В коровнике тунгуска поманила знаками Ерофеича к себе.

— Чо те надоть? — отложил он вилы, которыми снимал пласты навоза пополам с сеном, чтобы натрусить корове с тёлочкой новую подстилку. Перепревший навоз нужно было выносить в компостную яму на мороз, чтобы не самовозгорелся.

— Хозяйна, большой хозяйна крепко больной. У него глаз жёлтый и вот так делает. — Тунгуска приподняла пальцем левое веко, потому что не умела выразительно моргнуть. — И пенка в уголках губей.

— И чо делать так-то?

— Шамана кликнуть.

— Никак нельзя. Шмонс нет велел чужих водить.

— Тогда дать свежей крови с водкой. Накормитя сырой печёнкой. Наши всегда так делают, а то зуб шататься будятя. Тёмно для него. Солнца нету. Лицо и руки свету не подставлятя.

— И как такого бугая заставить сырую печёнку съесть?

— С солью.

— Ладно, чо-то придумаю, не боись. В следующий раз свалится в припадке — режь молодую важенку. Отпоим дурака кровью.

И вскоре случай представился. Шмонс в запале красноречия то покрывался испариной и краснел от натуги, то бледнел до синевы, как от удушья. То и дело хватался за пистолет в потайной кобуре под мышкой. И под конец вытаращил глаза. Лицо перекосила судорога. Из раскрытого рта вывалился фиолетовый язык. Стал пускать ртом пузыри, закатил глаза, потерял сознание, громко стукнувшись лбом о столешницу.

* * *

Кровь с водкой вливали ему в рот через лейку. Сырую оленью печёнку запихивали в рот маленькими кусочками. Больной судорожно сглатывал, не приходя в сознание. Через три дня открыл глаза и зажмурился от яркого света из окошек избы. Пурга закончилась. Ерофеич очистил маленький дворик от снега. Теперь большая изба стояла у чистой площадки, ограниченной ровными стенами снега, высотой под два метра.

Шмонс поднялся с полатей без чужой помощи. Ни слова не сказал. Подошёл к окну. Полюбовался на белоснежные горные хребты. Солнце стояло в зените, самый полдень. Повернулся к столу и потянулся за водкой, но Ерофеич решительно отодвинул штоф:

— Не гони коней, Лёвыч! Хоть слово скажи. Может, тебя кондрашка хватила.

Гость не обиделся, а как-то странно улыбнулся перекособоченным ртом:

— Когда Адам пахал, а Ева пряла, кто же был кидала?

— Лёва, ты снова с нами?

Шмонс кивнул с улыбкой. Глаза его блестели, как прежде.

— Никогда не стану президентом. И не упрашивай.

— А я тебя и не заставляю, Лёва, лезть в президенты. Рюмашку заглотнёшь?

Гость что есть силы грохнул по столу кулаком, но тот стал даже не шелохнулся. Перенести такой стол с места на место — сил у двух человек не хватит.

— Лей!

12.1

Здоровье, силы и помпезная велеречивость вернулись к Шмонсу после третьего стакана.

— Ха, маосталинисты изобрели психосоциальную сегрегацию — отделили волков от овец, а овнов от козлищ! Пассионарных лидеров, пламенных вождей, харизматических проповедников поместили в комфортные ВИП-городки. За забором и с охраной, но на свои харчи. Зона, она и есть зона, пусть даже и комфортабельная. Переводи свои миллионы с Запада и тем кормись. Не хочешь — на хлеб и холодную водичку.

— Даже Гитлер со Сталиным до такого садизма не додумались, Шманец.

— Придурков, помешавшихся на науке — в наукограды на усиленное питание. Добросовестных трудяг, рационализаторов и изобретателей, искусных врачей и учителей-подвижников — в индустриальные поселения повышенной комфортности. Лодырей, прогульщиков и тунеядцев — за «сто первый километр». Спивайся себе в прохудившейся избе, если тебе в лом даже крышу перекрыть. Зэков-рецидивистов, громил, наркоманов и бомжей — в психиатрические санатории за колючей проволокой. Для выздоравливающих предписывают трудотерапию. Для деградирующих больных — карцер. И это у них, видите ли, называется отделение управляемых животными инстинктами личностей от трудоголиков и «творюг», одержимых творчеством.

— Это ещё что, Лёвыч! Больше нет отдельных зон для ментов. А на общей зоне порядочный мент больше месяца не проживёт.

— Ха-ха-ха! Это всё равно, что меня, шпильмана суперкласса, в Лас-Вегас сослать и заставить против казино играть. Там суперкомпьютер, сотни скрытых видеокамер и томографических сканеров, с десяток первоклассных консультантов-шулеров вживую и онлайн. Мне тупые игроманы нужны, а не каталы высшей квалификации. С профессионалов и клочка шерсти не настрижешь, сам остриженный останешься. Никакого шанса не оставили в жизни ловкачам, лихачам и громилам! Забыли, что характер взаимоотношений между особями в иерархии внутри замкнутой группы лиц определяет свойства выживания популяции.

