Старший лейтенант Мазурек въехал в двухкомнатную квартиру в правом крыле того же здания, где жили его подчинённые. И въехал не один, а привёл с собой энергичную брюнетку, на голову выше себя, которая начала с того, что влепила ему две изрядные оплеухи прямо на плацу. Никаких поводов к тому не было, разве что выражение лица её супруга служило поводом само по себе.

Мазурек только заморгал, испуганно огляделся и поспешил домой, преследуемый разъярённой дамой, приговаривающей, что эту тупоумную скотину убить мало.

Пани Яна была очень зла. Она вышла за Мазурека на вершине его славы, когда он служил в отделе военной физподготовки. Уже тогда он был старшим лейтенантом, и можно было предполагать, что в этом звании не засидится, потому что в элитных частях продвигались быстро. Она не строила иллюзий об интеллекте Мазурека, но в армии сочла этот недостаток за незначительный. Сама она была бедной пражской девушкой, работала официанткой, и её мечты о будущей жизни были весьма просты. Выйти за богатого, получить хорошую квартиру в Праге, не ходить на работу и изображать сливки общества. С Мазуреком у неё чуть было не получилось.

Но как только они поженились, дела лейтенанта пошли под гору. При проверках выявились некоторые мелкие неясности в его политическом образовании, особенно инспекцию удивляло то, что он постоянно говорил»Социалистические Штаты Америки»,«товарищ Аденауэр», а когда его спросили про государственный гимн, то он фальшиво запел»Армии – ура!»

Спустя несколько дней Мазурек был переведён в боевую часть в Пльзене, потом в Домажлицы, потом в Пелгржимов. Тут его репутация сильно пострадала, и он не поднимался выше командира взвода. Но горькую чашу пришлось испить до дна — Мазурека признали неспособным командовать в боевых частях, и ему предложили либо уволиться из армии, либо перейти в трудовые части. Он выбрал второе, и Табор стал его пятнадцатым местом службы. Пани Яна следовала за мужем по всей Родине, и её мечта о новой квартире и красивой жизни в Праге улетучивалась. И во всём был виноват этот проклятый дуралей, который погубил ей молодость и заставил её жить кочевой жизнью, словно какая‑нибудь цыганка!

Наверное, она бы ушла от Мазурека, если бы не оказалось, что он ей беззаветно предан, и она может ездить на нём как угодно. Она ругалась, а он и пикнуть не смел. Она начала его бить, а он не протестовал и не сопротивлялся.

Это пани Яне очень понравилось, и её самооценка снова повысилась. В конце концов, Мазурек ведь старший лейтенант, а какая ещё женщина может себе позволить колотить старшего лейтенанта нашей народно–демократической армии?

Старший лейтенант Мазурек, как командир, особо себя не проявил. У него хватало забот с женой и хозяйством. Он ползал по полу и драил паркет, выбивал ковры, пылесосил, прибивал крючки и чистил ботинки. За каждый промах пани Яна отвешивала ему оплеухи или смачно хлестала резиновым шлангом.

Наверное, в суете он и вовсе забыл бы, что командует ротой, но тут его ни с того ни с сего вызвали в командование гарнизона.

— Товарищ старший лейтенант, — сказали ему, — с сожалением отмечаем, что дисциплина в вашей роте удручающа. Ваши солдаты в рабочее и нерабочее время шляются по Табору, посещают пивные и зачастую дерутся. Они подают дурной пример остальным военнослужащим, кроме того, целый ряд гражданских лиц указывает на бесконтрольность ситуации. Наведите порядок, товарищ старший лейтенант, в противном случае мы направим жалобу командованию вашей части!

Мазурек испугался, потому что это могло бы вылиться ещё в один переезд, и решил действовать. Он отправился с инспекцией в город, и первыми, кого он встретил, были Кагоун, Кунте и Кефалин. Они как раз направлялись в грандотель»Браник», но не дошли.

