Смена закончилась, и солдаты вновь попали в когти ретивых ефрейторов. Неописуемым строем, грязные и усталые, они потащились в казарму.

— А теперь разуйте уши, доценты, — верещал Галик, — Возвращаемся в расположение, быстро моемся, переодеваемся в чистое, и строимся на боевую подготовку! Не болтаемся, не тянемся, ни о чём не думаем, кроме своих обязанностей, ведём себя, как положено сознательному и дисциплинированному военнослужащему.

— Товарищ ефрейтор, — стонал Ясанек, — разрешите мне сходить в медпункт! Я ранен!

Галик захихикал.

— Ну что вы, Ясанек, — сказал он довольно, — ваш случай показывает, что труд рабочего класса нелёгок. Народ вам доверил кирку, а вы ей лупите себе по роже! Рядовой Вампера опять чуть не попал под автотранспортное средство, якобы он не слышал шум мотора. Был бы я зверь, то мог бы это квалифицировать, как попытку самоубийства, и Вампера стоял бы перед прокурором. Но я тут с вами, доценты, прямо само терпение, и понимаю, что вы криворукие неумёхи! Валите, Ясанек, в свой медпункт, и не задерживайтесь там, не опаздывайте на боевую подготовку.

Потом он переключился на рядового Влочку.

— Ну что, Влочка? — захихикал он, — Как вам социалистический реализм? Лопата вам очень идёт, кто бы мог подумать! Сегодня от вас хоть какая‑то была польза нашему обществу! Это не то, что мазать кисточкой бумажки! Вот увидите, я из вас на старости лет сделаю человека!

Седовласый художник не возражал, а Галик уже выискивал взглядом следующую жертву, прыгал вокруг засыпающих солдат и донимал их своими насмешками.

— Штетка! — закричал он на священника, — На церковной кафедре вы, небось, так не потели? Распространяли среди народа заблуждения, и ещё за это брали деньги!

Священник помрачнел.

— Я никогда не распространял заблуждений, — сказал он глухим голосом, — И моя совесть совершенно чиста.

— Плевать мне на вашу совесть, Штетка! — разъярился ефрейтор, — Вы здесь в армии, а армия — не детский сад! Если вы вдруг на гражданке были идеалистом, то здесь об этом забудьте! На меня никакая мистика не действует! Либо станете марксистом, Штетка, либо я вас так прижму, что пузыри из носа пойдут!

Любой другой на этом месте оставил бы дискуссию, но священник Штетка встал в боевую стойку.

— У меня есть принципиальные предубеждения против марксизма, товарищ ефрейтор, — сказал он, — а свобода вероисповедания гарантирована конституцией.

— Блин! — прошептал Цимль, — Он, небось, и не знает, что такое конституция!

Галик аж задохнулся.

— Штетка, — завопил он, наконец, — У вас тут лёгкой жизни не будет! Я с вас шкуру спущу! А сейчас пойдете мыть унитазы, ясно? Если хотите, можете там заодно и помолиться!

— Я с тебя удивляюсь, — зашептал Цимль священнику, — что ты с ним препираешься. Это ж всё равно, что дискутировать с надзирателем Свободой в Панкраце. Знаешь, что тебе этот дурень может устроить?

— Учитель Ян Гус взошёл на костёр за правду, — достойно ответил священник Штетка.

— Это что‑то очень умное, — проворчал угонщик, — но с этими унитазами он тебя достанет.

Ефрейтор Галик, между тем, перешел к цыгану Яно Котлару.

— Ну что, цыганская рожа, — насмешливо спросил он, но этого делать не стоило. Цыган вспомнил свой опыт в Непомуках, и прежде, чем кто‑нибудь успел его остановить, уже был на дереве. Не обращая внимания на снежную лавину, которую вызвал, влезая на дерево, он уселся на заснеженной ветке и завыл протяжную, тоскливую песню.

