Февраль сорок третьего года

Поле, где летом жаворонки выводили птенцов, было теперь истерзано колючей проволокой, выбито, затоптано сапогами пленных. Сколоченные среди поля бараки труб не имели: если нет печей, трубы не нужны.

В лагере томились триста двенадцать женщин-военнопленных. Месяц назад их было четыреста сорок, но голод, холод, побои, болезни неумолимо делали свое страшное дело. Каждое утро из бараков выносили мертвых. Их закапывали по ту сторону колючей проволоки, у самого лагеря. Могил не было, поздней осенью приехал бульдозер, прорыл вдоль проволоки длинный широкий ров и уехал. В этот ров пленные опускали очередную жертву и засыпали землей. Надзирательница — высокая плосколицая немка с пистолетом на боку — поигрывала кожаным хлыстом и спрашивала:

— Вы имеете знать, почему мы положили покойников здесь близко? Чтобы вы имели видеть себе будущее…

Пленные понимали свою обреченность. Двойной ряд проволоки под током высокого напряжения, свирепые овчарки, пулеметные вышки, голая степь вокруг — все это не оставляло никаких надежд на побег. Жила в их сознании только одна непоколебимая надежда — Красная Армия. Но армия была далеко, а смерть — рядом…

В тот февральский вечер вихрилась колючая поземка, ветер, ворвавшись сквозь щели барака, заставил измученных женщин забиться на дощатые нары и лежать без движения, накрывшись с головой грязными дырявыми шинелями.

Неожиданно распахнулась дверь. Вместе с ледяным порывом ветра в барак вошли два человека. Одного из них все знали — комендант лагеря.

— Быстро! Встать! Стройся!

Три слова прозвучали как три пистолетных выстрела.

Натянув шинели, женщины стояли в полутемном бараке, дрожа от холода, пытаясь понять, что будет дальше, кто этот человек, пришедший с комендантом. На нем была незнакомая форма, не похожая на немецкую.

— Русские женщины! — сказал густым басом человек в непонятной форме. — Слушайте меня! Я послан к вам русским патриотом генералом Власовым. Генерал Власов командует истинно русской армией, которая избавит Россию от большевистских комиссаров. Тысячи и тысячи пленных красноармейцев с радостью вступили в Русскую освободительную армию генерала Власова. Но нам нужны не только солдаты, которые воюют с оружием в руках, нам нужны врачи, санитарки, сестры милосердия, нужны машинистки, телефонистки — словом, для любой русской патриотки у нас найдется благородная работа, каждая из вас может приблизить час освобождения нашей Родины от большевистской тирании! Вы сразу же получите новое зимнее обмундирование, две недели будете отдыхать, есть горячую пищу. В заключение хочу сообщить вам радостную весть. Немецкие войска совместно с армией генерала Власова заняли вчера Петроград. Москва окружена, большевики в панике. Теперь уже ясно — война продлится два-три месяца, не больше. Скоро вы вернетесь к своим семьям, вернетесь живыми, здоровыми. Русские женщины! Кто хочет увидеть своих детей, родителей, близких, для тех есть только один путь — вступить добровольно в армию генерала Власова. Внимание, дорогие русские женщины! — Власовец вскинул вверх обе руки. — Кто хочет служить в истинно русской армии — два шага вперед!

Пленные стояли неподвижно, было слышно, как за тонкими щелястыми стенами завывает метель. Словно не веря своим глазам, власовец сдернул очки, обвел тяжелым взглядом немую шеренгу и неожиданно усмехнулся.

— Хочу пояснить, — сказал он бархатным голосом проповедника, — кто не захочет служить в Русской освободительной армии, тот обречен на гибель! Завтра ваш лагерь перестанет существовать! Вы будете распределены по другим концентрационным лагерям, из которых живыми не выходят. Я сказал все! Теперь, когда вы знаете свою судьбу, предлагаю в последний раз: кто хочет добровольно служить в армии генерала Власова — два шага вперед!

Несколько минут пленные продолжали стоять плотной стеной, и вдруг одна из женщин сделала два шага вперед. Сгорбившись, втянув голову в плечи, она стояла теперь впереди всех. Ей было страшно, она ждала, что вслед за ней выйдут и другие, и тогда все будет хорошо и уже не будет страшно. По никто не сделал и шага из строя, нельзя было понять, где минуту назад стояла эта женщина, — строй сомкнулся и по-прежнему был ровен и нем.

Выражение лица власовца было стерто полумраком, но голос его прозвучал отрывисто и зло:

— Фамилия? Воинская специальность? Звание? Возраст?

— Рябова… Связистка… Старшин сержант… Двадцать два года… — едва слышно проговорила пленная и сделала еще шаг вперед, отдаляясь от строя, молча стоявшего за ее спиной…

 

Четверть века спустя

Совещание проводил старший инспектор ленинградского уголовного розыска Дробов. На его столе лежало содержимое сумочки убитой: французская губная помада, пудреница, носовой платок, духи с загадочным названием «Быть может», ключи от квартиры и комнаты, сторублевая купюра, металлический рубль, кольцо с прозрачным камнем, исписанный обрывок бумаги, билет в кинотеатр «Антей» и служебное удостоверение, из которого явствовало, что Кривулина Зинаида Михеевна работала телефонисткой на коммутаторе прядильно-ткацкой фабрики. Рядом с удостоверением желтела конфетная обертка.

— Медицинская экспертиза утверждает, что Кривулина была отравлена во время киносеанса мгновенно действующим ядом. — Дробов указал на яркую конфетную обертку. — Яд содержался в конфете, которую она даже не успела прожевать. На обертке конфеты стоит марка таллинской кондитерской фабрики, однако не исключено, что это один из ложных следов, который нам подбрасывает преступник. Обертка была зажата в кулаке мертвой Кривулиной. Сейчас нам предстоит составить первоначальный план розыска. Убийство дерзкое, исключительное по своей наглости, поэтому розыск будет вести не только районная милиция, но и мы. От районного угро в нашу группу подключен товарищ Мохов, хорошо вам известный.

Участники совещания — Кулябко и Трошин взглянули на сидящего в углу Мохова.

— Встречались, — подтвердил Трошин.

— С ним и я работал, — сказал Кулябко.

— Друзья встречаются вновь, только повод-то для встречи — хуже некуда, — невесело усмехнулся Дробов. — Для раскрытия преступления даны предельно короткие сроки. Прокуратура торопит. Через три дня вместе со следователем я должен докладывать о нашей работе прокурору города. Сейчас нам нужно отработать версии, выдвинутые совместно со следователем прокуратуры. С чего начнем?

— Бумажный обрывок — неплохая зацепка, — сказал Мохов.

— Не исключено, что это поможет размотать все дело, — согласился Кулябко.

Дробов и сам полагал, что несколько карандашных строк без начала и конца могут служить отправным пунктом расследования. Он столько раз перечитывал эти строчки, что запомнил их наизусть. Запись начиналась с середины фразы: «…он так и сказал, что отправит меня на тот свет, отравлю, как крысу, сказал. Он это сказал в субботу вечером, когда я варила обед на воскресенье, а в доме никого не было, и свидетелей у меня нет. Это такой человек, что он может убить меня, потому что он…» На этом записка обрывалась, на ней не было ни даты, ни подписи, ни адресата.

— Я думаю, Василий Андреич, следует обратить внимание на билет в кино, — сказал Кулябко.

— Поясните.

— Билет в «Антей» у нее был один, лежал в сумочке под носовым платком, под пудреницей и губной помадой. Если откинуть версию о самоубийстве…

— Она, безусловно, отпадает, — заметил Трошин.

— Категорические выводы, товарищ Трошин, требуют не категорических утверждений, а убедительных доказательств. Пока что мы таковыми не располагаем. Продолжайте.

— Если откинуть версию о самоубийстве, то есть основания думать, что Кривулина и ее убийца пришли в кино не вместе, а врозь. В противном случае у одного из них были бы оба билета, скорее всего — у мужчины, это естественно. Очевидно, убийца не хотел показываться вместе со своей жертвой. Он передал Кривулиной заранее билет, пришел в «Антей» позже ее, дождался, когда она войдет в ложу, и только тогда появился сам. Думаю, что все было так.

— Возможно. Но почему вы уверены, что первой в кино пришла Кривулина, что убийца появился в ложе после нее?

— Могу ответить. Ее билет оказался под носовым платком, под пудреницей, под губной помадой. Значит, после того как она предъявила билет контролеру, она пользовалась и пудреницей и губной помадой, иначе билет лежал бы сверху, а не под ними. Скорее всего, косметика была пущена в ход, когда Кривулина находилась уже в ложе: для того чтобы напудриться, чтобы освежить на губах помаду, женщина должна смотреться в зеркало. Проделать все это, находясь в фойе, стоя в тесной толпе, крайне неудобно.

— Ваша версия в какой-то степени обоснованна, — заметил Дробов и взглянул на Трошина. — А ваше мнение?

— Я разделяю версию Кулябки, — сказал Трошин. — Убийца был осторожен, действовал как опытный преступник. По я хочу обратить внимание на другое: в руках преступника оказался яд, да еще не какой-нибудь, а мгновенно действующий! Откуда? Ответ на этот вопрос сразу облегчил бы нашу задачу.

Дробов утвердительно кивнул головой:

— Все правильно, все правильно, дорогие товарищи. Между прочим, небезынтересно узнать, каким образом, получая восемьдесят один рубль, Кривулина могла позволить себе покупать семирублевую французскую помаду.

— А золотое кольцо с бриллиантом? — напомнил Трошин.

— Кольцо пока под вопросом. Оно найдено в углу ложи, надо еще доказать, что оно принадлежит Кривулиной. — Дробов вынул из ящика стола лист бумаги. — Тут у меня набросан приблизительный план мероприятий. На первоначальный период. Сегодня же передать соответствующее обращение по радио и телевидению. Дальше: узнать биографию погибшей, установить круг ее знакомств, друзей, родных, выяснить взаимоотношения с жильцами квартиры. Следующий пункт: выяснить, появлялись ли в продаже в ленинградских магазинах таллинские конфеты «Пьяная вишня». И, наконец, еще два важных пункта. Пункт первый. Кто тот человек, угрожавший ей в одну из суббот? Скорее всего, он живет в той же квартире или жил в ней раньше.

— Почему вы так думаете? — спросил Мохов.

— Вспомните фразу из записки: «Он это сказал в субботу вечером, когда я варила обед на воскресенье, а в доме никого не было». Посторонний человек вряд ли мог знать, что в субботу, то есть в выходной день, в квартире никого не будет и он сможет на кухне, куда может войти любой жилец, поднять скандал, угрожая Кривулиной смертью. Надо выяснить ее отношения с жильцами. Пункт второй — о нем уже здесь говорили — яд! Яд, который находится под строжайшим контролем соответствующих организаций. Надо обнаружить щель, через которую он просочился и оказался в руках убийцы. Хочу подчеркнуть, что время, как всегда, работает на преступника, а не на нас. Действовать надо без промедления! Понимаю, что нашей малочисленной группе будет трудно, но есть договоренность с полковником — людей нам дадут столько, сколько потребуется. А теперь распределим обязанности — и за дело!

* * *

Переданное по радио обращение было краткое, но, как всегда в таких случаях, загадочное, интригующее: «Лиц, находившихся в четверг, пятого сентября, в кинотеатре «Антей», в ложе «Б», на сеансе, начавшемся в девятнадцать часов пятнадцать минут, просят позвонить по телефону номер 77–49–53».

Обращение, переданное по телевидению, сопровождалось показом во весь экран женской фотографии.

На другой же день на обращения отозвались по телефону два человека. Разговор с ними, попреки ожиданиям Дробова, затемнил и без того «глухое» дело. Сейчас вместе с Кулябко он прослушивал эти телефонные разговоры, записанные на магнитофон. Девичий голос в магнитофоне звучал робко:

«— Я слышала по радио… просили позвонить… тех, кто был пятого в ложе «Б»…

— Да, да, совершенно верно, — это зазвучал голос Дробова. — Очень хорошо, что вы позвонили. Значит, вы были на предпоследнем сеансе и сидели в ложе «Б»?

— Нет… У меня был билет в эту ложу, но только на последний сеанс…

— Но вы что-то хотите нам сообщить, не правда ли?

— Я хотела рассказать, что пришла в кино рано… и сидела в фойе, напротив этой ложи. Я купила эскимо и ждала, когда кончится сеанс… Вы меня слушаете?

— Да, да, я внимательно слушаю. Прошу вас, продолжайте.

— За двадцать две минуты до начала следующего сеанса из ложи «Б» вышел мужчина… Такой пожилой… в шляпе. А больше я ничего не видела…

— То, что вы рассказали, очень важно. Я прошу вас подъехать к нам на Литейный, чтобы рассказать все подробнее…

— А подробнее я ничего не знаю… я только видела, как он вышел из ложи…

— Вы видели гораздо больше, чем вам кажется, уверяю вас. Прошу вас приехать как можно скорее. Вы поможете нам найти важного преступника.

— У нас послезавтра контрольная по тригонометрии, — теперь голос звучал совсем уже по-детски. — У нас очень строгая учительница…

— Это займет не больше часа, даже меньше. Вы ведь живете совсем близко, на Загородном проспекте. Прямое сообщение любым троллейбусом».

Магнитофонная лента продолжала крутиться, но голос умолк. Видимо, удивленная школьница пыталась понять, откуда известен ее адрес. Она не могла знать, что во время разговора с ней успели засечь не только номер ее телефона, но и установить адрес абонента. Лента сделала еще несколько холостых оборотов, и вновь послышался голос Дробова:

«— Я знаю не только, где вы живете, я даже могу назвать номер вашего телефона: 14–40–36. Правильно?

— Правильно…

— Вот видите. Вы говорите с инспектором уголовного розыска. Моя фамилия Дробов, Василий Андреевич Дробов. А вас как зовут?

— Кузьмина… Надя… Надежда…

— Вот мы и познакомились, Надя Кузьмина. А как ваше отчество?

— Филипповна. Но меня так еще никто не зовет — по отчеству…

— Разрешите и мне не называть вас по отчеству. Но я должен его знать, чтобы выписать вам пропуск. Чем скорее вы приедете, тем больше останется у вас времени на подготовку к контрольной.

— Я не знаю… Родителей дома нет… Они рассердятся, что я поехала…

— Не рассердятся, поверьте мне. Сколько вам лет?

— Семнадцатый.

— Значит, вы уже взрослый человек. Вы должны понимать, как важно избавить общество от опасного преступника. Мы нуждаемся в вашей помощи, как же вы можете нам отказать? Вы, конечно, комсомолка?

— Да.

— Тем более вы должны нам помочь».

Несколько секунд лента магнитофона шелестела вхолостую, прежде чем послышался тихий голос Нади:

«— Хорошо… Только в случае чего вы объясните родителям… Я приеду к четырем часам.

— Отлично, Надя! Жду! Захватите паспорт. Пропуск будет у постового. В пропуске все сказано: этаж, номер комнаты, моя фамилия…

— Хорошо…

— Тогда — до скорого свидания».

Кулябко выключил магнитофон.

— Запомнила момент выхода неизвестного из ложи с точностью до минуты. Неправдоподобно! — усомнился он.

— Да, да, это странно, — согласился Дробов. — Приедет — выясним. Давайте вторую запись.

Кулябко нажал клавишу магнитофона, послышался старческий сиплый голос:

«— Это 77–49–53?

— Да.

— Это вы давали обращение по телевидению?

— Совершенно верно. Вас слушает старший инспектор уголовного розыска Дробов Василий Андреевич.

— Очень приятно познакомиться. Хочу вам сообщить, что женщину, фотографию которой вы показывали по телевидению, я никогда не встречал.

— Зачем же вы утруждаете себя этим звонком? Простите, не знаю вашего имени-отчества.

— Денисов Владимир Иваныч. Персональный пенсионер местного значения. Я хочу сказать, уважаемый Василий Андреевич, что этой дамы я не встречал, но я видел, как незадолго до конца сеанса из ложи «Б» вышел молодой человек и быстро пошел вниз по лестнице. У меня был билет в соседнюю ложу. Я еще подумал, что картина, должно быть, совсем плохая, если даже молодые люди не могут досидеть до конца…

— Владимир Иванович, вы нас крайне обяжете, если подъедете к нам, в управление, к восемнадцати часам.

— К вашим услугам. Рад оказать помощь правосудию.

— Жду вас к восемнадцати часам. Захватите паспорт, пропуск будет у постового при входе.

— Ровно в восемнадцать буду у вас».

Голос оборвался, Кулябко щелкнул клавишей, зеленый глаз магнитофона растаял, Дробов прошелся по комнате и остановился перед Кулябкой.

— Итак, пока что мы имеем два свидетельства, согласно которым незадолго до конца сеанса из ложи «Б» вышли два человека. Один из них пожилой, другой — молодой. Они вышли не вместе, а порознь. Это дает право предполагать, что ушедшие не были знакомы друг с другом, иначе они ушли бы одновременно.

— Может быть, так, но может быть и другое. Они вышли в разное время не случайно: уход из киноложи одновременно двух зрителей непременно обратил бы на себя внимание.

Дробов недоверчиво хмыкнул:

— По-вашему, мы имеем дело с групповым преступлением?

— Не исключаю. Шел гангстерский фильм «Мститель». Мы с вами его видели. Круто замешанный американский детектив, и, каков бы он ни был по своей социальной направленности, зритель напряженно ждет развязки, которая наступает лишь в последних кадрах фильма. И вы, и я, отлично понимая, что фильм ерундовый, все же досидели до конца.

— Значит, вы считаете, что к убийству Кривулиной причастны эти двое, ушедшие до конца сеанса?

— А вы предполагаете, что преступник воспользовался уходом из ложи двух ему неизвестных зрителей и совершил убийство?

— Почему вы считаете такую версию несостоятельной?

— Потому, что она уязвима. Принять ее — значит утверждать, что преступник, отправляясь с Кривулиной в кино, не предполагал покончить с ней там: не мог же он заранее планировать уход ненужных ему свидетелей.

— Но почему же эти двое до сих пор не откликнулись на наше обращение?

— Для этого может найтись множество причин. С утра до вечера никто радио не слушает. Наше обращение могло до них не дойти или дошло по слухам, в искаженном виде…

Их спор прервал телефонный звонок. Кулябко поспешно включил магнитофон и приложил к уху ларингофон. Теперь он мог слушать одновременно с Дробовым.

Дробов поднял трубку:

— Алло!

— С кем мне говорить по объявлению насчет кино?

— По этому вопросу надо говорить со мной, — поспешно отозвался Дробов.

— Так вот, я был в той ложе, только ушел раньше, у меня разболелась голова в духоте, и потом я прямо оглох от всех этих выстрелов.

— Простите, как ваше имя-отчество?

— Марк Данилович.

— А фамилия?

— Фамилия? Фамилия Клофес.

— Простите, не расслышал.

— Тогда по буквам: кардинал, лорд, Отелло, Фердинанд. Вы меня слышите? Фердинанд. Епископ, сцена. Клофес. Клофес!

— Понятно. Марк Данилович, необходимо, чтобы вы сегодня вечером подъехали в наше управление.

— Не имею возможности, — донесся до Дробова сдавленный голос.

Дробов сделал знак, и Кулябко поспешно вышел в соседнюю комнату.

— К законам я влеченья не имею, — продолжал Марк Данилович. — Не хочу вмешиваться в уголовные дела, не желаю таскаться по судам и следствиям…

— Но вы же позвонили нам…

— Да, позвонил, чтобы сообщить, что был в этой ложе, ушел до конца сеанса. В ложе остались две женщины и какой-то молодой человек.

— Я еще раз убедительно прошу вас приехать, нам необходимо иметь описание внешности второй женщины и молодого человека.

— Я сказал все! — резко оборвал Дробова собеседник. — Я имею восемьдесят три года плюс инфаркт, плюс стенокардию. Но вам этого мало, вы хотите, чтобы у меня был еще инсульт! Так я этого не хочу! Все! Слышите, я сказал — все! — Легкий щелчок, и послышались короткие гудки, старик повесил трубку.

— Чертов дурак! — Дробов был сейчас зол не столько на старика, сколько на самого себя: не смог уговорить такого важного свидетеля. В ложе, оказывается, была еще и женщина. Двое мужчин, один из них этот самый Клофес, второй — какой-то молодой человек, неизвестная женщина и Кривулина…

Вошел Кулябко, по его виду Дробов безошибочно определил — неудача.

— Что, звонил из автомата?

— Да. Из городской билетной кассы на Васильевском. Выйти на него не успели — быстро закончился разговор.

— Непростительно упустить такого свидетеля! — Дробов хлопнул ладонью по столу. — Чего он испугался?

— Может быть, у него есть основания не встречаться с милицией, точнее — с уголовным розыском?

— Похоже, черт возьми! Он даже на этот счет выразился весьма определенно: «К законам я влеченья не имею». Я эту фразу уже однажды слышал, но где, от кого, при каких обстоятельствах?

Впервые Кулябко видел своего начальника в таком смятенном состоянии.

— Берегите, Кулябко, эту запись, она может нам еще пригодиться.

— Все же попытаемся раздобыть старика, — неуверенно сказал Кулябко. — Мы знаем его фамилию, имя, отчество…

— Сейчас же сделаем запрос. Он сообщил, что в ложе кроме него сидел какой-то мужчина и две женщины. Но мы знаем, что двое мужчин покинули ложу до конца сеанса, значит, один из ушедших — этот самый чертов Клофес, о нем, очевидно, и говорила Надя. Второй пока неизвестен. Ну а женщина? Если преступники те, кто покинул ложу, то какова роль женщины? Тут одно из двух: либо ушедшие до конца сеанса не имеют отношения к преступлению, и тогда убийца — женщина, либо преступники все трое и женщина тоже покинула ложу до конца сеанса. В протоколе райугро сказано, что после окончания сеанса в двадцать часов пятьдесят пять минут в пустой ложе «Б» был обнаружен труп женщины…

В дверь раздался робкий стук, в комнату, растерянно озираясь, вошла худенькая девчушка.

Дробов поспешил ей навстречу:

— Здравствуйте, Надя! Садитесь, пожалуйста. А вас, Максим Трофимыч, попрошу зайти ко мне через двадцать минут.

Кулябко понял: Дробов опасается, что присутствие второго человека смутит девушку, придаст разговору официальный характер.

— Спасибо, что пришли, Надя, — сказал Дробов. — Значит, математичка у вас строгая?

— Ужас просто!

— А я почему-то не сомневаюсь, что вы отлично справитесь с контрольной. Признаюсь вам, что сам я больше тройки по тригонометрии никогда не имел, и то при помощи «шпор»… В нашем классе было двадцать мальчишек и восемь девочек. Девчонки про нас даже песню сложили:

Надя рассмеялась, почувствовав себя непринужденно с этим веселым, разговорчивым человеком.

— Нам о «шпорах» и думать нечего, — сказала Надя. — У нас такая училка, прямо всех насквозь видит, все замечает. Прямо по лицу угадывает, с первого взгляда!

— Тогда ей надо работать у нас, а не в школе, — весело отозвался Дробов. — Нам очень нужны люди, которые умеют не только смотреть, но и замечать, а тем более с первого взгляда. Сейчас мы проверим, можете ли вы тоже замечать что-нибудь с первого взгляда. Значит, вы говорите, что из ложи «Б» вышел человек, не досмотрев фильма?

— Да.

— Приблизительно за сколько времени до конца сеанса?

— До конца сеанса — не знаю, знаю только, что до начала моего сеанса он ушел за двадцать две минуты.

— Вы помните с точностью до одной минуты? — не скрывая удивления, спросил Дробов.

— Да, помню… мои часы очень точные.

— Но это возможно только в том случае, если, увидев этого человека, вы специально посмотрели на часы. Вряд ли так было.

Тонкие прямые брови Нади, дрогнув, сошлись на переносице.

