Юрий в бездне
Бездна падала в меня… Или нет, наоборот, скорее всего, это я падал в бездну. И не в бездну, а пожалуй, в Бездну — настолько глубокой была эта пропасть, эта яма. Вниз, вниз, вниз. Всё быстрее и быстрее….
Почему–то я не чувствовал тела, как будто его у меня не было вовсе, но спустя неопределённый промежуток времени вдруг дали о себе знать какие–то непонятные ощущения, и я понял, что плоть восстанавливается. Это напомнило мне… нет, не знаю. Словно как что–то маленькое становится всё больше, раскрываясь подобно цветку. В придачу ко всему этому было страшно холодно и абсолютно темно, но постепенно тьма начала рассеиваться, хотя холод не отступал. Я подумал, что, возможно, умер.
Падение наконец прекратилось, и моё заново обретённое тело неожиданно мягко упало на… ну, какую–то поверхность, слегка спружинив. Стало чуть–чуть потеплее. Где я нахожусь, чёрт возьми? Откуда это я столь долго летел? М-да, одни вопросительные знаки…
Где–то блестело что–то с прямыми углами. Тьма по–прежнему окружала меня, но теперь её девственная целостность несколько нарушилась. Что–то блестящее справа, слева… Я повернул голову — больше нигде ничего не блестело. Что же это, твою мать, такое, подумал я, пристально вглядываясь во все эти углы. Ответов, естественно, не было никаких. Да я и не надеялся на ответы, если честно, по крайней мере, на такие скорые. Рано или поздно всё так или иначе разъяснится. Рано или поздно всё так или иначе встанет на свои места.
Я ощупал своё тело — всё было на месте: ноги, руки, голова. Это заставило меня взглянуть на сложившуюся ситуацию с чуть меньшим пессимизмом. Одет я был в костюм, ноги были в носках, на шее — галстук. Пальцы коснулись (пола?). Что–то мягкое, ворсистое — похоже, ковёр,
Но почему тут так темно?!
Я встал. Нащупав на руке часы, нажал подсветку. 24:32. Чего?! Какие ещё «24»?!?!?!
Вглядевшись получше, я понял, что запаниковал зря: мои «Монтана» показывали пятый час ночи. 04:32. Успокоившись, я начал медленно приближаться к одному из блестящих прямоугольников. Что же это всё–таки такое?
На полпути я замер. Только сейчас до меня дошло, кто я вообще такой и что препятствовало моему Падению. Последнее воспоминание: кулак Русакова соприкасается с моей челюстью, я нажимаю на курок и… Угу. Так. Выходит, я вырубился, но сейчас очнулся. Угу, так. И ещё раз: угу, так. И, пожалуй, м–да–а…
Когда меня нокаутировали, было три часа дня, сейчас, похоже, царила ночь. Где я был всё это время? Неужели валялся в обмороке?! С моих глаз и мозга вдруг словно кто–то снял фильтры, и реальность явилась во всей своей красе. Тьма рассеялась, неясные очертания стали ясными. Истина первая: я находился дома у Марины (а где же я ещё должен был наводиться?). Истина вторая: блестящие прямоугольники есть не что иное как окно и стёкла в дверцах стенки.
Я ощупал рукой челюсть. Она болела и немного опухла, но сломана, кажется, не была. Ещё почему–то сильно ныл затылок — наверное, я ударился, когда падал. Ну, Русаков… Стоп! А где же он сейчас? И где хозяйка квартиры?
— Марина! — выкрикнул я осторожно, вернее, почти прошептал.
Ничего.
Нащупав выключатель, я пробормотал, усмехнувшись: «Да будет свет!». Свет стал. Диван был пуст. Может, Марина у себя в комнате, а Русаков ушёл? Надо проверить.
Спустя пять минут я убедился, что в квартире нахожусь в полном одиночестве, и что шлюха–хозяйка на пару с санитаром–психопатом куда–то слиняли, заодно прихватив с собой и мой служебный пистолет
Молодцы, что и говорить… Во рту чувствовался солоноватый привкус крови, и чтобы избавиться от него, я направился в ванную, где всё прополоскал. Щека изнутри оказалась разодранной, два зуба были сломаны. Осколков от них во рту не обнаружилось, следовательно, теперь они находились в моём желудке. Странная фантазия вдруг озарила сознание: так ведь можно и всего себя сожрать. Сперва — зубы, потом — дёсны, горло. Пищевод исчезнет в себе же, туда же отправятся руки, ноги, голова с мозгом. Бр-р! И о чём я только думаю?
