1. Потребность в мудрости

Мы испытываем все большее разочарование в институтах, от которых зависим. Мы уже не можем доверять им: они не оправдывают наших надежд и не дают того, что нам нужно.

Это относится к школам, где наших детей учат не так, как, по нашим представлениям, это следовало бы делать. К врачам, похоже, слишком занятым, чтобы уделять нам достаточно времени, проявлять внимание и заботу, в которых мы так нуждаемся. К банкам, которые не управляют нашими активами должным образом, и к рейтинговым агентствам, не способным дать точную оценку инвестиционных рисков. К судебной системе, для которой соответствие вынесенных решений общим нормам, кажется, куда более важно, чем осуществление правосудия. Это относится и к нашей работе, где мы выполняем планы, достигаем целей и управляем системами, но утрачиваем ощущение смысла – того главного, ради чего когда-то посвятили себя именно этой профессии.

Если бы неудовлетворенность испытывали только пациенты, клиенты и учащиеся, было бы легко обвинить медиков, юристов и учителей в отсутствии желания, опыта и знаний, достаточных для того, чтобы выполнять свою работу как следует. Но дело в том, что разочарование первых совершенно естественным образом дополняется недовольством вторых. Большинство докторов хотят заниматься врачебной практикой добросовестно – что называется, «как положено». Но они чувствуют себя беспомощными, когда потребности и желания их пациентов вступают в противоречие с изматывающими требованиями страховых компаний. Врачи вынуждены зарабатывать достаточно для оплаты страхования от врачебной ошибки; им приходится ограничивать прием одного пациента семью минутами; при всем том надо быть в курсе развития последних тенденций в своей области медицины.

Большинство учителей искренне стремятся давать детям основы знаний и в то же время открывать перед ними перспективы самообразования. Но это плохо сочетается с главной задачей школьника – правильно отвечать на вопросы стандартных тестов, не укладывается в предписанные методики преподавания и никак не вяжется с постоянно растущей горой бумажной работы.

В итоге удовлетворения не испытывает никто: ни профессионалы, ни их клиенты.

Как же исправить положение?

Обычно мы используем один из двух инструментов. Первый – создание набора правил и административных механизмов. Правила разъясняют, что и как делать; администрирование дает возможность контролировать исполнение. Второй способ – создание набора стимулов, которые складываются в систему вознаграждения за хорошую работу. Первый путь – тщательно простроенных правил, процедур и жесткого контроля над их исполнением – предполагает, что даже людям, стремящимся исполнять свои обязанности должным образом, следует разъяснять, как это делать. Второй же подразумевает, что никто не станет работать как следует, не имея для этого стимулов.

Правила и стимулы. Кнут и пряник. А нельзя ли как-нибудь по-другому?

Нет сомнений: продуманные правила и все более результативные способы стимулирования играют важную роль при попытках совершенствования любых институтов. Если, к примеру, сокращая стоимость медицинской помощи, вы хотите одновременно повысить ее качество, то глупо поощрять врачей за количество процедур. И если вы стремитесь удержать банки от глупых и рискованных операций с деньгами вкладчиков, то это просто сумасшествие – позволять банкирам в то же самое время заниматься какими угодно биржевыми спекуляциями с использованием заемных средств, пребывая в полной уверенности: в случае чего правительство поможет им выпутаться.

Однако, опираясь только на правила и стимулы, можно упустить из виду нечто весьма существенное. Книга, которую вы держите в руках, как раз о том, что представляет собой это «нечто», то, что Аристотель, будучи классическим философом, называл практической мудростью (он использовал термин φρόνησις – «фронезис»). Утрата этой составляющей делает самые продуманные правила, самый жесткий контроль и самые мощные стимулы недостаточными для решения проблем, с которыми мы сталкиваемся.

Термин «практическая мудрость» звучит для современного уха как оксюморон. Мудрость для нас – нечто противоположное практичности, нечто из области абстракций, высоких материй – таких как «благо», «истина», «путь» и тому подобные вещи. Мы склонны думать, что мудрость – удел ученых мужей, эдаких гуру, раввинов и прочих наставников – седобородых волшебников вроде Дамблдора из книг про Гарри Поттера. Учитель Аристотеля, Платон, кстати, разделял такой взгляд и считал, что мудрость теоретична, абстрактна и даруется только избранным. Однако Аристотель с ним не согласился. Он полагал, что наша повседневная жизнь – социальная практика, если можно так выразиться, – постоянно требует выбора: до какой степени быть лояльным по отношению друг к другу; как оставаться справедливым; каким образом противостоять опасности, когда и в какой форме проявлять гнев. А верным этот выбор может быть лишь тогда, когда он определен практической мудростью.

Например, в том, что касается гнева, центральным вопросом для Аристотеля были не общие рассуждения на тему того, хорошо это или плохо – гневаться, и не абстрактный вопрос о том, какова вообще природа добра. Главную проблему он видел в том, как конкретно поступать в конкретных обстоятельствах: на кого злиться, как долго, каким образом и с какой целью. Мудрость, необходимая для ответа на подобные вопросы и последующих правильных действий, носит именно практический, а не теоретический характер. Она связана с нашей способностью осознать ситуацию; испытать в отношении нее соответствующие чувства или желания; определить, чтó в такой ситуации будет уместным, и поступить соответствующим образом.

Аристотель развил идею практической мудрости в своей классической работе «Никомахова этика». По Аристотелю, главное в этике – не формирование общих моральных правил и следование им. Этика занимается изучением конкретных взаимодействий между людьми: как быть хорошим другом, семьянином, врачом, солдатом, гражданином или государственным деятелем, а значит – как правильно поступать в конкретных обстоятельствах, по отношению к конкретному человеку в конкретное время. Вот что такое практическая мудрость. «Этика» Аристотеля не есть набор абстрактных рассуждений о благе или «правильном» поведении. Она рассматривает то, чему нужно научиться, чтобы преуспевать в делах и процветать; требует выработать в себе определенные черты характера – лояльность, самообладание, смелость, справедливость, великодушие, кротость, дружелюбие, правдивость (сегодня к этому списку следует добавить толерантность, прямоту, открытость, добросовестность и человечность). Аристотель называет эти черты характера αρετη («арете»), что обычно переводится как «добродетели». Но главная добродетель, лежащая в основе его этики, – практическая мудрость. Ни одна из перечисленных выше черт не может существовать без нее.

Почему «мудрость»? Почему «практическая»? Почему не просто набор правил, которым стоит следовать?

Большинство людей смогли убедиться на собственном опыте, что правила «работают» только до определенного момента. Правила не способны подсказать, как толковать то или иное событие и как увязать противоположности в каждом конкретном случае, – а ведь сталкиваться с этим приходится едва ли не ежедневно. Взять, к примеру, врача: он, конечно же, обучен тому, как по всем правилам лечить людей, но ему приходится постоянно решать и другие, не менее сложные вопросы. Как, например, найти баланс между уважением к праву пациента принимать решение и знанием, что больной вряд ли может объективно судить о том, что ему нужно? Как сделать выбор между сопереживанием пациенту и отстраненностью, необходимой для здравого взгляда на ситуацию? Как увязать желание уделять каждому больному больше времени, внимания и участия с необходимостью принимать ежедневно столько пациентов, чтобы можно было сохранять платежеспособность своего кабинета или клиники? Как, наконец, уравновесить желание сказать пациенту правду, какой бы тяжкой она ни была, со стремлением быть добрым?

Учителя, пытающиеся и учить, и побуждать к самообразованию, юристы, стремящиеся дать полезный совет и служить правосудию, – все они мучаются выбором не между «правильным» и «неправильным». Они постоянно выбирают между правильными вещами, которые тем не менее противоречат друг другу, между хорошим и лучшим, а иногда – между плохим и худшим. Хороший врач должен быть честным со своими пациентами – и добрым с ними, уметь вселять в больных надежду, что они вынесут самые сложные процедуры, самое тяжелое лечение. Но в процессе эти цели могут противоречить друг другу, и тогда врачу приходится решать – быть честным или добрым, а точнее – находить баланс между честностью и добротой, подходящий для конкретного пациента, который находится перед ним в эту минуту.

Для затруднений такого рода не существует общих решений на все случаи жизни. Хорошие правила могут оказаться полезным инструментом, когда мы пытаемся определиться с целями, но в них никогда не будет достаточно нюансов, чтобы руководствоваться ими в любой ситуации. Аристотель считал, что поиск баланса требует мудрости и что абстрактная, беспредметная мудрость тут не годится. Она должна быть практической, поскольку проблемы, с которыми мы сталкиваемся, связаны с повседневной деятельностью. Это не разбор гипотетических ситуаций в университетских курсах этики. Это реальные затруднения, разрешать которые необходимо каждому практику, чтобы хорошо делать свою работу. Практическая мудрость – не размышления о том, как должен действовать кто-то другой в какой-то возможной ситуации. Она касается того, что делать лично вам – прямо здесь и прямо сейчас, вот c этим именно персонажем. Человек, обладающий практической мудростью, не просто размышляет о том, что нужно делать, – он делает это.

Действовать мудро – значит руководствоваться настоящими, истинными целями и задачами, лежащими в основе каждой конкретной деятельности. Аристотель использовал для обозначения таких целей термин «τελος» (предназначение, цель – «телос»). «Телос» преподавания заключается в обучении студентов; «телос» врачевания – в укреплении здоровья и облегчении страданий; «телос» юридической деятельности – в служении правосудию. У каждой профессии – от банковского дела до социальной работы – есть свой «телос», и настоящих успехов добиваются те, кто способен верно определить его и неотступно следовать ему.

Итак, хороший практик руководствуется в своей деятельности стремлением к «телосу». Но перевод общих целей в конкретные действия требует практической мудрости. Люди, обладающие такой мудростью, понимают, что у каждой социальной или деловой роли – друга, родителя, врача – есть «телос», и руководствуются именно им. Они стремятся поступать должным образом не ради денежного вознаграждения или из страха наказания, но потому, что этого требует предназначение по-настоящему хорошего учителя или врача.

Но одного стремления недостаточно. Недаром говорят, что благими намерениями вымощена дорога в ад. Трансформация целей в действия требует знаний и опыта. Ответ на вопрос «Что я должен делать?» почти всегда зависит от особенностей ситуации. Друзья, врачи, учителя и родители – все должны понимать, что думают и чувствуют другие люди, представлять последствия своих действий и улавливать разницу между возможным и идеальным. Практическая мудрость сродни умению, которое необходимо мастеру, чтобы построить лодку или дом, а джазовому музыканту – чтобы импровизировать. Но она не сводится к техническим или артистическим навыкам. Это, скорее, личный нравственный опыт, навык, дающий возможность понять, как взаимодействовать с окружающими в повседневной жизни.