— А вот именно так и было. Потому что я ела эскимо и повторяла про себя одну теорему тангенсов и вдруг увидела, что из ложи вышел человек. Я решила, что кончился сеанс, сейчас начнут пускать, и посмотрела на часы и увидела, что еще только восемь часов тридцать три минуты, а сеанс начнется в восемь пятьдесят пять.

— Это убедительно. Один ноль в вашу пользу. Не сомневаюсь, что и на остальные вопросы я услышу такие же точные ответы. Вы сказали, что это был человек немолодой?

— Да, это был уже пожилой человек.

— Как вы думаете, сколько ему лет?

— Я его не разглядела хорошо, помню только, что он был старый.

— А все-таки. Сколько ему можно дать лет? — Дробов вспомнил телефонный звонок Марка Даниловича. — Шестьдесят? Семьдесят? А может быть, еще больше, — скажем, за восемьдесят?

— Что вы? — пожала плечами Надя. — Кому за восемьдесят, тот в кино не ходит.

— А все-таки попробуем определить его возраст. Он старше вашего папы?

— Конечно, старше. Папа у меня пожилой, но еще не старый. Ему в январе будет сорок два года. А знаете, как он на лыжах ходит? Лучше меня!

Дробов внутренне усмехнулся: по ее понятиям, человек в сорок два года — пожилой.

— Значит, этот человек старше вашего отца?

— Старше… У него даже виски седые.

— Только виски? А остальная голова?

— Остальная — не знаю. Он был в шляпе. Наверное, весь седой, а может быть, лысый.

— Значит, он был в шляпе. Какого цвета шляпа?

— Точно не скажу, только помню, что темная…

— Какого он роста?

— Роста? Среднего… Может, выше среднего…

— Выше меня или ниже? — Дробов встал, чтобы Надя могла увидеть его во весь рост.

— Вроде вас…

— Может быть, вы запомнили его лицо: какое оно круглое, овальное? А бывают лица, которые, выражаясь знакомым вам геометрическим языком, хорошо вписываются в равнобедренный треугольник. У нас такие лица так и называются — треугольные.

Надя виновато улыбнулась:

— Я его лица не запомнила. Видно, и вправду я могу только смотреть, а видеть не умею.

— Во что он был одет? Пальто? Куртка? Пиджак?

— Это я помню, — обрадовалась Надя. — На нем была коричневая болонья. Я запомнила потому, что мама все время говорит, что папе надо достать коричневую болонью, вот я тогда и подумала: хорошо бы папе такого цвета.

— Вот видите, значит вы умеете не только смотреть, но и замечать.

— Еще я помню, что он был в перчатках. Я даже удивилась, подумала, что у него, может, руки больные — теплый день, а он в перчатках.

— Он был в перчатках? — Дробов не спускал с Нади глаз. — Вы уверены? Вам не показалось?

— Очень хорошо помню…

Дальнейшие ответы Нади ничего нового не внесли. Девушке казалось, что Дробов недоволен ею.

— Я же говорила… ничего важного не знаю… предупреждала…

— А вот и нет! Ошибаетесь, сударыня! Все, что вы сообщили, очень важно. Надеюсь, что наш разговор поможет напасть на след преступника…

Ровно в восемнадцать часов появился Денисов — франтоватый старик с перстнем на мизинце. Закрученные колечком седые усы, ровный, словно по ниточке, пробор посредине головы, острая седая бородка — все это придавало ему забавную воинственность и старомодный вид. Денисов подтвердил свое сообщение: до конца сеанса из ложи «Б» вышел молодой мужчина. Внешность незнакомца Денисов описать не мог, не запомнил также, во что тот был одет.

— Помню только, что он был, знаете ли, в шляпе.

— Какого цвета?

— Не гневайтесь, но не помню.

— Можете вы приблизительно определить его возраст?

— Это был молодой человек.

— Никаких особенностей в его походке или одежде вы не заметили?

— Никаких, если не считать одну, так сказать, экстравагантность. В такую жару — я имею в виду температуру в кинотеатре — этот субъект, представьте себе, был в перчатках. Во всяком случае, когда он вышел из ложи, он был в черных перчатках.

Дробов с трудом удержался, чтобы не вскочить со стула:

— Он был в черных перчатках? Это точно?

— Черные, именно черные.

Дробов ощутил всем своим существом счастливое возбуждение, которое всегда охватывало его с появлением малейшего просвета в «глухом» деле. «Я даже удивилась, подумала, что у него руки больные», — вспомнил он слова Нади. Значит, оба — и молодой человек, которого видел Денисов, и старый, которого видела Надя, — оба боялись оставить отпечатки пальцев. Значит, оба они, если и не являются непосредственными убийцами Кривулиной, то все же безусловно являются соучастниками этого дерзкого преступления. Но если эти двое только соучастники, то кто же непосредственный убийца? Ответ на этот вопрос дает телефонный звонок Клофеса. В ложе находились четыре человека: двое мужчин и две женщины. Мужчины под каким-то предлогом ушли раньше конца сеанса, и в ложе остались две женщины — убийца и жертва. А может быть, женщина ушла еще раньше, и тогда — непосредственный отравитель один из этих мужчин? Кто-то из них угостил Кривулину отравленной конфетой, яд подействовал мгновенно, и, убедившись в этом, убийца спокойно вышел из ложи.

— Скажите, Владимир Иванович, вы твердо уверены, что этот субъект был в перчатках?

— Молодой человек! — Денисов воинственно вскинул голову, острая бородка его нацелилась Дробову в грудь. — Хотя мне и семьдесят три года, но я не дал вам основания полагать, что я маразматик!

— Бог с вами, у меня и в мыслях такого не было. — Желая успокоить столь обидчивого свидетеля, Дробов добавил с притворной веселостью: — Мне крайне приятно, что вы назвали меня молодым человеком. Сегодня же расскажу об этом жене.

— Простите за любопытство, а сколько вам лет?

— Сорок пять.

— Так что же вас удивляет?! Сорок пять!.. — вздохнул Денисов. — Какой прекрасный возраст… Молодость… Энергия… Здоровье… Да… — Он снова тяжело вздохнул. — А теперь, если позволите, я пойду. Сожалею, если не был вам полезен.

— Я вам признателен, Владимир Иванович. Беседа с вами, безусловно, облегчит нашу задачу.

Денисов церемонно откланялся и, стараясь не горбиться, прямой, молодцеватой походкой направился к выходу…

 

Соседи Кривулиной

В районное отделение милиции Куприянов был вызван телефонограммой. Прежде чем приступить к разговору, Мохов позвонил кому-то по телефону, назвал себя и произнес только одно слово: «Интересуюсь». Очевидно, там, на другом конце провода, знали, чем интересуется старший лейтенант милиции, — разговор был недолгий, две-три минуты, на протяжении которых Мохов не произнес ни одного слова. Слушая, он изредка кивал головой, наблюдая исподволь за сидящим у стола Куприяновым. Опытному Мохову нетрудно было заметить, что Куприянов нервничает. Узловатые подагрические пальцы его беспокойно шевелились, левая нога непрерывно подрагивала.

«Чем он так напуган?» — недоумевал Мохов, продолжая слушать незримого собеседника.

Не переставая подрыгивать ногой, Куприянов вынул из кармана сигарету, чиркнул спичкой и тут же наткнулся глазами на лаконичное предупреждение: «Не курить!» Дунув на спичку, он смял сигарету и сунул в карман.

— Все понятно. До завтра, — сказал Мохов собеседнику, положил трубку и обратился к Куприянову:

— Я вызвал вас в связи с убийством гражданки Кривулиной. Вы живете с ней в одной квартире?

— Да… в одной…

— Сколько времени прожили вы в одной квартире с Кривулиной?

— Семь лет.

— Можете вы обрисовать круг ее знакомств, ее образ жизни, с кем она постоянно общалась? Может быть, она упоминала в разговоре с вами о своих врагах, высказывала опасения за свою жизнь?

По мере того как Мохов задавал вопросы, лицо Куприянова теряло испуганно-напряженное выражение, бледно-голубые глаза смотрели спокойно, нога под столом перестала выбивать судорожную дробь. Отвечая на вопросы, он поглаживал широкой ладонью срезанный подбородок.

— Что я могу сказать, гражданин начальник? — Голос Куприянова оказался высоким, резким. Медленно и с трудом, точно пасту из засохшего тюбика, он выдавливал осторожные слова: — Лично мне покойница Зинаида Михеевна ни на кого не жаловалась… нет, не жаловалась… Насчет образа жизни… так ведь какой образ жизни у служащего! Утром к девяти на работу, а я вот, например, к восьми… Вечером придешь, пока то да сё — газетку пробежишь, телевизор посмотришь, с женой поговоришь, — уже и спать пора…

— Безрадостная картина получилась, товарищ Куприянов, — заметил Мохов. — Непонятно, кто же каждый вечер заполняет наши театры, концертные залы, стадионы, кинотеатры?..

— Бездельников хватает…

— Но неужели вы сами никогда не бываете в театре или в кино? — искренне удивился Мохов. — Когда вы в последний раз были в кино?

— В кино?.. Я?..

— Да. Когда вы были в кино?

Узловатые пальцы Куприянова снова зашевелились.

— Не помню… Может, год… а может, и больше. Мне запоминать ни к чему. — Он заговорил вдруг торопливо, без пауз. — Кривулина жила скромно, только вот разве недавно франтить стала. Вернулась из дома отдыха в июле — на ногах туфли импортные, кофта тоже заграничная.

— В каком доме отдыха она была?

— Где-то в Прибалтике, а где — не говорила. Я не спрашивал, она не говорила. Про врагов своих мне лично тоже не говорила. Гостей у нее не бывало. Пока муж не умер — приходили, а после — не замечал. Может, и были, а только я не замечал. Тут надо Скрипкину Антонину Ивановну спросить, у них комнаты рядом, а Скрипкина — пенсионерка, всегда дома. Может, она что и заметила, в смысле гостей…

— В дни, предшествовавшие убийству, вы не заметили какой-либо озабоченности, изменения в обычном повелении гражданки Кривулиной?

— Ничего не заметил. Утром, в день, когда это все случилось, мы как раз вместе из дому вышли. Зинаида Михеевна совсем веселая была, даже загадку мне смешную задала, вроде анекдота.

— А именно?

— Говорит: у американского радио спрашивают: «Какая разница между неграми и белыми медведями?» А американское радио отвечает: «Точно не знаем, но кого-то из них нельзя убивать».

Он хихикнул, выжидательно смотря на Мохова. Однако новых вопросов не последовало. Мохов сделал какую-то пометку в блокноте и встал.

— На этом, товарищ Куприянов, сегодня попрощаемся. Не исключено, что на днях мы вас еще побеспокоим.

— Ради бога, ради бога, чем могу — всегда пожалуйста. — Он направился к выходу и уже на пороге обернулся и скорбно покачал головой: — И откуда только берутся бандиты? Страшно из дому выйти. Год в кино не был, еще пять лет не пойду!

Он вышел, неслышно прикрыв за собою дверь. Мохов склонился над блокнотом, жирно подчеркнул занесенные на чистую страничку два слова: «Гражданин начальник» и поставил два больших вопросительных знака.

* * *

Скрипкина оказалась маленькой сухонькой старушкой, в коротком не по возрасту платье, с ярко накрашенными тонкими губами и в соломенной шляпке с голубым бантом.

— Я вызвал вас по делу об убийстве Кривулиной, — сказал Мохов.

— Я сразу догадалась, — самодовольно сказала Скрипкина.

— Почему вы так подумали?

— Ничего удивительного. За мною никаких нарушений нет, совесть моя чиста, значит вызывают в связи с этим жутким происшествием. С этим кошмарным убийством!

— Вы правы, за вами никаких нарушений нет. Хочу задать вам несколько вопросов. Скажите, Антонина Ивановна, в каких отношениях находилась Кривулина с вами и супругами Куприяновыми? Насколько мне известно, других жильцов в вашей квартире нет?

Быстрым движением Скрипкина поправила сбившуюся набок шляпку и вдруг затараторила, задребезжала, как старая таратайка по бездорожью:

— Между нами, женщинами, отношения были идеальные. Разумеется, случались мелкие недоразумения непринципиального характера, кратковременные эксцессы. Но, должна сказать правду, эти досадные скандалы возникали не чаще раза в месяц, на болезненной почве расчетов за электричество в местах общего пользования, за телефон и тому подобное.

Скрипкина умолкла, показывая всем своим видом, что с нетерпением ожидает новых вопросов. Ее обесцвеченные мелкие кудряшки выбились из-под шляпки, и маленькое круглое личико стало до смешного похоже на мордочку старой болонки.

— Вы сказали, Антонина Ивановна, что между женщинами отношения были идеальные. А каковы были взаимоотношения между Кривулиной и Куприяновым?

— Мне грустно вспоминать об этом, товарищ лейтенант. Скажу вам по секрету, что наш квартуполномоченный Григорий Матвеич Куприянов совершенно лишен соответствующего воспитания, его манеры ужасны. Не далее как две недели назад, сразу же после отъезда его супруги в отпуск, разразился эксцесс. Григорий Матвеич вел себя не по-советски. Конечно, если бы он знал, что я дома, он бы не позволил себе такое, но он был убежден, что меня нет… и Зиночка тоже так думала…

— А почему они думали, что вас нет дома?

— Утром Зиночка и Григорий Матвеич вместе уходили, мне это сразу показалось подозрительным, им же надо в разное время на работу. Я и сказала, что с семи вечера меня не будет: я сказала, что у меня есть билет в цирк. Они и поверили.

— Значит, на самом деле вы не собирались идти в цирк?

— Конечно, не собиралась. Что я там не видела? Коней? Клоунов? Я люблю серьезное искусство, уж если куда идти, так в оперетту.

— Для чего же вы сказали, что вас не будет дома?

— Я же объяснила, что его жена уехала в отпуск!

— Какое отношение имеет отъезд жены Куприянова к вашему… к вашей выдумке о цирке?

— Ах да, об этом я еще не сказала. Видите ли, когда Любочка, — это жена Куприянова, — уезжала, она, прямо-таки умоляла меня… Она боялась, что Григорий Матвеич станет ухаживать за Зиночкой. Просила меня следить за ним…

— У нее были основания для таких подозрений? — спросил Мохов.

Скрипкина затрясла кудряшками.

— Еще бы! У Кривулиной вдруг появились дорогие вещи: английские туфли, пальто с норковым воротником, холодильник висячий. А в день ее трагической смерти я сама видела на ее руке золотое кольцо с камнем. Представляете?! Это на ее-то зарплату! Любочка мне сказала, что не иначе, как Григорий Матвеич делает ей памятные ценные подарки. А за какие глаза, спрашивается?!

— Но разве Куприянов получает такую большую зарплату, что имеет возможность делать дорогие подарки?

Лицо Скрипкиной сразу приняло настороженное выражение:

— А этого, вы меня извините, я не знаю. Я в чужие дела не вмешиваюсь.

— Хорошо. Вернемся к нашему разговору. Что же произошло вечером, когда они думали, что вас нет дома?

— Страшная сцена! Сижу тихо в своей комнате, слышу, пришла Зиночка. Что-то там повозилась в комнате, потом пошла на кухню варить чего-то. А кухня как раз напротив моей комнаты. Вскоре, слышу, и Григорий Матвеич появился, и сразу к Зиночке на кухню. Они, конечно, думают, что в квартире никого нет, — дверь в кухню настежь. Я прямо дышать перестала, чтобы не пропустить чего. Поначалу они говорили совсем тихо, я даже расстроилась, ничего не слышно, думаю, как же я теперь в глаза Любочке смотреть буду — рассказывать нечего. И вдруг, представляете, слышу крики. И он кричит, и она кричит. Прямо страшно… — Скрипкина остановилась, перевела дух и водворила на место непокорную шляпку.

— Почему же они кричали, — вы что-нибудь поняли?

— Что кричали — помню, а в чем было дело — не разобрала.

— Что же они кричали?

— Первой закричала покойница, прямо зашлась: «Меня… — кричит, — задешево не купишь! Я твои махинации знаю! Недаром на коммутаторе в твоем СМУ два года работала. Все твои разговоры по телефону помню. Ты у меня со своими дружками загремишь, не опомнишься! Десятка тебе обеспечена!» Я, товарищ лейтенант, признаюсь, не поняла, при чем здесь десятка, кто ее должен дать Григорию Матвеичу…

— Это неважно. Прошу вас продолжать. Что ответил Куприянов Кривулиной?

— Жутко вспомнить! Он замахнулся на нее кулаком!

— Постойте. Вы были в своей комнате, как же вам удалось увидеть, что Куприянов замахнулся на нее кулаком?

Скрипкина отвела глаза в сторону и беззвучно хихикнула.

— Еще раз прошу объяснить, каким образом вы могли увидеть, что делается в кухне, если вы находились в своей комнате за закрытой дверью?

— У меня, товарищ лейтенант, над дверью фрамуга, она застекленная, я и увидела.

— Как же вы могли видеть через фрамугу, она же высоко, выше двери?

— А я сразу же стремяночку подтянула, — я свою у себя держу. Мне с нее все видно было как на ладошке…

— Продолжайте. Ударил Куприянов Кривулину?

— Слава богу, не ударил, но такое сказал, такое сказал, что как вспомню — мурашки по спине бегают…

— Что же он сказал?

— «Я, — говорит, — тебя раньше на тот свет отправлю! Отравлю, как чумную крысу!» А покойница, можете представить, не испугалась, кричит в ответ: «И об этой угрозе сообщу кому надо! Только и думаешь меня со света сжить, от свидетеля избавиться!» И, не поверите, плеснула в него щами из кастрюли! Я, как увидела все это, как услышала, прямо со страху чуть со стремянки не свалилась.

— Как вы полагаете, что имела в виду Кривулина, говоря, что Куприянов хочет избавиться от нее, как от свидетельницы?

— Который день сама голову ломаю — ума не приложу, прямо извелась…

— Значит, Куприянов и Кривулина были за последнее время в ссоре? Не разговаривали друг с другом?

— В том-то и дело, что наоборот. Помирились! Не знаю, что и подумать! Ненавижу сплетни, но в интересах истины… Слышала, как он звал ее в театр.

— В театр или в кино?

— Вот уж не скажу точно. Может быть, и в кино. Твердо помню, что приглашал, только не помню куда именно.

— Постарайтесь припомнить точно, когда это было. Число?

— Число? Это было за два дня до гибели Зиночки. Значит, утром, третьего сентября.

— Кривулина согласилась пойти с ним?

— Она тихо ответила, так что не знаю, что сказала, а только думаю, что согласилась.

— Скажите, Антонина Ивановна, лично у вас отношения с Кривулиной были нормальные?

— Абсолютно!

— А с Куприяновым?

— Идеальные!

— Ну хорошо. Надеюсь, что наша беседа послужит на пользу дела. Предупреждаю вас, что наш разговор пока что никто, ни один человек, не должен знать. Если найдете нужным дополнить ваши показания новыми фактами — вот вам номер моего телефона, позвоните, и мы встретимся еще раз. Всего вам доброго, и помните — никому ни слова.

— Уж я, товарищ лейтенант, что-что, а тайны хранить умею. — И, поправив непокорную шляпку, Скрипкина встала, протянув с улыбкой Мохову руку, сверкающую перламутровыми ногтями.

Расставшись со Скрипкиной, Мохов сделал в блокноте запись: «Подарки Кривулиной? Угроза убийства: «Отравлю, как чумную крысу». Подслушивала на коммутаторе разговоры Куприянова (махинации)».

 

Из документов и рапортов

«Имеющиеся в личном деле анкета и автобиография Кривулиной Зинаиды Михеевны (до замужества — Быкова 3. М.) свидетельствуют, что она родилась 5 июля 1918 года в г. Минске, где и проживала до 10 июня 1941 года. 10 июня Быкова уехала в деревню под Минск к родственникам, предполагая провести у них отпуск, и, не успев эвакуироваться, осталась на временно оккупированной немцами территории. В феврале 1942 года Быкова вместе с другими девушками была угнана в Восточную Германию и отдана в батрачки помещику фон Траубе. В 1944 году за отказ работать на военном заводе была заключена в концентрационный лагерь, расположенный на территории Польши. Из лагеря освобождена Красной Армией в начале 1945 года. Далее в автобиографии Кривулина пишет: «Желая всей душой отблагодарить героическую Красную Армию, спасшую меня от неминуемой гибели в гитлеровском лагере, я видела свой долг советской патриотки в том, чтобы отдать все свои силы, а если понадобится, то и жизнь, борьбе с ненавистным фашизмом, и решила не возвращаться на Родину, пока враг не будет окончательно уничтожен. Мне удалось добиться зачисления в ряды Красной Армии, где я поначалу была регулировщицей, а зачем штабной машинисткой».

Осенью 1945 года, еще находясь в рядах Красной Армии, Быкова вышла замуж за уроженца города Пскова лейтенанта Кутова И. Г., и оба после демобилизации в 1946 году поселились в Пскове, где Быкова-Кутова работала телефонисткой на городской телефонной станции, а Кутов на той же станции монтером.

В 1958 году, разведясь с мужем, Быкова-Кутова завербовалась на целину, в Кустанайскую область, где через год вышла замуж за ленинградца Кривулина Петра Аверьяновича, шофера, временно мобилизованного на уборку урожая. Вместе с Кривулиным приехала в Ленинград, получила постоянную прописку на его жилплощади, где проживала по день своей смерти. В 1961 году Кривулин П. А. скончался от перитонита. До 1966 года Кривулина работала на коммутаторе СМУ, а с 1966 года — на коммутаторе прядильно-ткацкой фабрики. Свой переход на другую работу объясняла живущим в квартире разницей в зарплате (10 рублей), жалуясь, что на 71 рубль в месяц прожить не может.

По отзыву зам. директора по кадрам Кривулина работала удовлетворительно, принимала участие в общественной работе…»

«На ваш запрос под № 1245/ОУР УВД Минского облисполкома сообщает, что вследствие того, что в первые дни Великой Отечественной войны большинство архивов было уничтожено, установить интересующие вас данные о гр-ке Быковой Зинаиде Михеевне в настоящее время не представилось возможным.

Нами производится дальнейшая проверка, о результатах которой сообщим вам дополнительно».

«Сообщаем, что в концентрационном лагере С-113 на территории Польши в 1944 году действительно находилась военнопленная Быкова Зинаида Михеевна. В регистрационных документах лагеря, захваченных нашими частями, месяц рождения Быковой указывается январь, а место рождения город Камень-на-Оби, Новосибирской области. Сестра Быковой Зинаиды Михеевны — Быкова Варвара Михеевна и поныне проживает в городе Камень-на-Оби».

«Справка

Куприянов Григорий Матвеевич, 1920 года рождения, уроженец г. Уфы, проживающий в г. Ленинграде, по ул. Марата, 2, кв. 8, был осужден 12 ноября 1950 года нарсудом Калининского района г. Москвы по ч. 2, ст. 2 указа Президиума Верховного Совета СССР от 4 июня 1947 года «Об усилении уголовной ответственности за хищение государственного и общественного имущества» к семи годам лишения свободы.

В 1953 году был освобожден на основании указа Президиума Верховного Совета СССР «Об амнистии».

Из материалов, имеющихся в ОБХСС Сестрорецкого района, явствует, что Куприянов участвует в групповом хищении соцсобственности, осуществляемом в Строительном тресте группой расхитителей. В ближайшее время нами будут получены данные, дающие основания для ареста Куприянова».

«Кривулина 3. М. проживала в коммунальной квартире, где кроме нее съемщиками являются одинокая пенсионерка Скрипкина Антонина Ивановна и прораб одного из ленинградских СМУ — Куприянов Григорий Матвеевич с женой Любовью Павловной, которая с 19 августа находится в отпуске в г. Сочи. Взятые мною объяснения Скрипкиной не исключают возможности участия Куприянова в убийстве Кривулиной 3. М., заинтересованного в ликвидации свидетеля его преступных махинаций: хищение дефицитных строительных материалов (олифы, краски, сантехнического оборудования, паркета, импортных облицовочных материалов).

