4. Рожденные стать мудрыми

Наши исследования практической мудрости опираются в основном на труды Аристотеля. Но с IV века до н. э. изменилось многое. Аристотель не мог представить себе мир, в котором мы живем. Наш мир гораздо сложнее и противоречивее, чем мир Аристотеля, и потребность в практической мудрости сегодня лишь возросла, поскольку мудрость выражается в необходимых современному человеку качествах – способности учитывать множество нюансов, гибкости мышления, креативности и умении поставить себя на место другого.

Дано ли все это большинству из нас? Психология утверждает, что человек рождается со способностью обрести мудрость и представляет собой сырой материал, ожидающий обработки. Поэтому способность необходимо развивать за счет накопления правильного опыта.

Аристотель сознавал, что этический выбор редко бывает черно-белым. То же самое понимали судья Форер и доктор Левенштейн, чей выбор – следовать ли правилам и как именно им следовать – зависел от оценки ситуации. Именно поэтому Аристотель полагал, что этика никогда не будет наукой – этические решения невозможно вывести напрямую из набора четких правил и принципов. Такие решения требуют практической мудрости.

Возможно, в наше время это чересчур – требовать от людей, чтобы они развивали в себе практическую мудрость. И тем более – чтобы они доверяли практической мудрости других. Мудрость – это ведь нечто дарованное ученым мужам, но никак не простым смертным, не правда ли? Тогда, видимо, эти мужи должны использовать свою мудрость, чтобы создавать правила, которым будут следовать все остальные. Аристотель, однако, не считал практическую мудрость уделом мудрецов. Он полагал, что обычные люди вполне способны научиться быть мудрыми в практических вопросах. Прав ли он?

Современные психологи установили целый ряд компонентов нравственного опыта («добродетелей ума», как выразился бы Аристотель): чуткость (или восприимчивость); гибкость мышления, позволяющая видеть нюансы; оценка контекста; способность увязывать интеллект с эмоциями и испытывать эмпатию. Психологи знают, как все это работает, и утверждают, что формирование и развитие этих навыков доступны всем.

Иными словами, люди, по мнению психологов, рождены быть мудрыми. Не жестко запрограммированными, не автоматически настраиваемыми, а именно мудрыми – в том смысле, что каждый из нас наделен способностью к приобретению морального и нравственного опыта, позволяющего принимать разумные решения и делать мудрые выводы.

Мы рождены, чтобы стать мудрыми, подобно тому как рождены, чтобы освоить язык. Человек не приходит в мир с умением говорить, но уже с первого вздоха он обладает способностью относительно легко осваивать язык – английский, русский, японский или любой другой. Точно так же мы способны формировать понятия с учетом тонких различий и нюансов. Мы можем чувствовать ситуацию и контекст. Мы предрасположены к тому, чтобы «думать сердцем» и «чувствовать головой». И нам дано понимать потребности и чувства других людей.

Значит, Аристотель прав: мы рождены, чтобы быть мудрыми.

Но разница между освоением языка и обретением практической мудрости, конечно же, существует. В первом случае минимальный опыт – это все, что требуется для превращения предрасположенности в полномасштабное умение; язык культуры, в которой формируется человек, прорастает подобно сорняку – без всякого дополнительного ухода. Выработка же способности принимать мудрые решения – дело более сложное. Такую способность нужно культивировать. Человек, обладающий практической мудростью, должен быть в состоянии воспринимать множество составляющих контекста; видеть оттенки; уметь оценить как сходство, так и различия. Но мы рождены со способностью освоить все это. Психологические инструменты, необходимые для принятия мудрого решения, возникают в нас совершенно естественно. Однако стать мудрым непросто: инструменты необходимо развивать и совершенствовать с помощью опыта.

Организация опыта: нечеткие, изменчивые и подвижные категории

Как вычислить площадь прямоугольника? Есть правило: длину умножить на ширину. Никаких проблем. Когда следует применять это правило? Его следует применять ко всем прямоугольникам. Мы можем точно сказать, что делает геометрическую фигуру прямоугольником: четыре стороны, являющиеся отрезками прямых и соединенные под прямым углом. Когда мы сталкиваемся с геометрической фигурой, это всегда либо прямоугольник, либо не прямоугольник. Если это он, то для вычисления площади мы применяем приведенное выше правило. Если нет – нужен другой подход. Определение прямоугольника включает в себя необходимые и достаточные признаки, так что мы всегда можем понять, относится ли данная геометрическая фигура к прямоугольникам или нет. Любой прямоугольник обязательно имеет эти признаки.

А теперь рассмотрим правила назначения наказания за вооруженное ограбление. Или принцип, гласящий, что пациенту надо говорить правду. Основные понятия (или категории) этих правил и принципов – «вооруженное ограбление», «правда» и «ложь» – не такие, как в случае с прямоугольниками. Что бы ни означали эти слова, они не будут означать одно и то же в любой ситуации. Их нельзя применять без оглядки, одним и тем же образом. И то же самое верно для понятий, лежащих в основе любых правил и принципов морали: таких как «уважение», «вред», «договор», «доброта», «справедливая заработная плата» или «прожиточный минимум», «терпимость», «преданность» и т. д. Все эти категории не имеют четких границ, поскольку проблемы, с которыми они связаны, невозможно описать однозначно. Поэтому правила, основанные на этих понятиях, – говорить правду пациентам, быть честным и добрым с друзьями, – носят иной характер, нежели правило для вычисления площади прямоугольника. В мире морали и нравственности нет такого однозначно заданного «морально-нравственного прямоугольника». Вместо четких, недвусмысленных отношений между основными категориями в правилах, применяемых в точных и естественных науках, здесь мы находим «более или менее» подобные отношения, с разными градациями и оттенками. Так, случай Майкла является «вооруженным ограблением» лишь в каком-то смысле, но не во всех смыслах. Не говорить пациенту, что у него рак, пока он не спросит об этом прямо, – это ложь в одном смысле, но не во всех остальных.

Умение распознать различные виды грабежей или лжи является решающим для того, чтобы сделать мудрый выбор. Но как распознать, если у этих понятий и проблем нет четкого определения? На первый взгляд может показаться, что подобная расплывчатость характерна для абстрактных моральных и нравственных категорий. Будь они более конкретны и осязаемы – как, например, «фрукты» или «птицы», – было бы ясно, относится предмет к данной категории или нет. Но и эти категории не так конкретны и осязаемы, как нам кажется на первый взгляд. И те же самые интеллектуальные способности, при помощи которых мы управляемся с житейскими понятиями, нужны нам, чтобы иметь дело с моральными и нравственными категориями.

На самом деле расплывчатость и нечеткость – это характерные черты большинства используемых нами понятий. Понятие «фрукт», например, похоже на понятие «прямоугольник» даже меньше, чем это можно было бы подумать. Хотя биологи и могут дать четкое определение фрукта (столь же четкое, как и определение прямоугольника) – часть растения, содержащая семена, – вряд ли это будет то, что мы запомним. Скорее, мы представляем себе фрукты как съедобную часть растений – как правило, сочную и часто сладкую. Более того, некоторые фрукты – как бы «более фрукты», чем другие. Если попросить вас привести примеры фруктов, вы, вероятно, скажете: яблоко, груша или апельсин. Это типичные фрукты. Едва ли вы назовете кумкват, хурму или гранат. Категория «фрукты» имеет ряд типичных примеров и характерных признаков. Ни один из данных признаков не является определяющим, но чем более важные признаки имеет рассматриваемый объект, тем это лучший пример «фрукта». Некоторые фрукты являются прекрасными примерами, другие – менее удачными. А есть такие «не-фрукты» (авокадо, например), которые «почти фрукты». Мы часто называем эти основные примеры «образцами», и способность использования образцов очень важна для оценки оттенков и уровней во всем, от «фруктов» до «лжи».

Мы и сегодня мало знаем о нашей замечательной способности классифицировать этот мир, охватить его категориями. Сто лет назад философ Людвиг Витгенштейн высказал важное предположение: большинство наших житейских, повседневно используемых понятий формируются таким же образом, как понятия «фрукт» или «истина», а вовсе не так, как понятие «прямоугольник». Эти житейские (повседневные) понятия следует называть «естественными категориями», в отличие от более формальных и точно определяемых, вроде понятия «прямоугольник». Более тридцати лет назад психолог Элеонора Рош начала исследовать естественные категории с точки зрения психологии восприятия. За эти годы мы многое узнали о том, как устроен данный процесс, и теперь понимаем: наш разум имеет замечательное свойство, чтобы управляться с такими категориями.

Вот кое-что из того, что нам теперь известно:

1. Когда людям предлагают привести примеры «фруктов», «мебели» или «игр», возникает общее согласие по поводу одних примеров (их называют «типичными») и разногласия по поводу других (менее распространенных). Так, практически все, говоря о фруктах, называют яблоки, многие – бананы; часто упоминают и малину (хотя она не фрукт, а ягода). А вот хурму в качестве примера приводят единицы.

2. Когда людям дают перечень фруктов (или мебели, или игр) и просят оценить, насколько каждый из примеров годится для обозначения категории, к которой он относится, согласие опять же достигается легко. Самый высокий балл получают яблоки, самый низкий приходится на долю кумквата.

3. Когда людей просят как можно быстрее нажать на кнопку, определяя, ложными или истинными являются предложения вроде «яблоко – это фрукт», они реагируют гораздо быстрее, если пример типичный, и медленнее, если он нетипичен.

Эти результаты показывают, что структура естественных категорий отлична от структуры категорий формальных, типа «прямоугольника». Естественные категории «градуированы»: конкретный предмет может относиться к подобной категории в большей или меньшей степени. Границы таких категорий размыты. В пограничных случаях у людей наблюдается расхождение во мнениях: одни считают, что вот это – «фрукт» (или «ложь»), другие придерживаются противоположного мнения. Наша способность различать степень принадлежности, чтобы понять, относится ли нечто к той или иной категории, имеет важное значение для организации нашего мира и умения делать выбор. Кроме того, структура категории и ее границы могут меняться. Киви был когда-то очень неудачным примером фрукта; однако после того, как он в изобилии появился в магазинах и ресторанах, пример стал довольно удачным.

Весьма известным свидетельством важности естественных категорий является рассуждение Витгенштейна об «игре». Если попросить вас определить «игру», вы можете привести в пример, скажем, игру в пятнашки. В пятнашки обычно играют дети; у этой игры есть правила; играют в нее ради удовольствия; игроков должно быть несколько; игра включает состязательный момент; играют в нее обычно на отдыхе. Это хорошее начало для определения. Но как быть с Олимпийскими играми? Они предельно серьезны, и игроками здесь являются взрослые. А как насчет компьютерных игр с одним участником? А профессиональный спорт? Проблема здесь не в том, что вы начали с неправильного примера. С какого бы примера вы ни начали, всегда найдется множество игр, не имеющих важных признаков вашего исходного примера. Однако понятие «игра» позволяет нам организовывать и распознавать сложный набор признаков и действий так, как не позволит ни одно другое.

В способах организации естественных категорий существует большое разнообразие. Иногда они классифицируются по физическим свойствам, иногда по функции, а иногда – даже при помощи представлений о причинно-следственной связи. Например: вы пролили сок клюквы на белую скатерть. Ваш друг предлагает посыпать пятно солью. «От винных пятен это помогает», – говорит он. Или другой пример: вы не можете завести газонокосилку. Вы идете в дом, включаете телевизор и спокойно смотрите футбол. Почему? А дело в том, что когда-то давно вы не смогли завести машину из-за того, что «залили» свечи бензином и пришлось немного подождать, чтобы лишнее топливо испарилось и двигатель запустился.

В каждом из этих случаев вы помещаете в одну категорию очень разные вещи (вино и клюквенный сок; автомобиль и газонокосилку). Основание для проведения подобных параллелей заключается в том, что вы подозреваете в разных событиях наличие одной и той же причинно-следственной связи. Какие бы химические процессы там ни происходили, но то, что выводит со скатерти пятна от вина, может вывести и пятна от сока. Точно так же во всех двигателях внутреннего сгорания есть риск «залить» свечи, и решить проблему может испарение лишнего бензина. Вы используете мышление по аналогии, относя красное вино и сок (или газонокосилку и автомобиль) к одному классу вещей (одной категории). С точки зрения удаления пятен красное вино и клюквенный сок действительно относятся к одной категории.

Если соль подействует, вы можете попытаться расширить категорию («Выводит ли соль только пятна от вина и соков? Может быть, кофейные пятна она тоже выведет?»). Если же соль не поможет, вам придется сузить категорию, но, возможно, расширить ее в другом направлении («Если так выводятся только пятна от алкоголя, то интересно: к пятнам от пива это относится?»). И то, что вы поместили вино и клюквенный сок в одну категорию для достижения конкретной цели (выведение пятен), не означает, что вы будете относиться к ним как к взаимозаменяемым в других случаях. Вы же не спросите шестилетнего ребенка, хочет ли он яблочного сока или вина? А готовя гурманского «петуха в вине», не замените вино клюквенным соком.