Таким образом, практическая мудрость сочетает в себе стремление к цели и умение ее достичь. Умение без желания достичь истинной цели той или иной деятельности может привести к безжалостной манипуляции людьми, к преследованию не общих, а исключительно собственных интересов. Но и стремление, не подкрепленное умением, ведет к бесплодным порывам: мы видим, как зачастую те, кто «хочет как лучше», оставляют ситуацию в состоянии худшем, чем она была до их вмешательства.

Как же обрести практическую мудрость? Для этого не существует готовых рецептов, формул или набора техник. Навыки приходят с опытом, как и ответственное отношение к тем целям, которые ставит перед нами наша деятельность. Вот почему именно с опытом мы ассоциируем мудрость.

Но не всякий опыт работает на формирование практической мудрости и подпитывает ее развитие. Есть и такой, который разъедает ее. И вот тут Аристотель обращает наше внимание на критически важный момент: практическая мудрость и присущие ей черты характера должны культивироваться теми сообществами и институтами, в которых мы живем и трудимся. Он написал «Этику» не просто ради того, чтобы подчеркнуть важность практической мудрости для жизни общества, но призывая граждан и государственных деятелей Афин создавать институты, которые воодушевляли бы людей на овладение ею.

Столкнувшись с сегодняшними реалиями, Аристотель и нас призвал бы задуматься над тем, не препятствуют ли современные институты культивированию мудрости, добытой практиками. Не обесценивают ли ее, не отбивают ли охоту к ней? И если это так, то что необходимо сделать, чтобы восполнить ее дефицит?

Аристотелю было бы трудно представить сложность и размах современных институтов, но он бы сразу указал на ключевую проблему, которой и посвящена эта книга. Правила и стимулы, на которые опираются современные структуры – государственные, общественные и деловые – в погоне за эффективностью, прозрачностью, прибыльностью и высокой производительностью, не могут заменить практическую мудрость, не способны поощрять и культивировать ее. На самом деле часто случается так, что правила и стимулы ее буквально вытравливают.

Работа под влиянием стимулов – вовсе не то же самое, что работа ради достижения «телоса» деятельности. Хороший врач стремится назначить необходимое лечение и знает, как адаптировать его к конкретному пациенту с конкретным набором проблем, историей и жизненными обстоятельствами. Если платить врачу за каждую оказанную услугу, у него появится соблазн назначать пациентам излишние процедуры. Если же, напротив, выплачивать врачу бонусы за то, что он обходится минимумом назначений, он и лечить будет по минимуму. Так, увы, можно приучить врача принимать те решения, к которым его подталкивают стимулы. Мы же стремимся к тому, чтобы врачи, опираясь на добрую волю и опыт, назначали необходимое количество процедур – и поступали так именно потому, что это необходимое количество, а не потому, что им это выгодно. Но так врачи будут действовать только в том случае, если они понимают и принимают истинные цели («телос») медицины и знают, как данных целей достичь. Стимулы, даже самые мощные, мало помогают в этом; более того, нередко они смещают фокус, а иногда и подменяют собой настоящую цель.

Даже от банкиров мы хотим, чтобы они поступали должным образом, – просто потому, что, поступая должным образом, они работают в интересах вкладчиков, которые держат свои деньги на депозитах, и заемщиков, доверивших банкам обслуживание своих ипотечных кредитов. Наша уверенность в банках зиждется на нашем доверии к банкирам. Если бы мы согласились с тем, что единственная цель банковской деятельности – делать деньги, у нас не было бы оснований упрекать банкиров в жадности. Мы называли бы их не «жадными», а «эффективными».

Нам действительно нужны правила, чтобы регулировать поведение людей, не обладающих мудростью. Одна из причин недавнего финансового кризиса заключается именно в том, что слишком мягкие и неточно прописанные правила позволили ловким дельцам полностью выйти из-под контроля. С другой стороны, хотя жесткие правила и нормы необходимы, они все же являются лишь бледными суррогатами мудрости. Аристотель сказал бы: правила нужны нам, чтобы защититься от катастроф. В то же время опора на одни только правила гарантированно порождает посредственность, и тогда по-настоящему мотивированные люди оказываются вне закона, становятся нарушителями правил, вынужденными ради достижения совершенства вести едва ли не партизанскую войну. А мудрость оказывается невостребованной.

Эта книга – о том, что нам пора на практике становиться мудрыми, о важности общественно-политических, законодательных, юридических и социальных изменений, без которых мы не сумеем этого достичь. Мы можем заимствовать некоторые фундаментальные идеи у Аристотеля. Но мы должны пойти гораздо дальше, если намерены понять, насколько актуальна практическая мудрость сегодня и какие испытания ждут ее адептов.

Нам нужно осмыслить: что, собственно, представляет собой практическая мудрость в современном контексте, зачем она нам нужна и что потребуется от нас для ее обретения.

Мы должны с помощью представлений современной психологии осознать, что практическая мудрость – не привилегия волшебников и мудрецов. Она доступна каждому из нас. Мы «рождены, чтобы стать мудрыми». И эту нашу способность можно тренировать.

Нам предстоит понять, как стремление усовершенствовать здравоохранение, образование и защиту прав граждан, опираясь исключительно на строгие правила, жесткие нормы и разнообразные стимулы, ведет к вымыванию мудрости, накопленной специалистами-практиками. Той мудрости, без которой улучшить ситуацию в перечисленных выше сферах просто невозможно и с которой реформаторы, прикрываясь благими намерениями, зачастую ведут своего рода необъявленную войну.

Мы должны точно понять, что вытеснение практической мудрости не является неизбежным. Ему вполне можно сопротивляться. Существует множество «коварных нарушителей правил», пытающихся найти пути применения практической мудрости в своих организациях, активно этому препятствующих. Становится все больше тех, кто пытается изменить положение дел, реформировать деятельность институтов – как в области подготовки специалистов, так и в плане самого стиля их работы, – с тем чтобы культивировать и поддерживать практическую мудрость, а не разрушать ее.

И наконец, опять-таки опираясь на исследования в области психологии, мы должны осознать: культивирование мудрости есть не только благо для общества, но, как утверждал Аристотель, ключ к нашему собственному счастью. Быть мудрыми – не просто наш долг. Это наше стремление, реализация которого даст нам возможность процветать и жить достойно.

Главная цель нашей книги – напомнить о давно известных достоинствах практической мудрости, которые ныне часто забывают; понять, почему Аристотель характеризует ее как главную добродетель, позволяющую процветать как отдельным людям, так и обществу в целом. Сегодня об этом почти не говорят в учебных заведениях, изредка упоминают в книгах о счастье или искусстве достойной жизни, и никогда – в публичных дебатах о том, как совершенствовать и реформировать наше здравоохранение и образование, правовые и финансовые институты. Мы хотим сделать практическую мудрость предметом широкого публичного обсуждения, потому что она играет важнейшую роль в том, чтобы наша профессиональная деятельность и наша жизнь приносили пользу и удовлетворение.

Слишком часто мы ставим тем, кто обеспечивает наше здоровье, образование, безопасность, жесткий диагноз: эти люди не заботятся о результатах своей работы; они достойны порицания за то, что их интересуют только деньги, статус, власть. Но если жадность, поиск выгоды и жажда славы – это все, что греет людей, то у нас, похоже, есть только два способа заставить их работать: создать либо правила, соблюдение которых вынудит их трудиться производительнее, либо стимулы для лучшей работы. Не случайно поэтому основные меры по выходу из недавнего финансового кризиса были сфокусированы на усилении регулирования с целью предотвратить ненадлежащее поведение и на создании стимулов, побуждающих банкиров и брокеров в большей степени учитывать интересы общества.

Естественно также, что мы рассчитываем улучшить преподавание, требуя от учителей следования заданным образовательным программам, привязанным к стандартизированным тестам, но в то же время наказывая или вознаграждая их за успеваемость их подопечных. И мы вправе рассчитывать на более качественное и менее дорогостоящее медицинское обслуживание, если платим врачам за результаты лечения пациентов, а не за собственно медицинские процедуры.

Правила и стимулы – неизбежный и необходимый элемент нашей социальной и политической жизни: банковский кризис был бы гораздо менее серьезным, если бы правила, введенные после Великой депрессии, не были в 1970-е годы отменены, а ныне существующие как следует исполнялись. Однако, при всей важности правил и стимулов, в дебатах, сосредоточенных только на том, как сочетать эти два механизма, упускается нечто весьма важное: добросовестная работа, на которую большинство специалистов настроены и которой ожидают от них их клиенты, требует практической мудрости. Правила и стимулы могут подстегнуть тех, кто не слишком озабочен качеством своего труда, – хотя и не сделают этих людей умнее и лучше. Но сосредоточив свое внимание на тех, кто добросовестно работать не намерен (именно их призваны активизировать как правила, так и стимулы), мы упускаем из виду других, которые хотят и могут работать как следует, стремятся делать нужные и правильные вещи, но кому не хватает практической мудрости, чтобы сделать их хорошо. Правила и стимулы не дадут этим людям той нравственной силы и доброй воли, в которых они на самом деле нуждаются. Более того, правила способны свести на нет любое умение, а стимулы – изменить стремления до неузнаваемости.

Аристотель называл людей, наделенных практической мудростью, φρόνημα («фровнэма» – нравственными, духовными). Наши бабушки и дедушки назвали бы их добропорядочными. Эта книга – размышление о том, что такое практическая мудрость и почему мы нуждаемся в ней. О том, как ее культивировать и что ей угрожает. О том, как мы можем возродить ее, способствовать ее развитию и тем самым исправить и усовершенствовать те институты и структуры, которые сегодня доставляют нам столько неприятностей.

И еще о том, почему практическая мудрость – это ключ к счастью.

 

2. Уборщик и судья

Мудрый уборщик

Л юк (мы не знаем его фамилии) работает уборщиком в крупной клинической больнице. В интервью социологам, изучавшим, как люди организуют свою работу, Люк рассказал об инциденте в палате юного пациента, находившегося в коматозном состоянии. Люку пришлось сделать уборку дважды: отец пациента, который практически не смыкал глаз в течение нескольких месяцев, сидя у постели сына, не заметил, что уборка уже сделана, и набросился на уборщика. В ответ на это Люк, извинившись, повторил уборку. Снисходительно и любезно.

