I Ветер шумит за стеклами, Вид на задний двор. Ветер подъемлет кругами, Носит во мне сор. Всякий вор В душу мне может пролезть, Подкупит И низкая лесть. Но поднимается жар И разгорается хор, Легких сандалий лепет, Босой разговор. Не тяните меня, Музы в хоровод, Я устала, я сотлела. Не во что ногою топнуть — Под ногами топлый плот. Я уже вам не десятый, И уже не мой черед. Пахнет льдом, вином и мятой, Травы горные в росе. Вертишейкою распятой [1] Закружили в колесе. Музы кружатся, как бусы Разноцветные — пестрей! И одна из них как прорубь, А другая как Орфей. И одна из них как морфий, А другая как Морфей. И одна как сон тягучий, А другая — сноп огней. Не тяните меня, Музы, в хоровод — Уже год у нас не певчий, А глухой водоворот. Легче ветра, темней света И шумней травы. Ах, оставьте человека, Позовите Бога вы. II Музы,! Девушки! Зима уж навалилась. Снег под кожею — где флейта, где тимпан? С вёрткою позёмкой вы впервой явились С углями в ладонях… или заблудились? Сгинули как Пан? Моряки-эгейцы на недвижном море Услыхали голос: Умер Пан! — Вздох слетел с вершины, солнце побелело, В мареве Олимп пропал. Только Музы живы, им Десятый нужен В разноцветный их и пьяный хоровод. С первою порошей, по ледку босая С черно-красным камнем Первая бредет. III Вот выпал первый снег. Багровое вино В сугробы возливая, Чтобы почтить озябших Муз И дикие стихи На свечке сожигая, Я Смерти говорю: Пчелой в тебя вопьюсь. О как она бывает рада, Когда её встречают Не с отупелостью потухшей, Не с детским ужасом, И не бредут к теням унылой тенью — А как любовника: и с трепетом в очах, И сладострастьем нетерпенья. Камены бедные В снегу переминались — Все боги умерли, Они одне остались. Они и в смерть прелетают — Как захотят летят они, Горя вкруг древа мирового Как новогодние огни. IV Снега насыпьте в красный Стакан с тяжелым вином, Может быть, я забудусь Горько-утешным сном. Может быть, мне приснится Орфеева голова — Как она долго по морю Пророчила и плыла. Как её колотило Солью, и тьмой, и волной! Как она небо корила Черным своим языком И ослепляла звезды Бездонным пустым зрачком. Кажется мне — это лодка, Остроносая лодка была, И я в ней плыла матросом, Словесной икрой у весла. Пред нею летели боги — Дионис и Аполлон. Они летели обнявшись: Он в нас обоих влюблен. С тех пор, как я прикоснулась К разодранному рту, Я падаю тяжким камнем В соленую пустоту. С тех пор, как я посмотрела Глазами в глаза Голове, Я стала выродком, нищим, Слепою, сестрой сове. Вмешайте в вино мне снегу, Насыпьте в череп льду, Счастье не в томной неге — В исступленно-строгом бреду. О снег, ты идешь все мимо, Белизною не осеня. Кружатся девять незримых В снегопадных столбах звеня. V Мохнато-белых пчел, Под фонарем скользящих, Я отличу легко От хладных настоящих. У этих из-под белизны Косится темный глаз блестящий И жальца острые ресниц Нацелены на предстоящих. Замерзшие колют ресницы, Ледяные глядят глаза, Тебя оплетает хмельная Ледяная, в слезах, лоза. Музы, ужели вы только Пьющие душу зрачки? Девять звезд каменистых Кружась, ударяют в виски. VI (Пифия) Сидит, навзрыд икает… — Да вот я и смотрю. — Ударь её по спинке, Скорей, я говорю! — Ничто! Она икает Все громче и больней, Облей её водою И полегчает ей. — Смотри, глаза полезли И пена из ушей. — Да что же с ей такое? Иль умер кто у ней? VII Музы (замерзли!) — белые мухи [2] Вас завлекли сюда? — Мир оттеснил нас, глухая вода В Гиперборею. Долго скользили во тьме седой Над морем Белым, Видим — на льдине живой воробей Оледенелый Мы и согрели его собой, Синими языками Молний живых, и на свет голубой Дале рванулись. А он плывет там и поет На девяти языках, С синим огнем в ледяной голове, Невидимым в очах. Когда он повис на гребне, На клочке ломаемой льдины, Лопнуло накрест в подвалах Эреба Сердце седой Прозерпины. VIII Восхваление друг друга у Никольского собора Аркады желтые, в проплешинах, Никольского рынка Где делают с цветочками посуду Эмалированную — там в длинную флейту ветер Дует ночами. Там гулькает голубь, постовой свистнет, Да подпоясанные небрежно, босые, Как перипатетики бродят девы Глухой ночью. — Молний сноп на поясе у тебя, Эрато, Без тебя не сложится ни гимн, ни песня, Подойдешь ближе, глянешь — кровь быстрее В словах рванется. Ну а ты, Полигимния, не скромничай, дева, Взор певца устремляешь в небо, Без тебя он ползал бы по земле, извиваясь, Тварью дрожащей. — Без тебя, Мельпомена, без тебя, Клио… Так наперебой друг дружку хвалили И, танцуя, свивались в темнисто-светлый Венец терновый. Ах, кому нам девяти, бедным, Передать свою поющую силу, Ах, кого напоить водой кастальской, Оплести хмелем? У Никольской видят колокольни Притулился, согнувшись, нищий, Он во сне к небесам тянет руку, Стоя спит, горький. Тут они на него набежали — Закружили, зашептали, завертели. Замычал он, мучимый сладкой Пения болью. Ладонями захлопал в бока гулко И, восторгом переполненный тяжким, Взял и кинулся в неглубокий Канал Крюков. IX Музы перед Иконой Вокруг Никольского собора Во вьюжном мчатся хороводе, Озябнув, будто виноваты, Цепочкой тянутся при входе. По очередности — пред Троеручицей Творят — в сторону — поклон короткий. Меж рук Иконы неземной Скользят отчетисто, как четки. — Все наши умерли давно. — Со свечками в руках мерцали, И сами по себе молебен Заупокойный заказали.

