До полуночи осталось меньше часа, успеет ли он к Белькиной башне? Днем он бы не колеблясь направился напрямик вдоль обрыва, срезая путь через Холотову рощу. Но сейчас заблудиться – означало бы проиграть, а этого он не мог допустить.

Фонарь выхватывал из тьмы то корявый ствол, то поникшую ветку, но Константин пока и не задумывался над тем, куда скачет – дорога была одна и выбирать, к счастью, не приходилось. Зато давало время подумать о другом.

У каждой стихии есть определенное время в году, когда она наиболее сильна, как и время, когда она наиболее уязвима. Русалочья неделя была безудержным буйством Воды. И пусть «неделя» – без малого восемь часов в августовское новолуние, в эти часы Вода была непобедима. А значит, и маг, пользующийся силами этой стихии.

Теперь было понятно, почему Хозяин медлит, почему он излишне осторожен и скрытен. Он не стал добивать мешающего ему Оболонского и ведьмаков, умело стравив их с Гурой, и тем самым отвлек внимание от себя. Он убивал только тогда, когда без этого обойтись было нельзя, когда кто-то слишком близко оказывался к раскрытию тайны его бытия, но не раньше.

Так почему же? Хозяин не желал тратить силы по мелочам, до того, как они ему понадобятся в этот пик разгула Воды. А для чего ему столько сил, мощь которых многократно возрастет после вот-вот наступающей полуночи? Сомнений не было – особое заклятье. Настолько особое, что он выжидал несколько месяцев, по крупицам собирая ингредиенты. Настолько мощное, что ему понадобятся все силы, которые есть. Настолько чудовищное, что удержать его можно будет только кровью, чужой кровью, невинной кровью, кровью детей, все это время находившихся в Белькиной башне… О да, ехидно сказал сам себе Оболонский, а догадаться раньше ты не мог. Все, кто ни лень, тыкали ему на это, но он, как глупый котенок, видеть дальше собственного носа не желал.

Константин резко зажмурился и так же резко открыл глаза. Разноцветные круги, окружающие мелькающие справа и слева предметы, и не думали исчезать. Последствия эликсира, мимоходом решил маг и перестал думать об этом.

…А он точно был глупцом. Если бы он раньше связал все воедино, сейчас не пришлось бы гнать что есть сил, не имея ни малейшего представления, что он будет делать дальше. Как он собирается противостоять магу Воды в пике его сил? Хозяину, чьи способности явно недооценил?

Пропавших детей было десять. Да, восемь девочек и два мальчика. И мальчики пропали немного раньше остальных, так что их можно в расчет не брать. И еще – это не оборотней дело, но как же долго шел он к этим выводам! Глупец.

Восемь – это мало. Восемь – это именно то, что изначально сбило его с толку. Если бы вместо того, чтобы бегать по сгоревшему хутору в поисках неизвестного артефакта, он сложил два и два… Точнее, восемь и четыре. Странный пожар на хуторе со следами явного магического вмешательства объяснялся просто – колдуну нужны были недостающие дети. А Башня была идеальным местом для уединения. Там можно прятать не только уродство.

Вот они, искомые двенадцать. Четверо детей, живших на хуторе и забранных Джованни в Белькину башню, плюс восемь девочек, исчезнувших раньше, в сумме дают двенадцать, число, идеальное для нескольких магических ритуалов. Оболонский пока не понял, для какого именно, обо всех них он знал только понаслышке, но даже от одного их описания стыла кровь… Маг опять пришпорил лошадь.

И все-таки… Одиннадцать девочек и один мальчик. Это неправильно… Детей со сгоревшего хутора было четверо, это верно, но из них три девочки и один мальчик. Обычно для ритуала выбирают девственников одного пола, да и не станет Хозяин дерзать сделать по-своему, в обход древних обычаев… Кто же последняя девственница? Так может, сама Ситецкая? Нет, какая из нее девственница, рассмеялся про себя Оболонский, неожиданно вспомнив восхитительную белизну гладкой упругой кожи плеча, обрамленного кружевами… Что, кстати, ее держит возле Гедеона? Неужели она ничего не подозревает?

Кто двенадцатая? С трудом отогнав видение улыбающейся из-под вуали Катерины, Константин попытался сосредоточиться на своих рассуждениях.

