Cерые будни пролетали, и близилось Рождество. Состав первой роты претерпел ряд изменений. Некоторые солдаты во главе с Рихардом Ягодой комиссовались по состоянию здоровья, художника Влочку откомандировали в Непомуки, где он придавал помещениям художественный вид и изготавливал транспаранты, в то время как другие бойцы, наоборот, пополняли ряды трудящихся. В основном это были солдаты, которых призвали в боевые части, но состояние здоровья, или свежевыявленные пятна в биографии исключили для них возможность нести службу с оружием.

А ещё в это время рота лишилась ефрейтора Галика. Старательный ефрейтор уехал в увольнение, чтобы получить возможность остаться в подразделении на рождественские праздники. Оба лейтенанта планировали уехать к семьям, и знали, что Галик — единственный из младшего командного состава, на кого можно положиться. На праздниках он не только не покинул бы подразделение самовольно, но и напротив, ужесточил бы дисциплину!

Итак, Галик уехал, но через три дня не вернулся. Это было невероятно. Никто не мог себе представить, что этот служака был способен затянуть своё увольнение.

Должно было случиться что‑то из ряда вон выходящее. Что‑то выше всякого понимания. Возможно, его ликвидировала неприятельская разведка, или произошло какое‑то ужасное несчастье. Исчезновение Галика стало главной темой для разговоров.

Потом как‑то раз перед боевой подготовкой к роте вышел лейтенант Гамачек.

— Товарищи! — произнёс он, — Представляю вам нового командира взвода! Вместо ефрейтора Галика им будет младший сержант Фишер. Ефрейтор Галик в нашу роту уже не вернётся, поскольку нарушил устав. В увольнении напился в стельку и выпал из чего? И выпал, товарищи, из трамвая прямо рожей! Командир никогда не должен так себя вести! Если бы каждый командир нарезался и так легкомысленно себя поранил, то вскоре наша армия осталась бы без командования. А это бы снизило нашу что? Это бы снизило нашу боеспособность! Мы должны постоянно иметь в виду, что империалисты на границах затаились, и ждут чего? Ждут, пока мы не пошатнёмся! Каждый командир, который зальёт глаза, им, товарищи, льёт воду на мельницу! Поэтому ефрейтор Галик будет показательно что? Поэтому будет показательно наказан, скорее всего, разжалован и осуждён на несколько месяцев лишения свободы! Примите этот случай, как предостережение, и пейте столько, сколько сможете выдержать! Насчёт того, что выпадете из трамвая, вам опасаться нечего, потому что в Прагу вы не попадёте! Тем не менее, я от вас требую дисциплинированного воинского поведения! Некоторые из вас, как мне кажется, начинают забывать, что они в армии! Отказываются от формы одежды, и не уважают что? Не уважают воинские уставы и предписания! Вот вы, Вонявка, выглядите, как свинопас! Я вам скоро что? Я вам скоро устрою! Я вам, товарищи, говорю по хорошему, не злите меня! А теперь — смирно! Вольно! На рабочие места повзводно убыть!

Солдаты и сержанты в этот раз уходили навстречу боевой подготовке необычайно бодрыми и довольными. Сознание того, что ефрейтор Галик уже не вернётся, добавляло вкуса к жизни.

Отношения между солдатами и мастерами на стройке коренным образом улучшились. Даже и мастер Францль перестал рассматривать Кефалина, Ясанека и остальных, как ортодоксальных головорезов, которые проникли в армию с самыми тёмными и подлыми умыслами. Единственным, что не особенно изменилось, были результаты работы членов ЧСМ, что весьма болезненно переносил лейтенант Троник. Когда его пламенные речи о комсомольцах не помогли, он отправился к начальнику стройки Григаре, и объяснил ему, что политически недопустимо, чтобы комсомольцы выполняли план на пятьдесят и меньше процентов, что особенно позорно выглядит на фоне ударных результатов империалистических бригад.

Начальник Григара подумал, и с доводами политрука согласился.

— Этот Ясанек — редактор, — почесал он за ухом, — Значит, мы его засунем в канцелярию помощником контролёра. А что делать с этим Кефалином и Покорным? Придумал! Поставим их к лошадям!

— К каким лошадям? — удивился политрук.