Вот объяснение Люка, почему он так сделал [7]Люк и другие служащие больницы приняли участие в исследовании, проведенном Эми Вржезнивски и ее сотрудниками (Wrzesniewski A. & Dutton J. E., 2001). Результаты исследования использованы в работах: Wrzesniewski A., Dutton J. E. Revisioning employees as active crafters of their work // Academy of Management Review, 2001, 26, р. 179–201; Wrzesniewski A., Dutton J. E., Debebe G . Interpersonal sensemaking and the meaning of work // Research in Organizational Behavior, 2003, 25, р. 93–135; Wrzesniewski A., McCauley C., Rozin P., Schwartz B . Jobs, careers, and callings: People’s relations to their work // Journal of Research in Personality, 1997, 31, р. 21–33.
: «Я вроде слышал о ситуации с его сыном. Его сын находится здесь уже давно… Насколько я знаю, он участвовал в драке, а потом его парализовало, поэтому он попал сюда. Он не выходит из комы. Я слышал, он ввязался в драку с чернокожим парнем… ну, в общем, вот так и вышло… Его отец сидит здесь целыми днями, только иногда выходит покурить. В тот день он как раз вышел покурить, когда я сделал уборку. Когда он возвращался, мы столкнулись с ним в коридоре и он раскричался: мол, я не убрал у сына в комнате. Сначала я хотел защищаться, собирался спорить с ним. Но что-то у меня внутри дрогнуло, и я сказал: „Извините. Сейчас уберу“».

Социолог: «И вы убрали еще раз?»

Люк: «Ну да, я убрал комнату снова, на его глазах. Я же могу понять, каково ему сейчас: его сын здесь уже что-то около шести месяцев, его нервы на пределе… поэтому я и убрал. Я не сержусь на него. Я же понимаю…».

На первый взгляд, чтобы работать уборщиком, мудрость вроде бы и не нужна. Посмотрим его должностные обязанности:

1. Производить мытье ковра шампунем и чистку обивки мягкой мебели.

2. Очищать от пыли и протирать оборудование и аппаратуру.

3. Очищать и натирать пол.

4. Поддерживать порядок у входа в здание: подметать, посыпать солью, расчищать снег.

5. Поддерживать чистоту на прилегающих к зданию территориях, убирать бумажки и мусор.

6. Содержать в чистоте приспособления для гигиены и ухода за лежачим больным, писсуары, прочищать раковины (без разборки).

7. Протирать шваброй пол и лестницы.

8. Собирать грязное белье.

9. Пылесосить оборудование.

10. Чистить и протирать мебель, корпуса приборов, светильники и прочие принадлежности.

11. Протирать зеркала, оконные стекла с внутренней стороны, внутренние стекла с обеих сторон.

12. Убирать туалетные комнаты, поддерживать в чистоте их инвентарь.

13. Следить за наличием в туалетах необходимых принадлежностей.

14. Чистить от пыли жалюзи, стоя на полу или стуле.

15. Поддерживать в чистоте прикроватное оборудование.

16. Заправлять кровати и менять постельное белье.

17. Собирать и уносить к мусоропроводу отходы и использованные материалы.

18. Протирать шваброй участки пола и лестничных площадок, если там что-то разлили, убирать остатки еды.

19. Менять перегоревшие лампочки.

20. Передвигать и расставлять мебель и предметы интерьера.

21. Доставлять грязное белье в прачечную.

В описании обязанностей Люка ничего не говорится об ответственности за пациентов или заботе о них. Там есть длинный перечень того, что он должен делать, но нет ни единого слова, даже простого упоминания о взаимодействии с другим человеком (пациентом или его родственниками ) . Исходя из должностной инструкции, Люк мог бы работать на обувной фабрике или в морге, но не в больнице. Для него было бы проще объяснить, что он уже убрал в комнате, либо, если, например, отец пациента не успокаивается, обратиться за поддержкой к своему начальству. Можно было вовсе проигнорировать претензии отца пациента и заниматься дальше своими делами. Наконец, Люк мог бы и сам вспылить!

Но он поступил иначе. Именно это и обнаружила команда психологов, проводивших исследование, когда говорила с Люком и другими уборщиками о работе в этой крупнейшей на Среднем Западе академической клинике.

Из повествования Люка видно, что формальные обязанности были лишь частью его реальной работы. Другая, самая важная, часть состояла в проявлении заботы о пациентах: сделать так, чтобы они и их родственники чувствовали себя максимально комфортно, подбодрить их, если они упали духом, развеселить, отвлечь от переживаний, выслушать, если им хочется выговориться. Таким образом, Люк стремился делать то, что вовсе не входит в круг обязанностей уборщика.

Отношение Люка к своей работе привлекло бы внимание Аристотеля, который делал основной акцент на важности целей деятельности. Цели деятельности по обслуживанию пациентов – облегчение страданий, лечение заболеваний, выздоровление – должны быть сформулированы, озвучены и осознанно приняты лечебными учреждениями. Выздоровление пациентов, укрепление их здоровья должны стать основными целями таких учреждений, основой и сутью их деятельности. Всем сотрудникам больницы следует понимать эти цели, осознать их как свои личные стремления. Именно забота о пациенте должна определять все конкретные действия сотрудников клиник и госпиталей – тогда персонал сможет находить правильный выход из возникающих проблемных ситуаций. Так, как это сделал Люк.

Аристотель говорил о том, как важно, чтобы работники, выполняя свою работу, думали о существе дела, о главной цели. Для того чтобы ее достичь, нужны практические навыки: не только добрая воля, но еще и знание, к чему стремиться, которое направляет выбор, дает возможность сделать этот выбор правильным.

Психологи обнаружили удивительную вещь: Люк и многие его коллеги поняли и усвоили цель своей работы не благодаря официальному описанию круга их обязанностей, а вопреки ему . Их реальные действия – это зачастую работа, которую они сами на себя взвалили в стремлении к достижению общей цели лечебного учреждения: проявление заботы о пациентах. Еще один уборщик, Майк, рассказал психологам, что как-то раз прекратил протирать шваброй пол в коридоре, поскольку г-н Джонс, выздоравливающий после серьезной операции, встал с постели и прохаживался по этому коридору. Чарлэйн вспомнила, как однажды проигнорировала указания своего начальника и не стала пылесосить диван для посетителей, потому что на нем дремали родственники кого-то из больных. Эти уборщики в своей работе преследовали общую цель больницы – заботу о пациентах. Они ведь не просто убирают, они убирают в больнице! Они понимали, что их работа важна для учреждения, цель которого – забота о здоровье пациентов и их благополучии. Поэтому, когда Люк столкнулся с рассерженным отцом юноши и должен был решить, как ему поступить, он не заглядывал в должностную инструкцию, где изложен круг его обязанностей, – ведь там ничего не говорится о подобных ситуациях. Он руководствовался общей целью деятельности больницы. И эту цель Люк определил для себя сам.

Судебное заключение

«Дело Майкла казалось ясным, – говорит судья Луиза Форер. – Перед уголовным судом Филадельфии предстал „типичный правонарушитель“: молодой мужчина, чернокожий, школу бросил, работы не имеет…»

Ситуация сама по себе тоже была вполне заурядной: годом ранее Майкл с целью грабежа остановил таксиста; угрожая пистолетом, отнял у него 50 долларов, но был задержан и привлечен к судебной ответственности. Виновность Майкла сомнений не вызывала. Для определения меры наказания судья обратилась к «Федеральным директивам по назначению наказаний», где предписывалось минимальное наказание в виде 24 месяцев тюремного заключения. Приговор казался очевидным – пока Форер не обратилась к конкретным обстоятельствам.

Она выяснила, что пистолет, которым Майкл размахивал, был игрушечным. Кроме того, это было его первое правонарушение. Майкл бросил школу, чтобы жениться на своей подруге, которая забеременела. Аттестат об окончании средней школы он все же получил, но позже. Майкл постоянно работал, зарабатывая достаточно, чтобы его дочь могла учиться в церковно-приходской школе, хотя для него это была значительная сумма. Но незадолго до ограбления Майкл потерял работу. Находясь в подавленном состоянии из-за того, что кормить семью не на что, он в субботу вечером выпил лишнего и решил ограбить таксиста [8]Здесь и далее цитаты из: Forer L. G. Justice by numbers // Washington Monthly, 1992, 24, Issue 4.
.

Форер сочла наказание сроком в 24 месяца несоразмерным совершенному преступлению. Директивы по назначению наказаний позволяют судье отклоняться от предписанного наказания, если он в своем заключении объяснит причины такого отклонения. «Я решила воспользоваться правом отойти от директив, – говорит она, – приговорив Майкла к одиннадцати с половиной месяцам заключения в окружной тюрьме с позволением днем работать за ее пределами, чтобы иметь возможность кормить семью. Я также назначила наказание в виде двух лет условно после заключения и выплату 50 долларов. Мои доводы в пользу уменьшения наказания, приведенные в пространном заключении, были таковы: правонарушение совершено впервые; никто не пострадал; Майкл пошел на правонарушение в условиях безработицы и нужды; он производит впечатление искренне раскаивающегося. Майкл никогда не совершал актов насилия и не представляет опасности для общества. Лишение свободы на срок в пределах одного года представляется достаточным, чтобы убедить Майкла в серьезности его проступка».

Выбор Люка – как отреагировать на рассерженного отца пациента – и выбор судьи Форер, касающийся соразмерного наказания для Майкла: что между ними общего?

Работа судьи Форер требует применения общих правил к конкретным обстоятельствам. Она должна знать, когда и как сделать исключение, как определить меру наказания, подходящую к конкретному случаю, с учетом личности правонарушителя и обстоятельств. Для этого необходимы опыт и житейская мудрость. Это именно то, что нам нужно, то, чего мы ждем от судьи – способность к самостоятельной оценке, способность осуществлять правосудие. Мудрость судьи носит глубоко практический характер. Без такой практической мудрости он не сможет хорошо выполнять свою работу.

Луиза Форер стремилась определить справедливое наказание для Майкла, но налицо были конкурирующие цели. Она должна была найти баланс между справедливостью и милосердием (с одной стороны – защитить общество и назначить Майклу наказание, соответствующее его преступлению; с другой – дать ему возможность исправиться и после освобождения не совершать других преступлений; кроме того, важно было нанести минимальный вред его жене и ребенку, а Майклу оставить шанс снова стать полноправным членом общества). Иными словами, был необходим баланс между заслуженным наказанием (возмездием), удерживающим от совершения противоправных действий с помощью устрашения, и исправлением (перевоспитанием, восстановлением доброго имени).

Люк тоже должен был разобраться в противоречащих друг другу целях. Когда рассерженный отец пациента набросился на него, он мог выбрать вполне правомерные действия: сказать, что комнату он уже убрал, отказаться от несправедливого требования повторной уборки. Ему нужно было определить, какая из целей – исполнение инструкции или забота об отце пациента – является более уместной в сложившихся обстоятельствах.

Аристотель полагал: чтобы понять, как поступать в тех или иных ситуациях (в нашем случае – это ситуации, с которыми столкнулись Люк и Форер), требуется нечто большее, чем знание законов и должностных обязанностей. Не достаточно уметь выводить правильное суждение из общих принципов и абстрактных представлений, касающихся истины и справедливости, свободы и блага. Не существует общего правила или принципа, которыми Форер и Люк могли бы руководствоваться, чтобы найти баланс между несколькими правильными, но конфликтующими друг с другом целями. Чтобы найти такой баланс и сделать правильный выбор, нужна мудрость – практический нравственный опыт.