Основанием для классификации предметов может служить их происхождение. Представьте себе, что у вас в руках фрукт, похожий на лимон. Он имеет правильную форму, соответствующий запах, тот самый цвет и должную текстуру. «Это лимон», – думаете вы. А если мы покрасим его красным лаком для ногтей, обрызгаем нашатырем и раздавим в лепешку? Это все еще лимон? Конечно. Это просто лимон, который употреблен недолжным образом. Но заметьте: он уже совсем не похож на другие, «правильные» образцы лимонов. Что делает его лимоном? Описание его происхождения и того, что с ним произошло. Или взять поддельные 20 долларов, которые только что вышли из цветного лазерного принтера вашего приятеля. На ваш взгляд, это точная копия реальных 20 долларов. Выглядит как полагается, на ощупь воспринимается как подлинная банкнота, даже пахнет настоящим казначейским билетом! Так это действительно 20 долларов? Конечно, нет. Это подделка двадцатидолларовой купюры.

Помимо того что естественные категории расплывчаты и нечетки, они еще и меняются по мере приобретения нами опыта. Если мы сталкиваемся с множеством современных стульев, у нас может измениться представление о типичном образце. Мы добавим эти стулья к нашему набору образцов или выделим важные признаки, присущие многим современным стульям, добавляя их в наш перечень признаков и, таким образом, пересматривая категорию «стул». И, что еще важнее, мы можем создавать категории по ходу дела. «То, что делают в дождливое воскресенье», «то, что едят, находясь на диете», «как можно развлечь четырехлетнего ребенка, лежащего в постели с температурой», «что в первую очередь выносить из дома в случае пожара» – это всё «категории», которые не существуют до тех пор, пока не возникнут те или иные обстоятельства. Но когда эти обстоятельства возникают, нам ничего не стоит создать соответствующие категории. Изобретательность и творчество в концептуальных построениях подобны импровизации джазовых музыкантов. Перед саксофонистом на пюпитре стоят ноты, а в голове у него – пара идей по поводу следующего соло, но в этот момент внезапный пассаж пианиста все меняет – и возникают новые возможности. Теперь соло саксофона рождается сходу, моментально – и вот вам версия джазового музыканта о выносе вещей из дома, охваченного пожаром.

Без подобной импровизации судья Форер была бы вынуждена в случае с Майклом придерживаться общих директив для определения меры наказания. Делает ли игрушечный пистолет ограбление «вооруженным»? Такой вопрос, вероятно, никогда не приходил в голову судье Форер, пока она не столкнулась с этим делом. Является ли сокрытие части истины ложью? У доктора Левенштейна, не имей он представления о нечеткости границ «лжи» и «истины», не оставалось бы никакого выбора, кроме как сказать своему пожилому пациенту, что у того рак.

Иллюзорная простота «подобия»

Понятия могут систематизироваться самыми разными способами, но когда мы сталкиваемся с новой вещью и спрашиваем себя, к какой категории она принадлежит, мы должны определить, достаточно ли она похожа на образец. Это верно относительно фруктов, игр и мебели, а также честности, справедливости и уважения.

Казалось бы, судить о подобии просто. На самом деле это не так. Все предметы имеют что-нибудь общее. Возьмите сливу и газонокосилку. И то и другое встречается на Земле; и то и другое весит меньше тонны; и то и другое может упасть; и то и другое стоит меньше тысячи долларов; и то и другое крупнее по размеру, чем виноградина. Разумеется, между ними множество различий. Подобны они или различны в тех свойствах, которые имеют значение в конкретном случае, зависит от того, о чем мы говорим, а также от того, с чем еще мы сравниваем то и другое.

Обычно в реальной жизни довольно очевидно, что имеет значение, а что нет. Попробуйте постричь газон с помощью сливы – и сразу поймете, что к чему. Но очевидность зависит от наших знаний и опыта, а также от контекста и цели категоризации.

Представьте себе учителя третьего класса, который хочет обращаться с учениками «одинаково справедливо». Подразумевает ли это, что все дети совершенно одинаковы? Даже если вы считаете, что так и есть, вы должны определить, что значит «одинаковы». Означает ли это, что следует говорить всем одни и те же слова одним и тем же тоном? Нет. Это прежде всего означает, что каждый из них должен почувствовать: справедливо относятся именно к нему. То есть все-таки к каждому – по-своему? Но как этого достичь?

Или, положим, вы считаете, что правильно будет одинаково относиться не к детям, а к ситуациям. Опять-таки, поскольку все случаи в чем-то подобны, а в чем-то различны, одинаково можно относиться только к тем случаям, которые «подходят» под ваше отношение. Но как разобраться, какие подходят? Различие в уровне достижений учеников в классе важно для одних целей и совершенно неважно для других (например, все дети имеют право на уважение, но это не означает, что с ними надо говорить одинаковыми словами). Наша способность распознавать сходство и различие помогает нам разобраться, какие способы годятся. Если бы разум не был организован подобным образом, мудрость была бы невозможна.

Рассмотрим правду и ложь. Д-р Левенштейн говорит неправду. Но чтобы решить, следует ли сказать неправду, как именно ее сказать и какую именно, он сначала должен понять, что считать правдой, а что – ложью и к какой категории относится то, что он делает. Решающей является его способность распознавать классическую ложь («образец» лжи) и видеть сходство и различия между разными видами лжи. Посмотрим на примерах, что можно считать «ложью» или «правдой».

– Мне нужно рассортировать миллион статей!

– Средняя продолжительность жизни в этих условиях составляет два года, но статистика ничего не говорит об отдельных случаях.

– Вы отлично смотритесь в этом платье!

– Вы прекрасно поработали на этом занятии.

– Два предмета, брошенные с одной и той же высоты, упадут на землю в одно и то же время.

– У меня не было секса с этой женщиной.

Какие из вышеприведенных высказываний ложны?

Первое высказывание – явное преувеличение. Намерение говорящего – сообщить, что работы много. Является ли преувеличение ложью?

Второе высказывание искажает действительность. Статистика может сказать нечто об отдельных случаях. Если средняя продолжительность жизни с вашим заболеванием составляет 15 лет, вы выйдете из кабинета врача с лучшим настроением, чем если бы она составляла 15 месяцев. То, что врач пытался сделать, приведя данную цифру, – это сообщить вам две вещи: во-первых, средняя продолжительность жизни не определяет вашу личную судьбу, возможны различные отклонения. Во-вторых, вам рано сдаваться. Но разве это ложь?

Третье высказывание, если на самом деле вы считаете, что ваша подруга не так уж хорошо выглядит в своем платье, является неправдой, поскольку противоречит тому, что вы на самом деле думаете, и предназначено, чтобы обмануть ее. Но оно не предназначено для нанесения вреда – напротив, призвано помочь и успокоить. Считать ли эту «ложь во благо» все-таки ложью? Распространяется ли моральное правило «всегда говорить правду» на такую ложь?

В четвертом высказывании учитель скрывает часть истины: на самом деле он думает, что работа прекрасна конкретно для вас, довольно посредственного ученика, который весь семестр не мог выйти на приличный уровень. Является ли ложью сокрытие части истины?

А что касается гравитации – является ли ложью упрощение? Как объяснить четвероклассникам, от каких факторов зависит скорость падения предметов на землю? Если упрощение является ложью, то каждый педагог, учитывающий уровень развития учеников, только и делает, что лжет.

Наконец, в шестом утверждении мы сталкиваемся с классической ложью (хотя даже здесь все зависит от того, как вы определяете «секс»). Кто-то, преступивший черту, пытается солгать, и не ради другого, а ради спасения собственной репутации.

Вот что мы в результате хотим подчеркнуть: ложь бывает разная, и если мы попытаемся сформулировать для нее строгое определение (столь же строгое и формальное, как определение прямоугольника, с указанием необходимых и достаточных условий), отсутствие нюансов и чувствительности к контексту сделает это определение практически бесполезным. Оно не поможет нам оценить моральный и нравственный уровень чьих-либо поступков и не подскажет, как поступить нам самим. Мы нуждаемся не в черно-белом определении лжи и истины. Нам нужна естественная категория, где в центре расположены наиболее яркие примеры, а на периферии – менее яркие и наглядные; где не существует непроходимых границ между ложью, неполной истиной, преувеличением, упрощением, беззлобными искажениями смысла, шутками и просто-напросто ошибками. «Ложь» как естественная категория служит нам хорошо. «Ложь» как строгая формальная категория не работает вообще.

Наша способность классифицировать обычные предметы и действия («фрукты», «игры»), распределяя их по категориям, отражающим нюансы и меняющимся в зависимости от опыта и целей, – это не что иное, как разновидность умения, необходимого для категоризации понятий, связанных с моралью и нравственностью («справедливость», «ложь» и др.). И поскольку у нас есть такая способность, мы готовы к освоению практической мудрости. Перед нами открывается возможность глубоких и мудрых суждений. Возможность – но не гарантия. Реальная форма и содержание отдельных категорий формируются опытом, и люди, обладающие искаженным опытом, могут создать ошибочные категории и принять решения, которые окажутся весьма неразумными.

Фреймы и фрейминг

Психологи иногда используют слова «фрейм» и «фрейминг» для обозначения важности контекста понятий и суждений. Фрейм – прекрасная метафора, подчеркивающая нашу способность при столкновении с хаосом окружающего мира организовывать его понятным способом. Используя фрейминг, мы вынимаем картину из ее контекста, исключая то, что находится вовне, и определяя то, что находится внутри нее, как заслуживающее особого внимания.

Фрейминг подсказывает нам, что считать важным и что с чем сравнивать. Способность к фреймингу позволяет делать одну из важнейших вещей, которых требует практическая мудрость, – различать, что является актуальным, уместным в данном контексте. Обучение фреймингу помогает нам стать мудрее.

Недавно проведенные научные исследования показывают, что фрейминг оказывает значительное влияние на суждения, которые мы выносим, и действия, которые мы предпринимаем. В одном из исследований участникам была предложена известная игра «дилемма заключенного». Игра построена так, что игроки (двое) зарабатывают хорошие очки, если сотрудничают, а не противоборствуют. Но они не всегда будут сотрудничать, хотя это в их интересах, – предполагается, что игрок максимизирует свой выигрыш в том случае, если не станет заботиться о выгоде другого. Иными словами – предаст. Но если оба игрока предадут друг друга одновременно, выигрыш каждого из них будет даже меньше, чем если бы они продолжали сотрудничать.

Игра представляет большой интерес для социологов, поскольку позволяет «подсмотреть» множество жизненных ситуаций, в которых сотрудничество выгодно каждому, но выбор сотрудничества делает вас уязвимым для противника. Так, в гонке вооружений между США и Советским Союзом обеим странам было бы лучше сотрудничать и разоружаться, нежели противостоять и продолжать тратить миллиарды на вооружение, сдерживая друг друга. Проблема заключалась в том, что, если бы одна страна начала разоружаться (сотрудничать) в одностороннем порядке, она немедленно стала бы уязвимой для противостоящего (уклоняющегося от сотрудничества) противника.

В упомянутом нами исследовании все участники играли в одну и ту же игру, но одним она была представлена как Wall Street Game («Игра в Уолл-стрит»), а другим как Community Game («Игра в Сообщество»). Что показал такой фрейминг? Он показал, что игроки Wall Street Game были гораздо более склонны к противостоянию (предательству), чем участники Community Game. В другом подобном исследовании для одних игра называлась Commercial Deal Research («Исследование коммерческих сделок»), а для других – Social Interaction Research («Исследование социальных взаимодействий»). Во втором случае сотрудничество возникало чаще, чем в первом. Фрейм «социальные взаимодействия», считают исследователи, создал у игроков мотивацию поступать «как надо»; фрейм же «коммерческая сделка» создал мотивацию получения как можно большего количества денег.

Надо сказать, что фрейминг приобрел дурную славу. В маркетинге он характеризуется как стремление манипулировать, заставить покупать вещи, которые нам не нужны. В политическом контексте обозначается как «спин» (пристрастная интерпретация, политтехнологическая игра, подтасовка) и считается попыткой исказить истину в выгодном направлении. И то, что при вынесении суждений мы зависим от фрейма, или контекста сравнения, иногда рассматривается как слабая сторона человеческого разума – ведь мы должны быть в состоянии видеть и оценивать вещи такими, какие они есть на самом деле, независимо от их «упаковки».

Но в действительности именно способность к фреймингу делает возможными все наши суждения. Судить о чем-либо независимо от фреймов практически невозможно.

Давайте вникнем. Можно ли сказать, что орлы – большие? Или что вот этот дом – маленький? Ответ кажется очевидным. Но почему? Потому что мы неявно сравниваем орлов с другими птицами, а этот конкретный дом – с другими зданиями. Но предположим, что мы сравнили их друг с другом. Теперь орел будет маленьким, а дом – большим. Когда мы говорим, что орлы – большие, мы не осознаем, что сравниваем орлов с другими птицами, а не со зданиями. Но ведь только наша способность осуществлять этот автоматический фрейминг и позволяет нам выносить разумные суждения.

Фрейминг вездесущ, неизбежен и часто непроизволен. Не существует нейтрального, свободного от фрейминга способа оценить что-либо. Рассмотрим еще пример. Студентов колледжа попросили решить, стоит ли авиакомпании потратить несколько миллионов долларов на меры по обеспечению безопасности, если это даст возможность спасти жизни 150 человек. 150 жизней – это много или мало? Смотря с чем сравнивать. Для другой группы студентов вопрос был сформулирован иначе: поддержат ли они подобные меры, если это даст возможность спасти 98 % людей из 150 находящихся в опасности? Вторая группа дала больше положительных ответов, чем первая. Хотя очевидно, что сохранить 150 жизней – лучше, чем 98 % от этого числа, меры безопасности, спасающие 98 % попавших в беду, явно воспринимаются как экономически эффективные.

