о том, что у каждого своя правда

Утром после освобождения Савонин попросил аудиенции у Энвера. Торчать здесь ребятам порядком надоело, и для понимания того, что им предстоит делать дальше, нужно было ознакомиться с его видением ситуации — нужны ли они еще здесь и как долго продлится потребность в этом.

— Скажите, Ибрагим Энвер, Вы ведь прекрасно понимаете, что вечно такое шаткое положение в эмирате продолжаться не может. С одной стороны на вас давит и будет давить Москва — отток частей Туркфронта на другие участки не вечен, когда-то война закончится и удар придется на эмират. С другой — страны Антанты, в непосредственной близости к анклавам которых вы находитесь, это Пакистан и Афганистан. Вы костью в горле у них стоите — эмирато не дали вернуть назад, а значит, официальных средств давления на вас они не имеют. У них был вариант сделать таким средство Исмаил-бека, но коль скоро вы справились без него, то и способа заставить Вас «вспомнить все» у союзников больше нет. Положение получается мама, не горюй.

— Понимаю… — отхлебнув из маленькой чашечки кофе и запив его водой, уверенно отвечал Энвер. Савонин смерил собеседника взглядом. Высокий, всегда подчеркнуто элегантный — токая полоска усов, лихо закрученных по краям, и классическая тюркская феска на голове. Он ежедневно менял мундиры — хоть и не носил погон, но военная форма шла ему настолько, что менять ее на гражданскую он не хотел. Ордена разных стран периодически появлялись на его груди во время особо важных приемов, когда он хотел по той или иной причине продемонстрировать собеседнику свои военные заслуги. Синхронно с мундирами и френчами менялся и цвет фески на голове — к белому кителю шла, соответственно, красная, к черному — черная или темно-синяя, к коричневому или кофейному — голубая. Чувство стиля было от рождения присуще этому разностороннему человеку — одинаково ловко управлявшемуся с ятаганом и с дипломатическим портфелем.

— И как же сами видите выход из создавшейся ситуации?

— Вам это правда интересно?

— Мне это не столько интересно, сколько жизненно необходимо. Неизвестно еще, сколько мы пробудем в эмирате, и хотелось бы хотя бы примерно представлять, что ждет нас дальше…

— Что ж, извольте. Я вижу будущее эмирата все-таки советским.

Савонин удивленно вскинул брови:

— Вот как? И сами же организовали переворот против Советской власти?

— Советским, но не теперь.

— А когда же?

— Если Антанта ничего не предпримет в ближайшие полгода-год, влияние Советской России здесь, на Ближнем Востоке, значительно усилится. И даже не военное, а скорее ментальное, психологическое. Понимаете, Ленин прав в том, что смена власти, как и смена курса — дело сугубо народное. Народ всегда выражал свою волю даже на коронование царей, чего там. Без его волеизъявления существенные сдвиги в политическом курсе произойти не могут. Абсурдно было бы считать, что только одно вмешательство вашей группы изменило ход истории. Нет, народ немножко вкусил запретных плодов Советской власти и успешно их отрыгнул — здесь еще не пришло время, когда выросла бы потребность в большевиках. Народ еще не хочет.

— Когда же он захочет? И почему?

— Захочет, когда устанет от влияния басмачей. Когда близость экспансии Советов откроет перед ним альтернативные возможности. И, наконец, когда тот, кого сегодня басмачи обкладывают данью, сам решит взять в руки оружие и обогащаться за счет поборничества.

— Не разумнее ли было в этих условиях возвратить к власти эмира?

— Нет, во-первых, потому что тогда меня не было бы здесь, а Москва вряд ли приняла бы изменника с распростертыми объятиями, а во-вторых, сейчас Ленин сознательно не будет наращивать здесь военное присутствие, потому что у него вроде как нет внешнего врага. Был бы эмир — понятное дело, отстреливать головы царям — это хобби большевиков. А так… Некое самоуправление, народная республика, которые разбросаны по всей территории Советов и вокруг них в бесчисленном количестве — взять хотя бы ту же Германию. Особо не вредит, но и не доставляет удовольствия. И потому брать нас будут измором. Будут планомерно двигаться на Восток, наступать на пятки экономике и торговле, пока наконец не удастся сдвинуть движение народной мысли.