— В Стражове раздобудем подводу и двух лошадей. Подвода будет ездить между разными стройками и перевозить грузы, которые нерентабельно перевозить машинами. Нам потребуются два возчика, которые одновременно будут грузчиками. Это и будут Кефалин с Покорным!

Троник задумался.

— Это смирные животные? — спросил он, наконец, — У меня в роте нет столько комсомольцев, чтобы я ими разбрасывался! Если в этом есть какой‑нибудь риск, то я с таким решением не согласен. Если Кефалина, как ротного агитатора, лягнёт кобыла, то это снизит политический уровень подразделения.

Начальник стройки объявил, что лошади спокойные, уравновешенного поведения. Ни подлости, ни агрессивности, ни других пороков от них ожидать не стоит. Лейтенант Троник ушёл довольный, чувствуя, что ему удалось решить важную политическую проблему таким, можно сказать, хозяйственным способом.

Куда хуже было, когда о своём новом статусе узнали рядовые Кефалин и Покорный.

— Я вообще зверюшек люблю, — сказал Кефалин, — но лошадей боюсь. Если укусит ондатра или такса, то есть надежда выжить. А укус испуганной кобылы зачастую бывает смертелен. Много работников так погибло, и не один кузнец досрочно ушел из жизни, даже будучи профессионалом!

— Чёрт, Кефалин, — злился лейтенант, — Мы же не будем специально ради вас запрягать в телегу ондатр! Лошадь — друг человека!

— Я встречаюсь с Хеленкой из Гостивар, а после армии мы хотим пожениться. Если мне лошадь откусит руку или хоть даже ухо, Хеленка за меня не пойдёт! — гудел Покорный.

— Значит, это не любовь! — крикнул лейтенант, — Если вас эта гражданка действительно любит, она за вас выйдет, даже если лошадь вам откусит оба уха сразу. То, что вы лишитесь ушей при несении воинской службы…

— Но я их не хочу лишиться! — вскричал Покорный, — Я не строю иллюзий об их красоте, но пусть будут, какие есть, я не собираюсь их терять!

— Мой дедушка был родом из деревни, — вспомнил Кефалин, — он часто рассказывал, как на площади перед церковью понесла упряжка крестьянина Яндоурека. Это стоило жизни слепому нищему и ещё двум детишкам из школы.

— Это было при капитализме, — махнул рукой лейтенант, — Сегодня ситуация совершенно другая! Лошади, которых мы вам предлагаем, должным образом проверены, и можно ожидать, что они себя будут вести, как положено. Поймите, товарищи, что вы в армии, а это требует определённых жертв. Я с вашей неприязнью к лошадям не могу согласиться! Лошадь — часть прогрессивных традиций Советской Армии. Вы ведь наверняка слышали о конном полку Будённого! Ну вот, товарищи!

— Это вряд ли, — вертел головой Кефалин, — Тогда была война, а вы мне подсовываете дикого коня в мирное время!

— Неверно оцениваете ситуацию, — ответил лейтенант, — потому что каждый из нас в любое время — боец на своём рабочем месте. Тем, что вы пересилите свой страх и примете новое трудовое назначение, вы нанесёте удар империалистам, которые ждут от нас проявлений слабости!

— А как же Хеленка? — горевал Покорный, — Я в ужасном положении! Моя жизнь висит на волоске, а она, бедняжка, об этом и не подозревает!

— Ну, хватит, товарищи! — разъярился лейтенант, — Я честно постарался устроить вам приемлемое место! Завтра утром вы мне скажете, согласны вы или нет! Если нет, будете дальше работать на траншеях, но я вам обещаю, что план вы будете выполнять, даже если мне придётся целый день стоять у вас за спиной!

С этими словами он повернулся и, раздражённый, ушёл.

Кефалин и Покорный остались один на один со своей проблемой. Они попробовали спросить совета у Черника, и он им сказал, что лошадей боится, потому что он маленького роста. Еще несколько бойцов объявили, что лошадь – просто–напросто животное, а человеку на животных полагаться нельзя.

Но потом появился Вонявка.«Вы два дурня», — сказал он Кефалину и Покорному, — «Вам же прямо в руки идёт уникальная халява. Бросите на подводу пару мешков цемента, и катайтесь себе вокруг стройки целую смену! А в учётный лист напишете что угодно!»

