Тишина стояла в Старом Лесу, — глухая тишина и непроглядная темень. За черными тенями деревьев начиналась долина, залитая холодным светом луны. Призрачными казались крыши и заборы деревушки, приютившейся в глубине долины: в окнах ни огонька, лишь в хлевах возится скот, да иногда плач проснувшегося младенца указывает на то, что здесь кто-то обитает, что все это не мираж. Доносящийся издали крик совы заглушался временами неосторожным животным, пробирающимся сквозь заросли.

Листва толстым ковром устилала пространство под деревьями; под зеленой и уже желтой листвой, нанесенной за неделю, пряталась листва бурая, прошлогодняя. Прочные, упругие кленовые листья скрывали куманику, так что лишь молодая поросль пробивалась сквозь них.

Молодая лисица крадучись выбралась из норы, тихим ворчанием предупредив двоих лисят не показываться наружу, пока не покличут. Скрытно скользя сквозь колючий кустарник, лиса чутко прядала ушами, реагируя на малейший шорох. Ей было ведомо все: и охотятся ли поблизости совы, и какое настроение сейчас у сидящего в норе барсука, не заявится ли незваным гостем медведь, обитающий на холме в глубине леса. В такую ночь только медведь мог серьезно угрожать ее несмышленышам. Люди — те спали в своих жилищах, и их смертоносные луки, конечно, висели мирно на стенах.

Лиса добралась до места, где кончался терновник, скрывающий ее логово. Сзади послышалось слабенькое, неуверенное шуршание. Пришлось обернуться, тихонько тявкнуть. Два большущих красных уха моментально исчезли из виду, нырнув в нору. Несмышленыши. Дети. Нет в них ни ума, ни осторожности. Жизнь научит.

Внезапно пришлось насторожить слух; послышались звуки совсем иного свойства. Кто-то пробирался через завалы из листьев, не обращая внимания на производимый им шум. Лиса слегка подалась назад, мельком оглянулась на нору (никого не видно) и опять повернулась к опушке.

Собственно, прогалину возле кустов, где она сейчас скрывалась, опушкой назвать было нельзя, но между деревьев оставалось достаточно места; по крайней мере, не запнешься, не вырвешь клок меха из одежды. Здесь могло пройти даже крупное существо. А на этот раз существо действительно крупное: человек.

Лисица лежала не дыша, хотя чувствовала, что от этого человека непосредственной опасности не исходит. При человеке не было оружия, ей известного. Вместо оружия человек нес два странных предмета. В одной руке отливающий мягким светом трезубец с похожими на маленькие пики остриями-наконечниками, в другой руке — сетчатый садок, поблескивающий даже в непролазной ночной тьме. От садка, к тому же, исходило некое свечение. Достаточно яркое, оно даже мешало разглядеть самого человека.

Кажется, женщина… Это странно… Женщина, да еще одна, в лесу, ночью!

На женщине было темное платье, прикрывающее плечи, но оставляющее открытыми ноги. Подол осмотрительно заткнут за широкий практичный пояс. Спутавшиеся волосы спадали на плечи. Иногда женщина встревоженно озиралась («Еще бы, забраться в такое место!», — язвительно подумала лисица). Вот женщина сняла с плеча и поставила на землю свою странную ношу.

Тяжелая ноша. Громоздкая, непонятная. Склонившись над нею, женщина некоторое время переводила дух. Бисеринки пота серебрились у нее на лбу, пряди темных волос упали на щеки и брови. Лиса слегка подалась вперед: интересно все-таки, что за садок и что в нем? Лисица изнывала от любопытства. Что там, в этом садке, что испускает это таинственное свечение?

Волшебство. Наверное, не совсем чистое. Лиса неожиданно поняла, рассмотрела, что это за садок и что именно в нем находится. Золотистые ячеи необыкновенной сети… Желтоватый свет, отбрасываемый на мертвые, бурые листья… За ячеистой сетью что-то серебристо посверкивало… «Ой, матушки мои», — прошептала лисица, прикрывая кончик носа лапой. В садке… Лиса видела… В садке находилась… рыба! Серебристая рыба, снующая в воде, непонятно почему не проливающейся сквозь ячеи.