Аристотель выделял две способности, которые особенно важны для приобретения такого практического навыка: способность к размышлению/рассуждению и способность к пониманию того, как, с точки зрения морали и нравственности, следует поступать в конкретных обстоятельствах. Основа практической мудрости – размышление и различение нюансов. Судья Форер, излагая ход своих рассуждений по поводу дела Майкла, говорит: «Хороший судья, публично защищая свои решения, должен применять это постоянно, как, например, в случае с Майклом, когда закон требовал, чтобы судья объяснил, почему отходит от рекомендованного наказания».

Люк размышлял в совершенно иных обстоятельствах – в ситуации, когда мы обычно не ожидаем от действующего лица ни мудрости, ни особой ответственности. Тем не менее – а может, и тем более – важно рассмотреть, как он рассуждает и как рассказывает о своем решении.

Люк понял, что столкновение с отцом – не та ситуация, в которой уместно обращаться к понятиям честности и принципиальности или рассматривать ее с точки зрения защиты собственных прав. Хотя у него и было искушение отреагировать на требования отца как на несправедливые, он быстро осознал: на кон поставлено кое-что еще, а именно – помощь в успокоении и утешении больных и страдающих людей, причастность к их исцелению. Поэтому Люк сформулировал проблему так: «Как проявить внимание, поддержать отношения этих отца и сына в конкретный нелегкий момент их жизни? А справедливость может подождать до лучших времен». Люк постарался понять, как ему действовать: спокойно объяснить отцу, что разделяет его боль и понимает его? А может, предложить сесть и обсудить проблему? Люк решил не подливать масла в огонь. С практической точки зрения самый лучший выход из этой ситуации – еще раз убрать комнату. Пусть отец думает, что совершил нечто полезное для своего сына. Люк проявил умение реагировать великодушно и красиво.

Когда мы говорим о способности размышлять/рассуждать, первое, что обычно приходит в голову, – сравнение разных вариантов, взвешивание всех «за» и «против» и выбор лучшего из возможного. Бизнес-школы и институты, где преподают менеджмент, часто преподносят этот метод как единственно правильную модель принятия решений. Такая модель действительно может быть полезной, когда мы сталкиваемся с новыми или трудными проблемами, когда у нас есть время поразмышлять над ними. Но поведение Люка заставляет нас увидеть и иные способы принятия решений.

Люк не сравнивал противоречащие цели и не взвешивал плюсы и минусы всех вариантов. Главным для него было понять ситуацию и точно ее сформулировать. Неразумность требований и гнев отца подталкивали к защите своих прав и попранной справедливости, но… вместо этого Люк, человек, работающий в больнице, определил для себя данную ситуацию как возможность проявить сострадание и помочь конкретному человеку – что, собственно, и должно быть целью любого лечебного учреждения.

Так получилось потому, что он умел представлять себе общий контекст происходящего. Люк не сравнивал варианты, не выводил правильное суждение из общих принципов должного поведения (например, «быть добрым к членам семьи пациента»). Он создал для себя (а потом и рассказал интервьюеру) целую повесть о юном пациенте, о потерявшем голову отце, который месяцами не вылезает из больницы; он смог объяснить, почему гнев отца имел смысл и почему это простительно. Эта история и та «рамка», в которую она «вставлена», дали Люку возможность понять, как правильно поступить.

Наша способность интерпретировать ситуации (выражать их в определенных терминах, придавать им то или иное значение) является решающей для совершенствования нашего практического морального и нравственного опыта. То же самое можно сказать и о способности использовать аналогии и метафоры, обращаясь к нашему прежнему опыту. Люк понял, как поступить, не потому, что он совершал подобные поступки раньше, но потому, что использовал предыдущий опыт, где было что-то похожее на нынешнюю ситуацию. Он знал, какие последствия имели его действия в прошлых случаях. Он не просто повторял то, что сделал когда-то, – он создавал нечто новое из того, что сработало или не сработало в прошлом.

Может показаться, что мы слишком много мудрствуем по поводу простого, бесхитростного решения Люка. Но ведь и судья Форер использовала те же способы рассуждения. Для применения закона к делу Майкла ей требовалось нечто большее, чем факты, основополагающие принципы и способность делать логические выводы. Ей нужно было создать достоверную «историю», которая объясняла бы смысл действий Майкла и его намерений в свете его характера и сложившихся обстоятельств. Крепкая семья, постоянная работа, потом потеря работы, депрессия, в которую он впал, характер преступления и выбор оружия, причиненный вред – все это помогало судить о серьезности его преступления и тяжести необходимого наказания. Судья поняла Майкла, опираясь на свой прошлый опыт, интерпретируя сходство и различия его с другими известными ей подсудимыми.

Аристотель считал, что «в вопросах практических дел и соображений пользы следует рассматривать каждый отдельный случай, подобно тому как это делается в медицине и в навигации» [9]Aristotle . Nicomachean Ethics. Book 2, Ch. 2 [1104a].
.

Выяснение того, что является приемлемым в конкретной ситуации, основано на моральном и нравственном восприятии . «Человек, обладающий практической мудростью, – утверждал Аристотель, – должен принять к сведению частности». Конкретные факты являются отправными точками для нашего познания цели действий, и потому, чтобы рассудить и сделать правильный выбор, надо иметь представление о конкретных фактах [10]Aristotle. Nicomachean Ethics. Book 6, Ch. 11 [1143a–1143b].
.

Судье Луизе Форер приходилось ежедневно сталкиваться с большим количеством информации о жизни обвиняемых и характере их преступлений. Для того чтобы установить мотивы и меру ответственности, понять, чем преступление Майкла отличается от похожих на него, и определить, насколько этот человек опасен для общества, ей нужно было отделить существенное от «фонового шума». Решение таких задач требует способности видеть нюансы, оттенки конкретной ситуации, а не просто черное и белое, закон и его нарушение. Точно так же и Люк, ежедневно сталкиваясь с пациентами, которые были расстроены, что-то путали, чего-то не понимали, о чем-то просили, доставляли какие-то неудобства, был поставлен перед выбором, как относиться к таким людям. Он, подобно тому как это делают судьи, врачи и учителя, должен был разобраться в хаосе информации и понять, что является наиболее важным в данный момент [11]Более предметно этот процесс рассматривается в работах по психотерапии; см. в частности: Fowers B. J. Virtue and Psychology. – Washington D. C.: American Psychological Association, 2005, p. 118–120, 139–141.
.

А главным было то, что думал и чувствовал отец пациента. Если бы Люк не был способен представить себе это, он не увидел бы никакой проблемы в возникшей ситуации и не думал бы о вариантах реакции и последствиях. Он же, напротив, вообразил, как перебранка отразится на чувствах этого и без того расстроенного человека, на его способности надеяться на лучшее и выдерживать день за днем изматывающее дежурство у постели сына. Воображение – способность представить себе, как будут разворачиваться различные сценарии действия, и способность оценить их – является решающим в понимании того, как следует поступить. Это (по определению философа Джона Дьюи) есть не что иное, как «способность воспринимать то, что есть, через призму того, что может быть» [12]Первоисточником является: Human Nature and Conduct: An Introduction to Social Psychology. – New York: Prometheus (оригинальная работа опубликована в 1922 г.). Цитата Джона Дьюи воспроизведена в: Narvaez D . Moral complexity: The fatal attraction of truthiness and the importance of mature moral functioning // Perspectives on Psychological Science, 2010, 5, р. 163–181.
.

Не удивительно поэтому, что эмпатия – способность представить себе, что думает и чувствует другой человек, – имеет решающее значение для принятия разумных (мудрых с практической точки зрения) решений. Эмпатия включает в себя как когнитивные навыки (способность воспринимать ситуацию так, как она воспринимается другим), так и эмоциональные (способность понять, что именно чувствует другой человек).

Люк должен был поставить себя на место отца пациента, хотя он знал, что тот неправ. Но Люк не смог бы составить «историю», не имей он способности глубоко понимать другого человека. То же можно сказать и о судье Луизе Форер. «Было ли это преступление нелогичным? – спрашивала она себя. – Есть ли в Майкле черты бессмысленной жестокости? Агрессивен ли он? Способен ли себя контролировать?» Для того чтобы вынести правильный приговор и представить себе вероятные последствия работы Майкла за пределами тюрьмы в дневное время, ей нужна была эмпатия.

Эмоции критически важны для морального и нравственного восприятия еще и потому, что играют роль сигнального устройства. Эмоции отца, который «был просто не в себе», просигналили Люку: здесь что-то не так. Сигнал был нечетким, но обычно так и случается. Почувствовав же не только свое собственное огорчение и возникающий гнев, но и огорчение и гнев оппонента, Люк проявил готовость разобраться, относится ли возникшая конфронтация к нему или к отцу и его ситуации.

Так, по выражению лица, языку тела, тону голоса другого человека мы понимаем, что с ним что-то не в порядке, и должны сделать выбор, как реагировать. Наши собственные чувства гнева, вины, сострадания или стыда сигнализируют: надо поразмыслить, уделить особое внимание происходящему. Это может показаться очевидным, но слишком часто правила и стимулы, которые регулируют нашу жизнь, исключают эмоции из процесса принятия решений, учат нас не доверять сигналам, которые мы получаем с их помощью.

Обычно считается, что эмоции мешают трезвому размышлению и здравому рассуждению, что именно они управляют нами, а не мы ими. «Черт меня дернул сделать это!» – говорим мы потом. Эмоции могут способствовать нашему расположению к людям, которых мы любим, и настраивать против тех, кого не любим. Эмоции изменчивы, а потому являются ненадежным руководством к действию. Они часто зациклены на частностях: мы можем настолько сильно переживать случившееся с нами или с кем-то другим, что у нас не будет других мыслей, кроме как «справедливо это или нет».

Именно так едва не случилось с Люком. Ведь он испытал гнев в ответ на несправедливость со стороны отца юноши. Но эмоции сослужили Люку и добрую службу: он почувствовал сострадание. «Его сын находится здесь уже почти шесть месяцев. Отец переживает, у него нервы на пределе, потому я и решил убрать комнату еще раз. Я не сержусь на него». Таким образом, именно эмоции подсказали Люку, как поступить правильно.

