артиллерией, личным составом была доведена к началу 1989 г. почти до штатной положенности. Опорой Наджибуллы были и некоторые территориальные формирования. Наиболее видное место среди них занимала 53-я пехотная дивизия во главе с вышедшим из народа командиром чапаевского типа, уроженцем провинции Джаузджан узбеком Абдулом Рашидом Дустумом, который впоследствии сыграл трагическую роль в судьбе Наджибуллы.

Весной 1989 года при поддержке пакистанских пограничных малишей, бронетехники и авиации регулярной пакистанской армии отряды полевого командира Д.Хаккани совместно с вооруженными группами А.Р. Сайяфа и Ю.Халеса предприняли массированное наступление на административный центр провинции Нангархар город Джелалабад. Оборона города и командование первым армейским корпусом были поручены Наджибуллой генералу Лудину, несмотря на определенные трения, имевшиеся между ними. Генерал, высокий профессионал своего дела, с блеском выполнил поставленную задачу, разгромив группировку противника в стратегически важном уезде Кама, тем самым, отразив обходной удар в сторону центра афганской энергетики — уезда Саруби. В итоге отряды оппозиции отступили почти до пакистанской границы. В ходе весенне-летней кампании 1991 г. удалось ликвидировать еще один серьезный плацдарм оппозиции на юге-юго-западе зоны обороны Кабула. Была разгромлена Гардезская группировка Исламской партии Афганистана, на стороне которой сражались наемники из ряда арабских стран. Были созданы предпосылки для деблокирования гарнизона города Хоста и выхода непосредственно на пакистанскую границу к районам проживания позитивно относящихся к Наджибулле племенам районов Хайбер и Вазиристан Северо-западной пограничной провинции Пакистана, а также в зону влияния родного племени президента — ахмадзаев — в провинции Пактия. Все эти события показали, что режим Наджибуллы уверенно стоял на ногах, имел солидный запас прочности, позволявший противостоять уже подлинной иностранной агрессии — пакистанской (и это при иллюзорной — к середине 1991 г., на уровне 2–3 самолетов в день — поддержке СССР), в то время как за моджахедами стояла пакистанская военная машина, финансовая и политическая мощь США, Саудовской Аравии, ОАЭ, Ирана, отчасти Судана и Ливии.

— Так почему все случилось так, как случилось? — не унимался отец Никиты.

— А тут как раз все упирается в события в России, о которых я начал говорить. 19–21 августа 1991 года группа высших силовиков СССР — председатель КГБ Крючков, министр внутренних дел Пуго, глава СНБ Бакланов, вице-президент Янаев, министр обороны Язов — отстраняют Горбачева от власти, видя, что но по сути разваливает советский строй, но ни к чему хорошему это не ведет, чтобы сохранить соцстрой, вводят в стране чрезвычайное положение и берут власть в свои руки. Однако, решимости удержать ее долго не хватает — через три дня комитет распущен, власть вновь вернулась к Горбачеву, который уже через три месяца развалит Союз, допустив подписание в Беловежской пуще соглашений, направленных на образование на постсоветском пространстве независимых государств. Августовские события 1991 г. в Москве, последующее разрушение СССР, с большой тревогой были восприняты всем афганским руководством. Оно с озабоченностью наблюдало за развитием ситуации в новой России, в душе надеясь, что с уходом вплотную занимавшихся афганской проблематикой Язова, Крючкова, Варенникова на смену им придет новая генерация побывавших в Афганистане политиков, таких, как Александр Руцкой, Павел Грачев, Борис Громов. В конце 1991 г. во время визита в Пакистан для обсуждения вопроса об освобождении советских военнопленных вице-президент России Руцкой и министр иностранных дел Козырев, не имея на то соответствующих полномочий, ряд встреч с лидерами афганских моджахедов. Из контекста состоявшихся бесед стало понятно, что Москва фактически отказалась от поддержки правительства Наджибуллы и дала карт-бланш на решение вопроса о власти силовым путем. Развязку затянула лишь зима, а зимой в Афганистане обычно не воюют. К тому времени на афганском поле стали появляться новые игроки, в первую очередь в лице лидеров бывших среднеазиатских союзных республик. Положение в Афганистане стало представлять непосредственную угрозу их безопасности. Наиболее активно входил в околоафганскую политику Узбекистан. Фактический хозяин афганского севера тех лет генерал Дустум еще в советский период имел тесные контакты с Ташкентом, который в новых условиях сделал на него ставку как на основного гаранта безопасности своей южной границы.

— И Узбекистан туда же полез? Эти колхозники узкоглазые? Басмачи?

— А как же! Не зря мы оказались в 1920 году именно в Бухаре! Так вот, для этнического узбека Дустума другого пути и не было. Для него лично существовала смертельная угроза в самом Афганистане. Части дустумовской 53 пехотной дивизии вели активные боевые действия прежде всего в населенных пуштунами провинциях страны: Кабул, Вардак, Кандагар, Пактия, Нангархар. Они заслуженно прославились как своей стойкостью, так и непримиримостью. Но пуштуны такого не прощают, тем более что они традиционно являлись титульной нацией страны, наравне с которыми были лишь таджики. Все остальные считались людьми «второго сорта». Их представителей в администрациях Захир Шаха и М.Дауда можно было буквально пересчитать по пальцам. Так что перед А.Р. Дустумом, считавшимся «цепным псом» Наджибуллы, стояли нелегкие проблемы как личного выживания, так и обеспечения этническим узбекам Афганистана (вождем которых он фактически стал) достойного политического и социального будущего. Именно он стал фигурой, вокруг которой произошла консолидация сил народностей афганского севера сначала в виде созданного 28 апреля 1992 г. Национального исламского движения Афганистана (НИДА), а с осени 1997 г. — Объединенного исламского и национального фронта спасения Афганистана. Почувствовав неминуемость глобальных перемен в расстановке сил на внутриафганской арене, в начале 1992 г. Дустум установил прямые связи с таджиками: лидером Исламского общества Афганистана (ИОА) будущим президентом страны профессором Бурхануддином Раббани, главой Наблюдательного совета ИОА, известнейшим полевым командиром Ахмад Шахом Масудом, которого вы в Панджере так и не уничтожили в 85-ом, а также руководством одной из конкурирующих фракций шиитской хазарейской Партии исламского единства Афганистана во главе с Мазари (впоследствии захваченным в плен и казненным талибами).

Вот эта банда и совершила в апреле 1992 года переворот, свергнув Наджибуллу…

— По сути, Дустум предал его?

— Эх, — вздохнул Никита, — мы в стольких ситуациях с тобой побывали, что ты должен был бы понять — для политических игр такое понятие как предательство в общепринятом смысле подходит далеко не всегда..

— А что потом было с Наджибом?

— Наджибулла начал восхождение на свою Голгофу. Президент, как стало известно впоследствии, принял принципиальное решение до конца оставаться на своем посту, несмотря на бегство большинства соратников. Он находился в бункере президентского дворца Дилькуша. Обращений о предоставлении политического убежища ни к одному из посольств в Кабуле, включая посольство России, не было. По решению президента, его охраной в сопровождении верных подразделений МГБ была доставлена в кабульский аэропорт семья Наджибуллы — жена Фатана и трое детей, а также сестра Лейла. Им удалось вылететь в Индию, где они, возможно, находятся и по сей день. С президентом остались его брат Ахмадзай — начальник управления охраны МГБ, начальник его канцелярии Тухи и начальник личной охраны Джафсар. Охрана Наджибуллы была разоружена, а сам он вынужден вернуться в город. Попыток его ареста не предпринималось. К исходу того же дня бывшему президенту было предоставлено политическое убежище в миссии ООН в Кабуле, где он провел долгие пять лет. Находясь там, он имел возможность поддерживать телефонную связь с семьей, своими соратниками за пределами страны, был в курсе международных событий. Говоря твоим языком, ему суждено было пережить еще одно предательство.