Вот женщина выпрямилась, ухватила садок и осторожно, боясь выронить, раскрыла, крепко удерживая намотанную на запястье золотистую веревку. Трезубцем женщина разворошила слой палых листьев и охапками отправляла их прямо в горловину садка. Там листья неожиданно обретали блеск, начинали переливчато играть — словом, оживали и, превращаясь в рыбок, падали в садок.

Работу свою женщина сопровождала негромким пением. Слов песни лиса не слышала, но песня эта была полна печали.

Любопытство в конце концов пересилило. Строго наказав лисятам оставаться в логовище и не высовываться, мать-лисица выскользнула из-под тернового куста, оставив свое укрытие.

— О чем ты поешь, женщина?

— Ой! Кто это? — от неожиданности женщина едва не выпустила свой садок, две рыбки даже упали на землю. И, тоже странно, когда они долетели до земли, от их блеска и живости не осталось и следа — просто мертвые листья, ничем не отличающиеся от других.

— Кто это? — испуганно переспросила женщина.

— Это я, лиса Веда. Зачем ты собираешь эти листья?

— Потому что я должна… А-а, теперь я тебя различаю… Долгих тебе лет, рыженькая леди Веда. Меня звать Бринуин.

— Долгих лет и тебе, безрадостная леди Бринуин, — лиса уселась на задние лапы, поглядывая то на темную фигуру женщины, то на ее светящийся садок. — Зачем ты собираешь эти листья? Они лежат на земле, они защищают всех, кто мал и слаб, чтобы разгуливать по лесу открыто. Неужели у тебя нужда в них больше, чем у других создании?

Женщина не ответила.

— Или горе твое так велико?..

— Мое горе так безутешно, что я и живые листья посрывала бы с сучьев, лишь бы это вернуло мне мое дитя, — ответила, наконец, Бринуин.

— Не ты первая, не ты последняя. Многие матери теряют детей, — сказала Веда.

Глаза у нее все возвращались к светящемуся садку и она через силу отводила взгляд. Волшебство, явное волшебство. Однако смотреть на садок можно было до бесконечности, а Веде следовало поспешить. Ее ждали ее несмышленыши.

Но горе женщины затронуло Веду. Она сама однажды теряла детей. Теперь завела других, но боль от потери осталась…

— Давно ты потеряла свое дитя? Оно умерло?

— Нет. Моя Эдда не умерла, она в заточении… — Бринуин провела ладонью по лицу, голос у нее задрожал. — И чтобы вызволить ее на свободу, я должна наполнить рыбой пруд. Доверху.

— А-а-а, — начиная понимать, протянула лисица. — Значит, вон тот пруд?

«Мне совать сюда свой нос не надо, — подумала она про себя. — У меня и своих забот хватает. Не следует переходить дорогу колдунье Дри!..»

— В таком случае удачи тебе, леди Бринуин.

— Спасибо.

Не успела лиса исчезнуть, как женщина снова наклонилась над садком. Выводя лисят на прогулку, Веда еще долго слышала безутешную песню женщины.

Бринуин очистила от листьев разлапистые корни дерева. Садок, когда она взвалила его на спину, оказался непомерно тяжелым. Но нести можно. Чем больше рыбы она принесет к озеру Дри, тем скорее ее Эдда будет с ней.

Глупая, корила она себя, бредя нетвердой поступью меж темных деревьев. Мокрый садок давил на спину. С какой стороны ни возьми, законченная дуреха. Любить Бриенена так беззаветно. Выйти за него замуж, когда печать неизличимого недуга уже была у него на лице… А теперь всю любовь, всю невыстраданную тоску по Бриенену перенести на их единственное дитя… Но Эдда — живое подобие Бриенена, а со смертью мужа жизнь стала пустой и некчемной.

И быть такой глупой, чтобы оставить ребенка играть без присмотра… Вот колдунья Дри и забрала у нее девочку. Когда же Бринуин, вне себя от ужаса, разыскала колдунью, то Дри предложила ей: наполни пруд рыбой до краев! Только тогда Дри вернет ей ребенка.

Но Дри ест так много рыбы, а пруд наполняется так медленно! «Я очищу лес от палых листьев, может, так в конце концов Дри насытится…»

— Эдда, — горестно прошептала Бринуин, и слезинка, скатившись по щеке, упала в садок с серебристыми рыбками.

Она сумела принести к пруду несколько садков. Хорошо бы принести еще, но сил больше не было.