Кефалин и Покорный удивлённо переглянулись. С этой любопытной стороны они проблему ещё не рассматривали.

На следующий день лейтенант Троник получил однозначно положительный ответ.

Вонявка был прав на все сто. Хоть и нельзя сказать, что при освоении конной подводы вообще не возникло трудностей, но все они оказались преходящи. Врожденная робость перед крупными животными быстро исчезла, поскольку древние кобылы Труди и Фукса были простодушными, усталыми и лишёнными какой‑либо жеребячьей удали. С другой стороны, они были немецкого происхождения, и принципиально не реагировали на чешские команды. Несмотря на то, что Кефалин и Покорный часто и подолгу терпеливо объясняли им, чего от них хотят, Труди и Фукса не принимали их во внимание.

Но выгоды от извоза были несравнимо выше. Кефалин и Покорный разом избавились от прямого начальства. Конечно, кто угодно мог потребовать от них доставку материала, но именно поэтому не было никакого контроля за их деятельностью. Благодаря распоряжению о том, чтобы во время простоев они отвозили доски и старый хлам на склад, достаточно было кинуть на подводу деревянные козлы, две–три доски и ездить с ними по стройке сколь угодно долго.

Труди и Фукса такой режим охотно приняли. Они неторопливо тащили полупустую подводу с двумя увлечённо болтающими солдатами от стройки к стройке и снова возвращались на исходную позицию. Полный круг занимал около сорока пяти минут. Кефалин и Покорный обсуждали положение дел в чешском театре, декламировали друг другу стихи, которые привлекли их внимание в последнее время, не забывали и о женских прелестях. Покорный восхвалял Хеленку из Гостивар, в то время как представления Кефалина об идеале женщины до сих пор были туманны и приблизительны.

То и дело их прерывал кто‑то из каменщиков или мастеров, требуя доставки извести, цемента, песка, или ещё чего‑нибудь. Это сильно затрудняло возчиков, но по большей части они держались приличий, и зачастую требования удовлетворяли.

Вскоре они поняли, что важна не выполненная работа, а запись о ней. Они сами писали себе наряды на работу, и количество перевезённых подвод ощутимо росло день ото дня. Их производительность, к великой радости лейтенанта Троника, приближалась к ста пятидесяти процентам. Наконец‑то комсомольцы были там, где он желал их видеть, а не плелись в хвосте.

В Кефалине и Покорном росло здоровое честолюбие. Они раздумывали, как им перевалить через двести процентов, что принесло бы им не только славу военных стахановцев, но и лишние деньги. Однако, это было не так просто. Число перевезённых подвод не могло расти до бесконечности, поскольку вид мирно бредущих кобыл Труди и Фуксы был весьма удручающ. И те пятнадцать или восемнадцать подвод в день начальник стройки принимал с крайним недоверием.

Но был и другой способ. Значение имел и вес перевозимых материалов, и центнеры — а с ними и проценты — особенно быстро прибавлялись при перевозке песка. Кефалин с Покорным начали возить исключительно песок. Пять подвод мастеру Грегору, четыре подводы мастеру Францлю, четыре подводы мастеру Долежалю, а на следующий день всё сначала.

— Я вами доволен, — улыбался Троник, — Действуете, как комсомольцы, так и должно быть! Работа на совесть — лучшая агитация, товарищи!

Производительность росла день ото дня. Сто шестьдесят процентов, сто восемьдесят процентов, двести процентов!

Но в один прекрасный день к подводе подлетел мастер Грегор. Побагровев лицом и хрипя, он схватил Кефалина за рукав и поволок его за собой. Ничего не понимающий Покорный пытался успокоить кобыл, которые ни с того ни с сего вдруг пустились рысью. Мастер Грегор без единого слова тащил Кефалина к своей стройке. Остановился он только перед площадкой, где складывали стройматериалы, и указал на кучку песка, которого было на две, может быть, три тачки.

— Покажи мне шестьдесят подвод песка! — кричал он на Кефалина, — Покажи мне шестьдесят подвод песка! Покажи мне шестьдесят подвод песка!

Это предложение он повторил раз пятнадцать, и, не получив ответа, оставил Кефалина в покое и пошел успокоиться к себе в контору.

Кефалин и Покорный оценили серьёзность ситуации, ограничили перевозку песка и стали работать на жалкие сто сорок процентов.