Это не были какие-то случайные эмоции. Его гнев и его сострадание вполне правомерны. Но он был в состоянии контролировать их, чтобы сделать правильный выбор. Аристотель говорил, что эмоции, должным образом вышколенные и управляемые, – это основа основ практической мудрости. «Мы можем ощущать страх, уверенность, желание, гнев, жалость, да и вообще любой вид удовольствия и страдания либо слишком сильно, либо слишком слабо, то есть не должным образом, – утверждал он. – Умение же почувствовать все это в нужное время, в отношении нужных предметов или людей, по достойному вимания поводу и должным образом – вот „золотая середина“, признак добродетели» [13]Aristotle . Nicomachean Ethics. Book 2, Ch. 6 [1106b].
.

Умение оценить ситуацию, понять, что уместно и важно в данном конкретном случае и в данных обстоятельствах, представить себе, что думает и чувствует кто-то другой, иметь в виду существование вариантов и представлять себе последствия – все эти навыки являются частью проницательности, глубокого понимания предмета. Именно такая проницательность является, согласно Аристотелю, «способом нахождения соответствия между общими вопросами и конкретными ответами, общими представлениями и уникальными случаями, где общее помогает понять частное и, в свою очередь, конкретизируется с его помощью» [14]См.: Nussbaum M. Love’s Knowledge. – New York: Oxford University Press, 1990, p. 95.
.

Практическая мудрость зиждется не только на способности понимать других. Она также требует умения понимать себя и свои мотивы, признавать собственные поражения и неудачи, чтобы выяснить, что работает, а что нет, и почему.

Мы видим понимание важности такого самоанализа у Люка. «Сначала я был намерен защищаться, собирался спорить с ним. Но что-то внутри меня дрогнуло, и я сказал: „Извините. Сейчас уберу“». Подобная саморефлексия не всегда дается легко, особенно когда, подобно Люку, мы чувствуем себя обиженными. Она также трудно дается, когда не правы мы сами: легкомысленны, беззаботны, слишком эгоистичны. Критика наших собственных представлений часто мучительна. Способность занять отстраненную позицию и беспристрастно судить себя требует определенной смелости. Люку, чтобы стать достойным сотрудником лечебного учреждения, и Луизе Форер, чтобы стать хорошим судьей, нужно было понять и признать свои ошибки – и в следующий раз поступить лучше.

Люк и Луиза Форер помогают нам понять некоторые из ключевых характеристик практической мудрости. Подведем итог:

Мудрый человек знает истинные цели деятельности, которой он занимается. Он хочет поступать правильно, чтобы достичь этих целей: удовлетворять потребности тех людей, на благо которых работает. Мудрый человек умеет импровизировать, находя баланс конфликтующих целей и применяя правила и общие принципы с учетом особенностей конкретного контекста. Мудрый человек проницателен, он умеет читать социальный контекст, знает, как выйти за рамки черно-белых правил и увидеть оттенки. Мудрый человек знает, как встать на точку зрения другого – увидеть ситуацию такой, какой ее видит другой человек, и понять, что он чувствует. Умение встать на чужую позицию позволяет мудрому человеку проявить эмпатию и принять решение, которое служит потребностям клиентов (студентов, пациентов, друзей). Мудрый человек знает, как сделать эмоции союзником разума, умеет опираться на эмоции, чтобы получить сигнал о том, чего требует ситуация, и сформулировать правильное суждение. Он способен интуитивно чувствовать или просто знать, что нужно делать: это дает ему возможность действовать быстро. Его эмоции и интуиция хорошо вышколены.

Мудрый человек – опытный человек. Практическая мудрость – это мастерство, и приобретается оно с опытом. «Быть храбрыми люди учатся, совершая храбрые поступки», – говорил Аристотель. То же касается честности, справедливости, верности, заботливости, умения слушать и давать советы.

 

3. Поиск компромисса: почему мудрость практична

Наша жизнь определяется правилами. Административные нормативные акты предписывают, как строить отношения и исполнять свои обязанности, работая в весьма сложных организациях, доминирующих в нашем современном мире. Нормы морали определяют, что значит вести себя этично. Далее следуют правила, вытекающие из законов, которые издает правительство, и кодексы – уголовный и гражданский, – устанавливающие наказание за нарушение этих законов.

Мы не можем жить без таких правил. Опора на них, а не на свободную волю человека, имеет глубокие корни. Еще создавая конституцию Американской республики, ее отцы-основатели понимали, что у них нет возможности полагаться на мудрость человека и его добродетели. «Что такое государство как таковое, если не величайшее из всех отражений человеческой природы? – вопрошает Джеймс Мэдисон в «Федералисте». – Если бы люди были ангелами, не потребовалось бы никаких государств и правительств». Джон Адамс в конституции штата Массачусетс 1780 года тоже выступает за «верховенство законов, а не людей». Действительно, располагая тщательно проработанными законами вкупе с конституционной системой сдержек и противовесов, мы меньше зависим от того, чтобы наши публичные политики были поистине государственными деятелями, а граждане – сплошь исполненными мудрости. Система мудрых законов позволяет свести к минимуму потребность в мудрых людях.

Член Верховного суда США Бенджамин Кардозо считал идеальной правовой системой такую, которая была бы «одновременно гибкой и подробной, учитывающей все детали, позволяющей предусмотреть справедливые и подобающие правила для любой возможной ситуации». Проблема тут только одна: правила без мудрости не работают. «Как бы ни были важны законы морали, идеал недостижим, – заключает Кардозо. – Жизнь слишком сложна, и человеческих сил для этого недостаточно». Возникновение законов повлекло за собой необходимость появления судей и судебных решений. Так же обстоит дело и с законами морали, которым мы следуем, – с той лишь разницей, что судьями в этом случае должны быть мы все.

Аристотель, наблюдая в Афинах IV века до н. э. за плотниками, сапожниками, кузнецами и кормчими, отмечал, что их работа не регулировалась правилами и не предполагала жестко заданных процедур. Материалы, с которыми они работали, были весьма разнообразны, и каждая практическая задача порождала новые проблемы. Аристотель считал, что решения, которые принимают ремесленники, работая в сфере материального, дают ключ к умению делать нравственный выбор, действуя в социуме. В частности, он был просто очарован тем, как каменщики на острове Лесбос использовали линейки. Обычно прямая линейка использовалась, чтобы измерять материалы перед резкой. Но когда нужно было вырезать из каменного массива колонны цилиндрической формы, линейка оказывалась бесполезной – с ее помощью невозможно было измерить длину окружности. Невозможно – если не согнуть линейку. Именно так и поступали каменщики, делая из проволоки гибкий измерительный инструмент – предшественник сегодняшней рулетки. С точки зрения Аристотеля, знание того, что нужно сделать с прямой линейкой, чтобы измерить окружность, и есть образчик настоящей практической мудрости.

Английская система общего права, на которой основана и американская правовая система, зиждется на такого рода гибкости. Она отвергает позицию, при которой намерение подсудимого и обстоятельства нарушения закона не имеют значения. Пустил ли человек стрелу в другого человека сознательно, или он стрелял в оленя, а стрела попала в человека, срикошетив от камня? В староевропейских судебных системах это не имело значения. Если вред был нанесен один и тот же, преступление считалось одним и тем же, и наказание, соответственно, назначалось одинаковое. Английское общее право, а позднее и американская судебная система изменили положение вещей и провозгласили, что виновность в совершении преступления должна быть доказана неопровержимо. И намерения, и мотивы преступления имеют значение, как и обстоятельства его совершения. Именно их приняла во внимание судья Форер, вынося решение по делу Майка, и нам нужны именно такие судьи. Наш здравый смысл выступает в защиту такого общего права.

Даже ребенок, разбивший фарфоровую тарелку, знает, что его намерения (которые могут находиться в спектре от «она сама соскользнула» или «я думал, она не бьется» до «я ненавижу эту еду» или «я хотел попасть Джонни в голову») имеют значение, – и они действительно должны иметь значение, когда родители выбирают наказание. И ребенок подсознательно чувствует то, что знаем мы все: как бы ни были важны законы и правила, они всегда требуют интерпретации при применении.

Иногда мы изменяем правила, чтобы уклониться от необходимости поступать так, как нужно. Особенно мастерски этим владеют адвокаты. Но каменщики Лесбоса сгибали линейку не затем, чтобы смошенничать или обмануть. Они поступали так, чтобы сделать дело как следует. Об этом и говорил Аристотель: чтобы работать и жить должным образом, мы должны знать, как, где и когда можно и нужно отойти от правил и «согнуть линейку».

Выбор сбалансированного решения

Любой, кто воспитывал ребенка, жил в семье, дружил, руководил людьми на рабочем месте или обслуживал клиентов, знает, что правила и принципы эффективны отнюдь не всегда. Жить без них невозможно, но не проходит и дня, чтобы мы не нарушали их, не делали бы исключения, не искали бы компромисс там, где они вступают в противоречие друг с другом. Нам удается справляться с этическими проблемами и затруднениями, то и дело встречающимися в повседневной жизни, поскольку наш выбор почти всегда подразумевает интерпретацию правил, поиск компромисса между конфликтующими принципами и намерениями, между лучшим и худшим.

Мы пытаемся балансировать. Аристотель называл такой баланс «средним» (μέσοςόρος), но не в смысле среднего арифметического, а подразумевая правильное взвешивание конкретных обстоятельств. И вычисляется это «среднее» не сложением и делением, но приданием правилам гибкости – так, как это делали каменщики Лесбоса.

Некоторые из наших повседневных компромиссов столь привычны, что мы не всегда воспринимаем их как выбор, не говоря уже об их этической подоплеке. Когда друг или подруга спрашивают нас: «Как я выгляжу?», мы ищем нечто среднее между стремлением «быть честным» и «быть добрым». Когда мы разуверяем в чем-то друга, будучи обеспокоены его благополучием, мы ищем баланс между лояльностью и заботой о нем. Забота о ребенке требует, чтобы мы указывали ему на ошибки – как иначе он научится поступать правильно? Но разве на все ошибки и всегда нужно указывать? Да, мы пытаемся удержать его от действий, способных причинить вред. И все же нам следует избегать чрезмерной опеки. Ребенку нужна свобода, чтобы, совершая ошибки, учиться быть ответственным и самостоятельным.

Главное в этом ежедневном поиске баланса – найти верное соотношение противоположностей. Нам то и дело приходится искать компромисс, интерпретировать принципы, цели и правила с учетом конкретного контекста. Иными словами, принимая важные решения, мы постоянно применяем практическую мудрость, доверяя себе – и другим – делать это. И нет причин для отказа от использования практической мудрости в гораздо более широком контексте.

Кто решает? Баланс между «спрашивать» и «отвечать»

Любой кодекс профессиональной этики ставит во главу угла интересы клиента. И это правильно: обслуживание пациентов, студентов, покупателей, заказчиков – первейший долг профессионала. Но во что следование данному принципу выливается на практике?