I В Сингапуре пестрых дней В розовой кружася лодке, По волнам веселой водки Я ныряла средь теней, Счеловеченных неловко. Горою вспучился Залив. Миг, нечто значащий, горбат. И звезд вдруг удлинились гвоздья, Сосен мерзнущие гроздья — Тяжкий зимний виноград — Он чуть подсолен, чуть в укор. Чего ты вздыбился, Залив? Но он молчит, как будто горд, Что к небу бросил, не спросив, Зеленый непрозрачный горб. 2 (Пробуждение) Заката острая игла Кровавая накалена, Прямо в сердце впиться хочет, В сердце, слабое со сна. Болят соски — натерты Небритою щекой. Ты мне чужой, как мертвый, Мертвец не так чужой. В зеркало косо взгляну — Глаза камикадзе, Только светлей, Да сигарета пыхтит веселей И небрежней. Вдруг быстро и нежно Мандолина возле уха Пробежала бойким пони, Только, только я проснулась А корабль дня уж тонет. Засыпала на рассвете И проснулась я под вечер, И неделями мне светят Только лампы, спички, свечи. Пахнет блуд кавказской травкой, И козел бежит к козлице — Для кого-то они блюдо, Для кого-то они боги, Для кого-то облака. И змеи шипенье в страсти, Потные хладеют руки На краю как будто счастья И в краю смертельной скуки. 3 О несданные бутылки, Обниму вас, соберу вас, Ваши шеи и затылки. С вами я спущусь в подвал, Где лампа тонко Пищит и будто бы чадит, Где очередь стоит Обиженным ребенком. Бог тоже там, но Он пока молчит, Хоть слышит Он молитву из бочонка. Он запах перегара, водки, гнили Вдруг превратит в чистейшую из лилий, И всё, что стоило нам слез, И всё, что было нам как груз, И вся тоска уйдет в навоз, Чтоб дивный сад на нем возрос Для Диониса и для Муз. 4 Я в заснеженном Египте, Я в развале пирамид — Будто кто глушил пространство, Бросил страшный динамит. Зачем комета к нам летит? Зачем ты вспучился, Залив? Ответ лежит под белым дном, Драконом невысоких гор, Как дева на ветру шарфом Загородился. И побережье всё как спальня, Где детский сад в свой тихий час резвился, Где в перьях и подушках пол, Сползли матрасы, клочья ваты… Что значит этот миг горбатый? И что сломалось нынче в мире? Хоть не узнать нам нипочем, Мы все гадаем — кто на чем — На воске кто, кто — на Шекспире. Быть может, просто чернь минут Задумала времен сверженье, Но потерпела пораженье И белый царствует террор. В небытие мятежников угонят. Как, впрочем, всех. Рисунок на ладони Сместился. Куда-то линии полезли, И я гляжу в глаза созвездий, Подернутых молочной пленкой, Щенка невиннее, ребенка — Они не знают ничего. Ветшает ткань небес, Свежа одна лишь булка. Луна свисает ухом недоумка, Куда блохою космонавт залез. 5 Как женщина, когда она в разводе, Румянится, и шьет, и красит брови — Паук, когда и мух-то нет в заводе, Уж в январе свой цепкий ромб готовит. И я вот так — иду сдавать бутылки, Хотя на сигареты мне б хватило, Так жалко их — как будто я на рынке, Они — цыплята, я их год растила, Они звенят, они пищат в корзинке. 6 Гляну в зеркало — и снова детский вид, Время, что ли, во мне стоит? И сломались во мне часы? И не слышу я свиста косы? И я опять подросток нервный, То жалко грубый, то манерный? И запылились только веки, С них не смахнуть уже вовеки Пыльцу дорожную времен. 7 . . . 8 Ночью проснулась от крика — Да это же мне подпиливают переносицу: Два-три взмаха Напильником, И путь от глаза до глаза Опасен — грозит обвалом. Ах, горб лица, и ты болишь! Вселенную уронили ребенком И она всё еще плачет, Она горбата. Я видела вчера горбунью юную в аптеке, Она торговала — такая веселая, впрочем, Мужчина в одежде рабочей Попросил у нее презервативы, Так беззащитно и кокетливо Она ему их подала И улыбнулась так приветливо… Чужая боль — как музыкант за стенкой. Мозг раскололся, и любая белка Его достанет сточенным когтем, Дыша, кусая мелко-мелко, И в лапках комкая — для друга своего Несет комочек в домик поднебесный, Чтоб вместе слопать им святое вещество И снова ждать, когда оно воскреснет. 9 Что же значил этот миг? Отчего он стал горбат? Но что-то значил он. Я слышала какой-то крик, Какой-то странный был ожог. Быть может, в стакан вселенной Брошен яд, Комет ужасный порошок, Но в жилах космоса еще не растворился? Гадалки говорят: верней всего, Что в будущем году враг человечества родится, И, может, в этот миг родители его Решили пожениться. 10 Конек заржавленный луны Чертил носком дурные сны В моем мозгу И дуги, смутные круги В замерзнувшем пруду. Знаменья значили: беги Иль — жди, вот-вот приду? Встал Новый год не с той ноги И плакал на углу. Комета канула во мглу, И мутно-серым языком Залижет горб Залив. Опять летит равнина дней. Ты, время, уравняло шаг. И мы, как камень муравей, Твой обползли желвак.

