Ветер бил в лицо, трепал волосы, заползал, обвевая торс, внутрь тонкой сорочки, расстегнутой до середины груди, но прохладнее от этого не становилось. К жару галопом мчащейся лошади прибавлялся жар нетерпения и гнева. Холодного гнева. Трезвой ярости. Ясного, расчетливого безумия.

Он не знал, что задумал Гура, не мог понять его намерений и какой-то частью своего разума осознавал, что прямой наводкой мчится в пасть широко распахнутого капкана. Но ему надоело медлить. Надоело плестись в хвосте событий, поспевая лишь на жалкие головешки (впрочем, головешки, надо сказать, были его собственным произведением).

И все-таки, кто и почему разрушил фигуру? Чью-либо бескорыстную помощь Оболонский напрочь отвергал – единственный человек в этих местах, в какой-то мере способный на подобный жест, была Омелька, та самая старая фера, ведьма, «рассадница суеверий и стяжательница неправедной славы, замешанной на страхе и безоговорочном подчинении», как гласил один из весьма уважаемых тауматургических трактатов. И Константин, в общем-то, был с ним согласен, в подавляющем большинстве феры были именно теми – пустыми, недалекими, а порой и откровенно глупыми людишками, нахватавшимися магических знаний без понимания правил их применения, а непонятное замещающие неизвестно кем придуманными ритуалами, держащими других людей в подчинении страхом и стращаниями… Но благодаря Омельке он понял и кое-что еще, о чем не писал заумный трактат. Понял не разумом, а чем-то другим. Возможно, сердцем? Старая ведьма любила эту землю, любила людей, живущих на ней, как мать любит глупых и беспечных детей своих. Не потому ли мать строга с ними, не потому ли держит в страхе, чтобы не отбились чада от пути истинного? Так может все-таки по любви, а не из одного голого желания повелевать, пожертвовала собственной жизнью старая ведьма, убивая оборотня, зная, что ее ждет, но давая ему, Оболонскому, возможность и время действовать дальше?

Но теперь Омелька была мертва. Да и будь она жива, достало бы ее сил и знаний разрушить столь сильное чародейство? Увы, старуха была слаба.

И чем больше Оболонский думал о том, кто способен снять заклятье, тем мрачнее становился. Снять заклятье мог тот, кто его установил. Но также и тот, кому известно о том, какие чары использовались, например, тауматург уровня примерно того же, что и сам Константин. Если знать точный порядок действия и предельно четко следовать ему, то распустить заклятье смог бы даже посторонний человек. Так что ограничиваться магами нельзя. Но не-маг никогда сам не додумается до того, что нужно делать.

Скорее всего, Гура сам распахнул двери созданной им темницы и выпустил Константина наружу с какой-то ему известной целью, но что более вероятно – с его подачи это сделал кто-то другой, возможно, подающий надежды помощник. Фигура, которую видел тауматург в лесу, была слишком подвижной для Гуры, да и не стал бы старый маг так рисковать наткнуться на Оболонского в не самом лучшем расположении духа. И других вариантов – кто бы это мог быть – тауматург не видел. Возможно ли, что ошибался он и в другом, в том кто есть Хозяин и что связывает его с Гурой?

Гура… И сидя в центре бушующего бешенства, и сейчас, мчась на лошади к имению Меньковича, Константин не раз возвращался в мыслях к тому, что заставило Гуру заразить деревню. И вывод был однозначен. И это была не личная неприязнь к кому-либо из сельчан и не злоба на весь мир, как могло показаться вначале. Это был всего лишь опыт. Проверка зелья на живом материале. Холодный и беспристрастный эксперимент, результаты которого будут тщательно записаны, изучены, проанализированы. Чтобы подправить кое-какие параметры на будущее, чтобы следующий эксперимент прошел без сучка и задоринки… Да, это даже звучало чудовищно, но было вполне в духе Гуры. Этим с легкостью объяснялась и некоторая сдержанность в масштабах его действий, ведь пожелай того маг, жертв и крови за эти четыре месяца было бы неизмеримо больше. Эта сдержанность исходила не из сострадания и жалости, естественно, а из экономии средств и времени – куда легче просто не привлекать к себе ничьего внимания, чем потом тратиться на устранение угроз и измышлять способы избавления от противников. Но ему не повезло. В вотчину Гуры вдруг наехали не просто ведьмаки, с которыми он собирался потихоньку, поодиночке или скопом расправиться. Дорожку ему перебежал тауматург, человек его же уровня и масштабов, а вот эта угроза была нешуточной. И тем не менее Гура, вместо того, чтобы просто убить противника (увы, Константин не мог не признать, шансов для этого у Мартина было достаточно), загоняет его в ловушку, но дает возможность выйти из нее. Что это? Оболонский нужен для чего-то еще?

