Свиной рай был самым безопасным местом на Зелёной Горе, и не стоит удивляться, что туда один за другим начали заглядывать усталые бойцы во время кратких минут отдыха. Кефалин был добрым хозяином, и для гостей всегда была готова закуска в виде блюд из яиц. Обязанностью пришедшего было принести выпивку, и постепенно возник своего рода общественный клуб, где проводилось немало дискуссий на высоком уровне, в основном о женщинах.

Рядовой Антонин Труц обычно садился на пол, опираясь о деревянную стену, и вспоминал свою молодую жену Бланку. Он рассказывал, как эту красавицу со Смихова любил ещё в то время, когда она о его существовании даже не подозревала. Она и внимания не обращала на тихого невзрачного блондинчика, который не сводил с неё страстных глаз. А для неё существовал только рослый исполнитель народных песен Руда Кукалек, который блистал в ансамбле народной песни»Шухай». Хоть он и происходил из Вршовиц, но прыгал по сцене в сапожках, хлопал себя по бёдрам и икрам, и ухал так, что сердца инспекторов их министерства просвещения таяли, словно масло в африканских степях. Позже он стал использовать для выступлений топорик, которым размахивал над головой, как настоящий Яношик. Однажды он выскочил из руки и поранил дремлющего за сценой пожарного. Руда Кукалек был помешан на фольклоре, учился играть на волынке и гуслях и пророчил упадок всякой культуре, помимо выбранной им области. Он производил большое впечатление на девушек, которые с удовольствием выступали в народных платьях, и особенно на Бланку, чьей мечтой было стать рабыней великого народного артиста. То и дело можно было видеть, как по окончании фольклорного выступления по тротуару шагает надутый Кукалек, а за ним покорно семенит Бланка, несущая топорик. На свою участь она никогда не жаловалась, напротив, была счастлива, что может услужить своему разудалому идолу. Кукалек, однако, благодарной личностью не был. Едва в ансамбль вступила Дана Клайзова из Погоржелец, чьи распевы и вскрики привели в экстаз подавляющее большинство работников культуры, он направил своё внимание именно в её сторону. Устоять против её незаурядного таланта было невозможно, и он влюбился в Дану так глубоко, что готов был сам носить свой топорик. Бланка для него перестала существовать.

Отвергнутая и разочарованная Бланка отчаянно пыталась вернуть свои прежние позиции. Купила ему на день рождения свирель и»Сборник словацких песен». Говорила на нескольких народных диалектах и её»нут–ко, девчатки, сядем–присядем», звучало по всему Смихову. Но негодяй Кукалек был неприступен.«Найди себе, девочка, другого ухажера» — сказал он ей добродушно на каком‑то выступлении в детском саду, и Бланке не оставалось ничего, кроме как пойти в трактир и горько рыдать над кружкой смиховского крепкого.

Тут Антонин Труц подсел к ней и стал гладить по голове. Она ему это позволила. Потом он обнял её за плечи и сказал, что Кукалек — бесхарактерный мерзавец, который Бог знает что о себе возомнил, раз он скачет по сцене, как обезьяна и орёт свои дурацкие песни. А Бланке нужен добрый и порядочный парень, который её будет уважать и не станет требовать, чтобы она таскалась за ним с топором.

Бланка тихо всхлипывала, позволяя себя гладить и нахваливать, и украдкой поглядывала на своего утешителя. Очевидно, у неё зрело важное решение.

— Он подонок, — сказала она, наконец, — А ты не подонок, правда?

Антонин Труц объявил, что он не подонок, по крайней мере, ему об этом не известно. Потом он сообщил, что он был бы очень признателен, если бы она называла его Тонда.

— Ты, Тонда, хороший парень! — снова разрыдалась она, — а этот негодяй не стоит того, чтобы я из‑за него уронила хоть одну слезу!

Хотя она их уронила более, чем достаточно. Когда Тонда предложил ей проводить до дома, отказываться она не стала.

С этой поры Бланка перестала ходить в ансамбль народной песни»Шухай», посвящая себя исключительно своему новому парню. Их обоих это вполне устраивало.

Но ансамбль, который теперь держался только на выступлениях Кукалека и Клайзовой, тяжело переносил уход Бланки. Руководитель ансамбля Роусек и инспектор просвещения Гула отправились к ней, чтобы убедить её вернуться. Но у Бланки как раз был в гостях Антонин Труц, чьё отношение к фольклору было резко негативным.

— Я не допущу, — сказал он, — чтобы моя будущая жена предавалась идиотскому непотребству и при этом ещё вопила, как ненормальная. Мы вам не пещерные люди, чтобы развлекаться таким способом!

Руководитель Роусек лишился дара речи, инспектор же – напротив.