— Леди! — вдруг донесся до нее откуда-то снизу тоненький цвиркающий голосок. — Леди Бринуин…

— Кто там? — Бринуин нагнулась, отведенной рукой придерживая садок со своим грузом. Садок тихонько покачивался из стороны в сторону в такт движению рыб. На ногу Бринуин вспорхнула птица размером с ладонь. С ноги перебралась на руку, свободную от садка. Бринуин поднесла руку к лицу. Пичуга, переступая с лапки на лапку, пристально смотрела на Бринуин. Это был козодой, маленький, пестро-коричневый. Такого трудно разглядеть даже при дневном свете, а ночью он, считай, вообще невидимка. Краешки приплюснутого клюва обрамляло подобие усов. «Меня зовут Кру. Я должен тебя попросить: раскрой, пожалуйста, этот колдовской ведьмин садок. Когда ты подбирала последнюю охапку листьев, туда угодило все мое семейство».

— Да ты что! — прошептала Бринуин взволнованно.

Садок колыхнулся: она приоткрыла его горловину.

Рыба, переплескиваясь через край, стала вываливаться из садка, вновь обращаясь в старые листья. Кру, подоспев, подхватил противоположный конец сетки, в то время как Бринуин, глубоко сунув руку в садок, искала его семейство. Силенок у птицы хватало лишь на то, чтобы садок не падал; удержать его от крена козодой не мог.

Наконец Бринуин вынула руку — всю в приставших былинках, веточках, листьях. Пичуги, насквозь промокшие, тоже были в ее руке. Супруга Кру возмущенно топорщила перышки, птенцы жалобно попискивали. Бринуин аккуратно поместила птичье семейство на землю, подгребла листья, чтобы птицы могли лучше укрыться от холода. Затем, взявшись за концы сети, затянула горловину садка. Кру озабоченно спорхнул вниз.

Бринуин опустилась на колени:

— Прости меня, пестренькая леди…

— Кр-р-р!.. Кр-р-р!

Тут Кру прошептал что-то супруге на ухо, и та, успокоилась, осваиваясь в охапке сухой листвы. Птенцы проворно забрались мамаше под крыло и притихли.

— Прости меня и ты, Кру.

— Ты уже все исправила. Кто старое помянет… — козодой пристально смотрел на нее. — Ты та самая женщина, чье дитя находится в неволе у злой колдуньи?

Он мог и не спрашивать. Будучи ночной птицей, Кру видел Дри чаще, чем звери, выбирающие светлое время дня, и невольно знал о многих ее ночных деяниях; знал даже больше, чем совы, поскольку был мельче размером и прятался искуснее, оставаясь незаметным даже для колдуньи.

— Она не отпустит твое дитя, — сказал Кру негромко. — Ты это знаешь.

Бринуин тяжело опустилась на землю.

— Я… Мне иногда страшно от такой мысли… — Она горестно вздохнула. — Но ведь Дри поклялась, что отдаст мне Эдду, когда пруд наполнится рыбой.

— И много ты преуспела? — спросил Кру.

Бринуин лишь вздохнула горестно, опустив ресницы.

— В день Дри съедает по четыре садка. Я чувствую, что сойду в могилу прежде, чем этот пруд заполнится… — Взгляд Бринуин опустился на горку листьев. — Очень грустно, Кру, но у меня нет другого выхода. Может, Дри все же вернет мне мое дитя? К тому же только так я могу иногда видеть мою кровинку, мою Эдду, даром что она не догадывается о моем присутствии.

— Да, Дри не дает ей просыпаться. Девочка спит в рыбацком челне, сплетенном из ивняка и обтянутом лунным светом.

Бринуин удивленными глазами повела на козодоя:

— Откуда тебе это известно?

— Я видел. Когда ты вываливаешь свой улов в пруд, вода в нем поднимается и челн исчезает из виду, скрываясь под водой. — Козодой посмотрел на нее, в глазах-пуговках светилось сочувствие. — В одиночку, без помощи, ты не сможешь заполнить колдуньин пруд. Она жадна, ее челюсти работают быстрее твоих ног, ты не успеваешь справляться… Прокормить ее, на это уйдут все листья в лесу, уйдут и те, что сейчас на деревьях, и те, что еще не распустились, и те, что распустятся лишь в следующем году, через год, через два… Неужели у тебя хватит терпенья? Или сил?

— Да, если это от меня потребуется, — сказала Бринуин, упрямо сжав губы, но плечи у нее обреченно поникли.