При помощи обнаружившейся в шкафчике над раковиной импортной туалетной воды и полотенца я более–менее разобрался с ссадиной на затылке; ссадина эта уютно располагалась за левым ухом, на самой вершине огромной шишки. На ощупь та была мягкой и болезненной, и я подумал: вот уж повезло так повезло.
Потом я пошёл на кухню, врубил свет и там. Приготовлю себе кофе, пожалуй. Посижу, попью его, подумаю заодно о том, о сём. Чёрт, но интересно, куда же всё–таки смылись Русаков и Марина? Почему они оставили меня здесь одного? И вернутся ли они в ближайшее время?
Пока кипятилась вода, я закурил. Русаков — убийца, это точно. Господи, как он мне врезал, сволочь! Это было… так… тринадцать часов назад. Неужели я столько времени и правда валялся без сознания?
Вода закипела, я вырубил плиту и, разыскав в Маринином столе всё необходимое, сделал себе кофе. Затяжка, глоток, затяжка, глоток. «А она — шалава конченная, — всплыли на поверхности памяти слова Олега, соседа Марины. — Мы её втроём ебали, а потом и вдвоём ещё». Вот сучка. Да ещё и минетчица к тому же, раз он предостерегал меня от поцелуев. А, все они такие! Их нужно именно трахать и только. Ничего больше. Жаль, конечно, что всё вот так вот получилось. Если бы не Русаков, я бы, может, успел сделать две полезные вещи: переспать с Мариной и заодно, имея санкцию на обыск, обшарить квартиру. Но… стоп! Почему бы мне не заняться этим прямо сейчас? Пока Марина отсутствует, я наверняка успею всё здесь перерыть, и, может быть, отыскать какие–нибудь улики против Русакова. Может, Лаховский оставил после себя какие–нибудь записи? Или фотографии?
А подписи понятых можно, наверное, и подделать.
Чтобы быстрее приступить к осуществлению задуманного, я сделал не один, а сразу два глотка кофе. При определённом наклоне чашки уже можно было увидеть её дно с небольшой трещинкой. Я затушил сигарету и задумался над новым вопросом, пришедшим в мою голову: а что вообще Русаков делал у Марины? Судя по тому, что он решил, будто это она его заложила… значит, они не… или…
«Навела, шлюха!»
(или сука — как он там сказал?)
А что, если они оба замешаны в убийстве?!
Не знаю, не знаю, не знаю, проклятье, не знаю, чёрт возьми! Но почему–то мне кажется, что Марина здесь не при делах, а вот Русаков, похоже, действительно является насильником и убийцей. Но зачем он всё–таки пришёл к сестре своей жертвы, к своей бывшей любовнице, которая, оказывается, шлюха, совокупляющаяся с подростками? Что заставило его явиться сюда?
Я наконец допил чёртов кофе, вымыл чашку и покинул кухню. Было уже пять утра, светало. Так, это сейчас уже воскресенье, получается? Я решил, что, пожалуй, начну обыск с комнаты Александра, и плевать на отсутствие понятых. Раскрытие этого преступления теперь было для меня делом личным.
Открыв дверь, я вошёл в комнату. Нашёл выключатель, врубил свет. Так, с чего же начать? Мой взгляд упал на приоткрытую дверцу шкафа для одежды. Мне вдруг захотелось распахнуть её пошире и заглянуть туда, в темноту, где, казалось, прятался какой–то органический хищник–магнит, притягивающий меня к себе, как обычный магнит — железку. Почему–то стало прохладней, и я почувствовал себя слабым и беззащитным, словно младенец. Раньше такие ощущения мне никогда не приходилось испытывать.
Влекомый непонятной силой, я медленно приблизился к шкафу. Правая рука вытянулась вперёд — она вдруг показалась мне чужой и очень длинной — и коснулась дверной ручки.