На объекте мастера Грегора работала молодая женщина сомнительного морального облика. Звали её Андула, а её муж в это время проходил действительную воинскую службу. Пока он где‑то охранял границы, Андуле не удавалось вести образ жизни социалистической женщины. Даже наоборот, образ жизни она вела порочный и предосудительный. То и дело она исчезала с каким‑нибудь каменщиком или подносчиком в подвале, чтобы всецело отдаться во власть низменных страстей и плотских желаний. Иногда она это делала за светлое пиво и пирожок, а иногда и совершенно даром.

Ввиду того, что порочная Андула была отнюдь не красавица, из‑за неё не возникало ни стычек, ни споров, ни драк. Интерес гражданских рабочих к ней ослабевал, поскольку удовольствия, которые она могла предложить, не могли компенсировать риск, которому они подвергались, как супруги и отцы приличных семейств. В этой ситуации Андула начала соблазнять солдат. Улыбалась сидящему на козлах Покорному, но тот думал лишь о Хеленке из Гостивар. Подмигивала Кефалину, поглядывала на священника Штетку, манила угонщика Цимля. Но успеха не добилась. Ценой больших усилий ей удалось соблазнить цыгана Котлара, купив ему перед этим десять сигарет. Слабоумный рядовой Сайнер поддался чарам бесплатно, и к тому же попросил её руки.

Казалось, Андула достигла максимума своих возможностей, и остальных солдат ей в свои сети греха не поймать. Но потом ей представился невиданный шанс. На сцене объявился неудовлетворённый и жаждущий сексуального опыта редактор Ясанек. Бесстыдные взгляды Андулы притягивали его, грубый пропитой голос звучал небесной арфой. Он алчно глядел на её большие, мешковатые груди, проступающие под грязным жёлтым свитером, и с нескрываемым интересом рассматривал малоаппетитный зад, который как будто не умещался в синих парусиновых штанах. Всё было ясно. Душан Ясанек возжаждал Андулу. А поскольку Андула жаждала кого угодно, все не могло закончиться нигде, кроме как в подвале. Первый любовный опыт Ясанек приобрёл в подвале будущей армейской кухни, в том месте, где позже должен был быть смонтирован огромный жироотделитель. А пока что там стояло только корыто с раствором, в которое Ясанек, плохо ориентирующийся в подвальном сумраке, вляпался левой ногой. Страстная Андула вытащила его из раствора, как мы вытаскиваем муху из супа, прижала к себе и с любовным воплем добившейся своего самки привалилась спиной к кирпичной перегородке. Перегородка натиска не выдержала, Андула провалилась в соседнее помещение, а Ясанек получил по голове несколькими слипшимися кирпичами. Грохот и болезненные вскрики привлекли начальника стройки.

Через несколько часов Ясанек стоял с перевязанной головой в кабинете командира роты. Оба лейтенанта смотрели на него с укором и отвращением.

— Ясанек, — горестно сказал замполит, — вы, будучи комсомольцем, вступили в половую связь! Это очень грустно! Можете мне это как‑то объяснить?

Ясанек всхлипнул и завертел головой.

— Слушайте, — взял слово командир, — я вас засажу так, что почернеете! Потому что вы, Ясанек, вступили в половую связь когда? Вы вступили в половую связь в рабочее время! Вместо того, чтобы трудиться во благо нашего общества, вы эротически развлекались! И к тому же что? И к тому же нанесли ущерб социалистическому имуществу!

— А та гражданка, с которой вы были в подвале! — закричал Троник, — Это вообще не гражданка, это просто потаскуха! Как вы, со своим образованием и интеллигентностью, могли так низко пасть! Вам и в голову не пришло посмотреть на всё политически!

— И ещё у меня есть подозрение, — продолжал Гамачек, — что вас эта женщина что? Что вас эта женщина заразила!

Ясанек вспотел.

— Да, — твердил командир, — она вас заразила! Вы на меня смотрите, как коза в афишу, а между тем у вас что? А между тем у вас триппер! А может, даже и сифилис! Вы, Ясанек, чёрная овца первой роты! И раз вы такой сладострастный и похотливый, я вас отправлю куда? Я вас отправлю в больницу в Пльзень, чтобы вас как следует проверили! А здесь ваше перемещение будет ограничено! И помимо этого, я напишу куда? И помимо этого я напишу по месту вашей гражданской работы, и в народный совет по вашему месту проживания, чтобы все знали, с кем имеют дело!