А может, все куда проще? Снятие барьера было последней попыткой Гуры взять реванш над никак не подыхающим противником и выпустить заразу наружу, за пределы Подлясок, без подозрения, что угроза уже устранена? И Оболонского он вовсе не щадил, а недооценил, и хладнокровием здесь не пахнет, а есть лишь чистая бессильная ярость человека, проигравшего войну, но решившего напоследок сделать пакость? Ведь все это время, пока обреченная деревня боролась за свою жизнь, великий экспериментатор Гура должен был находиться рядом, где-то неподалеку, ибо какой смысл запускать опыты и не следить за их развитием? Нет, он наверняка наблюдал, следил, анализировал, а когда понял, что что-то идет не так – снял барьер и сбежал.

С этим все было более-менее понятно. Но не с остальным. И чем больше Оболонский раздумывал, сопоставляя известные ему факты, тем больше вопросов у него возникало.

Итак, прибыл Мартин Гура в звятовский повет по весне, месяца четыре назад. Два месяца присматривался в тишине и покое. Потом создал трех оборотней, одного за другим. Первый, видимо, был не совсем удачным, слабым, помер при переворачивании от обычного ножа, если верить записям Брунова. Зато второй, а затем и третий, созданный месяц спустя, не подкачали. Они-то и таскали Гуре детей. Зачем? Вероятно, дети стали первыми подопытными мага в проверке действия яда. Похоже, Мартин лишь недавно где-то раздобыл этот яд, но это было догадкой, не подкрепленной фактами. Догадкой, опирающейся одно лишь на характер Гуры – будь у него столь сильное средство давно, стал бы он терпеть унижения и насмешки в университете?

С другой стороны, дети всегда были хорошим материалом для проведения разного рода магических ритуалов, как бы отвратительно это ни звучало. Невинные дети, много невинных детей – это наводило на размышления.

Как бы там ни было, какими бы причинами ни прикрывалось содеянное, Мартин Гура не пленник и не жертва обстоятельств, а расчетливый сукин сын, проводящий свои бесчеловечные опыты под прикрытием Тадеуша Меньковича. Знает ли сам Менькович о том, что творит Гура? Если в игре, которую он ведет в борьбе за княжеский трон, ставки высоки, то десятка два-три селян в забытой деревне не слишком высокая цена за оружие, способное поставить мир на колени. В самой Трагане с этим оружием делать нечего, но у Конкордии есть соседи, а у соседей есть армии.

Несомненно и то, что сам Менькович в болотной глуши тоже времени зря не теряет – не в его характере. Оболонскому доводилось сталкиваться с подобными людьми и одно из этих встреч он вынес твердо: их интересует власть и только власть. Если они ею не обладают, то жаждут обладать. Если заявляют, что не жаждут обладать, значит, просто вводят вас в заблуждение. Если притихли, значит, готовят войну. Вся их жизнь – это интрига, многоходовая, запутанная или, наоборот, шитая белыми нитками, но интрига. В нынешние времена для дворцового переворота не нужны огромные армии, потрясающие оружием под стенами столицы, не нужны личная доблесть и сила в руках или умение держать оружие для поединка один на один. В нынешние времена все решает ум, а точнее хитрость и изворотливость, и умение правильно расставить силы – не количественно, а качественно.