— Откуда же Вы так хорошо знаете будущий сценарий? И почему так спокойно говорите о своем будущем крахе?

— Откуда? Я много лет возглавлял правительство, был военным министром Турции. Наша партия Иттихат когда-то была по сути лучом света в темном царстве, которое опутало бывшую Османскую империю после краха султаната. Так было до тех пор, пока все мировое сообщество не предпочло нам Ататюрка и пока он не узурпировал всю власть в своих руках, выдворив нас с нашей же родины и вынудив промышлять падалью в разных частях света.

— Вы считаете, что промышляете здесь падалью? — Савонин задавал турку вопросы, потягивая кофе, на совесть варенный привезенным Энвером с собой из Москвы поваром — его земляком.

— Я не у себя дома, значит, назвать дело, которое я делаю, до конца благим все же не получится. Говорю о будущем я без спокойствия, но что толку в моих треволнениях? Моя задача на данном этапе за счет укрепления личной власти как можно дольше сохранить на территории эмирата режим басмачей, сохранить для народа хотя бы относительную стабильность и покой по сравнению с тем, что ждет их впереди.

— А что, если провести разъяснительную работу среди народа? Рассказать им, что Вы думаете о дальнейшем развитии событий в эмирате?

— Думаете, это что-то изменит? Маловероятно. Сегодня они согласятся со мной, а завтра ветер перемен заразит их тяжелой болезнью, от которой человек не в состоянии вылечить человека.

— А кто тогда в состоянии?

— Один Аллах, — Энвер вознес палец к небу. — Потому большевики и избрали одной из своих мишеней именно религии всех мастей. Им надо, чтобы верили в них самих, их политику и электрификацию, а не в святыни, поскольку святыни это то, что отделяет мыслящего человека от управляемого скота. Скотине выключи свет — потом включи, и все, она твоя поклонница навеки, как же, в твоих руках такая сила. А разумный человек понимает, что всего лишь достаточно завладеть доступом к рубильнику, чтобы творить эдакие чудеса, и что это вовсе ни о чем не говорит. Религия ислама всегда призывала к учебе и разуму, к свету, а главное — к тому, как разум использовать во благо. Мечетей на Востоке все меньше, а значит, советских партийных организаций будет все больше. Вот и думайте.

— Вы так много времени в политике уделяете религиозному вопросу…

— Еще бы. Мне хорошо известно, что бывает, когда начинается религиозное разложение в стане сражающейся республики…

— Поэтому Вы являетесь одним из организаторов геноцида армян?

Энвер метнул в собеседника истинно восточный — жгучий и какой-то жесткий взгляд, потом вскочил со стула и заходил по кабинету взад-вперед.

— Я ждал этого вопроса, — процедил он, остановившись у окна.

О геноциде армян Савонин слышал еще учась в школе. В 1915–1916 годах турки на своей территории вырезали не один миллион армян, которые жили на территориях, принадлежавших некогда Османской империи. Лагеря смерти, массовые казни — все это сопровождало армянское население от рук турок в первой мировой войне. В школе учили, что османы — противники России в войне — были просто мерзавцы, и резали армян из-за неприязни и великодержавного шовинизма. Но Савонин за последние пару недель столько насмотрелся всего, что противоречило не то, что школьному курсу истории, но и генеральной линии его партии, что сейчас уже ни во что не верил. И вот — ему представилась уникальная возможность поговорить с участником тех самых мрачных событий…

— Знаете, откуда у турок отвращение к армянам? Они изгоняли из Армении мухаджиров — это беглые мусульмане, которых выгоняли власти стран, запрещавших ислам, и которые приходили к османам, в том числе и на территорию Армении. Это не нравилось обжившимся на своих местах армянам, и те устраивали по отношению к ним неприкрытые гонения. Хотя в Коране сказано: «А те, кто имел дома (в Медине) до них и принял (новую) веру, любят переселившихся к ним…». Все это они делали из-за религии — сами были христианами и проявляли нетерпимость к мусульманам.