В настоящее время ОБХСС заинтересован, чтобы Куприянов не подозревал, что его преступные действия известны следственным органам: наблюдение за ним даст возможность установить его сообщников, а также лиц, приобретавших у него заведомо краденые материалы.

Запись объяснении граждан Куприянова Г. М. и Скрипкиной А. И. прилагается.

Ст. инспектор ОУР К. Мохов».

«Справка

По учету Центрального адресного бюро УВД Ленгорисполкома Клофес Марк Данилович среди лиц, прописанных в г. Ленинграде и Ленинградской области, не значится.

Регистратор ЦАБ Г. Антонова».

«Произведенная проверка всех организаций Ленинграда, имеющих право производить, хранить и отпускать медикаменты, включающие в себя экзогенные яды, установила, что на протяжении текущего года учет, храпение и отпуск ядовитых веществ производились в соответствии с действующими распоряжениями Министерства здравоохранения СССР».

«Рапорт

Сообщаю, что, прибыв в г. Камень-на-Оби, я встретился с гражданкой Быковой Варварой Михеевной и предъявил ей две фотографии Кривулиной Зинаиды Михеевны (фотография № 1 снята в Пскове в 1947 году, фотография № 2 снята в Ленинграде в 1967 году). Гр-ка Быкова заявила, что женщину, изображенную на предъявленных фотографиях, она никогда не видела. На мой вопрос, сохранились ли у нее фотографии ее сестры Быковой 3. М., гр-ка Быкова В. М. ответила утвердительно и вручила мне четыре фотографии сестры в возрасте девяти, тринадцати, пятнадцати и двадцати лет. Из беседы с Быковой В. М. было установлено, что в августе 1941 года комсомолка 3. Быкова после неоднократных заявлений была зачислена на курсы медсестер в Новосибирске, по окончании которых была направлена санинструктором на Западный фронт. Последнее ее письмо родителям датировано августом 1942 года. В ноябре 1942 года ее родители (ныне покойные) получили извещение о том, что младший лейтенант Быкова Зинаида Михеевна пропала без вести.

Последнее письмо Быковой 3. М. с фронта и ее четыре довоенные фотографии прилагаю вместе с протоколом о их добровольной выдаче.

Инспектор ОУР И. Трошин».

Из актов криминалистических экспертиз, произведенных на основании постановления старшего следователя прокуратуры г. Ленинграда, советника юстиции Дорофеева:

«1. Перед экспертом был поставлен вопрос: изображено ли на двух фотографиях 1, 2 и фотографиях 3, 4, 5, 6, полученных от гр-ки Быковой В. М., одно и то же лицо.

Заключение. В результате визуального сопоставления анатомических признаков, совмещения изображений, сопоставления относительных величин, характеризующих соотношения расстояний между определенными точками лица, производимых с учетом возрастных изменений изображенных на фотографиях личностей, установлено, что на представленных шести фотографиях изображены два различных лица: одно — на фотографиях 1, 2, другое — на фотографиях 3, 4, 5, б.

2. Перед экспертом был поставлен вопрос: принадлежат ли два рукописных текста — письмо с фронта Быковой 3. М. и автобиография, написанная от руки Кривулиной 3. М., — одному и тому же лицу.

Для ответа на заданный вопрос была проведена почерковедческая экспертиза путем исследования характеристики почерка по форме и направлению, наклона почерка, степени связности почерка и частных признаков почерка.

Заключение. Рукописные тексты исполнены различными лицами.

Старший эксперт НТО УВД Н. Лаптев».

«…Кривулина Зинаида Михеевна со 2 по 15 июля с. г. находилась по путевке месткома прядильно-ткацкой фабрики в доме отдыха имени Восьмого марта в эстонском местечке Этюп…

Ст. инспектор ОУР К. Мохов».

 

Обыск

Ознакомившись с материалами, Дробов собрал свою группу и без всяких вступительных пояснений, словно продолжая давно начавшийся разговор, сухо сказал:

— Хвастаться нам нечем.

— Но все же мы кое-что узнали за эти три дня, — неуверенно проговорил Трошин.

— Что мы узнали? Каждое известие ставит перед нами новые загадки, а мы и старых-то ни одной не решили. Никаких твердых предпосылок для ясных, обоснованных выводов и заключении у нас по-прежнему нет. Так или не так?

— Мне кажется, вы несколько мрачно смотрите на проделанную работу, — подал голос Мохов. — Для некоторых выводов у нас есть основания, ну хотя бы то, что этот самый мифический Клофес в действительности не существует.

— То есть как это не существует? — почти возмущенно спросил Дробов. — Выходит, что по телефону со мною говорил призрак? Тень отца Гамлета! Он существует, этот чертов Клофес, еще как существует! Другое дело, что он придумал себе эту фамилию. Вот и выходит, что справки из адресного бюро не столько облегчили, сколько осложнили нашу работу. А рапорт Мохова? Он тоже осложнил нашу задачу. Оказывается, мы должны определить не только, кто такой убийца, но и кто такая убитая. Что это — просто совпадение: две Зинаиды Михеевны Быковы? Одна родилась и жила в Белоруссии, другая — в Сибири. Обе родились в один и тот же год. Если бы не их редкое отчество, можно было бы считать это простым совпадением, но Михей столь редкое имя, что пройти мимо такого совпадения, не обратив на него внимания, нельзя. Что мы, собственно, знаем о Кривулиной — Быковой? Факты, которые нам стали известны, почти целиком основаны на документах, составленных самой же Кривулиной. Ясно, что они рисуют ее неплохо, я бы даже сказал — хорошо. Автобиография, анкеты и всякая такая штука написаны ею лично. В них все приглажено, волосок к волоску. А вот скудные сведения, полученные по нашему запросу, вызывают настороженность.

— Неувязка с месяцем и местом рождения, — заметил Кулябко.

— Не только. Давайте рассуждать. В автобиографии говорится, что вместе с другими девушками она была угнана в Германию в феврале сорок второго года. Между тем организованный угон молодежи в Германию начался позже — осенью сорок второго года. Обратите внимание, сколь глухо, неопределенно указаны географические пункты. Ни одного конкретного названия, кроме Минска: уехала в деревню под Минск к дальним родственникам. Деревень под Минском сотни, попробуй проверь, где она была. И фамилия родственников не указана, значит и от этой печки танцевать нельзя. Дальше. «Была заключена в концентрационный лагерь, расположенный на территории Польши». Новая загадка: в Польше был не один лагерь. К счастью, в нашем распоряжении имеются некоторые списки заключенных. В них есть Быкова Зинаида Михеевна, узница лагеря С-113. В списках она числится военнопленной. Но из автобиографии Кривулиной явствует, что в армии она оказалась только в конце войны, то есть когда Польша была уже освобождена от гитлеровцев. Значит, военнопленной она никак не могла быть. И, наконец, как правильно здесь было замечено, несовпадение месяца и места рождения: в автобиографии Кривулина пишет, что родилась в Минске пятого июля тысяча девятьсот восемнадцатого года, а в лагерных документах местом рождения значится Камень-на-Оби и стоит другая дата рождения. Слишком много тумана в биографии убитой. Если она та самая Зинаида Михеевна, о которой пришло в сорок втором году ошибочное извещение, что она пропала без вести, то почему же она, оказавшись на родине в сорок пятом, не только не навестила самых близких ей людей, но даже не сочла нужным послать им трехкопеечную открытку: дескать, жива-здорова, вышла замуж, живу там-то. Нет, для такого поведения должны быть определенные причины…

— Вы не допускаете, что они у нее были, эти причины, что она вполне сознательно стремилась поддерживать у родных уверенность в своей гибели? — спросил Трошин.

— Допускаю, пока что допускаю. И тут нам уже помогают работники КГБ. Но наша задача — не допускать, а знать. А мы знаем сегодня не намного больше, чем три дня назад.

— Вот с этим я не согласен, Василий Андреич, — сказал Кулябко. — Мы усомнились в правдивости Кривулиной, и это потребует от нас дополнительной работы. Я не удивлюсь, если такая работа поможет нам быстрее напасть на след убийцы. А разве звонок так называемого Клофеса не дает нам оснований для некоторых размышлений, если только вы не согласны с предположением, что он обычный хулиган?

— Эту версию отвергаю. Конечно, проще всего решить, что этот телефонный звонок — не более чем хулиганская выходка лоботряса, дурацкий розыгрыш и тому подобное. Но час назад я дважды самым внимательным образом прослушал запись. Тон, которым он говорил, особенно одна фраза, — все это не вяжется с обычным розыгрышем. Давайте рассуждать. Вслушайтесь в его голос. Можно подумать, что со мною говорили два человека. До моей просьбы приехать к нам в управление голос Клофеса был тверд, звучен, ничуть не похож на старческий. Но, как только я предложил ему приехать к нам, голос мгновенно изменился, превратился в какое-то старческое бормотание, и последовало заявление, что ему восемьдесят три года. Произошло мгновенное перевоплощение, причем, как вы можете сами убедиться, достаточно талантливо исполненное. Из практики мы знаем, что все эти любители телефонной трепотни болтают до тех пор, пока ты сам не бросишь трубку, но Клофес оборвал разговор, можно сказать, на полуслове. Вслушайтесь: последние две фразы — прямо-таки скороговорка, он торопился закончить разговор. Почему? Для этого мог быть ряд причин, не будем гадать, но нельзя исключить предположение, что он знал, сколько минут требуется милиции, чтобы не только выяснить, откуда идет разговор, но и успеть застать человека в будке телефонного автомата. Его последние слова: «Все! Я сказал — все!» по своему звучанию не имеют ничего общего со старческим голосом. Очевидно, торопливость помешала ему доиграть до конца роль дряхлого старика. — Дробов обвел взглядом свою группу и продолжал: — Все мы прослушали запись этого краткого разговора. Скажите, вас ничто в нем не удивило?

— Меня удивила его расшифровка своей фамилии по буквам, — сказал Трошин. — Необычный подбор слов.

— Очень странная расшифровка, — подтвердил Мохов.

— Совершенно с вами согласен. Мы с Кулябкой сразу же обратили на это внимание. Когда человек уточняет по буквам свою редкую, труднопроизносимую фамилию, он называет самые ходовые русские имена. Из шести слов Клофес назвал только два имени…

— Причем оба нерусские, — перебил Дробова Кулябко. — Отелло и Фердинанд.

— А теперь вспомните, — продолжал Дробов, — остальные четыре слова: кардинал, епископ, лорд, сцена. Почему такой необычный, странный набор слов? Случайно? Случайным может быть одно слово, а тут — все шесть слов непривычны для нашего слуха, не существующие в обиходе. Но, очевидно, для него эти слова стали повседневными, так сказать — обиходными. Так кто же этот человек? Что это за фамилия — Клофес? Очевидно, выдуманная. Тогда естественно предположить, что выдуманными являются также его имя и отчество.

— Получается, что об этом человеке мы ничего не знаем — ни фамилии, ни профессии, ни возраста, — констатировал Трошин.

— Кроме одного — этот человек имеет какое-то отношение к смерти Кривулиной.

— Надо нажать на Скрипкину и Куприянова: может быть, они наведут на след. Если этот Клофес знал Кривулину, то естественно предположить, что он бывал у нее, — сказал Мохов.

Дробов утвердительно кивнул головой.

— А теперь — о Куприянове. Куприянов — отпетый тип и ему есть чего бояться. Имея уже одну серьезную судимость, которую ему удалось скрыть, он предстанет перед судом, как рецидивист. Минимум, который он получит, это та самая «десятка», которая так озадачила Скрипкину. Если вести розыск по классическим образцам — а мы не должны ими пренебрегать, — то следует задать себе естественный вопрос: кто больше всего заинтересован в смерти Кривулиной? Пока что — я подчеркиваю — пока что, по нашим данным, в смерти Кривулиной был заинтересован Куприянов, видевший в ней опасного свидетеля своих преступных махинаций. Вот почему надо сегодня же произвести у него обыск и взять под наблюдение. Если обнаружится малейшая, пусть даже косвенная улика о причастности Куприянова к смерти Кривулиной — придется его забрать. В крайнем случае, извинимся и выпустим.

* * *

— Имейте в виду, — напутствовал Мохова старший следователь горпрокуратуры Дорофеев, — вы можете обнаружить при обыске сравнительно крупную сумму денег, солидную пачку облигаций трехпроцентного займа, сберкнижки на предъявителя, — все это не может служить предметом вашего внимания, Куприянов не должен думать, что обыск как-то связан с его преступными махинациями на стройках. Об этом настойчиво просит ОБХСС. Искать надо улики, связанные только с убийством Кривулиной. Важно обнаружить коричневую болонью, черные перчатки, темную шляпу. Необходимо изъять все имеющиеся у него лекарства, независимо от того, что написано на упаковках. В процессе обыска вы, возможно, обнаружите и другие улики, — всего предусмотреть нельзя…

При обыске Мохову помогали два практиканта — курсанты спецшколы милиции. Впервые принимая участие в таком деле, они неотрывно следили за выражением лица Куприянова. На занятиях в спецшколе видный ученый-криминалист утверждал, что при обыске преступник не может полностью владеть собою. «Производящие обыск, если они наблюдательны, — назидательно говорил профессор, — замечают, как преступник реагирует на ход обыска, они улавливают в его поведении признаки особого беспокойства, указующие на приближение ищущих к цели. Такая наблюдательность дает возможность производить обыск с наибольшим эффектом». Помня эти слова профессора, оба практиканта сейчас не спускали глаз с Куприянова.

Стараясь, чтобы Куприянов не догадался о подлинной причине обыска, Мохов время от времени задавал ему «уводящие в сторону» вопросы: «Есть ли у вас знакомые в Ялте?», «Когда вы получали в последний раз больничный лист?», «С какого времени занимаетесь фотографией?»

Куприянов отвечал не сразу, стараясь понять, в связи с чем задают ему такие странные вопросы: знакомых в Ялте у него никогда не было, больничный лист он получал года четыре назад, вывихнув на стройке ногу, фотографией никогда не занимался. Связать эти вопросы между собою он, естественно, не мог, но одно ему стало ясно: к преступлениям в СМУ этот обыск отношения не имеет. Сидя на диване, он листал «Огонек», пытаясь создать впечатление, что обыск его не волнует. Иногда он опускал журнал на колени, молча оглядывал комнату, как бы желая убедиться, что незваные гости еще не ушли. Такое самообладание Куприянова Мохов мог объяснить только одним — ворюга-прораб убежден, что в убийстве Кривулиной его не подозревают, а деньги, облигации, сберкнижки, о которых говорил Дорофеев, он заранее припрятал в надежном месте.

Практиканты, напряженно следившие за выражением лица Куприянова, были недовольны собою: должно быть, у них отсутствует необходимая для их профессии наблюдательность. За все время обыска им не удалось обнаружить на лице преступника никаких признаков особого волнения.

…Обыск подходил к концу. Закончив осмотр серванта и антресолей, Мохов открыл дубовый платяной шкаф. Вещей в шкафу оказалось гораздо меньше, чем предполагал Мохов, и он сразу же увидел коричневую болонью. Какое-то мгновенье он смотрел на плащ, не притрагиваясь к нему, словно боясь, что от его прикосновения вещь мгновенно исчезнет. Наконец осторожно, двумя пальцами, он вынул плащ из шкафа и бережно положил его на обеденный стол. «Если повезет, перчатки окажутся в болонье», — подумал Мохов и сунул руку в маленький, неглубокий карман плаща. Карман был пуст. Не было перчаток и во втором кармане. Он снова подошел к шкафу, осмотрел все вещи и не нашел ничего заслуживающего внимания, но, подняв со дна шкафа какую-то кофту, обнаружил под ней измятую черную шляпу. Осмотрев ее с внутренней стороны, Мохов положил шляпу рядом с болоньей.

Терзая «Огонек», Куприянов продолжал сидеть на диване, наблюдая исподволь за Моховым.

— Где вы держите лекарства? — вдруг спросил Мохов.

— Какие лекарства? — Куприянов отложил в сторону журнал. — Я, слава богу, здоров, обхожусь без лекарств.

— Значит, ни вы, ни ваша жена никогда не пользуетесь никакими лекарствами, даже таблетками от головной боли?

Куприянов с подчеркнутым равнодушием вскинул на Мохова бледно-голубые глаза.

— Жена, возможно, прибегает, а я пока обхожусь.

Действительно, никаких лекарств ни Мохову, ни практикантам обнаружить не удалось.

Когда результаты обыска были оформлены протоколом, Мохов протянул его Куприянову:

— Ознакомьтесь и распишитесь.

Медленно, словно малограмотный, Куприянов читал строчку за строчкой, лицо его оставалось невозмутимо спокойным. Мохов почувствовал, как его захлестывает неприязнь к этому ворюге и убийце. «Интересно, какую рожу он скорчит, когда прочтет в последнем абзаце об изъятии при обыске коричневой болоньи и черной шляпы», — подумал Мохов, наблюдая за Куприяновым. Однако реакция Куприянова оказалась неожиданной: брови его выгнулись дугой, он бросил удивленный взгляд на Мохова, потом молча подписал протокол и потянулся за «Огоньком».

— Оденьтесь и возьмите с собою паспорт, — сказал Мохов. — Необходимо уточнить с вами некоторые вопросы.

— Прошу предъявить ордер на арест, — твердо сказал Куприянов.

— Это не арест. Повторяю, у следственных органов есть необходимость уточнить с вами некоторые вопросы. Поэтому предлагаю вам следовать за мной.

— Буду жаловаться, — сказал Куприянов, и практиканты с удовлетворением отметили, что голос его дрогнул и потерял прежнюю уверенность. — Буду писать прокурору, я законы знаю.

— Я тоже их знаю.

Куприянов стал торопливо натягивать на себя старую рабочую куртку. Дрожащими пальцами он никак не мог застегнуть пуговицы. То, что куртка была совсем старая, бросовая, в которой Куприянов, конечно, никогда на улицу не выходил, дало Мохову повод для вывода: вернуться домой Куприянов не надеется. Значит, он имеет отношение к убийству Кривулиной.

* * *

В то время, как Мохов производил обыск, Дробов вновь прослушивал магнитофонную запись разговора с Клофесом. Ему нужно было сейчас услышать только одну фразу. И вот она прозвучала: «К законам я влеченья не имею…» Он выключил магнитофон.

— К законам я влеченья не имею… К законам я влеченья не имею… — повторял Дробов. — Черт возьми, такая знакомая фраза! Где я слышал ее? И как странно она звучит, словно стихотворная строчка: «К законам я влеченья не имею…» И произнес ее Клофес совсем не так, как все остальное. Эту фразу он не произнес, а словно продекламировал. Безобразие! Что случилось с моей памятью?! Нет, нет, надо взять себя в руки! Будем рассуждать. Несомненно, я уже однажды слышал эту фразу. Слышал или читал. Фраза похожа на стихотворную строчку. Очевидно, я где-то прочел ее. Но ведь существуют люди, которые должны знать подобные вещи. Ученые-литературоведы просто обязаны дать ответ на мой вопрос. Надо немедленно ехать в университет, сейчас же, сию минуту!

* * *

Представившись секретарю партийного комитета университета, Дробов положил перед ним узенькую полоску бумаги, на которой была написана всего одна строчка: «К законам я влеченья не имею».

— Мне нужно узнать, откуда, из какого произведения эти слова, кто их автор, — сказал Дробов. — Вы можете мне в этом помочь?

— Почти не сомневаюсь, но при одном условии: если эти слова действительно из литературного произведения и были напечатаны в каком-нибудь солидном издании.

— Я уверен, что слова эти были напечатаны. Они мне знакомы, значит я их где-то читал или слышал.

— Ну что ж, зная эрудицию наших филологов, литературоведов, думаю, что они справятся с этой литературной викториной.

— Но мне надо срочно. Я знаю, ученые люди не любят спешить, и это правильно, но в моем случае — обстоятельства исключительные.

— Оставьте свой телефон. В какое время вам звонить?

— Звоните лучше с утра. Оставляю вам два телефона: служебный и домашний.

— Прекрасно. Позвоню вам завтра-послезавтра.

— Спасибо. Лично я придерживаюсь правила — не откладывать на послезавтра то, что можно сделать завтра.

— Вас понял! Все, что возможно, будет сделано…

 

Кто из пяти?

— Порядок. Все находятся в пятнадцатой комнате, — доложил Кулябко.

— Как расселись? — спросил Дорофеев.

— Куприянов оказался посредине.

— А сколько их? — поинтересовался Дробов.

— Пятеро.

— Одеты?

— Соответственно.

— Надеюсь, по возрасту все подобраны правильно?

— Иван Сергеевич, это же азбука, — обиделся за своих работников Дробов.

— Не сердись, Дробыч. В нашем деле всяко случается. Вывернуть при обыске карманы болоньи — это же азбука, а вот поди же…

— Век Мохову не прощу! — насупился Дробов.

— Век не век, а пристыдить надо. Но сейчас будем думать о другом. Интересно, что скажут опознаватели?

— Немного терпенья, и все узнаем, — сказал Дробов. — Я больше надеюсь на девчушку. В таком возрасте память острая, восприимчивая.

— Ее зовут Надя?

— Надя.

— Надо сделать так, чтобы мое присутствие ее не смутило.

— Постараемся.

…Когда Надя вошла в пятнадцатую комнату, там уже сидели вдоль стены пять человек. Единственный свободный стул находился у самых дверей, и Надя, боясь взглянуть на этих пятерых, села, стараясь побороть свой страх. Она не сомневалась, что один из пяти — убийца. И вот ей, Наде Кузьминой, надо опознать его. Никогда еще ей не было так страшно. Сидеть в пяти шагах от убийцы! Наде казалось, что эти люди не сводят с нее глаз, что они догадываются, как ей страшно.

Пятеро… Все одинаково одеты. На всех коричневые плащи, темные шляпы и черные перчатки. Один из них — убийца. Который же?.. Кто из них вышел тогда из ложи? Первый слева? Может быть… У него — седые виски… морщины на лбу… Тот, который вышел из ложи, тоже был старый… Но рядом сидит такой же, тоже седые виски… Но тот, из ложи, кажется, был полнее… А этот, который посредине? Нет, определенно не он, такое противное лицо она бы запомнила. Следующий? Он похож на их историка, только тот никогда не носит шляпу, даже зимой ходит в берете. Последний? Как противно у него шевелятся брови, словно раздавленные гусеницы — ползут, а ни с места! Кто же из них?.. Она пристально вглядывалась в лица, страх прошел, должно быть, потому, что никто из пятерых не обращал на нее никакого внимания. Кто же, кто? Все-таки скорее всего тот, что слева, остальные совсем не похожи…

В дверях показался Кулябко.

— Гражданку попрошу следовать за мною, — проговорил он казенным голосом.

Надя поднялась, ее снова охватил страх, но теперь этот страх был вызван совсем другим: вдруг она укажет не на того, и тогда пострадает невинный человек…

Кулябко пропустил Надю вперед и, угадав ее настроение, пошутил:

— Вот алгебра так алгебра! Одно уравнение с пятью неизвестными!

Надя попыталась улыбнуться, улыбка получилась невеселая.

Они вошли в кабинет Дробова, и тот с первого взгляда догадался о состоянии Нади. Он понимал, какую нелегкую задачу взвалил на школьницу, сколько волнений доставила ей такая процедура. Знал он и другое: не так уж часто удается подобный эксперимент. Нелегко запомнить мельком увиденного человека.

— Здравствуйте, Надя, — он протянул ей руку. — Хочу познакомить вас со следователем городской прокуратуры товарищем Дорофеевым. Я уже рассказал Ивану Сергеевичу, как вы нам помогли.

— Рассказал, все рассказал, — подтвердил Дорофеев. — Я теперь все ваши дела знаю, даже о ваших лютых врагах, всех этих синусах-косинусах! Надеюсь, вы справились с ними?

— Контрольную я написала, но результаты неизвестны — тетрадей еще не раздавали.

— Все будет хорошо, ручаюсь.

— Как вы можете это знать?