— Товарищ! — кричал он на Тонду, вращая глазами, — Ты оскорбляешь творчество нашего народа, который столетиями страдал под пятой феодализма! Который в поте лица гнул спину на иностранных эксплуататоров, и единственной радостью для него была песня! Странные у вас взгляды на то, что дорого и свято для наших трудящихся! Вы космополит и реакционер, товарищ! Я вами ещё займусь!

И занялся. Благодаря его деятельности и красноречию Антонин Труц был призван на Зелёную Гору, и получил форму с погонами, чёрными, как уголь.

Рядовой Брада был кулак в миниатюре. Если Вата выглядел настоящим деревенским богачом, способным владеть целой деревней, то Брада скорее вызывал сочувствие. Росту в нём было неполных сто семьдесят сантиметров, и он почти всегда испуганно оглядывался. Собственно, кулаком он не был, потому что его отец владел всего‑то двенадцатью гектарами не слишком плодородной земли. Но закон есть закон, в селе должен быть кулак, настоящий был зятем председателя, поэтому раскулачен был Брада. Его хилое здоровье к тому располагало, тем более, что из сына настоящий хозяин вырасти не мог. Отец и сын попали на склад канцелярских принадлежностей в областном центре, и, в конечном итоге, всё необходимое у них было. Не хватало разве что собственного дома и хозяйства, с которого им не вернули ни иголки.

Но, даже чувствуя себя обиженным, Брада как‑то тянулся к деревне, и всегда называл её своим домом. А когда думал о девушке, которую однажды поведёт к алтарю, это всегда была девушка из деревни, а ещё лучше — с хутора. У него было собственное мнение о пороках и развращённости города, которое никто не мог поколебать.

— В Праге все девки порченые, — твердил он, — на такую женщину надежды нет.

— Это предрассудки, — убеждал его Кефалин, — Я тебе говорю, что у девушки из Праги куда меньше возможностей лишиться чести, чем у деревенской. Не то, чтобы ей не хотелось, она просто не сможет! Свободных квартир мало, в Шарке или на Петршине немногим лучше, чем на Вацлавской площади, улицы кривые, но там всё равно светло, так что остается делать? Деревенской девице в этом смысле куда проще. Два шага — и она уже в лесу, в роще, в овраге, в ложбинке, на лугу среди кустов или скошенного сена, в стогу, на безлюдной поляне, в заброшенном сарае, на меже посреди зреющей пшеницы, и всё тому подобное. Я бы деревенским девчонкам не доверял!

— Это ложь! — упирался Брада, — Люди в деревне все друг друга знают, и если кто себя ведёт не так, как приличному человеку положено, так это сразу разнесут! А в Праге укроешь любую пакость!

Бесполезно было бороться с его иллюзиями. Он слишком крепко за них держался и в каждую свободную минуту мечтал, как обзаведётся пышной деревенской девушкой. Брада твёрдо знал, чего хочет, и его будущая невеста во всем походила на тётю Анчу из Естршеби.

Это была женщина, которую могла дать миру только чешская деревня, и о которой не был написан хвалебный роман только потому, что наш стремительный век разучился ценить такие качества. Тётя Анча была цельной натурой.

Когда ей было восемнадцать лет, отец сказал ей:

— Приходил Хрдличка, потому что ты нравишься ихнему Адольфу. Что скажешь?

— Он меня на голову ниже и шепелявит, — робко возразила девушка.

— Что он мелкий, ты не придирайся, — осадил её отец, — Пан священник тоже невысокий, а его всё село уважает! А пан управляющей с пивоварни ещё меньше! За то, что Адольф пьёт, тебе переживать нечего, потому что пьёт на свои. За тобой не будет ни геллера! А что шепелявит, это да, но шепелявит медленно и разборчиво. И потом, кто сам без греха, пусть бросит камень! Главное, что вы друг другу нравитесь!

— Но мы про это никогда не говорили! — пискнула Анча.

— Потому что он стесняется, и ты тоже стесняешься! — сказал отец. — Так что я со старым Хрдличкой уже договорился. За Адольфом дают тридцать тысяч и хату.

Так тётя Анча вышла замуж, хотя всё село знало, что она любит бедного батрака Матейку, у которого помимо горячей любви к Анче не было за душой ничего, кроме работы. Он заламывал руки, умолял, клялся жизнью, но напрасно. Тётя Анча была послушной дочерью, а стала верной и заботливой супругой.

