На постоялом дворе его ждало письмо. Приказчик с немалым недоумением оглядел с ног до головы молодого барина, наряд которого даже бывалого детину удивил: грязная, порванная, вся в пятнах и кровоподтеках сорочка, располосованные чем-то острым бриджи. Да и сам барин был хорош: весь в синяках и ссадинах, с всклокоченными темными волосами, порядком заросший и чумазый.

– Пятый нумер, господин Оболонский, – осторожно протягивая ключ, сказал приказчик и на всякий случай отодвинулся. Но гостю не было никакого до него дела.

В пятом «нумере» было пусто и голо, и лишь пухлый конверт с именем Оболонского белел на столе.

Константин сел, сломал печать.

«Милостивый сударь!

Полагаю, Вы ждете от меня объяснений. Я предоставлю их Вам, однако сразу же предупрежу: я не стану оправдываться перед Вами за то, что держала Вас в неведении и подвергла Вас опасности, и надеюсь, что, прочтя это письмо, Вы поймете почему. Пусть мне важно Ваше доброе обо мне мнение, я не раскаиваюсь в том, что сделала, и без колебаний совершила бы подобное снова, окажись в той же ситуации.

Вы вправе требовать сатисфакции, однако прежде чем осуждать меня, узнайте и мою историю.

Мне было пятнадцать, когда это случилось. Пятнадцатилетние девицы льют слезы над романами и вздыхают над букетами цветов, но редко задумываются о зле, которое их окружает, и уж тем более не способны его распознать. К нам зло пришло в образе немолодой красивой женщины, вдовы, уставшей, по ее словам, от хлопот высшего света и решившей отдохнуть в деревенской тиши. Мадам Жанет, как она себя называла, появилась как-то раз на пороге нашего дома с рекомендательным письмом каких-то влиятельных особ, и отец не смог ей отказать. Думаю, он не смог бы ей отказать, даже безо всяких писем – такова была странная сила ее женской притягательности.

Мадам поселилась (только на лето, как она уверяла) в дальнем флигеле имения, в конце парка на самом берегу озера. Для одинокой женщины выбор был странен, но она уверяла, что к одиночеству привыкла и никакая опасность ей не грозит. К тому же у нее был слуга, угрюмый диковатый мужчина лет сорока, на преданность которого она могла положиться, как на саму себя.

Мадам Жанет казалась дамой высшего света, ее манеры были безупречны, она была очень красива. У нее была изящная невысокая фигура, тонкие черты лица, темные волосы. Но она была немолода, и однажды застав ее за зеркалом, пристально и с каким-то ужасом разглядывающей свои морщины, я поняла, что ей очень не нравится смотреть на собственное отражение.

Я была очарована гостьей, также как и мой отец, искавший с ней встреч, несмотря на то, что женщина была старше его лет на десять. Зато моя мать невзлюбила мадам с первой же минуты, однако ее настоятельные просьбы отказать вдове в гостеприимстве вызвали лишь крайнее неудовольствие отца. Раздор между родителями рос с каждым днем, а за ним поползли и нелепые слухи среди слуг. Но разлад в нашем доме был лишь началом наших несчастий.

Первым колокольчиком грядущих бед стали разговоры о громадном волке, рыскающем по округе и пугающем людей. Рассказы обрастали столь нелепыми подробностями, что им мало кто верил, а зря. Потом в окрестных селах стали пропадать дети. Отец, раздраженный семейными неурядицами, принимал слишком малое участие в их поиске и в деревнях, откуда исчезли девочки, начался ропот. И пусть дальше пустых угроз дело не зашло, о покое в наших краях забыли.

Тогда же я начала замечать, что с отцом творится что-то неладное, и не только из-за размолвок с мамой. Он стал раздражительным и злым, постоянно жаловался на непонятную забывчивость и сильные головные боли. Местный лекарь недоуменно разводил руками, а когда во время очередного визита отец запустил в него кувшином с водой, приезжать и вовсе перестал. Людская молва, подученная местной знахаркой, связала болезнь отца с появлением волка, а это еще больше распалило страсти. Не знаю, чем бы это закончилось, но однажды вечером мадам Жанет пригласила меня на вечернюю прогулку. Она была очень обеспокоена и хотела поговорить со мной об отце. Я согласилась.