— Я все знаю. Знаю, например, что вы сейчас волнуетесь. Но это естественно, в такой ситуации все волнуются. Уж очень велика ответственность. Но мы надеемся на вашу хорошую память. Признали вы кого-нибудь из этой пятерки?

— Не знаю… Я уже говорила Василию Андреичу… Я тогда смотрела невнимательно… Точно не могу сказать… По-моему, один похож на того…

— Значит, четверых из пяти вы исключаете?

— Да… — И, вспомнив слова Кулябки, смущенно заметила: — Не так-то просто решить одно уравнение с пятью неизвестными, никто такого уравнения не решит.

— Но раз вы исключили четверых, остается одно уравнение с одним неизвестным — ничего трудного. Кто же этот неизвестный? Где он сидит?

— Он сидит первым слева.

— Первый слева? — переспросил Дорофеев и бросил быстрый взгляд на Дробова. — Вы твердо уверены, что именно этот человек вышел тогда из ложи?

— Я твердо не уверена… Я же говорила… Может быть, тот был только похож на этого: тоже такой старый…

— Милая Надя, разве человек, на которого вы указали, старый? Ему же всего пятьдесят лет.

— А разве это не старый — пятьдесят лет? Вспомните, что говорил в повести Пушкина Дубровский о князе Верейском: «Хилый развратный старик» — вот что он говорил. Старик!

— Но при чем здесь князь Верейский?

— При том, что князю Верейскому было как раз пятьдесят лет!

— Да-а… — протянул Дорофеев. — Все правильно и закономерно. Лилипутам Гулливер казался чудовищным великаном, а жителям царства великанов — букашкой. Да… — И он опять взглянул на Дробова.

— Ну что же, Надя, спасибо. Надеюсь, родители не сердятся?

— Мама вначале испугалась, хотела сама пойти со мною, но папа сказал, что это просто смешно — бояться милиции и что мы все обязаны помогать ей, ну мама и успокоилась…

— Я же говорил вам. Еще раз спасибо. Не сомневаюсь, что за контрольную получите пятерку!..

Надя торопливо направилась к выходу. Дорофеев иронически усмехнулся и развел руками.

— Интересно, что скажет Денисов, — проговорил Дробов, не реагируя на усмешку Дорофеева.

— Сейчас узнаем…

Едва закрылась дверь за Надей, как вошли Кулябко и Денисов.

— Прошу садиться, Владимир Иванович, — приветствовал его Дробов. — С нетерпением ждем вашего ответа.

— Затрудняюсь, уважаемый Василий Андреич. Испытываю большое чувство ответственности. Сами понимаете…

— Понимаю и ценю вашу осторожность.

— Что я могу сказать? Стопроцентной уверенности не имею. Пожалуй, наиболее похож тот, что первый слева, но повторяю: настаивать не мору, не уверен, что именно этот молодой человек вышел тогда из ложи.

— Вы его считаете молодым человеком, — вмешался в разговор Дорофеев. — А, между прочим, ему через три месяца стукнет пятьдесят.

— А по-вашему, человек в пятьдесят лет — старик?! В таком случае кем прикажете считать человека, которому семьдесят два года? Мафусаилом?

Дорофеев понял, что Денисов говорит о себе, и, боясь, что тот обиделся, поспешил переменить тему:

— Значит, остальных вы никогда не встречали?

— Не припомню.

— В таком случае нам остается только поблагодарить вас, Владимир Иванович. Извините, что побеспокоили, — сказал Дробов.

— К вашим услугам, счел своей гражданской обязанностью…

— Ваше свидетельство, Владимир Иванович, быть может, снимет подозрение с человека, неповинного в этом преступлении. Надеюсь, понимаете, как это важно?

— О да, разумеется, понимаю. Не помню, какому великому гуманисту принадлежит замечательное изречение: «Лучше помиловать сто виновных, нежели осудить одного невинного».

Дорофеев рассмеялся:

— Монархические историографы приписывали это изречение Екатерине Второй, той самой великой «гуманистке», которая отдала в рабство дворянам миллионы крестьянских душ.

— К счастью, идеи не тускнеют оттого, что ими прикрываются недостойные люди, — парировал Денисов.

— Не согласен, — жестко сказал Дробов. — Негодяи могут скомпрометировать самые возвышенные идеи. История знает такие примеры. — Он встал. — Вы позволите, в случае необходимости, еще раз побеспокоить вас?

— Всегда к вашим услугам. Честь имею кланяться…

— Два пирожка с ни с чем, — сказал огорченный Дробов, когда закрылась дверь за Денисовым.

— Это как сказать, вернее, как смотреть на вещи. Ученые утверждают, что некоторые неудачи в научных экспериментах тоже двигают науку вперед. Кое-какие полезные для дела выводы из этой неудачи можем сделать и мы.

— Например?

— Оба свидетеля без колебаний исключили из числа подозреваемых Куприянова. Оба с оговорками указывают на Федорова, который, как вы знаете, только вчера вернулся из круиза вокруг Европы. Это дает нам основание предполагать, что убийца своей внешностью чем-то напоминает Федорова, что возраст убийцы в какой-то степени совпадает с возрастом Федорова. Если это так, то напрашивается неожиданный вывод. Догадываетесь, какой?

Дробов чувствовал на себе нетерпеливый взгляд Дорофеева, но не торопился с ответом, рука машинально полезла в карман за сигаретой.

— Я думаю, — сказал он, закуривая, — что результаты опознания не дают нам возможности судить даже о возрасте преступника. «Старый», «молодой», «пожилой» — все эти понятия для обывателя весьма относительны, расплывчаты, возрастной градации, принятой в науке, они не знают, а если кто и знает — все равно в быту ее не придерживается.

— Замечание справедливо, я его учитываю, но речь не об этом. Теперь мы знаем, что человек, которого увидела Кузьмина, и человек, которого заметил Денисов, приблизительно одного возраста, поскольку оба опознавателя показали на одного и того же человека. Во всяком случае, основания для такого вывода у нас есть. С этим ты согласен?

— Пожалуй…

— Теперь напомню еще одно их утверждение, причем категорическое утверждение. Оба запомнили, как были одеты вышедшие из ложи. Оказывается, и на том и на другом были надеты коричневая болонья, темная шляпа, и оба… — Дорофеев сделал паузу и наставил на Дробова указательный палец: — Что у них еще было одинаковое?

— Перчатки.

— Правильно! Словом, оба субъекта были одеты одинаково, наподобие униформистов в цирке. Тебе не кажется это странным? Особенно перчатки в начале сентября?

— Но мы же знаем, почему они были в перчатках. Меня больше удивляет другое: почему они были в одинаковых болоньях и шляпах? Впрочем, учитывая стандартный ассортимент наших промтоваров, можно объяснить и это.

— Однако ты забыл о звонке таинственного Клофеса. Давай считать, кто был в ложе. Прежде всего, Кривулина. Затем двое одинаково одетых мужчин. Потом так называемый Клофес и, если верить ему, еще одна неизвестная женщина. Сколько же человек находилось в ложе?

— Получается — пять.

— А между тем ложа рассчитана на четвертых, и в ней было, как мы сами убедились, всего четыре стула. Значит, один человек простоял весь сеанс на ногах? Абсурд!

Дробов кивнул головой:

— Согласен. Абсурд. Я думал над этой «арифметикой» и пришел к выводу, что либо никакого Клофеса в кино не было, звонок же его вызван заранее продуманной попыткой запутать следствие, либо Клофес был в кино, но второй женщины в ложе не было, она придумана, опять-таки для того, чтобы направить следствие по ложному следу.

— Но есть, мне кажется, еще одно решение этой простой на первый взгляд задачки. Как говорит Надя, здесь слишком много неизвестных. Давай забудем о звонке Клофеса. Будем исходить из тех данных, которые нам в той или иной степени известны. Итак, ложа четырехместная. В ней находились Кривулина, двое вышедших мужчин. Итого — три человека. Кто же был четвертый? Думал об этом?

— Конечно. Им мог быть Клофес, им могла быть женщина, о которой говорил Клофес, и, наконец, четвертого могло вообще не быть. Никто не мешал преступникам приобрести все четыре билета, а находиться в ложе втроем.

— Значит, допускаешь, что четвертого могло и не быть на этом сеансе? Теперь спросим себя, кто же был третьим?

— Не понимаю. В ложе находились жертва и два преступника. Два плюс один — три. Один известен, два неизвестных. Итак, одно уравнение с двумя неизвестными. Наша задача установить, кто был второй и третий.

— Недоумение понятно, если исходить из того, что преступников было двое, точнее, если быть убежденным, что из ложи вышли два человека. Такая уверенность подсказана нам Надей и Денисовым. Но ведь каждый из них видел только одного вышедшего из ложи. Разве ты не заметил, что после сегодняшнего эксперимента их показания противоречат первоначальным выводам. Понимаешь, о чем я говорю?

— Не совсем…

— Ну как же. Показывая сейчас на одного и того же человека, один называет его стариком, другой — молодым человеком. Разве это не противоречивые показания?

— Ты об этом? Но при чем здесь… Постой, постой! — прервал себя Дробов. — Ты считаешь, что… ты думаешь…

— Да, я считаю, я думаю, — не дал ему договорить Дорофеев, — что Денисов и Кузьмина видели одного и того же человека. Не было в ложе двух преступников, убийца был один. Отсюда и неправдоподобное совпадение в их одежде и возрасте. Преступник был наедине с жертвой — один на один!

— Допустимо, вполне допустимо… Преступник мог заранее купить все четыре билета в эту злосчастную ложу и обеспечить нужную ему обстановку — никаких свидетелей! Если бы удалось найти Клофеса и убедиться, что он действительно был в ложе…

— Найти вашего мифического старика будет нелегко. Об убийце у нас все же имеются кое-какие данные: приблизительный возраст, одежда, конфетная обертка, о которой нельзя забывать, а об этом таинственном Клофесе — ничегошеньки. Найти в многомиллионном городе человека по голосу, услышанному однажды по телефону, — работенка для нас не безнадежная, но трудная, а главное, она не укладывается ни в какие сроки. Можно обнаружить его завтра, а можно и через год.

— Напрасно думаешь, Иван Сергеевич, что он не оставил никаких следов. Возможно, что он изменил голос, выдумал себе имя и фамилию, но… но след он все же оставил. Я жду один звонок, и этот звонок может многое изменить. Подождем до утра…

 

Куприянов дает объяснения

Прежде чем оказаться в кабинете Дробова, Куприянов прождал вызова не менее часа. «Изучают протоколы обыска, — подумал Куприянов. — Бобики желторотые!»

В действительности же Дробов в это время «распиливал» Мохова.

— Вы что же, даже не осмотрели карманы его болоньи? — ледяным тоном спрашивал Дробов.

— Осматривал, Василий Андреич. Искал перчатки… сунул руку в один карман, в другой — ничего нет… пусто…

— Пусто? То есть как это пусто?! Вам, очевидно, лень было вывернуть карманы? Может быть, вы забыли соответствующие инструкции. Спросили бы у практикантов, которые помогали вам производить обыск. Вам было лень, а вот следователь Дорофеев не поленился и вывернул их. Вывернул и обнаружил в глубине забившийся в шов крохотный бумажный катышок. А катышок этот — не что иное, как обрывок билета в кино «Антей» на пятое сентября. И хотя место на обрывке не сохранилось, но сохранились часы сеанса. Куприянов был пятого сентября на том самом сеансе, когда была убита Кривулина. Вы понимаете, черт подери, значение такой находки?!

Мохов, бледный, пристыженный, стоял держа руки по швам, не находя слов в оправдание.

— Молчите?! — накалялся Дробов. — Не мудрено. Говорить вам нечего! Постыдный факт! Имейте в виду, он будет предметом особого разбирательства.

Мохов продолжал молчать.

— Прикажите Куприянову войти!

Куприянов вошел в кабинет Дробова уверенной походкой, лицо его не выдавало тревоги. Он был убежден, что вызов в милицию не имеет никакого отношения к ОБХСС.

— Садитесь, Григорий Матвеич, — пригласил Дробов. — Хочу задать вам несколько вопросов.

— Прежде скажите, в чем меня обвиняют? — ощетинился Куприянов. Придя к убеждению, что его пребывание в милиции не связано с ОБХСС, он решил не обороняться, а наступать. — По закону вы обязаны сначала предъявить обвинение, а потом уже допрашивать.

— Совершенно правильно, Григорий Матвеич. — Дробов заставил себя улыбнуться. — Приятно, когда граждане знают не только свои права, но и чужие обязанности. Поэтому ставлю вас в известность, что в настоящее время вы ни в чем не обвиняетесь.

— Тогда почему же вы меня допрашиваете?

— Я вас не допрашиваю, я не следователь, а старший инспектор уголовного розыска. Наш разговор является продолжением вчерашнего опроса, произведенного товарищем Моховым во время обыска. Хочу получить от вас некоторые дополнительные объяснения.

— От меня?

— Именно от вас, Григорий Матвеич.

— Так я уже все сказал.

— Необходимо кое-что уточнить. Постарайтесь припомнить, как вы провели вечер третьего сентября.

— С какого часа вы считаете вечер?

— Допустим, с девятнадцати часов.

— Значит, как провел вечер третьего с семи часов?

— Совершенно верно. Как можно подробнее.

Куприянов наморщил лоб. На его лице Дробов по-прежнему не улавливал испуга. «Этот, видать, не «сявка», придется попотеть», — подумал он.

— В семь вечера я был дома, — сказал, подумав, Куприянов.

— И больше уже не выходили из дома?

— Выходил… За сигаретами.

— Купили сигареты и вернулись домой?

Куприянов бросил быстрый взгляд на Дробова:

— Заскочил по дороге в «Гастроном».

— Что вы там купили?

— Купил банку скумбрии в томате… потом бутылку… пол-литра, значит, водки…

— Вы хотели сказать — бутылку коньяку?

— А хотя бы и коньяку? Зарплата мне позволяет! — вызывающе сказал Куприянов.

— Разумеется, позволяет. Ну а потом?

— Потом вернулся домой.

— А потом?

— Что «потом»?

— Вернулись домой с бутылкой коньяку, с закуской, а дальше? Выпили в одиночку, закусили скумбрией и легли спать? Так, что ли?

Куприянов отвел глаза в сторону:

— Зачем же спать. Так рано я не ложусь. Зашел один человек, посидели немного, телек посмотрели, то да сё, за разговорами и не заметили, как пару часов пробежало.

— Скажите, у Кривулиной был знакомый по фамилии Клофес?

— Не слыхал про такого.

— А про Марка Даниловича слышали?

— Тоже не слыхал.

— Скажите, покойная Кривулина любила выпить?

— Пьяной ее не видел.

— Третьего сентября, когда вы выпивали с вашим знакомым, Скрипкина была дома?

— Скрипкиной не было, ушла в театр.

— Вы знали заранее, что ее не будет дома?

Куприянов ответил не сразу:

— Не помню…

Дробов уловил настороженность в круглых бесцветных глазах Куприянова.

— Значит, третьего сентября вы смотрели телепередачи. Что вы запомнили из этих передач?

— Что запомнил? Песни запомнил… понравились, какие уж, и не помню. Хор, кажется, пел. Еще там… ансамбль какой-то играл…

— Когда ушел ваш знакомый?

— После передачи «Время».

— Значит, вы расстались с вашей гостьей около десяти?

— Что-то в этом роде. — Куприянов не заметил, что Дробов мимоходом уточнил: человек, с которым Куприянов был в тот вечер, женщина.

— Теперь припомните, как вы провели вечер четвертого сентября.

— После работы написал жене письмо. Потом… потом говорил по телефону…

— С кем?

— С одной знакомой.

— Как фамилия этой знакомой?

— Фамилия? Не могу точно сказать, не то Зотова, не то Лотова.

— Странно, что вы не знаете фамилии своих знакомых.

— Недавно познакомились… Случайно. Я жену провожал, а она — мужа. Разговорились в купе… тут и познакомились…

— Следовательно, разговором в купе ваше знакомство не ограничилось?

— Да, так получилось…

— Номер ее телефона?

— Не знаю… Я ей не звонил, она сама позвонила.

— Понятно… Ну а как фамилия женщины, с которой вы провели вечер третьего сентября?

Куприянов привстал со стула, но тотчас же сел обратно.

— Отвечать на такой вопрос не обязан.

— Ваше дело. Курите. — Дробов придвинул к Куприянову пачку сигарет. — Значит, она не прочь была выпить?

— Кто «она»? — угрюмо спросил Куприянов, не прикасаясь к сигаретам.

— Да Кривулина, конечно! Речь о ней идет, сами понимаете.

Куприянов почувствовал холодную пустоту в груди, мысли его в эту минуту утратили четкость, он испугался, но инстинкт самосохранения подсказал ему, что молчание будет свидетельствовать против него, в голове билась только одна мысль: «Кривулина успела сообщить…»

— По-соседски… — пробормотал он наконец.

— Что «по-соседски»?

— Зашла посидеть…

— Вы все еще утверждаете, что в кино не были больше года?

— Не был…

— Были, Григорий Матвеич, были, и не далее как пятого сентября. Были в кино «Антей».

— Если бы ходил — не скрывал… Чего мне скрывать?

— Именно это меня и удивляет: почему вы так упорно отрицаете обычный, несущественный факт. В том, что вы находились в кино «Антей», когда была убита Кривулина, — в этом нет никакого сомнения. В кармане вашего плаща обнаружен билет на пятое сентября, причем на предпоследний сеанс. Как вы можете объяснить наличие билета, если вы больше года не были в кино? Кстати, учтите, что на билете могут быть отпечатки пальцев. Я жду объяснений.

Дробов не исключал, что известие о билете сломит Куприянова и после некоторых неловких уловок и запирательств последует признание в преступлении. Но этого не случилось. Слова Дробова о билете не произвели на Куприянова ожидаемого действия. Более того, Дробов заметил, что временное замешательство Куприянова вновь сменилось нагловатой уверенностью, свойственной уголовникам, когда им кажется, что преступление их недоказуемо.

— Смотрел я этого «Мстителя». — Куприянов потянулся за сигаретой. — Смотрел. Ну и что? Нельзя, что ли?

— Почему же вы так упорно отрицали этот факт?

— Не хотел иметь семейных неприятностей.

— Уточните, пожалуйста.

— Чего уточнять, все яснее ясного: я в кино был не один.

— Ну и что из этого следует?

— А то, что, если бы сказал, мне бы от ваших вопросов не отбиться: «С кем был?», «Кто такая?», «Где работает?» и тому подобное. А ваши органы, известно, на слово не верят, начались бы опросы соседей, сослуживцев, моей супруги. А супруга моя женщина мнительная. Мне такая суматоха ни к чему…

— Обстоятельства дела требуют, чтобы я знал, с кем вы были пятого сентября в кино «Антей». А раз так, то рано или поздно я это узнаю. В ваших интересах, чтобы я узнал об этом как можно раньше… если вы не хотите лишней огласки. Поэтому я снова вас спрашиваю, как фамилия, имя, отчество вашей спутницы? Кривулина?

Куприянов перестал терзать свой подбородок и шумно вздохнул.

— Воронина Васса Евгеньевна…

— Это точно?

— Точно…

— Хорошо. Мы проверим.

— Я могу быть свободен?

— До утра побудете у нас. Ваше отсутствие может обеспокоить Скрипкину. Позвоните ей отсюда и сообщите, что вам пришлось неожиданно выехать в область на завод стройматериалов…

* * *

Молодая смазливая бабенка Воронина не только подтвердила посещение с Куприяновым фильма «Мститель» в кинотеатре «Антей» пятого сентября, но и, порывшись в сумочке, нашла обрывок билета. Приложив его к обрывку, найденному в кармане плаща Куприянова, Дробов без труда установил, что вместе они составляют два билета в седьмой ряд партера.

Отпустив Воронину, Дробов еще раз с помощью НТО, проверил «стыковку» двух билетных обрывков и направился в кабинет начальника отдела: первоначальная версия об участии Куприянова в убийстве Кривулиной рушилась…

* * *

Было семь часов утра, когда Дробова разбудил телефонный звонок.

— Все в порядке, товарищ Дробов! — услышал он жизнерадостный голос. — Извините, что звоню так рано — тороплюсь на лекцию. Литературная викторина разгадана. Ученые боги не подвели.

Сонливость Дробова мгновенно прошла:

— Я вас слушаю! Бумага и карандаш у меня под рукой!

— Записывайте. Диктую по справке, полученной с кафедры западной литературы. Слова «К законам я влеченья не имею» являются строкой из реплики графа Сеффолка — персонажа пьесы Шекспира «Генрик Шестой». Полностью эта реплика звучит так:

Смотри: Уильям Шекспир. «Генрих Шестой». Полное собрание сочинений в восьми томах. Том первый, страница сто девятнадцатая. Издание издательства «Искусство». Москва. Тысяча девятьсот пятьдесят седьмой год.

— Понятно! Теперь понятно, почему я помнил! — радостно закричал Дробов в телефонную трубку. — Этого «Генриха» я читал двадцать восемь лет назад. В последнем классе! Спасибо вам, дорогой товарищ! Вам и вашим ученым! Большое спасибо!

 

Шекспир включается в оперативную группу

После звонка из университета фигура Клофеса отнюдь не стала менее загадочной. Но одно было неоспоримо, — так, во всяком случае, думал Дробов: звонок Клофеса — не глупая выходка хулигана, а вполне осмысленный ход. Чей? Для чего? Ответ напрашивался единственный: человек, называющий себя Клофесом, заинтересован в осложнении розыска преступника, хочет запутать следственные органы. Иными словами, он имеет отношение к убийству Кривулиной.

— Но где его искать? — спрашивал нервно Кулябко. — Что мы имеем, кроме записи телефонного разговора? Я знаю, Василий Андреич, сейчас вы скажете свое любимое: «Давайте рассуждать». Боюсь, что рассуждения заменяют нам действия. «Действовать — вот для чего мы в этом мире». Кажется, эти слова принадлежат Людвигу Фейербаху. Я полностью присоединяюсь к этому девизу.

— Надо полагать, — сухо сказал Дробов, — что действовать не рассуждая гораздо опаснее, чем рассуждать не действуя, особенно в нашем деле. Наиболее удачные литературные образы сыщиков, начиная с классического Шерлока Холмса и кончая нашими, так сказать, современниками — инспектором Мегре и детективом Пуаро, — все они немалую часть розыскной работы проводят в своих кабинетах: анализируют ход событий, устанавливают логическую связь между различными явлениями, обобщают свои наблюдения, проверяют выводы. Именно этот стиль работы приносит им успех.

— Литература одно, а жизнь другое, — стоял на своем Кулябко. — Кривулину не ограбили, но ведь кому-то ее смерть была нужна. Это ясно! Кому? Кому было необходимо убить Кривулину — вот основной вопрос, на который мы должны сейчас ответить. А мы по-настоящему не изучили ни ее связей, ни окружения: получается, что у нее нет ни родственников, ни друзей, ни знакомых. Не может этого быть. Надо в конце концов выяснить, кто же такая Кривулина, что правда и что ложь в ее документах. А вы все больше беспокойтесь о Клофесе, которого можно искать сто лет, да так и не найти!

— Но почему вы решили, что Клофес не имеет отношения к ее окружению? Почему вы исключаете его из числа людей, связанных с Кривулиной? Так вот. У нас есть утвержденный план розыска, будем работать по плану, и при этом я не теряю надежды разыскать так называемого Клофеса.

— По записи голоса на магнитофоне? — съязвил Кулябко.

— В том числе. Кроме голоса на магнитофоне у меня, дорогой Максим Трофимыч, есть еще строчка из Шекспира, всего одна строчка, но она дает мне основания для некоторых размышлений и выводов. С вашего разрешения я включу в нашу оперативную группу… товарища Шекспира…

В Управлении по делам культуры Дробова встретила миловидная, элегантная женщина. На его вопросы она отвечала быстро, обстоятельно, точно, и вместе с тем в ее манере держаться ощущалось неуловимое кокетство женщины, привыкшей нравиться мужчинам.