ВСТУПЛЕНИЕ Молитва Прорастает сквозь череп Рогами И сходится в выси Сводами острого храма, И тихо струится оттуда Просящая молния Вверх, И — наконец — Молящее щупальце Шарит в пространствах нездешних. И вдруг, Не выдержав напряженья, Рушится всё — По плечам и макушке бьет, И надо заново строить зданье Пока покаянье Горло Живою слезою дерет. 1. ЖАЛОБА ПТЕНЦА Боже, Прутяное гнездо Свил Ты для меня И положил на теплую землю На краю поля, И туда Не вползет змея. Между небом и мной Василёк, Великан одноглазый, Раскачивается как мулла. Боже, Иногда Ты берешь меня на ладонь И сжимаешь мне горло слегка — Чтобы я посвистела И песенку спела Для Тебя, одного Тебя. Иногда забываешь Ты обо мне — Волчья лапа Вчера пронеслась над гнездом, А сегодня — шаги кругом И ружейный во мраке гром, Гром ружейный, Зажарят, съедят, Будто я птенец не Твой, А ничейный. Лучше б Ты, играя со мной, Раздавил бы мне горло Случайно. Кто напев пропоет Тебе тайный? Или… или Ты хочешь услышать Свист чудесный зажаренной птички? 2. ЖАЛОБА СПИЧКИ Боже! Ты бросил меня в темноту. Я не знаю — зачем. Адамантов костяк мой На мыло пойдет, И мой фосфорный дух Угаснет в болоте. Иногда Ты находишь меня, Как в дырявом кармане — спичку, И чиркаешь лбом, головой О беленую стену собора, И страшно тогда мостовой От сполохов Твоего взора. 3. ЖАЛОБА ВОДКИ Боже, Ты влил мне в душу Едкую радость И тоску без предела, Как я иногда наливала Водкой пузырек И пила, где хотела — В магазине, в метро. Боже, Благодарю Тебя — Я не квас, не ситро, А чистая водка Тройной перегонки В Твоих погребах, Но Меня мучает страх — Бес-алкоголик красным зарится оком, Того и гляди выпьет всё ненароком, Но я — Богова водка, а не твоя, О мерзкая злая змея! 4 Благодарю Тебя за всё, Господь! Ты чудно создал все миры, и дух, и плоть. Несчастно-счастливы мы все — Волчица, воробей, В ночной и утренней росе Вопим хвалу Тебе. В друг друге любим мы, Господь, Тебя. В мученьях сдохну я, Тебя любя. О мастер! Истеченья, кровь, Твои созвездья… Чтоб испытать Себя, Ты — нас Мильоном лезвий Кромсаешь, режешь, Но Я — Ты, Ты знаешь, И в ров к драконам темноты Себя кидаешь, Меня, мою тоску, любовь… Пусть я змееныш, Но в этой темной плоти Ты Со мною тонешь. 5 О Боже! В кошельке плоскъ Мы души губим. Кругом меня всё пятаки, Я — рубль. Господь, Ты купишь на меня Ужасный опыт — Когда котеночком в ведре Меня потопят. 6 Мне двадцать восемь с половиной Сегодня стукнуло, итак: Была я в патине и тине, И мозг мой тёрся о наждак. Но вот Господь висок пронзил Тупой язвящею иглой, Вколол мне в мозг соль страшных сил, И тут рассталась я с собой. В пещере столько лет проспав, Мой дух ленивый пробудился, Изменился крови состав И мыслей цвет преобразился. Твой огненно-прицельный взор Прожег весь мир и занавеску, Но в череп этот страшный лаз Я тотчас залепила воском. 7 Господи, верни мою игрушку. Мой любовник — он моя игрушка, Гуттаперчевая синяя лягушка, Чуть толкнешь — подпрыгнет, слабо пискнет, Мой он, мой, никто его не свистнет, Он — моя, моя, моя игрушка. 8 Галька серо-зеленых глаз, Мерцающих в жидкости слёзной, глазной. Я помню, как спас Ты меня в первый раз, И мне страшно и бьет озноб. Пуля должна была ворваться в череп И прокусить жизни нить, Всё там разбросать И белым пламенем ослепить. Но Ты оттолкнул её, И пролетела белой лентой вдоль глаз, Подкинул меня на ладони, Поймал, Подкинул — поймал, И еще не раз Ты мною играл в бильбоке, Мастер, гиппопотам, мотылек, В надтреснутый жизни хрустальный бокал Ловил — в пузырек. 9 Никому себя не никому себя не подарить. Распродать бы по частям? Опасно. Всё равно ведь мед с цикутой пить. Свету мало. Благодать ужасна.