— Чаво-чаво? Ты мне на человеческий язык переведи.

— Хорошо, снижаю уровень интеллекта… Владельцы собачьих питомников выбирают производителей из числа неоспоримых клыкастых лидеров в стае.

— Понятно. На сучку первым вскакивает самый злобный, ловкий и сильный кобелина.

— До маосталинистов не доходит, что эволюция пойдёт в не ту сторону. Слабаки и праведники должны гибнуть под колёсами истории, как дворняжки на дороге. Кровь сражений, повальный мор от эпидемий, массовые казни, нищета, холод и голод — вот что движет эволюцию, очищая общество от человеческого мусора.

— Эт-та верно-а-а! — поднял и свой стакан Ерофеич.

— Эх, Рассеюшка родимая!.. Если это идолище поганое нельзя изъять из русской жизни, остаётся только убегать. Я выбираю свободу в Гонконге!

— Там тожить китайцы, Лёва?

— Китайцы, но нашенские, буржуйские.

12.2

Шмонс в ораторском запале резко оттолкнулся ногами от пола да так упористо, что перевернул на себя массивное дубовое кресло и остался беспомощно тыкаться на полу из стороны в сторону в деревянной западне между ручками и сиденьем, как черепаха под панцирем.

— Э, Лёвыч, так у нас в тайге черепушкодробильную ловушку из бревен на медведя ставят. И как ты умудрился так неловко попасться? Фёкла, мать твою распротак, подсоби! — крикнул Ерофеич.

Только на пару с тунгуской и то с большим трудом они поставили на ножки массивное дубовое кресло. Вызволенный из плена гость потирал ушибленную голову и морщился, словно горсть клюквы раскусил.

— Голова-то цела? Ложись-ка ты, Лёва да поспи ещё разок. После обеда ещё поболтаем за политику, не боись. Обещаю все твои выступления выслушивать покорно, как на встрече с депутатом от партии власти. Вечера зимой длинные. Ты только с ума не свихнись на своей политике, обещаешь?

— Ни за что не лягу! Сон после еды толстит. Тепло в доме расслабляет. Хочу на мороз. Хочу деятельности! Хочу движения! Хочу солнца!

— Взял бы тебя на озеро сети проверить, да на лыжи тебя ещё рано ставить — слабоват, паря. Будешь под ноги на снег смотреть — головка закружится, а на льду в майну с ледяной крошкой бухнешься.

— Могу расчистить снег перед крыльцом и окнами. Хочу физической работы! Хочу деловой активности! Хочу испытать мышечную радость.

— На кой тебе эта забота? Оставь, моя тунгуска уже расчистила.

— Хочу света! Хочу солнца! Не в темноте же под снегом весь день сидеть. Мне не хватает в крови гормона радости серотонина.

— Ты же опять пьяный вдрызг ещё до полудня. Постой, чудак! — попробовал удержать гостя Ерофеич.

— Не ос-та-но-вишь меня!

— Ну и лопату тебе в руки! Авось протрезвеешь.

12.3

— А где гость? — всполошился Ерофеич, откладывая в сторону в сторону собачью упряжь, которую собрался починить и смазать барсучьим жиром.

Тунгуска мыла посуда, склонившись над большой лоханью, и молча, не оборачиваясь, дёрнула острыми плечиками в ответ.

— Что-то он слишком долго в снегу копается. Не случилось бы чего с дураком пьяным.

Ерофеич раздетый выскочил наружу.

— Лёва, ты где? Вот экскаватор, мать его, дурака, распротак!

Шмонс проложил в снегу настоящий туннель до входа в пристройку, служившей моторной избой, где стоял дизель-генератор и бочки с соляркой. Эта пристройка соединяла бывшее административное здание заброшенной шахты, со строением, в котором находился околоствольный двор с шахтным подъёмником. Никогда с этой стороны снег не отгребали — незачем.

Дубовый засов был сдвинут, дубовая же дверь в моторную избу приоткрыта. Ерофеич изогнулся и хорьком юркнул в открывшуюся щель. Нашарил на стене выключатель. В самом дальнем конце моторной избы дверь, которая вела в пришахтные службы, была нараспашку. Ерофеич прислушался. У входа в шахту что-то тихо пыхтело, как тесто в квашне.

— Лёвыч! Ты за каким чёртом полез в шахту?

Шмонс лежал на спине. Закатил глаза и уставился в тёмный потолок одними белками глаз. Толстые губы его двигались, издавая чуть слышное пуф! пуф! пуф!

— Ты что, гроши свои перепрятывал, жмотяра? Да никто на них не позарится!… Фёкла, мать твою, где ты там! Помоги мне затащить этого борова в избу.