Мазурек остановил их властным жестом, но тут же огонь в его глазах погас, и он заныл:«Так нельзя, товарищи, работа есть работа, военнослужащий имеет свои обязанности, а офицер должен быть строгим и справедливым, солдат — часть армии, а дисциплина — это главное, я вынужден вас наказать, товарищи…»

Тут он обратился к Кефалину:

— Как ваша фамилия?

— Шумлирж, — не моргув глазом, ответил Кефалин.

Мазурек старательно записал в блокнот. — А ваша? — спросил он Кагоуна.

— Рокитник, — сказал Кагоун.

— Рокитник, — довольно промычал Мазурек, — И третий товарищ?

Кунте сказал, что его фамилия Бобечек, и его слова были приняты на веру.

— Теперь идите на рабочие места, — указал им лейтенант, — а вечером будет объявлено о вашем наказании.

Бойцы пошли на стройки, споря о том, что сделает Мазурек, когда поймёт, что его обманули.

Вечером старший лейтенант построил роту и повышенным голосом объявил:«Назначаю рядовым срочной службы Шумлиржу, Рокитнику и Бобечеку пять дней строгого ареста…»

Дальше он продолжить не смог, потому что рота буйно захохотала. Мазурек испуганно посмотрел на старшину Блажека, поскольку не был уверен, что не вспыхнул бунт. Блажек тоже не мог выговорить ни слова, но потом овладел собой.

— Товарищ старший лейтенант, — сказал он, — таких солдат в нашей части нет.

— Должны быть, — стоял на своём Мазурек, — У меня здесь чёрным по белому: Шумлирж, Рокитник и Бобечек.

Но Блажек вновь решительно отверг существование перечисленных солдат. Мазурек нахмурился и подошел ближе к строю. Пристальным взглядом он рассматривал своих подчинённых одного за другим. Некоторые казались ему знакомыми, но точно указать виновных он не решался.

— Товарищи, — вздыхал он, — какое может быть доверие, когда сплошной обман, это надо исправлять, дисциплина и доверие, это главное, есть солдат, а есть командир, когда они друг другу не доверяют, это плохо, сила армии в дисциплине и доверии, надо это понимать, это очень важно, товарищи, я хочу по–хорошему, хотя я человек суровый, почему вы мне лжёте, если Шумлирж, Рокитник и Бобечек здесь не служат, то это неправильно, товарищи, это не доверие…

Наверное, он говорил бы ещё очень долго, если бы на балконе не появилась пани Яна и не вмешалась бы с присущим ей темпераментом:

— Павол! — взвизгнула она великолепным сопрано, — ты что думаешь, я за тебя буду мыть окна?

С появлением старшего лейтенанта Мазурека ситуация в роте действительно изменилась. После ухода лейтенанта Гамачека не стало последнего человека с сильным характером, и никому не хотелось занимать его место. Мазурек к этому не имел ни малейших способностей, лейтенант Троник старательно держался политической линии, и дисциплинарные проступки его не занимали, а мастер популистской политики старшина Блажек, который не принадлежал к диктаторскому типу, лишь расширил торговлю увольнительными и продовольствием. Солдаты ездили домой каждые две недели. В субботу и воскресенье всегда исчезало полроты, а Мазурек этого и не замечал. Блажек манипулировал ротой, как хотел, и всегда умел совместить собственный интерес с интересами остальных. Солдаты, уезжающие в субботу утренним поездом к своим жёнам и девушкам, охотно отказывались от своего двухдневного рациона в пользу старшины.

Мазурек очень удивлялся аскетизму своих подчинённых, которые не просили увольнительных, как это бывало в других частях. Ему, как командиру, даже приходилось поломать голову, чтобы отчитаться перед Непомуками о шести положенных увольнениях. В будний день домой не ездил никто, за исключением рядового Тыживца.

Рядовой Тыживец то и дело совершенно легально ездил в Прагу по поводу своего развода или, наоборот, очередного примирения с женой. Его заваливали письмами друзья, наперебой сообщая ему об изменах жены. Тыживец рвал на себе волосы, угрожал самоубийством, и вызывал всеобщее сочувствие. Каждый раз он подавал заявление о разводе, адвокатская контора вызывала его на заседание, и там он с женой опять мирился. Так все повторялось вновь и вновь, и кое‑кто поговаривал, что Тыживец — остолоп, раз прощает жене такое поведение.