Уж так-то, Муза, мы с тобой сжилися, Притерлись уж друг к другу, как супруги. Я не скажу, подумаю — явися, Вверх венами протягиваю руки. И слышу шаг любимый, быстрый, лисий. 1 В темноте ночей любовных Расцветают души как фиалки. Хоть текучи и благоуханны, Но, невзрачные, они так жалки. Грех цветет ли в животе, Как полярное сиянье, Отвращенье, дикий страх — Плод от чресел содроганья. Дети, ваши все догадки Не так страшны, так же- гадки. Ты зачем Цветок плоти С двумя несорванными лепестками Хвастливо так показывал? Этим что сказать хотел? Что этим доказывал? Верно, хочется тебе Деву разломать Как жареную курицу, Как спелый красный апельсин, И разорвать, и разодрать, И соком смерти напитать До самых жизни до глубин. Разве ты виноват? Против воли — тупое жало Вздымается из брюха кинжалом И несет томительную смерть. Все идут путем греха, Плюнуть — кто осмелится посметь, Не вкусить, взглянув издалека — А ведь он бы мог не умереть. 2. Сон Бегу по улице, а он за мной. Взгляд будто свернутый гад, А под плащом — автомат. Ах, трамвай, увези, унеси поскорей: Оглянулась — стоит у дверей. И скрежещет и лязгает алый трамвай. Ах, спаси меня, Господи, и не отдай! Я — в церковь. Рушусь вся перед иконой — И пули визг, и вдрызг стекло со звоном. И черная дыра во лбу Мадонны. Я — за алтарь. По колокольне вверх. Но он за мной — неотвратим как грех, К стене прижал и задирает платье, И жадно, быстро заключил в объятья, И, потный, гладит грудь поспешно (Я мраморная вся уже от страха), Целует, наклонясь, пупок, Потом с улыбкой ломаной и нежной Он автомат прилаживает к паху И нажимает спусковой крючок. 3 Горькое яблоко выросло в райском саду. Так похожа страсть на убийство. От блуда делается душа Прыгучей, свободной И непривязанной, как после смерти. Что же? Чем утешить? Мы — трупы, Мы трупы с тобой, в пятнах тьмы, Так и будем вести себя, будто трупы, Захороненные в одной могиле, Летучий смешаем прах. Хоть меня до греха раскаянье мучит и страх, Ночь связала нас клейкой лентой, Пахнет чужими вещами, настойкой разлитой и "Кентом", Входит бесшумно Дракон о семи головах. 4 Как ссадина, синяк любовь пройдет. Но вот она болит еще, цветет. Казалось, жизнь идет наоборот — Увял мой мозг, расцвел живот. Как пена он, как воздух легким стал — Живот расцвел, а мозг увял. Но он вернется, станет он Гнездом для двух кочующих ворон. Начнется половодье ли, содом, Но он всплывет, вороний крепкий дом. Войди же в кровь мою как в новую тюрьму, А я войду в твою — И превратимся в тьму. Овца к овце — какой же грех — От страха, а не для утех. Начнется половодье ли, содом, Но он всплывет, вороний крепкий дом. 5 Утро. Французское знамя (Зачем оно здесь?) на дверях, Алые синяки на руках, Записка лежит в головах. Глаз скошу и читаю (Лень шевельнуть рукой) Слово одно только — "злая" — Сам ты — я думаю — злой. Тело поет — "зачем?". Окурок с полу возьму, Дева ли, или шлюха, Столетняя злая старуха — Я уж сама не пойму. Разве и он виноват? Закон естества такой. Может, он сам не рад, Пятку зря целовал, Зря называл сестрой. Бог с ним. А память плывет: Толстый уродливый грек Робко дитя растлевал, Так до конца не растлил, Все же и он человек: Папой просил называть, Слушаться старших учил. Сладко в крови поет Перестоявшийся пыл, Ленью в костях заныл, Все же — сладость во всем. Иду, подпрыгивая, Не чувствуя кожи. Вспыхнет в памяти стыд — Чуть подвою, пугая прохожих. Только луна не ласкает, Солнце, лаская, блестит. 6. След Солнца Долго смотрела в рассветное солнце — Сердцем, толчками вставало оно. Закрыла глаза. А на изнанке век Жжется зеленое малое пятнышко И взорвалось изнутри ослепительным блеском, Стало кровавым. А в центре Распятый стоял человек, Взрыв световой Превратил его в пентаграмму. Так я смотрела в свою Рассветную тайную ночь, Где цвели зелено-красные зерна. 7 Морем Дождей, темным глазом своим Правым горько Луна поглядела В меня через синий дым И в кудрявую тучу влетела. Круглый шкаф она, вся железная, В ней книга лежит голубиная, А нами правит сила змеиная. Правит нежная. 8 Нет, не холод вокруг, не зима, Ветки по плечи в цветах, Ну так измыслю сугроб, Лягу в пушистый гроб — Синий мороз в глазах. Как коровья лепешка тепла, Среди холода мглы — как земля В декабре мировом. Пусть я замерзну в июне, Не черемуха — снег на лице моем. Смертью блаженных умру, Синим и чистым льдом Я засияю в жару. 9 Грубыми средствами не достичь блаженства. Если даже достичь — в нем Сатанинская злая насмешка, И знаменует это Ухмылка, начертанная Внизу на чреве. Не разделить жизни, И не найти защиты, И не прочесть иероглиф И своего лица. 10 Я бы вынула ребро свое тонкое, Из живого вырезала бы тела я — Сотвори из него мне только Ты Друга верного, мелкого, белого. Не мужа, не жену, не среднего, А скорлупою одетого ангела, Чтоб он песни утешные пел И сидел бы ночами на лампочке, На паучьих звенел бы струночках. Не Адам я — но его еще одиночей. Трудно ли, если захочешь? Сотвори. Уж так-то рада я тут была бы… Ах, друга светлого, тонкого, мелкого Из капли крови, из кости слабой.