Труп Марины с дыркой во лбу рухнул прямо на меня — обнажённый и слегка окровавленный. Я завопил и только где–то секунд пять спустя понял, что воплю лёжа. Вот оно, доказательство, чёрт побери! Прямо на мне, мёртвое и голое… О боже!
Скинув с себя труп, я поднялся. Ноги дрожали, руки тоже. Что ж, вот и ещё один пациент для папочки — то–то он обрадуется. А в деле уже целых два трупа, один из которых убит выстрелом из моего пистолета. Угу, так это что же у нас получается? А это у нас получается (я присел на кровать), что после того, как я оказался в обмороке, Русаков… Ну да, всё ясно как дважды два. Он убил Марину из моего ПМ и сбежал, неизвестно по каким соображениям оставив в живых меня. Но почему Марина голая? Была она изнасилована или нет? Как мне это выяснить? Я ведь следователь, а не эксперт…
Присев на корточки, я осторожно раздвинул ноги трупа. Они были холодными и достаточно окоченевшими, из чего я смог сделать заключение, что убийство было совершено… ну, от пяти до десяти часов назад, где–то так. Мои пальца коснулись влагалища — того самого, в которое я так жаждал проникнуть. Вот и проник, ха. Но ведь и не поймёшь, насиловали её или же нет. Пальцы скользнули вглубь. Не знаю, что я надеялся там обнаружить — вероятно, какие–то остатки спермы, но некрогинеколог из меня получился плохой. Холодные стенки влагалища не оставили на моих пальцах никакой визуальной или тактильной информации. Было бы там хоть чуть–чуть спермы, я бы, думаю, это понял.
Или же она была слишком глубоко.
Только тут я обратил внимание на тот факт, что у меня, оказывается, мощнейшая эрекция. Коснулся рукой ширинки — ни хера себе! А если бы кто–то засёк меня здесь? Ну, сказали бы, доработался парень. Классическая некрофилия. Мне и самому стало страшно от своих действий и мыслей. Это всё из–за сотрясения, точно! Боже, твою мать, да разве я когда–нибудь мог подумать, что буду ковыряться между ног у трупа?! Патологоанатомы — другое дело, это их профессия, а я…
А я следователь. И, провались всё к чёртовой матери, я на работе, пускай сейчас и выходной. Так что я имею полное право делать всё, что может так или иначе помочь расследованию, и в моих действиях нет ничего такого шизофренического. Это — моя работа.
В конце концов мне удалось убедить себя в том, что всё, что я делаю — абсолютно нормально, по крайней мере, с точки зрения профессионального сыщика. Теперь следовало бы ещё проверить и анус Марины — может, что–то удастся обнаружить там? Я должен быть уверен, что её изнасиловали.
Для удобства я уложил Марину на диван. Эрегированный член немного мешал работе… Расстегнув ширинку, я освободил его — без всяких сексуальных намерений. Стало полегче.
Мне было неудобно перед самим собой, но я всё же одной рукой кое–как задрал ноги трупа чуть–чуть кверху, чтобы осмотр проходил без проблем. Я поймаю тебя, Русаков, я всё равно тебя поймаю, потому что из–за тебя у меня неприятности. Это ведь из–за тебя я вынужден делать то, что делаю. Скривившись от омерзения, я сунул указательный палец в анальное отверстие Марины. Он скользнул внутрь на удивление очень легко. Я понял, что был прав, предположив, что перед смертью девушка была изнасилована.
Палец блестел. У меня родилось и тут же укрепилось подозрение, что это какая–то смазка. Точно так же дело обстояло и с Марининым братом. Всё сходилось.
С незначительным опозданием до меня дошло, что там, внутри, мой палец (кажется) коснулся чего–то твёрдого. Твёрдого? Там?!
С холодной расчётливостью патологоанатома я повторил процедуру.
Да, что–то действительно там было! Но, проклятье, слишком глубоко, чтобы я мог это достать. Мне вспомнился фильм «Молчание ягнят», который когда–то показывали по какому–то каналу. В нём маньяк запихивал в горло жертв личинки насекомых. Но, чёрт возьми, что же запихнул Русаков в прямую кишку мёртвой девушки?!