В это время в лагерь возвращались и грузчики и на их лицах сияло высокомерие привилегированного слоя. Это были счастливцы, которые провели рабочие часы за пределами территории, огороженной колючей проволокой, и теперь некоторые из них намекали, что не обошлось без приключений. Рядовой Бухлава принес под бушлатом две бутылки рома, и утверждал, что они с водителем продали хозяину одного частного домика полную машину паркета.«Здесь и не заметят," — посмеивался он, — а человек хоть поднимет себе жизненный уровень! Мы с Лойзой еще не одно дельце провернём!»

Бухлава не врал. Что касалось паркета, цемента, кокса, песка, или другого строительного материала, то об одной машине и говорить не стоило. Гражданские предлагали водителям и их помощникам приличные суммы, поскольку частные дома, дачи, сараи и свинарники ветшали и безотлагательно требовали ремонта. Подкупить водителя было одной из немногих возможностей раздобыть стройматериалы.

Рядовой Виктор уверял приятелей, что в Клатовах переспал с женой одного старшего лейтенанта, который сейчас на манёврах.

Также и остальные грузчики, за исключением отъявленного кулака Ваты принялись делиться своими приключениями.

Однако служба у чёрных баронов — не изящный роман, и ефрейтор вместе с остальными командирами отделений привёл личный состав в должное оживление.

— Моемся, переодеваемся, не болтаемся! — кричал он, — Через десять минут строимся на боевую подготовку! Не болтаемся, не тянемся, бегом на построение! Ходу, ходу, ходу!

Измученные и полусонные солдаты тихо роптали, пытаясь продлить краткие минуты отдыха, но на помощь энергичным ефрейторам пришёл сам командир роты. Глядя на еле бредущих калек, он помрачнел.

— Ну что с построением, товарищи? — закричал он, — Солдат должен быть готов к бою в любых условиях! Иначе это не кто? Иначе это не солдат! А я из вас сделаю солдат, будьте спокойны! Вы рота бездельников, мошенников и симулянтов! Если бы вас видел товарищ министр, он бы что? Он бы проблевался! Но я вам обещаю, товарищи, что я из вас сделаю образцовых солдат! Через два года буде гордостью армии, и на гражданку пойдёте не как банда наглых дармоедов, а как порядочные члены нашего общества! Ещё будете мне за это что? Еще будете мне за это благодарны!

Ласковые, отеческие слова командира очевидно воодушевили бойцов, и построение на боевую подготовку было проведено к его полному удовлетворению.

— Здравствуйте, товарищи! — загремел Гамачек загнанному подразделению.

— Здравия желаем, товарищ лейтенант! — ответила несчастная рота.

— Товарищи! — сказал командир, — Мы, граждане нашей республики, должны осознать, что нашу народно–демократическую армию мы строим не курам на смех! Мы нашу армию строим для чего? Мы нашу армию строим для того, чтобы устрашить противника! Но неприятель будет устрашён только тогда, когда мы будем боеспособны! Поэтому надо что? Поэтому надо как следует тренироваться и всем сердцем посвящать себя боевой подготовке! Солдат должен уметь не только застилать койку и выполнять воинское приветствие, но также и атаковать вражеские позиции! Но нельзя идти в атаку что? Нельзя идти в атаку бездумно! И поэтому мы эту науку сейчас что? Поэтому мы эту науку сейчас изучим! Командиры взводов и отделений проведут занятия по передвижению ползком и укрытию на пересечённой местности! И сейчас, товарищи, вы убываете куда?

— В жопу! — пробурчал рядовой Вонявка, но ошибся. Рота отправилась на заснеженное поле между Яновицами и Стражовом, где под профессиональным руководством интенсивно повышала свою боеспособность.

Передвижение ползком удалось на славу. Рядовые Свобода, Гложник и Вимр, потерявшие сознание, были воскрешены натиранием щёк снегом и доставлены на исходную позицию.