О, если б для табора малой обузой Завернутой в шаль на телеге катить, И самой грязной, самой толстопузой И вороватой я б хотела быть. На угли похожи косматые братья, Вчера из темного огня. Еще доатлантидиным заклятьям, Грудную, бабка, выучи меня. На младенческой шее монистом Из медяшек гордо бряцать, Петь с рождения тихо, с присвистом, Чтобы темный народ потешать. После праздника — как христиане Принесли своим мертвым поесть — Яйца, корочки, водку в стакане — Мне не стыдно в ограду залезть. На Солнце сквозь заветный злат-малинов Платок смотреть, пока не отберут, Где птицы пестрые пропахли нафталином, Но все равно на Солнце гнезда вьют. И, зовись я Земфирой иль Таней, Чтобы мне никогда не взрослеть, Я б старалась в вечернем тумане От оспы лихой помереть. Ну, поплачут родные, конечно, У них дети пригоршнями — медь, Только звякнет кольцом проржавевшим Таборный старый медведь. И вернусь я тогда, о глухая земля, В печку Африки, в синь Гималаев. О прощайте вы, долгие злые поля, С вашим зимним придушенным лаем.

Чолк с прищелком, Эй, ромале, Свет с Луны катътся И в моем зрачке зеленом Он дрожит и злится. Чай — трава отравная, Чай — трава китайская, Сухарь-душу не размочит, Душу нехмельную. Слйтай, сокол, слйтай в лавку, Купи зеленэю. Злато, серебро покинь, Возьми зеленэю. Ах, какое радость-счастье Разлито повсюду, Оно жжется, оно льется Даже на Иуду. И не видеть смертный грех Счастия и в горе, А не видишь — чтоб прозреть Выпей зелен-море. Надо скуку утопить И,тоску разбавя, Друзей, недругов простить Можно не лукавя. Муха, муха зажужжала, Где ж, осенняя, твой стыд? Вот гитара заиграет И тебя перезвенит. Эх, да пой ты! Разве дело Взглядывать в тетрадку! На душе повеселело — В ней зажгли лампадку. Эй, с прищелком чолк, ромале, Слетай, сокол, в лавку.

По Луне по мокрой — страх — Дико хлещут ветки — Будто баба в небесах Парится на полке. И зеленой ягодицей В глазу хочет закружиться, Золотом пятнает око — Ах! Как стала бы я птица — Улетела б я далеко. Это будет уже слишком, Весь ты взбаламучен, Я ли — кошка, ты ли- мышка, Ты меня примучил. Я тебя не завлекала — Что мне за корысть? Мне бы жить себе тихонько, Пить да ногти грызть. Нет ногтей у меня острых, Цвета окон на закате, Чтоб вцепиться в чье-то сердце, И надрезать — с меня хватит. Я уже белее мела, Чур-чура, чур, брысь, Это черта злое дело, Ты перекрестись. Мне б разрыв- травой разжиться И напиться чорна сока, Ах, как стала бы я птица, Улетела б я далеко.

Когда встретимся с тобой В синей-синей бездне, Занужу и запилю, А потом к груди прижму, Бо — мой ты болезный. Там ты будешь мой сынок, Разнесчастный, бедный, Пыль я смою с твоих ног. Гребенкою медной — Расчешу тебя, разглажу, Завию и припомажу. Еще пбдут к нам светлые денечки, Синий снег, легонький, мукомельный, Расцветут в мороз на бревнах почки, И не зря ношу я крест нательный. Умереть — что почесать в затылке, Светлое Оно — пускай случится, Мой удел лежать письмом в бутылке, Буквами лазурными лучиться.

Покормлю злаченых рыбок, Ущипну гитару за бок, А то день как жизнь проходит В топанье усталом тапок. Желтой розы третьедневной Сладкосиний запах, И ее измяло тленье Свой грубой лапой. Мне смотать бы жизни нить К самому началу, И уж снова раскрутить Я б не разрешала. Я свернулась бы, свилась Снова в тот клубочек. Я б обратно вродилась, Закатилась в точку. Ах, хотя б безумья жаром Памяти сжечь свиток! Ты подвой, подвой, гитара, За меня вздохни ты.

Глаза намокли изнутри, Наружу слезы просятся, Душа до утренней зари Изноется, износится. Я холодна, душа пуста, Карают так нелюбящих, И тела шелковый кафтан Переветшает в рубище.

Голубую свою ауру видела! Только будто галошей в нее наступлено, И грязцы дождевой подмешано — Грешная, Видно, тяжко себя я обидела, И лазурь моя вся притуплена. Чашу разбила венецианскую И оковала душу цыганскую. Пьянство и лень — с вами спать и обедать Стала бы я — про лазурь кабы ведать?

Пусть как свежая кровь- бусы- алы вы, А крест сияньем подобен ножу, Крест серебряный, бусы коралловы — Только вами я и дорожу. Светом налитые звезды морозные, Пусть вы сияньем подобны ножу, Мука сладкое, счастие слезное — Только вами я и дорожу.

Когда я в бездну жизни собственной гляжу — Чего я только там ни нахожу — Как бы в разверзшейся воронке под ногами — Что было так давно, что было с нами, Что там со мной и что не повторится. Всплывают тьмой изъеденные лица. И разгребаю выгнутой стопою Осенний сад, где были мы с тобою. Я рисовала, ты смотрела на меня, И листья реяли, вином своим пьяня. И Хлебниковым, скажем, опьяненье, И аппарат “Любитель”, и стремленье Страдать за всех, за всех, и больше всех, И одноклассница Вовк-Курелех… Вот прошлое, похожее на свалку, Гудит, царапает, и мне его не жалко. Как будто бы несчастные у рынка Три продают непарные ботинка, И горсть забытых снов, и замшевая куртка, Там жалю я ладонь огнём окурка. Зачем же я на берегу весь этот хлам ужу? Он обречён огню, он обречён ножу. Всё кажется, что отыщу я там Совсем забытое, завидное богам. Затем, что там мой рай, а здесь — внезапный ад, Мне боязно забыть родной погасший взгляд. Зачем дана вся эта бесконечность Адаму, мне — как некая увечность? Зачем внизу зияет Эверест, Куда всё валится, что вижу я окрест?