Ясанек громко разревелся, жалкими словами взывая о милосердии.

— Такой хороший у вас кадровый профиль! — вздыхал замполит, — и такое творите! Если бы это совершил Вата или хотя бы этот священник, но вы, член комсомольского актива!

— Я больше не буду! — всхлипывал Ясанек, — Я не знал… я поступил опрометчиво…

— Да уж это вы более чем опрометчиво! — гремел Гамачек, — Рабочее место, Ясанек, это не бордель! Если все наши трудящиеся вели себя так, как вы, то можно было весь социализм что? Можно было бы весь социализм сворачивать!

— Я исправлюсь, товарищ лейтенант! — шептал преступник, — Я сделаю всё, что в моих силах!

— Как мы вам можем верить, Ясанек? — развёл руками Троник, — Как я уже говорил, у вас хорошая характеристика. Но соответствует ли эта характеристика правде? Отражает ли она в самом деле ваш характер? По опыту мы знаем, Ясанек, что сексуальная распущенность граничит с идеологической диверсией. Поэт сержант Павел Когоут написал, что кто предаст свою любовь, так же легко предаст и Родину! Можем ли мы ещё вам, как комсомольцу, вообще доверять? Скажите нам, Ясанек, можем?

— То, что вы сделали, — добавил Гамачек, — это то же самое, как если бы вы вступили в половую связь во время наступления! Представьте себе — рота идёт в атаку, плечом к плечу, решается исход важной битвы, а вы себе спокойно за деревом совокупляетесь! За это я бы вас что? За это я бы вас тут же приказал расстрелять! Сейчас у меня таких полномочий нет, поэтому я ещё подумаю, как с вами поступить. Разумеется, я буду что? Разумеется, я буду строг и справедлив!

Больше Ясанек этого вынести не мог. Он потерял сознание и при падении сломал себе ключицу.

Когда он более–менее оправился, то договорился с лейтенантом Троником, что свой позорный проступок исправит тем, что возьмёт на себя общественное обязательство. Поразмыслив, он пообещал, что научит неграмотного рядового Котлара читать и писать.

Вскоре после этого рядовой Котлар в неожиданном аффекте сломал ему носовую перегородку и шесть раз огрел лопатой.

За день до Рождества оба лейтенанта уехали к своим семьям. Впрочем, перед этим командир роты обратился к построенному подразделению:

— Товарищи! Скоро вы будете праздновать что? Скоро вы будете праздновать первое военное Рождество, и сознательно отпразднуете его работой! В связи с тем, что враг мог бы использовать рождественские праздники для внезапного нападения, командир части объявляет на всё время праздников повышенную боевую готовность! Это означает, что восемь человек будут днём и ночью находиться в караульном помещении, а остальные не покинут расположение! Командование ротой возьмёт на себя старшина роты сержант Боучек, и он принципиально не будет выдавать что? Принципиально не будет выдавать увольнительные! Подразделение будет готово к защите Родины! Если к некоторым солдатам приедут гости, то они с ними встретятся в политкомнате, соблюдая все приличия. Сержанты проследят, чтобы расположение роты не превратилось в публичный дом! Товарищи! Я рассчитываю, что вы будете соблюдать установленный режим дня и под руководством сержантского состава будете бдительны и зорки! Иначе и не думайте! В свободные минуты вы, товарищи, не будете пьянствовать, а будете читать приличествующую литературу, которую вам выдаст кто? Которую вам выдаст лейтенант Троник! Желаю вам счастливого и весёлого Рождества!

Впрочем, лейтенанту Гамачеку и его заместителю по политической работе не удалось достичь того, чтобы рота осталась проникнута боевым духом в то время когда они сами будут отмечать Рождество в кругу своих близких. Едва они отъехали, боевая дисциплина начала давать крупные трещины.

— Уже второе Рождество в жопе! — почти истерически кричал старшина Боучек, — Пусть господа не думают, что будут на мне ездить, срать я хотел на службу, и на бдительность тоже, пускай поцелуют меня в задницу!