Показатель 98 % задает рамки, контекст сравнения, который из самого по себе числа «150 жизней» еще не виден. Сравнивать ли эти 150 жизней с числом людей, которых можно спасти, устраняя голод и детскую смертность в странах третьего мира? Или с числом людей, спасенных за счет установки автоматических выключателей электрооборудования в ванной комнате? Будут ли деньги, потраченные авиакомпанией, рассматриваться как разумное решение или нет, зависит от контекста сравнения. На самом деле, сообщая людям о мерах безопасности, предпринятых авиакомпанией, сравнивать нужно только два показателя: 150 жизней и 98 % из 150 жизней. Тогда контекст сравнения будет корректным и фрейминг приведет к верному выбору.

Таким образом, когда мы принимаем решения, наша задача сводится не к тому, чтобы избежать фрейминга, но к тому, чтобы выбрать правильные фреймы, которые помогут нам оценить существо дела. А суждение о том, что такое правильный фрейм, будет зависеть от целей нашего анализа и предстоящего решения. Яркий пример фрейминга описан в статье Майкла Поллана, где предлагается рассмотреть «истинную» стоимость фунта говядины.

Мы знаем, сколько платим за говядину на рынке, но достаточен ли этот фрейм для оценки ее реальной стоимости? Поллан детализирует другие затраты – те, которые экономисты называют «факторами внешнего порядка» и которые не отражены в рыночной цене. Часть наших налогов идет на субсидирование выращивания кукурузы и искусственно снижает затраты фермеров – кормить скот кукурузой им выходит дешевле, чем травой. Еще одна скрытая цена – во что обходится такая говядина нашему здоровью. Мясо животных, откормленных кукурузой, жирнее, чем у выращенных на подножном корме, и этот вид жира больше вредит здоровью человека. Добавим сюда зависимость от нефтехимии, продукты которой идут на удобрения для выращивания кукурузы. Перечень можно продолжить.

Таким образом, если оценивать говядину исходя из фрейминга факторов, влияющих – в том числе финансово – на наше благополучие, то к рыночной цене следует добавить часть наших налогов и расходы, связанные с сердечнососудистыми заболеваниями (лечение, осложнения, потеря рабочих дней, смертность, похороны, снижение качества жизни). А потом еще накинуть – в деньгах и в жизнях – то, во что обходится внешняя политика, которая в значительной степени определяется необходимостью надежного доступа к нефтепродуктам. Цена супермаркета оставляет соображения подобного рода за пределами сжатых фреймов. Фрейм же, выбранный Полланом, превращает покупку продуктов питания в проблему общественного здоровья и геополитики. И мы снова убеждаемся: фрейм не бывает нейтральным. Оба фрейма делают нас восприимчивыми к контексту нашего выбора, но каждый из них нацелен на то, чтобы заставить нас осознать (или не осознавать) разное. Оба фрейма влияют на наше решение.

Итак, склонность к фреймингу при рассмотрении вещей и ситуаций помогает нам оценить важность контекста для принятия решения. Но точно так же, как и способность к категоризации, склонность к созданию фреймов хотя и позволяет принимать разумные решения, однако вовсе не гарантирует их. Сможем ли мы создавать правильные фреймы или нет – зависит от нашего опыта. Фреймы могут быть слишком широкими, слишком узкими или вообще неподходящими, и учиться всему этому приходится на собственных ошибках. Если мы получаем обратную связь по поводу наших ошибок и внимательно к ней относимся, наш фрейминг станет более успешным. Будет развиваться наша способность выбирать фреймы, позволяющие людям, с которыми мы работаем, принимать разумные решения.

Вспомним о разнице результатов, полученных адвокатом Уильямом Саймоном и его другом: они создали разные фреймы, по-разному влиявшие на выбор решения г-жой Джоунс. Порядок перечисления вариантов развития событий и внимание, уделенное каждому из них со стороны Саймона, создали определенный фрейм, где во главу угла была поставлена проблема восстановления справедливости. Его друг, обладавший бóльшим опытом судопроизводства, использовал те же варианты, что и Саймон, основанные на тех же фактах, но переформулировал саму проблему: «как избежать тюрьмы».

Поскольку г-же Джоунс пришлось принимать решение самостоятельно, то не лучше ли было бы для нее, если бы адвокаты не мешали ей своими установками? Быть может, стоило представить факты нейтрально? Это расширило бы ее самостоятельность и позволило самой решать, что именно в ее интересах. Но дело в том, что, как мы уже отмечали, нейтральный подход невозможен. Независимо от того, что говорили Саймон и его друг, их тон, их пластика и выражение лиц, тот порядок, в котором они подавали факты, и то, как они расставляли акценты, оформляло проблему тем или иным образом. Единственное, что Саймон и его коллега могли бы сделать, будь они опытнее и мудрее, – дать возможность г-же Джоунс лучше сформулировать свое видение ситуации, помогая ей более спокойно поразмыслить о ее интересах и убеждениях, а также о последствиях того или иного выбора в данных конкретных обстоятельствах ее жизни.

Нам, может быть, и хочется видеть все таким, какое оно на самом деле, но нет никакого способа, которым можно это увидеть, ибо нет никакого «на самом деле» – по крайней мере, в том сложном и хаотичном социальном мире, в котором мы живем. Ни Джоунс, ни ее адвокаты, ни судья, ни прокурор не могли сделать выбор иначе, чем определенным образом представив ситуацию (создав ее фрейм). Именно наша способность к фреймингу дает возможность делать разумный выбор.

Фрейминг и создание историй

Стивен Кови, эксперт по менеджменту, воскресным утром ехал в нью-йоркском метро. Было немноголюдно и спокойно.

«Вдруг в вагон метро вошел мужчина с детьми. Дети были шумными и неуправляемыми, атмосфера в вагоне сразу изменилась.

Мужчина сел рядом со мной и закрыл глаза, по-видимому не обращая внимания на ситуацию. Дети громко перекликались, швыряли друг в друга чем попало, выхватили у кого-то из рук газету. Короче, вели себя безобразно. Но человек, сидящий рядом со мной, не сделал ни малейшей попытки их остановить.

Раздражение росло. Наконец я повернулся к нему и сказал: „Ваши дети скоро нам на голову сядут. Может быть, вы обратите на них внимание?“

Человек поднял глаза и виновато произнес: „Ах да, конечно. Конечно, я должен их успокоить. Видите ли, мы только что из больницы, где около часа назад умерла их мать. Я немного не в себе… Думаю, что и они тоже не знают, как справиться с этим“.

Я вдруг увидел ситуацию совсем в ином свете. И поскольку я увидел ее по-другому, я и подумал о другом, и почувствовал по-другому, и по-другому себя повел. Раздражение исчезло. Я не думал больше о том, что мне надо контролировать свое отношение к ситуации или свое поведение, я просто ощутил боль этого человека. Чувства симпатии и сострадания возникли сами собой. Все изменилось в одно мгновение».

Сначала Кови реагировал, опираясь на историю, которую создал для себя сам: дети так себя ведут, потому что их не научили себя вести; отцу никакого дела до них нет, и до окружающих тоже; закрыл глаза и дремлет!

Совершенно правдоподобная история, разумный фрейм. Отец детей не стал спорить или что-то доказывать Кови. Фактически он признал его правоту. А после рассказал свою историю. И эта новая история создала для Кови совершенно иной контекст. И детей, и их отца он увидел и оценил совсем по-другому. И дал иное объяснение случившемуся. В результате у него появилось сочувствие вместо раздражения. Знай он заранее эту другую историю, то с самого начала вел бы себя по-другому.

«Мы рассказываем себе истории, чтобы жить», – говорит Джоан Диден. Она имеет в виду, что мы понимаем наши собственные жизни как истории, как развитие действия. То, где мы находимся на данный момент в нашей истории жизни, создает контекст, в рамках которого мы оцениваем отношения и переживания и принимаем решения. Предложения работы, наши болезни, разногласия с семьей или друзьями – все это означает для нас в различных точках нашей жизни отнюдь не одно и то же. Мы не видим себя застывшими во времени. Самопонимание – это развитие действия.

История Кови показывает: то же самое можно сказать и о нашем понимании других людей. Реакция Люка на требование расстроенного отца пациента зависела от истории, которую Люк создал для себя (о том, как отец попал в клинику и что он здесь делает). И решение Луизы Форер – какое наказание определить Майклу – определялось тем, какую историю она создала об этом парне. Даже решение о том, является ли этот раздавленный, дурно пахнущий красный предмет лимоном, зависит от истории, которую мы себе рассказываем. Истории о том, что с ним случилось и почему он выглядит именно так.

Естественные категории, фреймы, истории – это инструменты, которые мы используем, чтобы организовать и интерпретировать мир. Мы делаем это естественным образом. Мы делаем это без особых усилий. И данные инструменты невероятно полезны. Они предоставляют нам возможность воспринимать особенности контекста, которые необходимы для разумного суждения – иными словами, для практической мудрости. Мир многообразен и красочен. Естественные категории помогают нам увидеть его оттенки. Суждения почти всегда относительны. Фреймы помогают нам осознать эту относительность. Отдельные события или эпизоды существуют в контексте проживаемой нами жизни. Создание историй дает нам возможность оценить прожитое и понять смысл предстоящего.

Мы учимся классифицировать и создавать фреймы у наших наставников, которые демонстрируют образцы и исправляют наши ошибки. Молодой учитель, например, может начать с весьма принципиальной, но лишенной гибкости идеи о том, что справедливость требует обращаться со всеми учениками одинаково. Молодой врач может начать с весьма принципиальной, но лишенной гибкости идеи о том, что честность требует рассказывать пациентам без прикрас всю правду об их заболеваниях, ничего не утаивая. А потом жизнь наносит учителю и врачу удары. С учетом контекста и целей деятельности – будь то образование учащихся или здоровье пациентов, – одни обнаруживают, что просто не имеет смысла обращаться со всеми учениками одинаково, а другие – что голая правда способна нанести серьезный вред. Они начинают вырабатывать более тонкие понятия, и опыт дает им все более широкий диапазон возможностей действовать справедливо и честно. В свою очередь, эти действия дифференцируют и обогащают их представления. Мудрость не передается автоматически. Ее надо вырабатывать на опыте. Опыт – вот тот сырой материал, с которым надо работать.

 

5. Мышление и чувство. Ценность эмпатии

В истории Стивена Кови есть и еще один важный урок. То, что рассказал отец детей, заставило Кови не только думать по-другому, но и чувствовать иначе. И, возможно, чувства его стали другими потому, что изменились мысли.

Цель продуманных и справедливых правил состоит в том, чтобы поощрять в людях нейтральный подход к ситуациям: обращайтесь со всеми одинаково или так, как принято. А значит, правила побуждают нас не доверять эмоциям. Эмоции всегда настолько конкретны и неповторимы, настолько привязаны к моменту, что ставят под угрозу нашу способность судить и решать беспристрастно. В частности, поэтому медицинская подготовка врачей ориентирована на то, чтобы они подходили к проблемам своих пациентов объективно, с холодным разумом, не обращая внимания на страх и боль. По той же причине юристов учат помогать клиентам справляться с чувствами и видеть то, что на самом деле будет служить их интересам.

Конечно, эмоции стоят того, чтобы относиться к ним осторожно, но мудрый человек всегда принимает их в расчет. История, которую услышал Стивен Кови, вызвала в нем не только иные чувства, но и другие мысли. Она не подменила разум эмоциями. Она заменила одну эмоцию другой. Исследования последних десятилетий в области психологии продемонстрировали весьма интересные результаты того, как разум и эмоции могут дополнять друг друга. Эти исследования вернули бытовую интуицию в область научного применения. Мы узнали о том, каким образом эмоции позволяют нам испытывать эмпатию, какой вклад они вносят в наши моральные и нравственные оценки и как побуждают нас действовать. Без осмысленных эмоций не будет мудрых решений и мудрых действий.

Эмпатия: как сделать разум и эмоции союзниками

Люди, с которыми мы встретились в этой книге, продемонстрировали: если мы хотим поступать мудро по отношению к другим, нам не обойтись без эмпатии. Именно эмпатия позволила судье Форер прочувствовать то состояние, которое заставило Майкла, размахивая игрушечным пистолетом, напасть на водителя такси. Именно эмпатия помогла ей понять, какое влияние окажет на него тюрьма, и заменить лишение свободы условным сроком. Конечно, Форер могла и ошибиться: из того, что суждения сформированы под влиянием эмпатии, еще не следует, что они верны. Но без эмпатии вердикта в том виде, в котором его вынесла Форер, не было бы вообще. Принимая решение по поводу друга, клиента, истца, ответчика, пациента или студента, необходимо понимать, чтó человек думает и чувствует, чтó побуждает его рассуждать или реагировать тем или иным образом. А для этого нужно поставить себя на место этого человека.