Захватив власть, пограбив Кабул и публично уничтожив танковыми гусеницами запасы виски в кабульской гостиницы «Интерконтиненталь» (русская водка, контейнерами лежавшая на складах советско-афганских акционерных обществ АФСОТР и АСТРАС, осталась в неприкосновенности и потихоньку реализовывалась еще года четыре), моджахеды, как многие до и после них, поняли: борясь за власть надо заранее знать, что потом с ней делать. Зарубежные покровители и вдохновители «исламских партий», как выяснилось, готовы были оплачивать афганскую войну, но отнюдь не мир в Афганистане. Поставки народнохозяйственных грузов через северные границы были, естественно, прекращены. Сами моджахеды оказались не способны не только организовать экономическую жизнь страны, но даже отладить деятельность своего административного аппарата. Голод начался не только на периферии, но и в крупнейших городах. Страна продолжала жить натуральным хозяйством, внешней торговлей по каналам частного сектора.

В Кабуле, других городах начались голодные демонстрации, во время которых (вот парадокс истории!) все чаще звучали лозунги: «Да здравствует Наджибулла!» Некоторые ораторы, особенно в столице, начали договариваться до того, что требовали возврата в Афганистан советских войск, забыв о том, что такой страны — СССР — больше не существует. Это действительно было! Внешний интерес к Афганистану возродился с появлением проектов нефтегазового транзита из центрально-азиатских стран СНГ в обход России. Понятно, что из-за этого ситуация в самом Афганистане неуклонно обострялась, постепенно приобретая характер войны «всех против всех». Становилось ясно, что талибы не только не смогут выполнить предназначавшуюся им миссию «объединения страны» путем ее полного захвата, попытка которого в 1997 г. поставила Афганистан на грань бесконечного межэтнического конфликта, но постепенно сами становились все менее управляемыми, в чем неоднократно, сначала лицемерно, а потом с растущей тревогой стали признаваться и пакистанцы и сами американцы.

Захват талибами Кабула произошел внезапно. В считанные часы силы Масуда и Гюльбетдина Хекматияра, а также хазарейские отряды ПИЕА, обвиняя друг друга в предательстве, побросав боевую технику и военные склады, оставили город. Масуд предлагал Наджибулле покинуть столицу вместе с его частями, который, впрочем, и сам вполне мог затеряться в толпах беженцев, поскольку и персонал миссии ООН отнюдь не стремился к его задержанию в ее стенах. Однако бывший президент предпочел оставаться в стране до конца. Ему было памятно, что среди населения была с легким осуждением встречена его попытка покинуть Афганистан в апреле 1992 г. Очевидно, Наджибулла рассчитывал и на то, что талибы не посмеют нарушить режим экстерриториальности представительства ООН. С одобрения Наджибуллы его убежище покинули все эти годы находившиеся вместе с ним И.Тухи и Джафсар. Им удалось добраться до Индии, где они присоединились к ранее выехавшей туда семье Наджибуллы. Вместе с ним остался лишь бывший начальник управления охраны МГБ, его брат генерал Ахмадзай.

Группа вооруженных талибов ворвалась в миссию ООН, попутно устроив там погром, арестовав и избив ее сотрудников из числа афганских граждан. Наджибулла и его брат Ахмадзай были захвачены и переведены на одну из конспиративных квартир пакистанской разведки, которая действовала при афганских спецслужбах с 1992 г. В Кабуле появился известный в международных кругах, связанных с афганской политикой, генерал Аслам Бек. В свое время он возглавлял Главный штаб сухопутных войск, затем занимал руководящие должности в пакистанской военной разведке, выполняя наиболее деликатные поручения еще со времен Зия-уль-Хака. Его сопровождал брат, также кадровый разведчик, и группа офицеров. Они имели сфабрикованный в недрах пакистанских спецслужб документ, отпечатанный на захваченном в президентском дворце бланке канцелярии Наджибуллы. Его текст, датированный периодом пребывания Наджибуллы у власти, представлял собой договор об официальном признании президентом и правительством Афганистана «линии Дюранда» в качестве официальной и постоянной границы между этой страной и Пакистаном. Это и было главной целью группы пакистанских военных — любой ценой заставить Наджибуллу сделать то, что никогда не сделал бы ни один пуштун — подписать этот «договор».

Наджибуллу предавали много раз. Но в самый страшный свой час он нашел силы не предать ни Афганистан, ни свой народ, ни себя. Благодаря недюжинной силе, из-за которой за ним еще с юности закрепилась кличка «Бык», он сумел разметать охрану, отнять у одного из офицеров пистолет и убить (либо тяжело ранить) брата Аслам Бека. Последующее было кошмаром. Наджибулла перенес страшные пытки, но сломлен не был. Жуткая казнь, потрясшая даже его врагов, возмутившая всех афганцев, по какую бы сторону баррикад они ни были, подвела черту под его жизнью, под дьявольским планом Исламабада и, по большому счету, под политическим курсом Пакистана к северу от «линии Дюранда».

Эта казнь лишила талибов надежд на скорую победу. Война продолжается едва ли не по сей день… Я имею в виду мое время…

— Понимаю… — тяжело вздохнул командир. — Но у меня сложилось впечатление, что ты еще что-то хочешь мне сказать… Как будто к чему-то ведешь, о чем-то недоговариваешь…

— Так и есть. Глядя на все эти события, ты оставил службу в армии и занялся коммерцией, к тому времени в России разрешенной…

— Вот так номер! А тебе это откуда известно?! — всплеснул руками Савонин.

— И не мне одному. Тот, кто нас сюда отправил, а теперь не может вытащить, тоже об этом знает. Есть еще одна причина, по которой мы не случайно оказались здесь рядом.

— И какова же?!

— Ты мой отец.

Молчание повисло в и без того замершем ночном воздухе.

— Обалдеть…

— Та девушка, Нина, она дальняя родственница Яны по матери…

— Яны? Ты и ее знаешь?! — искренне удивился командир.

— Было бы странно, если бы я не знал собственную мать, — усмехнулся Никита.

— А как ты узнал про их родство?

— Сопоставил рассказы матери и то, что она тебе сегодня говорила.

— Так значит…

— Значит твои вкусы по части женщин с годами не меняются.

Оба рассмеялись. Теперь они знали нечто принципиально новое, что должно было бы все изменить, но… не меняло.

— И что же мне делать? — вмиг посерьезнев, спросил Савонин у своего сына.

— Делай, что хочешь, но не забывай, что вернуться нам придется. Теперь ты просто обязан вернуться. Ведь я еще не родился, а мне, черт побери, чертовски этого хочется.

— А как у нас с Яной дальше все сложится?

— Все будет хорошо. Очень хорошо, — Никита не стал говорить отцу всю правду. В столь сложной исторической ситуации с ней надо быть особенно аккуратным. Дозировать. Беречь. Чтобы не допустить пищевого отравления.

 

Глава семнадцатая

о том, что однажды все становится на свои места

Льюис Кэролл как-то написал в своей великой книге «Алиса в Стране Чудес»: «Рано или поздно все станет понятно, все станет на свои места и выстроится в единую красивую схему, как кружева. Станет понятно, зачем все было нужно, потому что все будет правильно».

Никита пришел в штаб черкасской обороны поутру, едва проснувшись. Отец сидел за столом и чертил на бумаге какие-то фигуры.

— Что это у тебя?

— Да вот думаю к зиме новые укрепления построить, попрочнее. Скоро первый снег выпадет, готовиться пора…

— Так уж и скоро! До зимы еще как до Китая пешком, — возразил Никита.

— Не скажи, — Валерий поднес к лицу перекидной календарь — такие раньше стояли во всех конторах еще со времен царя Косаря. — Обычно в конце октября первый снег уже сигнализирует о приближении холодного времени.

Никита посмотрел на него, широко открыв глаза и едва не покачнувшись.

— Ты чего? Что с тобой?

— Это календарь?

— Ну.

— Там какое число?

— 15 сентября 1920 года.

— А ты его каждый день переворачиваешь? Регулярно?

— Вообще не трогал.

— А кто это делает здесь вместо тебя?

— Понятия не имею.

— А я имею.

— О чем ты?

— Да о том, что время-то всю нашу командировку было в наших руках!

— Ты чего? Как это?

— А так! Помнишь, как мы никак не могли ликвидировать Ниязова и Анненкова? Все потому, что время нам, как мы думали, не подчиняется. Оттого и все промахи в Бухаре. Оттого и здесь мы задержались так надолго! Надо перепечатать календарь, вставить в него нужную дату — и колесница времени послушается нас, будет ехать в указанном нами направлении и с заданной нами скоростью!