— Так езжай домой, если тебе не нравится, — язвительно посоветовал ему младший сержант Фишер, но своими словами лишь подлил решающую каплю масла в огонь.

— И поеду! — объявил Боучек, и начал паковать чемодан. — Жрите службу сами, а я буду есть карпа и картофельный салат с нормальными людьми!

Только теперь младший сержант испугался.

— Не сходи с ума, — пытался он удержать Боучека, — у нас же боевая готовность, если тебя накроют…

Боучек ухмыльнулся.

— Слушай сюда, — сказал он, — я сейчас выпишу и проштемпелюю себе увольнительную, а пока приедет старикан, я уже вернусь. А если меня и спалят, то ты, дубина, что думаешь, что‑то будет? Если старикан доложит о чрезвычайном происшествии, то останется без премии! Насколько его знаю, он ещё десять раз призадумается!

В самом скором времени старшина Боучек покинул роту. Через несколько минут после него домой самовольно уехали младшие сержанты Пандула и Нетржеск, ефрейтор Гавличек и каптёрщик Гумпал.

Настал Сочельник.

Атмосфера в роте совершенно изменилась. Сержанты напоказ игнорировали свои командирские обязанности и размышляли, не рискнуть ли им понижением в звании и не последовать примеру недисциплинированного старшины Боучека. И не найдя в себе достаточно смелости на такой ужасный проступок, они прохаживались по расположению роты с руками в карманах, отплёвывались, и сквозь зубы ругали суровое начальство, еще более суровую судьбу и священный гражданский долг вообще. Солдаты первого года службы начали готовиться достойно встретить Рождество. Чехословацкий священник Штетка, евангелический пастор Моучка и католический капеллан Бейбл собрались в политкомнате и под ёлкой, украденной рядовым Цимлем в близлежащем лесочке, разучивали колядки на струнных инструментах, которыми рота располагала для просветительских целей.

Перед воротами остановился грузовик.

— Господа! — закричал Вонявка, — Все готово! Пошли, поможете мне разгрузить, сегодня мы отлично нажрёмся!

Немедленно нашлись добровольцы, которые наперегонки бросились к машине. За рулём ухмылялся шофёр, у которого Вонявка работал грузчиком. Он привёз несколько ящиков восемнадцатиградусного пива марки»Сенатор», пару бутылок вина и что‑то из крепкого алкоголя.

Ясанек обратился к Кефалину.

— Ты ротный агитатор, — сказал он, — и ты был бы должен воспрепятствовать неподобающим пьянкам! Если все реакционеры напьются, дело может дойти до антинародных выступлений!

— Я никогда пьянкам не воспрепятствовал, — ответил Кефалин, — но особо их и не поддерживал. У меня нет никакого опыта в этой области.

— Ты должен осознать, что на нас лежит особая ответственность, — твердил Ясанек, — мы не может допустить, чтобы под предлогом празднования Рождества тут происходил шабаш антинародных элементов!

Кефалин пожал плечами.

— Как знаешь! — оскорбился Ясанек, — Я свою обязанность выполнил. Пойду попрошу Шимерду, чтобы он собрал комсомольский актив. А если он откажется, то я умываю руки! Меня не в чем будет упрекнуть!

Он пошёл за Шимердой, но и у того не нашёл понимания.

Уже в четыре часа солдаты получили ужин. Это была изрядная порция картофельного салата, большая отбивная и бумажный пакет с печеньем, конфетами и апельсинами. Довольны, впрочем, были лишь слабоумный рядовой Сайнер и солдаты цыганского происхождения, которые понятия не имели о смысле Рождества, так что им для полного удовольствия хватило свободного режима с качественной едой и отсутствием офицерского состава.

Часть солдат набросилась на привезённый алкоголь и начала употреблять его без разбору. Покорный писал Хеленке из Гостивар. Угонщик Цимль рассказывал группе интересующихся эротические истории из собственной жизни, и особенно благодарного слушателя нашёл в лице Душана Ясанека. Черник покинул пост дежурного по роте и уединился в военном магазине с лупоглазой пани буфетчицей. Священники в политкомнате без устали пилили свои колядки.

В Яновицах–над–Углавой, во всей республике и почти во всём мире настал рождественский вечер. Кефалин вышел из барака и посмотрел в сторону города. За занавесками на окнах виднелись зажжённые рождественские ёлки.