— Однако, первыми убивать их начали именно мусульмане?

— Первые убийства относятся к 1894–1896 годам, когда меня еще в помине не было во власти. И все же я расскажу. Хотя армяне по природе своей были зимми, то есть лица второго разряда, их даже от службы в армии освобождали, они решили под конец века, задурманенные всеобщим веянием марксизма, тоже бороться за свои права — организовали несколько крупных сельскохозяйственных обществ, появились наиболее радикальные армянские партии, Гнчак и Дашнакцутюн. Сами по себе армяне всегда были расчетливые, лживые, занимались торговлей и обманом населения — вроде ваших евреев. Порта освобождала армян от налогов, принимая во внимание, что те время от времени подвергались грабежам со стороны курдов. Народ, глядя как они, и без того социально обеспеченные — кто может быть успешнее торговца, который не платит налогов и не служит в армии в те времена в империи? — еще и взялись защищать свои права, взбеленился, и совершил первые убийства. Чуть позже получилось так, что Порта решила потребовать снова платить налоги, когда узнала, что курдские грабежи прекратились и давно переросли в мирное сосуществование. Ответом стали массовые выступления армян — одно из них произошло в Эрзуруме в 1895 году. Что оставалось делать власти, когда вооруженные группы населения буквально готовы были растерзать чиновников Порты? Только применять силу. Ее и применили…

Вы знаете, что я по партийной принадлежности являюсь противником и Порты, и османов, и потому не стал бы обелять их, даже если бы волос с головы несправедливо обвиненного армянина упал бы на землю. Но здесь надо отдать должное фактам — метрики вещь упрямая. Они говорят о том, что события 1895–1896 годов были спровоцированы самими армянами, которые до того объелись властных привилегий, что переваривать их стало практически не под силу. Далее — август 1896 года, когда гнчакисты захватили здание Османского банка. Ну Вы можете себе представить подобную дерзость?! Под носом у султана захватить банк! После такого расправа — единственное, что могло их ожидать в любой стране, даже самой цивилизованной и либеральной… Еще кофе?

— Да, с удовольствием.

Сегодня было чуть попрохладнее — ветер дул с Амударьи, возвещая приближающуюся осень, когда подходило время сбора урожая хлопка и становилось легче дышать: и от ветра, и от того, что поля, свободные от коробочек с «узбекским золотом», снова начинали питать кислородом тяжелый воздух эмиратских городов. И потому если при обычных условиях Савонин, уже порядком адаптировавшийся к Узбекистану, предпочел бы чай, так хорошо утоляющий жажду и снимающий сухость в горле, то сегодня он мог побаловать себя более изысканным для местности напитком — тем более, что в его компании был знаток кофе.

Когда принесли свежий, Энвер продолжил:

— В 1908 году мы взяли власть в свои руки. Партия Иттихат провозгласила одним из главных своих принципов равенство различных групп населения, вне зависимости от вероисповедания. В новой Конституции мы дали народу слишком много прав — до такой степени, что он на некоторое время возомнил себя вершителем даже правосудия. И снова принялся мстить армянам без цели и без расчета, просто так — за то, что те живут лучше коренного мусульманского населения и вечно нищенствующих мухаджиров.

— Вы обвиняете в этом народ?

— Глупо кого-то обвинять задним числом, но и мы не могли поступить иначе — общество настолько устало от Порты и султана, что требовало — не просило, а буквально требовало — от нас принятия радикальных конституционных мер и более широких прав в части самоуправления в том числе. Если бы мы не дали им эту Конституцию, они взяли бы ее сами, но уже без нас. Иттихат дала им то, что они хотели. Что ж, извольте. Потому я и сказал Вам в начале нашей беседы, что без воли народа никакой власти нет и быть не может, это закон — его воля.

Потом началась Балканская война. И вот тут уж армяне решили нам отомстить. За все, что они претерпели в 1895 в Эрзуруме, в 1896 в Анкаре и Анатолии, в 1908 году в Адане. И создали нечто вроде внутреннего батальона…

— «Пятая колонна»… Понимаю…

— Что, простите?