Большинство из нас считают эмпатию «чувством» или «эмоцией». Так оно и есть. Эмпатия – это способность почувствовать то, что чувствует другой человек. Но эмпатия – больше, чем просто чувство: чтобы испытать ее, нужно суметь увидеть мир глазами другого человека, встать на его точку зрения. А это, в свою очередь, требует чуткости и воображения. То есть эмпатия объединяет мысли и чувства. Именно новый фрейм, новое понимание, которое история, поведанная отцом детей, создала для Кови, позволила ему испытать чувства, отличные от первоначальных. Он почувствовал по-другому, потому что подумал иначе. И он подумал иначе, потому что почувствовал по-другому. Формирование связи между разумом и эмоциями – связи, которая рождает эмпатию, – процесс длительный и никогда не завершающийся, но результат стоит того, чтобы к нему стремиться.

Психологи Мартин Хоффман и Нэнси Айзенберг много писали о развитии эмпатии у детей. Изучение ее проявлений в раннем детском возрасте дает представление о том, как происходит ее формирование. Например, двухлетняя Джуди испытывает отрицательные эмоции, когда плачет ее ровесница Бекки. Джуди пытается помочь и утешить подружку. Что она делает? Берет малышку за руку и отводит к своей матери. Вы смотрите на них и практически видите, что происходит в голове Джуди и как она размышляет: «Бекки грустно. Когда мне грустно, моя мама обнимает меня, и мне становится лучше. Может быть, и Бекки нужно то же самое? Чтобы ее обняла моя мама?». А психолог Элисон Гопник пишет о том, как она однажды разрыдалась, придя домой с работы (жизнь тогда еще нештатного профессора колледжа может быть довольно напряженной), и ее двухлетний сын бросился к ней на помощь с коробкой лейкопластырей.

По мере того как дети растут, их способность понимать окружающих усложняется, и они, стремясь облегчить страдания других, учатся действовать более эффективно. «Что ей нужно?» и «Что было бы нужно мне на ее месте?» вовсе не одно и то же. Подлинная эмпатия требует, чтобы мы не путали два этих вопроса и были в состоянии ответить на первый.

Формирование подлинного эмпатического понимания не происходит автоматически. Оно зависит от опыта. Но похоже, что мы, обладая опытом, предрасположены прежде всего извлекать из него пользу. Исследование того, как эмпатия поощряется (или, напротив, тормозится) у детей, помогает нам понять, что такое правильный опыт. Родители могут наказать старшего брата, который обижает сестру, но, если они озабочены воспитанием эмпатии, наказание следует сопровождать вопросом: «Как ты думаешь, что чувствовала твоя сестра, когда ты отобрал у нее игрушку?» Такие вопросы побуждают детей размышлять о том, что они думают и чувствуют, а также о том, что думают и чувствуют другие. Дети воспитателей, поощряющих размышление над поступками, более склонны к эмпатии, чем те, воспитатели которых взяли на себя роль надсмотрщиков, следящих за тем, чтобы не нарушались правила. Вторые не добьются успеха, даже если правила продуманные и гуманные. Лучший способ воспитать сопереживающих, чутких детей – разъяснять и истолковывать им их поведение, а также давать возможность принимать решения самостоятельно.

Пока еще не до конца ясно, как происходит этот процесс. Но опыт воспитания эмпатии у детей полезно усвоить, если мы хотим развивать эмпатию у взрослых. Взрослым тоже нужна эмпатия, а одно только соблюдение правил ее не обеспечивает.

Эмоции и нравственная оценка

Джули и Марк – сестра и брат, студенты колледжа. Во время летних каникул они вместе путешествуют по Франции и однажды ночью остаются вдвоем в небольшом домике на пляже. И решают, что интересно и даже здорово было бы заняться любовью. Как минимум, для обоих это был бы новый опыт. Джули принимает противозачаточные таблетки, но Марк в качестве подстраховки использует еще и презерватив. Обоим очень понравилось. Но они решили впредь этим не заниматься. Эту ночь они держат в тайне, что сближает их еще больше.

Что вы думаете об этом? Это в порядке вещей, когда брат и сестра занимаются любовью?

Психолог Джонатан Хайдт задал этот вопрос людям, с которыми беседовал. Большинство из них были потрясены и, пожалуй, даже испытали отвращение. Конечно, не в порядке вещей, когда любовью занимаются брат и сестра. Но вопрос в том, почему. Почему респонденты Хайдта так безоговорочно уверены, что Джули и Марк были неправы?

Хайдт предположил: большинство людей склонны принимать подобные решения, опираясь прежде всего на интеллект. Именно разум позволяет решить, хорош тот или иной поступок или плох, правильный он или нет. Эмоции вступают в действие только тогда, когда оценка уже совершена. В конце концов, как человек может почувствовать отвращение или презрение, если рассудок не подсказал ему предварительно, что подобное действие отвратительно и достойно презрения? Поскольку оценка начиналась с интеллекта, респонденты Хайдта первым делом нашли соответствующий моральный принцип: «Близкие родственники не должны вступать в интимные отношения» или «Инцест вреден, и его при любых условиях следует избегать». А эмоции стали результатом моральной оценки. И поскольку инцест – это очень плохо, люди среагировали на поступок Марка и Джули соответственно – испытав отвращение, гнев, ужас или презрение. Сначала рациональная оценка, а потом – эмоции. Они в этой модели выступают не союзниками разума, а, скорее, сторонним наблюдателем. Их дело – не мешать.

Хайдт обнаружил, однако, что часто моральные и нравственные оценки осуществляются совсем не так. Бывает, что интуиция вообще идет в обход доводов разума. В этих случаях оценка возникает одновременно с эмоцией (гневом, возмущением, отвращением, сожалением, раскаянием, стыдом, виной или любой другой). Человек в такой ситуации все еще ищет разумные основания для оправдания своей оценки, но процесс рассуждения, говорит Хайдт, следует за оценкой, а не является причиной ее. Хайдт утверждает, что, столкнувшись с историей инцеста, люди молниеносно испытывают отвращение и интуитивное ощущение: произошло что-то не то. Тогда, чтобы оправдать эту уверенность, они действуют подобно адвокату, пытающемуся выиграть дело, а не судье, ищущему истину. Они, конечно, вправе считать, что с этим делом все ясно, но их аргументы ретроспективны и, что называется, притянуты за уши.

А иногда интуиция может сослужить хорошую службу. Согласно Хайдту, интуиция срабатывает быстро, бессознательно и автоматически. Люди осознают результат этого процесса, но не сам процесс (таким же образом люди осознают результат процессов восприятия цвета – «это красная рубашка», – не имея представления о том, как работает зрение и как осуществляется распознавание цвета. Напротив, доводы, приводимые в оправдание интуиции, возникают постепенно и неторопливо, они осмысленны, требуют волевого усилия. Это не означает, что разум и интуиция не взаимодействуют или не могут работать совместно. Хайдт указывает: люди используют разумные доводы, чтобы переманить других на свою сторону. Когда они делятся своими суждениями друг с другом, они не говорят: «Я нутром чувствую, что инцест – это неправильно». Кому интересно ваше нутро? Вместо этого люди предлагают разумные доводы. И эти доводы могут создавать фреймы для оценки, которые помогают другим людям формировать их представления.

Тот факт, что люди, похоже, имеют способность к интуитивному прозрению и принимают быстрые, автоматические решения, не означает, что они всегда судят мудро. Интуиция может быть корыстной. Она может искажать действительность, порождать расовую предвзятость. Но без способности к интуиции, возникающей из эмоций, практическая мудрость, необходимая нам для повседневной жизни, была бы просто невозможной. Если бы уборщику Люку потребовалось долго размышлять, прежде чем ответить отцу пациента, он вряд ли поступил бы правильно. Иногда рассуждение дает людям возможность затормозить быстрый ход событий и проверить свои интуитивные озарения или научиться управлять ими, но чаще всего именно эмоции ведут нас вперед и управляют нами.

Побуждение к действию: эмоции и мотивация

Мышление нуждается в чувствах как союзниках и по другой причине, которая является решающей. Практическая мудрость – не просто знание того, как поступить правильно, но еще и наличие мотивации поступать именно так. И зачастую побуждают нас к действию именно эмоции. Это было очевидно, когда Люк столкнулся в больнице с рассерженным отцом. Способность к эмпатии позволила ему понять, что чувствует отец, но вымыть еще раз чистую комнату его заставило чувство сострадания. Эмоции, таким образом, являются внутренним сигналом. Они предупреждают: что-то требует нашего внимания, что-то пошло не так, пора действовать.

Мы читаем в газете о том, что в Африке голодают три миллиона детей. Покачав головой, мы переворачиваем страницу. А потом смотрим по телевизору документальный фильм, рассказывающий о жизни одного такого ребенка и его семьи. И мы тут же переводим деньги. Почему сухая информация о мучениях миллионов не слишком задевает нас, а яркий рассказ о страданиях одного человека тут же подталкивает к действию? Психолог Пол Словик утверждает, что в подобных ситуациях нами движут эмоциональные реакции на страдания. Конкретный человек, со своим лицом, именем и историей жизни, вызывает куда более сильное сочувствие и сострадание, чем масса людей, выраженная числом, каким бы большим оно ни было. И именно сочувствие и сострадание – наши эмоции – заставляют нас действовать. Проведя ряд исследований, Словик и его коллеги продемонстрировали, что люди с большей готовностью откликаются на подробный рассказ об одном человеке, пострадавшем, скажем, от наводнения, чем на сухую информацию о сотнях и тысячах людей, лишившихся жилья. Кажется логичным, что если одному пострадавшему пожертвовали, скажем, 5 долларов, то 500 пострадавших соберут во много раз большее. На деле же чем больше число жертв, тем меньше помощь. А то и вообще никто не откликнется.

К действию нас побуждает вид одного конкретного несчастного. Наверное, мы могли бы быть устроены таким образом, чтобы мысль о трех миллионах нуждающихся вызывала в нас больше сострадания. Но мы не таковы. И дело не в том, что разум и мышление не важны, а в том, что рассуждение, ставящее во главу угла факты и цифры, не вызывает эмоций, которые мотивируют нас что-то предпринять. И поскольку практическая мудрость касается действия, а не только суждения, она невозможна без эмоций, которые побуждают нас действовать.

Страдания масс можно понять умом, но они не затрагивают эмоций. Писатель Энни Диллард иронизирует: «В Китае сейчас живет 1198500000 человек. Чтобы почувствовать, что это означает, просто возьмите себя – вместе со всей своей неповторимостью, сложностью, любовью – и умножьте на это число. Никакой сложности». Диллард также приводит разговор с семилетней дочерью о 138 тысячах погибших в результате наводнения в Бангладеш в 1991 году. За обедом она говорит, что не может себе представить такое число тонущих людей. «Почему? – возражает дочь. – Это просто. Много-много точек в голубой воде».

А «точки» – не работают. Кристофер Ши и Юваль Роттенстрайх провели исследование, в котором предлагалось «Спасти панду». Участникам сообщили, что команда зоологов обнаружила несколько панд (от одной до четырех) в отдаленной части Азии и для того, чтобы их спасти, нужны пожертвования. Ожидающие спасения панды были изображены на стенде либо крупными точками, либо фотографиями. Пожертвования участников, которым был представлен стенд с фотографиями, оказались больше. Точки давали представление о числе панд, но они не вызывали эмоций, а потому оказались не слишком эффективными там, где надо побудить людей к действию.

Описывая отсутствие эмоциональной реакции людей на цифры, Словик отмечает, что писатели и художники уже давно признали: именно изображение позволяет почувствовать и понять смысл трагедии. Он цитирует писательницу Барбару Кингсолвер: «Сталкиваясь ежедневно с информацией о десятках различных бедствий, что человеческое сердце может сделать, кроме как захлопнуть двери? Ни одно сердце не может вместить в себя столько горя. Мы не способны носить в себе вселенскую трагедию. Наша защита от избытка информации состоит в том, чтобы сделать вид, будто нас это не касается и чьи-то жизни не так важны для нас, как наши собственные. С практической точки зрения это правильная стратегия… но утрата сострадания означает также утрату человечности. Компромисс оказывается неприемлемо большим. Искусство – это противоядие, которое может выдернуть нас из нравственного оцепенения и восстановить способность чувствовать другого человека».

Искусство – или личный контакт с убитым горем отцом, дежурящим в больнице у постели сына. С молодым человеком, отчаявшимся прокормить семью и напавшим на таксиста. С женщиной, обеспокоенной тем, как ее муж отреагирует на безрадостный медицинский прогноз. И так до тех пор, пока мы открыты навстречу чувствам и людям, с которыми сталкиваемся каждый день.

Утверждение Словика о важности эмоций для перехода к действию нашло поддержку в исследованиях невролога Антонио Дамасио. Дамасио изучает психологические последствия различных видов черепно-мозговых травм. Он поставил группу пациентов с черепно-мозговыми травмами перед стандартными моральными дилеммами, описываемыми в текстах по этике. То есть спрашивал их, можно ли лгать, красть, мошенничать или, при определенном стечении обстоятельств, отнять жизнь у другого человека. Дамасио обнаружил, что ответы пациентов ничем не отличались от ответов обычных людей. У этих пациентов не было проблем с рассуждениями о том, что хорошо и что плохо. То есть, они имели нормальные представления о морали.

Но что-то критически важное оказалось утраченным. Когда этим пациентам показали фотографии, вызывающие сильные эмоции у людей с неповрежденным мозгом (обнаженная натура, увечья, умирающие люди), пациенты понимали: то, что они видят, является прекрасным или ужасным. Но никаких эмоций они не испытывали.