Из помещения, где употребляли спиртное, вывалился первый пьяный, и начал мучительно блевать в ручей. Рядовой Гниличка помочился на раскалённую печку. Агрессивный Бедрна напал на рядового Бенеша, в котором вдруг опознал надзирателя, который в Борах издевался над арестантами. Бенеш стоял перед ним на коленях, и со слезами на глазах твердил, что вообще не знает, где эти Боры, и что перед армией был продавцом в Нарпе. Рядовой Сань непрерывно кричал»сука!«и усиленно пинал свой сундук. Сентиментальный рядовой Бамбара объявил, что пошёл вешаться, но обещания не исполнил. Вместо этого он выбежал из барака и ужасным скрипучим голосом распевал очень непристойную песню. Кулак Вата высказал мнение, что во всём виноваты коммунисты, а бывший официант Дочекал уныло затянул:

К роте вернулся дежурный Черник, поскольку лупоглазой пани буфетчице пора было бежать домой раздавать детям подарки. Покорный писал Хеленке из Гостивар уже девятнадцатую страницу, а Сань по–прежнему кричал»сука!». В ручей блевали ещё двое бойцов. Круг слушателей вокруг Цимля сузился до цыгана Котлара и Душана Ясанека, который был очевидно возбуждён. Вонявка обезоружил Бедрну и спас Бенеша от удара штыком. Гниличка распахнул окно и выбрасывал пустые бутылки от»Сенатора»в ветви растущей за окном вербы. В политкомнате по–прежнему играли священники. Они как раз начинали»Слушай, слушай, пастушок!»

На Христово Рождество Кефалин дежурил по роте, и в этом качестве был одновременно и начальником караула, поскольку, как мы знаем, восемь бойцов с оружием постоянно находились в караульном помещении и не слишком бдительно резались в карты. Утром приехало несколько посетителей, к Гниличке приехала мама, к Бенешу папа, а к Котлару целый цыганский табор общим количеством под сорок человек. Их оглушительный крик наполнил лагерь.

— Кефалин, — сказал младший сержант Фишер, — Цыган в лагерь не пускать, или завтра нам не на чем будет спать! Это не расизм, это предосторожность!

— Но мы же не можем их дискриминировать! — возразил дежурный.

— Как раз наоборот, — ответил сержант, — пусть этот Котлар их собёрет и идёт с ними в трактир. Без увольнительной, разумеется.

— Это нарушение дисциплины, — констатировал Кефалин.

— Лучше такое нарушение, — настаивал сержант, — чем дать себя ограбить. В конце концов, мы всегда сможем доложить, что Котлар ушёл самовольно. Он на это ничего не скажет, разве что влезет на дерево!

— Это подло, — рассудил Кефалин, — однако разумно. Надеюсь, что Котлар благополучно вернётся.

Вскоре цыгане под радостные вопли и трескотню отвалили в сторону Яновиц. В их тесной толпе подскакивал герой дня Яно Котлар, делясь с ними армейскими впечатлениями.

Священника Штетку навестила супруга.«В воскресенье службу вёл брат Пискорж», — делилась она новостями, — «но люди говорили, что по сравнению с твоими службами это было слабо и неинтересно. С фисгармонией тоже трудности. Учитель Доупе опасается за свое учительское место, и на Гусов сбор больше не ходит. Брат нотариус уже старый и почти оглох, то и дело начинает играть не вовремя. Тяжелые времена настали!»

К рядовым Рокешу и Вонявке приехали невесты. Если Вонявка мог похвастаться стройной блондинкой, то Рокеш не преуспел. Его любовью была невзрачная, прыщавая замухрышка, которая, впрочем, глядела на своего суженого с крайней преданностью и нескрываемым восхищением. В политкомнату никому из них не хотелось. Вонявке удалось выпросить у младшего сержанта Фишера ключи от гауптвахты, где он тут же со своей девушкой заперся. Рокеш бегал от барака к бараку и, наконец, втащил разгорячённую замухрышку на лестницу перед кабинетом командира роты, где прислонил её к двери.

— Это ужасно, — вздыхал ефрейтор Блума, — Все вокруг милуются на людях, а у меня нервы всего одни! Готовность или не готовность, а я пошел эротически развлечься. Всего вам доброго, соколики, я поехал в Клатовы.