Несколько человек, наступающих на вражеские позиции, попытались посреди боя симулировать, за что понесли от командира наказание. Вонявка цедил сквозь зубы очень нехорошие слова. Кефалин изображал приступы кашля, а Бакши прерывал боевые действия в тот момент, когда ему надо было помочиться.

Лучше всего боевая подготовка удалась Душану Ясанеку, который просто остался в лазарете. Он полоскал рот ромашкой и одновременно писал стихотворение:

В целом занятие по боевой подготовке можно было оценить положительно, потому что мы что? Потому что мы закалились!

Лейтенант Троник уже нетерпеливо ожидал их в политкомнате, чтобы провести политическое обучение личного состава. На это мероприятие прибыл и Ясанек, который хоть и несколько шепелявил, но всё же решил присоединиться к дискуссии о важнейших политических проблемах.

— Товарищи, — начал лейтенант, едва измотанные бойцы попадали на стулья, — ни для кого не секрет, что в мире существуют два лагеря — лагерь социалистический и лагерь капиталистический. Кто мне может сказать, к какому лагерю принадлежит наша социалистическая республика?

— К социалистическому лагерю! — восторженно зашепелявил Ясанек.

— Отлично! — похвалил его Троник. — Мы принадлежим к социалистическому лагерю, и располагаем всеми его возможностями и завоеваниями. Возьмём случай рядового Ясанека! Рядовой Ясанек себе, товарищи, выбил зубы. Если бы он выбил их при эксплуататорском, капиталистическом режиме, то пришлось бы ему заплатить за новые зубы из собственного кармана. Если бы он был безработным, и кормил старуху мать, находящуюся у него на иждивении, то вообще не смог бы вставить зубы, и из‑за равнодушия общества ходил бы беззубый! Однако товарищ Ясанек выбил себе зубы, будучи строителем социализма и комсомольцем. Ему нечего опасаться, товарищи, поскольку новый, прогрессивный строй не повернётся к нему спиной! Товарищ Ясанек получит новые зубы, товарищи, бесплатно! Такова правда, и её не поколебать никакой»Свободной Европе»и никакому»Голосу Америки»! На нашей стороне не только наши строительные успехи, но и наш растущий жизненный уровень. Трудящиеся на Западе зачастую вообще не трудящиеся, потому что они безработные. Питаются объедками, выброшенными на помойку капиталистическими живодёрами и ночуют под мостами. Насколько радостнее, товарищи, жить при социализме. Здесь есть кто‑нибудь безработный?

— Нет, — ответил Ясанек за всех.

— Правильно, нет, — воскликнул замполит, — у всех есть своя работа, которую мы любим, и все мы радостно строим прекрасное завтра. Об этом метко написал товарищ лейтенант Станислав Нейман, с которым я учился в школе политических работников. Он мой хороший друг, и пишет стихи на высочайшем уровне.

Кулак Вата уснул. Скорчившись на стуле, он начал громко храпеть. Лейтенант Троник подскочил и злобно засопел. Имело место не что иное, как провокация! Вот ещё! Раскулаченный эксплуататор не выносит революционной поэзии, и противостоит ей вот такими вот средствами!

Вонявка пихнул храпящего Вату. Кулак зачавкал, замахал руками и вытаращил перепуганные глаза. Ни за что на свете он не мог понять, что происходит.

Лейтенант передумал применять штрафные санкции и решил кулака перевоспитать.

— Вата, — сказал он относительно миролюбиво, — подойдите ко мне. Прочтите товарищам стихотворение лейтенанта Станислава Неймана!

Вата наконец понял, чего от него хотят. Облизнув пересохшие губы, он медвежьей походкой вышел перед ротой. Без возражений он взял у лейтенанта из рук стихотворение и начал прочувствованно декламировать. Его могучий голос загудел по всей политкомнате

— Ничего, продолжайте, Вата, — призвал его лейтенант, и принялся злорадно наблюдать, как кулак с нескрываемым отвращением продирается сквозь гущу революционной поэзии.