Мадам говорила о том, что отец очень болен, что однажды она уже видела подобные симптомы страшной болезни, что у нее на примете есть отличнейший медикус, способный творить чудеса в буквальном смысле, он способен помочь отцу, вот только с лечением нельзя откладывать и я должна убедить свою мать принять эту помощь. Я верила, я очень хотела ей верить. Было поздно, близко к полуночи, и не касайся дело моего отца, я никогда бы не позволила себе такой поздней прогулки.

Мы гуляли по парку и за разговором незаметно вышли на берег озера. Тогда я и почуяла нечто неладное, нечто такое, что никак нельзя было объяснить тревогами последних дней. Я люблю воду, я не боюсь ее, но вид озера испугал меня – он светился чуть заметным зеленовато-серебристым светом, будто на дне его стояло множество тусклых светильников. Мадам Жанет мой испуг удивил. «Вы что-то видите, дитя мое?» – спросила она. Я объяснила. Тогда она взяла меня за подбородок и с восторгом сказала: «То, что Вы видите – это прекрасно. Знайте же, что Вы избранная, дитя мое. У Вас есть Дар, магический Дар. Идемте, я покажу Вам то, чего не может увидеть никто из тех людишек, что Вас окружает». Признаюсь, в тот момент тщеславие победило во мне и предостережения здравого смысла, и тревоги за отца. В пятнадцать лет осознать себя особенной для девушки из небогатого дворянского рода, всю жизнь прожившей в деревне, значит очень много.

Мадам Жанет повела меня к старой мельнице, давно заброшенной и полуразрушенной. Дорогой она рассказывала, какая необыкновенная судьба ждет меня, девушку с особым магическим Даром. Она говорила о возможностях, что открываются перед такими, как я, о славе… Я была заворожена ее словами и безропотно шла туда, куда меня вели. У входа в мельницу нас ждал ее слуга, он поклонился и прошептал «все готово». Я не понимала, что происходит, и не хотела ничего понимать. Я была потрясена тем, что узнала о себе. Мадам Жанет начала спускаться вниз, да и слуга слегка подтолкнул меня в спину, но кое-что задержало меня. Крики. Меня искали, кто-то шел по парку и звал меня. А когда я услышала, кто меня зовет, оттолкнула слугу и выбежала вон. Это был мой брат, Герман. Этим летом он заканчивал кадетский корпус и должен был навестить нас до того, как получит назначение в полк. Мы были дружны, и я очень ждала его. И он приехал. В поисках меня он и моя мать пришли к озеру. За ними медленно брел старый Матюша с фонарем, но больше никого из дворовых не было.

А дальше случилось то, что никто из нас предвидеть никто не мог.

Мадам Жанет резко прокричала что-то на неизвестном языке, и исполнительный слуга бросился меня догонять. Увидев, что происходит, Герман выбежал мне навстречу. Я была на мосту, когда услышала крики. В темноте мы плохо видели друг друга, к тому же тропинка, ведущая к мельнице, огибала заросли боярышника, а потому я бросилась прямо в кусты, не разбирая дороги. И то, что я там увидела, заставило меня застыть на месте. Герман лежал на спине, пригвожденный к земле огромным волком. Зверь беззвучно оскалился, но рвать свою жертву не спешил, а Герман тем временем медленно пытался обнажить кортик. А потом все произошло очень быстро: где-то позади протяжно крикнула мадам Жанет, ей вторила яростная ругань мамы, в двух шагах от меня хрустнула ветка под ногой слуги нашей гостьи, волк будто очнулся и зарычал, Герман освободил клинок из ножен и быстро всадил лезвие в грудь зверю, но тот отпрыгнул от брата, набросился слугу и вцепился ему в глотку.

Простите мне это многословие, господин Оболонский. События тех дней отпечатались во мне до мельчайших подробностей. Даже сейчас, пять лет спустя, я не могу сдержать дрожь от одной только мысли о том, что тогда случилось, и знаю наверняка, что никогда в жизни не смогу забыть хотя бы одну картину из произошедшего.

Герман был невредим, окровавленный волк, скуля, уполз в кусты, а о слуге я не заботилась. Мы с братом бросились туда, где слышался голос мамы. У мельницы никого не было, но дверь была распахнута настежь. И мы вошли внутрь.