Однажды вечером Кефалин наткнулся на Тыживца в помещении, которое когда‑то должно было стать ванной. Тот стоял, прислонившись к стене, и всхлипывал.

— Что случилось? — спросил Кефалин.

Тыживец сначала промолчал.

— Она мне изменяет, — сказал он, наконец.

— Ты ведь уже давно знаешь! — удивился Кефалин.

Тыживец повертел головой.

— Где там, — вздохнул он, — это была такая уловка, чтобы я чаще мог к ней ездить. Эти письма мне посылал один приятель, который работает в адвокатской конторе. И все шло хорошо, пока я этого проклятого, подлого адвокатишку не привёл к себе домой. Теперь всему конец!

— Она в него влюбилась? — спросил Кефалин.

— Насчёт влюбилась не знаю, — горько сказал Тыживец, — знаю только, что она с ним спит, а это ещё хуже, чем если бы она в него влюбилась!

Лейтенант Троник вызвал Кефалина к себе в кабинет.

— У меня к вам, Кефалин, есть один деликатный вопрос, — слова лезли из него, как наждачная бумага, — Я хотел бы узнать ваше мнение, как комсомольца и ротного агитатора. Обещаю вам, можете говорить откровенно.

— Я попробую, — пообещал Кефалин, — но я не понимаю, о чём речь.

Троник тяжело вздохнул. — Что вы думаете о текущей ситуации? — спросил он патетически.

Кефалин задумался.

— Ситуация тяжелая, — сказал он, подумав, — западные империалисты…

— Я имею в виду не международную ситуацию, — прервал его лейтенант, — и вы это прекрасно знаете. Я говорю о ситуации в нашей роте. Мне кажется, и не только мне, что то, что происходит, не идёт на пользу сознательности личного состава. Я никогда не вмешивался в полномочия командира, и делать этого не собираюсь. У лейтенанта Гамачека, конечно, тоже были недостатки, но это… Что чересчур, то чересчур!

— Если бы вы, товарищ лейтенант, выражались яснее, — притворился дурачком Кефалин, — я и вправду не понимаю, о чём вы.

— Чёрт, Кефалин! — взорвался лейтенант, — Вы хотите сказать, что не знаете о невозможном поведении старшего лейтенанта Мазурека? Вы понятия не имеете о том, что его жена, к слову сказать, очень несознательная гражданка, его бьёт? Разве можно такие вещи молча сносить?

— Если он сам их сносит молча, — пожал плечами Кефалин, — почему это нас должно беспокоить?

— Командир должен быть образцом для подчинённых! — воскликнул лейтенант, — Бойцы должный видеть в нём пламенный пример! А это что за пример, когда жена его колотит, словно сноп? Она даже купила для него новый кнут!

Кефалин сладко улыбнулся.

— С этими примерами всё ужасно сложно, товарищ лейтенант, — сказал он, — Даже вот Юлиус Фучик не для всех пример! У карлинского виадука держал сырную лавку торговец Кочвара, и он всегда говорил:«Мне пан Фучик всегда нравился, очень хороший был покупатель. Любил сыр и часто ко мне заходил. Милый, приличный человек. Только я его каждый раз видел с новой девушкой, и таких людей нельзя ставить в пример молодёжи!»

— Кефалин, что вы мелете! — разозлился Троник, — Речь идёт не про взгляды реакционного спекулянта, а об очень важной политической проблеме. Я полтора года работаю с людьми, и в тот момент, когда вот–вот должны появиться положительные результаты, приходит такой командир. Я знаю, во что это может вылиться. У нас в»Соколе»когда‑то был преподаватель–гомосексуалист, который совращал подростков. Когда это вышло наружу, местные граждане забыли про Тырша и Фюгнера, и даже попытались поджечь здание»Сокола». Так реагируют простые люди, и с нам с ними приходится считаться. По командиру часто судят обо всей армии, и это надо в должной мере учитывать.