Дамасио понял, что такие травмы головного мозга оставляют основную память, интеллект и способность к рациональному мышлению нетронутыми, но отключают эти когнитивные процессы от эмоций. Таким образом, возможность взаимодействия разума и эмоций отключается. Люди, казалось бы, с нормальными моральными и нравственными представлениями лишены того канала, который позволяет соединить их знания с эмоциями так, чтобы это привело к действиям.

Дамасио обнаружил, что эти пациенты практически не способны принимать решения и вообще осуществлять какие-либо действия. Эллиот, один из первых пациентов Дамасио, успешно прошел личностный тест и тест оценки интеллекта. Но он был не в состоянии соблюдать расписание и даже с трудом заставлял себя одеться утром. Дамасио никогда не наблюдал у него ни тени эмоций – «ни грусти, ни нетерпения, ни раздражения по поводу моих бесконечных и повторяющихся вопросов». «Механизм принятия решений у него настолько разрушен, – говорит Дамасио, – что он уже не сможет нормально жить в обществе. Сталкиваясь с катастрофическими результатами своих решений, он не способен учиться на ошибках». Эмоции, утверждает Дамасио, выступают в качестве «программы практических действий, направленных на решение проблемы, нередко опережая ее осознание. Эти программы задействованы постоянно – у пилотов, руководителей экспедиций, родителей, у всех нас».

Разъединение мышления и чувств наносит столь значительный ущерб здоровью потому, считает Дамасио, что обычно ситуации, требующие нашего вмешательства, вызывают эмоции, и те становятся спусковым крючком для действий. А у людей с поражением мозга, которых изучал Дамасио, эмоциональный спусковой крючок был отключен. И поэтому, хотя «пули» рациональных знаний были на месте, «выстрела» действий не получалось.

У таких людей, как пациенты Дамасио, отключение эмоций, подавление сопереживания, эмоциональных поступков (а зачастую и любых действий вообще) связаны с той или иной мозговой травмой. Но такой эффект может быть вызван не только повреждением мозга. Социальные психологи Джон Дарли и Дэниел Бэтсон провели исследование среди студентов духовной семинарии.

Студентам было сказано, что они должны прослушать небольшую лекцию по притче о добром самаритянине, который остановился на дороге, чтобы помочь жертве ограбления, в то время как священник и левит прошли мимо. Лекция должна была состояться в другом здании. Семинаристам сказали, что они опаздывают и должны поспешить. Они поспешили, и… опустив голову и отводя глаза, почти все прошли мимо человека, лежавшего на земле. Только 10 % из них остановились, чтобы оказать помощь.

Другой группе сообщили, что у них есть некоторое свободное время до лекции. Теперь для оказания помощи упавшему остановились 63 %. Никто не говорит, что семинаристы первой группы не расположены помогать людям или не способны это делать. Но у них были другие проблемы: они боялись опоздать на лекцию. Ситуация цейтнота снизила стремление оказать помощь – возможно, многие даже не обратили внимания на лежащего человека.

Наличие способности к эмпатии еще не означает ее использования. Люди могут быть поставлены в такие условия – например, нехватка времени, как описано ранее, – которые будут препятствовать возникновению эмоций сочувствия и сострадания и вызывать совсем иные: страх опоздания, замешательство, тревогу по поводу того, как к этому отнесется начальство. Если ежедневная рутина систематически препятствует проявлению сострадания и поощряет иные эмоции, есть опасность, что наша склонность к практической мудрости будет уменьшаться. Люди перестанут развивать способность воспринимать мысли и чувства других. Им будет все труднее понять, как следует поступить в конкретном случае, да и мотивация к осмысленному, мудрому действию исчезнет.

Этого не должно случиться. Всевозможные правила разъединяют разум и эмоции, не давая нам даже представить, что эмоции могут содействовать мышлению. Однако исследования эмоционального интеллекта (термин введен психологами Питером Саловэем и Джоном Д. Майером и популяризирован психологом и писателем Дэниелом Гоулмэном) предполагают, что это как раз достижимо. Эмоциональный интеллект можно развивать, людей можно научить быть восприимчивыми и чуткими: распознавать эмоции – свои и чужие – по паре слов, тону голоса, взгляду. И они будут использовать эмоции так, как это сделал Люк, заставив их служить важной цели.

Люди способны научиться различать нюансы эмоций. Осознать различия между радостью и восторгом, между гневом по поводу несправедливости и осуждением эгоизма. Можно развить в себе умение управлять эмоциями – и не только своими: сдержать гнев, если приняли что-то слишком близко к сердцу, или, напротив, усилить его, если ситуация того требует. Этому обучаются не по правилам и не по жестким сценариям. Объединение эмоций и разума, делающее практическую мудрость возможной, происходит, когда мы пытаемся понять, что творится в душе другого человека или в нашей собственной. Иногда мы понимаем это неправильно, и тогда жизненный опыт впоследствии вносит коррективы в наши представления. Нам нужен опыт – наши знания и впечатления, – позволяющий делать это.

 

6. Учимся на опыте: механизмы мудрости

Уборщик Люк, судья Форер, адвокат Кови – большинство из тех, о ком мы говорили до сих пор, поступали ответственно: чутко воспринимали нюансы сложившейся ситуации и быстро реагировали на изменение обстановки. Все они спрашивали себя: «Насколько эта ситуация и этот человек похожи на другие ситуации и других людей, с которыми я сталкивался? Чем они отличаются друг от друга? И что в данном случае важнее – сходство или различие?»

Рассматривая естественные категории, мы уже отмечали: между любыми понятиями и ситуациями можно найти одновременно и сходство, и различие. Следовательно, для понимания того, как поступать в каждом конкретном случае, определяющим является умение увидеть степень того или иного сходства или различия, а главное – какое именно из них играет ключевую роль в выборе линии поведения.

Как в этом разобраться? Как распознать, что имеет решающее значение в шквале информации, который на нас обрушивается? Ясно, что основой процесса обучения является обретение опыта. Но новейшие исследования механизмов работы сознания и мозга многое добавили к пониманию того, как именно мы познаем и что именно мы знаем. И это, в свою очередь, помогает объяснить нашу способность принимать мудрые решения.

В последние годы когнитивные психологи и нейрофизиологи, изучающие процесс познания, фокусировали свои усилия на том, чтобы понять, каким образом люди учатся на собственном опыте. Конечно, ученые изучали не мудрость, а глубинные психологические процессы. Но в этой главе мы рассмотрим результаты их исследований применительно именно к мудрости. Наша цель – привести хотя и гипотетические, но достаточно убедительные доводы в пользу того, что когнитивные и нейрофизиологические механизмы человека позволяют ему овладеть мудростью.

Распознавание паттернов: неосознаваемое и повсеместное

Мир, в котором мы живем, невероятно сложен. В нем одновременно происходят миллионы событий и взаимодействий. Отец психологии Уильям Джеймс назвал это «хаосом красок и звуков». Но такая ситуация не для нас – мы формируем из хаоса порядок и делаем это, распознавая паттерны – образцы, шаблоны, закономерности. Мы распознаем паттерны постоянно, по большей части не осознавая, что делаем это. Например, находясь за рулем автомобиля, вы видите впереди дорожный знак. Вы же не спрашиваете себя: «Что это за фигура?» И не отвечаете: «Гм, восьмиугольник!» Вы не спрашиваете, какого цвета эта фигура и не отвечаете себе: «Красного!» Вы просто распознаете ее как знак обязательной остановки. Когда вы слышите в лифте фоновую музыку, вы не спрашиваете себя, что это за песня, не говорите себе: «The Beatles, Yellow submarine». Вы просто распознаете паттерн.

Так работают наши перцептивные процессы. Механизмы распознавания действуют всегда – параллельно сознанию, занятому другими вещами. Именно они мгновенно подсказывают: «Знак обязательной остановки», «Песня Beatles» – хотя мы даже не формулируем вопросы. То есть мы осознаем ответы, но не процесс, с помощью которого их получаем.

Более того: хотя мы приходим в мир с механизмом, позволяющим выполнять мгновенное автоматическое распознавание «знака остановки», мы не рождаемся с шаблоном «знак остановки» в мозгу. Что считать паттерном, заслуживающим распознания, – зависит от нашего опыта. Например, когда мы видим огонь и дым, чувствуем жар, слышим рев сирен и крики, для нас это просто «пожар». А для опытного пожарного это может быть «пожар, вызванный коротким замыканием» или «возгорание жира на кухонной плите», «локализованный и контролируемый пожар» или «пожар, для тушения которого нужны дополнительные силы».

Малкольм Гладуэлл в книге «Blink» («Озарение») приводит ряд ярких примеров такого мгновенного, автоматического распознавания паттернов. В частности, психолог Пол Экман, посвятивший себя изучению отражения эмоций на лице, научился в результате «читать мысли» человека, едва взглянув на него. Известен также случай психолога Джона Готтмана, который вот уже более тридцати лет работает с супружескими парами, ища способы прогнозирования удачного и неудачного брака. Выявленные Готтманом «показатели разлада» так тонко отработаны, что ему достаточно несколько минут понаблюдать за диалогом семейной пары – даже если разговор идет о малозначимых вещах, – чтобы понять: этот брак под угрозой.

Лицо отражает очень многое – точно так же, как много всего происходит во взаимоотношениях супружеской пары. Оба психолога на протяжении долгих лет делали и изучали видеозаписи. Экман фиксировал мимическое отражение эмоций и научился распознавать нюансы, непроизвольные сокращения мышц, которые невозможно подделать, – так поступают игроки в покер, высматривая «подсказку», чтобы понять – блефует соперник или у него на руках действительно сильная комбинация. Подобным образом и Готтман научился находить в мимике, пластике и интонациях намеки на скрытую неприязнь. Теперь ни тот, ни другой не нуждаются в многократных просмотрах и анализе видеозаписей, чтобы прийти к верным выводам: оба могут делать это, что называется, «на лету», моментально распознавая ложь, гнев, страх и презрение. То, что они распознают, – не что иное, как паттерны, и многолетний опыт делает их для Экмана и Готтмана в буквальном смысле слова зримыми.

Приведенные нами выше примеры распознавания паттернов имеют важные общие черты. Распознавание происходит очень быстро. Оно происходит автоматически (вероятно, для Экмана единственный способ перестать «читать мысли» – закрыть глаза). И в обоих случаях способность распознавать паттерны является продуктом накопленного опыта. Точно так же обстоит дело в примерах с дорожным знаком и песней Beatles – с той разницей, что ситуации, с которыми сталкиваются Экман и Готтман, гораздо сложнее и требуют не только жизненного опыта, но и специальных профессиональных знаний.

Возможно, так же работает и наше чувственное восприятие, распознавая, в зависимости от ситуации, чего нам ожидать от окружающих – принципиальности или доброты, смелости или осторожности, преданности или отречения, эмпатии или отстраненности. Подобно Экману, умные люди читают мысли. И чувства – тоже.

Распознавая паттерн, мы краем сознания отмечаем, что с чем-то подобным уже сталкивались («распознать» – значит «познать повторно»). Педагог понимает: этот ребенок нуждается в таком же сочетании доброты и строгости, как та девочка, два года назад. В то же время мы признаем, что паттерны не идентичны. Адвокату ясно, что с сегодняшним клиентом уже нужно обсуждать детали развода и условий опеки ребенка – в отличие от вчерашней клиентки, которой еще только предстоит принять решение о разводе. Таким образом, и педагог, и адвокат исходят из собственного опыта и используют образцы действий (паттерны), которые подсказывают, насколько происходящее похоже либо не похоже на то, что уже случалось.

Это кажется естественным и будничным, но на самом деле способность провести аналогию и сделать это быстро – неординарна. Не бывает двух одинаковых студентов или двух в точности повторяющих друг друга клиентов. Даже одни и те же дорожные знаки отличаются друг от друга – некоторые помяты или поцарапаны, у других слегка стерлась краска, третьи выглядят необычно из-за игры солнечных лучей, пробившихся сквозь листву. Любой опыт в определенном отношении уникален – даже если тому нет внешних причин, мы сами уже изменились с прошлого раза. Как говорил Гераклит, «нельзя дважды войти в одну и ту же реку, оставаясь тем, кем был». В то же время каждый новый опыт отчасти подобен предыдущим. Все имеет свои сходства и свои различия. Задача в том, чтобы чувствовать и то и другое – и верно оценивать, что в конкретный момент имеет наиболее серьезное значение.

Представьте себе онколога, которому нужно решить: сообщать или нет пациенту плохие новости. Пациент – молодой юрист. Энергичный, оптимистичный, не пасующий перед новыми проблемами. У врача есть опыт работы с такими людьми, и он уже почти готов сказать все как есть. Но этот пациент кое в чем отличается от предыдущих: у него в городе нет близких. Его родные живут далеко, и, значит, рассчитывать на психологическую поддержку ему не приходится. А ведь она, скорее всего, понадобится, когда он все узнает. Что же в итоге? Этот парень похож на предыдущих пациентов. И все же не похож. Видимо, быть в таком случае прямолинейным – не самая хорошая идея для врача.

Невозможно обдумать что-либо, ожидающее нас или происходящее с нами, не сравнив его с тем, что уже происходило. Однако мудрые решения столь же невозможны и без признания того факта, что текущая ситуация никогда в точности не повторит предыдущие. Именно об этом говорил Аристотель, противопоставляя практическую мудрость универсальным правилам, – о «приоритете индивидуального». Мудрый человек знает, как поступать должным образом не «вообще», а именно с этим человеком, именно в этой ситуации. Чтобы быть мудрыми, нам нужны когнитивные и перцептуальные механизмы (механизмы мышления и чувственного восприятия), которые улавливают сходство, не упуская из виду различия.