— На ужин становись! — объявил дежурный по роте рядовой Черник спокойным, хорошо поставленным голосом. Позвоночник, очевидно, его не беспокоил, поскольку он уже не ковылял и не скулил.

Впрочем, лейтенант Гамачек остался недоволен его трактовкой армейской команды.

— Ну вот что, Черник, — прервал он дежурного, — вы должны осознать, что вы военнослужащий, и военнослужащий на ответственном посту! Поскольку, чтобы вам было ясно, дежурный по роте — это ответственный пост! Если вам кто‑нибудь даст по роже, но у вас не будет красной повязки на рукаве, то это всё мелочи. А если вас кто‑нибудь треснет на посту дежурного, то за это он что? То за это он сильно поплатится! И как раз потому, Черник, что вы находитесь на таком ответственном посту, вы должны вести себя, как подобает военнослужащему! А что должен делать военнослужащий на ответственном посту? Военнослужащий на ответственном посту должен орать! Этому есть две причины, Черник! Во–первых, вас должно быть слышно, во–вторых, окружающие должны понять, что им приказывает начальник, а не какой‑нибудь засранец! Попробуйте ещё раз, Черник!

Актёр вторично объявил построение на ужин, но командир и в этот раз остался недоволен.

— Послушайте, Черник, — взял он его за рукав, — вы интеллигентный человек. Образованный. К тому же играли в театре. Не говорите мне, Черник, что вы не можете орать!

— Товарищ лейтенант, — произнёс актёр, — я при отдаче команды использовал голосовой резонанс, так что её было хорошо слышно.

— Плевать мне на ваш резонанс, — загремел лейтенант, — Мне от вас надо, чтобы вы просто–напросто заорали, и если вы этого не понимаете, то вы не интеллигент, а тупица!

— Дело в том, — объяснил Черник, — что просто заорав, я мог бы повредить голосовые связки, которыми я зарабатываю в гражданской жизни. По этой причине я применил голосовой резонанс, который повсеместно используется в театре. Кажется, что актёр говорит тихо, но это слышно даже на верхнем балконе.

Лейтенант чуть не зашатался.

— Чёрт возьми, — зарычал он, — я спокойный человек, и всё могу понять, но очки вы мне втирать не будете! Кому вы, Черник, рассказываете сказки? Я ору на службе уже седьмой год, и если что‑то у меня в порядке, то это голосовые связки! Так что вы мне тут очки не втирайте!

— Товарищ лейтенант, — не сдавался Черник, — множество актёров поплатились за скверную голосовую технику. Я сам перенёс несмыкаемость голосовых связок и полгода лечился у профессора Зеемана.

— Так значит, вы не будете орать, Черник? — разъярился Гамачек, — Вы не выполните приказ?

— Не требуйте от меня слишком многого, товарищ лейтенант, — заскулил Черник, — у меня голосовые связки так изношены, что вы и представить себе не можете.

— Черник! — заорал лейтенант, — На работу вы не ходите, и чем строить социализм, скорее тут развалитесь! Я проявил добрую волю и назначил вас дежурным. Но если вы не заорёте, Черник, то я вам что? Я вам устрою! Черник, слушай мою команду: я вам приказываю, чтобы вы заорали! Если не заорёте, это будет неповиновение, и я вас безо всякой жалости посажу под арест! Товарищ рядовой, орите!

— Я заору, — сказал актёр грустно, — но это будет на вашей совести. Вы понесёте вину по отношению не только ко мне лично, но и ко всему чешскому театру!

— Я, Черник, плевать хотел на чешский театр, — ответил лейтенант, — По мне, так никакого чешского театра вообще быть не должно. Так же, как и всех этих миноров, мажоров и пиццикат! Я человек из народа, и на искусство мне плевать, хотя этого вот Алоиза Ирасека в целом уважаю, потому что он написал кучу книг и все толстые. Этот Ирасек, небось, был упорный и трудолюбивый, а вот вы, Черник, себя называете актёром, а внутри такой гнилой, что смотреть противно! Даю вам последнюю возможность. Товарищ рядовой, приказываю вам последний раз — сейчас же и без промедления заорать!