Шепелявый Хрдличка этого, впрочем, не оценил. Он ревновал к Матейке, особенно тогда, когда возвращался из трактира. Бил горшки, лампы, переворачивал мебель, расшвыривал подушки и бельё, топтал ногами приготовленное на завтра тесто. На тётю, ввиду её крепкого телосложения, он не покушался. Но увидев, какая она смирная, покорная и терпеливая, однажды швырнул в неё кастрюлей. Она и не пикнула, потёрла ушибленные места и уложила шепелявого мужа в постель. После этого тот набрался смелости и начал включать её в свои ночные выступления.

— Аничка, — советовал ей Матейка, — сбеги от него! Зачем тебе такая жизнь?

— Ты, Матейка, — ответила она ему сурово, — иди своей дорогой, и не морочь голову замужней женщине! Я свои обязанности знаю.

Хрдличка очень быстро пропил все деньги, а дом проиграл в карты. Тогда за Анчей пришёл сам отец.

— Прости меня, дочка, что я тебя отдал за подонка! — сказал он, — Возвращайся домой! Беги от этого картёжника, ему ведь и крышу над головой проиграть не стыдно!

— Не ругайтесь на моего мужа! — окрикнула его Анча, — У каждого мужчины свой конёк, а он уже двух коньков проиграл в фербл. Он лёгкий человек, имеет страсть к игре, но сердце у него золотое. Как вернётся из трактира домой, так ни в жизнь обо мне не забудет!

Отец со слезами ушёл, а Хрдличка пил чем дальше, тем больше. Нигде не работал, только пил.

— Что же я за жена, если не прокормлю мужа? — сказала себе Анча и трудилась, как лошадь от зари до зари. Целые десятилетия она терпеливо старалась ради грязного, пьяного и всё более шепелявого мужа.

Батрак Матейка, теперь уже вдовец и председатель совхоза, говорил ей:

— Разводись с этим подлецом, Аничка! Его, шипуна, посядят, а мы вместе проведём прекрасную осень жизни на пороге нового общества!

— Никогда, Матейка! — отказала она, — Я несчастная женщина, и глупая, наверно. Но никогда я не допущу, чтобы на меня люди показывали пальцем и говорили»Она разведённая!»

Да, такая была тётя Анча. Была верной женой единственному мужу, уж какой был! Такую жену в городе не найдёшь!

Бедный рядовой Брада и не подозревал, что такие жёны вымерли и в деревне. Он всё лелеял свои мечты об очаровательной, пышнотелой и верной селянке, и конечно, они помогали ему переносить тяготы караульной службы больше, чем боевая подготовка и политическая грамота.

И вновь начали ходить слухи, что будут делать уколы. Кто‑то говорил, что от тифа, другой, что от столбняка, но особой разницы не было. Главное, что при одной мысли о предстоящих страданиях кое‑кто покрывался гусиной кожей.

— Вот это будет дело! — пугался Вонявка, — Я уже начинаю думать, что, может, лучше рискнуть с тифом?

— С уколами не угадаешь, — высказался художник Влочка, — Я вот знал одного дипломата, которого послали в Индию. Перед отъездом в него вкололи столько уколов, что он начал путать стороны света, жене говорил»Всего хорошего, дедуля!», а вместо трамвая на улице лез в помойку. Когда его потом через два года хотели послать в Гватемалу, то он заявил, что такого почёта и доверия трудового народа не заслужил, поскольку его дед симпатизировал аграрникам. С тех пор он дальше Кутной Горы не ездил, и страдал навязчивой идеей, что если он поедет к бабушке в Кежмарок, то ему будут делать прививку от проказы.

— Да, да, — уныло ответил рядовой Брада.

— Если бы вас, парни, как и меня, уколол Сатана, — хвастался Цимль, — вы бы не ныли из‑за одного мелкого укола! Тут главное, что это для вашей же пользы! Видели бы вы шефа нашей шайки Шмайдала, как он небрежным, но эффектным движением смахнул осиное гнездо в мешок из‑под сахара, а у мешка не было дна! Я первый раз в жизни видел, чтобы крутой парень скулил, словно койот! Нам его было так жалко, что мы его бросили в пруд, чтобы он поостыл, но он был такой отёкший, что вообще ничего не видел и не мог попасть к берегу. Плавал всё время по кругу, так что пришлось нам повозиться, чтобы его вытащить!

— Я однажды упал с велосипеда, — вспоминал Антонин Труц, — и ободрал себе локоть. Ну а они мне сразу вкололи укол от столбняка. В задницу, как тогда Ясанеку. Только мне колола молодая докторша, и мне было страшно стыдно.

— Потому что ты слабак! — разъяснил Цимль, — Имел бы ты за плечами столько, сколько я, ты бы и глазом не моргнул! Меня никакая докторша не смутит!

— Ты‑то что! — проворчал Вонявка, — Ты‑то кому угодно жопу выставишь. А в нас ещё осталось немного стыда! У меня точно!