Я снова вытащил палец и вытер его о покрывало. Член по–прежнему стоял, что достаточно сильно меня отвлекало. Пришлось прошвырнуться до ванной и быстренько разрешить проблему. Видел бы кто… Ну а что я должен был делать?!
Теперь мне нужно было где–нибудь отыскать пинцет или что–то в этом роде. Я перерыл все ящики стенки в зале — ничего. Обшарил всю кухню — то же самое. Я уже отчаялся, но в спальне Марины мне повезло. В шкафу, на полке с различной косметикой, лежал примерно пятнадцатисантиметровый пинцет. Не знаю, что она им делала, для чего он был ей нужен — может, брови выщипывала, но это было именно то, что я искал.
Вернувшись в комнату Саша, я присел на колени перед диваном и приступил к делу. Пинцет скрылся в анусе Марины почти полностью, коснулся того самого «чего–то твёрдого». Надо было теперь это как–то подцепить, зацепить и извлечь. Я сгорал от профессионально–патологического любопытства — что же такое спрятано там? О чёрт… так… блядь!.. Опять сорвалось… ещё раз…
Я устало выдохнул из себя переработанный воздух, вдохнул новую — свежую — порцию и снова приступил к работе. На лбу выступил пот, подмышками тоже всё вспотело. Я думал, что всё, бесполезно, мои пальцы уже устали сжимать этот проклятый пинцет, но вдруг попытке на восемьдесят третьей мне показалось, что я всё же за что–то ухватился.
Я перестал дышать. Теперь надо было действовать крайне осторожно — работа предстояла ювелирная. Раньше бы я никогда не рискнул ковыряться вот так вот в мертвеце, тем более, женского пола, но сейчас относился к этому с поразительным для самого себя хладнокровием.
Крепче сдавив пальцами пинцет, я потянул его на себя. То, что было внутри, кажется, начало медленно выходить наружу. Ну, ну… Ну же! Пот катился с меня чуть ли не ручьями, пальцы тоже вспотели. Пинцет вышел из ануса уже сантиметров на пять. Марина лежала спокойно, безразличная к тому, что я с ней проделывал. Интересно, Русаков запихнул в неё эту штуку до или после её смерти?
И тут — бля–адь! — мои пальцы в очередной раз соскользнули, хватка пинцета ослабла. Я, заматерившись, ударил кулаком по дивану. Нет, ну надо же так!
Вытерев руки о рубашку, я снова уцепился за пинцет. Ухватить то самое мне на этот раз удалось с третьей попытки — сейчас оно находилось уже ближе к выходу. Моё лицо располагалось прямо перед промежностью Марины, внутренняя поверхность её левого бедра касалась моей щеки. Так, теперь осторожней, медленнее… Я вновь принялся тащить на себя пинцет, и скоро в анальном отверстии показалось что–то белое.
Это была бумажка, свёрнутая в трубочку. Местами она была в сперме, местами — в кале, местами — в жирных пятнах. Отложив пинцет, я брезгливо взял её в руки и начал разворачивать. На запястье пискнули часы — оказывается, было уже шесть. Всё, ночь прошла. Я почему–то вспомнил Назаренко — какой бы он мне диагноз поставил, увидев меня здесь?
Бумажка представляла из себя вырванный из тетради листок в клетку. Я развернул её, потому что был уверен, что там, внутри, есть какая–то важная для следствия информация.
И я, похоже, оказался прав.
«НАПАТАЛКЕ»
Чего–чего?! Какое ещё «напаталке»? Что–то такое древнее, индейское… или нет?
По коже вдруг побежали мурашки, руки затряслись. Вначале я не сообразил, с чего бы это, но потом мне стало ясно, что просто подсознание, опередив сознание, всё же расшифровало загадочную надпись. Может, оно и ошибалось, но это следовало проверить.
«Напаталке».
«На потолке».
На потолке?!
Не выпуская из своих пальцев это безграмотное послание Русакова, я начал медленно поднимать голову. Мне было очень страшно — я и представить себе не мог, что увижу сейчас наверху, «напаталке». Ради чего вообще Русаков оставил эту записку?