— Я всё равно не знаю, что нам делать, — сказал Кефалин, — В конечном итоге я лично против товарища старшего лейтенанта ничего не имею. Вот если бы он пил, или бил жену…

— Тогда всё было бы в порядке, — оборвал его лейтенант, — Потому что офицер должен себя вести, как мужчина. Чуть больше жёсткости — это всегда простительно. Но так… боже мой, Кефалин, неужели до вас не доходит?

— Пока нет, — сказал Кефалин.

— Как же так, — сетовал лейтенант, — вы, как комсомолец, должны были бы мыслить политически! Вы должны каждый частный случай видеть в общей картине. Как, например, Ясанек. Тот сразу обратил внимание, что поведение товарища старшего лейтенанта может привести к непредсказуемым последствиям. Мы живём в тяжёлых условиях, в окружении ряда товарищей, которые в нашу правду не верят даже приблизительно. Офицерский коллектив и члены комсомольского актива должны держаться так, чтобы их слова не расходились с делом. Учитель Анпош мне сказал:«Человеку порой бывает больно взглянуть правде в глаза! Но я это сделал, хотя я простой солдат!«Товарищ Бобр тоже очень огорчён и все остальные, независимо друг от друга, просили меня предпринять шаги в этом направлении. И я хотел бы знать, что вы на этот счёт думаете?

— Трудно сказать, — пожал плечами Кефалин, — меня это как‑то не очень волнует.

— А я, Кефалин, всё же думаю, — поднял указательный палец лейтенант, — что настало время перейти от оппортунистической пассивности к большевистской активности!

Лейтенант Троник и в самом деле не мог на всё это смотреть, и при первой же поездке в Непомуки проинформировал Таперичу. Тот, впрочем, не был особо потрясён.«Вон как», — сказал он задумчиво, — «Бьёт его, значит. Как будто бы остального всего мало! Лейтенант Зайох в Крумлове привязал солдата к дереву и плевал ему в рожу. Чрезвычайное происшествие! Чалигу тоже придётся посадить! И ещё кой–какие товарищи полетят с армии. Ну что, Троник? Я могу и лес рубить!»

Также и капитан Оржех не счёл случай Мазурека требующим немедленного решения.

— Видите ли, товарищ лейтенант, — сказал он, — а что мы, собственно, можем сделать? Приложим немыслимые усилия, чтобы избавиться от офицера, который, будем говорить откровенно, дурак, и которого бьёт жена. Хорошо. А кого нам пришлют вместо него? Вы же знаете, что командиров нам присылают по большей части в наказание. Поэтому я думаю, что тут нам нельзя действовать поспешно. Постарайтесь найти положительные стороны. Товарищ Мазурек, например, человек тихий и скромный.

— Зато его жена — нет, — жаловался Троник, — Она вечно недовольна и ругает его такими словами, что это политически невыносимо. Командир превратился в посмешище, а это самое скверное, что может быть!

— Товарищ лейтенант, — зевнул капитан, — нас ждёт еще немало задач, которые нам предстоит выполнить. Мазурек — это второстепенный вопрос. Я вот был в Праге, и там готовится то, чего я искренне опасаюсь. — Он сделал драматическую паузу и продолжал, — Никому об этом ни слова, товарищ лейтенант. Мы не имеем права поднимать панику, пока ещё ничего не решено. — Он снова многозначительно помолчал, и, понизив голос, зашептал: — Очень серьёзно рассматривается вопрос о том, чтобы действительная срочная служба в ЧССР была продолжена до трёх лет. По крайней мере, в большинстве боевых, и в трудовых частях тоже.

— Боже милостивый! — ужаснулся лейтенант, — Это же…

— Задачей всех нас, политических работников, — произнёс капитан Оржех, — будет решительное пресечение любых попыток мятежа!

Новость, с которой капитан Оржех познакомил лейтенанта Троника, не была вымыслом. К солдатам она начала просачиваться из разных мест, прежде всего от танкистов, работающих в канцелярии. Офицеры вдруг стали вежливыми, доброжелательными и осмотрительными. Но среди личного состава нарастало беспокойство.