А потому Оболонский не верил, что Тадеуш Менькович, человек, который заявляет о своей княжеской крови и кормит своих прихлебателей сказками про экселянтов, сидит в своем доме на болотах просто так, развлечения ради. Развлекаться натаскиванием молодых шляхтичей и приемом каких-то знатных, но очень скрытных гостей (Оболонский вскользь услышал ехидный разговорчик во время своего последнего визита в Звятовск – зубоскалить насчет Меньковича в городе, как оказалось, сильно любили, а потому трудно было не услышать последних новостей) можно было, конечно, и от большой скуки, но кто в это поверит? К тому же и старичок-архивариус оказался прелюбопытным типом…

Но для Оболонского главный вопрос был не в том, обоснованы ли претензии Меньковича и даже не в том, готовы ли выступить его сторонники, а в том, как остановить Гуру. Новоявленный «экселянт» просто еще не понял, с кем связался, и если он до сих пор еще мог контролировать Мартина, то это ненадолго. У Гуры были куда большие амбиции, чем у его нынешнего хозяина. Знает ли об этом Менькович?

Константин стоял на краю огромной балки и внимательно рассматривал то, что расстилалось под его ногами. Вниз уходил обрывистый склон, заросший кустарником, дно балки покрывало зеленое море высокой травы с редкими вкраплениями водоемов и небольшими лысыми песчаными проплешинами.

Небось в иные времена, не такие засушливые, как это жаркое лето, воды здесь бывало побольше, пристально разглядывая посверкивающие ленты проток, с удовлетворением подумал тауматург. Низкая вода – это было ему на руку.

Далеко справа в балку спускался лес, останавливаясь у крутого желтого обрыва. Из-за леса откуда-то сверху выныривала лента дороги, дугой огибала памятный став-озерцо с белыми корявыми ветлами и бежала вдаль, разрезая пару небольших холмов, чтобы появиться далеко впереди, у темной монолитной полосы деревьев неуместного в этих местах парка. На той стороне балки, как раз напротив стоящего Оболонского, на возвышении красовался дом Меньковича – в лучах закатного оранжевого солнца прекрасно была видна крыша с торчащими многочисленными трубами, часть верхнего этажа и даже остов полуразрушенной башни рядом с домом, все же остальное пряталось за высокими деревьями. Как оказалось, «замок» располагался на весьма выгодном месте, выглядел очень живописно, чего нельзя было увидеть со дна балки, с дороги, по которой прошлый раз Оболонский приехал к Меньковичу.

Но с тех пор многое изменилось.

И Константин не бесцельно болтался на краю балки. Он искал способ поближе подобраться к Гуре. Ярость яростью, но самоубийцей он не был.

Дом, а значит, и искомый маг, были слишком далеко, чтобы Оболонский мог воспользоваться чем-нибудь из своего магического арсенала. Творить магию ближе – означало преждевременно обнаружить себя, а приближаться просто так, без готовых решений, смысла не имело. Таким образом, в распоряжении Константина находились лишь собственные догадки и подозрения, и это все, на чем он мог строить свои планы. А ведь от того, не ошибся ли он в оценке способностей и возможностей Гуры, будет зависеть не только его жизнь.

Что ж, рискованно не знать всю подноготную о своем противнике, даже если происходящее кажется предельно ясным и четким – «экселянт», готовящий тайный или явный поход на Трагану, маг, ему прислуживающий и на задворках княжества «пристреливающий» созданное им оружие или даже не одно, тайна, скрытность, надежды на будущее… Но Гура, которого когда-то знал Оболонский, и особенно тот, которого он успел узнать сейчас, может преподнести еще немало неприятных сюрпризов.

И опасения были. Не столько в возможностях Мартина Гуры, сколько в том, что помимо опального мага есть некая неизвестная сила, пытающаяся повлиять на ход событий.

Оболонский вполне мог объяснить и странную записку в запольском трактире на клочке вырванной из книги страницы – не то угрозу, не то предупреждение, и попытку задержать его в Звятовске утром, когда бургомистр отправлял своих людей арестовать ведьмаков, и снятие барьера в Подлясках. Да и следы неизвестной древней магии, на которые словно специально не раз и не два натыкался Константин, лишь с натяжкой можно было отнести к опальному тауматургу. Это могло быть элементом игры Гуры, суть которой Константин до конца не понимал. Это могло быть попыткой подтолкнуть его к определенным действиям.