— Скажите, Августа Ивановна, — начал Дробов, — в репертуаре каких ленинградских театров имеются пьесы Шекспира?

— Сейчас только в одном: в Большом драматическом имени Горького. Отлично поставили «Генриха».

«Генриха»! Сдерживая волнение, Дробов заставил себя продолжить разговор в непринужденном тоне:

— Признаюсь, Августа Ивановна, «Генриха Шестого» я никогда не видел на сцене. Читать читал, но давно. С удовольствием схожу на этот спектакль. Вы не помните, кто у них играет графа Сеффолка?

В темных глазах Августы Ивановны мелькнула едва заметная усмешка.

— Должна вас огорчить, товарищ Дробов. В Большом драматическом поставлен не «Генрих Шестой», а «Генрих Четвертый». Шекспир в своих драматических «Хрониках» — «Генрих Четвертый», «Генрих Пятый», «Генрих Шестой», «Генрих Восьмой» — можно сказать, обессмертил чуть ли не всех английских Генрихов!

Чуть закинув голову, — привычка маленьких женщин — она с любопытством ждала новых вопросов: хотела понять, почему старшего инспектора уголовного розыска интересуют шекспировские постановки. Дробов же, подобно рыболову, у которого сорвалась с крючка вожделенная рыбина, старался подавить злую досаду. Из всех этих «Генрихов» ему нужен был только один — «Генрих Шестой»! Пытаясь улыбнуться, Дробов сказал, что «Генриха Четвертого» он посмотрит с еще большим удовольствием — эту пьесу он даже не читал.

— Но может быть, Шекспир есть в репертуаре гастролирующих театров? — спросил он.

— В этом сезоне у нас гастролирует только периферия. Она редко отваживается на шекспировские постановки, уж очень велика ответственность.

— А самодеятельность? Говорят, ленинградские коллективы самодеятельности славятся на весь Союз.

— Что вы?! Самодеятельности осуществить постановку Шекспира можно где угодно, но только не в Ленинграде и не в Москве!

— Не совсем понимаю…

— В Ленинграде, где Шекспира ставят лучшие академические театры с первоклассными исполнителями, посредственное, дилетантское исполнение шекспировских пьес обречено на провал. Ну а на периферии, особенно там, где нет профессиональных театров, бывает всякое. Недавно мы как раз столкнулись с таким явлением. Во Дворце культуры имени Кирова проходил смотр самодеятельности трех районов Ленинградской области, между прочим, в смотре участвовал драмкружок из Владигорска…

— Из Владигорска? Если не ошибаюсь, это небольшой город вблизи Эстонии?

— Совершенно верно, небольшой промышленный городок вблизи Эстонии. Представьте себе, этот коллектив дерзнул поставить две сцены из «Гамлета». Мы их посмотрели и дружески посоветовали не показывать в Ленинграде, тем более что другие их спектакли были, что называется, на уровне.

— Какие у них еще были спектакли?

— Вот, пожалуйста. — Августа Ивановна вынула из папки сложенную афишку. — Здесь указаны и репертуар, и исполнители, и фамилия руководителя самодеятельности…

— Спасибо. Когда они уехали из Ленинграда?

— Смотр кончился шестого сентября. Думаю, что они уехали седьмого.

— Я вам очень признателен. — Дробов встал. — Всего вам доброго.

— А я вам желаю удачи в вашей работе.

Августа Ивановна так и не поняла, зачем к ней приходил этот инспектор уголовного розыска. С ее точки зрения, весь разговор носил какой-то сумбурный характер.

* * *

Прокурорская санкция на арест Куприянова была получена. В тот же вечер Дорофеев приступил к допросу. На вопрос, признает ли себя Куприянов виновным в убийстве Кривулиной, Куприянов, бледный, испуганный, затряс головой:

— Что вы, гражданин следователь?! И в мыслях такого не было! Зачем мне ее убивать?!

— Именно этот вопрос следствию необходимо выяснить. Поэтому я спрашиваю вас: почему вы убили Кривулину? От кого вы получили яд?

Задавая эти вопросы, Дорофеев уже знал из следственных материалов, что к убийству Кривулиной Куприянов не имеет отношения, но выработанный им предварительно план допроса предусматривал именно такое начало.

— Не убивал я, никого я не убивал!

— Не убивали? И не собирались убить?

Дорофеев заметил, что последний вопрос насторожил Куприянова. Он ответил не сразу, а когда заговорил, голос его звучал тихо и глухо:

— Не было у меня такого в голове… чтобы убить…

— Значит, не собирались?

— Поверьте слову, гражданин следователь!

Дорофеев нажал кнопку звонка. Появился молодой человек в модном темном костюме и остановился у дверей.

— Попросите войти, — сказал Дорофеев.

Молодой человек вышел, и сразу же на его месте возникла Антонина Ивановна Скрипкина. При виде Куприянова она застыла на пороге, потом нерешительно сделала шажок вперед и снова остановилась.

— Гражданин Куприянов, знакома вам эта гражданка? — спросил следователь.

— Знакома… Живем в одной квартире…

— Как фамилия, имя, отчество этой гражданки?

— Скрипкина Антонина Ивановна.

— Скажите, Антонина Ивановна, вам знаком этот гражданин?

— Господи! Еще бы! Я ведь что думала?.. Позавчера мне Григорий Матвеич позвонил, сказал, что едет в область, я сразу не поверила… знаю я, какая это область, когда жены в городе нет…

— Погодите, погодите, — прервал ее Дорофеев. — Назовите фамилию, имя, отчество этого гражданина.

— Я же говорю — Григорий Матвеич.

— Назовите фамилию!

— Куприянов, конечно.

— Так. Пожалуйста, сядьте вот сюда.

Не глядя на Куприянова, Скрипкина прошла вперед, села на стул и тряхнула кудряшками.

— Свидетельница Скрипкина, — начал Дорофеев, перелистывая какие-то бумажки, — вы подтверждаете свои показания о том, что слышали, как Куприянов угрожал убить Кривулину?

— Подтверждаю! Слышала! Даже испугалась!

— Что именно вы слышали?

— Григорий Матвеич закричал, что отравит Зиночку, как крысу.

— Кто это, Зиночка?

— Как кто? Кривулина, конечно! Прекрасный души человек…

— Значит, вы слышали, как Куприянов грозил отравить Кривулину Зинаиду Михеевну?

— Конечно, слышала. Он же кричал. Громко!

— Врет! — оборвал свидетельницу Куприянов. Он был уверен, что Скрипкиной тогда в квартире не было, слышать их ссору она не могла, значит, об угрозе узнала от Зинаиды. Но Зинаида мертва, ссылка на нее бездоказательна.

— Вы отрицаете показания Скрипкиной?

— Категорически! Она зла на меня — вот и наговаривает. Будь Кривулина жива, она бы сразу сказала, что Скрипкина врет.

— Вы думаете? — Дорофеев задумчиво взглянул на Куприянова, потом перевел взгляд на Скрипкину. — Дайте ваш пропуск, Антонина Ивановна. Печать вам поставят в соседней комнате, — сказал он, подписывая пропуск. — Можете идти.

Оставшись наедине с Куприяновым, Дорофеев, как бы забыв о его присутствии, долго читал или делал вид, что читает, какие-то бумаги, потом, словно спохватившись, быстро взглянул на Куприянова и проговорил тихим, будничным голосом:

— Ну зачем вы говорите неправду? Вы же угрожали Кривулиной. На что вы надеетесь? На то, что Кривулина мертва и не может подтвердить правильность показаний Скрипкиной? Но иногда и мертвые говорят. Еще как говорят! Кривулина успела написать нам о вашей угрозе отравить ее, «как чумную крысу». Очень подробно написала. Было это двадцать четвертого августа, в субботу вечером. Она была на кухне, варила себе обед. Там и началась ваша ссора. Вы обругали ее, она плеснула в вас щами из поварешки. Облила, конечно, ваш пиджак. Вот тогда вы и заявили, что отравите ее. И свою угрозу осуществили, может быть и не лично, а с чьей-нибудь помощью, но осуществили. Между прочим, сегодня мы сделали у вас дополнительный обыск и нашли пиджак, на котором имеются следы тех самых щей. Вы даже не потрудились отдать его в чистку…

С каждым словом тихого, вежливого следователя Куприянов терял надежду доказать свою непричастность к убийству Кривулиной. Наказание за такое преступление могло быть только одно — расстрел!

— Не убивал! Не убивал я! — Он вскочил со стула и тут же тяжело опустился. — Не убивал я!.. Только грозил…

— А почему вы ей грозили, Григорий Матвеевич? — вежливо осведомился Дорофеев.

— Она меня шантажировала… вымогала… — Левая нога Куприянова дергалась мелкой и частой судорогой. — Каждый день грозила…

— Прошу вас объяснить, каким образом Кривулина могла вас шантажировать? И что помешало вам обратиться в соответствующие организации? Разве вы не знаете, что шантаж является уголовным преступлением? Вы молчите? Из вашего молчания следует только одно: Кривулина знала компрометирующие вас факты, огласки которых вы боялись. Так?

— Да…

— Каковы эти факты?

Куприянов облизнул пересохшие губы. Он дышал тяжело и часто, точно марафонец на финише, угроза расстрела казалась ему неотвратимой.

— Я не слышу ответа, — напомнил о себе Дорофеев.

— Она знала… некоторые нарушения… грозила… вымогала деньги.

— И вам пришлось купить ей пальто с норковым воротником, холодильник, золотое кольцо с бриллиантом. Что вы еще ей купили? Сколько она получила от вас денег? У кого и за сколько вы купили кольцо?

— Гражданин следователь! Уверяю вас, не покупал я ей кольца! Норковую шкурку за сто двадцать рублей — точно, купил. Потребовала! Откуда кольцо у нее — не знаю…

— А холодильник?

— Холодильник она сама купила…

— Купила сама, но на ваши деньги? Так?

— Не знаю… Я ей каждый месяц платил…

— Платили, чтобы она молчала? Сколько платили?

— Шестьдесят рублей в месяц.

— Как долго вы выплачивали Кривулиной по шестьдесят рублей в месяц?

— Почти три года… А незадолго до смерти она стала требовать, чтобы сто… Где же мне взять столько? Тогда я и пригрозил… думал, что испугается…

— Ну а теперь скажите, за что вы ей платили.

— Она раньше на коммутаторе нашем работала. Слушала… подслушивала мои разговоры по телефону… а мне приходилось делать некоторые нарушения… чтобы выполнить план.

— Хорошо, об этом мы поговорим завтра со всеми подробностями. А сейчас спрашиваю вас снова и советую говорить правду: у кого и за сколько купили вы золотое кольцо с бриллиантом, которое оказалось потом у Кривулиной?

— Гражданин следователь, не покупал я этого кольца! Поверьте, ни сном, ни духом… Вот клянусь, ничего о кольце не знаю. Могу только сказать, что кольцо я на ней увидел перед самой ее смертью. Верьте честному слову — ничего, просто ничего не знаю…

— Попробую поверить. У вас достаточно своих грехов, чтобы брать на себя чужие. Вот об этих грехах мы и поговорим завтра…

* * *

В городской билетной кассе, как всегда, толпился народ, в каждую из бесчисленных касс завивались спиралью очереди, — казалось, все ленинградцы решили немедленно, сегодня же, разъехаться в разные концы страны. У телефонных кабин тоже стояли очереди.

Значит, отсюда три дня назад говорил Клофес. Почему отсюда? Причин может быть много. Возможно, в его квартире нет телефона или есть, но коммунальный. Вести такой разговор из коммунальной квартиры нельзя. А может быть, он пришел на станцию за билетом и воспользовался заодно телефоном. Может быть… может быть… Сквозь плотный гул людского говора возникла все та же фраза: «К законам я влеченья не имею…» Нет, это не было сказано, это было не сказано, а произнесено. На публику!

Дробов вышел на улицу. Рядом высилось огромное здание Дворца культуры имени Кирова.

Осенний день выдался на редкость ясный, солнечный. Одинокое, неправдоподобно белое неподвижное облачко казалось нарисованным только для того, чтобы сильнее подчеркнуть синеву неба. На скамейках под деревьями сидели молодые пары, ожидая начала очередного киносеанса во Дворце культуры. Два мальчугана, заливаясь счастливым смехом, гоняли по площади на велосипедах. Казалось невероятным, что вот в такой же день человек, убивший накануне женщину, спокойно прошел по этой площади, купил железнодорожный билет и уехал куда-то, оставив только одну улику — зажатую в мертвой руке конфетную обертку…

Директора Дворца на месте не оказалось, его заместитель, юркий, разговорчивый малый, был в курсе всех дел: «Да, такой смотр самодеятельности проходил. Когда все уехали? Кажется, седьмого. Нет, Шекспира не показывали. «Гамлета»? На публику не пустили, смотрела только комиссия. Участника самодеятельности по фамилии Клофес Марк Данилович не было, это уж точно. Буфет? Пожалуйста, провожу вас…»

В буфете Дробов внимательно разглядывал в витрине конфеты. Сухопарая, с угреватым лицом буфетчица следила за ним большими выпуклыми глазами. Ее раздражало молчаливое любопытство неизвестного человека. Верно, проверяет, правильно ли цены обозначены.

— Вы что хотите, гражданин? — не выдержала буфетчица.

— Говорят, у вас бывают эстонские конфеты «Пьяная вишня»…

Казалось, глаза буфетчицы выпрыгнут из орбит.

— «Пьяная вишня»! В нашем буфете! Какой пьяный вам это сказал? Я забыла, как она выглядит, эта вишня! — Голос буфетчицы негодующе клокотал. — Надо же придумать такое: в нашем буфете — «Пьяная вишня»!

* * *

Во Владигорске Дробова встретил местный инспектор уголовного розыска Янсон.

— Мне звонили из Ленинграда, предупредили о вашем приезде. Неужели мы проглядели что-нибудь серьезное? — озабоченно спросил он.

— Ответ на этот вопрос мы получим через два-три дня. А сейчас прошу вас, Эдуард Оттович, расскажите мне подробнейшим образом, что вы знаете о самодеятельности драмкружка в вашем городе, кто им руководит, как давно он существует, каков состав его участников, пользуется ли он успехом у трудящихся вашего города и как к нему относится заводская общественность.

* * *

Заведующий отделом культпросветработы местного райсовета Сомов и руководительница драмкружка Летова ожидали ленинградского товарища в кабинете директора заводского клуба. Оба были слегка взволнованы.

— Вы как предполагаете, Вера Федоровна, — спросил Сомов, — это хорошо или плохо? Боюсь, что плохо.

— Почему вы так думаете?

— Сами же говорили, что на смотре наши спектакли ничем не выделялись, а «Гамлета» даже отсоветовали. Значит, ничего хорошего от приезда ленинградского товарища ждать нам не приходится. Вы-то, вы-то как считаете? — не без раздражения спросил Сомов.

— Странный вопрос с вашей стороны, очень странный! Звонили вам, а не мне, разговаривали с вами, а не со мной. Вы хоть знаете, кто звонил, откуда?

— Не надо нервничать, Вера Федоровна. Могу вас информировать. Звонили из Ленинградского управления по делам культуры. Разговор был короткий. Сказали, что выезжает их работник, инструктор по самодеятельности, фамилия не то Тропов не то Пропов — слышимость ни к черту! Вопросы я не задавал, они сами сказали — будет знакомиться с работой самодеятельного коллектива, с репертуаром.

— Ну и пусть, особых грехов у нас нет.

— Это вы так думаете! Вспомните, сколько раз я сигнализировал: с репертуаром неблагополучно. Вокруг нас герои нашей бурной действительности, а вас интересуют одни гамлеты и офелии. Вот увидите — нам эти гамлеты боком выйдут!

— Нет, это удивительно, неужели вы не понимаете, что необходимо ставить классику? Ставили, ставят и будут ставить! Я и Тропову так скажу, — решительно заявила Вера Федоровна.

Тяжело дыша, Сомов незаметно положил в рот таблетку валидола.

— Пропорция, пропорция важна — вот о чем вы не должны забывать, Вера Федоровна!

— Понятно! — горько усмехнулась Вера Федоровна. — Вы из тех, кто проверяет гармонию алгеброй! Но искусство не нуждается в застывших формулах…

Спор их оборвал приход Дробова:

— Давайте знакомиться, дорогие товарищи. Василий Андреевич Дробов. Вам звонили о моем приезде?

— Да, да, мы знаем, — отозвался поспешно Сомов.

— Приехал познакомиться с вашими успехами и трудностями, — сказал Дробов как можно приветливее.

— Очень рады! — сухо проговорила Летова. — Трудностей хватает. Нет средств на костюмы, на оформление, на парики, каждый раз пытаемся выкроить из жилетки фрак.

— Трудности, о которых вы упомянули, — явление общего порядка… к сожалению. Будем надеяться, что это явление временное. Кружок у вас большой? — спросил Дробов. — Насколько мне известно, вы поставили «Гамлета»? Там же много действующих лиц.

Сомов бросил на Летову сердитый взгляд: «Сама видишь, кто был прав!»

— Да, поставили! Две сцены! — вызывающие подтвердила Вера Федоровна. — И, представьте себе, именно они проходят у нас при полном аншлаге. Некоторые смотрели по два раза!

— Меня это не удивляет, — сказал Дробов. — Я и сам с удовольствием посмотрю их. В Ленинграде давно уже не ставили «Гамлета».

— Вот видите, — взглянув на Сомова, начала было Вера Федоровна и осеклась: пожалуй, лучше не заострять внимание на репертуаре.

— Интересно, как вы поставили Шекспира.

— Вы неудачно приехали! — искренне огорчилась Летова. — Заболела королева — аппендицит! Лежит в больнице, завтра операция. Дублерши, конечно, нет!

— Действительно, неудачно, — подтвердил Дробов. — Может быть, у вас есть лишняя программа этого спектакля? Для отчета она мне понадобится.

— Конечно, есть. — Вера Федоровна протянула отпечатанную на ротаторе программу. — Вот, пожалуйста.

— Спасибо. Завтра попрошу вас рассказать подробно об исполнителях. Меня интересует трудовая и творческая биография исполнителей. Дело в том, что мне заказана статья: «Мировая драматургия на сцене самодеятельных театров». К тому же я готовлю доклад на эту тему. Что у вас сейчас в репертуаре кроме «Гамлета»?

Опережая Веру Федоровну, торопливо заговорил Сомов:

— Сейчас, Василий Андреевич, все наше внимание обращено к современности. Трудно, но ищем.

— Ищем, но не находим, — глядя в сторону, как бы про себя сказала Вера Федоровна.

— Репертуар у нас, конечно, невелик, — продолжал Сомов, делая вид, что не слышал реплики Веры Федоровны. — Ограничены средствами, участники заняты на производстве, много семенных…

— И все же каков ваш репертуар?

— Пусть докладывает худрук, — ушел от ответа Сомов. — Ее хозяйство, ей и первое слово.

— Пожалуйста! — Летова раскрыла папку. — В нашем репертуаре четыре постановки: сцены из «Гамлета», чеховские «Медведь» и «Свадьба» — та самая классика, которой некоторые боятся, — задиристо взглянула она на Сомова. — Из современности — «Стряпуха» Софронова. Вот программки. — Летова протянула Дробову еще три листка, отпечатанных на ротаторе.

— А над чем вы сейчас работаете?

— Сейчас репетируем… — пытаемся… не знаем, что получится… хотим взять еще несколько сцен из шекспировских пьес… целиком поставить нам не под силу.

— Из каких пьес и какие сцены вы включили в постановку?

— Пока мы остановились на трех. Две начали репетировать еще до поездки в Ленинград.

— На каких трех?

— «Укрощение строптивой». Из этой комедии мы берем только сцену первой встречи Петруччо и Катарины. Она займет не больше десяти — двенадцати минут. У нас на заводе много молодежи, поэтому мы решили взять сцену из «Ромео и Джульетты», но пока еще не решили, какую именно. Скорее всего, вторую и третью сцены из второго акта: в саду Капулетти и в келье брата Лоренцо — всего три действующих лица. Вот вы недовольны, что все Шекспир да Шекспир, — продолжала она, хотя никто не высказывал недовольства, — а между тем кружковцы рвутся играть Шекспира, даже ссорятся из-за того, кому играть в этих постановках. Были конфликты! Пришлось мне взять две сцены из «Генриха Шестого», в них участвуют восемь человек. Конечно, мы ставим все в концертном исполнении. Совершенно не дают денег на костюмы. Абсолютно!

Немалого труда стоило Дробову скрыть свое волнение, когда он услышал упоминание о «Генрихе Шестом».

— Какие сцены вы взяли из «Генриха Шестого»?

— Четвертую и пятую сцены из второго акта.

Дробов прикрыл глаза, ему казалось, если он этого не сделает, оба собеседника заметят, как он взволнован: в четвертой сцене второго акта Сеффолк произносит фразу, которая вот уже столько дней неотступно звенит в ушах Дробова: «К законам я влеченья не имею…»

— Когда очередная репетиция шекспировских сцен?

— Завтра, в девятнадцать часов.

— Надеюсь, мое присутствие не смутит кружковцев?

— Пусть приучаются работать в любой обстановке, — сурово сказала Вера Федоровна. — Актер обязан на сцене абстрагироваться от всего привходящего, иначе он не сможет уйти от самого себя, не овладеет искусством перевоплощения.

— Вы говорите, что в сцене «Укрощения» заняты двое кружковцев, а в сценах из «Генриха» восемь?

— Да.

— Разрешите я запишу сейчас фамилии и профессии исполнителей.

— Они у меня выписаны, могу вам дать. — Вера Федоровна протянула Дробову листок из блокнота. Дробов заставил себя положить его в карман, не взглянув на машинописный текст…

* * *

Из клуба Дробов направился в местное управление внутренних дел, где его ждал Янсон.

— Дорогой Эдуард Оттович, я должен воспользоваться вашим телефоном, — сказал Дробов еще с порога. — И попрошу вас обеспечить в заводской гостинице еще одну комнату на имя товарища Кулябки.

— Это мо-о-ожно. — Янсон некоторые слова произносил почему-то нараспев, растягивая гласные. — Гостиница бу-у-дет. С какого дня нужен номер товарищу Кулябке?

— Завтра с полудня. А сейчас с вашего разрешения я соединюсь с Ленинградом.

Разговор с Кулябкой занял три — четыре минуты. Слышимость была скверная. Дробов с трудом разбирал отдельные слова, но понял, что ничего нового по делу Кривулиной нет.

— Вы-то меня слышите? — надрывался Дробов. — Слышите? Выезжайте ко мне и обязательно захватите с собой магнитофон. Вы меня слышите? Захватите магнитофон, на который записан разговор с Клофесом. И обязательно возьмите пленку с записью Клофеса. Вы все поняли? Прекрасно! Жду к полудню! Всего!

Он положил трубку, вынул из кармана список исполнителей шекспировских сцен и взглянул на Янсона. Тот сидел в углу за своим столом и что-то писал. Казалось, он забыл о присутствии в комнате старшего инспектора Ленинградского управления внутренних дел. Дробов развернул список. «Здесь, на этом листке, среди десяти фамилий есть и фамилия убийцы», — подумал он и, поймав себя на этой медлительности, рассердился. «Спокойно, возьми себя в руки!»

И он стал читать написанные от руки строчки:

УКРОЩЕНИЕ СТРОПТИВОЙ

Петруччо, дворянин из Beроны — Березнецкий (завод, лаборант).

Катарина — Левина (аптека, провизор).

ГЕНРИХ VI

Сомерсет — Карпов (поликлиника, монтер).

Сеффолк — Шадрин (завод, инженер).

Уорик — Панов (завод, токарь).

Ричард Плантагенет — Раузин (милиция, лейтенант).

Вернон — Матеюнас (гараж, шофер).

Стряпчий — Остросаблин (пенсионер).

Мортимер — Резник (больница, врач).

Страж — Фальк (почта).

Дробов не мог оторвать глаз от четвертой строчки: «Сеффолк! Вот он, Сеффолк! Инженер Шадрин! Наконец-то мы встретимся!»