— Троянский конь… Неважно, продолжайте, — Савонин не смог бы объяснить Энверу, даже при всей образованности последнего, что в 1936 году, спустя 16 лет после их беседы, в Испании появится более точное определение группы оппозиции, вооруженной и действующей в самом сердце врага, которое будет названо «Пятая колонна», с легкой руки франкиста Эмилио Молы. Всему свое время, подумал Савонин.

— Да, Вы правы, троянский конь. Гнчак и Дашнакцутюн выступили против нас открыто, призывали армян не служить в армии. Хотя многие из них просьб своих представителей не послушали — отправились на фронт, сражались очень храбро, а во время Великой войны один из армян даже спас мне жизнь и вынес раненого и еле живого с поля боя.

— Кстати о великой войне. Резня армян ведь не прекращалась и в то время.

— Здесь вопрос стоял уже политически. Германия, в поисках союзников, обратилась к нам. В наших руках было и есть мощное средство воздействия на всех мусульман мира, которое в случае необходимости, может побудить их взяться за оружие — мы решили его использовать, уж очень заманчивые условия раздела послевоенной Европы предлагал нам кайзер.

— Джихад?

— Именно. Священная война против неверных. Для его осуществления кайзер обещал нам предоставить в полное распоряжение все земли на территории России, на которых проживали мусульмане. Согласитесь, мусульман одной только Турции для полной и всеохватной войны было бы мало. Но как можно объединить мусульман Турции с мусульманами России, минуя Армению, которая христианским анклавом лежит на пути джихада? Никак. Потому по секретному протоколу от августа 1914 года хоть впрямую и не предусматривалось, но из контекста вытекало уничтожение армян на занятой ими территории. Осознавая неотвратимость этого шага, я тогда убедил своих коллег по триумвирату ограничиться высылкой армян вглубь Турции, не допуская резни. В то же самое время Россия буквально развязала нам руки — когда нам удалось оккупировать Персию и некоторые районы российского Закавказья, при этом, заметьте, совершенно не проливая армянской крови, российские власти начали высылку мусульман вглубь России, подальше от нас, опасаясь их присоединения к джихаду, а в процессе высылки — и резню. После этого, понятное дело, все мои личные попытки отодвинуть срок высылки и прекратить кровопролитие, были пущены псу под хвост.

Далее все по сценарию, навязанному нам войной. Мы объявили всеобщую мобилизацию, по которой призыву подлежало и армянское население. Те, понятное дело, служить не хотели, дезертировали, кого-то убили при призыве, но какую-то часть под ружье загнать все же удалось. И в январе 1915 года я лично командовал нашим корпусом под Саракамышем. Это сражение надо было видеть! Это поистине эпический момент, который, увидите, войдет в учебники. Армяне предстали в нем во всей красе — одна их часть храбро сражается за нас, и даже выносит меня с поля боя, раненого и еле живого, а другая демонстративно переходит на сторону русских и с оружием в руках начинает воевать с нами и со своими братьями, стоящими по другую сторону баррикад. По возвращении оттуда я написал письмо архиепископу Коньи, в котором отметил храбрость турецких армян и поблагодарил их духовного настоятеля за примерное поведение его подопечных в бою.

— И в то же время, вернувшись в Константинополь, Вы даете интервью редактору газеты «Танин», в котором возлагаете вину за проигранное сражение на предавших армян! — ночное общение Савонина с собственным сыном, пока еще остававшимся для него инкогнито, не прошло даром. Но Энвер, казалось, и не собирается оправдываться:

— Конечно. Потому что до сих пор так считаю. Не тех армян, которые храбро сражались, а тех, кто предали нас и Турцию, как я уже говорил.

— Так или иначе, по Вашему возвращении началась подготовка к принятию закона о депортации, который Ваш товарищ Талаат вскоре обнародовал.

— Это было меньшее из тех зол, которые я мог для них избрать в силу своего должностного положения. В противном случае их ждало бы уничтожение, как я уже говорил Вам.