Не вставая с колен, я закрыл глаза и дальше голову поднимал уже в темноте. Так, вроде бы всё. Раз, два… два с половиной…
А, хрен с ним, три!
И мои веки разомкнулись. Не знаю, что я ожидал увидеть на потолке, но там ничего не было, кроме люстры.
Я бы так, наверное, стоял хрен знает сколько, пялясь «напаталок», как вдруг меня затошнило. На теле выступила испарина, рвотные массы быстро заполнили рот, и я, давясь всем этим, побежал в туалет. Рухнул на колени перед унитазом. Это породило в моём сознании весьма странную и неожиданную мысль: унитаз — Бог, а моя рвота — вроде как своеобразное жертвоприношение. М-да…
Закончив блевать, я вернулся в комнату. Похоже, сотрясение мозга отразилось на мне не только физически, но и психически, вынуждая галлюцинировать — трупа Марины в комнате не было. Всё это мне крайне не понравилось. Итак, у меня, похоже, поехала крыша. От такого вывода я был далеко не в восторге, ещё бы. Но что самое интересное, при всём этом мыслил я довольно здраво. Забавно.
Большим плюсом в сложившейся ситуации был тот факт, что теперь мне не надо было сообщать об убийстве, огромнейшим минусом — то, что теперь мне придётся, вероятно, посетить Назаренко. А ведь я отлично помню, как возился с трупом Марины, как лез в него пинцетом… а пинцет–то вот он лежит! Хм, если труп был галлюцинацией, то это что, получается, я совал пинцет в пустоту?!
Рухнув на диван, я уставился в стену напротив и принялся напряжённо думать. Было ясно, что Русаков с Мариной куда–то съебались, прихватив и мой ствол. Но почему они не убили меня — для Русакова ведь это означало безопасность?
Чисто машинально, не знаю, зачем, я сунул руку в карман пиджака. Вздрогнул и приоткрыл рот. Что–то лежало там, похожее на свёрнутую в трубочку бумажку. Не может быть…
Когда я вытащил свою руку, пальцы сжимали ту самую записку — «напаталке». На ощупь и на вид она была абсолютно реальной. Но я знал, что это галлюцинация, знал… хотя и не мог поверить в это. Неужели у меня настолько серьёзные внутричерепные повреждения?!
Я снова спрятал несуществующую на самом деле записку в карман, встал и приступил к обыску. Перевернув вверх дном всю комнату, я не обнаружил практически ничего. Ящики стола были пустыми, тумбочки (их было две) тоже. Как и чем, чёрт возьми, жил этот Лаховский? Марина говорила, что он целыми днями смотрел телевизор — вот он стоит. Есть ли необходимость его разбирать, надеясь найти что–нибудь внутри, под корпусом? Нет, глупости это, такое только в детективах всяких бывает.
Я решил, что больше, наверное, мне здесь находиться не стоит. Не имеет смысла. Надо смотаться домой и отдохнуть. Или сперва заехать к отцу — посоветоваться? Или сразу в больницу? Ладно, в машине разберусь, что к чему.
Покидая комнату, я снова коснулся взглядом шкафа. Воспоминания о вываливающемся оттуда трупе Марины заставили меня подойти к нему и отворить дверцу. Больше никаких трупов там не было. Моя рука скользнула в карман — бумажка уже исчезла. Занятно. Надо будет проконсультироваться с Женькой, он ведь подобной ерундой интересуется. Да, поеду я, наверное, сперва к нему. Правда, будить придётся, ну да ладно. Вредно долго спать, ха–ха.
Когда я закрывал шкаф, мне вновь почудилось внутри чьё–то движение.
Дверь я запирать не стал, тем более, ключа у меня в любом случае не было. Может, конечно, стоило бы дождаться возвращения Марины, но у меня всё же имелись другие планы.
Когда я спускался по лестнице, то наткнулся на какого–то деда с ведром и граблями, выходящего из своей квартиры. Вероятно, собирался на дачу. Он окинул меня очень подозрительным взглядом — одновременно раздевающим, оценивающим и осуждающим. Я ощутил сильнейший психический дискомфорт. Что–то во мне не так? Но что? Вроде бы всё нормально, хотя чёрт его знает.