— Если ты все это вынесешь, — мягко поправила птица. — Но даже если ты и выполнишь то, что велит кодунья, и каким-то образом заполнишь пруд, то в тот самый миг, как ты выпростаешь последний садок, вода затопит и лодку, и берег. Пруд превратится в огромное озеро с черными, мертвыми деревьями на берегах. Вода погубит всех животных, не успевших по недоумию отсюда убраться, не пощадит она и тебя, приносившую рыбу… А ребенок к тому времени подрастет достаточно, чтобы самому таскать садок.

— Нет… — донесся едва слышный шепот (Кру его скорее почувствовал, чем услышал). Садок с рыбами накренился и тяжело упал на землю.

— А может, я смогу унести лодку тайно?

Бринуин обессиленно замолчала. Козодой вспорхнул ей на плечо, подобрался к самому уху:

— Надо попробовать.

— Нет, ничего из этого не выйдет, Кру. Не стоит и пытаться. Случись что не так, колдунья заберет мою Эдду навсегда.

— Но ты уже проиграла… В вашем с колдуньей уговоре все преимущества на ее стороне… Пройдет сколько-то лет, и она сживет тебя со свету. У ребенка же впереди годы беспросветной кабалы. Твоя девочка состарится и умрет в кабале. Так что, нет жизни ни тебе, ни ей… Зачем же выполнять волю злой колдуньи?

Бринуин медленно покачала головой. В глазах ее застыло отчаяние:

— Я… Я не в силах коснуться ведьминого челнока… Никто не в силах это сделать… Челн сделан из лунного света, как его ухватишь? Легче вцепиться рукой в воздух, легче сделать из воды куб…

— Вон, взгляни! — хохолком на голове Кру указал в сторону садка. — Там ведь тоже не рыбы, а обыкновенные листья в сетке из тростника…

Опять тишина. Где-то вдали протяжно ухнула сова, какой-то зверек скрытно прошмыгнул через опушку, нырнув под спасательный терновый куст.

— Ты можешь прикоснуться к лунному свету. Ведь могут же обыкновенные листья превращаться в рыб и оставлять влагу на твоем платье. Надо только вглядеться в челн, рассмотреть его, почувствовать.

Бринуин покачала головой. Было видно, что слова козодоя не очень ее убедили. Стойкость снова покинула ее, свободной рукой она стала вытирать глаза.

— Страх и горе ослепляют тебя, женщина. В таком состоянии ты не в силах собраться с мыслями. Бери свой садок с рыбой и ступай, посмотри на своего ребенка.

Бринуин поднялась, устало распрямила спину.

— Да, ты прав, какие тут мысли! Я настолько измучилсь, что и не вижу, как сделать, чтобы все получилось по-твоему.

— А если бы действительно получилось? — не уступала птица. — Если бы получилось, ты выбросила бы эти свои листья?

— Я… Если Эдна… Не знаю… — она качнула головой. — Извини, Кру… Я боюсь… Я не знаю…

— Иди. Скоро ты увидишься со своим ребенком. Будь готова.

Спорхнув у нее с плеча, козодой скрылся в темноте. Какое-то время Бринуин задумчиво смотрела ему вслед. От усталости она не могла даже толком уяснить, о чем он говорил, а о надежде боялась и помыслить. Садок, накренясь, давил на ногу, от веревки огнем горели руки.

Полночная пора. Бринуин брела, пошатываясь от усталости. Вот она вышла из-под сени лесных деревьев, миновала заросли ивняка, растущего вдоль ручья, и вышла на простор луга. Над лугом зависал молочно-бледный туман, густые травы блестели от росы. Вся округа оглашалась звонким хором лягушек. Когда Бринуин приближалась, певуньи испуганно умолкали, но вновь включались в общий хор у нее за спиной. Ручей уходил в болотную топь, Бринуин свернула направо и взошла на незнакомый холм. Внизу открывалась зеркальная гладь пруда, почти идеальный круг.

С северной стороны пруд окаймляли щетка невысокой поросли и кусты шиповника. Восточнее, возле самой воды, рос дикий ирис, у берега темнела осока. Почувствовав под ногами жидкую грязь и воду, Бринуин остановилась. Отступив туда, где посуше, сняла садок с плеч. Ждала.