Рядовой Черник сейчас же и без промедления заорал.

— Ну вот видите, Черник, всё получилось, — похвалил его лейтенант, — В армии главное что? В армии главное дисциплина!

Довольный, он пошёл пронаблюдать, чтобы солдаты, убывающие на ужин, не озорничали.

Мимо Черника пробегал Вонявка, прижимающий к груди котелок. Минуя дежурного, он процедил сквозь зубы:«Я вижу, дружок, ты начинаешь продвигаться по службе!»

После ужина была объявлена культурно–массовая деятельность, на которой часть личного состава под руководством ефрейтора Берана пела военные песни, в то время как те, чей музыкальный слух был не на высоте, были завербованы в кружок декламаторов. Каждому был выдан листок со стихотворением Отто Ежека»Пограничный часовой».

Было прелюбопытно слышать мешанину бормочущих, то и дело друг друга перебивающих голосов, бубнящих в высшей степени идеологически выдержанные стихи без какого‑либо подобающего им вдохновения. Даже Душан Ясанек не был примером для остальных. Во–первых, насыщенная дневная программа его изрядно вымотала, а во–вторых он был в известной мере оскорблён. Ясанек предложил руководителю кружка декламаторов собственное стихотворение»На страже сна трудящихся», однако младший сержант Пандула не оценил его достоинств и отдал предпочтение виршам, напечатанным в книге»На боевом посту»с подзаголовком»Чешские писатели ко Дню Чехословацкой армии».

Бойцы, которые петь и декламировать отказались в благостном предположении, что смогут написать письмо, или, по крайней мере, поваляться на койке, жестоко разочаровались. Им пришлось набивать печи опилками, собирать с пола бумажки, убирать помещение и вообще выполнять работу, тяжесть которой должна была им на будущее указать путь к пониманию ценности культурно–массовой работы.

Лейтенант Троник послушал певцов, одобрительно покивал головой при изложении Ежековой поэзии, и после этого созвал комсомольский актив.

— Товарищи, — сказал он, — я вами, как комсомольцами, не доволен. Я изучил отчётные листы и трудовые оценки нашей роты. Грустно, товарищи, что хотя в целом план был выполнен на 113,8%, вы, как комсомольцы, далеко не дотягиваете до нормы. Рядовой Райлих, который был в Иностранном Легионе, работал на 135%! Вы, Покорный, комсомолец, набрали лишь 47%! Рядовой Дочекал, у которого отец был торговец, а мать — шпионка, перевыполнил план на целых семьдесят процентов. Как следует понимать, Кефалин, что вас, комсомольца, оценили всего на 33%? Шимерда, комсомолец, набрал 88%, а Ясанек 28%, причём ещё и выбил себе зубы. Это грустно, товарищи, это очень грустно! Политически неблагонадёжные товарищи стараются, а вы, сознательные члены Чехословацкого Союза Молодёжи, отстаёте! Как вы это объясните нашем трудовому народу?

— Так мы же калеки, — ворчливо возразил Кефалин, — и к тому же не имеем опыта в этой области.

— Вы, Кефалин, не отговаривайтесь! — выпалил лейтенант, — Вас призвали, а это означает, что вы в состоянии выполнять воинские обязанности! И притом, как комсомолец, выполнять их сознательно и с воодушевлением! Вы здесь, Кефалин, на боевой вахте, вот и держите себя соответственно! И остальные тоже!

— Я признан ограниченно годным из‑за физической слабости! — объявил рядовой Покорный, — я эту кирку еле поднимаю. Я под её весом прямо падаю, товарищ лейтенант!

— Слаб только тот, кто сам в себя не верит, а мелок тот, кто выбрал маленькую цель! — продекламировал лейтенант, — Необходимо, чтобы каждый из вас смотрел на себя, как на светоч социализма, указывающий путь остальным! Надо, товарищи, смотреть на вещи политически! Не падать в обмороки и не падать духом! Павка Корчагин, товарищи! Вот это был человек! Думаете, он, будучи комсомольцем, работал бы на 28%? Думаете, он выбил бы себе зубы киркой, Ясанек?