C такою лёгкостью в теле проснулась — Будто я вчера застрелилась Вишневой косточкой… Всё же косточка попала в цель (хоть и не было там светло) — В красную землю, лепестков метель В благодатную занесло. Она упала не в путь проезжий И не на камне И машет белыми руками И цветью снежной В самом деле (экое дело!) В сердце что-то цвело и белело — Сакура там расцвела. Все — вплоть до самой малой кровинки, — Замирая, дивились этой новинке. Vita nuova болела, Vita nuova бела.

Когда Спасителя в пещеру положили, День cерый занялся и тучи, нависая, Шар обернули земный В саван. Птицы не служили, Вздыхали судорожно бедные ягнята, А люди сонно жили, Виновато. Да, никому на свете не жилось — В день смерти Бога Сгнило всё Насквозь. А крест покинутый Чернел, как бы сожжённый, Уже не помня, где его срубили, где пилили, А кипарисный пень-отец по сыне тосковал, Раскинув лапы и глубоко в землю вгрызшись. А крест был ближе всех, И он поддерживал страдающего Бога — Сын-кипарис, Бог Сын, они слились Божественным он прокалён огнём Кровь Бога светлая на нём. Он помнит Его прикосновенье И тяжесть Бога, А Бог — его шершавую древесность, И жалость деревянную, и нежность. И ночью видели — взошла луна Она была крестом разделена. Четыре красные куска, Была разрезана она. Когда случилось Воскресенье — Крест вздрогнул и вспотел огнём, И вдруг воскрес, И вот он снова кипарис В саду небес.

Я смотрела на звезду, понимая Что между нами длинный канал. Руки поднять и скользить туда, где она, сияя, Нервничает, как ночной вокзал. Пока я смотрела — небосвод кружился И качнулся, сдвинув на пядь её, Она была позвонком предвечного Горнего ледяного распятия. Млечный полог чуть колыхался — там какие-то тени Из крыльев лебяжьих гвозди, плача, тянули. Но вдруг замерли, оцепенели, Все в полёте чрез чёрное небо уснули. Называли ведь “Лебедь”, но это ли птица? Руки надломлены… Глуха высота. Начинается — но века оно длится — В скорбном небе — снятие со креста.

Звезда над ними клонит голову, И, круглолобее вола, В издревле стойло ей знакомое Как зверь и пастырь их гнала. Я с юности знала трёх странных царей имена — Три царственных странника — юный, и средний, и старый… Но в книжице этой старинной Гаспар Был назван иначе — Йаспаром. Лениво читала я книгу о чудных царях, Как шли они к точке одной с трёх сторон кругозора, Как нить путеводную им размотала звезда, Себя истощая, с царей не сводящая взора. Лениво читала о том, что дарили они — Шары драгоценного ладана, смирну, златые монеты, И там толковалось — что знаменуют они И чем обернётся всё это. Задумавшись, я посмотрела окрест (А финское море сверкало очами своими златыми) Звезда уносила в груди своей крест… “Нет, не зря изменилось то имя: Гаспар на Йаспар” — кто-то рядом сказал. Иль это был тонкий сон Начальное “йа” да “Б” — Бальтазар — Инициалы священных колонн. А что ж означает тогда Мельхиор (Как медленно строится храм!) И буквы внезапно менялись местами, И имя плясало — Хирам. А финское море своё серебро расшвыряло, Звезда уносила свой крест. И сердце пустое моё узнавало Забытую тайну — пока я смотрела окрест.

Под лимонным кислым деревцем Стынет завтрак Бонапарта. Южный ветер мерзок, Океан неспокоен. Смутен он сам и шепчет a parte: “Пьяной саблей звеня, Смерть шла впереди меня, А теперь норовит встать за спиной, Ядовитой плюёт слюной”. Вдруг он видит — в его огород Бык забрёл и нагло капусту жуёт, — Граф, подайте мне дробовик. Целит в лоб, И как молния падает бык. “А! я ещё не отвык! Рука тверда пока”. Сегодня быка, А вчера козлят (правда, стонал козлёнок, Когда на кухню его волокли). А позавчера — поросёнок. “Словно смерть ещё, Пьяной пулей звеня, Летит впереди меня”. Умиротворенно глядя в даль, К чайной чашке приник, Выпитый роком, жёлтый Насупленный Смерти двойник.

Как сладостно, отрадно знойным летом В кустах смороды разогретых Читать о кораблях во льдах, Торосах, вьюгах, полюсах И мужественных снегирях. Зимою небо сизо Как горла сизарей, Что жмутся на карнизах, Когда дохнёт Борей. В благоуханьи срезанного сена Я вспоминаю буйного Нансена, Его корабль Фрам, чьё даже имя Хрустит, как будто валенки по снегу (фрам-фрум, хрум-хром), И сполохи над бесконечным льдом. Корабль весь замёрз — от клотика до киля, Льды медленно влекут его куда-то. От пенья птичьего очнусь — зима умчалась, И не корабль, а туча лиловата Куда-то душу ветрено манила. Всё это я пишу в мороз, Глаза пронзающий до слёз, Мечтая, будто знойным летом В кустах смороды разогретых — Лежу я с книгою в руках О злых морозах и снегах.