Паттерны и правила

Есть еще один важный момент в понимании того, как происходит распознавание паттернов. Наша способность видеть сходство и различия зачастую превосходит способность словесного их описания. «Она выглядит как ее сестра», – говорим мы. Но ведь не имеем в виду «совершенно так же». Мы говорим о двух разных сестрах. Однако нам трудно точно сформулировать, как именно они выглядят и чем отличаются друг от друга. Похожим образом мы можем угадывать по выражению лица или каким-то жестам, что наш друг сердится, хотя и не понимаем толком, в чем дело.

Тот факт, что многие из паттернов, которые мы распознаем, нелегко описать словами, имеет важное значение, когда дело доходит до размышлений об этических нормах как руководстве к действию.

Правила существуют в языковой форме: «говори правду», «помогай нуждающимся», «будь верен друзьям и семье». Всецело полагаясь на них, мы фактически отказываемся от информации и нюансов понимания, которые трудно вербализовать (выразить словами), а значит, лишаемся возможности суждений более точных, нежели те, что предлагают нам правила.

Более того, опора на правила – или, если взглянуть шире, на аспекты ситуации, которые мы можем вербализовать, – способна искажать наши суждения. Психологи Джонатан Скулер и Тимоти Уилсон провели исследование, попросив студентов оценить качество различных клубничных джемов и расположить их по номерам в рейтинге согласно своим вкусовым предпочтениям. Мнения испытуемых почти не разошлись с мнением экспертов. Задачу для второй группы студентов изменили: они должны были выразить свои предпочтения в словах. Корреляция между студенческими суждениями и экспертными оценками исчезла. Причина, по предположению Скулера и Уилсона, заключалась в том, что наиболее значимые особенности вкусового опыта вербализовать трудно, а те, которые легко вербализуются, могут оказаться не самыми важными.

Получается, что просьба привести аргументы вынуждает людей обращать внимание не на те вещи. В приведенном примере это могло быть, например, изучение этикеток с целью понять, что делает один джем «хорошим», а другой – «плохим». Уилсон и его коллеги столкнулись с похожими результатами, когда предложили студенческим романтическим парам ответить на вопросы о качестве взаимоотношений и их вероятном развитии в ближайшие полгода. Те, кого попросили обосновать свое мнение, оказались не готовы сколь-нибудь точно предсказать их развитие – в отличие от тех, кого не просили ничего обосновывать. Когда слова выступают в роли инструмента оценки, вы пытаетесь втиснуть весь свой опыт в вербальный формат. Но если вы используете слова, оформленные в правило, как инструмент для этического выбора и принятия решения – вы ограничиваете внимание теми аспектами ситуации, о которых говорит правило. Если все, что у вас есть, это молоток – вы везде будете видеть гвозди. Слова нужны и даже необходимы для решения многих проблем, с которыми мы сталкиваемся в жизни. Но они не всегда хороши для распознавания паттернов. И не всегда дружат с мудростью.

Нейропсихолог Элхонон Голдберг пишет о значении и важности распознавания паттернов в «Парадоксе мудрости» («The Wisdom Paradox»). Его внимание сосредоточено на том, как с возрастом меняется наш мозг и его интеллектуальные функции. Если говорить честно, новости от Голдберга с первого взгляда не радуют: клетки мозга отмирают; память становится хуже; мысль работает медленнее и с большими усилиями, утомление наступает быстрее. Как будто история нашей интеллектуальной жизни – грустная повесть о медленном и неумолимом угасании, начинающемся после 20 лет.

Но нет. Голдберг утверждает: хотя способность мозга к обработке данных уменьшается, накопленный опыт позволяет ему лучше распознавать паттерны. Зрелые ум и мозг тратят на принятие верных решений гораздо меньше усилий, чем ум и мозг, не обладающие опытом. В результате, полагает Голдберг, мы производим больше, затрачивая меньше, – сформированная опытом способность распознавать паттерны делает нас мудрее. Мы, может быть, с трудом припомним имена соседских детей, но без проблем сообразим, как следует говорить о них с их родителями.

Размышляя о том, как с течением времени меняются мыслительные процессы в его собственном мозгу, Голдберг замечает: «С ним происходит что-то непонятное, чего раньше не случалось. Часто, когда я сталкиваюсь с необходимостью решить какую-либо внешнюю проблему, всевозможные умственные выкладки каким-то волшебным образом отходят в сторону – в них просто не возникает необходимости, потому что решение приходит легко и естественно, как будто само собой. Видимо, то, что я частично утратил с возрастом способность к усердному умственному труду, вполне компенсируется обретенной способностью мгновенно и без усилий проникать в суть вещей».

Что происходит в сознании и мозге, когда человек обретает мудрость? Каким образом опыт помогает обнаруживать закономерности, причем делать это быстро? Как получается, что мы можем одновременно осознавать, что настоящее похоже на прошлое и вместе с тем отличается от него? Не исключено, что последние достижения когнитивной науки начинают давать нам ответы на эти вопросы.

Когнитивные сети и распознавание паттернов

«Опыт – вот то, что учит нас верным суждениям, – напоминает Уилл Роджерс. – И наибольшую его часть составляют неверные суждения». Развитие практической мудрости означает, как правило, обучение методом проб и ошибок. Исследователи, работающие в области когнитивистики, утверждают, что именно так мы учимся распознавать паттерны. Пробуя и ошибаясь, мы выстраиваем когнитивные сети, которые позволяют обнаруживать сходство и различия множества ситуаций. И каждый раз, получая обратную связь в виде успехов или неудач, мы наращиваем способность этих сетей направлять нас в новых ситуациях.

Философ и специалист в области познания Пол Черчленд на примере объясняет, как работают и развиваются когнитивные сети. Он предлагает нам вообразить разработку некоего чувствительного устройства – скажем, гидролокатора, позволяющего специалисту-акустику подводной лодки обнаружить мину и отличить ее от любого другого погруженного в воду объекта.

Разработчик может запрограммировать устройство, «рассказав» ему, что конкретно нужно искать. Для этого необходимо описать все признаки, которые есть у мин, но которых нет у прочих объектов, и встроить в устройство детекторы, чувствительные к этим признакам. Проблема в том, что разработчики мин тоже не дремлют, встраивая в мины признаки, характерные для разных прочих объектов – буев, камней, рифов и т. д., делая взрывные устройства различными по форме, плотности и звукоотражающим характеристикам. Иными словами, затрудняя, а то и делая невозможным выделение мины в отдельную категорию, ибо такая мина уже не имеет четких признаков – по крайней мере таких, которые мог бы обнаружить гидролокатор. Как и в примерах с естественными категориями, которые мы обсуждали ранее, мы поймем, что это мина, лишь тогда, когда она уже взорвалась; в лучшем случае – при соприкосновении с ней. Но обнаружить ее заранее – проблематично.

Что же делать? Разработчик может изучить различные мины и различные посторонние объекты, которые могут оказаться в воде, выявить набор признаков, присущих минам в большей степени, чем этим объектам, а затем настроить детекторы гидролокатора в соответствии с этими признаками. Разумеется, результат будет несовершенен, поскольку область характерных черт категории «прочие объекты» перекроет соответствующую область общих характерных черт категории «мины». От того, насколько точно разработчику удастся определить важность признаков, присущих именно минам, и выделить их, будет зависеть эффективность гидролокатора, работающего по принципу встроенных в него «правил».

Однако существует альтернатива. Вместо того чтобы сообщать гидролокатору, что искать, разработчик может позволить системе учиться: показать ей набор самых разнообразных мин и прочих объектов, предложить определить, что есть что, а потом дать обратную связь – правильно сделан выбор или нет. Программист, «обучающий» систему, будет заранее знать, где мина, а где – нет, поскольку именно он задает параметры процесса обучения. И хотя у программиста может не быть надежного способа выделить мину, использование метода проб и ошибок поможет гидролокатору научиться тому, чему человек его научить не способен.

Такой метод предполагает оснащение обучаемой системы большим количеством датчиков, каждый из которых способен улавливать ту или иную характеристику объекта, попавшего в поле зрения локатора. Обнаружив присутствие характеристик, соответствующих его настройкам, датчик немедленно передает информацию всей системе. В начале обучения датчики не дифференцированы – то есть все они связаны между собой одинаково. Но каждый раз, когда возникновение объекта в поле зрения локатора вызывает одновременное (или почти одновременное) срабатывание двух или более датчиков, связь между этими датчиками в системе укрепляется. А связь между сработавшими и не сработавшими датчиками становится слабее. Затем система принимает решение – мина это или нет. Если ответ верен, связь между сработавшими датчиками закрепляется еще больше; если нет – ослабевает.

В процессе обучения архитектура связей меняется. Сначала способность локатора распознавать сходство и различие между минами и другими объектами будет невысокой. Но, по мере укрепления одних связей между датчиками и ослабления других, способность к распознаванию будет повышаться, и система в конце концов превзойдет своих создателей. Несомненно, она будет работать гораздо эффективнее, чем снабженная полным перечнем всех возможных искомых объектов изначально. Ведь, чтобы настроить локатор для работы с таким «списком», специалисту понадобилось бы знать все признаки любой из мин и все признаки каждого из прочих объектов, который может оказаться в воде. Какие-то представления на этот счет у разработчиков, конечно, есть, но вряд ли их можно считать достаточно полными.

Напротив, если разработчик решит, что система должна сама научиться искать мины, ему не обязательно знать заранее, чему ее учить. От него требуется сообщить локатору, что такое мина и что такое, к примеру, скала – но не то, как их различить. Накопив достаточный опыт за счет проб и ошибок, система сама настроит связи между датчиками так, чтобы они соответствовали типам объектов, с которыми она будет сталкиваться. И если бы такая система умела говорить, она не смогла бы объяснить, как принимает решения, – ответ на вопрос «Является ли этот предмет миной?» в каждом конкретном случае будет результатом распознавания совокупности сигналов, переданных сетью датчиков, и сопоставления их с результатами, полученными в ходе обучения.

Существует несколько впечатляющих примеров того, как самообучающиеся системы, подобные гипотетическому «гидролокатору Черчленда», создавались и показывали на практике результат, соответствовавший оценкам экспертов, а иногда и превосходивший их. В частности, есть свидетельства того, что в Ираке военнослужащие США научились распознавать самодельные взрывные устройства, замаскированные под различные предметы, но почти никогда не могли объяснить, каким образом им удается это делать. Или возьмем системы, основанные на принципе действия когнитивных сетей. Такие системы позволяют оценить среднесрочные финансовые перспективы компаний не хуже, чем это делают аудиторы, или, подобно тренерам, предсказывать исход футбольных матчей. Они «угадывают» оптовую цену кофе так же успешно, как и торговцы, и, словно профессиональный рентгенолог, определяют, являются ли затемнения на рентгеновских снимках опухолями.

Была даже разработана система, позволяющая с точки зрения этики оценивать допустимость той или иной тактики или стратегии продаж в электронной коммерции. Изначально в компьютерную программу этические нормы заложены не были, однако, получая обратную связь и приобретая опыт, система «узнавала», что утаивание информации, или не соответствующие действительности сведения о продуктах, или сокрытие от клиента предстоящих ему реальных расходов – неэтичны. Одновременно система училась распознавать, что именно считается признаком неэтичных действий. То есть осваивала этические принципы, сталкиваясь с конкретными примерами, делая выводы и получая обратную связь. В частности, обучившись тому, что неэтично скрывать информацию об ограниченном сроке годности батареи ноутбука, программа начинала распознавать в качестве неэтичного утаивание информации о годовых расходах на эксплуатацию стиральной машины, имеющей низкую энергоэффективность.

В целом, подобные самообучающиеся системы действуют так, как если бы они следовали набору правил, заданных разработчиками. Но на самом деле в этих системах не существует никаких правил. Правила воплощаются в связях между элементами. В частности, интересны и хорошо изучены примеры систем, нацеленных на обучение компьютеров грамматике и демонстрирующих способность понимать и производить цепочки слов, соответствующих правилам английской грамматики – хотя никто никогда эти правила в данные системы не вводил. Можно научить компьютер вести себя так, как будто ему известен способ перевода глагола настоящего времени в глагол прошедшего (добавив «…ed» в конце), не загружая в него непосредственно эту информацию. Такие программы как бы следуют грамматическим правилам – хотя правила эти никоим образом в подобных программах не присутствуют.

В каждом из описанных случаев исследователи использовали для обучения системы сырой материал (вводные данные). Ни разу системе не сообщалось, что искать и что делать. Система самостоятельно узнавала то, чего не знал (или в принципе не мог знать) обучающий и что он, соответственно, не мог запрограммировать. Для ученых, исследующих когнитивные процессы, способность вычислительных систем использовать предоставленный людьми опыт и на его основе учиться распознавать паттерны является главным доказательством того, что интеллект работает подобным же образом. Поэтому вычислительные системы, помимо решения практических проблем, используются в качестве моделей работы человеческого разума.

Мы согласны с такой постановкой вопроса. Это именно тот тип мыслительных процессов, который нужен, чтобы опыт, приобретенный путем проб и ошибок, сделал нас способными принимать мудрые решения.