Некоторые считали эту новость пустышкой. Ясанек объявил, что речь идёт о слухах, распространяемых западными империалистами, чтобы разлагать нашу армию, но большинство солдат готовились к тому, что приговор будет вынесен.

В обстановке всеобщей нервозности незамеченными прошли несколько нарушений дисциплины, которые в другое время привлекли бы всеобщее внимание. Цина избил одного сержанта–сверхсрочника, который позволил себе влезть без очереди в армейском магазине, бигамист Петранек окончательно решил принять магометанскую веру, а Цибуля переехал в съёмную квартиру к жене, откуда утром приходил на работу.

Некоторые солдаты издевательски окрикивали проходящих мимо офицеров, а те спешили прочь, как будто они ничего не слышали, и вообще ничего не было.

Официальный приказ Алексея Чепички сюда, впрочем, так и не дошёл. Но в один из дней лейтенант Троник собрал комсомольский актив.

— Наверняка вы, товарищи, слышали о том, — сказал он устало, — что срочная воинская служба должна быть продлена ещё на год.

— Да, — сказал Ясанек, — это империалистическая пропаганда, и я всегда ей решительно противостоял.

— К сожалению, это не пропаганда, — прервал его Троник, — хотя империалистическому окружению мы можем поставить в вину то, что мы вынуждены прибегнуть к этой непопулярной, но необходимой оборонительной мере. Не забываем, товарищи — международная ситуация очень серьёзна. Каждый из нас, конечно, понимает, что нет другого решения, кроме продления срока воинской службы.

— Твою мать! — выругался Кефалин, но лейтенант великодушно закрыл на это глаза.

— Полагаюсь на вас, как на комсомольский актив, — продолжал он, — как на самых сознательных товарищей в части! Требую от вас, чтобы вы были на высоте и ответственно исполнили великое задание, которое вам будет доверено. Вы, товарищи, должны воздействовать на остальных товарищей, объяснять им, почему необходимо было прибегнуть к этой мере, и убеждать их в правильности нашей политики. Сегодня после обеда рота соберётся в политкомнате и будет ознакомлена с приказом товарища министра. От вас требуется, чтобы вы этот приказ поддержали!

— Я‑то его поддержу, — вызвался Бобр, — Только кто мне даст гарантию, что мне за это не разобьют рожу?

— Полагаю, что от имени комсомольцев лучше всего выступил бы Ясанек, — не принял его кандидатуру лейтенант, — Что скажете, Ясанек?

Ясанек не сказал ничего. Нервы у него не выдержали, и он разрыдался, как ребёнок. Мысль о том, что его ждёт ещё год с киркой и лопатой, для него была столь ужасающей, что на его речь лучше было не рассчитывать. К счастью, лейтенант это понял и обратился к учителю Анпошу.

— А вы, Анпош? — спросил он, — Произнесёте речь?

— Я думаю, что лучше всего справится Кефалин, — защищался учитель, — Он ведь больше всех водится с людьми, на которых надо воздействовать в первую очередь, и к нему они больше прислушаются.

— Хорошо, — согласился лейтенант, — Собрание, где будет зачитан приказ министра, начнётся в шестнадцать ноль–ноль. Приказ зачитаю я, затем я передам слово товарищу командиру, который произнесёт успокоительную речь. А потом выступит товарищ Кефалин, как комсомолец.

То, что близится катастрофа, было ясно каждому, кто заглянул бы в танковую часть напротив. Все солдаты, включая караульных, были разоружены, а склады вооружений тщательно заперты. Дежурные по роте не приветствовали офицеров, изображали слепоту и шарили руками вокруг себя с криками»Ищу дембель!»

Хотя в стройбате ещё находились оптимисты, утверждающие, что продление службы коснётся лишь боевых частей, незаменимых для защиты Родины.

«Мы что, элитные войска?» — аргументировали они, — «и потом — у нас полно народу со сниженной группой годности».

Но их оптимизму вскоре было суждено перенести жестокий удар.