— Да ладно тебе! Если бы все было так просто…

— Проверим? Попробуй, переверни лист.

Савонин-старший аккуратно, не спеша перевернул лист календаря и протянул его Никите. Тот, улыбаясь, посмотрел на него.

— А теперь смотри.

Командир взглянул — на календаре снова магическим образом появилась дата 15 сентября 1920 года. Он перевернул опять — ничего не изменилось. Он переворачивал снова и снова, и все бесполезно — на всех листа календаря дата стояла одна и та же.

— Убедился? А завтра на всех листах будет 16-ое. А послезавтра — 17-ое. И так далее, пока мы сами не примем решительных мер.

— Но каких? Что сделать надо?

— Надо перепечатать все календари в округе. Найти здешнюю типографию и заставить напечатать новые календари с новой датой.

— Но с какой? Вернемся назад, домой? — с надеждой предложил командир.

— Рано, — отрезал Никита. — Мы еще своей задачи здесь не выполнили.

— Да когда уже?! — не вытерпел отец. — Запарило меня здесь торчать, домой хочу! Ты предлагаешь реальный способ! Я за! Так давай сделаем!

— Пойми, не получится. Что-нибудь опять пойдет не по плану, и тогда уж точно завязнем. Нельзя нам сейчас эмоциям поддаваться!

— Хорошо, а какую дату тогда писать?

— Погоди, дай вспомнить, когда Анненкова расстреляли…

— Да на кой черт он тебе сдался, этот Анненков?! Забудь про него уже!

— Я-то забуду, а вот люди, которых мы от него здесь поставлены охранять, нет. Пока это наша первоочередная задача, и только выполнив ее, мы сможем пойти дальше. Ты же не хочешь ждать 7 лет, пока пройдет Семипалатинский процесс, и все это время еще и с большевиками сражаться непонятно, за что?

— Конечно нет.

— Ну так вот. Анненков был расстрелян по приговору Семипалатинского суда 25 августа 1927 года. Эта дата нам сейчас и важна. Бери ребят и едем в город.

Спустя 5 минут вся группа дружно выехала в Семипалатинск, а уже полчаса спустя они были в полном составе в городской типографии. Задача была важная и опасная — город еще контролировал дикий атаман, потому и решено было выдвинуться всем вместе. Козлов и Пехтин остались у входа, остальные вошли внутрь. Начальник типографии был, по счастью, на месте.

— Кто тут главный?

— Ну я, — невысокий еврей в дореволюционных нарукавниках вышел им навстречу.

— Нам нужно напечатать новый календарь.

— Какой календарь? Зачем?

— Обычный, перекидной.

— А сколько экземпляров?

— Одного достаточно.

— Хорошо, после обеда сделаем.

— Нам нужно сейчас, — сжимая пистолет в руке, смотрел на собеседника командир. Тот замешкался, но согласился:

— Хорошо, сделаем сейчас. Только пистолет уберите, будьте любезны.

— Постойте. Нам нужен календарь за 1927 год.

— За какой? — не понял еврей. — Но зачем?

— Нужен и все, долго объяснять.

— Хорошо…

— И первым числом должно быть 25 августа, — уточнил Никита.

— Черт знает что, — проворчал еврей и куда-то ушел. Минуту спустя из соседнего зала, где печатались местные газеты и анненковские прокламации, послышалась сначала тишина — перезаряжали печатную машину, — а еще минут через пять снова закипела работа. Спустя час новый календарь был готов и торжественно вручен командиру группы спецназа.

Дело было почти сделано.

Ребята вышли на улицу. На первый взгляд, все было то же, ничего не изменилось — солнце светило, воздух был теплый, но ветреный, был то ли конец лета, то ли начало осени, городские пейзажи Семипалатинска остались прежними, только… по городу бродило много людей в зеленой форме с красными петлицами и в синих фуражках.

«Сработало», — смекнул Никита.

— Это кто ж такие? — не удержался Козлов, ловя на себе пристальные взгляды горожан. — Неужели НКВД-шники?

— Они. Поехали.

— Куда?

— За город, на полигон.

— А где это?

— А помнишь тот сарай, где Анненков пленных дутовцев расстреливал?

— А зачем туда-то?

— Узнаешь.

Вскоре ребята приехали за город, к месту давно снесенного сарая, где ныне красовался огромный отстроенный полигон. Кругом висели портреты Сталина, лозунги с его высказываниями, а сам полигон был обнесен уже не страшной колючкой как при диком атамане, а вполне себе приличным дровяным забором.

Солдаты батальона НКВД на глазах десятков горожан привязывали к столбам каких-то двух людей. Как только они отошли, Савонин узнал в них Анненкова и его сообщника полковника Денисова.

— Так это же…

— Да, — ответил Никита. — В 1921 году Анненков сбежал в Китай и жил там три года. Но в апреле 1924 года командующий Китайской народной армией маршал Фэн Юйсян за большие деньги выкрал его и передал Советам прямо на границе. Почти два года шло следствие, а в конце июля 1925 года в Семипалатинске начался открытый процесс над этими двумя. Все их зверства выплыли наружу, за что их и приговорили к расстрелу. Так что мы становимся свидетелями исторического события.

— Собаке собачья смерть, — нарушив предрасстрельную тишину, сказал Савонин, так, что его услышали все, включая самого Анненкова.

— А, здорово, — крикнул он. — Погоди, следом и тебя привяжут…

Он не успел договорить. Ротный старшина дал команду: «Пли!», и человек, державший в страхе целую область, на руках которого была кровь тысяч ни в чем не повинных людей, отправился под звуки выстрелов на Высший Суд, на котором ответ будет строже, чем перед Советской властью.

Вскоре к ребятам подошли несколько офицеров НКВД.

— Ваши документы?

Ребята переглянулись и схватились за оружие. Их собеседники тоже приготовились к пальбе.

— Бежим! — крикнул Никита.

Несколько отвлекающих выстрелов из автомата дезориентировали особистов, но ненадолго — они вскочили на лошадей следом за спецназовцами и помчались за ними, в центр города.

Никто не знал, куда именно они бегут, все происходило спонтанно, но страха у ребят не было — каждый из них почему-то верил в то, что именно сейчас все заканчивается, все развязывается раз и навсегда. Выехав в центр, Валерий спрыгнул с коня и вскочил на импровизированную сцену, сооруженную для агитации в центре города рядом с базаром — такие явления в 20-30-х годах не были редкостью. Народу кругом была тьма, все суетились и шумели, как всегда в базарный день, но стоило офицеру спецназа подняться на трибуну и призывно поднять вверх ладонь, как наступила тишина. Подоспевшие НКВД-шники тоже замерли в ожидании того, что он будет сейчас говорить — как знать, может, их опасения и напрасны…

— Друзья и братья! — заговорил во весь голос Савонин. — Большевизм — враг русского народа. Неисчислимые бедствия принес он нашей Родине и, наконец, вовлек Русский народ в кровавую войну за чужие интересы. Эта война принесла нашему Отечеству невиданные страдания. Миллионы русских людей уже заплатили своей жизнью за преступное стремление большевиков к господству над миром, за сверхприбыли англо-американских капиталистов. Миллионы русских людей искалечены и навсегда потеряли трудоспособность. Женщины, старики и дети гибнут от холода, голода и непосильного труда. Сотни русских городов и тысячи сел разрушены, взорваны и сожжены по приказу коммунистов. История нашей Родины не знает таких поражений, какие были уделом Красной Армии в этой войне. Несмотря на самоотверженность бойцов и командиров, несмотря на храбрость и жертвенность Русского народа, проигрывалось сражение за сражением. Виной этому — гнилость всей большевистской системы, бездарность главного штаба. Сейчас, когда умер Ленин, Сталин и его клика продолжают с помощью террора и лживой пропаганды гнать людей на гибель, желая ценою крови Русского народа удержаться у власти хотя бы некоторое время. Союзники Сталина — английские и американские капиталисты — предали русский народ. Стремясь использовать большевизм для овладения природными богатствами нашей Родины, эти плутократы не только спасают свою шкуру ценою жизни миллионов русских людей, но и заключили со Сталиным тайные кабальные договоры…

Никита слушал его и не верил своим ушам. Это говорит его отец — человек, который верно служил Советской власти и выполнял по ее приказу боевые задания! От нелепости и неожиданности всего происходящего Никита закрыл глаза.