Когда молодой адвокат Уильям Саймон взялся за дело г-жи Джоунс, экономки старшего партнера некоей фирмы, он намеревался усердно защищать ее интересы. Джоунс имела собственный дом в пригороде Бостона, регулярно посещала церковь, будучи в свои шестьдесят пять лет уважаемым членом афроамериканского сообщества и представителем нижнего слоя среднего класса.

Ее автомобиль получил небольшое повреждение в результате несильного удара сзади – рядовое дорожное происшествие. Г-жа Джоунс остановилась, чтобы разобраться в ситуации, но виновница столкновения, белая женщина, скрылась с места происшествия, позвонила в полицию и сказала, что с места происшествия скрылась именно Джоунс.

Ни в чем не разобравшись, полиция позвонила г-же Джоунс. «Они отчитали ее как школьницу, – говорит Саймон. – Они обращались к ней, 65-летней женщине, по имени. А к заявительнице, которая была значительно моложе, более уважительно: г-жа Стрельски».

Стрельски в итоге отозвала свою претензию, но полиция настаивала на возбуждении дела против Джоунс за то, что она якобы покинула место происшествия. Саймон же решил доказать, что г-жа Джоунс невиновна, а также выразить протест против унижения и несправедливости, которым она подверглась. Он собирался обвинить полицию в расизме на основании учиненного его доверительнице «унизительного перекрестного допроса». Но у Саймона не было судебного опыта, и он обратился к другу-юристу, эксперту по вопросам дорожных аварий.

Они встретились в углу зала судебных заседаний перед началом разбирательства. «Обвинить полицейских в расизме? – друг Саймона закатил глаза. Он знал, что полицейские и судья давным-давно знают друг друга, обмениваются информацией и у них полно общих интересов. – Если Джоунс проиграет – что маловероятно, но возможно, – она лишится водительских прав, будет оштрафована и даже, возможно, получит тюремный срок до шести месяцев. Не говоря уже о нервотрепке в ходе самого процесса».

Друг Саймона обсудил с прокурором возможность судебной сделки. При таком раскладе г-же Джоунс следовало заявить о применении nolo contendere [22]Nolo contendere ( лат. «не желаю оспаривать») – юридическая форма, подразумевающая, что ответчик отказывается от права оспаривать предъявленное ему обвинение. Иными словами – сделка о признании вины . – Прим. ред.
(заявление об отказе оспаривать предъявленное обвинение). Тогда наказание ограничилось бы для нее шестью месяцами заключения условно, а с учетом того, что правонарушение являлось первым, судимость могла быть снята через год.

Но Саймона это не успокоило. «Она наняла меня, чтобы я защищал ее интересы. Признание вины лишит ее возможности защищаться и быть оправданной, – сказал он другу. – Я знаю, что у нее есть чувство собственного достоинства, она глубоко обижена этим обвинением и придает большое значение оправданию».

Тем не менее он рассказал о возможности сделки г-же Джоунс и ее духовнику, который находился там же, чтобы поддержать прихожанку и выступить в качестве свидетеля, дающего характеристику ответчику. Они говорили около десяти минут и в конечном счете обратились к Саймону за советом: «Вы же эксперт. За этим мы и обращаемся к адвокатам».

Саймон сказал г-же Джоунс, что не может принимать решение за нее. Потом он расписал на листе бумаги все «за» и «против», упомянув минусы в последнюю очередь, и, наконец, сказал: «Если вы примете их предложение, то, вероятно, у вас не будет никаких неприятных практических последствий, но и торжеством справедливости такой исход дела не станет». До этого момента Джоунс и священник, казалось, еще колебались, но последняя фраза возымела поистине драматический эффект. И они в один голос сказали: «Мы хотим справедливости».

«Сделки не будет, – сказал Саймон другу. – Она хочет справедливости».

«Позволь мне поговорить с ней», – предложил тот.

Друг изложил г-же Джоунс и ее спутнику те же самые соображения, что и Саймон, но завершил их подробным обсуждением всех отрицательных моментов участия в судебном разбирательстве и более полно описал возможные последствия тюремного заключения, а о «торжестве справедливости» не упоминал вовсе. К тому моменту, когда он закончил, г-жа Джоунс изменила свое мнение и согласилась на сделку о признании вины.

В конечном итоге г-жа Джоунс получила то, чего она, по ее словам, хотела. Но разве Саймон успешно защищал ее интересы? Теперь он опытный юрист и выдающийся профессор права, и его собственный вердикт – нет. Ни он, ни его друг не смогли продемонстрировать практическую мудрость, необходимую в любом подобном деле, и понять, что это в действительности значит – защищать интересы клиента.

С академической точки зрения определение интересов клиента представляется относительно несложным делом – если просто следовать основополагающему принципу современной этики, гласящему, что каждый человек должен иметь возможность свободно выбирать то, что он считает лучшим для себя. Уважение к личности означает уважение к людям как разумным существам, способным определить свои собственные интересы. Отсутствие такого уважения отдает патернализмом, а то и вовсе выглядит как манипулирование личностью.

Кодексы профессиональной этики называют такую свободу выбора «автономией» клиента или пациента. Адвокаты, например, обслуживая клиентов, действуют от их имени, но когда дело доходит до фундаментального выбора – что именно нужно защищать, – решение остается за клиентом. Саймону прежде всего следовало помочь г-же Джоунс определить, являлось ли противозаконным то, что она сделала. Когда выяснилось, что правонарушение отсутствовало, необходимо было объяснить правовые возможности, открывающиеся перед ней в условиях ложного обвинения. И только после этого Джоунс должна была самостоятельно принять решение, как поступить. Саймон и его коллега, напротив, изложили перед ней одни и те же варианты, из которых ей пришлось выбирать. И все же в одном случае Джоунс выбрала одно, а в другом – другое. Почему?

Нюансы интонации, легкое смещение акцентов в том, как были представлены варианты, изменили отношение г-жи Джоунс к ситуации. Опасность попасть в тюрьму выглядела для нее то менее, то более вероятной, а справедливость – то более, то менее значимой. Мог ли Саймон описать возможности и угрозы нейтрально – так, чтобы Джоунс действительно была в состоянии принять решение самостоятельно? Можно конструировать свою речь лучше или хуже, с благими намерениями или с дурными, можно использовать в разной степени манипулятивные речевые конструкции, но в любом случае разбор вариантов будет содержать толкование и разъяснения, склоняющие клиента к тому или иному решению. Нейтральных вариантов не бывает. Саймон и его коллега оставили г-же Джоунс одну лишь иллюзию самостоятельного выбора, ибо формулировка проблемы управляет тем, как и что решит клиент.

Сильные юристы знают: проблема заключается не в том, чтобы просто суметь нейтрально сформулировать варианты или настоять на большей самостоятельности клиента. Скорее, уважение прав клиента и его ответственности за собственный выбор требует от юриста – например, адвоката – умения обозначить клиенту необходимые для принятия решения ориентиры. То есть недостаточно просто разложить на столе варианты и рассказать о рисках и преимуществах каждого из них. Г-жа Джоунс, например, не знала, чего она хочет, каким рискам готова себя подвергнуть. С одной стороны, ее тревожила сама необходимость участвовать в судебном разбирательстве, поэтому сделка о признании вины показалась ей привлекательной. С другой стороны, она не хотела быть осужденной за преступление, которого не совершала. Само обвинение было ложным, Джоунс хотела справедливости, и это склоняло ее к борьбе за доказательство невиновности в суде. Саймон понимал: ему не по силам найти баланс этих целей. Но он не знал, как дать своей доверительнице то, что ей на самом деле было нужно: хороший совет, который позволил бы разобраться, что же для нее лучше.

Чтобы дать такой совет, Саймону требовалось больше практических знаний об особенностях ситуации – об этом конкретном судье и суде, об этих полицейских, о местных расовых и классовых предрассудках и, наконец, о самом механизме совершения сделок. Хорошо, что рядом оказался коллега, которому он доверял. Кроме того, Саймону были необходимы и другие виды практических знаний и навыков. Ему нужно было понять доверительницу, а не пребывать в плену стереотипов об «угнетенных народах и их чаяниях». Да, он обладал хорошей интуицией, которой не мог похвастаться его коллега, и предполагал, что г-жа Джоунс, вероятно, желает восстановить справедливость. Действительно: и она, и ее спутник хотели именно этого. Но Саймону следовало положить на одну чашу весов справедливость, а на другую – прочие подробности жизни Джоунс, помочь ей разобраться в ситуации и осознать альтернативы. Однако для этого ему не хватило умения слушать (тоже навык!) и задавать такие вопросы, которые помогли бы Джоунс осмыслить ее положение. Саймону необходима была эмпатия, чтобы понять, что думает и чувствует его доверительница. Эмпатии же взяться было неоткуда – Саймон практически не успел узнать г-жу Джоунс и не мог приобрести это знание за пять минут до начала слушаний по ее делу.

Ни Саймон, ни его друг не обладали мудростью, чтобы дать нужный совет. Поэтому они соблюли формальности: предложили г-же Джоунс сделать выбор самостоятельно.

Часто клиенты, подобно Джоунс, могут иметь неясные или противоречивые цели. Бывает, что человек импульсивен и действует необдуманно. Некоторые, по словам Энтони Кронмана, профессора и бывшего декана юридического факультета Йельского университета, вообще находятся во власти охватившего их чувства (гнева или, наоборот, влюбленности) и могут принять поспешное решение, существенно меняющее жизнь, – например, расторгнуть многолетнее партнерство или переписать завещание в пользу любовницы. Клиент порой не осознает долгосрочных последствий того или иного шага. Краткосрочные и долгосрочные последствия зачастую противоречат друг другу: например, желание одной из сторон при разводе свести счеты с бывшим супругом может сильно осложнить формирование будущих отношений, необходимых для воспитания детей. Кронман утверждает, что адвокаты, которые видят себя ревностными защитниками интересов клиента, в своем стремлении добиться того, чего он хочет, забывают про другую сторону адвокатской деятельности: консультирование. На самом же деле, говорит Кронман, чтобы быть по-настоящему сильным адвокатом, нужна мудрость – она позволяет давать мудрые советы, и только так можно действительно защитить интересы клиента.

Но не только юристы нуждаются в мудрости, позволяющей давать советы. Такая мудрость нужна практически всем, кто работает с людьми. Возьмите парикмахеров, которых Майк Роуз рассматривает в книге «Работа с умом» («The Mind at Work»). Они, по словам Роуза, постоянно сталкиваются с клиентами, которые приходят с картинкой, вырезанной из модного журнала, и говорят: «Подстригите меня вот так, я хочу выглядеть так же». Стилист может просто постричь, взять деньги и сказать посетительнице, что она получила именно то, чего хотела. Но хороший стилист знает: то, что клиент принимает за свои желания, – это еще не то, чего он хочет на самом деле. То, что хорошо смотрится на картинке, может выглядеть совсем не так на конкретном человеке. Роуз обнаружил, что большинство стилистов, за которыми он наблюдал, стремились работать качественно, но успеха добились те, кто осознал: их работа не только в том, чтобы постричь именно так, как просили. «Это настоящее испытание, – пояснил один стилист. – Не стоит думать, будто вы поняли, чего они хотят, потому что часто они сами не знают, чего хотят».