— Однако, их потери при депортации едва ли можно назвать небольшим злом. Погибли миллионы армян, создавались лагеря смерти, на армянах ставились медицинские эксперименты.

— Между прочим, возглавляемые мной ведомства не имели к этому никакого отношения… Понимаете, есть такое понятие как «внутренний враг». Я не снимаю с себя ответственности за гибель мирного армянского населения и не считаю преступлением лишь то возмездие, которое настигло от рук турецких солдат предавших нас солдат армянского происхождения. Однако, не забывайте и о том, что шла война. Война, в которой Турция понесла значительные потери. Прощать в данном случае предателя — означает совершать государственное преступление, провоцировать новые и новые поражения и потери…

— В войну эту Турция ввязалась из-за собственного шовинизма, если не ошибаюсь, под давлением обещаний кайзера Вильгельма…

— Видите ли, после падения Империи народу нужна была новая национальная идея, национальная идентичность. Ему жизненно необходимо было самоутвердиться в новой Европе и принять участие в разделе, в пользу которого говорили все события, происходившие тогда в мире. Если бы Турция не изъявила желание участвовать в разделе, то почти наверняка разделили бы ее. Так что в условиях неоднозначности мировой политики принять решение правильно можно только с учетом оценки всех факторов — а их, как известно, в управлении государством миллионы…

— Теперь Вы имеете достаточный опыт для того, чтобы не оступиться в эмирате. И я от всей души желаю Вам удачи!

Ответить Энвер не успел — в кабинет влетел его адъютант с сообщением о том, что Савонина ждет его боевой расчет — в Каган подошли части Туркфронта во главе с Фрунзе, и крестьянская армия Монстрова уже выдвинулась туда. Энвер поставил задачу выбить красных из Кагана, лишив их оплота в эмирате — как-никак, мирные переговоры, которые с ними вел эмир, закончились, и никакой надежды на восстановление отношений с Москвой допускать было нельзя.

Полчаса спустя Савонин с группой уже были в Кагане.

На улицах города шли ожесточенные бои между местным населением, которые лояльно относились к красным и частями РККА с одной стороны и бойцами армии Монстрова — с другой. На оценку ситуации и принятие решения у командира боевой группы спецназа ГРУ ушло несколько минут. Дальше он рассредоточил свой боевой расчет по городу в следующем порядке: Козлов и Пехтин должны были обойти город с целью разведки — выяснить, какова численность контингента РККА; Узванцев и Царев — огневой мощью поддержать бойцов крестьянской армии, применив на улицах города коктейль Молотова и гранаты РПГ; сам Савонин и Ценаев — захватить здание горсовета, где базировался некогда Фрунзе, чтобы лишить того возможности получить доступ к средствам коммуникации.

Здание было захвачено с применением спецсредств в течение получаса. Еще через полчаса в нем показался полковник Монстров.

— Константин Иванович, нам необходимо произвести передислокацию.

— Кого и куда?

— Сейчас, пока наши ребята поддерживают бои на улицах города, пусть Ваши части отходят к железной дороге и обеспечат ее блокаду. Нельзя, чтобы части РККА прибывали сюда как по путям кровоснабжения, надо отрезать им путь к пополнению состава.

— Понял Вас. Кстати, у нас есть новости.

— ?

— Пленный. Думаю, Ваш знакомый, вот решил на свой страх и риск предъявить его Вам, зададите ему пару вопросов?

Из-за спины Монстрова показалась до боли знакомая Савонину фигура. Со связанными за спиной руками перед ним стоял двухметровый гигант с роскошными усами и пышной шевелюрой — Михаил Васильевич Фрунзе.

— Спасибо, Господин полковник, можете идти. А Вы присаживайтесь, Михаил Васильевич. Развяжите его.

Фрунзе нехотя уселся на стул и окинул своего собеседника взглядом заклятого врага — хотя еще вчера они вместе принимали участие в боях за Старую Бухару и вели переговоры с эмиром.

— По лицу вижу, что Вы не очень рады меня видеть. А вот я напротив, — улыбнулся Савонин. — Мой арест пошел мне на пользу, как видим. Я отдохнул и теперь принимаю участие в боях с новыми силами.