На полу майским веночком лежали одиннадцать девочек. Они были в забытьи, их лица были неживыми и страшными, всюду горели черные свечи. Но невообразимый ужас мы испытали, когда увидели, кто был двенадцатой жертвой ведьмы. Мама.

Поверьте, мы с братом делали все, что было в наших силах и на что оказалась способна наша фантазия. Мы бросали в ведьму камни, колотили воздух дубинами, кололи его ножом. Но не в наших силах было пробить магическую стену, окружавшую место магического действия. Мы видели все – с начала и до конца. Охрипшие от криков, обессилевшие и сломленные, мы смотрели, как омерзительное чудовище принимает облик нашей матери, и ничего не могли с этим поделать. Мы могли только холодеть от ужаса.

Несколько лет спустя, когда я прочла все, что возможно, про тот ритуал, мне не давало покоя одно: почему мама. Она была очень красива, но вовсе не так молода, чтобы прельстить ундину свежестью тела, к тому же она не была девственна, и бестия сильно рисковала из-за этого. А потом я поняла: у ундины просто не оставалось времени и выбора. Для ритуала было готово все, кроме последнего тела, которым должна была стать я, однако из-за странного поворота судьбы я сбежала прямо с жертвенного стола. Отказываться от ритуала после стольких месяцев приготовления ундина не стала и использовала того, кто первым подвернулся под руку. Маму. Маму!

Тогда она еще не знала, с кем посмела связаться. Это стало началом ее конца.

Но тогда, на мельнице, у нас не было ни сил, ни умения с ней бороться. Когда все закончилось, ведьма одним движением руки сняла барьер. Однако напасть на нее шанса нам не оставила. Она просто столкнула нас в воду, как глупых, беспомощных котят. От дворовых однажды я слышала, что в нашем озере есть водяной, что кто-то видел и русалок, но могла ли я тогда представить, какими злобными тварями они могут быть? Думаю, то, что мы с Германом выжили, просто везение. Потрясение, которое я испытала, неожиданно проявило те самые мои магические способности, о которых говорила мадам Жанет. До сих пор я не могу объяснить, как у меня получилось удержать водяного, но он испугался и сбежал. А когда мы с братом, едва не утонув, выбрались на берег, оказалось, что сбежал не только водяной. Мадам Жанет тоже исчезла, захватив драгоценности и платья матери и укатив на коляске в неизвестном направлении. Наутро дворовые, видевшие барыню «не в себе», в разорванной нижней сорочке, разрисованную странными рисунками, с окровавленными ногами и руками, станут уверять, что ведьма – это она. И на нашей мельнице обнаружат одиннадцать умерших девочек. А двое пастухов, нашедших тело нашего отца, облепленное окровавленной волчьей шерстью, быстрее молнии разнесут весть о том, что он – оборотень. Умер и слуга мадам Жанет. И его убил отец!

Так за одну ночь мы лишились не просто родителей. Мы лишились и доброго имени, и будущего. Столичный тауматург, прибывший расследовать это дело, особо не утруждался, хотя и не подтвердил людские слухи о причастности Кардашевых к мерзкому магическому ритуалу, опровергать тоже не стал. Мы стали изгоями в собственном доме, ненавидимые собственной чернью, но нас это волновало мало. Единственное, о чем мы мечтали – отомстить.

Месть бывает ужасной, но мысли о ней, приготовления к ней, смакование ее – куда ужаснее. Все эти годы мы жили только ею. Мы жили только ради нее. Боюсь, Вам трудно понять, как мало человеческого остается в том, кто день за днем живет жаждой мести.

Герман оставил военную службу и стал ведьмаком. За пять лет он дослужился до головы отряда, но где бы он ни был, какими бы бестиями не занимался, его интересовала только одна – шалойская ундина в облике нашей матери.

В ту памятную ночь и моя судьба оказалась предрешена. Вы удивлены, что я обучена магии? Я скажу большее – мы с Вами учились бок о бок почти два года, но вряд ли Вам приходилось обращать на меня внимание. Женщин не принимают в университеты, это всем известно, но Герман выправил мне бумаги, и я стала Александром Кардэ, слишком юным, чтобы кто-то мог заподозрить во мне женщину. Я держалась особняком, ни с кем не сближалась, никому не доверялась, а потому тайну сохранить было не трудно. Однако иногда мне очень хотелось обратного. Одиночество – нелегкий выбор, особенно когда встречаешь человека, близкого по духу.