Техническая подготовка и опыт укладки волос дают парикмахерам некоторые необходимые знания. Они знают, как черты лица и состояние волос (жесткость, текстура, волнистость) могут изменить облик, так понравившийся посетителю на фотографии. Они быстро выясняют некоторые основные привычки клиентов – например, как он или она ухаживают за волосами в перерывах между посещениями парикмахерской (или вообще не ухаживают). Поэтому хороший парикмахер не может позволить клиенту сделать выбор полностью самостоятельно. Но не может он и просто сказать, как будет лучше, и сделать именно так. Настоящие мастера владеют навыками, и у них достаточно опыта, чтобы помочь посетителям понять, чего те действительно хотят. Такие мастера умеют слушать клиента, чтобы понять, что именно тот думает и чувствует. Они знают, как задавать вопросы с целью помочь клиенту решить, хочет ли он иметь облик более «дерзкий» или более «скромный». В их общении с клиентом тесно переплетаются умение говорить и умение слушать, выявляются нюансы толкований – это похоже на танцевальную импровизацию, позволяющую вести другого человека в нужном направлении. Быть хорошим стилистом – значит обладать мудростью, чтобы давать правильные советы.

Как бы мы ни хотели обойтись без манипулирования, как бы ни стремились помочь другим людям и служить им, уважая их право решать, что для них лучше, – наше уважение отнюдь не сводится к тому, чтобы позволить им делать самостоятельный выбор. Человеку свойственно иметь неясные или противоречивые цели, находиться во власти какого-то захватившего его чувства, плохо представлять себе последствия своих действий. Мы сталкиваемся с этим не только на работе, но и в повседневной жизни: чтобы быть хорошим родителем или хорошим другом и по-настоящему помогать тем, о ком мы заботимся, нужно понимать, как действовать в их интересах, и выяснять, что мы можем сделать, чтобы помочь. Мы говорим: «поступай как знаешь», «это твой выбор» или «я помогу тебе делать все, что ты хочешь». Или, напротив: «я бы на твоем месте сделал так», или: «отец знает лучше», или даже: «только через мой труп». Но в любом случае нам бывает нужна практическая мудрость, а не просто какое-то правило или принцип, чтобы решить конкретную проблему.

Найти баланс между честностью, заботой и добротой

Д-р Левенштейн наблюдал г-на N, семидесяти лет, уроженца Венгрии, практикующего юриста, на протяжении примерно десяти лет. И настал момент, когда антибиотики уже не могли унять непрерывный кашель и лихорадку г-на N. Левенштейн заказал компьютерную томографию, которая обнаружила в легких пациента опухоли, оказавшиеся злокачественными. Болезнь была неизлечимой. Левенштейн сообщил об этом г-же N, и та прямо сказала ему: «Не говорите г-ну N, что у него рак». Д-р Левенштейн возражал, но она настояла на своем: ни при каких условиях не озвучивать мужу его диагноз.

«Я пытался убедить ее, – говорит Левенштейн, – что для меня важно поддерживать честные отношения с г-ном N, что обман станет очевидным, поскольку болезнь прогрессирует, и тогда мне будет трудно лечить его».

Г-жа N была непоколебима. Ее муж на протяжении всей жизни испытывал приступы депрессии, и она боялась, что известие о раке попросту убьет его. Г-жа N заверила Левенштейна: если он просто скажет ее мужу, что назначенные процедуры необходимы для дальнейшего успешного лечения, тот согласится на них.

Со времен Гиппократа основополагающим правилом медицины было «не навреди». На протяжении всей истории человечества врачей учили использовать свой опыт, чтобы решить, что лучше всего поможет и меньше всего навредит пациенту. Обязательство действовать таким образом известно в медицинской этике как принцип «делай благо». Но в клятве Гиппократа ничего не говорится о том, насколько подробно врач должен посвящать пациента в нюансы его состоянии. Должен ли врач всегда говорить пациенту правду?

До недавнего времени среди медиков было широко распространено убеждение, что, говоря пациенту правду о тяжести его заболевания, можно причинить ему вред. И, следовательно, бывают обстоятельства, когда правдой можно пожертвовать. Но в последние десятилетия XX века большинство врачей, и д-р Левенштейн в том числе, начали настаивать на том, чтобы нормой стало говорить пациенту правду о его состоянии и шансах на жизнь. И тому была причина. Незнание реального положения вещей может причинить вред пациенту, который не успеет завершить какие-то важные для него дела, попрощаться, сделать выбор по поводу лечения или того, каким будет его последний путь. К тому же обман подрывает базовый принцип – доверительные отношения между врачом и пациентом. А это необходимое условие лечения.

«Подобные решения никогда не бывают простыми, – говорит Левенштейн. – Для них не существует какой-то единой для всех нормы или общего принципа. Мы не можем и не должны возвращаться в те времена, не столь далекие, когда пациентам почти ничего не говорили и считалось, что они должны слушать врача, который „лучше знает“».

Но Левенштейну также известно, что некоторая доля патернализма порой просто необходима, чтобы делать свою работу хорошо. «Конечно, истина и факты – не набор разноцветных мраморных шариков, которыми можно играть в разные игры, выбирая те, что по вкусу, и отказываясь от других, – считает он. – И все же некоторым пациентам целесообразно подавать правду продуманно и взвешенно».

Левенштейн мучительно размышлял. Он консультировался с другими врачами. Он говорил со своей женой и с дочерью г-на N. Он советовался с психиатром, который лечил г-на N от депрессии несколькими годами раньше. Наконец Левенштейн решил согласиться с просьбой г-жи N и озвучить ее мужу диагноз «сложная пневмония». Г-н N спокойно прожил еще полтора года. Потом он скончался – тихо и без мук.

Чтобы выполнить свою врачебную миссию должным образом, Левенштейну понадобилась мудрость – без нее он не сумел бы отдать предпочтение милосердию, а не правде. Но практической мудрости требуют не только драматические случаи, связанные с жизнью и смертью. Каждый раз, когда врач произносит диагноз, прогноз или назначает пациенту лечение, он должен решить, что, когда и как сказать. Он должен знать, насколько его пациент способен понять сказанное и как подать ему правду, не разрушая надежду и настрой, столь важные даже при паллиативной помощи.

Такие решения являются частью повседневной работы медика. Но поиск компромисса, баланса между правдой и милосердием, честностью и добротой – это и часть нашей повседневной жизни. И об этом нам напомнила история Мириам.

Ее 90-летняя мать, ныне покойная, страдала болезнью Альцгеймера, проявляющейся в расстройстве памяти. Она жила неподалеку от дочери, в доме престарелых, одна, потому что несколькими годами ранее потеряла мужа, с которым прожила 60 лет. После его смерти мать Мириам буквально не находила себе места, но оправилась на удивление быстро – если учесть, что с мужем при его жизни она была практически неразлучна.

Причина того, что мать так скоро успокоилась, стала ясна Мириам, как только она услышала от матери, что отец не умер. Что он куда-то уехал. Или заболел. Или – даже – ушел к другой женщине. (Истории менялись день ото дня.) Иногда Мириам приезжала к матери в дом престарелых, и та говорила: «Папа только что был здесь, вы совершенно случайно разминулись».

Мириам – убежденный правдолюб. Она всегда говорит правду, потому что «так правильно» и потому что лгать – значит проявлять неуважение. Поэтому при каждом визите она мягко и осторожно напоминала матери, что отец умер, описывала похороны и перечисляла, кто из членов семьи на них присутствовал. Матери это не приносило ничего, кроме тревожного возбуждения. «Но, мама, зачем я буду лгать тебе? – убеждала Мириам. – Да еще когда речь идет о таких вещах. Ты же знаешь, я никогда не вру». «Милая, – отвечала мать, – я знаю, что ты не врешь. Ты просто очень сильно заблуждаешься».

Наконец однажды Мириам проглотила комок в горле и, заручившись поддержкой персонала дома престарелых, начала импровизировать, подыгрывать матери – не всегда, но в большинстве случаев. При каждом визите ей приходилось определять, в каком именно мире живет сейчас мать, и соответственно играть свою роль. Это было нелегко – очередной визит приносил очередные сюрпризы. Но мать Мириам стала намного счастливее.

Найти баланс между состраданием и отстраненностью

Эмпатия – вот черта характера, которую мы ценим в себе и наших друзьях, в коллегах и обслуживающих нас профессионалах. Мы неоднократно убеждались, что способность испытывать эмпатию занимает центральное место в практической мудрости: до тех пор пока человек не в состоянии понять, что думают и чувствуют другие люди, ему трудно решить, как следует поступить. Но эмпатия имеет и обратную сторону: чрезмерное сопереживание, постоянное рассматривание вещей с другой точки зрения может помешать нашему собственному суждению и парализовать выбор.

Эдмунд Пеллегрино – ученый и председатель американского Президентского Совета по биоэтике в 2001–2009 годах – объясняет это так: «Врач, излишне тесно идентифицирующий себя с пациентом, слишком сопереживающий ему, теряет объективность, необходимую для оценки того, что происходит и что следует делать. Чрезмерное сострадание мешает и может вылиться в отсутствие нужных действий».

Рассмотрим пример Брэда, молодого профессора литературы и любителя пробежек, у которого нашли рак кости в области коленного сустава. Лечащий врач успел довольно хорошо узнать Брэда и испытывал к нему приязнь. Брэд был одним из его любимых пациентов, и врач всеми доступными средствами стремился избавить его от дискомфорта. Дело в том, что обычно рак в области коленного сустава требует ампутации, но уже появился препарат, способствующий уменьшению опухоли. Применение препарата давало шанс заменить ампутацию хирургическим иссечением. Проблема заключалась в том, что препарат являлся чрезвычайно токсичным и имел очень неприятные, изнуряющие побочные эффекты. Некоторые из них были настолько серьезными, что требовали постоянного мониторинга. В результате Брэд выглядел сильно измученным – ему не хватало сил подняться с кровати, и он не мог есть, потому что его постоянно тошнило.

К концу третьего цикла приема препарата у Брэда начался жар. Доктор осмотрел его, но не сумел найти источник инфекции. В тот же день у Брэда развился септический шок. Источником оказался абсцесс в левой ягодице. Позже врач объяснил, каким образом он это упустил: осматривая своего любимого пациента, измученного болезнью и токсичным препаратом, он жалел его и не переворачивал, чтобы проверить пролежни. Врач проявил избыток сострадания, но отстраненности ему явно не хватило.