Мне рифму жаль. А как она была Услужлива, пророчлива, мила! Болела долго, умерла. Гуляя во измайловских дворах Я будто бы брела у ней на схоронах. Немногие ее, бедняжку, проводили, Волос не рвали. Не вопили. Но вдруг она воспряла. Сразу Открылись медленно ее четыре глаза. Но жизнью просиял один лишь только глаз: — Отец мой Ритм, он не оставит вас. И отвернулась вся в слезах. Скисал октябрь в измайловских садах. Сегодня небеса как светлое болото, В котором утонуть не страшно отчего-то. В саду таится деревянный театр, В котором призраки танцует па-де-катр. К стене приклеены две горбоносых маски Глядящих весело на струпья старой краски Светло-сиреневой. А за стеною зал, Где запустенье правит бал. Он мой двойник, подобна я театру В котором призраки твердят все ту же мантру. Какое светлое болото это небо! Ах, к рифме так привязчива потреба. Хотя она, как мнится, устарела. Но говорила, что сама хотела. Ее подбрасывал как карту Аполлон, Но вот поэзия истаяла как сон. Зажигалка прозябла нежным синим листком, Будто с древа упал, напоенного светлым огнем. Жизнь завершается, чужда и бестелесна, Каким-то вокруг эго ходом крестным. Как обруч катится над бездной Гонима хворостиною небесной.

1 Как велика, честна моя награда! Едва проснусь — вскочив из-под простынь, Мне лапку церемонно, величаво Мой подает японский хин. И пожимаю лапу в полусне я. И думаю: не надо мне (пьянея) Ни свежих на подушку роз, Ни сливок от дворцовых коз. Мой утренний levee пышнее, Чем твой убогий, о Луи Каторз! 2 Едва проснусь — а сумерки настали, И потемневших улиц снегопад Мне обещает легкое забвенье, Как опиум, мне дарит в утешенье Толпы многоочитой мельтешенье, Глотающей бензинный чад. Бреду сквозь жалостный туман С японцем махоньким на поводке, Как будто бы я — длинный караван, Следов не оставляющий в песке.

Поэзия в гробу стеклянном Лежит и ждет, Когда услышит она снова Неровные шаги. Когда к ее ланитам нежным В слезах прильнет Отчаянно, самозабвенно Какой-нибудь урод. (Поскольку монстры и уроды — ее народ), И воспаленными губами Она поет. Напрасно к ней спешит безумный, К ней опоздавший человек, Но в инистом гробу нетленна И беспробудная навек. В груди ее подгнил Миндаль надкусанный утешный, Который так манил Святых, и нелюдей, и грешных. Сияют ледяные веки, Примерзнуть бы к тебе навеки! К тебе навеки я примерзла, И спим — уже на свете поздно.

Зерном среди зерен толкаясь, В воронку мельницы плыть, Чтобы твердую свою твердость И черный свой блеск избыть. Узнает ли меня мой ангел В измолотой во прах муке? И мечется песок, стеная — Мельчась, дробясь в слепой тоске. И всех вас сварят, подадут… Ужель, душа, к тому тружусь, Чтоб в этом горестном напитке Чуть-чуть, но изменился вкус?

«Чем виноват соловей — что в эпоху лесного пожара Довелось ему сгинуть в огне? Страшно ему, В час последний Глаза закрывая, Видеть, как свитки родимых деревьев В пепел сухой обратились — Будто и не было вовсе. Гибель родного всего. Варваров новых язык — Вот до чего суждено Было судьбою дожить. Разве мне жаль было б жалкое тело покинуть, Если б душа моя в свитках родимых жила?» С жалобой этою римской свою я свивала Сидя в развалинах римских в слезах: В городе сняли трамвай, Не на чем в рай укатиться Гнусным жиром богатства Измазали стены. Новый Аларих ведет войско джипов своих. Седою бедною мышкой Искусство в норку забилось, Быстро поэзия сдохла Будто и не жила. Римлянин, плач твой напрасен — Через века возродится многое, пусть изменясь. Ныне ж все кажется мне безвозвратным, Столь безнадежным, что лучше Хрупкий стеклянный поэзии город Грубо о землю разбить.

На том берегу мы когда-то жили… (Отчуждайся, прошлая, отчуждайся, жизнь) Я смотрю в Невы борцовские прожилы И на угольные угриные баржи. Я у окна лежала, и внезапно Взяла каталку сильная вода. Я в ней как будто Ромул утопала, А вместо Рема ерзала беда. И влекло меня и крутило У моста на Фонтанке и Мойке Выходите встречать, египтянки, Наклоняйтесь ко мне, портомойки! К какому-нибудь брегу принесет И руки нежные откинут одеяльце И зеркало к губам мне поднесут И в нем я нового увижу постояльца.

Это было Петром, это было Иваном, Это жизнию было — опьяневшей, румяной. А вот нынче осталась ерунда, пустячок — Опуститься ль подняться на века, на вершок. И всего-то остался — пустячок, кошмарок — Нежной, хилой травинки вскормить корешок.

Мы — перелетные птицы с этого света на тот. (Тот — по-немецки так грубо — tot). И когда наступает наш час И кончается наше лето, Внутри пробуждается верный компас И указует пятую сторону света. Невидимые крылья нервно трепещут И обращается внутренний взгляд В тоске своей горькой и вещей На знакомый и дивный сад, Двойною тоскою тоскуя Туда караваны летят.

Ветер дохнул, и вдруг Речка Славянка Обратилась В Диану Эфесскую. Бугорками пошла, Мелкой грудью заволновалась, Из каждого сверкающего соска Утки пьют молоко, как младенцы. Птицы, вскормленные осенним Оловянным молоком, Солдатами когда-то были Игральным павловским полком. Всё ждут — вернется повелитель И, скинув перья свои серые, Мундиры синие наденут Как будто горлышки у селезней. И будет он наш вечный зритель. Как скучно было в утках жить!