— Здрасте! — пробормотал я зачем–то.
Старик ошарашено кивнул. Я зашагал по ступенькам быстрее.
Моя машина стояла на месте — такая же, как и раньше, но только, может быть, чуть более зелёная, чем обычно. И вообще, все краски, цвета, теперь казались мне какими–то… резкими? Контрастными? Ну, в общем, более яркими. Выглядело это довольно красиво.
Я направился к машине, по–прежнему чувствуя внутреннее неудобство, дискомфорт. Где–то что–то было не так — может быть, действительно во мне? Не зря ведь тот старик так на меня таращился. Нащупав в брюках связку ключей, я открыл дверцу и плюхнулся на сиденье. Так… Ну что, в больницу? Чёрт, как же поступить лучше?
Я закурил, завёл мотор и выжал сцепление. Мне вдруг показалось, что мои ноги не такие как раньше, хотя что именно в них не так, понять было трудно. Такое ощущение, словно чего–то не хватает.
Не хватает?
Пришлось сцепление отпустить.
Только сейчас я вспомнил, что вчера оставил в машине свою папку. Она должна была лежать на соседнем сиденье, но когда я коснулся его своим взглядом, то никакой папки на нём не обнаружил.
Мой повреждённый мозг тут же разразился серией чередующихся знаков: «?!?!?!». Где же, чёрт побери, моя папка–то? Может, я ошибаюсь, думая, что она лежала здесь? Не мог ли я оставить её в кабинете? Нет, не мог. Я прекрасно помню, как брал её, шёл с ней. Я снова выжал сцепление, включил скорость, придавил педаль газа. Несмотря на то, что сейчас было семь утра и воскресенье, мой путь лежал в психиатрическую больницу. Надеюсь, меня впустят. Я много чего слышал о сотрясении мозга и знал, что оно может иметь весьма неприятные последствия, а перспектива сойти с ума меня вовсе не радовала.
Машина выехала на дорогу. Мне вдруг стало легко и приятно, я даже начал улыбаться. Как это прекрасно — управлять машиной! Руки на руле, ноги на педалях, глаза устремлены на серую ленту–самоубийцу, бегущую прямо под колёса. Водитель и его машина — единый организм…
Спустя какое–то время я заподозрил неладное. Чего это я такой счастливый? Весёлого–то мало, а дел впереди много. Ужасно много. А я тут чуть ли не песни пою за рулём. Сдуреть можно. Да какое «можно» — я уже сдурел. Всё!
Когда я подъехал к психушке и посмотрел на часы, было уже полдевятого. Не понял. Неужели я целых полтора часа прокатался просто так по городу?! Странно, по правилам весь путь от дома Марины до больницы должен был занять всего каких–то минут двадцать. Может, часы спешат?
Поставив машину на стоянку, я закрыл дверь на ключ. Голова не кружилась, тошноты не наблюдалось — всё как будто прошло, но, возможно, это было только временное затишье, штиль перед штормом. Так что мне в любом случае не мешало проконсультироваться, и, закурив, я направился к зданию.
Среди многочисленных деревьев, украшающих территорию, я вдруг заметил вешалку и висящее на ней мужское пальто. Какой придурок это сюда притащил? М-да, одно слово — дурдом. Мимо пролетел голубь — птица мира. Я попытался сбить его рукой, но он ускользнул. Пришлось недовольно цокнуть.
Поднимаясь по ступенькам, я в последний раз затянулся и выбросил сигарету. Ещё раз посмотрел на часы — тридцать пять девятого. Интересно, Назаренко сейчас здесь? И вышел ли на работу Русаков? А может, они оба сегодня выходные?
Я открыл дверь и вошёл. Пожилая женщина непонятной национальности мыла в фойе пол. Её взгляд, устремлённый на меня, вновь напомнил мне о том психическом дискомфорте, который я испытал, когда точно так же на меня пялился сосед Марины по подъезду — старик с ведром и граблями. Чёрт возьми, но что же со мной не так?