Я была среди первых слушателей Вашего «Манифеста предназначения», который поначалу был воспринят с насмешками и презрением, но который стал настольной книгой многих из нас, тех, кто незримо шел за Вами. Ваша уверенность в том, что тауматургам предназначено служить, а не повелевать, сделала нас Вашими яростными сторонниками, зато многих других – противниками. И я понимаю, что такое ненависть.

Однажды я пробралась на закрытую демонстрацию алхимических опытов, где Вы разбили в пух и прах соперников, доказав, что экстракты первого уровня могут быть получены с меньшими затратами, чем считалось раньше.

Я подглядывала за ритуалом Вашего приема в Орден Устроителей, когда нас, нескольких младших студентов, словили за этим недостойным занятием и на несколько дней заставили драить полы в университете.

Вы были для многих из нас кумиром, хотя вряд ли знали об этом. Вы открыли нам глаза на многое, научили бороться и отвечать за свои слова и поступки. Разве возможно забыть Ваше заявление на «открытом суде», как его фарисейски называли, над Мартином Гурой? Вы говорили, что стыдливо отворачиваться от «черной магии» и уверять в том, что ее искоренили, – то же самое, что стоять на краю пропасти и делать шаг вперед, демонстративно закрывая глаза. Вы говорили, что если у противника есть яд, нужно искать противоядие, а не трактаты, опровергающие существование яда. Вы призывали готовиться к войне, даже если ее никогда не случится. Вы не представляете, как же Вы были правы!

Когда Вы покинули Франкфурт, слухи о причинах Вашего отъезда множились с каждым днем. И меньше всего многие верили в то, что просто-напросто срок Вашего обучения закончился. Кто-то уверял, что Вам не простили демарша с Гурой, кто-то считал, что виной уязвленное самолюбие нового декана Ромшарха, которого Вы побили в алхимическом соперничестве. Но нам, немногим, было понятно и другое. Вы произнесли «Манифест предназначения» не ради красного словца. Вы собирались воплотить его в жизнь, не оглядываясь на кого бы то ни было. И воплотили его, как я понимаю.

После Вашего ухода в университете еще долго бродила смута, но ее источник уже был потерян и постепенно смута улеглась, и тогда пребывание там стало невыносимым. Я была уверена, что мы с Вами больше никогда не столкнемся, и каковы же были мое удивление и испуг, когда Герман написал мне, что Вы прибыли в Звятовск? С Вами связываться я не хотела, ибо замыслы мои были не так чисты, как Ваши.

Я пробыла во Франкфурте три с половиной года и ушла оттуда, как только поняла, что ничему новому научиться больше не смогу. Все это время я искала сведения о водных бестиях, особенно тех, кого называют «свободными». Вам прекрасно известно, что большая часть бестий привязана к некоторому месту на земле, будь то водоем, дом или холм, и за пределы его выйти не может. Но некоторым все же удается освободиться от уз. Например, редким видам ундин. Не датским, гэльским или угорским ундинам, а только шалойским, самым сильным из них и опасным.

О них я узнала далеко не сразу. По немногим описаниям в бестиариях этим тварям свойственен изощренный ум, почти человеческий, способность терпеливо выжидать и отсутствие явной агрессивности. Это вовсе не значило, что ундины безобидны, как раз наоборот. Все немногочисленные свидетельства сходились в одном – шалойские ундины методичны и целенаправленны, устраняют преграды без спешки и суеты, но очень эффективно. Это холодные расчетливые убийцы, не способные на жалость или сострадание, а потому бестиарии призывают уничтожать этих тварей без раздумий и сомнений. Университетские профессора уверяли меня, что шалойские ундины уничтожены все до одной, что по меньшей мере лет сто, как никто не встречал ни одной из них. Я бы поверила, если бы ни была той, кто видел ее истинный облик.

Шалойские ундины уродливы и страшны, в чем Вы сами могли убедиться, и им действительно трудно было бы выжить, когда на них объявили всеобщую охоту. Но одна из них нашла удивительный способ менять свою внешность так, чтобы ни один маг не заметил подмены. Думаю, Вы знаете, о чем я говорю. Зеркало Волховора.