А еще могло означать, что его водят за нос. И все ускоряющиеся события не оставляли ему времени толком во всем разобраться. Действовать приходилось почти что экспромтом.

– Петруша, эй, Петруша? – громко позвал Оболонский, настороженно вслушиваясь. На поляне никого не было, лишь легкий ветерок колыхнул ветви берез. В сиреневатом воздухе надвигающихся сумерек плясали лишь едва заметные тени, но ничье чужое присутствие не нарушало уединение леса.

Холотову рощу он нашел не сразу, долго плутал между холмами, пока не увидел приметный стоячий камень – Бесий палец, как его здесь называли, от него шла тропинка к маленькому круглому озерцу Тышка, а мимо него – на дорогу к Заполью. Он не раз проезжал по той дороге, то мчась к сгоревшему хутору, то возвращаясь от Белькиной башни, то спеша в Подляски. А Холотова роща всегда оставалась слева, где-то за озером.

Березы еще раз игриво всколыхнули ветвями, но на опушке никого не было.

– Именем Омельки, Петруша, – еще раз задумчиво кликнул Оболонский и невесело добавил, – Только имя. Был человек – вот тебе и нету.

Рядом рассержено и злобно загукали прямо на ухо:

– Гук-гук, Омелька добрая, а ты дурак, – на голову свалилась горсть шишек и пожелтевшей листвы.

– Еще бы, – сквозь зубы процедил Оболонский, изворачиваясь и хватая лешего за длинные патлы. Константин не был видцем, но и у него были кое-какие способности. Особенно если правильно усилить их несколькими каплями снадобья. Опять. В очередной раз за последние несколько дней.

Бестия, как истинный представитель своего рода, попыталась скрыться в иной реальности, становясь невидимой для этого мира, но маг держал крепко. Безрезультатно пофыркав и погукав, леший печально вздохнул и затих, полностью материализуясь. Косматый, низкорослый, с длинными толстыми ручищами, копытами на ногах, с глазами, яростно поблескивающими из-под длинной коричневато-зеленой шерсти, почти полностью скрывающей его лицо, Петруша являл собой зрелище ужасающее и в то же время жалкое.

– Поговорить бы надо, Петруша, – насмешливо накручивая прядь на руку, уговаривал маг. Облик бестии чуть дрожал, размываясь по краям, но Оболонский держал крепко.

– Ладно, ладно, – вдруг завопил леший, поднимая руки ладонями кверху, – Уговорил, чародей. Все равно ж не отстанешь.

Бурые космы Петруши на глазах посветлели, истончились, оставив в руках Константина прядь длинных белокурых волос, лицо вытянулось, побелело, пухлые губки сложились алым бантиком, глаза засверкали синевой, фигура выпрямилась, обрела чарующие формы. Красотка томным усталым голосом осведомилась:

– О чем же говорить хочешь, чародей?

– Не завидую я Омельке, – недобро усмехнулся вдруг Оболонский, покрепче перехватывая светлые волосы, – Как она со всей вашей сворой управлялась?

Петруша вдруг резко сбросил личину девицы, оставшись мужчиной неопределенного возраста и незапоминающейся внешности.

– Да уж получше твоего, – зло проворчал леший, отмахиваясь от рук Константина, – Она одна нас понимала, не то, что некоторые. Приходят тут, спать мешают. И вообще, для кого Петруша, а кому и Пурварталамилрегок. Говори, что надо.

– Кто из ваших поможет мне найти подземный ход в один замок на холме посреди болот?

– Хе, да ты времени даром не теряешь, – хихикнул леший, – Откуда ж мне знать, кто в тех местах хозяйничает? Ты забываешь, милашка, мы не так вольны бродить по земле, как вы. Я вот этой рощей владею, а за нее – ни ногой. Соседа-лешего знаю, с водяным словечком перекинуться могу, а дальше – ни-ни. Не могу я тебе помочь, чародей. Как есть не могу, – Петруша дурашливо расшаркался, страшно довольный тем, что помогать ненавистному магу не пришлось.