Среди всеобщей неопределённости и догадок Кефалин выбрался на улицу и направился в ближайший магазин. Тщательно вывернув карманы, он выяснил, что у него с собой девять крон наличными. Кефалин выложил их на прилавок и показал на бутылку фруктового вина»Малагелло».

— Редкостная дрянь, — отметил продавец, — ты, дружище, с ним поосторожнее!

Кефалин взял бутылку и спрятал её под шинель. Когда он вернулся в часть, бойцы собирались в политкомнате, яростно споря о причине неожиданного собрания.

— Проходите, Кефалин, — позвал лейтенант Троник, — Уже начинаем.

— Мне надо в туалет, — с отсутствующим видом сказал ротный агитатор, и, чуть помедлив, пошёл в умывальную. Усевшись в углу, он вытащил бутылку, откупорил её, закрыл глаза и начал пить. Долго и упорно. Через каждые несколько глотков он прерывался набрать воздуха, но тут же возвращался к делу. Через две или три минуты адское содержимое бутылки было ликвидировано.

В политкомнате, тем временем, проходило собрание. Лейтенант Троник дрожащим голосом зачитал приказ о продлении действительной воинской службы. Глубокое потрясение поначалу отозвалось тишиной. Каждый чувствовал, что сегодня дело добром не кончится. Опасное напряжение наполнило воздух.

К роте обратился старший лейтенант Мазурек.«Товарищи», — заскулил он, — мы все должны осознать, что государство полагается на нас, потому что армия — опора государства, наш народ верит в армию, мы должны исполнить то, что от нас требуется, каждый должен стоять на своём месте, так должно быть, товарищи, мы должны…»

— Жидовство! — завопил Салус.

— Свинство! — присоединились остальные, стуча и колотя по столам, свистя и издавая звуки, не отвечающие важности момента.

— Товарищи, — кричал Троник, — дайте товарищу командиру договорить!

Но Мазурек, похоже, и сам договаривать не хотел. Он испуганно скорчился в углу, словно к нему приближалась его супруга.

Лейтенант Троник изо всех сил пытался овладеть ситуацией. Глазами он пытался отыскать комсомольцев, но их вид был неутешителен. Ясанек опять рыдал, учитель упрямо глядел в пол, и даже Бобр в этот раз не проявил желания поставить весь свой авторитет перевоспитанного грабителя на защиту мудрого решения Алексея Чепички.

— Кефалин! — осенило лейтенанта, — Единственный, кто поможет нам не выпустить ситуацию из‑под контроля — это Кефалин!

Стремительно выбежав из комнаты, он кинулся к туалетам, чтобы известить агитатора о необходимости его вмешательства. Но Кефалина там не было. Лейтенант бегал по дому, заглядывал в помещения и звал Кефалина по имени. Безрезультатно. Но тут из душевой донесись клокочущие звуки. Казалось, там кто‑то давится.

Лейтенант распахнул дверь и чуть не споткнулся о полумёртвого агитатора.«Кефалин!» — запричитал лейтенант, — «Кефалин, что же вы натворили, товарищ!«Потрясённый, он потащился обратно на собрание, где в его отсутствие ситуация значительно ухудшилась и обострилась. Солдаты покинули свои места и размахивали руками перед лицом старшего лейтенанта Мазурека.

Однако, когда вошёл Троник, все взгляды сразу обратились на него. Было ясно, что произошло что‑то ужасное. В глазах лейтенанта стоял неописуемый ужас, рот беззвучно открывался, кулаки были судорожно сжаты.

Солдаты начали украдкой переглядываться, потому что каждый про себя подумал о чьём‑то самоубийстве. Наступило тягостное молчание, которое не мог нарушить никто другой, кроме лейтенанта Троника.

Наконец, он заговорил.

— Товарищи, — сказал он глухим голосом, — Сейчас должен был говорить ротный агитатор.

— Кефалин — зашумели солдаты со всех сторон, только сейчас заметив, что агитатора среди них нет. Что с ним случилось? Вскрыл себе вены? Отравился? Или, может быть, повесился?

— Товарищи, это очень печально, — выдавливал из себя слова уничтоженный лейтенант, — но Кефалин нажрался, как комсомолец!