Он повернулся к Янсону, тот все еще писал.

— Эдуард Оттович, извините, что отвлекаю, но вашему управлению придется немедленно включиться в работу. Завтра к полудню мне нужно знать как можно подробнее биографию заводского инженера — некоего Шадрина. Вам эта фамилия что-нибудь говорит?

— Да, зна-а-аю. Не платит алименты на сына. Бухгалтерия завода удерживает по исполнительному листу. Вы-ы-пить любитель. Завтра получите более подробные сведения.

— Спасибо. Еще один вопрос. Известно вам, что недалеко от вас в Эстонии есть дом отдыха имени Восьмого марта?

— Конечно. В Этюпе. Хороший дом, отдыхающие хва-а-лят.

— Если не ошибаюсь, Этюп находится в тридцати километрах от вашего Владигорска?

— Да-а-а. Всего лишь двадцать пять минут езды на машине.

— Скажите, отдыхающие в Этюпе бывают во Владигорске?

— Обязательно. Экскурсии два раза в месяц.

— Экскурсии? А что их привлекает у вас?

— Показуха! У нас есть краеведческий музей, а у них есть план культработы. Вот культурник и возит их к нам. Пла-а-ан выполняет. И еще есть немаловажная причина, — усмехнулся Янсон. — Ресторан. Наш ресторан. Здесь можно хорошо выпить и закусить, а у них дом отдыха в лесу, на отшибе от всех «Гастрономов». Мы уж знаем: час на экскурсию, три — на ресторан.

— Вы говорите, Шадрин любит выпить. Очевидно, и он не редкий гость в ресторане?

— Торчит… всегда.

— Кстати, вы помните его имя-отчество?

— Коне-е-ечно. Марк Данилыч. Его зовут Марк Данилыч…

 

Репетиция

Утром следующего дня справка о Шадрине была готова:

«Марк Данилович Шадрин родился в 1917 году в Риге. По окончании Рижского политехникума был принят на работу в Управление пароходства. Во время Великой Отечественной войны оставался в занятой немцами Риге. В 1955 году женился на уроженке Таллина Эльзе Генриховне Клаас и переехал на жительство в Таллин. В 1959 году, не оформив развода, оставил жену с двумя детьми, скрылся из Таллина. Через год был обнаружен органами милиции. В настоящее время платит по суду алименты. Состоит в незарегистрированном браке (проживают совместно) с Левиной Софьей Ефимовной — провизором городской аптеки. Временами подвержен запоям. В общественной жизни завода участия не принимает».

Читая справку, Дробов обратил особое внимание на упоминание о Таллине. Прожив несколько лет в Таллине, Шадрин, безусловно, мог получить оттуда коробку дефицитных конфет. Необходимо навести еще одну справку: когда последний раз Шадрин был в Таллине и с кем там общался…

Встретив Кулябку, Дробов, ни о чем не расспрашивая, протянул ему список исполнителей шекспировских сцен и справку о Шадрине.

— Клофеса нет, зато обнаружен Марк Данилович. И этот Марк Данилович играет роль Сеффолка, — сказал Дробов, но в голосе его не было твердости.

— Вы обратили внимание на характер работы сожительницы Шадрина? Провизор! — многозначительно сказал Кулябко.

— Обратил, конечно. Человек, который изготовляет лекарства, всегда может воспользоваться ядовитыми препаратами. В нашем плане расследования сожительница Шадрина должна занять свое место. Целый ряд медикаментов включает в себя ядовитые вещества. При нарушении правильной дозировки эти вещества могут вызвать смертельный исход.

— Вы приказали захватить магнитофон и пленку с записью Клофеса. Для чего?

— Надо найти возможность записать на магнитофон эту самую строчку, когда ее произнесет на репетиции Шадрин…

— Зачем? Магнитофонная запись юридической силы не имеет.

— Для суда не имеет, но может облегчить следствие Дорофееву. Да и для нас с вами она может иметь значение. Знаете, я пришел к убеждению, что этот Шадрин, что называется, «ушиблен» Шекспиром.

— То есть?

— Похоже, что мысли его постоянно вращаются вокруг шекспировских героев. Из самых различных пьес. Вы помните, как он расшифровал по буквам свою фамилию? Я проверил — и оказалось, что все названные им имена не что иное, как персонажи шекспировских пьес, все до единого!

— Кроме слова «сцена».

— Психологически и это слово находится в том же ряду. Шекспир неотделим от сцены. Сейчас мы пройдем в Управление внутренних дел, я представлю вас местному начальству. Надо с их помощью организовать сегодня запись репетиции на магнитофон.

Кулябко вскинул на Дробова вопрошающий взгляд:

— Вы решили провести следственный эксперимент? Но ведь Клофес записан с телефона, а вы хотите записать его через микрофон. Звучание неизбежно будет иным. Такой материал Дорофееву ни к чему!

— Ну что вы, право, — обиделся Дробов. — У меня вырисовывается план, по которому мы сможем провести точный эксперимент.

…Дробов появился в клубе за час до начала репетиции. Уже в холле первого этажа его оглушила какофония всевозможных звуков. Из какой-то комнаты слышались бухающие удары в барабан и пронзительный звон меди — ударники из музыкального кружка разучивали свои партии. С верхнего этажа неслась песня — шла спевка заводского хора. Откуда-то слышались непрерывные сухие пистолетные выстрелы — в бильярдной шел турнир «мастеров кия».

Дробов поднялся в буфет, он здорово проголодался: столовая гостиницы была закрыта на ремонт. В единственный ресторан городка стояла очередь на улице.

Посетителей в буфете не было. За служебным столиком у окна судачили буфетчица и официантка. Заметив Дробова, буфетчица лениво направилась к стойке.

— Чем угощаете приезжих гостей, товарищ буфетчица? — спросил Дробов. — Учтите, что у меня отличный аппетит. Таких людей и кормить приятно.

— Что имеем, все перед вами.

— Сосиски? Сардельки? Чем сегодня богаты?

— Все перед вами, под прилавком товар не держу.

— Так… — Дробов печально взглянул на буфетную стойку: бутерброды с докторской колбасой и сыром, окаменевшие пряники, винегрет. — А нельзя ли яишенку?

— Вот люди! Я же сказала: что видите, то и есть, а чего не видите — того нет!

— Тогда попрошу чашку кофе…

— Кофе сегодня не будет, кофеварка сломалась.

— Тогда — стакан чая…

— Чая надо подождать — «титан» еще не включен.

— Ладно… — тяжело вздохнул Дробов. — Дайте пару бутербродов с колбасой и сыром, ну и бутылку пива. А какие у вас конфеты?

— Все перед вами.

— Понимаете, мне для подарка… Хочется что-нибудь хорошее… в коробке.

— В коробках нет.

— Говорят, у вас есть конфеты «Пьяная вишня»?

— Были, да сплыли. За два дня раскупили.

— Вот досада! Надо было вчера к вам зайти.

— Вчера? Да их уже дней десять как нет.

— Может, где-нибудь в магазинах есть? Не знаете случайно?

— Вот уж не ищите! Кроме моего буфета, их нигде не было. Сама в Таллине вырвала сорок коробок. Сама вырвала, сама привезла!

— Это вы молодец! Неужели сорок коробок за два дня расхватали?

— Точно. Я их и на прилавок не ставила. Наши артисты все расхватали.

— Какие артисты? Разве у вас есть театр?

— Театр! — презрительно хмыкнула буфетчица. — Наши самодеятельные. Перед отъездом в Ленинград.

— A-а… Этих артистов я знаю. И товарища Летову знаю. Кто же из них такой любитель конфет?

— Да все любители! Летова две коробки схватила, Матеюнас две, Шадрин, помню, взял, Остросаблин… всех теперь и не упомнишь.

— Жаль, что мне не досталось. — Он взял тарелку с бутербродами, бутылку пива и сел за столик.

«Значит, Шадрин покупал «Пьяную вишню» накануне отъезда в Ленинград»… — думал Дробов, машинально жуя черствый бутерброд. Он вынул из кармана театральную афишку спектаклей, шедших в Ленинграде. Хотелось еще раз проверить, в каких спектаклях был занят Шадрин. В чеховской сцене «Свадьба» Шадрин в очередь с Остросаблиным играл роль Ревунова-Караулова, в «Гамлете» — могильщика. В других спектаклях Шадрин не значился. «Значит, ты, голубок, на характерных ролях? Ну-ну, скоро мы узнаем, что у тебя за характер».

К семи часам Дробов вошел в фойе третьего этажа. Навстречу ему поднялась встревоженная Летова:

— Василий Андреич, Сомов установил в репетиционной комнате микрофон, сказал, что репетиция будет записываться на магнитофон. Об этом вы мне не говорили. Все участники взволнованы, никто не понимает, зачем это… возникают разные тревожные предположения…

— Вера Федоровна, дорогая, успокойтесь сами и успокойте других. Просто забыл вам сказать: записываю на всякий случай, мне это может пригодиться.

— Ну все-таки, что вы имеете в виду?

— Разве я не говорил вам, что мне предстоит делать доклад о постановках Шекспира на сценах самодеятельных коллективов? Естественно, что некоторые свои выводы и положения мне хочется подтвердить конкретным материалом, то есть звукозаписями. Такие записи я делал и в других коллективах самодеятельности. Вот и все. Так что для волнений нет никаких оснований.

— Как сказать, — протянула Летова. — «Нет основания для волнения». А вдруг вы этой записью будете подтверждать уничтожающие нас выводы?

— Обещаю не делать этого. — Поймав недоверчивый взгляд Летовой, Дробов пояснил: — Уж так повелось в театральной критике: ругать, не утруждая себя доказательствами, хвалить только с убедительными доказательствами.

— Я вам верю, Василий Андреич, — сказала потеплевшим голосом Летова. — Кружковцы собрались, пройдем в репетиционную. Я сообщила участникам о приезде ленинградского товарища. Может быть, вам лучше начать знакомство с беседы?

— Беседу отложим… потом, если она понадобится. После репетиции задержитесь ненадолго, могут возникнуть вопросы.

В репетиционной, на расставленных вдоль стены стульях, сидели участники самодеятельности. Увидев Дробова, кружковцы, не скрывая любопытства, уставились на него. Летова дважды хлопнула в ладоши, как бы призывая к тишине, хотя никакой нужды в этом не было.

— Хочу представить вам Василия Андреевича Дробова, — начала торжественно Летова. — Василия Андреевича интересует постановка шекспировских пьес в самодеятельных кружках. Пусть вас не смущают микрофоны. Репетиция будет записываться на магнитофон. Запись нужна Василию Андреевичу для подкрепления некоторых принципиальных положений своего будущего доклада. Итак, не будем терять времени, приступим к работе. Петруччо! Катарина! Прошу вас! Начали!

«Катарина — Левина из аптеки»… Дробов не спускал глаз с моложавой рослой женщины. Движения ее были резки, порывисты, низкий, богатый модуляциями голос выразительно передавал гнев, иронию. И все же довольно скоро Дробов понял, что роль Катарины Левиной не по плечу и дана ей, очевидно, ради ее броской внешности и голосовых данных. На протяжении всей репетиции ее смуглое красивое лицо оставалось неподвижным и, как показалось Дробову, настороженным. Несколько раз он ловил на себе ее пристальный взгляд. Шекспировский стих Левина читала ученически, старательно подчеркивая все знаки препинания. Но Дробова не интересовали сценические данные Левиной, ему хотелось составить представление о ее способности играть не на сцене, а в жизни.

Изредка, отрывая взгляд от Левиной, он устремлял его в сторону, где сидели восемь кружковцев — исполнители двух сцен из «Генриха». Кто из них Шадрин? Родился в 1917 году… Очевидно, самый старший из них… тот, который сидит у окна… в очках…

Двойной хлопок в ладоши прервал его наблюдения.

— Петруччо и Катарина свободны! — возвестила Летова. — Начинаем репетировать «Генриха». Четвертую сцену! Прошу!

В этой сцене Дробов знал каждое слово, знал так, что мог бы произнести текст за веек шестерых. Вот сейчас Ричард Плантагенет скажет свою реплику, и сразу же заговорит Сеффолк! По тому, как разместились участники сцены, Дробов понял: на первом плане Плантагенет и Сеффолк. Ну конечно, Сеффолк — тот самый человек, что сидел у окна. Шадрин! Живущий во второй половине двадцатого века советский инженер Шадрин решил, что может, подобно графу Сеффолку, жившему в пятнадцатом веке, подчинять законы своей воле.

Нетерпение охватило Дробова: когда же наконец заговорит Сеффолк? Плантагенет — юный лейтенант милиции — смотрел с отрешенным видом в какую-то одному ему видимую точку. «Входит в образ», — подумал Дробов.

Но вот актер сделал шаг вперед и, повернувшись вполоборота к остальным, произнес глубоким, густым басом:

Высокий седеющий человек с приплюснутым носом, давно не стриженный, поправив очки, раздраженно ответил:

«Сеффолк! Заговорил Сеффолк! Сейчас, буквально через несколько секунд, прозвучит та фраза!»

Взлохмаченный Шадрин, угрюмо взглянув на Плантагенета, заговорил надменно, тяжело роняя слова:

Знакомая интонация! Те же интонации, что и тогда, в Ленинграде! Но голос… Впрочем, голос Клофеса претерпел неизбежное изменение. Одно дело слышать голос непосредственно, другое — по телефону или воспроизведенным на магнитофоне по телефонной записи. Необходимо повторить запись с точным воспроизведением первоначальных условий.

Дальнейший ход репетиции Дробова не интересовал, он только делал вид, что следит за игрой исполнителей, на самом же деле мысли его были направлены к одному: как, не вызывая подозрения Шадрина, осуществить запись по телефону.

Во время краткого перерыва Летова поспешила к Дробову и, нервно теребя носовой платок, устремила на него вопрошающий взгляд.

— Очень интересно, — сказал Дробов. — Ваша трактовка достаточно своеобразна, лишена широко распространенного штампа. Я говорю, конечно, о том немногом, что сейчас увидел. Особенно это заметно в монологе Петруччо. Что касается «Генриха», там тоже есть интересные моменты. В общем, я доволен, что ваша репетиция записана на магнитофон.

Летова не пыталась скрыть свою радость:

— Вот видите! А Ленинград зарубил нам сцены из «Гамлета». Жаль, что вас не было на том просмотре, вы бы нас отстояли.

— Возможно. До какого часа у вас репетиция?

— Как всегда, до половины десятого.

— Тогда сделаем так. Вы продолжайте репетицию, а я проверю запись на магнитофоне. В двадцать один тридцать позвоню вам. Актеров до моего звонка, пожалуйста, не отпускайте, может быть, им придется задержаться на пять — шесть минут.

— Вы хотели поговорить со мной после репетиции…

— Поговорим завтра, я не тороплюсь. Сейчас придет техник и снимет микрофоны. Итак, до завтра…

* * *

За углом, в сорока — пятидесяти метрах от клуба, Дробова ждала машина. За рулем сидел Янсон.

— Успели сравнить запись? — спросил Дробов.

— Успе-е-ели. Похо-о-оже… но не совсем.

— Конечно, не совсем: запись с микрофона может и не совпадать с записью по телефону. Но это поправимо…

В управлении их встретил хмурый Кулябко.

— Похоже и непохоже, говорит так же, а голос разный, — ответил он на немой вопрос Дробова.

— Не совсем понятно и совсем не по-русски: «Говорит так же, а голос разный». Давайте послушаем вместе.

Прослушав и сравнив обе записи, Дробов понял, что Кулябко нашел довольно точное определение. Тембр голоса несколько отличается от голоса Клофеса, но «рисунок» фразы «К законам я влеченья не имею» в обеих записях был абсолютно одинаков: та же пауза после слов «к законам», то же необоснованное выделение слова «влеченья».

— Не теряю надежды на установление идентификации голосов, — сказал Дробов.

Ровно в двадцать один тридцать Дробов позвонил в репетиционную:

— Вера Федоровна? Как там дела? Только что кончили? У меня просьба. Запись хорошая, за исключением первой реплики Плантагенета и двух последующих реплик Сеффолка. Что? Убрали микрофоны? Ничего, выход есть. Попросите своих исполнителей произнести свои реплики в телефон. У меня японский магнитофон с лентой исключительной чувствительности. Да, да, пожалуйста, сейчас. У меня все готово. Жду!

Запись заняла несколько минут. Теперь эксперимент был воспроизведен полностью. Из записи важна была только одна строчка, именно ее звучание должно было в какой-то мере решить, точно ли Клофес и Шадрин — одно и то же лицо.

Дважды в напряженном молчании прослушали они новую ленту, сравнивая ее с ленинградской записью. Свежая телефонная запись была далека от совершенства, делать решающие выводы на ее основании было рискованно. Но одно несомненно, и на этом сошлись все трое — если Клофес и Шадрин разные люди, то безусловно: либо Клофес копировал Шадрина, либо Шадрин копировал Клофеса.

— Проверим на хронометраж, — предложил Янсон, положив на ладонь секундомер. — Интересно, совпадают ли они по времени звучания?

Проверка показала просто удивительное совпадение — и та, и другая запись звучали ровно три и две десятых секунды.

— Воздержимся от поспешных выводов, но подумать есть над чем, — сказал Дробов. — Завтра в девять утра я встречусь с Летовой, а вы, Максим Трофимович, наведайтесь на завод, наведите подробнейшие справки о Шадрине, поговорите с кем полагается. Вас, Эдуард Оттович, попрошу поинтересоваться Левиной, характером ее работы: приходилось ли ей изготовлять лекарства, в состав которых входили ядовитые вещества. Какова система контроля за использованием подобных веществ. Но все это могут установить только специалисты. Придется вам организовать такую проверку через райздравотдел, и, конечно, так, чтобы Левина не подозревала, что проверка имеет к ней какое-то отношение…

* * *

Новая встреча с Летовой состоялась в гостинице, где остановились Дробов и Кулябко. Дробов не сомневался, что Летова прежде всего заведет разговор о вчерашней репетиции. Активно поддерживать такой разговор он опасался, понимая, что его суждения могут оказался откровенно дилетантскими, странными для работника Управления по делам культуры. И потому, как только Летова вошла, Дробов, упреждая ее вопросы, заговорил сам.

— Попрошу вас, дорогая Вера Федоровна, — начал он, расхаживая по небольшому номеру, — попрошу рассказать о ваших подопечных. Меня давно интересует вопрос, кто, как, каким путем приходит в пашу самодеятельность. Понимаю, о всех рассказать не можете, ограничимся участниками вчерашней репетиции.

— Не знаю, что, собственно, рассказывать. — Летова была недовольна таким оборотом беседы. Ей хотелось вести творческий разговор, но, оказывается, товарищ из Ленинграда недалеко ушел от Сомова: тот тоже вечно требует какие-то анкеты, характеристики. — Кто где работает — это я знаю. Мне кажется, самое важное для меня, как руководителя творческого коллектива, знать, вернее понимать, кто талантлив, а кто нет и каковы возможности каждого. Остальное для настоящего искусства значения не имеет.

— Вы думаете? — строго спросил Дробов. — A вот у Станиславского была другая точка зрения. — Дробов не имел никакого понятия о точке зрения Станиславского на этот вопрос, но расчет его оказался правильным: авторитет Станиславского сделал свое дело.

— Да нет, я, конечно, знаю более или менее о каждом, не первый год работаю. Но согласитесь, что знать подробно о всех… при моей загрузке…

— Конечно, конечно, я понимаю, — быстро согласился Дробов. — Ограничимся в нашем разговоре, так сказать, «шекспиристами». Сведения мне нужны для доклада, да и для статьи небезынтересны. Меня интересует их психология. Не испугались ли они глубины, масштабности необычных для нас страстей шекспировских героев?

— Вот уж нет! — живо отозвалась Летова. — Поначалу я была уверена, что Шекспир их испугает, казалось бы, все чуждо: эпоха, герои, проблемы, психика. Но мои сомнения исчезли при первой же застольной читке. Вернее, после читки, когда началась «драка» за роли. На роль Катарины претендовали сразу четыре исполнительницы. Представляете, в каком я оказалась положении?! Кому из трех отдать предпочтение? Я говорю «из трех», потому что четвертая явно не годилась на такую роль по своим внешним данным. Я остановилась на Левиной, но пока что недовольна — деревянная она какая-то… Скованная…

— Очевидно, не может войти в образ, уйти от самой себя, преобразиться, — сказал Дробов, вспоминая формулировки, читанные им в газетных рецензиях на спектакли.

— Уйти от самой себя? Когда я училась в институте, я слушала лекции замечательного педагога и артиста Бориса Андреевича Бабочкина. Так вот, он всегда утверждал, что актер, преображаясь, должен оставаться самим собою, должен идти от самого себя. Вы не согласны с этим?

Дробов понял, что Летова втянет его сейчас в сложнейший театроведческий спор.

— Это требует специального разговора, — сказал он. — Мы еще к нему вернемся. Вы рассказали о реакции женского состава, а как реагировала мужская часть коллектива?

— Почти так же. Плантагенет и Сеффолк — вот две роли, вокруг которых разгорелись главные страсти. Не представляете, как мне было трудно. Да что я говорю «было трудно»? Страсти не улеглись до сих пор. На роль Плантагенета претендовали трое, на роль Сеффолка — двое. С Сеффолком было лучше, потому что Шадрин имел явные преимущества перед Луговым, а с Плантагенетом хуже — двое из троих безусловно имели равные шансы. Я остановилась на Раузине из милиции только потому, что он пластичнее других, в шекспировских пьесах пластика важна, как нигде. И вот теперь соперник Раузина даже не здоровается с ним. Впрочем, и Луговой не скрывает своей неприязни к Шадрину.

— А Шадрин, вы считаете, справится с ролью? Как он прошел в Ленинграде? Если не ошибаюсь, он играл в «Свадьбе» Ревунова-Караулова?

— В Ленинграде ему не пришлось играть.

— Как не пришлось? Я говорю о Шадрине. Разве вы не показывали в Ленинграде «Свадьбу»?

— Показывали, но без Шадрина. Он так подвел нас! Я думала, у меня будет инфаркт! В «Гамлете» он играл роль могильщика, дублера у него нет. А в «Свадьбе» он играет в очередь с Остросаблиным. Причем Остросаблин, безусловно, переигрывает его. И вот когда второго сентября выяснилось, что сцены из «Гамлета» не пойдут, Шадрин в тот же день запил. Представляете? Кошмар! Стыд! Вечером я усадила его пьяного в поезд и дала телеграмму Левиной, чтобы встретила. Я, конечно, сообщила на завод о его безобразном поведении. Это счастье, что у него был дублер.

Рассказ Летовой ошеломил Дробова настолько, что он не сразу нашел нить дальнейшего разговора. «Значит, в день преступления Шадрина в Ленинграде не было? Впрочем, почему не было: второго уехал, а третьего мог вернуться. Вполне допустимо, тем более что такой вариант как нельзя лучше устраивал Шадрина: уехал из Ленинграда второго, а преступление совершено пятого. Проверить, тщательно проверить его алиби!»

— Значит, Шадрин пьет? — спросил Дробов, чтобы как-то разрядить паузу. — А вы не боитесь, что он подведет вас, играя Сеффолка без дублера?

— А что делать? Роль сложная, и при всей своей одержимости Луговой не вытянет… И все же вы правы: попробую заняться с Луговым индивидуально. Теперь несколько слов об остальных исполнителях.

Но мысли Дробова были заняты теперь совсем другим, и он почти не вникал в слова Летовой. «Значит, Шадрин — ложный след? Редчайшее совпадение косвенных улик. Столько совпадений: играет Сеффолка, перед отъездом в Ленинград, покупал «Пьяную вишню», живет с женщиной, которая имеет возможность достать экзогенный яд, и, наконец, имя и отчество — Марк Данилович… Значит, если преступник не он, то кто-то из труппы, кто его, безусловно, знает. Теперь уж нельзя сомневаться, что убийца — участник местной самодеятельности… Да-да, неудачи иногда приближают к победе…

 

Одним неизвестным меньше

Янсон сидел в своем кабинете и читал сводку о происшествиях за минувшие сутки. Увидев Дробова, он виновато улыбнулся.

