Кардашев был нервно-весел и заметно возбужден. Сначала Оболонский решил, что Герман пьян, по тому, как тот громко и безудержно хохочет, сверкая ровными белыми зубами, запрокидывая красивую светловолосую голову назад, как порывисто колотит раскрытой ладонью по грязной столешнице. Но быстрый, острый, неприязненный взгляд, которым Кардашев наградил Константина, когда тот вошел, принадлежал явно трезвому человеку.

Герман продолжал буйно веселиться над фортелями, которые выкидывал до безобразия дурашливый Стефка, решивший на потеху публике приударить за дочкой хозяина трактира, но теперь его веселье отдавало душком нарочитости и фальши.

Оболонский подсел за стол к Герману, тот не повел и ухом. Попивая отвратительное местное пиво за неимением ничего лучшего, Константин молча оглядывался кругом, мимоходом чувствуя, как непроизвольно вокруг него растет стена отчуждения. На него старались не смотреть, его старательно игнорировали, боясь задеть несоответствующим взглядом, трактирщик, принеся полную кружку, неожиданно тщательно вытер перед ним стол и бочком ушел, чуть ли не подобострастно кланяясь. Веселье само собой поутихло, превращаясь в молчаливое сосредоточенное сопение, хлебание и негромкие разговоры. Насколько Герман и его люди были в глухом сельском трактире своими, настолько безупречный, холеный Оболонский казался чужеродным элементом, не прилагая для этого ни малейших усилий. Впрочем, он к этому привык. Даже не носи он дорогих шелковых сорочек и идеально подогнанных строгих камзолов, не щеголяй тонкой кожей обуви, ремней, дорожной сумки, не демонстрируй всем и каждому червленое серебро и бриллиант булавки для шейного платка и старинное золото печатки, с первого взгляда было понятно – этот человек из знати. Что-то в наклоне головы, позволяющем на всякого собеседника смотреть сверху вниз, даже будучи одного с ним роста, что-то в прищуре глаз, спокойном, оценивающем и в то же время поразительно скучающем, выдающим бесспорную веру в тот иммунитет, что дает власть и знатное происхождение, которые (в большинстве случаев) открывают любые двери или позволяют безнаказанно уйти от возмездия, что-то в безупречной правильности речи и говоре с надменной ленцой, которые свидетельствуют о хорошей школе, – эти маленькие штрихи можно было бы приложить к большинству портретов представителей его класса. Высокомерие Ивана-Константина Оболонского было не приобретенной чертой мещанина, дорвавшегося до образования, оно было врожденным, впитанным с молоком высокородной матери. Он даже не знал о том, что высокомерен, как ворона не догадывается, что черный цвет ее перьев заставляет видеть в ней нечто зловещее. И пусть глупость крайне раздражала его, а чванливость вызывала отвращение, он редко демонстрировал то, что чувствовал – еще одна привычка, привычка скрывать свои эмоции.

Он не был здесь своим. Он не знал, о чем говорить, ибо не понимал, чем мужик живет, а тот в свою очередь вряд ли представлял, каковы интересы молодого графа, и робел под его скучающе-изучающим, отстраненным взглядом. Незатейливых шуток селян Константин не понимал, фальшивая, хоть и бодрая игра на дуде нещадно терзала его привычный к хорошей музыке слух и заставляла непроизвольно морщиться. Нарочитый смех немолодой служанки, неискренне отбивающейся от заигрывания потрепанного бородача, вызывал только жалость и легкое презрение. Да, он их не понимал. Он был чужим. Но на деле его холодность не имела целью кого-то оскорбить или унизить, его отстраненность не объяснялась неприязнью к человечеству вообще. Просто он не умел по-другому.

Даже среди своих, среди равных, среди единомышленников, он не был «душой-парнем». Он был сознательным одиночкой, привыкшим полагаться только на собственные силы, рассчитывать только на свой ум и выдержку, отсекать лишние привязанности. У него не было друзей, и он не собирался их заводить, как не собирался кого-то впускать в свой внутренний мир. Его манеры были безупречны, однако они больше помогали ему скрыться в глубинах собственного отшельничества, чем обозначали принадлежность к высшему классу. Это мало кто замечал, и его нелюдимость стала равноценной надменности.

Однако об этом в сельском трактире и не догадывались. Перед ними был лишь молодой знатный дворянин, своей надменностью заставлявший робеть окружающих.

– Узнали что-нибудь? – спросил Константин Германа, когда тот залпом выхлебал большую кружку кислого пойла и брякнул ею по столу.

– Ничего интересного, – хмуро ответил Кардашев, не поворачивая головы.

А ведь узнал, лениво подумал Оболонский, задумчиво рассматривая молодого мужчину, как пить дать что-то узнал и возбужден из-за этого. Только просто так не скажет.