– Сдается мне, Пурварталамилрегок, зря Омелька к тебе обратиться наказала, – задумчиво ответил на выпад тауматург, – Она-то в тебя верила, а вот я – нет…

– Да-да, ничем помочь не могу, – радостно прокудахтал Петруша.

– …Умирая, она верила, что мы сможем за нее отомстить. Я-то ее доверия не обману. Но в тебя она верила зря. Пустозвон ты. Только языком и можешь молоть.

– Я? Языком? Да я…, – взорвался яростью леший, – Да что ты обо мне знаешь, чародей?

– Что ты знаешь о маге, который водниками управляет?

Леший задумался, злость и раздражение слетели с него мгновенно.

– Ничего. Но Омелька сама не своя ходила из-за этого мага.

– Помоги мне его найти – вот и поможешь за Омельку отомстить.

– Так это он? – скривился Петруша.

– Он, – подтвердил Оболонский.

– Чем же я тебе помогу? – кисло осведомился леший.

– Из рощи ты выйти не можешь – я ведь тоже об этом знаю, не нужно меня обвинять в неведении, но ведь с соседом поговорить сумеешь? Пусть бы он попросил своего соседа, а тот – своего соседа, разузнать про земли под замком, что стоит посреди болот на холме.

Леший удивленно захлопал глазами.

– Только водников не трогай. Водникам об этом знать не надо.

Петруша задумался.

– Чтоб без водников – это трудновато, – проворчал он, – они тут кругом.

– А ты попробуй, – вкрадчиво предложил маг. – Сам понимаешь, водники узнают – Хозяину скажут, а тогда ни мне, ни тебе не поздоровится. И еще скажи – надо помочь ведьмакам.

– Чего? – Петруша нервно вскочил, всплеснул руками, замотал косматой головой, скривился, когда одна из прядей, зажатая в руке мага, натянулась, – Ты одурел, чародей?

– Уж постарайся убедить своих… гм… соотечественников, что сегодня мы в одной лодке. Вы поможете по доброй воле – а мы не тронем вас. Слово чести.

Петруша недоверчиво хмыкнул:

– Не уверен, что твое последнее условие кого-нибудь заинтересует. Мы свои права знаем. Пока мы людей не трогаем – и вы не имеете права трогать нас. Я тебе помогу, но только из-за Омельки. А за других не скажу.

– Тогда скажи им, что Омелька меня вместо себя оставила. Не знаю, как с этим ее даром нужно управляться, но считай, нынче я новый хозяин здешних мест. Пока не найдется мне замена.

Петруша бросил острый взгляд на мага, долго и пристально смотрел, потом медленно кивнул. Оболонский отпустил волосы бестии и с заметной брезгливостью отер ладони листьями лопуха.

Леший хмыкнул, потом уселся на сухую кочку, подпер кулаками подбородок и застыл. Чародей потоптался рядом, пытаясь привлечь внимание бестии, но безуспешно. Только спустя несколько минут Петруша ожил, шумно выдохнул и выругался.

– Есть кое-что.

– Ты спрашивал? – нетерпеливо спросил Оболонский.

– А ты думал, я встану на краю рощи и буду орать до одури? – фыркнул леший, – Ну и задачку ты задал, чародей. Садись, ждать будем.

Садиться Константин не стал. Нетерпение снедало его, спешка бурлила в его крови. Каким-то внутренним чувством он понимал, что времени у него мало, возможно, слишком мало. Оболонский нервно ходил туда-сюда, подминая подвявшие от жары сиреневые коврики остро пахнущего чабреца.

– Ладно, чародей, слушай, что я узнал, – Петруша сидел, запрокинув косматую уродливую голову и хмуро улыбаясь, – Да сядь ты, смотреть на твои метания тошно!

В сиреневой дымке сумерек далекий дом на холме казался черным, но еще чернее выглядел парк, окружавший его. На фиолетовом небе уже зажигались первые звезды, воздух был чист и отчетливо-прозрачен. И по-прежнему горяч и душен.

– Мы так и знали, что найдем тебя здесь, маг, – насмешливый голос Порозова прозвучал неожиданно, но не настолько, чтобы Константин всполошился, – Что бы ты себе не думал, без нас тебе не обойтись. Не вздумай в следующий раз сбегать.