— Потому что ты — дитя буржуазии! — настаивал Цимль, — а мы, городская беднота, не жеманимся.

— Я вот всё равно думаю, — уныло размышлял Брада, — что незачем колоть!

— Меня один тип хотел уколоть обычным ножиком, — вспомнил Цимль, — только это был не доктор. Четыре класса сельской школы и то вряд ли. Он жил на Качаке, а я у него увёл одну фифочку. Такая была миниатюрная брюнетка с пылким взглядом. А того фраера это как‑то задело и он на меня попёр с мачете для резки хлеба. Хотел меня пырнуть, только я у него нож выкрутил и уселся на его мужественную грудь. Потом свистнул парням и привязали мы его, беднягу, к мученическому столбу.

— А что вы с ним сделали, — заинтересовался Кефалин.

— Сняли с него ботинки, — рассказал Цимль, — и щекотали ему ступни пёрышком. А он рыдал и просил нас, чтобы мы его лучше отдубасили, но мы были немилосердны! Щекотали его два часа, и отпустили только тогда, когда он начал синеть лицом!

Старший лейтенант Гулак входил в число первейших обжор среди офицеров нашей армии. Он постоянно отирался около кухни, проверял гигиену и вымогал взятки за снисходительность. Его страсть к еде была фантастической, и ни один из поваров не мог вспомнить, чтобы Гулак когда‑нибудь был сыт. Казалось, нет на свете силы, способной испортить ему аппетит.

Повар Лебеда, привыкший к лоску международных отелей, эту недалёкую и вечно жующую скотину ненавидел всей душой, и если он хотел, чтобы его оставили в покое, не оставалось ничего иного, кроме как предлагать всё новые и новые лакомства.

Вот и в этот раз голодный лейтенант пришёл проконтролировать приготовление пищи. Он уже заранее ухмылялся и причмокивал в блаженном предвкушении.

— Какие‑то трудности, Лебеда? — спросил он, чтобы исполнить формальности.

— Когда я готовлю сегединский гуляш, никаких трудностей быть не может, — гордо объявил Лебеда, — Это моё фирменное блюдо.

— Однако, Лебеда, однако, — заинтересовался Гулак, — много же у вас фирменных блюд!

— Что да, то да, — выпятил грудь Лебеда, — но главное моё блюдо — именно сегединский гуляш! И этим я отличаюсь от других поваров. Зайдите в любой отель и закажите фирменное от местного повара — это всегда будет бифштекс с гарниром! Один туда напихает одного, другой — другого, но по сути это будет одно и то же! Разве что Доубрава из Яблонца делает вареники с рубленой ветчиной и поливает их татарским соусом. Ничего особенного, но есть можно. Против моего сегединского гуляша это ерунда, это каждый признает, кто глядит на вещи объективно и не ходит у Доубравы в поклонниках. Я не говорю, что Доубрава не умеет готовить, это глупости, но такой сегедин ему не состряпать, даже если он прибегнет к чёрной магии! Сам директор гранд–отеля»Звезда»Ян Пенкава–старший меня похлопал по плечу и сказал:«Пан Лебеда, вы гений! Ваш сегединский гуляш — незабываемое событие! Я его не пропущу, даже если желчный пузырь потом взбушуется, словно Красное море в шторм и придётся провести пару бессонных ночей! Ваш шедевр стоит одного острого приступа! Будь сейчас другие времена, а не теперешний мор и глад, быть бы вам, пан Лебеда, миллионером!«Я это, товарищ старший лейтенант, говорю не потому, что жалею о миллионах, мне на миллионы плевать, если я могу послужить трудовому народу, ведь я хожу на политзанятия и осуждаю империалистические происки, но этот пан Пенкава–старший в поварах и стряпне хорошо разбирался, потому что владел двумя отелями и оба на курортах. Петрклич и Чмаранда начинали у него. Он их эксплуатировал, это правда, но сделал из них мастеров. Я их наравне с Доубравой и Оутереком уважаю больше всех остальных. Хотя вот у Оутерека, товарищ старший лейтенант, ничего бы в рот не взял, даже если бы с голоду помирал. Он необыкновенный повар, но эти его эксперименты ему однажды чертовски дорого обойдутся! Я за ним однажды проследил, как он на самом деле готовит свой знаменитый рубленый бифштекс. Это был такой деликатес, что после него все облизывались аж до ушей, но когда он его готовил, рядом никого не должно было быть. Только я его секрет раскусил! Я его, товарищ старший лейтенант, разоблачил, словно антисоветский центр! Представьте себе, этот мерзавец, смолол на двести грамм мяса четырёх майских жуков! Натурально! Я его схватил за грудки и говорю ему:«Это тебе будет стоить жизни, Оутерек, кормить посетителей первого класса насекомыми!«А он принялся умолять, чтобы я про это молчал, и показывал мне книжку, в которой он вычитал, что после битвы у Белой Горы люди от голода поедали майских жуков, оторвав им голову, ножки и крылышки, и что эти жуки на вкус напоминали миндаль.«Я сам их, Иржи, попробовал», — говорит он мне, — «и в самом деле вкусно! И тут я понял, что это и есть та самая приправа, которой не хватает в моих рубленых бифштексах! А ты сам знаешь, что бывает, когда творческого человека посещает вдохновение!«Тут мне пришлось признать, что это правда. Каждый повар, заслуживающий этого имени, старается придумать что‑нибудь новое, изобретает свои секреты, которые никому не выдаст даже под пыткой. Даже сам палач Мыдларж из него не вытянул бы ни слова! Так что я Оутерека не выдал, но, говорю вам: ни до одного его блюда даже не дотронусь. Этих жуков я у него раскрыл, но кто знает, что он ещё туда добавляет? Ему когда придёт вдохновение, так он сам себя не помнит! Он, товарищ старший лейтенант, на всё способен! Его рубленый бифштекс — это был деликатес! Это было такое же лакомство, как мой сегединский гуляш! Это уже оценили люди со всех частей света!