Открыв их, он увидел перед собой странную картину. Была зима, все были одеты в шубы, а ребята из ГРУ — в шинели. Но шинели не советские, форменные, а какие-то странные — серого цвета с нашивками на руках белого цвета и синим перекрестием. Над ними красовались буквы «РОА». Знаков отличия видно не было — были только черные петлицы, а на фуражках — кокарды с черепом. Над ними развевался триколор — российский флаг. Никита напрягся, силясь понять, что произошло.

Валерий меж тем стоял на трибуне и все вещал:

— В то же время Германия ведет войну не против Русского народа и его Родины, а лишь против большевизма. Германия не посягает на жизненное пространство Русского народа и его национально-политическую свободу. Национал-социалистическая Германия Адольфа Гитлера ставит своей задачей организацию Новой Европы без большевиков и капиталистов, в которой каждому народу будет обеспечено почетное место. Место Русского народа в семье европейских народов, его место в Новой Европе будет зависеть от степени его участия в борьбе против большевизма, ибо уничтожение кровавой власти Сталина и его преступной клики — в первую очередь дело самого Русского народа. Для объединения Русского народа и руководства его борьбой против ненавистного режима, для сотрудничества с Германией в борьбе с большевизмом за построение Новой Европы, мы, сыны нашего народа и патриоты своего Отечества, создали Русский Комитет.

Русский Комитет ставит перед собой следующие цели:

а. Свержение Сталина и его клики, уничтожение большевизма.

б. Заключение почетного мира с Германией.

в. Создание, в содружестве с Германией и другими народами Европы, Новой России без большевиков и капиталистов.

Русский Комитет кладет в основу строительства Новой России следующие главные принципы:

1. Ликвидация принудительного труда и обеспечение рабочему действительного права на труд, создающий его материальное благосостояние;

2. Ликвидация колхозов и планомерная передача земли в частную собственность крестьянам;

3. Восстановление торговли, ремесла, кустарного промысла и предоставление возможности частной инициативе участвовать в хозяйственной жизни страны;

4. Предоставление интеллигенции возможности свободно творить на благо своего народа;

5. Обеспечение социальнoй справедливости и защита трудящихся от всякой эксплуатации;

6. Введение для трудящихся действительного права на образование, на отдых, на обеспеченную старость;

7. Уничтожение режима террора и насилия, введение действительной свободы религии, совести, слова, собраний, печати. Гарантия неприкосновенности личности и жилища;

8. Гарантия национальной свободы;

9. Освобождение политических узников большевизма и возвращение из тюрем и лагерей на Родину всех, подвергшихся репрессиям за борьбу против большевизма;

10. Восстановление разрушенных во время войны городов и сел за счет государства;

11. Восстановление принадлежащих государству разрушенных в ходе войны фабрик и заводов;

12. Отказ от платежей по кабальным договорам, заключенным Сталиным с англо-американскими капиталистами;

13. Обеспечение прожиточного минимума инвалидам войны и их семьям.

Свято веря, что на основе этих принципов может и должно быть построено счастливое будущее Русского народа, Русский Комитет призывает всех русских людей, находящихся в освобожденных областях и в областях, занятых еще большевистской властью, рабочих, крестьян, интеллигенцию, бойцов, командиров, политработников объединяться для борьбы за Родину, против ее злейшего врага — большевизма.

Русский Комитет объявляет врагами народа Сталина и его клику. Русский Комитет объявляет врагами народа всех, кто идет добровольно на службу в карательные органы большевизма — Особые отделы, НКВД, заградотряды. Русский Комитет объявляет врагами народа тех, кто уничтожает ценности принадлежащиe Русскому народу.

Долг каждого честного сына своего народа — уничтожать этих врагов народа, толкающих нашу Родину на новые несчастья. Русский Комитет призывает всех русских людей выполнять этот свой долг. Русский Комитет призывает бойцов и командиров Красной армии, всех русских людей переходить на сторону действующей в союзе с Германией Русской Освободительной Армии. При этом всем перешедшим на сторону борцов против большевизма гарантируется неприкосновенность и жизнь, вне зависимости от их прежней деятельности и занимаемой должности. Русский Комитет призывает русских людей вставать на борьбу против ненавистного большевизма, создавать партизанские освободительные отряды и повернуть оружие против угнетателей народа — Сталина и его приспешников.

Русские люди! Друзья и братья! Довольно проливать народную кровь! Довольно вдов и сирот! Довольно голода, подневольного труда и мучений в большевистских застенках! Вставайте на борьбу за свободу! На бой за святое дело нашей Родины! На смертный бой за счастье Русского народа! Да здравствует почетный мир с Германией, кладущий начало вечному содружеству Немецкого и Русского народов! Да здравствует Русский народ, равноправный член семьи народов Новой Европы!

Все захлопали, а Валерий спустился с трибуны, улыбаясь. Казалось, только сейчас все и пришли в себя.

— Что это я сейчас говорил? — с ужасом, глядя на сына, спросил лейтенант.

— Это у тебя надо спросить.

— То есть как? А что вообще здесь происходит? Почему мы так одеты? И когда это зима-то наступила?

Ребята в недоумении стали осматриваться, щупать причудливую форму, надетую на них.

— Что творится-то? И где наши боекомплекты? Почему у нас оружие времен Великой Отечественной?

— Поздравляю вас, товарищи офицеры, — улыбнулся Никита. — Сменили вы шило на мыло.

— Ты не темни. Говори, где мы.

— Немудрено, думаю, вы и сами догадались — мы на оккупированной немцами территории, а тот текст, который ты только что произносил — есть воззвание генерала Власова и возглавляемой им «Русской освободительной армии» к жителям этих самых оккупированных территорий под названием «Смоленская декларация». Год, думаю, где-то 1944-й…

— Какого Власова? Какой армии?

— Никогда не слышал о советском коллаброционисте Власове? — удивленно вскинул брови Никита. Отец помотал головой. Парень понял, что он не шутит.

— То есть как — ты не слышал о Власове?

— Да вот так, не слышал и все.

Никита напряг мозг и вспомнил, что история Власова и его армии стала доступна для широки масс как раз-таки в период перестройки, о которой Валерий так увлеченно слушал его речь накануне, во время ночного разговора. Теперь ему предстояло сделать для ребят краткий экскурс в историю. В общем, за время, проведенное с ними, ему уж было не привыкать к подобным занятиям, но сейчас важно было донести все правильно, исторически точно, чтобы они поняли, осознали историю генерала — перебежчика, и сумели решить для себя, с кем им сейчас быть и как поступить — застрять в коридоре времени навечно или все же разорвать порочный круг ошибок правителей, раз и навсегда не допустив их совершения.

Подумав, Никита начал:

— 8 марта 1942 года генерал-лейтенант Андрей Власов был назначен заместителем командующего войсками Волховского фронта. 20 марта 1942 года командующий Волховским фронтом Кирилл Мерецков отправил своего заместителя А. А. Власова во главе специальной комиссии во 2-ю ударную армию (генерал-лейтенант Николай Клыков). «Трое суток члены комиссии беседовали с командирами всех рангов, с политработниками, с бойцами», а 8 апреля 1942 года, составив акт проверки, комиссия отбыла, но без генерала Власова. Тяжело больного генерала Клыкова 16 апреля сняли с должности командующего армией и самолётом отправили в тыл.

20 апреля 1942 года Власов был назначен командующим 2-й ударной армии, оставаясь по совместительству заместителем командующего Волховского фронта.

За невыполнение приказа Ставки о своевременном и быстром отводе войск 2-й ударной армии, за бумажно-бюрократические методы управления войсками, за отрыв от войск, в результате чего противник перерезал коммуникации 2-й ударной армии и последняя была поставлена в исключительно тяжелое положение.

Принятыми командованием Волховского фронта мерами удалось создать небольшой коридор, через который выходили разрозненные группы изнурённых и деморализованных бойцов и командиров.