Странный раструб из зеркал, водруженный на голову моей матери, стоял у меня перед глазами долгие годы, я могла бы даже во сне в подробностях обрисовать его – так впечатался он в мою память. Однако мне понадобилось немало времени, чтобы узнать, что это такое. Я узнала, но так и не поняла. Как ему удается скрыть следы наложенных чар? Зеркало меняет тела местами, но переселяет ли душу? Никто не мог мне ответить, что происходит с человеком, подвергшимся действию зеркала Волховора. Никто не смог мне объяснить, где душа моей матери, погибла ли она безвозвратно? И если я убью тварь, занявшую тело матери, что станет с ней самой? Я не знала. Но мои сомнения вовсе не поколебали мою решимость уничтожить бестию, как только мы ее найдем. Теперь я знала о ее слабых местах, теперь я понимала, как ее поразить. По странному совпадению, я оказалась стихийным магом, моей стихией была Вода – именно то, чем привыкла управлять ундина. Я знала, что у меня есть шанс ее победить. Я знала, что ей не уйти от меня. Даже сотни лет притворства и хитрости не могли спасти ее от моего гнева.

Я покинула университет, твердо уверенная в своих силах. За все эти годы Герман исколесил пол-Европы, бросаясь на каждый подозрительный слушок об оборотнях и пропадающих детях, но каждый раз это оказывалось чем-то иным. След шалойской ундины затерялся, однако мы с братом были уверены, что ненадолго. Досконально изучив ритуал (в той мере, в которой позволяли университетские библиотеки), я поняла, что ундина допустила ошибку в том, что использовала не-девственное тело, и очень скоро эта ошибка даст о себе знать. Возможно тем, что новоприобретенное тело начнет разрушаться раньше времени и ундине придется искать ему замену. Это был наш шанс ее найти.

Вы удивлены, что я пишу о своей матери «недевственное тело»? Отвратительно, не правда ли? Было бы куда хуже осознавать обратное. Куда хуже считать, что облик, который приняла ундина, имеет какое-то отношение к нашей маме. Ее здесь нет. Есть только тварь, похожая на нее. Есть только тварь, убившая ее.

Общая боль и желание мести еще больше сблизили нас с братом, но наша жизнь подчинялась только одному – поиску бестии. Встречаясь друг с другом, мы не спрашивали о здоровье, самочувствии или о чем-то подобном, что спрашивают в таких случаях. Первым делом мы интересовались: узнал ли что-то новое?

В последнюю нашу встречу Герман рассказал о слухах в Звятовском повете. Все сходилось – дети, оборотни, много воды. Брат был излишне возбужден и не скрывал этого. Он чувствовал, что след ундины наконец нашелся.

Герман отправился на окраины Конкордии, а я осталась в нашем имении дожидаться от него вестей. Его последнее письмо было о Вас и о том, что он нашел. Он считал, что ундина прячется в доме Меньковича, ибо по слухам женщина Меньковича светловолоса и не слишком молода. Ему никак не удавалось увидеть ее воочию, чтобы полностью убедиться, она ли это, но азарт лишил его осторожности. Он был так уверен, что нашел ундину, что проверять не стал, а собирался выманить ее, собирался устроить ей ловушку. Бедный Герман! Он никогда не мог признать, что есть существа, сильнее и опытнее его. Он был отважен и смел, но чего стоит его отвага против древней магии ундины? Будь я рядом, доверься он мне вовремя, и страшных последствий его поспешности можно было бы избежать. Забудь он хоть на время о том, что он старший брат, прекрати он защищать меня, отстранять от всего опасного как младшую сестру, все могло бы быть иначе. Мне жаль, что он до конца не верил в меня. Мне жаль, что я позволила себе слабость быть младшей сестрой. Теперь этого не исправить.

Понадобился всего лишь один день, чтобы приехать в Звятовск, но к тому времени Герман был убит. Ваша записка нашла меня здесь, в звятовской гостинице.

Не стану писать о том, что я тогда чувствовала и что пережила.

Единственное, что мне оставалось – продолжить дело, ради которого погиб мой брат. И в моих планах, признаюсь, Вы заняли не последнее место.