Старший лейтенант Гулак сделал несколько неуверенных шагов. Его пухлые щёки ни с того стали приобретать лёгкий зеленоватый оттенок. Прожорливый лейтенант глядел на повара с крайним недоверием.

— Лебеда! — взорвался он, наконец, — Свинья вы кучерявая, что вы в этот чёртов гуляш кладёте? Признавайтесь!

И в этот раз ушёл, даже не попробовав знаменитое фирменное блюдо.

В тот день старшему лейтенанту Гулаку пришлось перенести ещё один удар.

Во двор замка въехала машина с провиантом, за рулём сидел пижонски одетый штатский. Гулак, как раз употребляющий персональную отбивную, выскочил из столовой и приказал группе солдат следовать за ним. Ему надо было принять у шофёра груз.

— Привет, Пепик! — раздалось из кабины, — Как дела, худышка! О, да у тебя три звездочки, ну поздравляю! Теперь каждому балбесу дают лампасы! Пепик, эдак ты скоро в генералы выйдешь!

Старший лейтенант нахмурился, злобно смерил взглядом шофёра, затем группу злорадно улыбающихся солдат, и ледяным голосом произнёс:

— Товарищ, вы меня с кем‑то перепутали! Я не припоминаю, чтобы когда‑либо с вами встречался!

— Да брось, Пепик! — расхохотался шофёр, — Вспомни! Я ведь Верпанек! Вер–па–нек! Мы с тобой рядом сидели, ботинки драили! Мастер тебя порол шпандырем, потому что ты ленивый был, как свинья! Ну, ясное дело, теперь‑то ты получше устроился!

Старший лейтенант надулся, как индюк, и что‑то пробормотал, но отпираться уже не решался. Наблюдающие за сценой солдаты веселились вовсю, и не особо это скрывали. Наконец, терпение у Гулака лопнуло.

— Вы, фраеры, — заверещал он на скалящихся бойцов, — Вы, негодные, вонючие фраеры! Вы думаете я тут для смеха? Я вам, засранцам, устрою, я вам так заверну гайки, что пузыри из носа пойдут! Интеллигенты! С сегодняшнего дня я вами займусь, подлецы! Мерзавцы!

Этот всплеск эмоций исчерпал его силы, потому что одышка у него достигла такой стадии, что её вызывало любое отклонение от нормы. Но с другой стороны, он слегка успокоился, снова обратился к солдатам сказал почти ласково:

— Товарищи! Надо осознавать, что провокаторы не сидят сложа руки! Наш товарищ президент, товарищи, вообще был плотником!

— Махачек! — закричал старший лейтенант Гулак, — Столовая должна сверкать, как зеркало! Сверкает?

— Не сверкает, — честно ответил доктор.

— А почему не сверкает, свинья вы ленивая? — рявкнул офицер, — Почему здесь, как в хлеву?

— Мне никогда не представлялось случая посетить хлев, — усмехнулся Махачек, — поэтому у меня нет воможности сравнивать. Но столовую я подмёл.

— Подмёл! — оскалился Гулак, — Это что работа, повозить метлой по полу? Ваша обязанность, Махачек, эту столовую как следует отдраить, ясно?

— Ясно, — ответил доктор, — но должен с глубоким сожалением сообщить вам, что неизвестный злоумышленник похитил все тряпки.

— Не врите мне! — разозлился лейтенант, — Кому надо красть ваши тряпки? Вы их, небось, куда нибудь спрятали, чтобы уклониться от исполнения своих обязанностей! Но со мной этот номер не пройдёт! Ну уж нет!