Стараясь не смотреть на уборщицу, я как можно более уверенным шагом прошествовал мимо, направляясь к лестнице, ведущей на второй этаж административного корпуса. Навстречу мне попалась хорошенькая медсестричка, и я ей подмигнул. Она испуганно шарахнулась в сторону.
Возле двери в кабинет Назаренко на стуле сидела особа лет тридцати, нервно постукивающая пальцами рук по своим обнажённым коленям. Причёска у неё была короткая и взлохмаченная, глаза — серые и сумасшедшие.
— А… там ещё нет никого? — поинтересовался я, указывая на дверь. Она оглядела меня с ног до головы и сказала томно:
— Там пациент.
— Так это… ну… что, доктор уже пришёл?
— Доктор всё время уже приходит.
Похоже, я нарвался на какую–то шизофреничку. Я задумался: войти мне в кабинет прямо сейчас, пользуясь правом работника прокуратуры, или же лучше дождаться, когда оттуда выйдет «пациент»?
— Я — следующая! — сказала мне шизофреничка. — А вы — за мной, так что не думаю, что вам стоит пытаться пройти к доктору вперёд меня. Учтите, я очень хорошо царапаюсь.
Я вздохнул и прислонился к стене. Показать ей своё удостоверение — может, тогда она заткнётся?
— А почему вы босиком? — спросила вдруг она.
Я вздрогнул и посмотрел на свои конечности. О боже! Вот почему мне всё время казалось, что у меня что–то не то с ногами — я был в одних носках! Ни хрена себе, Юрик, ты даёшь! Ни хрена себе.
— Так получилось! — пробормотал я. — Так получилось, чёрт побери.
— А! — понятливо кивнула шизофреничка. — А вот у меня почему–то никогда так не получается! — добавила она немного разочарованно.
Я принялся размышлять о том, как побыстрее решить проблему с обувью. Свои ботинки я оставил у Марины — это не подлежало никаким сомнениям. Съездить за ними и снова вернуться? Иначе представляю, как удивится. Назаренко: вроде бы ещё вчера был нормальный следователь, а туг на тебе — в носках, да ещё и сотрясение мозга.
Однако, вместо того, чтобы действовать, я опустился на соседний с шизофреничкой стул, очевидно, намереваясь всё обдумать получше. Окружающий меня коридор выглядел подозрительно резким. Неожиданно я ощутил, будто меня два, и один я наблюдаю за другим словно бы изнутри. Неплохо. Достав из кармана сигареты, я хотел было закурить, но потом вспомнил, что нахожусь в помещении, где курить запрещено, и сунул пачку обратно. Дурдом какой–то. В смысле, то, что со мной происходит. Дурдом в дурдоме. В квадрате.
Перед глазами всё вдруг поплыло. Я прислонился затылком к стене и прикрыл веки. Да, похоже, меня оставят здесь надолго — пока не вылечусь. А ведь мне надо еще и Русакова где–то ловить, только вот где? Смылся, сволочь, с моим пистолетом…
— Вам плохо? — раздался возле самого уха томный голос шизофренички. — Может, я могу чем–то помочь?
Нет, подружка, подумал я, ты мне ничем помочь не можешь. Я в дерьме по уши, а у тебя слишком мало сил, чтобы меня вытащить. Тем более, тебе самой нужна помощь. Да… Никогда не думал, что у меня будут проблемы с головой. Спасибо тебе, Русаков, ох, спасибо.
Вздохнув, я открыл глаза. Перед ними больше ничего не плыло, самочувствие снова стало более–менее нормальным. Я посмотрел на свои носки. Хорошо хоть, что они не рваные. А тот дед в подъезде — он ведь, наверное, таращился на меня так странно как раз из–за того, что я был без обуви. И медсестра. Уф-ф…
Это «уф-ф» я, вроде бы, произнёс вслух.
Неожиданно я заметил, что на моём правом колене лежит какая–то отвратительная штука. Боже мой, а это ещё откуда взялось?! Я попытался сбросить его на пол, но оно не сбрасывалось, словно приклеившись к руке. Тогда я осторожно взял его левой и, поднеся к глазам, принялся рассматривать.