Архитектура и функционирование когнитивных сетей

Чтобы понять, как работают когнитивные сети, уделим им больше внимания. Первые исследования и попытки теоретического обоснования в этой области были предприняты психологами Джеймсом Макклелландом и Дэвидом Румельхартом; со временем за ними последовали и другие. Существуют различные теории по поводу того, как функционируют подобные системы; но все эти теории принадлежат к одному главному направлению, и называется оно «коннекционизм» или «параллельная (распределенная) обработка данных».

Приверженцы коннекционизма рассматривают интеллект как огромный массив, состоящий из миллионов взаимосвязанных элементов. Очень упрощенно такая сеть изображена на рисунке 6.1. В нижней ее части расположены отдельные элементы – входные модули, реагирующие на конкретные воздействия окружающей среды (изображения, звуки, запахи и т. д.). Входные модули соединены многочисленными связями с другим, промежуточным набором скрытых модулей (в средней части рисунка), а те, в свою очередь, таким же образом связаны с выходными модулями, которые инициируют речь, мимику лица и движения тела. Когда один входной элемент активируется, он через множество соединений активирует промежуточный уровень скрытых модулей. Сила этих связей может меняться: если модули активируются одновременно, связи между ними укрепляются; в противном случае связи будут ослабевать. Кроме того, прочность соединений корректируется за счет воздействия обратной связи от среды – например, когда вы неправильно произносите слово или ошибочно идентифицируете скалу как мину, и вас поправляют.

Рисунок 6.1. Схематическое изображение коннекционистской модели работы интеллекта

Теоретики когнитивных сетей выдвигают гипотезу, что превращение наивного ребенка в опытного, способного распознавать паттерны взрослого – не что иное, как настройка обширной сети связей в процессе приобретения опыта. И большая часть этой настройки происходит за счет изменения паттерна и усиления связей на промежуточном уровне – уровне скрытых модулей. Настроенная сеть – вот что позволяет мгновенно распознавать паттерны.

Почему распознавание происходит мгновенно? Потому что элементы сетей способны работать параллельно, все разом. Вам не нужно ждать, пока один модуль передаст информацию другому, который затем отправит ее третьему, и так далее. Каждый элемент, активируясь, начинает посылать сигналы другим. Те, также активируясь, могут начать посылать ответные сигналы. В итоге каждый элемент воздействует на множество других и, в свою очередь, испытывает их воздействие. Кроме того, модули многократно продублированы и распределены по всей сети; дело не обстоит так, что только один из них воспринимает красный цвет, а другой – звук до-диез. Вот почему подобные теории называются теориями параллельной распределенной обработки данных.

Получить представление о том, что в данном контексте означает «параллельная», мы можем, рассмотрев рисунок 6.2.а. На нем изображены три буквы, скрытые чернильными кляксами. Что это за буквы: «R» или «Р», «E» или «F», «D» или «В»? Если смотреть на каждую по отдельности, их невозможно истолковать однозначно. Тем не менее у вас не возникает проблем с интерпретацией всей строки как «R-E-D». Да, но каким образом? Вы же не говорите себе: «Так. Там у нас R и D – значит, посередине должна быть E», – хотя именно так происходит, когда вы рассматриваете рисунок 6.2.b, где только одна буква воспринимается неоднозначно. Единственное, что устраняет двусмысленность, – цельность паттерна активированных модулей. Ваша сеть одновременно обрабатывает все варианты и находит наиболее вероятный – а следовательно, максимально правдоподобный – ответ.

Рисунок 6.2. Сеть как система параллельной распределенной обработки данных

Важно, что общее функционирование сети не зависит от некоего «начальника», сидящего в углу офиса и указывающего отдельным модулям-«сотрудникам», что им делать. Никто и ничто внутри сети не дает ей команду быть готовой к началу работы или начать работать, когда возникает необходимость. Активация происходит со стороны окружающей среды, а не со стороны «главнокомандующего».

И наконец, элементы сети, как правило, являются частью механизма, представляющего собой нечто большее, чем просто один хорошо настроенный паттерн. Да, конкретное свойство окружающей среды может активировать какой-то модуль. Но какая именно часть сети активируется, зависит и от того, какие еще модули активированы. Например, средняя буква на рисунке 6.2.с – «H» или «A»? Тут возможны варианты. В слове слева («THE») это «H», а в слове справа («CAT») – «A». Фактически мы имеем в обоих случаях один и тот же набор обозначений, которые активируют одни и те же модули. Сеть на самом деле допускает, чтобы вы видели сходство между «H» и «A», даже если используете эти обозначения как разные буквы (в конце концов, только определенные виды «H» и «A» выглядят подобными). Активированные модули будут связаны как с частями сети, дающими возможность выбрать «THE», так и с позволяющими прочесть «CAT». Но контекст, в котором появляются на странице эти знаки, будет влиять на то, какие части сети активируются, и, соответственно, на интерпретацию самих знаков.

Действительно, архитектура сетей может содержать паттерны связей, направленные на то, чтобы установить, в чем состоит разница между внешне сходными вещами («А» в «CAT» и «Н» в «THE»). Подумайте о том, насколько оттенки красного могут быть сходны с оттенками оранжевого. Вы можете воспринимать их почти одинаково, но в то же время категории красный и оранжевый существуют, и это – разные категории. Заметим, что классические образцы красного и оранжевого отличаются друг от друга куда больше, чем те конкретные цвета, с которыми вы сталкиваетесь в жизни. Существование этих категорий позволяет тонко воспринимать оттенки красного и оранжевого, сличая каждый из них с основным, базовым образцом.

А вот пример посложнее. Вы видите хорошо одетого, по-видимому состоятельного человека, который протягивает деньги человеку, одетому очень бедно. Сцену можно в равной степени истолковать как «человек подает нищему» или как «человек отдает деньги грабителю», но существование категорий «нищего» и «грабителя» позволяет вам разглядеть различия между двумя ее вариантами. Сети сконструированы так, что на одном уровне они четко отразят сходство в восприятии, а на другом среагируют на концептуальное или категорийное различие. Используя ранее принятую нами терминологию, можно сказать, что категории, которыми мы пользуемся для фрейминга, влияют на то, как мы интерпретируем, и даже на то, как воспринимаем результаты работы сети. И что сами эти категории или фреймы могут отражать эту работу на более высоком уровне, отстраиваясь от деталей, полученных визуально при восприятии окружающего мира.

Исследования когнитивных сетей с целью выяснить, таким ли образом интеллект действительно распознает паттерны, по большей части основываются не на экспериментах с реальными людьми в естественных условиях. Чаще исследователи вместо этого создают модели – компьютерные программы, построенные по принципу когнитивных сетей. Исследователи закладывают в такие программы «опыт» (некую сумму вводных данных), которым обладают люди, и смотрят, выдаст ли программа такие же результаты, как человек, помещенный в соответствующие лабораторные условия. Таким образом, компьютерное моделирование используется для повышения репрезентативности результатов исследований поведения людей, решающих те или иные задачи.

Компьютерные модели когнитивных сетей создаются для того, чтобы внутренне согласовать наши сегодняшние знания о мозге и нервной системе. То, что мы называем модулями, элементами сети, в той или иной степени соответствует отдельным нейронам или небольшим группам нейронов. Мы знаем, что нервная система содержит миллионы и миллионы нейронов, каждый из которых соединен с другими бесчисленным количеством связей. И мы знаем, что опыт меняет как прочность, так и архитектуру этих связей (новые формируются, а старые, но бесполезные разрушаются). Наиболее важным, ключевым для нервной деятельности является тот факт, что нейроны «немы». Сами по себе они не несут никакой информации и «умеют» только одно: активироваться, когда внешнее воздействие достигает определенного порога, и дезактивироваться, когда воздействие прекращается. Чем конкретно вызвана активация или отключение – это «не в компетенции» нейронов. Мыслительный процесс состоит не в них самих, но является продуктом организации их взаимосвязей. То же самое можно сказать и о компьютерных моделях сетей: их элементы сами по себе ничего не производят; но их активация и объединение в паттерны способны давать мощный результат.

Компьютерные модели значительно проще нейронных сетей: вместо миллионов компонентов они могут содержать их десятки или, возможно, сотни. В отличие от людей, ежедневно сталкивающихся с огромным количеством объектов и событий, компьютерные программы подвергаются воздействию весьма ограниченного набора параметров. Важнейшим моментом в этих моделях является то, что они, подобно нейронным сетям, начинают функционировать как множество «немых» элементов, которые взаимосвязаны, но лишены какой-либо информации о той сфере и поле деятельности, в которой им предстоит существовать. Далее исследователи обучают смоделированную сеть, чтобы понять, смогут ли они превратить этот набор отдельных примитивных элементов в умную систему.

Можно представить себе подобную сеть как аналог систем, используемых веб-сайтами вроде Netflix, для рекомендаций пользователям. Вы вводите название фильма – скажем, «The Godfather» («Крестный отец»). Информация о фильме появляется на экране, но Netflix готов порекомендовать вам и другие фильмы. Какие? Это зависит от целого ряда факторов. Частично – от того, какие еще фильмы предпочли другие пользователи Netflix, ранее уже выбравшие и высоко оценившие «The Godfather» (Netflix накапливает и хранит информацию обо всех сделанных клиентами выборах и оценках). Кроме того, предложение сайта может зависеть от ваших собственных запросов, просмотров и оценок. Если вы фанат гангстерских боевиков, вам, скорее всего, выложат список других фильмов о гангстерах. Но если история ваших запросов свидетельствует о том, что вы поклонник Аль Пачино, вы получите список лент с его участием – причем не любых, а тех, которые понравились пользователям, чьи вкусы сходны с вашими. А если в течение некоторого времени вы заказываете и смотрите исключительно фильмы, получившие «Оскара», вам предложат третий список рекомендаций.

И вам не нужно подробно объяснять, каковы ваши вкусы. У Netflix уже есть свое четкое представление, основанное на ваших прошлых заказах и на обратной связи от других клиентов, выбирающих те же фильмы, что и вы. Каждый раз, когда вы взаимодействуете с Netflix, программа, которая используется для подбора рекомендаций, обновляется. На самом деле она обновляется всякий раз, когда кто бы то ни было заходит на сайт. Так формируются связи между фильмами, и прочность связей меняется в зависимости от накопленного опыта пользователей Netflix. Это похоже на то, как если бы все пользователи сайта были участниками одной гигантской сети, для которой ни один посетитель не является полностью уникальным, но в то же время не повторяет в точности другого.

Система рекомендаций, используемая Netflix, не знает ничего о фильмах. Она создана для обнаружения паттернов предпочтений пользователей и делает это тем лучше (связи между ее элементами настраиваются все точнее), чем дольше получает обратную связь от прошлых рекомендаций и учится на собственных ошибках. С точки зрения современной когнитивной науки, способность человека распознавать паттерны развивается примерно таким же образом.

От когнитивных сетей – к этическим

Цель этого краткого обзора современной когнитивистики – дать вам представление о когнитивных сетях и о том, как они действуют, распознавая паттерны. Но способность отличать скалы от мин, диагностировать заболевание по совокупности симптомов, давать прогноз финансового состояния компаний и предугадывать результаты футбольных матчей – все это выглядит весьма далеким от того рода паттернов, которые мудрые практики должны распознавать в тех, кому они служат.

Корректно ли будет использовать модель когнитивных сетей для того, чтобы объяснить, как распознаются паттерны этичного поведения? Мы не знаем.

Исследователи еще не пытались смоделировать распознавание паттернов, связанных с мудростью или этическими оценками. Моделирование когнитивных сетей было направлено на исследование таких вещей, как память, освоение и понимание речи, способность распознавать визуальные образы, играть в стратегические игры – нарды, бридж и шахматы.

Наиболее подходящим конкретным примером распознавания паттерна, связанного с этическими навыками, можно считать попытку научить компьютер определять эмоции по мимике лица – именно такая способность восприятия нужна нам, чтобы знать, когда и как проявлять эмпатию.

Сеть была образована из некоторого количества модулей (элементов), соединенных между собой случайным образом. Затем, в процессе обучения, ей были продемонстрированы 160 фотографий – по 20 выражений лица, соответствовавших каждой из восьми эмоций (удивление, восторг, удовольствие, расслабление, сонливость, скука, страдание, гнев). Программа научилась распознавать многие (но не все) эмоции правильно. Затем ей был предъявлен для классификации набор новых лиц, и сеть определила их эмоции почти так же хорошо, как и у тех, на ком она обучалась. Интересно, что эмоции, распознавание которых вызывало затруднения у компьютерной программы (сонливость, скука и страдание), с трудом удавалось распознать и людям.

Хотя никто явным образом не пытался изучать то, что философы Пол Черчленд и Оуэн Фланаган именуют «моральными сетями», такие сети (их еще часто называют этическими), похоже, имеют все свойства, которые мы приписываем и когнитивным сетям, и мудрости. «Существует прямая аналогия, – говорит Фланаган, – между тем, как набирается опыта гидролокатор субмарины, которому нужно научиться отличать мины от любых других объектов, и тем, как человек приобретает моральные и нравственные качества». Фланаган утверждает, например, что у детей этические сети выстраиваются по мере обретения опыта, опирающегося на обратную связь.