Тут он расставил ноги пошире и завопил во всё горло:

— Хохман! Рядовой Хохман, ко мне!

Дежурный по кухне рядовой Хохман подошёл к лейтенанту.

— Хохман, — сказал Гулак, — у Махачека кто‑то украл все тряпки, и он, бедняга, не может помыть пол. Сбегайте на склад и принесите две тряпки!

— Есть! — ответил Хохман. — Но для этого, товарищ старший лейтенант, нужна бумажка. Иначе складские мне ничего не выдадут!

Лейтенант помрачнел. Ему было лень заниматься любым делом, а писать он просто ненавидел.

— Ну ладно, — пробурчал он, подумав, — сделаю вам бумажку!

Выдрав из блокнота листок, он с трудом, корявыми буквами вывел:«Нужно 2 тряпке»и протянул листок дежурному:

— Достаточно этого, Хохман? По–моему, здесь всё чётко и ясно.

— Конечно, — отозвался тот, — только, с вашего позволения, товарищ старший лейтенант, в слове»тряпки»на конце должно быть»и».

Лейтенант задумался.

— А знаете, вы, пожалуй, правы, Хохман, — сказал он, поразмыслив, — Теперь и я припоминаю, что»тряпки» — слово–исключение. Я уже пару лет как закончил школу и все эти штучки из головы повылетали. Давайте сюда, я поправлю.

Набрав воздуха, как перед жимом стокилограммовой штанги, и сопя над каждой буквой, он написал:«2 тряпки палавые. Ст. л–т Гулак»Хохман, на этот раз не сказав ни слова, отправился на склад.

— А вы, Махачек, — вновь обратился лейтенант к доктору, — будете драить, чтобы и от вас обществу была какая‑то польза! Я вам удивляюсь, почему вы о себе не задумаетесь?

— Куда сегодня пойдем закинуть удочку? — спросил Цимль в одних из солнечных воскресных дней. Его голос звучал неуверенно, поскольку члены команды»ПДА Удар», к которым он обращался, имели прямо‑таки катастрофический недостаток финансов, как это всегда бывало за пару дней до получки.

— Куда пойдём? — повторил Вонявка и приготовился смачно ответить, но потом лишь махнул рукой и громко зевнул.

— На объектах такой проблемы нет, — проворчал Вртишка, — Там посылки и пиво течёт рекой!

— И ром тоже, — мечтательно сказал Влачиха, — Врезать бы сейчас десяток пльзенских, да к каждому ещё по рюмке, вот это да…

— Но там, господа, ещё и работать приходится! — возразил Кефалин, — Со всех сил вкалывать! А как я по вам вижу, вам этого особо не хочется!

— У меня ни гроша нету, — сказал Вонявка кисло, — а в Двóрцах танцы. Внутрь можно было бы пролезть через сортир, а потом что? Болтаться там весь вечер насухую, это мне не пойдёт…

— Разве что нашёл бы девку, которая бы за тебя платила, — сладко произнёс Цимль, — Такой светский лев, как я, всегда найдёт возможность!

— Ты, Преступная Башка, не подначивай! — пробрюзжал Вонявка, — Я за тобой уже девять месяцев наблюдаю, как ты закидываешь удочки, но что‑то ничего дельного до сих пор не клюнуло!

— Зато как клюнет, — пообещал Цимль, — так ты треснешь от зависти!

— Господа, — снова отозвался Кефалин, — а что вы скажете на то, чтобы сегодня отправиться в Жинковы?

Компания задумалась. До Жинков было больше часа ходьбы, и каких‑то особых развлечений там ожидать не стоило. Но там был большой пруд, в котором можно было искупаться, а в тамошний замок как раз сегодня прибыла новая партия курортников и курортниц по профсоюзной линии.

— В этом что‑то есть, — рассудил Цимль, — Если приехали какие‑нибудь красивые девчонки, то мы бы могли воспользоваться случаем.

Остальные также были склонны принять предложение Кефалина, и пришли к убеждению, что без денег солдату лучше побыть на лоне природы, чем на танцплощадке. И все отправились в Жинков.