21 июня 1942 года Власов телеграфирует военному совету фронта следующее:

«21 ИЮНЯ 1942 ГОДА. 8 ЧАСОВ 10 МИНУТ. НАЧАЛЬНИКУ ГШКА. ВОЕННОМУ СОВЕТУ ФРОНТА. Войска армии три недели получают по пятьдесят граммов сухарей. Последние дни продовольствия совершенно не было. Доедаем последних лошадей. Люди до крайности истощены. Наблюдается групповая смертность от голода. Боеприпасов нет…»

25 июня противник ликвидировал коридор. Власов отказался бросить собственных солдат, когда за ним прилетел последний самолёт, чтобы эвакуировать командующего вглубь советской территории. Показания различных свидетелей не дают ответа на вопрос, где же укрывался генерал-лейтенант А. А. Власов следующие три недели — бродил ли в лесу или же существовал некий запасной командный пункт, к которому пробиралась его группа. Раздумывая о своей судьбе, Власов сравнивал себя с генералом А. В. Самсоновым, также командовавшим 2-й армией и также попавшим в немецкое окружение. Самсонов застрелился. По словам Власова, его отличало от Самсонова то, что у последнего было нечто, за что он считал достойным отдать свою жизнь. Власов посчитал, что кончать с собой во имя Сталина он не станет.

11 июля 1942 года, в поисках продовольствия, Власов и единственная спутница, с которой он остался из всей первоначальной группы, повар Воронова, зашли в деревню староверов Туховежи. Дом, в который они обратились, оказался домом местного старосты. Пока Власов и Воронова ели, староста вызвал местную вспомогательную полицию, которая окружила дом и арестовала окруженцев, при этом Власов настойчиво выдавал себя за учителя-беженца. Полицейские заперли их в сарае, а на следующий день, 12 июля немецкий патруль прибыл в Туховежи и опознал Власова по портрету в газете. Староста деревни за выдачу Власова получил от командования 18-й немецкой армии корову, 10 пачек махорки, две бутылки тминной водки и почётную грамоту.

Находясь в Винницком военном лагере для пленных высших офицеров, Власов согласился сотрудничать с нацистами и возглавил «Комитет освобождения народов России» (КОНР) и «Русскую освободительную армию» (РОА), которые состояли из пленных советских военнослужащих.

Не сохранилось ни одной фотографии этого периода жизни Власова, на которых он был бы одет в немецкую военную форму (что отличало Власова от его подчинённых). Он всегда носил специально пошитый для него (из-за его огромного телосложения) военного кроя простой мундир цвета хаки с широкими обшлагами и форменные брюки с генеральскими лампасами. Пуговицы на мундире были без военной символики, на мундире — никаких знаков различия или наград, в том числе не носил и эмблемы РОА на рукаве. Только на генеральской фуражке он носил бело-сине-красную кокарду РОА. С тех пор советская официальная идеология называла триколор «власовской тряпкой»!

Власов написал открытое письмо «Почему я стал на путь борьбы с большевизмом». Кроме того, он подписывал листовки, призывающие свергнуть сталинский режим, которые впоследствии разбрасывались нацистской армией с самолётов на фронтах, а также распространялись в среде военнопленных.

В конце апреля 1945 года испанский диктатор Франко предоставил Власову политическое убежище и послал за ним специальный самолёт, который был готов доставить Власова в Испанию. Власов в очередной раз отказался бросить своих солдат. 12 мая 1945 года американский комендант оккупационной зоны, на территории которой находился Власов, капитан армии США Р. Донахью предлагал тайно вывезти Власова вглубь американской оккупационной зоны, снабдив его продовольственными карточками и документами. Власов в третий раз в своей жизни отказался оставить своих подчинённых. В тот же день, направляясь вглубь американской зоны оккупации в штаб 3-й армии США в Пльзень в Чехословакии, чтобы добиваться политического убежища для солдат и офицеров ВС КОНР, Власов был захвачен военнослужащими 25-го танкового корпуса 13-й армии 1-го Украинского фронта неподалёку от города Пльзень, которые преследовали небольшую колонну Власова по указанию капитана-власовца П. Г. Кучинского, сообщившего им, что именно в ней находился его командующий. По советской версии, Власов был найден на полу джипа завёрнутым в ковёр. Это представляется маловероятным, учитывая внутреннее пространство в джипе и телосложение Власова. После задержания он был доставлен в штаб маршала И. С. Конева, оттуда в Москву. С этого момента и до 2 августа 1946 года, когда в газете «Известия» было опубликовано сообщение о суде над ним, о Власове ничего не сообщалось.

Сначала руководство СССР планировало провести публичный процесс над Власовым и другими руководителями РОА в Октябрьском зале Дома Союзов, однако, опасаясь изложения подсудимыми на открытом процессе антисоветских взглядов, «которые объективно могут совпадать с настроениями определённой части населения, недовольной советской властью», руководители процесса В. С. Абакумов и В. В. Ульрих обратились 26 апреля 1946 года к Сталину с просьбой «дело предателей заслушать в закрытом судебном заседании без участия сторон», что и было сделано.

На суде Власов пытался взять всю ответственность на себя, очевидно, полагая, что таким образом он сможет смягчить приговоры для своих подчинённых.

И в это же время решение о смертном приговоре в отношении Власова и других уже было принято Политбюро ЦК ВКП(б) 23 июля 1946 года. С 30 по 31 июля 1946 года состоялся закрытый судебный процесс по делу Власова и группы его последователей. Все они были признаны виновными в государственной измене. По приговору Военной коллегии Верховного Суда СССР они были лишены воинских званий и 1 августа 1946 года повешены, а их имущество было конфисковано.

— Нормально… А почему нам об этом никто никогда не рассказывал?

— Я же тебе уже рассказывал про перестройку. Так вот многие тайны истории СССР, которые считались темными пятнами — Катынский расстрел, Власов и РОА, генерал Григоренко — стали доступными только после нее. До того считалось, что они вредят миросознанию советского человека, и оглашать их совершенно не обязательно.

— А мы-то что здесь делаем? Мы же должны предотвратить Афганскую войну! — вскипел Ценаев.

— Забавно слышать это от человека, который нас сюда притащил.

— Ответь серьезно, пожалуйста.

— Пожалуйста. Мы думали, что причины войны кроются в Гражданской, в событиях вокруг Бухары, но по глупости своей не смогли там ничего изменить. Теперь нам дается вторая возможность. Кто развязал войну в Афганистане? Большевики. И в наших руках есть знание истории, а также боевой опыт и навыки, чтобы с их помощью ударить по этому врагу русского народа и не допустить уже ни афганской, ни чеченской, ни грузино-осетинской, ни других войн.

— Стать на сторону Гитлера? Ну уж нет!

— Никто этого, пардон, и не предлагает. У Власова была бы реальная власть на оккупированных территориях, если бы ход войны сложился чуть иначе, и никакого Гитлера в России в помине не было бы. Не думаю, что этот патриот России измывался бы над русским населением так, как будут делать это последующие полвека большевики! Ведь воззвание, которое вы слышали, во многом правдиво…

Все замолчали. Тишину прервал командир.

— Я так понимаю, выбора у нас мало. Или застреваем здесь и после войны получаем пулю в лоб от НКВД, или снова беремся за оружие против Советской власти — дело, в принципе, нам знакомое. И что будем делать?..

Ребята всерьез задумались, но тут посмотрели на Никиту — у парня было хорошее настроение, он улыбался. Чутье не подводило даровитого юношу никогда за все время их командировки да и всей его недолгой жизни. И его веселое настроение передавалось всем присутствующим, ведь, как известно, «устами младенца глаголет истина».

 

Вместо послесловия

о том, как сложились судьбы реальных героев книги после описанных в ней событий

Михаил Васильевич Фрунзе с 27 сентября 1920 года командовал Южным фронтом, организатор изгнания войск генерала П. Н. Врангеля из Северной Таврии и Крыма. Борьбу с врангелевцами вёл совместно с Повстанческой армией Н. И. Махно, с которым в октябре 1920 года подписал соглашение о единстве действий против белых войск и установил хорошие личные отношения. После штурма Перекопа послал врангелевским войскам телеграмму, предлагавшую им свободно покинуть Крым в обмен на прекращение сопротивления. 3 декабря 1920 года назначен уполномоченным Реввоенсовета на Украине и командующим вооружёнными силами Украины и Крыма, одновременно избран членом Политбюро ЦК КП(б)У, с февраля 1922 года — заместитель председателя СНК УССР.