Возможно, Матильда Брунова? Неожиданный вывод, показавшийся на первый взгляд нелепым, оказался не так уж плох. Матильда могла оказаться совсем не такой, какой ее представляла забавная дочка Сигизмунда Рубчика. Матильда была бунтаркой, это верно, но кто знал, каковы были границы ее безумств? Возможно, мораль ее была куда строже представлений о ней горожанок?

Итак, двенадцать девочек, девушек. Зачем? Зачем? Зачем? Короткое слово четко выбивалось в стуке копыт по сухой земле дороги. А ведь неважно зачем, важно лишь то, что пока они живы. И переживут ли нынешнюю ночь, зависит от того, успеет ли он…

Незаметно болотная низина сменилась лесом, низко опущенные ветки хлестко оставили отметины на лице всадника. Он с трудом видел, куда скачет. Фонарь вырывал из тьмы круг света, слишком маленький, чтобы быть полезным. Оболонский пригнулся к шее лошади, опустил лампу пониже, однако скорости не снизил – дорога каждая минута. Тропинка была узкой и с трудом различимой, но она была, и этого было достаточно. Не однажды пришлось останавливаться на развилках, спешиваться, поднимать лампу повыше, вглядываться в темные силуэты деревьев, узнавать и мчаться дальше, подгоняя уставшее животное и подгоняясь страхом не успеть.

Когда дорожка вывела его к полянке среди вязов, откуда начинался настил через озеро к Белькиной башне, Оболонский едва не вздохнул с облегчением – полночь вот-вот наступит, но еще не наступила. Спрятав небольшие золотые часы в кармашек сумки, Константин спешился и погасил лампу – в ней не было больше нужды.

Озеро светилось. Мертвенно-бледный зеленоватый свет колыхался на тихих водах как ряска, негромкий всплеск то здесь, то там говорил о чужом присутствии. Были ли то безобидные рыбешки, решившие глотнуть воздуха, или русалки с бездонными глазами, поджидающие глупую добычу, Константину было все равно. Он шел по шаткому, плюхающему водой настилу и видел перед собой только одно – темный силуэт башни.

В какой-то момент он переступил невидимую границу – на мгновение его охватила паника, когда ему почудилось, что вместо воздуха он вдохнул воду. Но только на мгновение.

Он не оглянулся назад, в безопасность. Краем сознания он понимал, что возврата нет, что идти вперед – это чистое самоубийство, но мысль эта проскользнула как-то отстраненно и равнодушно. Он шел на смерть с открытыми глазами.

Легко открылись ворота. Вообще-то он ожидал, что они будут заперты. Но коль открыты… Оболонский вошел. Пустой двор. Совершеннейшая, режущая слух тишина. Казалось, здесь нет никого. Казалось, все спят, а он явится непрошенным гостем посреди ночи, переполошив и перепугав до смерти… А разбуженная хозяйка гневно отчитает его за глупые шутки.

Но он шел и шел, каждой клеткой своего тела ощущая чудовищные разряды магических сил, бушующих рядом, в двух шагах. Он шел, дрожа от переполняющей его чужой энергии, слишком чуждой и непомерной, чтобы он мог ее удержать. Шаг, другой, третий. Дверь в башню тоже оказалась незапертой. Он на мгновение помедлил, прежде чем ухватиться за медный шар дверной ручки, потом медленно потянул дверь на себя и вошел.

В гостиной, где всего несколько дней назад его принимала Ситецкая, было темно и пусто. Так пусто и безжизненно, что невольно думалось об ошибке, что на самом деле здесь никого нет. Однако изменения все же были. В сторону был сдвинут стол, на полу валялись стулья, а из-под занавеси в углу пробивался тусклый свет. Оболонский подошел ближе, нагнулся и потянул за массивное кольцо, вделанное в дверь в полу. На лестнице, ведущей вниз в подвал, стояла порядком оплывшая одинокая свеча. Будто специально, чтобы не заблудился, подумал Константин, отгоняя внезапное мерзкое предчувствие.