Дорогу они скрашивали надеждами о стройных, прелестных и волнующих профсоюзных активистках, которые наверняка пожелают на курорте закусить удила. Но реальность, увы, не оправдала их надежд. Перед замком прогуливались толстые папаши с супругами, и если тут и были какие‑либо девушки, то они значительно отличались от представлений Цимля и остальных. К тому же среди отдыхающих царило скованное настроение. За несколько часов до того они проводили общее знакомство, на котором каждый представлялся всем остальным, и где произошёл инцидент на классовой почве. Бывший ломницкий торговец Йина (который, как известно, находился под покровительством святого Антонина) уже пять лет честно работал пекарем на социалистическом предприятии, и в связи с тем, что демонстрировал высокие показатели, был награждён путёвкой на курорт. Он приехал со всей семьёй в Жинковы, не подозревая, что его приезд развяжет идеологические страсти. Едва он представился прочим отдыхающим, как со стула вскочил партработник Хлепоун.«Я не стану жить под одной крышей с капиталистическим живодёром, который притеснял рабочий класс!» — закричал он, — «Я протестую против того, чтобы подобные пиявки имели право отдыхать на курортах, и если немедленно не будут приняты меры, я буду жаловаться в вышестоящие инстанции! Я не стану дышать одним воздухом с теми, кто наживался на наших мозолях, сосал нашу кровь и приказывал по нам стрелять!»

Пан Йина робко попытался объяснить, что к расстрелам он не имеет отношения, поскольку он просто пек ломницкие сухари, а теперь уже пятый год значительно перевыполняет план, но Хлепоун объявил, что не желает выслушивать империалистическую пропаганду. Так что пускай пан Йина убирается из общества, в которое пробрался благодаря своему коварству, а не то узнает, что такое железный рабочий кулак!

Полчаса спустя семейство Йины уехало обратно в Ломницы–над–Попелкой, но общую атмосферу это не разрядило. Отдыхающие были замкнуты и испуганы, только товарищ Хлепоун довольно насвистывал мелодии из массовых песен.

В такой ситуации солдаты с Зелёной Горы вряд ли могли бы показаться в Жинковах светом в окошке. Цимль, впрочем, начал заигрывать с одной рыжеволосой комсомолкой, но делал это скорее для того, чтобы не пострадала его репутация неотразимого соблазнителя. Большинство солдат разделись до трусов и попрыгали в воду, что, хоть и было приятно, но не давало ответа на вопрос, как быть с воскресным вечером. А тот неумолимо близился.

С наступлением сумерек всё же нашлось какое–никакое решение. Трое молодых любителей музыки неожиданно для всех расчехлили гармошку, гитару и кларнет. Усевшись под деревом возле пруда, они принялись наигрывать модные в последнее время песенки:«Кристинка»,«Песенка за грош»и»Нелли Грей». Товарищ Хлепоун был недоволен и то и дело покрикивал, чтобы играли»Чапаева»,«Бандьера росса»или»Кубанских казаков», но вопреки своему напористому баритону, оставался в меньшинстве. Тот факт, что пришлось временно выпустить из рук культурную ситуацию в Жинковах, Хлепоун сносил очень тяжело. Прохаживаясь по парку, он постоянно ворчал что‑то о влиянии империалистических разведок.

Вокруг куротного трио тут же собралась группа молодёжи, в которую входили и солдаты с Зелёной Горы, сюда же поспешили и люди из деревни. Несколько пар попытались танцевать, но ни влажная трава, ни посыпанные песком дорожки на роль паркета не годились. Цимль оглядывался, куда бы ему закинуть удочку, перескакивая взглядом с одной девушки на другую. Его лицо, впрочем, говорило о том, что до желаемого результата ещё далеко. Все заслуживающие внимания девушки были поголовно заняты, и жались к своим кавалерам, в то время как менее привлекательные не отвечали строгим требованиям Цимля, и главное, требованиям сурового критика Вонявки.

Всеобщее настроение, очевидно, благодаря тихому и спокойному вечеру, начало приобретать лирическую окраску. Музыканты заиграли сентиментальные словацкие мелодии, к которым присоединился самодеятельный хор. И даже товарищ Хлепоун сменил гнев на милость, прислонился к дереву и с чувством мычал»В Годонине в солдаты меня взяли».

Некоторые влюблённые парочки начали незаметно исчезать в темных зарослях кустов.

— Опять мы тут попали, как крестьяне под Хлумцем — бурчал Вонявка, — Вокруг один порожняк, а мы…

— Это всё Кефалин, — заявил Вртишка, — Он нас сюда вытащил, и значит, несёт полную ответственность!

— А что если скинуть его в одежде в воду? — любезно спросил Цимль, и было ясно, что его предложение найдёт горячую поддержку среди солдатской общественности. Исполнению плана помешал щуплый блондинчик, который подкрался к солдатам с весьма таинственным видом.

— Парни, — зашептал он, — Хотите заработать сотню?

— Чего ещё? — спросил Вонявка недоверчиво, но по нему было видно, что означенной суммой он бы не побрезговал.

— Надо дать одному фраеру по роже, — информировал его блондинчик, — Вон тому, который к кривому дереву прислонился.

— Это можно, — прикинул Цимль, — Много возни не будет.