— В боях со своими же? — сквозь зубы протянул Фрунзе.

— Знаете восточную мудрость: «Скажи человеку 100 раз «свинья», а на 101-й он захрюкает»? А русский эквивалент: «Лучше грешным быть, чем грешным слыть». Вы так настойчиво старались сделать из меня предателя, что у меня просто не осталось выбора. А если серьезно, я давно хотел поговорить с Вами. Что ж, гора пришла к Магомету, и повод нам выдался…

— Какие, к черту, разговоры? Никакой информации от меня Вы не получите, так что давайте скорее кончать с этим. Как говорится, по закону военного времени…

— Полно Вам, товарищ командарм. Никакой информации мне от Вас и не надо. У меня ее побольше, чем у Вас, будет.

— Очень интересно…

— Согласен, занятно. Например, как Вы полагаете, каким будет итог присоединения Узбекистана к РСФСР?

— То есть как? Будет новое советское государство, еще один шаг на пути к мировой революции…

— Перестаньте, — отмахнулся Савонин. — Ни о какой мировой революции в масштабах человечества и говорить не стоит. Строй этот абсолютно справедливым не является, и потому весь мир как один человек конечно никогда его не примет.

— С чего Вы взяли?

У Савонина была мысль рассказать советскому военачальнику, что спустя полвека после его гибели СССР откажется от идеи мировой революции под давлением НАТО и вообще всей послевоенной Европы, но сейчас ему важнее казалось переубедить не глупого, в общем, человека, и попытаться поставить его на враждебные СССР рельсы — чтобы изменить ход мировой истории в лучшую, как ему казалось, сторону. Откровения подобного рода для этого мало подходили. Лейтенант решил переубедить генерала методом логических рассуждений.

— Да хотя бы с того, что всеобщая уравниловка это не путь ко всеобщей социальной справедливости. Да и невозможна она. Все равно будет власть — даже по Марксу, — а носители ее будут отличаться и выделяться из общей толпы тех, кем они руководят. Даже сейчас что мы видим в эмирате? Басмачество. Так где гарантии того, что Ваш же Мадамин-бек не перекуется, став официальным чиновником Москвы в той же Фергане? Сменит халат на кожанку комиссара, двухэтажный дом — на Дом Советов, — и все. Готово дело. Новая власть со старым лицом. Это ли идеальное государство? В этом ли равенство?

— Нет ничего проще, чем ограничить доступ бывших басмачей во власть — для этого есть соответствующие органы, ЧК в конце концов.

— Согласен. Но от этого власть никуда не денется. Советская или царская, но это будет власть. Значит, кто-то будет иметь в нее доступ. Нужно понимать специфику местной жизни, чтобы прийти к однозначному выводу о том, что здесь не будет так же, как в континентальной России. Социальное неравенство здесь будет всегда. И религия будет всегда, которая равенство это отрицает.

— Силой задавим.

— Вы отлично знаете, что это невозможно. Можно запугать человека и заставить его скрывать свои мысли, но влезть к нему в голову — не получится. Разве что с маузером…

— Именно этим и займемся. А Вы политически близоруки, Валерий Сергеевич. Только слепой не понимает, что Советская власть все равно восторжествует и Узбекистан будет Советским!

— Перестаньте. Вы не на трибуне. Я это, к сожалению, понимаю. А вот Вы, мне кажется, не до конца понимаете, зачем Ленину понадобился Узбекистан и что будет дальше с мировой историей?

— Просветите, сделайте милость?

— Пожалуйста. Узбекистан — оплот для укрепления Советской власти на Ближнем Востоке. В первую очередь, для получения крепких позиций в отношении Ирана и Афганистана — оплотов Запада и Великобритании, в частности. Это же «Большая игра»! Тем самым Советская Страна будет уравновешивать силы на Востоке и все время пытаться вмешаться в дела Англии здесь. Обстановка напряженности будет нарастать, нарастать, пока в один прекрасный день не взорвется. Попытка холодного сдерживания, война без единого выстрела — долговечно ли такое положение вещей? Ничуть. Очень скоро война начнется, и война вполне реальная.