Девять невысоких ступеней. Каменный подвал, размеры которого нельзя было определить, поскольку стены потерялись в кромешной темноте. Единственное, что можно разглядеть в двух шагах от себя – грубая кладка стен, свидетельство о долгих веках забвения. Низкий потолок, Константин едва не касался его макушкой. Пол, заново покрытый глиной и утрамбованный до твердости камня. Додекагон, двенадцатиугольная звезда, выложенная желобками в глине и намертво распластавшая свои ровные острые лучи по полу. Запах страха, тяжелый аромат множества специй и трав, жаркая вонь воскурений, тонкими струйками дыма, поднимающимися вверх.

Дюжина девочек, безучастно лежащих внутри звезды головами внутрь. Лица бледные и пустые, глаза закрыты. Руки разведены в стороны, касаются одна другой, замыкая круг. Ноги связаны какими-то плотными травянистыми стеблями, между волокнами которых зажаты высокие черные свечи. Свечи зажжены, но почти не дают света – за пределами магической фигуры совершенно темно, безо всякого намека на полумрак и тени, будто свет оттуда выпит дочиста, досуха. Вот почему Оболонский никак не мог разглядеть противоположную стену подвала, а ведь он не должен быть слишком большим. По логике. Правда, при разгуле магических сил логика не всегда помогала. Да и органы чувств – тоже. Все, что Оболонский сейчас видел – это парящий в абсолютной безжизненной пустоте додекагон с человеческими фигурами внутри, а единственной связью с реальностью оставался он сам, стоящий в падающем сзади полукруге неяркого света свечи.

По желобкам в глине, образующим двенадцатилучевую звезду, пробегали крохотные зеленоватые змейки молний, заставляя магическую фигуру светиться. Но то была сконцентрированная сила, а не кровь, которой обычно удерживают эту силу на месте, чтобы провести ритуал. Не кровь этих впавших в забытье бледных девочек, а значит, Константин пришел вовремя.

Был здесь и еще один человек. Живой и совершенно спокойный. Он сидел на корточках в центре магической звезды, повернувшись спиной ко входу и руками касаясь головы одной из девочек. В отличие от других, тело этой несчастной было обнажено и густо покрыто рисунками – знаками и символами, которые Оболонский никак не мог разглядеть. Тело было видно лишь частично, но выглядело вполне сформировавшимся, с красивой высокой грудью, широкими бедрами, упругим животом. Не девочка. Девушка. Лет семнадцати, черноволосая. Матильда? Объемистый балахон с капюшоном не позволял разглядеть, что с ней делает неизвестный, да и сидел он спиной, скрывая за складками темной ткани свои движения. И здесь было что-то не так.

Неизвестный в центре звезды повернулся, в его руке блеснул обсидиановый нож.

Пора.

Между тем, как Оболонский спустился в подвал, и тем, как он бросился вперед, сквозь зеленоватое марево сил, прошло от силы два удара сердца. Слишком много для умелого противника. Слишком мало для раздумий. В самый раз для безумных поступков.

Это надо остановить – единственное, что приходило в голову. Оболонский понимал, что должен сделать, знал, чем все это закончится. Его магия здесь бессильна, его способности против возрастающей мощи колдуна сейчас столь же смехотворны, как перочинный ножик против тигра. Но он не высчитывал свои шансы. Он собирался действовать вопреки здравому смыслу.

Вернее всего было бы умертвить одну из девочек: нет живой крови – нет ритуала, а на поиски новой девочки у колдуна не будет времени. Но был и другой способ. Не менее дурацкий и сравнительно действенный. Мужская кровь, мало того, что не невинная, так еще и пресыщенная магическими эликсирами Воздуха. Если брызнуть ею на приготовленную для ритуала Воды фигуру, можно запросто выиграть время, а там посмотрим. Правда, активированный додекагон постепенно вытянет из него всю кровь до последней капли, но это будет потом. А сейчас у него будет время и шанс спасти других. Не себя.