Такое серьёзное нарушение обороноспособности подразделения не осталось незамеченным. Это был последний удар по боевой морали. Оставшиеся сержанты начали переодеваться в гражданское и безо всяких угрызений совести покидать территорию части. За ними последовали и самые смелые бойцы первого года службы.

Кефалин осиротел в караулке в восемью бойцами. Никто из них не желал взяться за оружие и нести службу. Убеждения не помогали, а любая форма давления была бы в этой ситуации абсурдной.

— Не сходи с ума, — убеждали караульные Кефалина, — никаких визитов больше не будет, а ворота видно из окна.

В караулке было чудесно жарко, и печи, раскалённые докрасна, подействовали на Кефалина сильнее, чем его воинская совесть и чувство ответственности. Он вздохнул и снял бушлат. Остальные тоже начали раздеваться, поскольку ртуть воображаемого градусника поднялась до головокружительных высот.

Это была прямо идиллия. Восемь караульных, одетых только в трусы, проводили время различными способами. Часть их перешла от марьяжа к «булке» и другим азартным изыскам. Рядовой Сайдль вязал салфетку, которую собирался послать на день рожденья одной фигуристой брюнетке, Кармазин пытался воткнуть штык в бревно около двери, Штетина читал»Повесть о настоящем человеке», а Беранек листал детектив.

Так что и Кефалин отбросил остатки опасений, разделся до трусов и завалился на койку. Ему было хорошо.

— Так можно было бы и послужить, да? — усмехнулся Кармазин, и все с восторгом согласились.

Кефалин начал дремать.

В момент, когда он уже был готов решительно уснуть, раздался тревожный голос рядового Сайдля:

— Парни! Здесь майор Галушка!

— О, блин! — сказал Кармазин.

— Дурацкие шутки, — зевнул Кефалин, — за такие надо по роже!

— Правда! — твердил Сайдль взволнованно, — Иди посмотри в окно. Он приехал на машине и сам открывает ворота!

— Пускай повозится! — сказал Кефалин, — Пусть делает что хочет, только чтобы меня не будил! Будешь с ним разговаривать, передашь ему!

— Вы, идиоты, — кричал Сайдль, — Он правда здесь! Мамой клянусь, честное слово, чтоб мне провалиться на этом месте!

Кефалин поднялся с кровати и выглянул через окно во двор. В этот миг он едва удержался, чтобы не потерять сознание. Великий Таперича не только находился посреди неохраняемого объекта, но и длинными шагами направлялся прямо в караулку.

— Господа, — охнул Кефалин, — это разгром, это катастрофа, это конец спокойной жизни!

В эту секунду распахнулись двери, и в караулку ураганом влетел майор Галушка. Оглядевшись, он открыл от удивления рот.

— Смирно! — скомандовал Кефалин, и восемь полуголых бойцов встало в указанную стойку. Кефалин повесил на голую грудь автомат и доложил:

— Товарищ майор, за время дежурства происшествий не было!

Таперича погрустнел.

— Было, было, — произнёс он почти плаксиво. — Одеты не по форме, часовые не выставлены, было, было. Он снова оглядел разгром в караулке, и строго спросил:

— Где командир?

Кефалин честно ответил, что оба офицера уехали отмечать Рождество домой, и майор яростно завращал глазами.

Его категорический приказ гласил, чтобы один из лейтенантов поехал домой на Рождество, а другой — на Новый год. Он не мог поверить Кефалину, что его приказ был так проигнорирован, и бросился к бараку, в котором жили офицеры. Но едва открыв дверь, он зашатался, потому что наткнулся на рядового Рокеша и его девушку.

— Бога душу! — охнул майор, — Они тут ебутся!

И вернулся в караулку.

— Где сержанты? Где старшина? — наседал он на Кефалина, который лишь пожимал плечами.

— Я старый офицер, — произнёс Галушка, — служил ещё при царе! А вы будете рыть лопатами земной шар, как ссаные мыши! А таперича покажьте мне гауптвахту.

Кефалин обречённо вздохнул и провёл майора на гауптвахту, где как раз развлекался Вонявка со своей девушкой.

— Дежурный! — сказал на это Кефалину Таперича, который был явно потрясён, — Если бы это видел товарищ министр Чепичка, мы все были бы в жопе!