— С кем же?

— С Западом, разумеется. Но полем боя будет Афганистан. И все будет очень даже ничего до тех пор, пока силы Афганистана не начнут открыто поддерживать разведки Англии и Америки. Это будет означать уж ничем не прикрытую войну, которая продлится десятки лет и унесет миллионы человеческих жизней. Хотите ли Вы принять в этом непрямое участие?

— Слишком далеко смотрите. Я согласен с тем, что Узбекистан будет советским анклавом для упрочения позиции на Ближнем Востоке. Но и не вижу в этом ничего страшного. До той войны, о которой Вы говорите, еще дожить надо — это будет точно не при нашей с Вами жизни. Что же до реального мотива всего того, что мы видим и в чем принимаем участие — это, конечно, шовинизм. Он свойственен русским, что уж тут поделать. Понимаю, что все это порочно, что войны уносят миллионы жизней только из-за алчности народа к присоединению новых территорий, но ничего поделать не могу — слишком сложны все эти исторические процессы.

— Не можете или не хотите?

— И это тоже. Не хочу быть раздавленным под обломками падения старых зданий — нынче это процесс повсеместный. Потому предпочитаю стоять с кувалдой и самому обрушивать старые стены, которые уже ничего хорошего никому не сулят, в том числе и своим строителям.

В этот момент их разговор прервали — вошел Николай Козлов. Савонин велел вывести пленника из кабинета и принял бойца.

— Ну, что удалось узнать?

— Плохо дело. Численность хоть небольшая, но идет постоянная подпитка — на станции недалеко от Кагана высаживаются целые эшелоны с частями. Если даже мы оставим здесь всю крестьянскую армию, то тем самым обескровим Старую Бухару. Крестьяне только и будут, что отбиваться здесь от вновь прибывающих частей, пока в один прекрасный день те не превзойдут их численностью и не раздавят как тараканов. Надо выяснить, откуда идет приток, и перекрыть кислород.

— А что там у Монстрова? Как идут бои за железную дорогу?

— Пока успешно, но сути это не меняет. Это лишь отсрочит захват Кагана красными на неделю-другую. В итоге они начнут десантироваться севернее, и сюда будут приходить пешком. Так что решающего значения это не имеет. Захватив Каган, красные станут практически лицом к лицу с Бухарой и уж тогда не допустят повторения старой ошибки — и контингент увеличат, и военные просчеты исключат.

— Ну и что ты предлагаешь?

— Ну для начала решить с ним, — Козлов кивнул на дверь, за которой минуту назад скрылся Фрунзе. — Он очень сильный военный советник, и допустить его возвращения в Москву нельзя.

— С ума сошел, — фыркнул Савонин и велел адъютанту привести пленника. Когда тот вошел, лейтенант с порога спросил:

— Откуда поступают части в Каган?

Фрунзе отвернулся.

— Ясно. Не хотите помочь своей стране — не помогайте, это Ваше личное дело. В конце концов, совесть обязательным элементом личности не является. Развяжите его…

— Да как же! — всплеснул руками Козлов.

— Я сказал развязать, отправить на станцию, посадить в вагон и отослать в Москву. И никаких «случайностей» — я проверю. Командарм должен добраться до места службы целым и невредимым.

— Мое место службы здесь!

— А Вам пока слова никто не давал. Окажете сопротивление — будете убиты, как Вы и хотели. Честь имею!

В дверях Фрунзе обернулся и бросил:

— Части идут из Семипалатинска, где казаки атамана Дутова практически перестали оказывать сопротивление. Там еще есть Анненков, но он пока особо не активизируется. Высвобожденные части поступают сюда по прямому распоряжению Троцкого.

— Что это на Вас нашло? — удивленно вскинул брови Савонин. — Пять минут назад Вы мне отказали в какой-либо информации.

— Совесть… — подняв глаза на собеседника, отвечал Фрунзе: — Все же является обязательным элементом личности. Если, конечно, это личность.