Оболонский резко прыгнул, на лету выхватывая нож и полосуя себя по обнаженному запястью. Кровь мгновенно заполнила рану. Оставалось всего лишь стряхнуть ее на зеленоватые линии додекагона… И все-таки он опоздал. Он не заметил, как и когда из ужасающей темноты откуда-то справа на него молча прыгнул человек, сбивая с траектории полета и подминая под собой. Тяжелый, грузный, сильный мужчина впечатал Константина в противоположную стену и принялся молотить кулаками, громко, но молча сопя, не проронив ни слова. Оболонский охнул, согнулся дугой, по-рыбьи хватая ртом воздух, но удары не прекращались. Крепкие кулаки работали как пудовые молоты, отбивая все, что не поддалось с первого раза, но не убивая и не калеча. Пелена застилала взор, внутренности выворачивались наружу, кровь тонким ручьем стекала по руке, и все-таки краем глаза магу удалось рассмотреть своего обидчика. Джованни.

Тогда кто там, на звезде…?

Краткое недоумение сменилось злостью слишком позднего понимания, злость сменилась хладнокровной яростью. Извернувшись, Оболонский пнул горбуна ногой в живот, а когда тот с коротким уханьем отлетел в сторону и попытался подняться, напал сам. Джованни был силен и изворотлив, зато Константин – слишком зол, чтобы сравнивать не в свою пользу весовые категории. Ярость душила, позволяя совершать немыслимое. Но как бы бездумно он не молотил кулаками, не мог не заметить, что при желании куда более сильный, ловкий и умелый в драке Джованни мог бы прикончить его чуть ли не с первого удара. Но не прикончил. Нет на то соизволения? Оболонского нужно просто держать в стороне от ритуала? Потому что и он должен в конце концов стать частью ритуала? Маг с удвоенной силой навалился на горбуна, дерясь с энергией загнанного в угол зверя.

Между тем колдун в центре магической фигуры спокойно встал, не обращая ни малейшего внимания на драку в трех шагах от него, откинул капюшон, расстегнул у шеи застежку широкого плаща и отбросил ненужный теперь балахон куда-то во тьму, за пределы звезды.

Нет сомнений, это была Катерина Ситецкая, и догадаться об этом на самом деле было совсем не трудно. Она была обнажена, ее тело было разрисовано теми же символами, что и тело бедной Матильды. Длинные золотистые волосы Катерины были распущены, вуаль снята. Константин краем глаза заметил нежную миловидность черт ее лица, которую не могли испортить даже ужасные шрамы, уродующие уже не просто левую щеку, а всю левую сторону лица и шеи. Уродство, похоже, прогрессировало. Не потому ли она так спешила? Женщина полуобернулась, холодным равнодушным взглядом окинув дерущихся мужчин, потом опустилась на колени и надрезала артерию на щиколотке первой пленницы додекагона. Кровь тонкой струйкой потекла по девичьей пятке и с шипением коснулась зеленоватой змейки силы, колышущейся в желобке магической фигуры. Пахнуло жаром, а Оболонского внезапно бросило в ледяную дрожь. Первая. Еще одиннадцать. Константин сумел извернуться между ударами и бросить взгляд на лежащую от него дальше всех Матильду. И наконец сумел понять, что делала там Ситецкая. На голову девушки, полностью скрывая ее лицо, был водружен странный предмет, похожий на раструб из нескольких изогнутых зеркал. Маг знал, что это такое. Точнее, догадывался, ибо раньше видел такое только на не слишком четкой картинке в одной очень редкой книге. Зеркало Волховора, артефакт, способный переносить сущность или душу из тела в тело. А ведь не увидел бы своими глазами – ни за что не поверил бы.

Все стало на свои места – и уродство Ситецкой, и ее потребность в уединении, и похищенные девочки, и юная красавица Матильда с неплохим приданным за душой. Неважно, что было первопричиной, неважно, как это началось, но однажды одна не слишком удачливая и добрая колдунья обрела страшную игрушку, Зеркало Волховора, и обнаружила, что обрела источник вечной молодости. Интересно, сколько раз она меняла тела? Судя по уверенности, проводить ритуал ей не впервой. Как часто она это делала? До тех пор, пока очередное тело не состариться? Или в этом есть свои законы? Ей нравится быть красавицей, уродство и старость пугают ее?

Очередной удар застал Оболонского врасплох. Он потерял немало крови, в голове гудело, ноги подкашивались, руки наливались непомерной тяжестью. А чужой кулак запросто лишил его равновесия, впечатав в стену рядом с лестницей. Но падая, Константин клещом вцепился в Джованни и потянул его за собой, и неожиданно для обоих горбун не удержался на ногах. Упал, поперек придавив мага своим немалым весом, и затих.