— Знаете, Василий Андреевич, ничего существенного о Луговом пока сообщить не могу. Работает буфетчиком в городском ресторане, в меру жуликоват. Я задание да-а-ал, дня через два получим более подробные сведения с места его рождения и из Центрального архива Советской Армии.

— Давно он живет у вас?

— Три года. Приехал из Нарвы вместе с женой. Но об одном случае я все-гаки хочу рассказать. Может быть, вам это пригодится. Второго сентября наш угро получил сведения, что Лугового обокрали. Однако до сего времени заявление от потерпевшего не поступило. Спрашиваю начальника угро, откуда им известно о краже. Оказывается, случайно. От соседки по квартире. Она встретила на лестнице жену Лугового, та плачет. Спрашивает: что случилось? Оказывается, пропало дорогое кольцо. Было закрыто на ключ в комоде, лежало в глубине ящика, под бельем, и вдруг исчезло. Замок цел, а кольца нет. Луговая говорила, что кольцо золотое, с бриллиантом. А заявления в угро так и не поступило.

Перед Дробовым возникло первое совещание оперативной группы: на столе лежит содержимое сумочки Кривулиной. Рядом с металлическим рублем — золотое кольцо с прозрачным, как стекло, камешком. Дробов тогда удивился, узнав, что этот камень, уступающий в блеске дешевой чешской бижутерии, — настоящий бриллиант. Экспертиза установила, что кольцо старинное, на его внутренней стороне когда-то была выгравирована буква «о». Следы гравировки были заметны даже без лупы.

— Эдуард Оттович! — Дробов не мог скрыть своего возбуждения. — Вы не представляете, как важна ваша информация. Вам покажется странным, но я почти убежден, что человек, укравший это кольцо, имеет прямое отношение к преступлению в кинотеатре «Антей». Прошу вас как можно скорее соединить меня с Ленинградом…

* * *

Проверка показала, что Шадрин третьего сентября утром явился на завод, был на заводе и четвертого, а пятого, отработав смену, присутствовал на цеховом производственном совещании. Таким образом, его алиби было полностью установлено.

— В этом я почти не сомневался, — сказал Дробов Кулябке. — Ну что ж, в нашем уравнении одним неизвестным стало меньше, значит, и решать его будет легче. Сегодня суббота, и Шадрин выходной… выходной… — повторил он, разминая папиросу. — Вот что… — Задумавшись, он продолжал мять папиросу, не замечая, что из нее сыплется табак. — Сделайте так, чтобы Шадрин не смог сегодня принять участия в репетиции. Это очень важно. Репетиция назначена на четырнадцать часов, сейчас начало одиннадцатого. Если действовать быстро — времени хватит.

— Вы не считаете нужным поделиться со мной вашим новым планом? — подчеркнуто холодно спросил Кулябко.

— Сегодня приедет Дорофеев, обсудим план вместе, самым подробным образом! Но сейчас дорога каждая секунда. А ну как Шадрин уйдет куда-нибудь из дому и появится на репетиции? Он мне там ну никак не нужен сегодня! Поэтому не теряйте драгоценного времени, обеспечьте отсутствие Шадрина. Это первое, а второе — каким-нибудь способом доведите до сведения Летовой, что Шадрина на репетиции не будет. О предстоящем отсутствии Шадрина Летова должна узнать не позднее двенадцати часов. Надеюсь на ваш опыт и находчивость. Не пренебрегайте помощью Янсона.

— Это все?

— Нет, не все. Я только что говорил по телефону с Ленинградом. К нам выезжает Дорофеев. Поезд приходит в пятнадцать часов. Прошу вас встретить его, проводить к Янсону и до моего прихода ввести в курс дела.

— Хорошо. Значит, встречаемся у Янсона?

— Да.

— Тогда я пошел.

— Желаю!

После ухода Кулябки Дробов достал из портфеля первый том собрания сочинений Шекспира и углубился в чтение «Генриха VI».

Работа приучила Дробова к бессистемному чтению. Он вынужден был читать не то, что ему хотелось, а то, что необходимо было прочесть в связи с расследованием очередного уголовного дела. В свое время Дробов опубликовал в одной из центральных газет небезынтересную статью под евангельским названием «Вначале было слово». В статье говорилось о вредном влиянии дурной литературы и фильмов на рост преступности среди молодежи. В первоначальном варианте статьи Дробов высказывал предположение, что в художественной литературе, в кино и телепередачах убийства должны происходить «за кулисами», так как подобные сцены могут вызвать опасную реакцию у некоторых подростков с дурными наклонностями. Выбросить этот абзац его заставил… Шекспир. Просмотрев множество уголовных дел, Дробов обнаружил немало случаев, когда убийцы объясняли свое преступление влиянием прочитанных романов, рассказов, увиденных кинофильмов. Однако ни один из преступников не назвал при этом имен Шекспира и Достоевского. Поначалу Дробов решил, что эти люди никогда не читали и не видели на сцене трагедий Шекспира, не смотрели инсценировок и кинофильмов по романам Достоевского. Но нет, многим преступникам были знакомы и романы Достоевского и трагедии Шекспира, но ни один преступник не ссылался на их дурное влияние. Быть может, поэтому Дробов начал свою статью весьма претенциозно: «Великое искусство не может творить зло».

Перечитывая сейчас Шекспира, Дробов подумал, что на этот раз ему, возможно, придется пересмотреть свое утверждение. Но неужели шекспировский Сеффолк мог послужить для убийцы Кривулиной хотя бы косвенным толчком к совершению преступления! «Нет, нет, — спорил Дробов с собою, — это просто совпадение, и только. Шекспир здесь ни при чем!»

Резкий стук в дверь оборвал его размышления. В номер вбежала Летова.

— Нет, вы только подумайте, — начала она, задыхаясь, — можно ли так работать?! Я вас спрашиваю, Василий Андреич, можно ли так относиться к искусству?

— Что случилось, Вера Федоровна? — Дробов придвинул стул. — Сядьте, успокойтесь и расскажите, в чем дело.

— Они сорвали репетицию, которую я назначила специально для вас. Это возмутительно!

— Кто и почему сорвал репетицию?

— Военкомат! Час назад к Шадрину явился нарочный из военкомата и увел его. Мне позвонил Сомов, объяснил, что военкомат проводит проверку офицерского состава. Что делать? Ума не приложу!

— Действительно, не повезло. Но здесь уж ничего не поделаешь: дело военное — приказано — выполняй!

— Понимаю, все понимаю, но такая досада! Представляю, как расстроятся участники, когда узнают, что репетицию отменили.

— А зачем ее отменять? Из-за одного человека? Тот же Луговой может подменить Шадрина. Тем более что вы все равно решили ввести его в спектакль.

— Я думала об этом. Но какое у вас создастся впечатление? Луговой ведь совсем «сырой». Я отработала с ним только первые реплики, а потом переключилась на Шадрина.

— Но текст-то Луговой знает?

— Еще как! Текст у него прямо от зубов отскакивает!

— Чего же лучше? Проводите спокойно репетицию. Кстати, что собою представляет Луговой?

— Луговой? Ну что я могу сказать? Довольно начитан, общителен, разговорчив. Участник Отечественной войны, до сих пор люто ненавидит немцев, ругает их по всякому поводу и без повода. Очень любит выступать в концертах самодеятельности. Правда, его выступления ничего общего с искусством актера не имеют, это, скорее, фокусы…

— А именно?

— У него имеется три номера. Во всех трех зрительный зал принимает участие. Кто-нибудь из зрителей задает ему восемь рифмованных слов, он их записывает и буквально через минуту сочиняет и читает на эти рифмы стихотворение. Стихи, конечно, ерундовые, но, представьте, публике это нравится. Потом у него есть номер, который называется «справа налево». Кто-нибудь из зрителей выкрикивает какое-нибудь длинное слово, а он сразу же произносит это слово, как бы читая его справа налево. Глупый номер, однако имеет успех. Но особенно восхищают зрителей его математические способности, которые он демонстрирует в своем третьем номере: умножение в уме. Четырехзначные на четырехзначные! Он проделывает это молниеносно, за десять — пятнадцать секунд! Непостижимо! Я под страхом смертной казни не смогла бы.

— Я тоже, — усмехнулся Дробов. — Вы успеете предупредить Лугового о репетиции?

— Ой, да! — Летова вскочила. — Бегу! Только бы за стать его дома! До скорого свидания.

— До скорого! Увидимся в два часа.

* * *

Дорофеева Кулябко увидел еще в окне вагона. Состав медленно проплывал вдоль платформы, Дорофеев приветственно помахал Кулябке рукой, а тот широко шагал по перрону, стараясь не отстать от вагона. Наконец буфера лязгнули, поезд остановился. Следом за Дорофеевым на платформу спрыгнул высокий человек в светло-голубой спортивной куртке. Кулябко опытным глазом сразу определил, что спутнику Дорофеева около сорока.

— Знакомься, Максим, — сказал Дорофеев. — Это Новиков Борис Николаевич. Следователь из Комитета государственной безопасности. Прибыл по нашему делу. А где Дробыч?

— Занят по этому самому нашему делу. Сказал, что освободится в начале пятого.

— Получит сюрприз. И ты тоже. Что будем делать, Борис Николаевич?

— Должен позвонить местному уполномоченному КГБ, а потом, как говорится, будем действовать по обстоятельствам. Конечно, я хочу как можно скорее встретиться с товарищем Дробовым, узнать, что ему удалось здесь сделать.

— Тогда пройдем сейчас к Янсону, — предложил Кулябко. — Оттуда вы можете позвонить в комитет. Кстати, Дробов после репетиции тоже придет к Янсону.

Кулябко не удивился приезду работника Комитета госбезопасности. Он помнил сообщение Дробова о том, что убийством Кривулиной заинтересовался КГБ. Значит, чекистам стало известно что-то, если Новиков приехал сюда.

Новиков шел молча. Темно-коричневый южный загар, плотно сжатые губы, слегка нахмуренные густые брови делали его лицо замкнутым, малоподвижным.

— Должно быть, с юга недавно? На курорте были? — спросил Кулябко, тяготясь молчанием.

— Нет, — сухо ответил Новиков.

Дорофеев усмехнулся. Он знал причину «курортного» загара Новикова. Два последних месяца Новиков провел на южном берегу Кавказа в поисках бывшего командира взвода зондеркоманды Афанасенко, орудовавшего в сорок втором году на Псковщине. Это был изощренный садист. Положив на голову пленного партизана картофелину, Афанасенко отходил шагов на десять в сторону, вынимал пистолет и неторопливо объяснял:

«Ты не бойся. Сейчас выстрелю, и картошины на твоей голове как не бывало! Твое дело маленькое — стоять, не шевелиться, под руку мне не говорить. Тогда я не промахнусь, все будет зер гут!»

Потом он долго целился в картофелину, упиваясь предсмертным ужасом жертвы, несколько раз опускал и подымал пистолет, грустно приговаривая:

«Рука сёдни без твердости. Стой, не моргай! — И стрелял, не целясь, в живот партизана. — Как обещал, так и выполнил, — говорил он, подходя к распростертому окровавленному телу. — Картошины-то на твоей голове нет, вона куда отлетела».

Розыск Афанасенко продолжался много лет, наконец в конце мая стало известно, что его видели на юге Кавказа. Два месяца понадобилось Новикову и его помощникам из Сухумского комитета госбезопасности, чтобы засечь преступника. Ранним весенним утром, когда пожилой чистильщик обуви раскладывал свои щетки и тюбики с сапожным кремом, вблизи его стеклянной будки бесшумно остановилась машина. Выйдя из «Волги», Новиков минуту-другую смотрел на хмурого, обросшего седой щетиной чистильщика.

«Смотреть любишь? — сердито спросил чистильщик. — Иди в кино. Там две серии крутят, три часа смотреть будешь».

«Закрывайте лавочку, Афанасенко, — сказал Новиков. — Вешайте замок — и в машину. Быстро!»

Вернувшись в Ленинград, Новиков включился в новый розыск. Шагая сейчас по маленькому городку, он уже не думал об Афанасенко: где-то здесь притаился «волк среди людей», его надо найти и обезвредить.

По дороге в милицию Кулябко рассказал об истории с Шадриным и почему Дробов просил по телефону Дорофеева привезти кольцо Кривулиной…

Янсон встретил их своей обычной добродушной улыбкой.

— Мой кабинет к вашим услугам, товарищи. Я буду ря-я-ядом, понадоблюсь — не стесняйтесь. Но прошу вас, товарищ Дорофеев, передать мне кольцо Кривулиной. Вы, конечно, привезли его?

— Привез.

— Товарищ Дробов полагает, что это кольцо украдено у одной жительницы нашего города, некой Луговой. Василий Андреич придает этому факту, если он подтвердится, бо-о-ольшое значение. Сейчас я пошлю за Луговой. Товарищ Дробов просил, чтобы вы, товарищ Дорофеев, присутствовали при моем разговоре с Луговой.

— Дробов проинструктировал вас о характере разговора?

— Да, коне-е-ечно…

— Хорошо. Когда она явится, я в вашем распоряжении.

Позвонив в местное отделение КГБ, Новиков сел за стол Янсона, взглянул на Кулябку и неожиданно усмехнулся. Усмешка мгновенно смыла с его лица замкнутость и неподвижность.

— У вас неплохая выдержка, товарищ Кулябко, — сказал Новиков. — Признайтесь, вам не терпится узнать, почему я здесь и почему вообще в это дело вмешался наш Комитет?

— Что ж, не отрицаю, очень заинтересован, дело у нас общее.

— Совершенно верно, дело наше общее. Так вот, Кривулина никогда не была Быковой. Ее девичья фамилия Рябова. Раиса Ивановна Рябова. Эту Рябову мы разыскивали уже давно, но она довольно искусно заметала свои следы. В сорок пятом году, присвоив себе биографию советской патриотки Зинаиды Быковой, она оказалась с Красной Армией на территории Чехословакии. В те горячие дни нашего яростного наступления могло случиться всякое. Когда там было разбираться! Но в сорок восьмом году наши органы уже знали, что комсомолка Зинаида Быкова была казнена фашистами за попытку к бегству из концлагеря С-113. Дальнейшее расследование показало, что Рябова зимой сорок первого года тоже оказалась в плену и находилась в одном лагере с Быковой, но довольно скоро стала предательницей и завербовалась в армию изменника Власова. Судя по дальнейшему, Рябова знала несложную биографию Зинаиды Быковой, но запомнила ее неточно, так как не думала, что ей придется воспользоваться этим именем. Отсюда некоторая путаница в ее автобиографии и анкетах. И хотя Рябова не раз меняла и фамилию, и местожительство, и работу, все же мы напали на ее след, и если бы Кривулину — Рябову не убили в сентябре, то в октябре ее уже никому убить не удалось бы.

— Почему?

— Потому что к этому времени она бы оказалась под надежной охраной тюремных решеток. Убийство Кривулиной, безусловно, связано с ее изменой родине…

Тихо звякнул телефон, Кулябко снял трубку.

— Янсон говорит. Попросите товарища Дорофеева зайти в соседнюю комнату, сейчас придет Луговая.

* * *

Ванда Сергеевна Луговая, глуповатая пожилая женщина, считала себя значительной особой только на том основании, что почти все соседки по дому где-то работали, она же могла жить на содержании мужа, не работая.

В эту субботу, после неожиданного ухода мужа на репетицию, Ванда Сергеевна, оставшись одна, разложила четыре пасьянса, потом заказала по телефону билет на четырехчасовой сеанс и переоделась, чтобы спуститься в парфюмерный магазин «Красота» за краской для волос. Неожиданно раздался продолжительный, резкий звонок. «Почта», — подумала Ванда Сергеевна, но, открыв дверь, увидела знакомого квартального, младшего лейтенанта милиции.

— Пришел с доброй вестью, — сказал младший лейтенант. — Нашлось ваше кольцо. Начальник отделения майор Янсон просит вас немедленно прибыть в милицию. Вот как мы работаем: вы и не заявляли, а мы все равно нашли!

— Нашлось кольцо? Не может быть! — обрадовалась Ванда Сергеевна.

— Точно, нашлось. Майор зря говорить не будет…

Войдя в помещение милиции, Ванда Сергеевна, не понимая почему, вдруг оробела, радостное возбуждение ее угасло, и она вошла к Янсону с растерянной, вымученной улыбкой.

— Ванда Сергеевна Луговая? — спросил Янсон и, не дожидаясь ответа, указал на стул. — Садитесь, прошу вас. Недавно мы задержали вора-рецидивиста. При обыске у него обнаружены несколько колец. Арестованный заявил, что не помнит, где, когда и у кого украл их. Не исключено, что среди обнаруженных колец есть и ваше золотое кольцо с бриллиантом.

На лице Ванды Сергеевны появилось нескрываемое удивление!

— Вы говорите, что у вора нашли золотое кольцо с бриллиантом?

— Именно так. Потому и вызвали вас.

— Но… Понимаете ли… Муж мне сказал… его ведь не было, когда украли… Он был в Ленинграде. Когда приехал, я ему рассказала… он как раз приехал, когда я собралась к вам, чтобы заявить, а он сказал, что смешно беспокоить милицию из-за пустяков. Оказывается, кольцо было не золотое, а только позолоченное, а камень тоже поддельный.

— Ах вот что! А мы удивлялись, почему вы не тревожите нас. Теперь все поня-я-ятно. Но все равно, золотое ли, медное ли, вор должен отвечать за сам факт воровства. Поэтому я вас прошу осмотреть внимательным образом изъятые у вора пять колец. Если обнаружите похищенное у вас, укажите, какое именно ваше. — Янсон поднял лежащий на столе лист белой бумаги, под которым лежали кольца.

— Подойдите поближе, осмотрите каждую вещь.

Луговая склонилась над кольцами. Кольца были схожи, в каждом поблескивал прозрачный камешек. Два кольца из пяти Луговая сразу же отодвинула в сторону. Оправа у них была шире, чем у трех остальных.

— Вот оно, — сказала Луговая, взяв в руки одно из оставшихся.

— Вы уверены в этом?

— Конечно! У меня же верная примета. Там внутри когда-то была буква «о», потом ее стерли, да не совсем. Вот посмотрите.

Янсон и Дорофеев с деланным вниманием всматривались в следы гравировки.

— Сомнений никаких, здесь действительно была бу-у-ук-ва. Необходимо оформить опознание протоколом.

Отодвинув в сторону кольца, Янсон взял авторучку.

— Ванда Сергеевна, вы допрашиваетесь в качестве свидетельницы по обвинению Кулькова Ивана Захаровича в краже. Прежде чем перейти к основным вопросам, прошу вас ответить на несколько во-о-опросов, имеющих чисто личный характер, гаков уж порядок, — сказал он с сожалением. — Итак, прошу вас назвать свою фамилию, имя, отчество.

— Луговая Ванда Сергеевна.

— Как ваша девичья фамилия?

— Луговая.

— Вы, очевидно, не поняли моего вопроса. Какую фамилию вы носили до замужества?

На лице Ванды Сергеевны появились красные пятна, она испуганно смотрела на Янсона.

— До замужества… Луговая, — тихо сказала Ванда Сергеевна.

— Но ведь фамилия вашего мужа — Луговой? Вы что, родственники?

— Нет… — Красные пятна выступили и на ее полной шее. — Когда мы регистрировались в загсе, он принял мою фамилию.

— Редчайший случай! Какая же у него была фамилия до регистрации? Очевидно, очень неблагозвучная, раз он решил сменить ее?

— Нет, почему же? — обиделась вдруг Ванда Сергеевна. — У него тоже была хорошая фамилия — Истомин. Только он сказал… сказал, что хочет изменить из любви ко мне…

Лицо Ванды Сергеевны полыхало, она сидела опустив голову, стараясь не встретиться взглядом с Янсоном.

— Чувство, достойное уважения, — заметил Янсон. — В загсе, наверно, удивились. Где вы регистрировались?

— В поселке Лендеры. Это в Карелии, поселок такой. Там Семен Семеныч клубом заведовал, а я там и родилась. Мы оттуда, как зарегистрировались, уехали в Нарву.

— Долго вы прожили в Нарве?

— Два года. У Семена Семеныча беспокойная натура, говорит, что не любит засиживаться на одном месте, говорит, что любит перемену природы.

— Кольцо это он вам подарил?

— Он.

— Когда?

— Да еще перед свадьбой…

Дальнейший опрос уже не представлял никакого интереса ни для Янсона, ни для Дорофеева.

— Кольцо пока останется у нас, — сказал Янсон, прощаясь с Вандой Сергеевной. — Оно понадобится на суде как вещественное доказательство. Вас вызовут в суд в качестве свидетельницы.

Из милиции Ванда Сергеевна вышла в хорошем настроении, — она успеет зайти в парфюмерный магазин «Красота» и не опоздает на четырехчасовой киносеанс.

 

Снова на репетиции

Придя на репетицию, Дробов застал ту же картину, что и накануне: драмкружковцы сидели вдоль стены и ждали привычного хлопка в ладоши — «начинаем работу!» Он сразу определил, кто из них Луговой: шестеро были на вчерашней репетиции, седьмого он видел впервые.

Закинув ногу на ногу, Луговой сидел, вытянув длинную шею, уставившись в потолок. По потолку вяло ползала большая муха.

Последовал традиционный хлопок в ладоши, и исполнители поднялись на сценическую площадку. Плантагенет произнес первую реплику, следом заговорил граф Сеффолк:

Голос Лугового звучал, как слепок с голоса Шадрина. Те же интонации, та же акцентировка на тех же словах, те же жесты, движения… «Эта Летова натаскивает своих питомцев, как канареек, — все поют на один лад, — подумал Дробов. — Нет, опираться на магнитофонную запись, очевидно, нельзя. Надо создать такую ситуацию, при которой Луговой выдаст сам себя, если он действительно преступник».

Дробов оставался на месте, но меньше всего его интересовало происходящее на сцене. Он обдумывал новый план расследования, при котором еще до опроса или ареста Лугового станет ясно, имеет ли он отношение к убийству Кривулиной.

— Пойду покурю, — сказал он шепотом Летовой.

Неслышно ступая, Дробов вышел из комнаты. Телефон был в соседней комнате. Соединившись с Янсоном, он отдал необходимые распоряжения, сделал несколько быстрых коротких затяжек и вернулся в репетиционную. На сценической площадке находились исполнители пятой сцены, в которой Луговой не участвовал. Он сидел на своем прежнем месте, в той же позе — закинув ногу на ногу, но теперь взгляд его был устремлен не на потолок, а на сцену. Губы его слегка шевелились, можно было подумать, что он суфлирует всем исполнителям пятой сцены.

«И верно, он одержим Шекспиром, — подумал Дробов. — Вернее, не Шекспиром, а шекспировскими злодеями».

Дробов пристально вглядывался в Лугового, внешность которого не понравилась ему с первого взгляда: на тонкой шее покачивалась маленькая лысеющая голова, большие круглые очки прикрывали редкие белесые брови, время от времени он почему-то надувал щеки. Глядя на эту очкастую голову с надутыми щеками, Дробов вспомнил об учении какой-то индусской секты о том, что души умерших людей переселяются в различных животных. «Душа Лугового после смерти обязательно переселится в кобру», — подумал он и тут же рассердился на себя. Сколько раз убеждался он, как опасно принимать во внимание внешность людей. Год назад в него стрелял бандит, носивший кличку Христос. Бандит и верно был похож на классическое изображение «сына божия». Дробов остался жив только потому, что электромонтер ЖЭКа — один из понятых — выбил пистолет из рук Христа. У понятого была круглая большая голова с приплюснутым переломанным носом, маленькие, глубоко сидящие бесцветные глазки, низкий лоб. Когда в управлении внутренних дел ему вручали ценный подарок, Дробов узнал, что этот человек с лицом убийцы усыновил двух сирот из детского дома, о которых заботится, как родной отец…

Наконец Дуговой перестал шевелить губами, вытащил сигарету и стал вертеть в руках коробок со спичками. Было ясно, что сейчас он пойдет курить. И верно, Луговой направился к выходу. Через минуту поднялся и вышел Дробов.