— Сотня — это, конечно, хорошие деньги, — сказал Кефалин, — но с другой стороны, мы не наёмные убийцы. Нам этот парень ничего не сделал.

— А ещё можно хорошо влететь, — сомневался Вонявка, — Не можем же мы просто так, ни с того, ни с сего колотить людей. Тем более, когда мы трезвые.

— Ничего особенного делать не надо, — насупился блондинчик, — Что вам за это будет? В армии вы на всю жизнь, а если и выберетесь когда‑нибудь, то только в тюрьму. Наш кулак Карпишек там уже пятый год.

— Вон ты какой информированный! — нахмурился Вртишка, — Вот только я такие разговоры не люблю!

— Погоди, — придержал его Цимль, — торговые операции должны протекать без ругани и ненужных осложнений!

Тут он обратился к блондинчику:

— Сотню придётся уплатить вперёд!

— Ну.., — вертелся блондинчик.

— И без обсуждений! — постановил Цимль, — Где нам тебя потом искать? И вполне вероятно, что после акции нам придётся срочно делать ноги!

— Ну, ладно, — согласился блондинчик, передавая Цимлю деньги, — Но только не надо его избивать до полусмерти, достаточно будет, если треснете ему пару раз.

— Этого мы тебе, приятель, гарантировать не можем, — сказал Цимль, — Мы суровые парни, и если берёмся за дело, то уж работаем с огоньком!

Блондинчик был вполне удовлетворён ответом, и компания направилась к ничего не подозревающей жертве.

— Парни, мне это не нравится, — вздыхал Кефалин, — дело хоть и выгодное, но какое‑то подлое.

— Предоставь всё мне! — ухмыльнулся Цимль, — Ты специалист по театрам, так что не лезь в интриги и козни преступного мира.

Солдаты обступили низкорослого кривоногого увальня, который выглядел весьма удивлённым. Весь его вид говорил, что у него и в мыслях не было заводить дружбу с армейскими.

— Вот что, братишка, — подступил к нему Цимль, — знаешь вон того блондинистого красавца?

— Ну да, — сказал увалень, — я у него увёл Маржену Троячкову.

— А вот этого делать не следовало! — грустно сказал Цимль, — Потому что эта Маржена как раз и есть причина того, что твоя жизнь превратится в ад! Как видишь, мы самые что ни на есть первостатейные хулиганы, а некоторые из нас и вовсе законченные подонки! Как разобьём тебе сейчас рыло, так ещё поищешь такого врача, чтобы смог его заново собрать!

— Но… как это… почему?.. — заикался парень, — Я ведь вам ничего не сделал…

— Ясное дело, ничего, — согласился Цимль, — так что мы тебя измолотим с крайней неохотой! Ты себе и не представляешь, как нам тебя будет жаль. Но обязанность есть обязанность!

— Какая обязанность? — заскулил увалень, — Я вас вообще не знаю! Вы же не будете из‑за Форейта меня бить? Он член Союза Молодёжи, а я такой же реакционер, как и вы! А может, и ещё хуже!

— Мы политикой не занимаемся, — отрезал Цимль, — Я тебе просто хочу объяснить, за что тебя изобьют. Тот твой приятель, у которого ты увёл Маржену, нам дал сотню, чтобы мы тебя взяли в оборот. Сам знаешь, что значит сотня для бедного солдата! За такие деньжищи мы тебя так разукрасим, что потом встать не сможешь!

— Что это за свинство! — хныкал увалень, — Так же нельзя!

— Ещё как можно! — оскалился Цимль, — Через десять минут Маржена тебя не узнает! Ты и так‑то не красавец, а то ли ещё будет!

— Ребята! — застонал увалень, Я вам дам ещё сотню, только оставьте меня в покое! Вот, держите!

Цимль просиял и протянул руку за деньгами.

— Вот видишь, — сказал он, — с нами можно договориться! Взятки мы берем с превеликой радостью. Только теперь счёт равный, а мы фактически остались без работы. Если добавишь еще полсотни, мы бы наваляли тому блондинчику!

— У меня всего тридцать крон! — вздохнул увалень, — Если вам хватит…

— Давай сюда! — решил Цимль, — И вали домой, как будто ты тут ни при чём! Тут будет страшная бойня!

Увалень кинулся по направлению к Жинковым, как будто ему вслед стреляли.

— Ну что, господа? — торжествовал Цимль, — Это уже какой‑никакой капитал!

— Хорош языком молоть, — отказал ему в почестях Вонявка, — Уже десятый час. Если хотим что‑нибудь наловить на танцульках в Дворцах, то пора топать!

— Придём в самый раз, — посулил Цимль, — Будет самое время закинуть удочку!