«Дети учатся распознавать образцы различных социальных ситуаций (прототипы), а потом воспроизводят или, напротив, отвергают то или иное поведение в зависимости от того, поощряет его та или иная ситуация или запрещает. Дети учатся воспринимать распределение благ как справедливое или несправедливое. Они учатся понимать, что найденная вещь может принадлежать кому-либо… Они учатся чувствовать неоправданную жестокость, требовать и ожидать наказания для агрессора и помощи для жертвы. Они учатся распознавать нарушение обещания и выражать протест. Они учатся распознавать эти и сотни других типичных социальных, этических ситуаций, понимать то, каким образом… общество на них реагирует, и какой реакции ожидает от самих детей».

«Рассмотрим, – продолжает Фланаган, – как дети учатся говорить правду. Ясно, что мы не учим их говорить правду всегда, когда они ее знают, и не собираемся этого делать. Скорее, детям нужно дать понять, что такое вообще правда (почему, например, шутки и сказки, хотя они и „неправда“, не являются ложью), в каких ситуациях нужно говорить правду и как это делать. Помимо этого, дети должны знать, какие ситуации требуют прямого ответа („Это ты попал мячом в окно г-жи Бейкер?“ – спрашивает отец), какие требуют тактичности („Хочешь еще фасоли? Правда, вкусная?“ – спрашивает тетя Бетти), какие предполагают „благую ложь“ („Не правда ли, бабушка выглядит моложе в коротких брюках?“), а какие требуют прямой дезинформации („Где ты живешь?“ – спрашивает странного вида незнакомец). То, как развивающийся ребенок будет реагировать на конкретную ситуацию, зависит от того, какую сеть активизирует ситуация. К огорчению и смущению родителей, дети будут совершать ошибки. Не все в жизни можно рассматривать однозначно, а значит, неизбежны разногласия по поводу того, к какому типу ситуаций отнести вот эту, конкретную».

Тем не менее, с течением времени и обретением опыта благодаря обратной связи, дети выстраивают сеть распознавания паттернов, которая работает все более и более по-взрослому. Сталкиваясь с новой ситуацией, ребенок идентифицирует паттерн, распознает, в чем он подобен прошлым паттернам, чем отличается от них, – и находит среди прошлых паттернов прецедент, который подсказывает, как действовать.

Несколько лет назад, когда тетя Бетти спросила, хотите ли вы еще этой замечательной фасоли, вы уклонились от благой лжи («да») и вместо этого сказали: «Я видел десерт в духовке, и я просто обязан оставить для него место». Получилось удачно: никакой лжи, ничьи чувства не оскорблены, все кругом смеются, и – еще одна порция десерта вдобавок. Теперь, когда ваша подруга входит в комнату, чтобы узнать, как она выглядит в новом платье, вы, вместо того чтобы сказать: «Потрясающе!» (благая ложь) или «Честно говоря, не очень» (обидная правда), мгновенно отвечаете: «Знаешь, я очень надеялся, что ты наденешь свое любимое синее шелковое платье. Оно тебе так идет». Ни одно правило, касающееся правды и лжи, не подсказало бы вам, как поступить. Вы не проходили мысленно сложную процедуру принятия решения. Вы даже уже не помните случай с фасолью. Но у вас есть паттерн, позволяющий воспринять вопрос подруги как похожий на вопрос тети Бетти, и вы в ответ осуществляете рефрейминг ситуации и находите возможность высказаться позитивно.

Поскольку любая сеть паттернов выстраивается, опираясь на опыт и обратную связь, неудивительно, что наши этические сети настраиваются в соответствии с моралью той среды, в которой мы обитаем. Именно она является для нас источником обратной связи, позволяющей исправлять ошибки. Мы учимся следовать нормам морали и быть нравственными всегда – даже когда становимся взрослыми. Учимся быть мудрыми врачами, занимаясь врачебной практикой, мудрыми учителями, преподавая, и т. д. «Члены сообщества, построенного на основе морали, должны научиться оценивать свое поведение и поведение других, – говорит Пол Черчленд. – Обучение правилам этичного, нравственного поведения предполагает социальный опыт, который зачастую бывает долгим и мучительным».

Человек, осваивающий правила этичного, нравственного поведения, постигает структуру социального пространства и то, как лучше прокладывать себе путь через него, считает Черчленд. Предвосхищая сказанное в этой книге, он утверждает: то, что постигает ученик, является практической мудростью – разумным управлением практическими делами в сложной социальной среде. «Это имеет принципиальное значение для характера и качества жизни любого человека, и не каждый в равной степени способен овладеть этой мудростью».

К каким же выводам мы приходим? Этическая сеть индивидуума настраивается сообществом, в котором он пребывает (родители, учителя, друзья). Если в сообществе нет согласия, то и сеть будет настроена плохо. Не удастся совершенствовать учителей, врачей, юристов, просто повторяя им раз за разом, как им следует обращаться со студентами, пациентами и клиентами. Они должны видеть, что те, кто учит и наставляет их, поступают должным образом, – тогда у наставников будет право исправлять их ошибки и настраивать их сети, пока они учатся поступать правильно. В следующих главах мы увидим, что наши сообщества врачей, юристов, учителей и других специалистов крайне рассогласованы внутри себя. Но мы также увидим, что они и их сети могут быть перенастроены.

Распознавание паттернов, этические сети и нравственный опыт

Особенности распознавания паттернов, возникающих в этических сетях, помогают нам лучше понять границы норм морали и правил поведения, важность практической мудрости и способности к овладению ею.

Во-первых, такое распознавание объясняет способность человека, обладающего практической мудростью, решать проблемы в ситуациях, когда правила перестают действовать. Ответы на вопросы «Какое правило подходит?», «Что выбрать, когда правила противоречат друг другу?», «Следует ли сделать исключение из правил?» и «Как применить правило?» зависят от конкретного контекста, и ни одно правило не подскажет, в чем сущность этого контекста.

Решить проблему помогут этические сети. Каждая конкретная ситуация будет иметь общие элементы с прошлыми ситуациями, и это позволит вам использовать преимущества накопленного опыта. Вместе с тем вы столкнетесь с новыми факторами, реагируя на которые вам придется сказать или сделать то, чего вы не делали раньше. Одновременное внимание как к сходству, так и к различиям позволяет вам гибко и творчески реагировать на ситуацию, с которой вы имеете дело, и открывает путь к импровизации.

Вполне может показаться, что лучший способ развивать в людях чувство ответственности, гибкость и восприимчивость состоит в следовании одновременно нормам морали и накопленному полезному опыту. Нормы дают представление о том, что и как следует делать, – нечто вроде строительных чертежей, на основе которых возводится каркас сооружения (сеть), а опыт затем добавляет нюансы, из которых мудрое видение складывает окончательный облик здания. Позже мы рассмотрим инновационную программу обучения медиков, которая работает именно так.

Но нормы и правила следует использовать с осторожностью. Есть основания полагать, что чрезмерная опора на правила и нормы может оказаться контрпродуктивной. Правила способны закреплять определенные паттерны, делая сеть крайне невосприимчивой к изменениям. В результате, если человек опытен в каком-то вопросе, но этот опыт противоречит правилу, он не приведет к тонким и жизненно важным изменениям в сетях. Нормы и жестко прописанные правила могут помешать людям использовать преимущества собственного опыта.

Во-вторых, сетевая модель подразумевает, что нравственный, этический выбор происходит именно так, как это и бывает на самом деле в повседневной жизни – почти мгновенно и без сознательной опоры на правила или процедуры принятия решений. Распознавание паттерна, будучи очень быстрым и автоматическим процессом, дает нам возможность незамедлительно принять практическое решение, и зачастую мы даже не сможем вербализовать процесс, который нас к этому решению привел.

В-третьих, особенности сетевой модели принятия решений помогают нам понять важный источник этических разногласий между людьми – иной, нежели просто столкновение ценностей. Поскольку разный опыт формирует отличные друг от друга сети, нередки случаи, когда мнение людей по поводу того, что уместно или неуместно в данной конкретной ситуации, не совпадает – хотя ценности у них общие. С этой точки зрения, стремление переубедить оппонента должно подразумевать, скорее, предоставление ему возможности увидеть ситуацию вашими глазами, а не добиваться того, чтобы он думал, как вы.

В-четвертых, сетевая модель помогает объяснить случаи, когда распознавание паттернов не может происходить быстро, когда практическая мудрость требует рассудительности и осторожности. В любом случае научиться обнаруживать и распознавать важные паттерны непросто. Даже настройка гидролокатора на поиск мин – уже задача, не говоря об этическом и нравственном воспитании детей и взрослых, которыми нужно руководить, настраивать их сети, – ведь никто из нас не может быть экспертом во всех областях. Новички всегда должны быть осмотрительными. Впрочем, как и эксперты, если они сталкиваются с новым или странным паттерном.

Тщательное обдумывание, размышление – не менее естественная часть практической мудрости, чем быстрое распознавание паттернов. Мы часто сталкиваемся с ситуациями, неоднозначными с точки зрения этики, когда наши собственные ощущения неясны или противоречивы и разум не может выбрать единственно верное решение. Часто такая двусмысленность возникает в области визуального восприятия – взгляните на изображение старой – или молодой? – женщины, изображенной на рисунке 6.3. Незначительные изменения в паттерне могут склонить чашу весов в ту или другую сторону – двусмысленность исчезнет, и восприятие станет вполне однозначным. Но наша способность ощущать подобную раздвоенность означает, что возможны обстоятельства, при которых мы будем рассматривать требования морали более чем с одной точки зрения, – а это уже конфликт. В таких ситуациях нам потребуются осторожность, взвешенность и воображение, чтобы найти способ, который позволит сделать выбор между альтернативами (например, доброты и честности) или выработать решение, сочетающее и то и другое.

Рисунок 6.3. Двусмысленность: старая или молодая женщина изображена на рисунке?

Ответ – обе

Наконец, сетевой метод помогает осмыслить древнюю, как сам Аристотель, идею, гласящую, что практическая мудрость приходит только с опытом. Сетевая модель наглядно демонстрирует то, как именно учит опыт. Паттерны, которые мы распознаем, возникают по большей части из обратной связи – проб и ошибок. Каждый опыт укрепляет одни связи и ослабляет другие, и это развивает нашу способность идентифицировать сложные паттерны – качество, которому не научат никакие в мире лекции и правила.

Способность распознавать паттерны – это то, с чем мы рождены, но врожденных паттернов – в том числе шаблонов нравственного поведения – не бывает. Свои этические сети дети начинают настраивать под влиянием примеров поведения родителей, учителей и друзей. Нравственное развитие осуществляется через расширение и совершенствование этих сетей.

Вероятно, приверженность Аристотеля к наукам и прикладным областям знания, таким как этика и политика, не оставила бы его равнодушным к сегодняшним исследованиям, связанным с теорией сетей и распознаванием паттернов. Как поясняет Черчленд, добродетель и совершенство, как их видел Аристотель, не являются чем-то данным извне, целиком и сразу. «Это продукт развития по большей части не поддающихся словесному описанию навыков, которые в сумме и означают практическую мудрость». Ребенок появляется на свет в сообществе, которое уже имеет установившиеся нормы социальной практики, и включение в это сообщество требует времени.

Время нужно, чтобы научиться распознавать все разнообразие типичных социальных ситуаций, чтобы узнать, как поступать в этих ситуациях, обрести умение находить баланс между конфликтующими точками зрения или удовлетворять противоречивые требования.

Такое описание высоконравственного человека – как приобретшего определенные знания и поведенческие навыки — резко контрастирует с изображением того же человека как всего лишь согласного следовать определенному набору правил. Сформулированные кем-то правила не являются основой нравственности. Они всего лишь ее бледное и неполное отражение на уровне языка.

Человеком может владеть огромное желание сделать всех счастливыми. Но если он не имеет представления о том, какого рода вещи обычно составляют простое человеческое счастье; если он не в состоянии распознавать эмоции, стремления, цели других людей, не способен участвовать в совместных начинаниях – он не духовный лидер, не нравственный идеал. Он возвышенный дурак и безнадежный ханжа, вечно сующий нос в чужие дела. И он – серьезная угроза для общества.

Вступление ребенка в общество с его этическими законами, нормами морали и нравственности – только первый шаг на пути к практической мудрости. Процесс ее обретения продолжается по мере накопления опыта, который мы получаем, взрослея, – в школе, в университете, на работе. Современная когнитивная наука помогает понять, как этот опыт создает сети, которые дают нам категории, эмоции и интуицию, необходимые для обретения этических представлений и нравственных качеств. Полезный опыт возникает из множества разнообразных проб, ошибок и реакции на эти ошибки. Нужно поощрять в людях стремление к экспериментам. Делая раз за разом одно и то же, ничего не меняя в подходах и не экспериментируя, можно создать мощную сеть, но мудрость в нее не поймать.

Бывает, впрочем, опыт, который блокирует тот потенциал познания, с которым мы появляемся на свет. Социальные системы, внутри которых мы рождаемся и растем, институты, организации и структуры, в которых работаем, – позволяют ли они приобретать опыт, помогающий культивировать навыки и умения, образующие то, что мы называем в этой книге практической мудростью? Дают ли возможность совершать ошибки и учиться на них?

Как мы увидим далее, слишком часто попытки улучшить что бы то ни было с помощью тщательно разработанных правил, методик и процедур на самом деле только ухудшают положение дел. Вместо того чтобы культивировать практическую мудрость, все эти правила, методики и процедуры вступают на путь тайной войны с ней.