Оболонский растерянно дернулся, ощущая несвойственную расслабленность упавшего на него тела, с трудом высвободился, ногой оттолкнув от себя Джованни, с недоумением осмотрелся… И удивился. Горбун упал виском на угол каменной ступеньки и размозжил себе голову. Даже нарочно нельзя было подрассчитать такую смертельную точность падения, но у Случайности свои законы.

Четвертая… Катерина обошла четверть круга, методично надрезая девичьи артерии у щиколоток. Кровь все больше и больше наполняла глиняные желобки додекагона, смешиваясь с зеленоватыми всполохами неосязаемых молний. Не в силах встать, Константин на коленях пополз к многолучевой звезде. Да, если он сможет пробиться сквозь защиту магической фигуры, его кровь еще может подпортить Катерине ритуал, но у него уже не будет ни времени, ни сил, чтобы остановить колдунью, а значит, девочек спасти он не сможет. Но и остановиться он уже не мог. Маг ощущал, как слабеет, а еще ощущал, как с каждым надрезом, с каждой каплей шипящей крови становится сильнее Катерина.

Будто услышав его мысли, она обернулась. И улыбнулась.

На Оболонского смотрела не женщина, ибо человеческого в этом существе было мало. Сквозь ставшую полупрозрачной человеческую кожу просвечивали острые, слишком высокие и резкие скулы, подбородок тоже заострился и вытянулся вперед, губы растянулись в узкую щель, открывая ряд мелких игольчатых зубов… Что это за тварь такая?

Константин поднялся, расставил руки, намереваясь прыгнуть на звезду и подмять бестию под собой – все равно другого способа ее остановить у него не было.

– Дурачок! – ласково прошептала она, – Я ждала тебя позже, не сейчас, но раз пришел – заходи, гостем будешь. Ты мне нужен. Не нужно глупостей. Не нужно умирать.

От этого хрипловато-низкого голоса, полного каких-то странных завораживающих обертонов, мужчина непроизвольно подался вперед, неожиданно ощутив горячее желание собственного тела – вопреки воле, отшатнувшемуся в отвращении рассудку и тому, что видят его глаза.

Катерина коротко взмахнула рукой с длинными зеленоватыми ногтями, и мага будто приподняло мощной морской волной… А потом он утонул. Оболонский бессмысленно смотрел на додекагон, словно отделенный от него толщей воды. Звуки исчезли, в голове зашумел мерный морской прибой, образы заколыхались, как водоросли на дне озера.

…Вода была прозрачной и уютной, солнечные лучи пронзали ее до самого песка, подводные травы вторили волнам, маленькие юркие рыбки поблескивали серебром среди них… тишина… покой… забвение… Он падал и падал на это бесконечное дно, легким пером колыхался в легчайших водных потоках и опускался все ниже и ниже, растворяясь в их смертельном покое… Его широко распахнутые глаза еще видели дюжину распластавшихся девичьих тел в обрамлении покрасневших линий додекагона, но сознание отказывалось признавать их настоящими. Лишь однажды увиденное так удивило его, что сумело пробить крошечное окошко в его сознание, но и оно очень скоро затянулось ряской забвения. Он увидел еще одну Катерину, только молодую и здоровую, яростную и убийственно опасную. Вторая Катерина легко впрыгнула в центр двенадцатилучевой звезды, будто та и не была окружена мощным защитным заклятьем, и оказалась нос к носу с Катериной первой, к тому времени почти полностью потерявшей человеческий облик. Взмах острым лезвием, пронзительный визг…

А дальше была пустота.

– … заткнись, – ласково сказали на ухо, и пол под Константином неожиданно прогнулся.

– Пол прогнулся? – удивленно повторил некто голосом Лукича и с восторгом закудахтал, – Ребятки, он очухался.

Константина за руки и за ноги кряхтя выносили из подвала Стефка и Порозов, а Лукич радостно мешался у них под ногами, забегая то спереди, то сзади.