Вошедши с плотомойни в реку, Вся съежась, баба говорила: Какой ты, Оредеж, холодный, Как будто молодцу случайному Или родному человеку. — Какой холодный ты сегодня… Сказала и погладила рукою Нагую воду с нависшей от березы тенью, А Оредеж, стремительный и темный, Как будто бы чурался ее горячего бесформенного тела И мимо пролететь хотел И ускользал ее прикосновенья. Как будто не рекою был, а духом Или горою льдистой, Что с отвращеньем будто муху В алмазах терпит альпиниста.

Как будто рой подводных швей Вбивает тысячи играющих иголок С изнанки моря, услышав глас — подкладку мне пришей! Иглы взлетают вверх И падают под воду, Где снова ловят их Глубоководные юроды. Иль рыбы финские, Летучим подражая, Взлетают вверх изо всех сил Сияние изображая, Живыми иглами, Сверкая блестками? Иль просто солнце раскололось На щепки острые? Ужель и морю свойственно тщеславье? И оно, представ пред ангелов толпой, Последним Судным смутным утром Откинет горделиво полу скользкого пальто — Весь дым глубин, расшитый перламутром.

Меня, как сухую ветвь, К Риму долго несла река, И очнулась я, чуть отпив Древле волчьего молока, Что сочится из всех щелей, Что от самых младых ногтей Каждый римлянин жадно пьет Из Волчицы, простёршей над Градом Голубой и бездонный живот. Вот я шла и брела под ним, Бормотала себе, и незримо Обломок жизни моей Прилепился к руинам Рима.

В мандорле живого огня, На лазурном подножии В темном облачке В туманном орешке Черным иноком фитиль Колеблется в такт молитве. Святой, ты живешь в огне, Который порой недвижен, Порой качает его дыханье Невидимого Бога.

Соловей: Чучело, огородное чудище В сереньком косеньком пиджаке, На колу жестоко распятое, Свить бы гнездо в гулкой твоей голове! На палке повисшее Со скалкой в руке. Свистом и щелканьем Бестелость твою щекотать. Пугало: Голова моя горшок. Я лечу наискосок Мира поперек. Я распятое ничто… Соловей: И ничто — коли распято — Тень страдающего брата. Пугало: Пусть вороньё меня трепещет, Но ты лети в надежде вещей. Пусть я — изгой, Упрек всем грубо воплощённым, Всем темной кровью развращённым. Соловей: Фиал страдания пустой, Пусть щелканье и нежный свист В тебе живут. Пускай поет Взамен души Мой высвист, посвист мой ночной Пугало: Пусть трель звенит твоих колен Взамен души, меня взамен. Взамен души, взамен души Ты в призрак тела поспеши. Сместился ум у соловья И он уже поет не розу, А небу смутную угрозу Из грязи, скорби и тряпья.

Нет, не зачах он, не иссох, Его не съела смерть сама, Его нам выцарапал Бог На яблоке глазном ума. То образ есть души негрубый — Втеснясь, объяв состав телесный, Всё сожигает, но не губит Огонь небесный. В неопалимой купине Провижу уголь уст. Распят, распят и человек, И ты — терновый куст.

Для астрологов Марса иль Венеры Земля — недобрая звезда, Посереди небесной сферы, Пульсирующая и живая И темно-синяя слеза Из-под невидимого века. И пять лучей, как острые шипы Как бы прообраз человека Пронзают все миры окрест. И знает лунный астролог Ему издалека видней — Мрачнее ли она Сатурна, Урана ли холодней. Когда на чуждом небосводе Земля восходит в новый дом, То вряд ли помнит о своем Надменном призрачном народе.

Один лишь чертеж, только замысел созвездия Ориона — Доказательство Божьего бытия. И другого не надо. Наглядно и строго. Если б волки завыли на всходящего Бога, Принялась с ними выть бы и я. Если б волки завыли, Если б птицы запели, Я б подпела им в тон, Глядя, как по невидимой цели Сквозь серебристые ели Бьет трехглазой стрелой Орион.

Корабль Жизни уносился вдаль. Я с вашего упала корабля. Не различить где небо, где земля, Где воздух, звезды, череп иль лицо. Зачем заветное глотаю я кольцо? Мне ничего в себе не сохранить, Сгнила в воде и Ариадны нить. Птенца самосознанья утопить (Но он не хочет исчезать, хоть и устал), И вольною волной средь волн уплыть. Ах, зубы скалить белые у скал. Сверкать сиять в ночи привольно И морю не бывает больно. Бывает болен Бог? Он ведь боль. А ей не больно. И меня уволь.

Как флорентийский дюк, Отравленный коварно, Я угасаю. Дух, Мечась по клетке тварной, Уже почти вовне, Уже почти снаружи, Глаза туманятся, мерцая, Смотрят вчуже.

Крыса сидела на кромке канала. Вся в забытьи, она созерцала Плывущие корки, бутылки, зерцала, Но заслышав шаги, в ноябрьскую прыгнула воду Едва я вошла и вдруг оглянулась, Огромная черная крыса в дверях подбоченясь стояла И что-то в сердцах бормотала: «Я бы выпила, я б закусила». К себе придвинув чарку, замолчала, Чуть отхлебнула кьянти молодого. Она была метаморфоз купца Венецианского расчетливого злого И маску сдвинула, но треть лица скрывала

Я так люблю огонь, Что я его целую, Тянусь к нему рукой И мою в нем лицо, Раз духи нежные Живут в нем, как в бутоне, И тонких сил Вокруг него кольцо. Ведь это дом их, Скорлупа, отрада, А все другое Слишком грубо им. Я челку подожгла, Ресницы опалила, Мне показалось — ты Трепещешь там в огне. Ты хочешь, может быть, Шепнуть словцо мне светом, Трепещет огонек, Но только тьма во мне.