По крупицам сведений, которые мне удалось найти о шалойских ундинах, я знала, что эти бестии обладают даром привлекать особ противоположного пола и подчинять их себе. Я знала, что рядом с ундиной обязательно будет маг-мужчина, который оберегает и защищает ее. А еще я знала, что увидев Вас, она не устоит перед искушением заполучить Вас и сделает все, чтобы бы остались в живых. Я собиралась этим воспользоваться. Вы были моим щитом, моей приманкой. За Вашей спиной я могла действовать, не привлекая ничьего внимания. На этом маленьком клочке конкордских болот намеренно или случайно собралось столько магов, что осторожные действия еще одного никого не заинтересовали. Я была невидимкой, но не спрашивайте, как мне это удалось.

Ундина следила за Вами и ведьмаками с помощью своего верного пса Джованни и двух оборотней, которых Джованни создал себе в помощь. Правда, горбун мог стать помехой ее планам, если бы почувствовал заинтересованность ундины Вами и заревновал, мог попытаться навредить Вам, но бестия достаточно крепко держала его под контролем. Еще она наблюдала за Мартином Гурой, раскусила его любовь к рискованным опытам и подсунула ему яд и идею того, как можно им воспользоваться. Тем самым она отвела подозрения от себя и подготовила ловушку для ведьмаков, которые ей досаждали.

Она отправилась вслед за Вами в Звятовск, когда Вы внезапно уехали туда, и попыталась увезти Вас с собой. Думаю, по ее замыслу Вы должны были быть от зараженной деревни подальше, а еще лучше где-нибудь связанным и одурманенным до тех пор, пока не понадобитесь. Я тоже следила за Вами в Звятовске и успела Вас предупредить запиской, едва не раскрыв свое инкогнито, но уберечь от ловушки, расставленной Мартином Гурой, ни ведьмаков, ни Вас не могла. Не знаю, как Вы туда попали, Вас и вправду там не должно было быть. Думаю, это проделки Гуры или ревнивого Джованни. Но когда я приехала в деревушку посреди леса (не помню ее название), Вы уже вошли внутрь магической фигуры, а снять барьер сразу я не рискнула.

Я знаю, для Вас это была страшная ночь. Я тоже там была, ни на минуту не отходя прочь, бродила вокруг стены, едва останавливая себя от желания либо снять барьер, либо войти внутрь вслед за Вами. Но еще я верила Вам. Если кто и способен на чудеса, то только Вы. И это случилось. Когда я увидела, что Вы спокойно спите под деревом, так спокойно, как это могут делать лишь люди с чистой совестью, люди, удовлетворенные сделанным, я знала, что опасности больше нет. И я сняла барьер, чтобы Вы могли сделать для меня последнее – предстать перед ундиной в тот момент, когда она будет готова провести ритуал. Знала ли я, что Вы рискуете жизнью? Да. И я сознательно толкала Вас на это. Я подбросила Вам записку о Русалочьей неделе, чтобы Вы поняли, откуда придет опасность. А если бы Вы не догадались, что к чему, Порозов должен был намекнуть Вам, куда следует отправиться. Да, ведьмаки знали о моем присутствии и покрывали меня, я взяла с них слово. Я встретилась с ними после того, как Вы уехали из зараженной деревни, и рассказала о том, что произошло. Но ведьмаки и близко не знали, что я собираюсь с Вами сделать. Это было слишком жестоко – втягивать их в мою месть. Это и так было слишком жестоко – пользоваться Вашим неведением.

Когда Вы приехали на Белое озеро, ундина уже подготовила все для ритуала. Вы прошли к башне, но не думайте, что по недосмотру бестии. Ундина пропустила Вас намеренно, Вы были ей нужны, когда она избавится от Джованни. И это было единственным шансом для меня – пройти внутрь. Мне никогда не удалось бы преодолеть ее защиту, если бы она сама не ослабила ее, позволив войти Вам. А потому я прошла не замеченной ни Вами, ни ею, ни ее магом-горбуном. Мне оставалось лишь дождаться того момента, когда ундина станет наиболее уязвимой, когда сеть прежнего заклятья почти полностью распустится, а новое не наберет силу. Я не могла помочь Вам или бедным девочкам, но я собиралась покончить с тварью раз и навсегда. И сделала это.