– Хозяин не разбирает, кто его враги – люди, ведьмаки или маги, – медленно проговорил Оболонский, оборачиваясь и пристально оглядывая порядком поредевший отряд Германа, – И если у магов еще есть шанс выжить, то у первых двух, случайно попавших под руку Хозяина, не будет ни малейшей надежды остаться в живых. Чем раньше ведьмаки поймут это и перестанут настырно предлагать свою помощь, тем больше вероятности, что это дело не станет для них последним в жизни. Каким стало для Германа Кардашева. Для Аськи-Асметтина. Для Афанасия, прозванного Подковой.

Никто не отвел взгляд. Никто не опустил головы. Только желваки заиграли на скулах у Порозова да Стефка иронично прищурился.

– Видите ли, Константин Фердинандович, – степенно ответил за всех Лукич, – мы не малые дети и знаем, на что идем. На войне как на войне, как говорится. Не нужно нести за нас ответственность, за себя отвечаем мы сами. Не нужно винить себя в гибели других – Вы сделали, что могли. Не нужно отгораживаться от помощи – это дар, а не сделка. Вы знаете, что мы не отступим, так уж лучше используйте нас так, чтобы был результат.

Оболонский пристально вгляделся в стоящих перед ним людей, потом молча кивнул. Признаться, он был рад. В его планах ведьмакам отводилась важная роль, но он не мог не предупредить их об опасности.

Это была неплохая идея – воспользоваться заброшенным подземным ходом, вот только никто не гарантировал, что выйти из него окажется также легко, как войти. Вряд ли нынешний хозяин замка вообще знал о тайном тоннеле, поскольку, продираясь сквозь земляные завалы, осторожно отводя в сторону свисающие плети корней и шлепая по непросыхающим чавкающим лужам, Константин не заметил ни малейших следов того, что в последнее время хоть кто-нибудь повторял его подвиг. Воздух был сперт и горяч, отдавая вонью гнили и разложения, ноги увязали в вязкой каше грязи, но мужчина шел вперед.

Оболонский случайно узнал о тоннеле, прорытом под замком, из бумаг в городском архиве. Тщательно изучая записки воеводы, разбиравшего дело знаменитой Бельки-Любелии, он обратил внимание на вскользь упомянутый тайный ход, у выхода из которого предусмотрительный воевода поставил воина, дабы преступница не сбежала сим путем. Где начинался и чем заканчивался этот ход – документы не сообщали, а план замка Марко Янича, остававшийся в архиве, никаких тайных ходов не содержал. Оно и правильно – кто ж станет сообщать о тайне всему свету?

Но то, что скрыто от глаз человеческих, отнюдь не обязательно скрыто и от тварей, способных смотреть не глазами. Петруша сделал свое дело – от лешего, обитавшего в замковом парке, тауматург получил сведения о том, куда выходит подземный ход, но остальное ему предстояло делать самому.

Константин шел, рассеянно замечая шаткость деревянных столбов, поддерживающих свод туннеля. Опоры были ветхими, могли рухнуть в любой момент – от неосторожного шага, от жаркого дыхания, от легкого касания… Оболонский замечал все – каждую вмятину на поверхности почерневших бревен, гроздья белесого мха, сползающего по корявым рыхлым доскам стен, бугристое месиво под ногами. Ему не нужен был огонь, ибо факел или лампа выдали бы его местонахождение с головой, он отчетливо все видел и в полной темноте. Ночным зрением он был обязан очередной дозе снадобья, хоть это и не радовало: от чрезмерного количества снадобья неожиданно проявилась накопившаяся за последние дни усталость, что могло привести к непредсказуемым последствиям. Бороться с накатывающейся апатией и одновременно сдерживать возбужденные эликсиром органы чувств было непросто, но необходимо. Оболонский любил все держать под контролем, и себя в том числе, а потому предпочел бы не туманить свой разум ничем, однако у него не было выбора – сейчас скрытность и внезапность были его главным оружием.

Где-то на поверхности над собой Константин ощущал всплески магии, однако ничто не преградило ему путь в тоннеле, из чего выходило, что Гура не успел или не захотел оградить дом или башню магической «цитаделью». Не видит опасности или не подозревает об опасности?