Это представляло из себя нечто розовое, морщинистое и противное, покрытое мелкими тёмными волосками. Моё лицо искривилось в брезгливой гримасе. Я начал поворачивать его, стараясь рассмотреть со всех сторон как следует.
У него было пять отростков — что–то наподобие маленьких щупальцев, ороговевших на концах. Какой–то экзотический гигантский паук? Два отростка вдруг шевельнулись, и я вскрикнул.
Дверь кабинета открылась, оттуда вышел какой–то псих. Шизофреничка тут же вскочила и юркнула внутрь, оставив меня наедине с этим.
Спустя секунд шесть, может, семь, до меня дошло, что я рассматриваю свою правую руку, держа её в левой. Пять отростков — пять пальцев, боже, ха, как на самом деле всё просто!
В который раз я закрыл глаза.
Где–то раздавались голоса:
— Битрио хгшщти, — что–то приблизительно такое я услышал.
Чего–чего?
— Скобка треснула, надо заменять! — ага, наконец–то по–русски заговорили. — У нас есть запасная?
Я подумал: «Какие ещё, к дьяволу, скобки?!». Да, чёрт возьми, какие такие скобки? И почему вокруг так темно? Где я?
Что–то вспыхнуло, осветив нависшее надо мной чьё–то бледное лицо. Но тут же всё снова погрузилось во тьму, так что рассмотреть склонившегося надо мной человека (да и человек ли это был?) мне не удалось. Я попробовал пошевелиться. Не получилось. Где–то невдалеке снова заговорили:
— Я не знаю, что с ним делать! — голос женщины.
— Пускай лежит! — мужчина.
И тут же опять:
— Битрио хгшщти!
А потом
Я находился в своей машине — ехал куда–то. Меня вдруг обогнал велосипед. Управляющий им человек обернулся, и я с ужасом узнал в нём труп Лаховского. Он был весь грязный и уже порядочно разложился. Мёртвое лицо улыбалось. Я прибавил скорость, стараясь догнать его, но в моторе неожиданно что–то застучало, и машина начала останавливаться. Повалил снег, закружилась метель, Лаховский исчез из поля моего зрения. Чтобы никуда не врезаться, я вынужден был нажать на тормоз.
— Вот и приехали, — сказал кто–то.
Я вздрогнул, замер и осторожно посмотрел вправо. Рядом со мной в «Жигулях» находился Русаков, в руке он держал мой «Макаров». На заднем сиденье удобно расположились Марина, её сосед Олег и Терехин — толстяк с кладбища.
Я хотел что–то спросить, но не смог.
— Пистолет забери, — сказал Русаков. — Он тебе ещё пригодится.
Я нерешительно взял у него свой ПМ. Что происходит? Откуда они все взялись здесь?
— Где мы? — выдавил наконец я.
— Блин, действительно, где мы?! — воскликнула вдруг Марина. — Я ведь считала, что мы у него в машине, но это… Посмотрите!!!
Мы были на кладбище — стояли возле могилы Котова. У наших ног лежал Лаховский. Голова его была окровавлена, ягодицы обнажены.
— Смотри, смотри, он ногой дёргает! — завизжала Марина.
Бездна начала падать в меня, или нет, наоборот, скорее, это я начал падать в бездну. По–моему, это уже когда–то было. Или я не прав? И почему опять так темно?
— Я же говорил, что всё будет нормально!
— Эй, Юра, Юра! — о, да это Марина! Я попытался пошевелиться.
— О, и рукой двигает! — какой–то мужчина. — Открывай глаза, следопыт, кончай прикидываться!
Сильно болела голова. Такое впечатление, будто кто–то взорвал в ней бомбу, нет, две бомбы. Услышав чей–то стон, я вдруг понял, что это застонал я сам. Глаза почему–то не открывались.
— Пойду за водой схожу! — Марина.
— Ну давай, двигай.
Я снова застонал. Как мне показалось, очень жалобно. Чьи–то пальцы сжали мои плечи и начали трясти. Где я? Кто это трясёт меня?
— Давай лей!
Холодная жидкость, обрушившаяся водопадом на моё лицо, сделала своё дело. Я закричал и присел, одновременно с этим открыв наконец глаза. Рядом стояли Марина с ведром в руках и Русаков.