Оболонский, превозмогая острую головную боль, буквально разрывающую череп на части, с трудом разлепил глаза, приподнял тяжелую руку, аккуратно перевязанную у запястья, что-то невнятно прошептал и закатил глаза прямо на середине фразы. Лекарь обеспокоенно припал к его груди, потом лицо его просветлело:

– Спит, – удовлетворенно кивнул он.

* * *

Проснулся Оболонский только к полудню. Остро пахло хвоей и травами.

На берегу озера, неподалеку от башни, на поляне, окруженной старыми вязами, Лукич устроил настоящую лечебницу. Стефка и Порозов нарубили веток, на них уложили девочек и Оболонского, разложили очаг, принеся камни и кое-какую утварь из башни. Как только огонь занялся, легкий ветерок разнес окрест пряный запах трав и снадобий.

Кровотечение на ногах лекарь остановил сразу, еще в подвале внизу, но лишь три девочки из двенадцати чувствовали себя достаточно крепко, чтобы попытаться сесть. Они потеряли слишком много крови, и теперь Лукич метался от одной к другой, заставляя их выпить целебный отвар. Потрескавшиеся бледные губы раскрывались с трудом, питье проливалось, каждый глоток царапал горло речным песком. Но лекарь не унывал.

– Ты же молодая да сильная, деточка моя, – приговаривал он, приподнимая безвольную головку и вливая очередной глоток зелья, – Пей, милая, пей, голубушка. Природа-матушка свое возьмет, ты только держись…

На рассвете приехал уезжавший ночью Порозов, за ним прогромыхала пустая телега. С нее соскочила дебелая молодка и завыла, запричитала, с ходу, ничего не видя вокруг, бросилась к лежащей светленькой девчушке. Среди зелени ложа из веток та и сама выглядела тоненькой и хрупкой, как веточка.

– Стой, баба, – резко одернул молодку за руку Лукич, – не пугай своими воплями детей. Приласкай ее да приголубь, только не ори. Живая она, не видишь, что ли?

Женщина непонимающе застыла, заламывая руки, потом жарко закивала, глотая слезы, подошла к дочери, опустилась на колени…

Лекарь побежал дальше, а когда обернулся, молодка сидела, неуклюже раскинув ноги, бережно прижимая к себе дочку, мерно покачиваясь и что-то тихо шепча.

– Ну и слава Богу, – пробормотал Лукич. А на поляну на полном скаку влетел следующий всадник, сполз со взмыленного бока лошади и на нетвердых ногах бросился к другому ребенку. Новости разносятся быстро.

Вот и славно. Безмерная родительская любовь этим бедным девочкам сейчас поможет больше снадобий. Лукич тихонько потрусил к своей лекарской сумке. Скоро и самим родителям помощь понадобится, уж он-то знает…

Долго дожидался, пока очнется тауматург, коренастый кмет Олекса, неловко топчась поодаль и время от времени утирая рукавом слезы.

– Езжай домой, любезный, вези дочку, а твои слова мы передадим, – хмуро пробормотал Порозов, в очередной раз наткнувшись на мужика, – все передадим, не бойся, и как век благодарен будешь, и как веришь ему, а сейчас езжай. Даст Бог, свидитесь, сам все скажешь.

Когда Оболонский проснулся, на берегу озера оставались только Матильда и две самые младшие девочки – они до сих пор оставались в беспамятстве. Сердечные селяне, за утро вытоптавшие поляну как стадо коров у водопоя, забрали всех, даже детей со сгоревшего хутора (в башне нашелся и последний из них – запуганный мальчонка, забившийся в угол и страшно кричавший, когда его оттуда выволакивали), но троих Лукич забрать не позволил, опасаясь за их жизни. Да и некому было присмотреть пока за Матильдой, а посылать в имение было далековато.

Лекарь неторопливо кашеварил у очага, ибо другого занятия, кроме долгого и мучительного ожидания, у него сейчас не было. Порозов привалился к дереву и остервенело чистил свой единственный пистоль. Время от времени он приподнимал голову и внимательно осматривался по сторонам. Не обнаружив ничего подозрительного, он возвращался к своему занятию. Стефка на корточках сидел на берегу озера и задумчиво смотрел на башню. У его ног валялось мертвое тело.

Зеленовато-серая кожа, вытянутые конечности, жесткие волосы, торчащие во все стороны – на солнце тварь выглядела еще хуже, еще мерзостнее.