По распоряжению из Москвы руководил разгромом Повстанческой армии Махно (за что в 1924 награждён вторым орденом Красного Знамени) и отряда Ю. О. Тютюнника.

В ноябре 1921 года возглавлял Чрезвычайное посольство в Анкаре, вёл переговоры с Ататюрком.

С марта 1924 — заместитель председателя Реввоенсовета СССР и наркома по военным и морским делам, с апреля 1924 — одновременно начальник штаба Красной Армии и начальник Военной академии РККА. С января 1925 года председатель Реввоенсовета СССР и нарком по военным и морским делам.

Под руководством Фрунзе проводилась военная реформа 1924–1925 гг. — сокращение численности армии, введение принципа единоначалия, реорганизация военного аппарата и политического управления Красной Армии, сочетание в структуре Вооружённых сил постоянной армии и территориальных-милиционных формирований. Автор ряда военно-теоретических работ.

Военная доктрина, разработанная Фрунзе, строилась на применении марксизма к военной теории и отводила особое место в армии политическим отделам и коммунистическим ячейкам.

Член ВЦИК, президиума ЦИК СССР. С 1921 — член ЦК РКП(б), с 1924 — кандидат в члены Политбюро ЦК, кандидат в члены Оргбюро ЦК РКП(б).

В годы Гражданской войны неоднократно давал гарантии безопасности от себя лично тем противникам Советской власти, кто добровольно сложит оружие и явится с повинной в ЧК (зауральским казакам, офицерам армии в Крыму, бухарским «басмачам», махновцам).

Умер в 1925 году после операции язвы желудка от общего заражения крови. Сразу после смерти Фрунзе по Москве поползли слухи, что он был убит по заказу Троцкого, которого Фрунзе сменил на посту Наркомвоена и противником которого Фрунзе был при жизни.

Существует версия, что его смерть была организована Сталиным, который особенно настаивал на проведении операции. Эта версия отражена Пильняком в его «Повести непогашенной луны», а также в фильмах, поставленных по этим произведениям. Версия об организации убийства описывается в книге Бажанова «Воспоминания бывшего секретаря Сталина».

Эмир Сейид Алим-хан бежал в Королевство Афганистан, где и получил убежище.

В эмиграции зарабатывал себе на жизнь торговлей каракулем; по некоторым данным, поддерживал басмачество. К старости почти ослеп, его банковские счета в Российском Государственном Банке были заблокированы по настоянию властей СССР. По некоторым данным, у эмира в этом банке хранилось около 27 миллионов рублей золотом, и ещё около 7 миллионов — в частных коммерческих банках России. Также известно, что летом 1917 года через посредничество русского резидента в Бухаре — Миллера и промышленника И. Стахеева эмир Сейид Алим Хан положил во французские и английские банки 150 миллион рублей. Таким же образом позднее были перечислены ещё 32 миллиона рублей. Завещал написать на своей могиле: «Эмир без родины жалок и ничтожен. Нищий, умерший на родине, — воистину эмир». Умер в Кабуле 5 мая 1944 года.

Многочисленное потомство эмира (около 300 человек) разбросано по всему миру: они преимущественно проживают в США, Турции, Германии, Афганистане, Пакистане, Иране и других государствах.

Один из сыновей бухарского эмира Шахмурад (принял фамилию Олимов) отрёкся от отца в 1929 году. Служил в Красной Армии, участвовал в Великой Отечественной войне (на которой потерял ногу), был награждён орденом Красного Знамени, после войны преподавал в Военно-инженерной академии имени В. В. Куйбышева.

Энвер-паша хоть и был свергнут в результате восстания, но не был убит, как ошибочно сообщил нашим героям Б.В. Анненков. В конце октября 1921 года, имея в руках информацию о составе, численности и дислокации частей Красной армии на территории БНСР, он принял решение противодействовать большевикам и поднять панисламское движение за освобождение Средней Азии от большевиков, для чего взял на себя миссию объединения отрядов басмачей в борьбе с советской властью, и перешёл в восточную часть бухарского государства, где возглавил басмаческие силы в этом регионе. Этому способствовал и созданный ещё ранее по его инициативе подпольный антисоветский Комитет национального объединения во главе с Верховным муфтием Ташкента Садретдином-ходжой Шарифходжаевым.

Энвер-паша с группой турецких офицеров двинулся в Восточную Бухару, переговариваясь с лидерами басмаческих отрядов. Службу басмачам паша начал в отряде Ишон-Султана. После этого он развернул активную деятельность по координации басмаческого движения, и был признан эмиром Сейид Алим-ханом главнокомандующим всеми басмаческими отрядами Бухары и Хивы и части Туркестана.

В феврале 1922 года руководимые Энвер-пашой басмаческие войска захватили Душанбе, затем был организован поход на Бухару. За короткое время он смог занять практически всю территорию Восточной Бухары и значительную часть запада эмирата. Советские представители неоднократно предлагали ему мир и признание его власти в Восточной Бухаре, однако Энвер-паша занял непримиримую позицию и требовал полного ухода советских войск из всего Туркестана.

В мае 1922 года Красная Армия предприняла контрнаступление, использовав реки Амударью, Пяндж и Вахш для переброски войск. Обладающий большим авторитетом Ибрагим-бек, который так и не признал окончательного главенства Энвер-паши, не пришёл ему на помощь. Энвер-паша потерпел несколько тяжёлых поражений, оставил Душанбе. При попытке передислокации энверовых войск в Локайской долине, — Ибрагим-бек неожиданно напал на отряды Энвер-паши с двух сторон, и нанёс ему значительный урон.

Энвер-паша переместился в окрестности Бальджуана, где был выслежен Красной Армией, и проиграл большую битву.

Энвер-паша был убит 4 августа 1922 года в бою с частями Красной Армии (8-я советская кавалерийская бригада) в кишлаке Чагана в 25 км от г. Бальджуана на территории бухарского государства (сегодня территория Таджикистана).

Чекист Георгий Агабеков в своих мемуарах описывает операцию по обнаружению местонахождения Энвер-паши (Агабеков с напарником под видом торговцев внедрились в местное население и с помощью подкупа выяснили дислокацию штаба Энвер-паши) и цитирует рапорт командира конного дивизиона, атаковавшего штаб Энвер-паши: «Штаб басмачей во главе с Энвер-пашой бросился в горы, но наткнувшись на эскадрон, посланный в обход, принял бой. В результате боя штаб противника уничтожен. Успели спастись только трое. 28 трупов остались на месте боя. Среди них опознан и Энвер-паша. Ударом шашки у него снесена голова и часть туловища. Рядом с ним был найден Коран».

Согласно воспоминаниям генерал-лейтенанта в отставке В. И. Уранова, Энвер-паша был убит в перестрелке в кишлаке Чагана в 25 км от г. Бальджуана (Таджикистан).

Могила Энвер-паши была местом паломничества до середины тридцатых годов, потом советскими властями холм был срыт, но могила продолжала посещаться местными жителями. Эта могила получила название мазора Хазрати-шох (мавзолея Святого Шаха). Прах Энвер-паши был торжественно передан президенту Турции Сулейману Демирелю таджикским лидером из Бальджуана Изатулло Хаёевым 4 августа 1996 года.

Сидней Рейли поначалу вернулся в Лондон. Вследствие военных авантюр финансовые дела Рейли пришли в упадок. В 1921 он вынужден продать на нью-йоркском аукционе большую коллекцию вещей Наполеона. Он получает около 100 000 долларов, но этих денег на его стиль жизни на долго не хватит. Рейли входит в тесные отношения с представителями русской эмиграции, лоббировал в английском правительстве финансирование белоэмигрантского Торгово-промышленного комитета (Ярошинский, Барк и др.), тесно сошёлся с Савинковым и с его помощью осенью 1920 года лично участвовал в действиях на территории Белоруссии армии Булак-Балаховича, которая вскоре была разгромлена РККА. В 1922 году с помощью Савинкова и Ю. Эльфергрена организовал на деньги Торгпрома покушение на глав советской делегации Генуэзской конференции, которое тоже провалилось. Был причастен к организации антисоветской провокации с «письмом Зиновьева».