Путь преградили свалившиеся сверху деревянные балки и куча земли. Внимательно осмотревшись, Оболонский хмыкнул: леший уверял, что человек сможет пройти по подземному проходу, вот только забыл упомянуть, что этот человек должен быть по меньшей мере миниатюрным акробатом. Деревянные подпорки почти сложились пополам, с трудом удерживая на себе горы земли, балки покосились, прогнулись, кое-где переломились, торча из-под земли как голый остов какого-то огромного, случайно сплющенного зверя. Константин встал на четвереньки, осторожно прополз под упавшим бревном, обхватил следующую подпорку руками, перекатываясь в узкую щель между ним и опасно накренившимися досками – дерево ощутимо прогибалось, являя свое полусгнившее нутро и норовя разлететься на щепки. Едва мужчина нырнул в щель, как бревно, служившее ненадежной опорой для нескольких досок, качнулось, шаткий настил развалился, сверху потоком посыпались твердые комья земли. Теперь назад дороги нет, отстраненно подумал Константин, переводя дух и пробираясь в следующую щель, еще более узкую и ненадежную. В рот и нос забивалась душная, чуть влажноватая труха, руки покрылись разводами плесени.

…Немало пришлось потрудиться, прежде чем Оболонскому удалось приоткрыть тяжелую, обитую проржавевшим железом дверь. Она оказалась незапертой, зато ее прилично заваливал хлам. При малейшем движении несмазанные петли натужно скрипели, однако шум никого – на удивление – не привлек.

Прежде чем открывать дверь, маг тщательно ощупал ее. Медленно и осторожно дотрагиваясь до рыхлой от древности древесины и шершавого металла, Константин больше полагался на свои амулеты, чем на органы чувств. Впрочем, осязание его не подвело бы в любом случае – он не ощутил ни малейшего проблеска магии, защищающего проход. И это несколько озадачивало: для мага, знающего о грозящей ему опасности, Мартин Гура действовал слишком беспечно и неосторожно. Окажись в таком положении сам Оболонский, он непременно оградил бы свою мастерскую ворохом защитных кругов, исключающих попадание чужака внутрь как через дверь или окна, так и через крышу или подкоп. Так почему же Гура проигнорировал простые правила безопасности? Не ожидал нападения или не подозревал, куда ведет дверь? Или это ловушка?

С трудом протиснувшись в узкую щель, маг оказался в темном подвале. Пахло не просто сыростью и затхлостью, чего можно было ожидать от такого места. Мерзко воняло разложившейся плотью, отчего едва не выворачивало наизнанку.

Оболонский осмотрелся.

У стен неровный каменный пол толстым слоем устилал мусор – деревянные обломки, камни, тряпье. В одном углу были свалены останки внушительного деревянного сундука, поверх которых красовались дырявые корзины, в другом углу – полупустые бесформенные мешки. Именно от них исходил тошнотворный запах.

А в центре подвала, на относительно выровненных и вычищенных каменных плитах красовалась двойная гексаграмма с тщательно вырисованными магическими символами на углах. Линии фигуры были тусклыми, бурыми – явный признак использования крови. Гексаграммой пользовались нечасто, иначе линии были бы куда четче, но это не умаляло ее чудовищного назначения.

В мешках не оказалось человеческих останков, чего опасался Оболонский, однако и того, что там было, хватило, чтобы понять: Мартин Гура забыл значение слова «жалость». И одно Константин теперь знал наверняка и вздохнул с облегчением – похищенных детей здесь нет и не было. А обнаружив клоки сероватой волчьей шерсти, маг понял, откуда взялось бешенство.

Мужчина скользнул по полуистертой кирпичной лестнице наверх, откуда шел неясный подрагивающий свет. Было тихо. Слишком тихо для места, где орудует черный маг, и это настораживало. В воздухе буквально висело неосязаемое, зато ощутимое напряжение – верный признак использования магии где-то неподалеку. И это было ожидаемым. Сейчас Гура должен был готовиться к стычке с ним, Оболонским. Должен был лихорадочно строить круговую оборону, поскольку точного направления нападения знать не мог. Должен был усиленно искать противника, посылая поисковые импульсы все дальше и дальше. Должен был беспокоиться и держаться рядом с тем, что дает ему привычную магическую власть.