– Кто она? – хрипло спросил Оболонский, пытаясь сесть. Стефка мигом обернулся.

– Шалойская ундина, – охотно ответил видец, не удивившись вопросу, – Редкостная бестия. Я думал, они все повымерли аж при царе Горохе. А эта, поди ж ты, выжила.

– Никогда про такую не слышал, – маг поднялся, кривясь от внезапной боли. Казалось, в его теле нет ни одной целой косточки, кожу покрывает сплошной синяк, а во внутренностях пробита дыра. Но человеку свойственно преувеличивать, сказал сам себе Константин, стиснув зубы и делая шаг вперед.

– Оно и не мудрено не слышать, – снисходительно ответил Стефка, носком башмака поддевая бестию и переворачивая ее.

– Да уж, женщиной ее не назовешь, – мрачно пошутил маг, отводя взгляд от сморщенной, собранной неопрятными складками кожи на впалой груди, резких нечеловеческих скул лица и выступающих острых зубов, – Как ей удавалось скрывать свой облик? Я не почувствовал ни малейшего присутствия магии, а ведь это не заурядное чародейство, от этого за версту должно нести магией.

Но Стефка только недоуменно пожал плечами, а Оболонский ответа и не ждал. Подошел Лукич, заставил выпить укрепляющий отвар. Травы против ожидания Оболонского прояснили сознание и кое-что напомнили.

– Я не помню, что случилось, – не столько растерянно, сколько сердито сказал он, – Но я не мог ее убить. Разве что она сама удавилась от разочарования, – маг мрачно обвел глазами ведьмаков, пристально вглядываясь в каждого, – Так что же произошло?

– Ну, когда мы приехали, вы все валялись в подвале. А кто живой – узнали позже, – осторожно откликнулся Порозов, переглянувшись с остальными. Ведьмак легко поднялся, отряхнулся и подошел ближе, – Да будет тебе, чародей, ты живой, дети спасены, а она мертвая. Чего там вспоминать – было, не было? Живи да радуйся.

Оболонский неприязненно скорчил гримасу, махнул рукой и спустился к самой воде. Постоял немного, с каким-то нервно-болезненным испугом глядя на водную гладь, присел, зачерпнул в ладони воды, напился. С недоумением посмотрел на сбитые костяшки кулаков. Потом стянул грязную, окровавленную сорочку, прополоснул ее в чистой озерной воде, вытер ею лицо, смывая пот и кровь. Легкий ветерок коснулся влажной кожи, нежными прикосновениями даря прохладу. Оболонский улыбнулся и прикрыл глаза, борясь с приступом головокружения.

– Он умер? – раздался удивленно-безликий голос сзади. Никто не заметил, когда очнулась Матильда, никто не услышал, как она подошла ближе. Девушка застыла на берегу, невидящим взглядом вперившись в уложенное на песке и накрытое попоной тело Джованни.

Лукич бросился к ней, в утешении дотронулся до плеча.

– Он умер? – еще раз повторила девушка, порывисто сбрасывая руку лекаря, – Мой папа?

В этом «папа», сказанном на французский манер, последний слог вдруг взвился жалобно-капризной нотой, похожим на крик чайки – надрывный, резкий, плаксивый. Ведьмаки замерли, в любой момент готовые броситься на помощь.

– Это правда, – сама же себе ответила Матильда. Голос ее, только что звучавший болью и страданием, стал бесцветным и пустым, – Он умер.

– Откуда ты знаешь, милая? – задушевно спросил Лукич, осторожно прикасаясь к девушке, словно это был дикий, пугливый зверек.

– Он сказал, – апатично ответила Матильда, кивком указывая на Джованни, – Хвастал, что отравил моего папа… Я спала, я все время спала… А когда просыпалась, он поил меня чем-то, и я засыпала… И девочки… А когда мы не хотели пить, он смеялся, что это не отрава, как у моего папа…

– Как Вы сюда попали? – Оболонский жестом указал на башню, а когда девушка непонимающе прищурилась, пояснил, – Вы уехали кататься и исчезли. Вы же не сюда ехали?