— Что-то ты не спешишь, Бринуин! Наверное, уже не так скучаешь по ребенку, как прежде? — от знакомого, вязкого, въедливого голоса по спине пробежали мурашки. Дри вышла навстречу, как всегда, внезапно. Ее силуэт проступал среди стеблей осоки — ростом не выше их — одежда и собственная кожа обвисали на ней лохмотьями. В неопрятные волосы колдунья вплела розы, на руке, обвив костлявое запястье, красовался живой венок.

Бринуин молчала. Пререкаться с ведьмой не имело смысла, и она давно прекратила это бессмысленное занятие. Скажи она, что задержалась из-за того, что спасала семейство козодоя, карга непременно выбранила бы ее.

— Что-то садок нынче невелик, — пробурчала колдунья. — Полон ли он?.. Да ладно уж. На сегодня, думаю, хватит.

Силуэт Дри, истаяв, неожиданно исчез, затем возник посреди пруда. Издав смешок, колдунья, скрылась под водой.

Некоторое время спустя на этом же месте медленно всплыл овальный рыбацкий челн. Качнувшись, суденышко застыло на гладкой поверхности. В полукружье шепчущего лунного света, лежа на боку, спал ребенок, подоткнув ладошки под щеку. Видение растаяло в дымке из слез. Бринуин, досадливым движением отерев глаза, жадно вбирала глазами облик своей безмятежно спящей дочери.

До нее рукой подать! Каких-нибудь семь шагов по прямой, и они вместе! Но стоит ей сделать шаг, как челн скроется в воде. То же произойдет, если она высыплет в воду содержимое садка.

— Хватит с тебя, нагляделась! Давай, высыпай рыбу! — въедливый голос Дри возникал как бы ниоткуда.

— Еще, еще чуть-чуть! — умоляюще прошептала Бринуин.

— Хватит! — послышалось в ответ.

Бринуин через силу опустилась возле садка на колени, начала возиться с узлом, стараясь распутывать его как можно медленнее. Ни на секунду не отрывала она взгляда от челнока.

— Ну же! — от окрика Дри зазвенело в ушах. Бринуин подтащила садок к воде и, простившись со спящей дочерью, отпустила веревки. Рыбины, серебристо посверкивая, живым ручьем потекли из сетки, вода в пруду стала подниматься, лизать ноги.

— Ну же, ну! — в голосе колдуньи послышалось неожиданное волнение. Бринуин и сама почувствовала, что в воздухе что-то происходит. Хор лягушек смолк, налетел вдруг ветер, раскачал ирисы, зашуршал тростником.

Бринуин схватила садок за край и резко обернулась.

Птицы! За ними еще и еще! Совы: филины, сычи, даже редкие полярные. Козодои. Козодоев были тысячи. И тысячи, и тысячи всяких других проворных пернатых существ.

Сзади в яростном визге зашлась колдунья, но тщетно: похожая на гребень огромной волны стая птиц, нахлынув, подхватила лунный челн и теперь уносила его. Садок выскользнул у Бринуин из рук, но с внезапной решимостью она подхватила его и оттащила от воды. Несколько рыб выпало, вода выплеснулась на землю, но поздно. Прямо на глазах исчезала чавкающая трясина, прямо на глазах убывал, усыхал ведьмин пруд.

Листья взвились в поднявшемся вихре, пронеслись над лугом и растворились в ночной мгле. Напоследок пернатые подхватили сеть садка, проволокли ее по пруду и разорвали в клочья о кусты терновника. Бринуин побежала следом.

Рукава цеплялись за шипы, кровь струилась по израненным, ставшим непослушными, рукам, которыми она схватила обрывки сети. Потянула раз, другой. На третий ей удалось; сеть оказалась в ее руках. Распахнув в изумлении глаза, Бринуин смотрела: это была уже не сеть, а обрывки сухой увядшей травы.

Что же касается пруда, он теперь напоминал просто лужу. Он все уменьшался, при желании через него можно было без труда перешагнуть. От колдуньи Дри не осталось и следа.

Ветер, пройдя напоследок волной по траве и взъерошив Бринуин волосы, обласкал ее щеки прохладой и исчез так же внезапно, как возник. Молчал луг. Стало так тихо, что Бринуин услышала, как в отдалении, за холмом, перекликаются козодои. И где-то там же вдруг раздался живой, удивленный голос ребенка, пробудившегося от долгого сна, навеянного на него колдуньей.

Перевод с английского А. Шабрина.