Возможно, Вам интересно будет узнать, что мужчины против шалойской ундины бессильны. Они не могут причинить ей вред, даже если очень постараются. Только женщина может устоять против ее чар. Возможно, это убедит Вас в том, что Вы сделали все, что могли, и даже больше. Мой брат тоже обманывался, ведь он считал ундину обычной бестией, с которой без сомнения справится хороший ведьмак. Очевидное – не всегда правильное.

Я рада, что Вы живы. Я рада, что все закончилось благополучно. Уверена, Вы быстро оправитесь от случившегося. А я постараюсь понять, как мне жить дальше.

Месть свершилась, оставив внутри меня совершеннейшую пустыню. Не знаю, смогу ли я когда-нибудь вырастить там хотя бы крохотный цветок.

Прощайте. О прощении не прошу, но пониманию была бы рада.

Александра Кардашева».

Оболонский еще долго продолжал сидеть, невидяще уставившись в строчки, заполненные твердым почерком. Потом вдруг осознал, что с трудом различает их. Это было странно, неужели он просидел так до вечера?

Однако причина была иной. Выглянув в крохотное запыленное оконце, Константин увидел, что небо потемнело от ползущих с запада темных туч.

Неужели дождь? Неужели конец изнурительной жаре, продержавшейся три недели и доведшей землю до изнеможения?

Оболонский вышел во двор, затем на улицу.

Ветер неистовым порывом, будто шаловливыми ладонями, взъерошил густые волосы, бросил в лицо песок, болезненным наждаком прошелся по порядком отросшей щетине, надул пузырем полурастегнутую сорочку… Лицо Оболонского, уставшее, в кровоподтеках и ссадинах, с покрасневшими глазами, обведенными темными кругами, перекроила кривая улыбка, становящаяся все шире и шире.

Да, приближалась гроза. Ее неотвратимое победное шествие отражалось быстрыми сполохами молний в восхищенно распахнутых темных глазах, ее стремительное приближение чувствовалось в нервном подрагивании земли и восторженном пении воздуха.

Ветер!

Буйный ветер в ритме некоей безумной неистовой пляски гонял по улице листья, сорванные шляпы, газеты, порхающие как раненые желтоватые бабочки, бесстыдно задирал женские юбки и вырывал из рук зонты. Толкал в спины неповоротливых людей и зазывал с собой в сумасшедший дикий танец, зазывал оторваться от земли и лететь… лететь на свободу, свободу, свободу… плясать… кружиться… петь…

Мир менялся на глазах. Вакханалия звуков потрясала.

Вывески над лавками натужно скрипели и жаловались, хлопали незакрытые двери, громко и сочно матерились приказчики, спеша снести товар под укрытие и поглядывая на кипящее небо то ли с надеждой, то ли с ненавистью, визжали девицы, свистел веселый ветер, разгоняющий скуку… И над всем этим царил гром – то острый, как сердечный приступ, треск множества разрываемых гигантскими руками полотен, то вторящий где-то вдали басовитым глухим бум-бумом. Глаза слепили молнии, стремительными плетями-семихвостками взрезая темный, вертящийся омут облаков…

Оно здесь. Уже. Близко. На кончиках пальцев. Буйство. Неистовство. Безумство.

Блаженство!

…пуще грома прогрохотала по мостовой открытая коляска, кучер которой с шальным отчаянием стегал несчастную лошадь, будто не гроза надвигалась, а конец света. Полоска песка, подобно воздушному змею, взвилась в воздух, врезалась в возмущенно закашлявшегося купчишку и оплела его неуловимой сетью песчинок. Две бабы, спешащие домой и застигнутые врасплох, неистово крестились и при каждом раскате грома приседали, громко причитая. Мимо на полусогнутых ногах пробежал мужичок, тоненько стеная и размахивая руками, путаясь в его ногах, испуганно тявкала собачонка…

А Оболонский хохотал, безудержно, беззаботно, облегченно, как может смеяться над собой человек, с благодарностью принявший урок, который ему преподнесла жизнь, человек, над которым больше не властно прошлое и которого не пугает будущее.

Он хохотал, с восторгом глядя в воинствующий и безумствующий водоворот туч, ветра и воды и салютуя им обеими руками.

И небеса разверзлись…