Луговой сидел на широком подоконнике, в его бледных губах была плотно зажата дымящаяся сигарета.

Дробов подошел к нему с незажженной папиросой и попросил прикурить. Луговой с любезной улыбкой протянул ему спички и подвинулся, как бы приглашая Дробова сесть рядом.

— Вы, кажется, принимали участие в ленинградском смотре? — начал разговор Дробов, садясь на подоконник.

— Да, посчастливилось.

— Долго у нас пробыли?

— Совсем мало, с первого по шестое.

— Понравился вам Ленинград?

— Еще бы! Красивый город. Большой.

— Вы, конечно, побывали в наших театрах, в кино?

— Где там! Утром репетиция, вечером спектакль…

— Вера Федоровна говорила мне, что вы увлекаетесь Шекспиром. Интересно, что вас привлекает в его драматургии?

— То же, что и всех, — характеры персонажей. Сильные, решительные, готовые ради достижения цели и на героизм и на злодейство. — Он помолчал немного и, стряхнув пепел с сигареты, добавил: — Увы, в наше время таких характеров не встретишь.

— Вы думаете?

— Конечно. Убийцы в нашей стране, как бы вам сказать, измельчали, что ли… Убивают, главным образом, в пьяном виде, просто так, из-за ничего… А вы проследите, как хитро действуют убийцы у Шекспира, как умно готовятся к преступлению, с какой решимостью, с каким холодным расчетом. Ничего подобного теперь нет…

— Напрасно вы так думаете. — Дробов внимательно следил за выражением лица Лугового. — Напрасно. В вашем маленьком городе, возможно, ничего подобного и не случается, но в больших городах водятся злодеи не хуже шекспировских, уверяю вас.

— Не знаю… В больших городах не жил и в газетах про это никогда не читал.

— Да разве газеты пишут про такое? У меня брат работник милиции, так он мне иногда рассказывает… Совсем недавно у нас в Ленинграде произошло вполне шекспировское преступление. И знаете где? Невозможно представить! В кино! Понимаете, в кино! Забыл, в каком именно. Кончился сеанс, а в ложе женщина сидит, не выходит. Оказывается, ее пытались отравить. Правда, есть предположение, что она сама отравилась, но мой брат придерживается другой точки зрения, уверяет, что имела место попытка отравления. И заметьте, никакого ограбления, все содержимое сумочки, — там было сто рублей, — все, все цело. Брат уверен, что здесь имела место попытка избавиться от опасного свидетеля. У них в милиции до сих пор спорят об этом: одни говорят, самоубийство, другие — убийство. Теперь все ждут, когда эта женщина придет в себя, тогда все разъяснится.

По мере того как Дробов говорил, Луговой явно терял над собой контроль. Без всякой нужды он снимал и протирал дрожащими руками очки, на низком морщинистом лбу проступила испарина.

— Значит… простите, я не понял… эта женщина осталась жива?.. — запинаясь, спросил он.

— Жива, но пока как бы и не жива.

— Не понимаю… — Луговой поднес спичку к дымящейся сигарете, — как это — жива и не жива?.. Не понимаю…

— Она жива, но яд оказал на ее организм своеобразное воздействие. Она никого не узнает, не отвечает на вопросы. Профессор уверяет, что такое состояние может продолжаться очень долго, но может случиться и так, что она внезапно, скажем завтра, придет в себя, и тогда сразу все выяснится.

Зажженная спичка догорела до конца, но Луговой не почувствовал ожога. Швырнув окурок в урну, он вытер рукавом вспотевший лоб.

— С утра температурю, — сказал он вдруг хриплым голосом. — Пришел, чтобы не сорвать репетицию… Грипп, должно быть…

— Зря пришли, — живо отозвался Дробов. — Грипп — дело серьезное, надо отлежаться, иначе могут быть осложнения.

— Скажу сейчас Вере Федоровне, что не могу… Она отпустит.

— Конечно, отпустит. Не тяните с этим. Я еще зайду в буфет, а вы сейчас же идите домой, и — в постель. Вызовите врача, с гриппом не шутят.

Расслабленной походкой Луговой направился в репетиционную. Дробов выглянул в окно. В сквере, на скамейке, сидел Кулябко, на другом конце скамьи сидел, углубившись в газету, высокий смуглый человек в спортивной бледно-голубой куртке.

* * *

Луговой вышел из клуба и быстро пошел в сторону, противоположную его дому. По дороге он дважды неудачно пытался остановить идущие мимо машины, наконец ему повезло: заметив поднятую руку Лугового, какая-то потрепанная старая «Победа» затормозила, из шоферской кабины выглянул водитель в мятой морской фуражке с «капустой».

— Не откажите в любезности, подбросьте к вокзалу, — взмолился Луговой. — Я заплачу…

— А уж это как хозяин, — сказал, широко улыбаясь, водитель и обернулся к сидящему в машине человеку. — Как, хозяин, проявим чуткость?

— Если заплатит, пусть садится, нам спешить некуда.

— Заплачу, конечно, заплачу, — обрадовался Луговой.

Водитель открыл дверцу кабины, и Луговой плюхнулся на сиденье.

— Значит, на вокзал, пожалуйста!

— Есть на вокзал, пожалуйста! Пять минут — и на месте. А цена-то всего пара целковых.

— Вы понимаете, мне нужно потом заехать еще в два-три места… Это займет немного времени, самое большое — час.

— Обсудим, — весело отозвался водитель. Светофор вспыхнул красным огнем и преградил им дорогу. — Хозяин, гражданин хочет зафрахтовать наш лайнер на целый час. Какие указания?

— Гривенник! — послышался лаконичный ответ.

«Мародеры, черт бы вас побрал!» — выругался про себя Луговой.

— Пожалуйста! — сказал он вслух, вытащил поспешно десять рублей и сунул водителю.

— О’кей! — сказал водитель. — Сейчас дадим «полный вперед!».

«Победа» подкатила к вокзалу, Луговой выскочил из машины и, широко шагая, скрылся в здании.

Вернулся он довольно скоро.

— Немного подождем, — сказал водитель. — Хозяин пошел за сигаретами.

Луговой взглянул на часы:

— Он недолго?

— Сейчас явится.

Прошло несколько минут. Сидя рядом с шофером, Луговой даже не заметил, как «хозяин» оказался на заднем сиденье.

— Куда держим курс? — спросил водитель Лугового.

— На улицу Октября, дом десять.

— Подскажите, как ехать, мы ведь здесь проездом…

— Сейчас прямо и вправо.

— Есть сейчас прямо и вправо.

Дом десять по улице Октября оказался пятиэтажной новостройкой. Луговой вышел из машины, бросив на ходу:

— Минут через пятнадцать поедем дальше.

— Давай, давай! — поощрительно сказал водитель. — Время — деньги, или, говоря по-американски, тайме из монэ!..

Луговой вышел из дома через десять минут. Он успел переодеть костюм, вместо рубашки на нем был свитер, в одной руке Луговой держал чемодан, в другой — объемистый портфель. Через плечо было перекинуто летнее пальто.

— Садитесь сюда, — приоткрыл дверцу хозяин машины. — А чемодан в багажник. Сережа, открой багажник.

— Есть Сережа открой багажник! Прошу ваш чемоданчик. Сейчас пристроим — и «в дальний путь на долгие года»! Куда теперь? На вокзал?

— Сначала в сберкассу. Не успели выписать командировочные. Придется на свои ехать, потом, конечно, выплатят.

— Далеко едете? — полюбопытствовал хозяин, копа машина тронулась.

— Да нет, поблизости… В Тарту.

— Слыхал. Хороший, говорят, город. Надолго?

— Дней на пять… Товарищ водитель, попрошу в этот переулок, сразу же за углом.

— Есть! Ошвартуемся за углом!

Машина круто завернула в переулок и остановилась. Не расставаясь с портфелем, Луговой степенно вошел в сберкассу.

Ждать пассажира пришлось недолго. Не успел водитель выкурить маленькую трубку-носогрейку, как Луговой уже появился на ступеньках сберкассы.

— Все! — сказал он. — Теперь финиш — вокзал!

— Есть финиш — вокзал!

Машина рванулась с места, выехала на Морскую и понеслась к вокзалу. Редкие прохожие провожали ее осуждающим взглядом — явное превышение дозволенной скорости. На перекрестке Морской и Партизанской водитель, не снижая скорости, наехал на желтый свет. Тотчас же раздался резкий переливчатый свисток.

— А, черт! — водитель нажал на тормоз, машина злобно заскрежетала и остановилась.

Не спеша, точно прогуливаясь, к «Победе» подошли два орудовца — лейтенант и дружинник с красной повязкой на рукаве. Лейтенант козырнул:

— Ваши права?

— Права? — Водитель сунул руку в боковой карман пиджака, потом в задний карман брюк, потом снова в карман пиджака и растерянно развел руками: — Оставил дома, товарищ лейтенант. Переодевался и оставил в старом пиджаке.

— Очень плохо. Машина ваша?

— Хозяина.

Дружинник открыл дверцу «Победы».

— Кому из вас принадлежит машина?

— Ну мне, а что?

— Паспорт у вас с собой?

— Такого закона нет, чтобы советский человек всюду таскал с собой паспорт.

— А у вас, товарищ водитель, паспорт с собой?

— Да, понимаете, все документы оставил в старом костюме.

— Придется проехать в отделение. Подвиньтесь вправо, — приказал лейтенант водителю. Тот, не споря, выполнил приказ, и лейтенант занял его место.

— Товарищи, я здесь человек случайный, — заговорил, тяжело дыша, Луговой. — Попросил подвезти до вокзала, мне в командировку, поезд уходит через полчаса. — Он пригнул голову, чтобы выйти из машины.

— Оставайтесь на месте, гражданин, — жестко сказал дружинник и сел в машину. Луговой оказался посредине между дружинником и смуглым человеком в бледно-голубой спортивной куртке.

— Товарищи… — начал он, но лейтенант уже тронул с места, и «Победа» повернула к центру городка…

 

…Неизвестных больше нет

Вернувшись на другой день в Ленинград, Новиков и Дробов встретились в Управлении комитета госбезопасности.

— С результатами расследования этого дела в Ленинграде я знаком, — сказал Новиков. — Меня интересует ваша работа во Владигорске.

Слушая сообщение Дробова, Новиков делал какие-то пометки в небольшом карманном блокноте, изредка задавая Дробову вопросы.

— Почему он назвал себя Клофесом? — спросил Новиков. — В этом что-то есть. Назвал бы себя Петровым, Ивановым — их в Советском Союзе миллионы, — ищи ветра в поле! А он вдруг — Клофес!

— Со стыдом признаюсь, долгое время я сам не понимал этого. Помогла, представьте, Летова. Как говорил Козьма Прутков, «и терпентин на что-нибудь полезен».

— Вы посвятили ее в наше дело? — нахмурился Новиков.

— Неужели я дал основания для таких предположений? Просто, говоря о Луговом, Летова упомянула о его выступлениях на концертах самодеятельности. Был у него такой номер: зрители выкрикивали какое-нибудь длинное заковыристое слово, а он мгновенно произносил это слово прочтенным справа налево. Прочтите фамилию Клофес справа налево, и вы поймете, откуда она взялась.

На какую-то долю минуты Новиков задумался. Дробов наблюдал, как выражение сосредоточенности на лице Новикова сменилось сперва недоумением, потом улыбкой.

— Сефолк! Сефолк! — воскликнул он. — И впрямь, этот Луговой помешался на Шекспире. Ну а все-таки почему он ее убил?

— Тут могут быть два варианта. Вариант первый. Луговой боялся, что Кривулина его выдаст. Вариант второй. Встретив случайно Лугового, Кривулина начала его шантажировать, требуя за молчание деньги. Должно быть, ее требования превышали его возможности. Он вынужден был отдать ей бриллиантовое кольцо, она же, очевидно, требовала, так же как и с Куприянова, ежемесячную дань. И тогда он решил избавиться от нее радикально.

— Оба варианта приходили и мне в голову, но оба они уязвимы. Чем могла Кривулина — Рябова угрожать Луговому? Тем, что она выдаст его, сообщит властям, что он власовец? Так?

— Скорее всего.

— Но ведь Луговой мог угрожать Кривулиной тем же самым. Она тоже служила в армии Власова и тоже скрыла этот факт. Выходит, что Луговой боялся Рябову, а Рябова почему-то не боялась ею. Почему?

— Думал над этим и я; к сожалению, не нахожу ответа. Очевидно, ответ будет получен во время допросов. Когда вы думаете начать?

— Медлить оснований нет. «Дружеская беседа» состоится сегодня вечером. Кстати, вы уверены, что Луговой не знает о кольце?

— Что именно?

— То, что его жена признала кольцо своим?

— Ничего не знает. Он ушел на репетицию в тринадцать тридцать и с тех пор с женой не встречался. Когда она вернулась из кино домой, он уже был арестован.

* * *

В течение недели Луговой допрашивался дважды. Новиков отдавал должное его сообразительности и хитрости. Луговой улавливал расставленные ему ловушки и довольно ловко обходил их. Он не отрицал своей попытки бежать из городка, сказав, что задумал это давно, чтобы избавиться от жены, которая ему опротивела.

— Почему вы не развелись, как это делают тысячи других людей? — задал вопрос Новиков.

Луговой и на это нашел, казалось бы, убедительный ответ. Разыграв мимическую сцену, изображающую внутреннюю борьбу, колебания, нерешительность, отчаяние, Луговой сообщил приглушенным голосом:

— Она знала компрометирующие меня факты.

— Какие?

Луговой ответил не сразу, последовала новая мимическая сцена. Новиков терпеливо ждал.

— Я иногда допускал пересортицу вин в буфете, — последовал после паузы ответ. — Жена знала об этом, я был у нее в руках, она грозилась…

Это был шаблонный прием уголовника: признаться в малом, чтобы отвести обвинение в большом.

— Кстати, почему вы приняли фамилию жены?

— Я не знал, что это запрещено.

— Не виляйте, вы отлично знаете, что это не запрещено. Очевидно, у вас были причины для такого решения?

— Луговой звучит более красиво…

После второго допроса Новиков не вызывал Лугового целую неделю. За это время данные о Луговом пополнились новыми сведениями.

Перерыв между допросами Новиков сделал умышленно, злая, как нервничает преступник в такие длительные «паузы», уверенный, что в эти «пустые» дни следователь добывает все новые и новые улики.

На очередной допрос Луговой явился, отягощенный мрачными предположениями. Следователь положил перед ним кольцо и, не задавая вопросов, сказал, усмехаясь:

— Эта вещица Кривулиной — Рябовой больше не понадобится, обойдется без украшений. — Сказал и сел, ожидая реакции Лугового.

Вытянув длинную шею, Луговой уставился на кольцо, надувая щеки, шумно выдыхая воздух.

Новиков угадывал ход мыслей Лугового. Теперь уж Луговой не сомневался, что за эту неделю случилось то, чего он боялся больше всего, о чем ему говорил Дробов: Рябова пришла в себя и, конечно, рассказала, с кем она была в кино, кто и почему хотел ее отравить. Сказав «а», она сказала и «б» — объяснила, что заставило его, Лугового, пойти на такой шаг.

— Ваша жена, — услышал он голос следователя, — увидев это кольцо, в отличие от вас, сразу же узнала его по букве «о».

Снова Новикову казалось, что он читает мысли Лугового: «Ванду вызывали… допрашивали… Она признала кольцо… Ее, конечно, спросили, почему не заявили в угро, и она объяснила почему…»

— Какие подарки кроме кольца вы делали Рябовой?

— Никаких…

— Откупались деньгами? Сколько вы дали ей в июле? Помните, когда она приехала с экскурсией из Этюпа и увидела вас в ресторане?

Луговой молчал.

— Вы не хотите отвечать?

— Семьдесят рублей. — Луговой передернул плечами, ему стало вдруг холодно.

— Она требовала от вас ежемесячной выплаты определенной суммы? Какой именно?

Этот вопрос был подсказан Новикову знакомством с делом Куприянова, от которого Кривулина требовала за молчание выплаты определенной ежемесячной суммы. Естественно было предположить, что такое же требование она предъявила и Луговому.

Услышав вопрос Новикова, Луговой уже не сомневался, что Рябова жива, иначе откуда знать следователю об их июльском разговоре.

— Сто рублей, — с трудом выдавил Луговой.

— Сто рублей. Немалая сумма. За что же она требовала с вас сто рублей, гражданин Клофес?

Обращение «гражданин Клофес» лишило Лугового остатков самообладания.

Новиков видел: убийца в нокдауне, еще один-два точных удара — и он получит нокаут.

— Молчите? Я вас понимаю. Признаваться в таких грехах страшно. Но я облегчу вам задачу, напомню, что произошло пятого сентября. Вы купили четыре билета в ложу «Б» в кинотеатр «Антей», решив покончить с опасной свидетельницей, с вымогательницей. До этого вместо очередной выплаты вы вручили ей бриллиантовое кольцо, сославшись на отсутствие денег. Кольцо она тут же надела на палец, хотя оно было ей мало. Минут за двадцать до конца сеанса, в темноте, в ваших руках появилась коробка конфет «Пьяная вишня», которую вы приобрели в вашем клубном буфете незадолго до отъезда в Ленинград. Вот такую коробку, точно такую, посмотрите. — Новиков вынул из стола узкую коробку. — Конфеты в ней лежат по две в ряд. Одну из них вы заранее убрали, поэтому Рябова могла взять только отравленную конфету…

Маленькая голова Лугового качалась на тонкой шее, словно ее душил тесный и жесткий воротник. Новиков продолжал:

— В конфете была славная начинка — крупинка смертельного яда. Вы знали, что Рябова умрет почти мгновенно, и когда замолкли ее хрипы, которых не было слышно за грохотом бесконечных выстрелов и взрывов в этом фильме, вы, прежде чем уйти, попытались снять с нее кольцо. Пришлось повозиться. Но когда вы дернули его изо всей силы, кольцо соскочило с пальца, упало на пол и покатилось. Вы потратили несколько минут, чтобы найти его, но темнота, опасность, нервы — все это мешало вам. Боясь, что сеанс кончится с минуты на минуту, вы поспешили уйти без кольца. Вы так спешили, что даже не сняли черных перчаток, — они, кстати, обнаружены в вашем чемодане вместе с коричневым плащом, в котором вы были тогда в кино. Вот так, гражданин Луговой. Если я допустил какую-нибудь незначительную неточность, можете меня поправить. Это пойдет вам же на пользу. Вы молчите? Может быть, теперь вы скажете, что заставило вас пойти на такое преступление?

Впившись пальцами в сиденье с гула, Луговой смотрел на следователя обезумевшими от страха глазами, пытался что-то сказать и не мог. Спазмы сдавили ему горло.

— Раз молчите вы, придется говорить мне, — продолжал Новиков. — Шестого сентября, услыхав по радио объявление, — вы знаете, о каком объявлении я говорю, — вы решили запутать расследование этого дела. Из будки телефона-автомата вы позвонили в милицию, наплели всякую ерунду, назвав себя Марком Даниловичем Клофесом. Вы назвали имя-отчество Шадрина, потому что злы на него, поскольку он одареннее вас, ну а фамилия Клофес — загадка для детей младшего школьного возраста. Вы ловко читаете слова справа налево. Вот так, гражданин Луговой. Впрочем, никакой вы не Луговой, но об этом — потом. А сейчас, если вы в состоянии говорить, ответьте все же: почему вы решили убрать Кривулину — Рябову?

— Она… она… — Луговой сорвал с себя очки и, держа их дрожащими пальцами, невнятно бормотал: — Она… грозилась… Грозилась, что погубит меня… хотела оклеветать…

— Каким образом она могла вас погубить?

— Я же был в плену… в концентрационном лагере… у фашистов. В лагере кто-то выдавал немецкой администрации коммунистов… евреев… — Он умолк, зрачки его без очков стали огромными.

— Дальше!

— Рябова угрожала, что заявит… будто это делал я… А как бы я мог доказать, что не я?..

— Неплохо придумали, Луговой, — усмехнулся Новиков. — Неплохо. На мертвого можно сваливать все, на живого — труднее, вы этого не учитываете.

Брошенное вскользь замечание Новикова укрепило догадку Лугового: Рябова жива и, конечно, дает показания, предстоит очная ставка.

— Где и когда вы познакомились с Рябовой?

— Не помню… в армии… во время войны…

— Что с вашей памятью, Луговой? Быть может, вы забыли, что орудовали в армии изменника Власова? Отвечайте! Когда вы оказались в так называемой Русской освободительном армии предателя Власова?

— Меня насильно… грозили повесить…

— Какую должность вы занимали в этой бандитской армии? Не вздумайте лгать, это вам только повредит.

— Я был в штабе… рядовым работником…

— И оказались с Власовым в Чехословакии, когда он бежал под ударами наших войск?

— Да… В Чехословакии Власова захватили, а мне… а я отстал.

— Очевидно, вы были важной птицей у Власова, если оказались при нем даже в Чехословакии?

— Нет, нет, я был рядовым штабным офицером.

— Не скромничайте, Луговой. Цианистый калий упал к вам не с неба. Нам известно, что только самые приближенные к Власову мерзавцы получали яд, чтобы покончить с собой, если окажутся в руках советских органов. Ведь Рябова тоже служила у Власова, но яда не получила…

— Она добровольно вступила, а я — под страхом смерти… На суде она, наверно, наврала, что ей угрожали…

— На каком суде?

— Когда ее судили за то, что она служила у Власова.

— С чего вы взяли, что ее судили?

— Она сама мне рассказала в июле, при встрече. — Он умолк, потрясенный внезапно мелькнувшей догадкой.

— Рябова до сих пор не была судима, ей удалось скрыть свое преступное прошлое, — сказал Новиков.

Глаза Лугового налились яростной злобой.

— Гадина! — выкрикнул он, потеряв всякую власть над собой.

— Луговой! Не забывайте, где вы находитесь!

— Она сказала… Она обманула меня! Тварь!

— Что она вам сказала? Чем вы так возмущены?

— Эта тварь сказала, что ее судили за измену в сорок шестом году, что она отбыла свой семилетний срок в лагере на Колыме, что теперь ей ничего не страшно. Гадина! Тварь! Стерва! — зашелся криком Луговой.

Причину столь неистовой ярости Лугового Новиков понимал. Если бы Луговой знал, что Рябова тоже скрывает свое преступное прошлое, тогда бы она боялась его, а не он ее.

— Гадина! Гадина! — продолжал выкрикивать Луговой.

Новиков ждал, когда Луговой переборет приступ необузданной истерии. Побелев от ярости, Луговой потрясал над головой кулаками, его посиневшие губы дергались и кривились! Новиков поставил перед Луговым стакан воды.

— Выпейте!

Трясущимися руками Луговой обхватил стакан и, стуча зубами о стекло, стал пить, давясь и обливаясь водой. Сделав последний глоток, он все еще сжимал в руках граненый стакан. Наступила реакция. Он тяжело дышал, его лоб покрылся испариной, голова бессильно свесилась на грудь.

— Признаете вы себя виновным в измене Родине? — громко и отчетливо спросил Новиков.

— Признаю, — шепотом ответил Луговой, по-прежнему не подымая головы.

— Признаете себя виновным в том, что пятого сентября тысяча девятьсот шестьдесят девятого года решили уничтожить опасного свидетеля своего преступного прошлого — Рябову Раису Ивановну, дав ей отравленную конфету?

— Признаю…

— Подпишите протокол. — Новиков придвинул к Луговому исписанный лист бумаги, и тот, не глядя, подписал его крупными, кривыми буквами…

Когда увели Лугового, Новиков откинулся на спинку кресла и неподвижно, закрыв глаза, просидел так несколько минут, потом вдруг резко выпрямился и набрал номер телефона.

— Дробов? Новиков говорит. Сообщаю: уравнение решено, неизвестных больше нет…