Но наверху Гуры не оказалось, как не было и следов неизвестного помощника.

Оболонский вступил в неясный круг света, очерченный пламенем крохотной свечи, и осмотрелся. Здесь Мартин провел не один день, чаще всего и ночевал тоже здесь, о чем говорила узкая смятая постель в углу. Многочисленные полки, явно недавно сколоченные, густо заставлены коробочками, банками, пузырьками. С крюков у потолка свисали связки усохших корней, похожих на дохлых змей, да пушистые метелки трав. На полу валялись мешки, вповалку или друг на друге стояли корзины, короба и сундуки. Потолок со стороны лестницы, ведущей наверх, заметно осыпался, отвалившийся кусок закрыли деревянным щитом, сбитым из корявых, необрезанных досок, и подперли толстым шестом. Уютом или хотя бы порядком в башне и не пахло.

Однако за видимым хаосом прослеживались четкая система – все магические вещи были разложены строго по функциональной принадлежности. Оболонский осторожно обошел напольную пентаграмму, успешно уклонился от отраженного влияния многоугольной магической фигуры, вычерченной на потолке, внимательно рассмотрел книги и записи Мартина, разложенные на одном конце огромного стола. В мастерской мага нашлись и привычные охранные чары, и кое-что посущественнее – заготовки к каким-то непонятным магическим опытам. Но сейчас Константина более всего заинтересовали вещи, аккуратно разложенные на другом конце стола.

Это в студента вбивали в первую очередь, мимоходом подумалось Оболонскому, – порядок следования. Даже простенькие чары требуют наличия определенных инструментов, а уж если этих инструментов больше одного, будь любезен разложить их по мере надобности так, чтобы в процессе волшбы больше на их порядок не отвлекаться. Это было оправдано: иные чары требовали такой необычайной скорости действий, что промедление на один удар сердца могло полностью изменить направление магии. И вообще, точность следования одного действия за другим была существенным компонентом большинства магических ритуалов. Например, добавление ингредиентов в некоторые эликсиры производилось строго по времени, а не по каким-либо внешним признакам. Опоздать на одну секунду могло означать потерю свойств эликсира или изменение их на противоположные. А потому первым делом студент-тауматург учился именно этому – порядку следования. Так он учился запоминать простейшие заклятья, так он учился составлять начальные эликсиры, что в обучении магии было базовым, своеобразным «чистописанием».

Но обратной стороной вбитого в тауматурга навыка к порядку было, увы, раскрытие его замыслов. Знающий человек, увидев, что и как приготовлено, при умении с одного раза мог определить, какие средства собирается использовать его противник.

И для Оболонского не составило особого труда распознать, что задумал Гура. Две серебряные палочки, оплетенные темным человеческим волосом, пустая змеиная кожа, два крупных изумруда, пузырек с кроваво-красной жидкостью и серебристым осадком, еще два невзрачных серых камешка, совершенно безобидных на первый взгляд, щепотка серого порошка, подозрительно напоминающего прах, а Оболонский точно знал, что это так и есть… Сомнений не было, Гура готовил эффектную Драконью песню, старое и мало кому известное китайское заклятье, построенное на смеси зрительных и слуховых галлюцинаций. И надо сказать, заклятье не только эффектное, но и эффективное. Не каждый мастер-тауматург мог совладать с тысячами расползающихся под ногами змей, к тому же голосящих, как сухопутные сирены.

Оболонский разомкнул напольную пентаграмму, на столе поменял местами эликсир и драгоценные камни, но разрушать полностью порядок не стал. Вряд ли у Гуры будет время привести заклятье Драконьей песни в действие – для его запуска требуется по меньшей мере несколько минут, а Константин не намерен был их дать. К тому же самого Гуры здесь не было, а это вполне могло означать, что у него в запасе есть еще не одна заготовка.

Входная дверь оказалась под охранным заклятьем, на снятие которого у Оболонского ушло несколько драгоценных минут. Тенью скользнув в приоткрытую дверь, маг вышел из башни.