— Наверно, не выбил бы, — допустил редактор»Красного костра».

— Конечно, не выбил бы, — подтвердил лейтенант, — а вы, товарищи, идите и подумайте! Если считаете, что вам нужно внутренне окрепнуть, я вам с удовольствием выдам соответствующую литературу. Хотелось бы на вас положиться, товарищи! Поставленные нам задачи должны быть исполнены!

Напряжённый день, наконец, закончился. Личный состав, сержанты и офицеры отошли ко сну, и резкий, морозный ветер, напирающий на деревяные стены барака, помог им быстро уснуть. Но не у всех была такая возможность. В караульном помещении в форме и в сапогах клевали носом шестеро крайне недовольных солдат. Ещё двоих — Кефалина и слабоумного рядового Сайнера, дежурный по роте Черник как раз отводил на караульные посты. У обоих караульных были автоматы и по восемь патронов на случай, если какой‑нибудь безмозглый диверсант попытался бы проникнуть в лагерь.

— Сайнер, балда, — сказал Черник, — ты смотри мне, не застрели какую‑нибудь бабку, которая пойдёт мимо тебя по шоссе!

— Не, — захихикал Сайнер, — я ей сперва закричу»руки вверх», и повторю три раза. И только потом буду стрелять!

— Он же полный дурак, — зашептал Кефалин, — может, заберёшь у него патроны?

— Никто не может от меня требовать, — сказал Черник, — чтобы я разоружил часового нашей народно–демократической армии!

Тут он снова повернулся к Сайнеру.

— Ты, бестолочь проклятая, — мягко обратился он к нему, — Ты на свой автомат даже не взглянешь, и будешь ходить вдоль ворот от вон той будки вон туда к дереву. Когда придёт диверсант, пошлёшь его в задницу.

— А если он не захочет? — озадачился Сайнер.

— Сбегаешь за мной в караулку, — ответил Черник, — я приду и разберусь. Только, ради Бога, не стреляй.

Сайнер выглядел несколько разочарованно, но не отважился протестовать. Черник с Кефалином отошли на противоположный конец лагеря. Перед ними белел заснеженный луг, а за ним проступали очертания яновицких домиков. В некоторых из них до сих пор царила вечерняя семейная идиллия, о чем говорили огоньки настольных ламп и люстр. Кефалин повернулся лицом к лугу и поднял воротник бушлата. По левую руку от него стоял небольшой лесок, по правую журчал ручей. Поток воды кое–где исчезал подо льдом, но в целом весьма успешно противостоял замерзанию, хотя ртуть в термометре упала до добрых пятнадцати градусов ниже нуля.

— Ну, помогай тебе Бог — сказал Черник, — и не стой на одном месте, а то примёрзнешь, и мне будет лишняя работа.

— Скажи, чтобы меня пораньше сменили, — попросил его Кефалин, — это занятие не для меня, а кто другой был бы рад. Жалко, что с нами не призвали Павку Корчагина!

— Кого?

— А, ты его не знаешь, — ухмыльнулся Кефалин, — потому что ты не комсомолец.

— Ну, пока, — сказал актёр и потопал в караулку, присесть к раскаленной печке.

Кефалин осиротел. Некоторое время он прохаживался вдоль края луга. Может быть, пять, может, и десять минут. Потом ему это надоело. У него стали зябнуть ноги, а неприятный ледяной ветер задувал ему прямо в лицо. Кефалину вспомнилось стихотворение Отто Ежека и он злобно пнул жестянку из‑под консервов. Потом он сообразил, что в нескольких метрах за его спиной находится приятно натопленная душевая. Если он удалится туда на минутку, ничего ведь не случится? Хоть Павка Корчагин так и не поступил бы, но ведь Кефалин не стремится к тому, чтобы о нём писали книги? Если он не станет положительным героем для нашей молодёжи, то это не беда.