В августе 1925 экстравагантная актриса Пепита Бобадилла прибыла в Хельсинки в поисках сведений о своём муже, Сиднее Рейли, пропавшем за границей. Она рассказала, что её настоящее имя Нелли Вартон, её мать англичанка, она родилась в Гамбурге вне брака, и сделала карьеру в Лондонском театре-варьете. Остаётся неизвестным, знал ли Рейли о этих подробностях. В качестве Пепиты она нашла себе достойную пару. Как и в случае с Рейли, она сошлась с пожилым богатым сценаристом, который вскоре умер. Брак с Рейли был заключён в 1923. Финские чиновники и русские эмигранты ничем не могли помочь и и дама возвратилась в Лондон, где стало известно о смерти Рейли в перестрелке в районе советско-финской границы. Советские газеты официально сообщили, что в районе финской деревни Алакюля 28 сентября 1925 года при переходе границы были убиты два контрабандиста. Настоящая судьба Рейли вырисовывалась не сразу. Окончательно детали стали известны лишь с крахом СССР, — были опубликованы дневники Рейли, которые он вёл в тюрьме.

Вместе с Савинковым он обманом был завлечен на территорию СССР в ходе т. н. операции «Трест».

Операция «Трест» была крупнейшей для спецслужб в начале XX века. Большевики сами основали «контрреволюционную» организацию, куда завлекали белогвардейцев из России и эмиграции.

Начальник британской разведки в Хельсинки Эрнест Бойс (англ. Ernest Boyce) попросил Рейли о ещё одной услуге — выяснить, что из себя представляла эта подозрительная организация на самом деле. На границе Рейли должен был встретить «верного человека» — Тойво Вяхя. Чтобы заполучить от Рейли всё, что он знал, ГПУ инсценировала смерть обоих на границе так, чтобы информация наверняка дошла до британских служб. Так Рейли не мог уже надеяться на дипломатическую помощь как британский подданный. На допросах в Лубянке Рейли придерживался легенды, что он — рожденный в Клонмели в Ирландии британский подданный, и отказывался сообщать что-либо. Несмотря на ежедневные допросы, в тюрьме он вел дневник, в котором анализировал и документировал используемые в ГПУ методы допроса. Очевидно, Рейли полагал, что в случае побега эта информация могла быть ценной для британской секретной службы. Записи делались на папиросной бумаге и прятались в щели между кирпичей. Они были обнаружены лишь после его смерти в результате обыска. По мнению Андрея Кука, Рейли не пытали, за исключением инсценированной для психологического давления казни.

30 октября 1925 года он записал: «Меня посадили в машину. В ней были палач, его молодой помощник и водитель. Короткий путь до гаража. В это время помощник просунул свои руки через мои запястья с наручниками. Шел дождь, знобило, было очень холодно. Палач куда-то ушёл, ожидание казалось бесконечным. Мужчины травят анекдоты. Водитель говорит, что в радиаторе машины какая-то неисправность и ковыряется там. Затем снова поехали немного дальше. ГПУшники, Стирн (В. А. Стырне) с коллегами пришли и говорят, что казнь отложена на 20 часов. Ужасная ночь. Кошмары».

Дневник Рейли был сфотографирован ГПУ и о его существовании не было известно до развала СССР. Опубликован в Англии в 2000 году. Дневник не подтверждает данные допросов, что может свидетельствовать как о фальсификации допросов, так и об «игре» Рейли со следователями. Приговор от 1918 года был исполнен по личному приказу Сталина. 5 ноября 1925 в лесу в Сокольниках, куда Рейли ранее регулярно выводили на прогулку. Компаньон Рейли Борис Савинков был арестован похожим способом, его заманили в Минск для встречи с членами «московской антисоветской организации». Он получил 10 лет тюрьмы, но погиб, по официальной версии, выпрыгнув из окна Лубянской внутренней тюрьмы 7 мая 1925 года.

Уинстон Черчилль дожил до глубокой старости и пережил, пожалуй, всех героев. 10 мая 1940 года Георг VI официально назначил Черчилля премьер-министром. Черчилль получил эту должность не как лидер партии, победившей на выборах, а в результате стечения чрезвычайных обстоятельств.

Многие историки и современники считали важнейшей заслугой Черчилля его решимость продолжать войну до победы, несмотря на то, что ряд членов его кабинета, включая министра иностранных дел лорда Галифакса, выступали за попытку достижения соглашений с гитлеровской Германией. В своей первой речи, произнесённой 13 мая в Палате общин в качестве премьер-министра, Черчилль сказал: «Мне нечего предложить [британцам] кроме крови, тяжкого труда, слёз и пота».

В качестве одного из первых шагов на посту премьера Черчилль учредил и занял пост Министра обороны, сосредоточив в одних руках руководство военными действиями и координацию между флотом, армией и ВВС, подчинявшимися до того разным министерствам.

В начале июля началась Битва за Британию — массовые налёты немецкой авиации, первоначально на военные объекты, в первую очередь аэродромы, а затем целями бомбардировок стали и английские города.

Черчилль предпринимал регулярные поездки на места бомбёжек, встречался с пострадавшими, с мая 1940 по декабрь 1941 года он выступил по радио 21 раз, его выступления слышали более 70 процентов британцев. Популярность Черчилля как премьера была беспрецедентно высока, в июле 1940 года его поддерживало 84 процента населения, и этот показатель сохранился практически до конца войны.

12 августа 1941 года на борту линкора «Принц Уэльский» проходит совещание Черчилля и Рузвельта. В течение трех дней политики выработали текст Атлантической хартии.

15 августа 1941 года Черчилль и Рузвельт обещали Сталину предоставить СССР максимум материалов, которые срочно нужны.

13 августа 1942 года Черчилль прилетел в Москву для встречи со Сталиным, и подписания антигитлеровской хартии.

1943 — принимал участие в Тегеранской конференции.

С 9 по 19 октября 1944 Черчилль находится в Москве на переговорах со Сталиным, которому предложил разделить Европу на сферы влияния, однако советская сторона, судя по стенограмме переговоров, отклонила эти инициативы, назвав их «грязными».

Когда близкая победа над Германией стала очевидной, жена и близкие советовали Черчиллю уйти на покой, оставив политическую деятельность на вершине славы, но он принял решение участвовать в выборах, которые были назначены на май 1945 года. К окончанию войны на первый план вышли экономические проблемы, хозяйство Великобритании понесло тяжёлый урон, вырос внешний долг, осложнились отношения с заморскими колониями. Отсутствие чёткой экономической программы и неудачные тактические ходы во время избирательной кампании (в одном из выступлений Черчилль заявил, что «лейбористы, придя к власти, будут вести себя как гестапо») привели к поражению консерваторов на выборах, прошедших 5 июля. 26 июля, сразу после объявления результатов голосования, он подал в отставку; при этом он официально порекомендовал королю в качестве преемника Клемента Эттли и отказался от награждения орденом Подвязки (сославшись на то, что избиратели уже наградили его «Орденом Башмака»). 1 января 1946 года король Георг VI вручил Черчиллю почётный орден Заслуг.

После поражения на выборах Черчилль официально возглавил оппозицию, но фактически был неактивен и нерегулярно посещал заседания палаты. При этом он интенсивно занялся литературной деятельностью; статус мировой знаменитости помог заключить ряд крупных контрактов с периодическими изданиями — такими, как журнал Life, газеты The Daily Telegraph и The New York Times, — и рядом ведущих издательств. В этот период Черчилль начал работать над одним из главных мемуарных трудов — «Вторая мировая война», первый том которого поступил в продажу 4 октября 1948 года.

5 марта 1946 года в Вестминстерском колледже в Фултоне (штат Миссури, США) Черчилль произнес ставшую знаменитой фултонскую речь, которую принято считать точкой отсчёта «холодной войны».

19 сентября, выступая в Цюрихском университете, Черчилль произнёс речь, где призвал бывших врагов — Германию, Францию и Британию — к примирению и созданию «Соединённых Штатов Европы».