– Нет, – помотала головой Матильда и вдруг вымученно улыбнулась, – Мы с Романом хотели пожениться. Папа о нем и слышать не хотел. Он должен был ждать меня у Бесьего пальца, да только до Тышки я не доехала. Джованни…, – она нервно сглотнула и отвернулась.

– Ну-ну, тише, все позади, – привычно закудахтал Лукич, похлопывая девушку по плечу.

– Роман – это Куница? – нахмурился Оболонский.

– Похож, правда? В нем есть что-то хищное. Но он не плохой, правда-правда…, – она как-то вдруг осунулась и покачнулась, – А папа больше нет…

– Идем, милая, – мягко обхватив девушку за плечи, лекарь осторожно повел ее к ложу из веток, – Тебе отдохнуть надо. Видишь, ты же на ногах не стоишь…

Тихие уговоры да искренняя забота Лукича сделали свое дело – пару минут спустя девушка прилегла и даже согласилась выпить немного целебного отвара.

– Придет ли она когда-нибудь в себя? – спросил Константин, когда Лукич, посекундно оглядываясь на уснувшую Матильду, подошел ближе.

– Девица молодая, крепкая, – осторожно ответил лекарь, – Бог даст – выдюжит.

Оболонский задумчиво кивнул, опять погрузившись в свои мысли.

Ведьмаки выжидательно стояли на берегу, настороженно переглядываясь между собой, а он сидел у воды, наблюдая, как успокаивается зеркальная водная гладь… зеркальная… зеркало… отражение… вторая Катерина…

– Мне кажется, – неуверенно начал он, в любой момент ожидая издевательского смеха ведьмаков. «Мерещится тебе, дружок? А ты травок попей, особых»… Да и сам он не мог поверить в то, что видел, но образ врезался в память, как резец в камень, – Там была молодая женщина. Светловолосая. Она…

– Говорил же я, надо было сразу рассказывать, – в сердцах бросил Лукич, не заметив предостерегающего жеста Алексея.

– Неужели? – язвительно и резко спросил Оболонский, чувствуя, как подозрения волной поднимаются в нем, – О чем же вы забыли мне рассказать?

– Александра, – простонал-выдохнул Порозов, не зная, куда девать руки, – Сестра Германа. Мы и не знали…

– Где она? – прорычал Оболонский, не дав договорить.

– В Звятовске, в гостинице.

Они ожидали взрыва, ожидали долгих расспросов и упреков. Но маг молча натянул мокрую сорочку, привычно подхватил неизменную чародейскую сумку, вынесенную из башни предусмотрительным Лукичом, вскочил в седло первой попавшейся лошади и ускакал. Все случилось так быстро, что только пару минут спустя Порозов всплеснул руками, звонко хлопнул ладонями по бедрам и нервно расхохотался:

– Слыхал я про то, что маги не любят врагу спину показывать. А я только спину его и вижу. То ли мы не враги, то ли наш чародей… немного чудной!

А Оболонский был уже далеко. Он мчался вперед, подгоняя лошадь, но мысли его улетали еще дальше. Он не пытался догадаться о первоначальных причинах, побудивших сестру Германа Кардашева объявить войну шалойской ундине, и так было понятно, что эти причины существуют, но он знал, что получит объяснения. Правдивые ли, полные, откровенные – вопрос другой, но получит. Да и не важно, по большому счету, что стало причиной ненависти Кардашевых к редкостной бестии, ибо Оболонский почти обо всем уже и сам догадался. И застать саму Александру он уже не надеялся, странная незримая связь с этой девушкой, незнакомой и в то же время непонятно близкой, позволяла ему предугадать то, что произойдет дальше. И он заранее смирялся с этим. Девушка все время была на шаг впереди, а он не видел, не замечал, даже не знал о нем, хоть ее существование и было очевидно.

Он мчался сквозь сплошную зелень листвы, не сосредотачиваясь ни на чем. Мысли его бродили далеко-далеко, обвевая неясным покоем и умиротворением. С ужасом звятовских болот было покончено, но не только это успокаивало. Почему-то вспоминались арабские сказки, читанные в детстве, с их удивительным нагромождением реальности и вымысла, захотелось въехать верхом на слоне в какой-нибудь забытый в джунглях город… Или просто что-то изменить в своей жизни…