Кефалин предусмотрительно огляделся вокруг, и выяснив, что опасность не грозит, покинул свой пост и пошел в душевую. Здесь было чудесно — влажно и тепло, и часовой почувствовал, как он тает, и как в этой чудесной атмосфере улучшается его никудышное настроение. На секунду в нём пробудилась воинская совесть. Нельзя сказать, что то, что он сейчас делает, было бы как‑то особенно бдительно! И комсомольцы так не поступают! Кефалин вышел из душевой и снова огляделся. Никаких признаков диверсантов. Зато снова пошёл снег. Огромная снежинка залепила ему глаз, и это хватило, чтобы воинская совесть опять крепко уснула.

Кефалин вернулся в душевую. Повесив автомат на крючок от душа, он присел в уголок. Стена за его спиной была приятно горячей. Кефалин с наслаждением закрыл глаза и через мгновение начал клевать носом. Спалось ему прекрасно.

В это время в караулке уснул и дежурный по роте Черник. Вот уж постыдный и наказуемый проступок! Военная история, впрочем, не сохранила этот случай для предостережения будущих поколений, поскольку о преступлении против бдительности никто никогда не узнал. Некоторым преступникам просто невероятно везёт!

В половине третьего Черник проснулся, дрожа от холода. Печь уже совсем погасла.

— Надо поменять опилки, — сообразил актёр, — вот собачья служба, одни неприятности.

Тут он посмотрел на часы и пришёл в ужас. Несколько секунд он перепуганно смотрел на циферблат.

— Боже мой, — ахнул он, — Ведь часовые не выжили! Пять с половиной часов на трескучем морозе! Я злостный убийца! Двойной убийца! Ладно этот дебил Сайнер, его не жалко, но смерть Кефалина будет мучить меня до самой смерти! Ассистент режиссёра и такой нечеловеческий конец!

Черник выбежал в морозную ночь и бросился прямо к посту Кефалина. Часового, однако, на месте не было.

— Куда он мог спрятаться? — размышлял актёр. — Может, в лес? Или он потерял ориентацию и упал в ручей? Отправился искать спасения к человеческим жилищам? Нет, надо рассуждать логически. Что бы сделал я, если бы был на его месте? Торчал бы тут без малого шесть часов? Ни в коем случае! Я бы искал подходящее убежище. Скорее всего, укрылся бы в душевой! Да, очевидно, он не может быть нигде, кроме душевой.

Черник открыл дверь душевой и первое, что обнаружил, был автомат, висящий на крючке от душа.

— Преступная халатность, — констатировал Черник, — И это называется обращение с оружием! Я прямо возмущён! Если бы все так охраняли социализм, я уже давно был бы в Австралии или в Новой Зеландии!

В углу сладко храпел Кефалин.

— Товарищ рядовой! — объявил дежурный, — Вот как вы себе представляете защиту Родины!

Кефалин подскочил и вытаращил глаза. Но ненадолго. Увидев Черника, он опять их закрыл.

— Что, уже конец смены? — заспанно промямлил он.

— Уже половина третьего, — сообщил ему актёр, — я не мог тебя сменить, потому не мог тебя найти! Ты безответственный элемент!

— Ничего страшного, — сказал Кефалин, — мне здесь было в общем неплохо.

— Тогда пошли, — сказал Черник, — В соответствии с уставом ты уже давно должен быть в караулке, а мы не можем превращать службу в бардак!

— Тут ты прав, — согласился Кефалин, — каждый должен подчиняться дисциплине и коллективу. Раз уж мы военнослужащие…

Он поднялся с земли и последовал за Черником. Они вышли из душевой и поспешили в караулку.

С противоположного конца лагеря раздавались мерные шаги. Раз, два, раз, два! Слабоумный рядовой Сайнер до сих пор добросовестно ходил вдоль ворот от будки к дереву.