В 1947 году в частном разговоре предложил сенатору Стайлзу Бриджу уговорить президента США Гарри Трумэна нанести превентивный ядерный удар по СССР, который «стер бы с лица земли» Кремль и превратил бы Советский Союз в «малозначительную проблему». В противном случае, по его мнению, СССР бы напал на США уже через 2–3 года после получения атомной бомбы. Высказывание, известное с 1966 года, приобрело популярность в 2014 году, после выхода в свет книги журналиста Томаса Майера «Когда львы рыкают». Как отмечает изучающий Черчилля историк Р. Лангворт, Черчилль никогда не сделал формального предложения бомбить СССР, а его привычка подбрасывать идею собеседнику, чтобы проверить его реакцию, не должна даже характеризовать саму идею даже глаголом «хотел».

В августе 1949 года Черчилль перенёс первый микроинсульт, а через пять месяцев во время напряжённой избирательной кампании 1950 года, когда он начал жаловаться на «туман в глазах», личный врач поставил ему диагноз «спазм мозговых сосудов».

В октябре 1951 года, когда Уинстон Черчилль вновь стал премьер-министром в возрасте 76 лет, состояние его здоровья и способность выполнять свои обязанности внушали серьёзные опасения. Его лечили от сердечной недостаточности, экземы и развивающейся глухоты. В феврале 1952 года он, по-видимому, пережил ещё один инсульт и на несколько месяцев утратил способность связно говорить. В июне 1953 года приступ повторился, его на несколько месяцев парализовало на левую сторону. Несмотря на это, Черчилль категорически отказался подать в отставку или хотя бы перейти в Палату лордов, сохранив за собой должность премьера только номинально.

24 апреля 1953 года королева Елизавета II пожаловала Черчиллю членство в рыцарском ордене Подвязки, что дало ему право на титул «сэр».

В 1953 году ему была присуждена Нобелевская премия по литературе (в 1953 году на рассмотрение Нобелевского комитета были представлены две кандидатуры — Уинстон Черчилль и Эрнест Хемингуэй; предпочтение было отдано британскому политику, а огромный вклад Хемингуэя в литературу был отмечен годом позже).

5 апреля 1955 года Черчилль подал в отставку по возрасту и состоянию здоровья с поста премьер-министра Великобритании (6 апреля правительство возглавил Энтони Иден).

27 июля 1964 года в последний раз присутствовал на заседании палаты общин.

Черчилль умер 24 января 1965 года от инсульта. Ему было 90 лет. План его погребения, получивший кодовое название «Hope not», разрабатывался на протяжении многих лет. Королева Елизавета II и службы Букингемского дворца взяли организацию похорон в свои руки и отдавали распоряжения, согласуя свои действия с Даунинг-стрит и советуясь с семьей Уинстона Черчилля. Было решено организовать государственные похороны. Этой чести за всю историю Великобритании до Черчилля было удостоено лишь десять выдающихся людей, не являвшихся членами королевской фамилии, среди которых были физик Исаак Ньютон, адмирал Нельсон, герцог Веллингтон, политик Гладстон. Похороны Черчилля стали крупнейшими по масштабу государственными похоронами за всю историю Великобритании.

В течение трех дней был открыт доступ к гробу с телом покойного, установленный в Вестминстер-холле ─ старейшей части здания английского парламента. 30 января в 9-30 началась церемония похорон. Гроб, покрытый государственным флагом, поставили на лафет (это был тот самый лафет, на котором в 1901 году везли останки королевы Виктории), который везли 142 матроса и 8 офицеров военно-морских сил Великобритании. За гробом шли члены семьи усопшего: леди Черчилль, закутанная в чёрные покрывала, дети — Рэндольф, Сара, Мэри и её муж Кристофер Соумс, внуки. Мужчины шли пешком, женщины ехали в каретах, запряженных каждая шестеркой гнедых, которыми правили кучера в алых ливреях. Вслед за семьёй с огромным барабаном впереди следовали кавалерия конной гвардии в парадных мундирах, музыканты артиллерийского оркестра в красных киверах, представители британского морского флота, делегация от лондонской полиции. Участники процессии продвигались очень медленно, делая не более шестидесяти пяти шагов в минуту. Оркестр британских военно-воздушных сил, возглавлявший шествие, играл траурный марш Бетховена. На пути следования процессии порядок поддерживали семь тысяч солдат и восемь тысяч полисменов.

Траурная процессия, достигавшая полутора километров в длину, проследовала через всю историческую часть Лондона, сначала от Вестминстера до Уайтхолла, затем от Трафальгарской площади до собора Святого Павла и оттуда — до лондонского Тауэра. В 9-45, когда траурная процессия достигла Уайтхолла, Биг-Бен пробил в последний раз и замолчал до полуночи. В Сент-Джеймсском парке с интервалом в одну минуту было произведено девяносто орудийных залпов — по одному на каждый год жизни покойного.

Через Трафальгарскую площадь, Стрэнд и Флит-стрит траурная процессия проследовала к собору Святого Павла, где состоялась панихида, на которой присутствовали представители 112 стран. В собор прибыла королева Елизавета II и вся королевская семья: королева-мать, герцог Эдинбургский, принц Чарльз, а также первые люди королевства: архиепископ Кентерберийский, епископ Лондонский, архиепископ Вестминстерский, премьер-министр Гарольд Вильсон, члены правительства и командование вооружённых сил страны.

На церемонию прибыли представители 112 стран, многие страны были представлены главами государств и правительств, в том числе президент Франции де Голль, западногерманский канцлер Эрхард, только КНР не направила своего представителя. Советский Союз представляла делегация в составе заместителя Председателя Совета Министров СССР К. Н. Руднева, маршала Советского Союза И. С. Конева и посла СССР в Великобритании А. А. Солдатова. Похороны транслировались многими телевизионными компаниями, в Европе трансляцию смотрело 350 миллионов человек, в том числе 25 миллионов в Великобритании; только телевидение Ирландии не вело трансляции в прямом эфире.

В соответствии с пожеланием политика он был похоронен в фамильном захоронении семьи Спенсер-Черчилль на кладбище церкви Святого Мартина в Блейдоне, близ Бленхеймского дворца — места его рождения. Церемония погребения прошла по сценарию, заранее написанному самим Черчиллем. Погребение совершилось в узком кругу семьи и нескольких очень близких друзей. При въезде в Блейдон катафалк встретили мальчики из окрестных селений, каждый из них нес по огромной свече. Пастор приходской церкви произнес литургию, после чего гроб был опущен в могилу, на которую возложили венок из роз, гладиолусов и лилий, собранных в соседней долине. Надпись, сделанная от руки на ленте венка, гласила: «От благодарной Родины и Британского содружества наций. Елизавета Р».

Александр Ильич Дутов эмигрировал в Китай и 7 февраля 1921 года был убит в Суйдуне агентами ЧК, в ходе спецоперации. Руководил операцией Касымхан Чанышев — татарский князь, начальник Джаркентской уездной милиции. Группа состояла из 9 человек (все, кроме Чанышева, являлись уйгурами). Во время первой встречи Чанышев отметил усталый вид и определённый скепсис Дутова к его сообщениям, а также великолепную осведомлённость о делах в Семиречье — что говорило об отличной работе дутовской контрразведки. Во время второй встречи Дутов был захвачен в своём кабинете и посажен в мешок с целью доставки в Джаркент, но в самый ответственный момент на пороге кабинета появился сотник Лопатин. В такой ситуации оставалась только ликвидация атамана, что и было осуществлено членом группы Махмудом Хаджамировым (Ходжамьяровым). Дутов и убитые вместе с ним казаки были похоронены с воинскими почестями в предместье Суйдуна, на католическом кладбище. Чекисты вернулись обратно в Джаркент. 11 февраля из Ташкента была отправлена телеграмма об исполнении задания председателю Туркестанской комиссии ВЦИК и СНК, члену РВС Туркестанского фронта Г. Я. Сокольникову, а копия телеграммы была направлена в ЦК РКП(б). Члены группы были награждены Ф. Э. Дзержинским, а в 1930-е гг. стали жертвами политических процессов. Последний участник операции проживал на территории Оренбургской области (куда он был сослан) вплоть до своей смерти в 1968 году.

А вот что случилось с нашими героями — решать вам. Причем зависит все от того, хотите ли вы для своей страны светлого будущего или нет. Или, как сказал поэт, «хотят ли русские войны».