Найти компромисс между состраданием и отстраненностью. Сбалансировать кажущиеся противоположности. Уравновесить чаши весов, на одной из которых сочувствие и сопереживание, на другой – хладнокровие и объективность. Именно способность определить «золотую середину» занимает центральное место в практической мудрости.

Профессор Йельского университета Энтони Кронман предложил прекрасную метафору: он сравнил способность одновременно оценивать ситуацию с двух разных точек зрения с рассматриванием предметов через бифокальные очки. Одна «линза» видит ситуацию с близкого расстояния, изнутри, глазами и сердцем другого человека; вторая наблюдает со стороны, глазами человека разумного, рассматривает с точки зрения закона, медицинских показаний или иных факторов.

«Любой, кто носил бифокальные очки, знает: чтобы научиться плавно переключаться с одной линзы на другую, а тем более объединять их в едином поле зрения, нужно время, – говорит Кронман. – То же самое можно сказать и о размышлениях. Нелегко быть сострадательным; зачастую не менее трудно сохранять отстраненность. Но труднее всего объединить обе позиции. Сострадание и отстраненность тянут нас в разные стороны, и мы не всегда в состоянии „смотреть сквозь две линзы“, не у каждого это получается».

Любая деятельность требует умения находить в конкретных взаимодействиях баланс между эмпатией и отстраненностью. Способность уравновешивать две эти противоположности – основа практической мудрости.

Мудрость как импровизация

Как пожарные, которые тушат лесной пожар, принимают решение в ситуации, угрожающей их жизни? Например, когда огонь быстро распространяется и может окружить их? Направление ветра то и дело меняется, воздух раскален, решения надо принимать мгновенно…

Психолог Карл Вейк обнаружил, что опытные пожарные обычно придерживаются четырех простых, проверенных временем правил выживания:

1. Если есть время, создай встречный пал (встречный огонь).

2. Дойди до возвышенности, где горючего материала меньше, есть выходы скальных пород и сланцев, а направление ветра обычно неустойчивое.

3. Пытайся тушить огонь, объединяя выгоревшие участки.

4. Не позволяй огню захватить участок, с которого он будет угрожать тебе: опасным становится участок, где пламя интенсивное и быстро распространяется.

Однако начиная с середины 1950-х годов этот краткий перечень постепенно уступает место более длинному и подробному. Сегодняшний вариант, в котором почти полсотни пунктов, определяет, что следует делать для выживания в разных конкретных обстоятельствах (например, при пожаре на границе леса и города).

Вейк считает, что появление столь подробных перечней стало фактором, повлиявшим на снижение уровня безопасности пожарных. Исходный краткий список был общим руководством. Запомнить четыре правила было несложно, и пожарные знали, что их следует применять, интерпретировать, изменять и дополнять с учетом обстоятельств. Они знали также: практический опыт подскажет им, что именно следует изменить и дополнить. Пожарные были открыты для обучения. Сама краткость списка давала им неявное разрешение – и даже поощряла – импровизировать в условиях возникновения неожиданных обстоятельств.

Однако чем длиннее и подробнее становились тексты, обучающие пожарных тушению лесных пожаров, тем меньше места оставалось для импровизации. Безусловно, правила нужны – как вспомогательный инструмент, как ориентир, с которым можно сверяться. Но излишняя зависимость от правил нередко мешает самостоятельному принятию решений, направленных на совершение необходимых действий. Когда, в попытке подменить практическую мудрость, общие принципы превращаются в подробные инструкции, формулы и своды жестких приказов, возникает угроза того, что нечто важное будет упущено – ибо нельзя предусмотреть все важные детали всех возможных ситуаций. Лучше, по мнению Вейка, минимизировать количество правил, отказаться от попыток охватить все без исключения случаи и обстоятельства, а вместо этого поощрять обучение навыкам практического рассуждения и интуиции. Вейк сравнивает навыки опытного пожарного с искусством импровизации хорошего джазового музыканта.

Джазовый саксофонист Стэн Гетц говорил: «Джаз подобен языку. Вы учите алфавит – гаммы. Вы осваиваете предложения – аккорды. И потом выдаете экспромт при помощи музыкального инструмента». Талантливая импровизация – это не создание чего-то из ничего, но создание чего-то из предыдущего опыта, практики, знаний. Джазовая импровизация, напоминает Вейк, возникает обычно вокруг простой мелодии, композиции или темы, которая является предлогом для сочинения в реальном времени. Часть этого сочинения, кстати, вполне может состоять из предварительно разученных и наигранных фраз, приобретающих смысл как дополнение к мелодии и целой музыкальной пьесе, которая создается прямо сейчас, на ходу.

Уборщик Люк, судья Луиза Форер, врач Джером Левенштейн, Мириам и тысячи таких же, как они, обретали мудрость на практике – подобно пожарным и джазовым музыкантам. Чем точнее удавалось им воспринимать и осмысливать конкретные детали тех или иных ситуаций, чем увереннее они строили свое мастерство на импровизации, тем легче им становилось импровизировать – соединять старые навыки и знания с новыми, группировать и тасовать их, чтобы всегда быть готовыми встретиться с неожиданным.

Практическая мудрость – это своего рода нравственный и интеллектуальный джаз. Иногда она опирается на правила и принципы – как на партитуры пьес или базовые джазовые темы. Но чтобы зазвучал настоящий джаз, одних правил и принципов недостаточно. Поэтому и нужна импровизация – настройка на верную интерпретацию «нот и мелодий», позволяющая выбрать и совершить правильное действие.

Правила требуют одного, а здравый смысл – другого. Назад к Аристотелю

Мир, в котором мы существуем, слишком сложен и разнообразен, чтобы подчиняться правилам. Мудрые люди это понимают. И все же существует странный и настораживающий разрыв между тем, как мы принимаем решения, и тем, как мы об этом говорим.

В нашей повседневной жизни везде – от учебников по этике до кодексов профессиональных объединений – обсуждение нравственного, морального выбора определяется тем, что гласят правила. Если нас попросят объяснить, почему мы решили открыть другу нелицеприятную правду, мы ответим: «Честность – лучшая политика». А если спросят, почему мы хотим ту же самую правду скрыть, парируем: «Если не можешь сказать что-нибудь хорошее, вовсе ничего не говори».

Совершенно ясно, что нет такого правила, которое в данном случае диктовало бы нам, как поступить. Обе максимы представляют собой хорошие практические приемы, но ни в первом, ни во втором случае мы не объясняем, почему выбрали то, а не другое.

Еще пример: «Поспешишь – людей насмешишь». Но есть и противоположная максима: «Кто раньше встал – того и сапоги». Или вот, в защиту экономии: «Копейка рубль бережет». Однако немедленно вспоминается «экономить на спичках» – насмешка над чрезмерной бережливостью.

Услышав максиму, мы утвердительно киваем: все ясно. Как будто формулировки, похожей на правило, оказалось достаточно, чтобы объяснить, почему мы сделали то, что сделали. То же самое можно сказать и о профессиональных текстах по этике и об этических кодексах: они построены на правилах и принципах, которым просто нужно следовать. Они дают нам убежище из словесных формулировок. И это замалчивание практической мудрости направляет нас по ложному пути, лишает самого необходимого инструмента. Оно не позволяет нам понять, что мы делаем на самом деле, и блокирует вопрос о том, как нам – отдельным людям и обществу в целом – способствовать росту количества мудрых решений. Но что еще более тревожно – оно дезориентирует нас и заставляет с усмешкой относиться к самой возможности такого роста.

В общем, неудивительно, что этика говорит на языке общих правил, а не на языке мудрости. Практическая мудрость – вещь трудноуловимая. Она обитает в мире оттенков, а не черного и белого. Она зависит от контекста. Набор правил можно передать и получить, мудрость же произрастает только из собственного опыта. Поэтому когда людям, мудростью не обладающим, предоставляется право действовать по собственному усмотрению, результаты могут быть катастрофическими.

Те же эмоции, которые мотивируют поведение Люка и судьи Форер, оказывают порой воздействие непредсказуемое и неуправляемое. Воображение, столь важное для практической мудрости, бывает и необузданным. В эмпатии кроется опасность чрезмерного сочувствия, блокирующего хладнокровие и здравый смысл. Способность интерпретировать ситуацию? Но интерпретация может оказаться предвзятой и искажающей существо дела. Интерпретация ситуации, кстати, – известный инструмент рекламщиков и политиков, позволяющий манипулировать аудиторией. Умение «рассказывать истории»? Но своим детям мы сплошь и рядом велим «прекратить рассказывать истории», усматривая в этом разновидность самооправдания и стремление избежать ответственности. Если принять во внимание все эти вполне обоснованные опасения, не будет удивительным, что соблюдение правил воспринимается нами как некая страховка от грозящих нам бед.

Но одних только правил всегда недостаточно. Отказаться от публичного обсуждения этой проблемы – все равно что согласиться на добровольную слепоту. Правила должны быть дополнены практической мудростью, и «дорожную карту» для этого нам дает Аристотель. Открыв его классическую «Никомахову этику», вы не найдете ни единого рассуждения о моральных нормах и принципах. Главной заботой Аристотеля было воспитание добропорядочных людей, обладающих, кроме прочих добродетелей, практической мудростью. Его «Этика» нацелена на познание именно того, к чему нужно стремиться на практике, на приобретение навыков, дающих возможность понять, как реализовать эти добродетели в конкретных ситуациях. Мы обращаемся сегодня к Аристотелю, поскольку он побуждает нас соизмерять Правила с Мудростью.

Говоря о правилах, мы задаемся вопросом: каковы универсальные принципы, которые должны направлять наш выбор? Говоря о практической мудрости, мы формулируем вопрос иначе: каковы истинные цели этой деятельности? Входят ли они в противоречие с текущими обстоятельствами? Как они должны быть интерпретированы, как найти баланс между ними?

Правила описывают абсолютные истины, общие принципы. Мудрость же существует только в конкретном контексте, она связана с оттенками и нюансами.

Правила отодвигают нравственные категории и эмоции на второй план, а порой даже представляют их чем-то опасным. Практическая мудрость уделяет воображению и эмоциям центральное место, поскольку они позволяют нам видеть и понимать то, что необходимо увидеть и понять.

Правила заканчиваются определением принципа или нормы, которым нужно следовать. Мудрость заканчивает выяснением того, нужно ли следовать тому и другому и каким образом.

Правила отодвигают на обочину такие важные черты характера, как мужество, терпение, решительность, самоконтроль и доброта. Мудрость ставит их в центр.

Правила побуждают нас обращаться к текстам или профессиональным кодексам. Мудрость побуждает нас учиться у других людей, обладающих практической мудростью.

Правила преподносятся учителями в классной комнате. Мудрость преподается наставниками, которые участвуют в практической деятельности вместе с нами.