Поведение Кардашева одновременно и забавляло, и настораживало. Забавляло, ибо тауматург прекрасно видел безрезультатные потуги Германа отделаться от него, от его непрошенной помощи и его давления (что есть, то есть, каяться в том, что он целенаправленно давит на Кардашева и его людей, Константин не собирался), но это было мелочью по сравнению с тем, что его настораживало. Он пока не мог найти достаточно веское объяснение тому, почему Герман так сильно увяз в этом деле с пропавшими детьми. Кардашев молод, но явно не новичок в войне против нечисти, чувствуется опыт и в управлении людьми, однако для прожженного бойца он слишком уж близко к сердцу принимает то, что происходит в звятовском повете. В чем причина? Обвиняет Оболонского в том, что тот придает слишком большое значение рядовому оборотню, но сам ищет эту тварь, о которой только и известно, что рассказы из третьих рук, с маниакальной настойчивостью. Обычно ведьмаки так не поступают. Что это? Было в одержимости Германа нечто болезненно-личное, сугубое, выходящее за рамки обычного рейда ведьмачьего отряда, именно это Оболонского и беспокоило. Какой-то частный случай, когда не смог, не успел, не захотел спасти ребенка, и теперь это невыносимо терзает Кардашева изнутри? Или неудачный опыт столкновения с оборотнем, что заставляет теперь из кожи вон лезть, но доказать самому себе и окружающим, что то была ошибка, мелкая случайность, а в этот раз он сможет, сделает, завершит как положено? Неудача может очень больно ранить. Она может и сломать. Оболонский знал это по себе.

Или просто соперничество? Что более чем глупо. И не слишком вероятно. Герман не казался мальчишкой, страдающим от зависти к успехам других, хотя ребяческого в нем хватало с избытком. Присутствие более сильного соперника в лице Оболонского добавило ему куражу и злости, но не злобы. Да, Кардашева явно что-то беспокоило, Константин видел это. Но единственное, что в действительности беспокоило самого Оболонского, так только то, как настроения капитан-поручика скажутся на поимке оборотня. Не доставит ли молодой человек больше хлопот, чем способен контролировать конкордский советник? Не выкинет ли чего?

Кардашев краем глаза видел, что его беспардонно разглядывает необычно вальяжно откинувшийся на грязную стену Оболонский, самоуверенно-надменный и невозмутимый, видел и старался не обращать на это внимания, то громко подбадривая чуть приутихшего Стефку, то хмуро изучая грязные разводы на столешнице, и наконец не выдержал:

– Хочешь что-то спросить? – и переход на «ты», и опасные огоньки, загоревшиеся в сощуренных голубых глазах, говорили о том, что Герман в тихой ярости, но Константину этого было недостаточно.

– Не пора ли тебе прекратить пить, юноша? – лениво-презрительно спросил он, мерно постукивая пальцами по столешнице, – По завтрашней жаре похмелье будет тяжелым. С больной головой на болотах делать-то нечего. Ты же туда завтра собрался?

Он ожидал взрыва и все-таки едва удержался, чтобы не дрогнуть. Молниеносно извернувшись, со скоростью, почти не различимой глазу, Кардашев выхватил нож и всадил его ровнехонько между пальцами холеной руки, лежащей на столе. Пальцы напряженно застыли, но не сдвинулись с места ни на ноготь. Нависая над сидящим Константином, Герман приблизил искаженное яростью лицо и процедил сквозь зубы:

– А не твое это собачье дело, кого мы ждем завтра на болотах! Тварь наша, а ты не лезь… И не суй свой длинный нос в мои дела, а то я могу и укоротить.

Обведя мутным взглядом замерший в ледяном безмолвии трактир, Герман вытащил из столешницы нож и нетвердым шагом вышел вон.

Значит, дело идет к завершению. Константин нехорошо улыбнулся.

Он сразу определил, что Кардашев относится к тому типу людей, что страдают от собственной вспыльчивости и склонны поддаваться сиюминутному порыву. Уговорами да лестью таких, как правило, не возьмешь, запугать не запугаешь, а вот ярость свою в узде держать не умеют. Стоит только умело вывести их из себя, в запале такого наговорят, о чем бы и под пытками молчали. Зато потом их начинает мучить совесть, и они становятся куда более покладистыми, чем раньше. Вчера вывести из себя Кардашева не удалось – а Оболонский старался! – зато теперь можно пожинать плоды.

Провожаемый любопытно-настороженными взглядами притихших посетителей трактира, тауматург не спеша вышел вон. Было темно, душно и тихо, он с трудом различил одинокую фигуру, опустошенно привалившуюся к дальней стене конюшни и почти сливающуюся с ней. Без спешки подошел.

– Рассказывай, что вы там придумали, – спокойно затребовал Константин.

– Уходи, – устало-обреченно отмахнулся Герман, осознавая, что его сопротивление тает на глазах. Оболонский выжидательно молчал, и Кардашев тяжело вздохнул, понимая, что уже начинает уважать этого странного нелюдимого человека, без спешки, суеты и лишних слов начинающего манипулировать им, как своей собственностью.

– Мы искали Мазюту, того, кто видел оборотня. Из записной книжки Брунова было неясно, кто этот мужик и откуда взялся, поэтому пришлось самим искать по окрестным селам да хуторам. Как оказалось, жил Мазюта недалеко от болот, только вот дома его не оказалось. Мы ждали его пару дней, время от времени наезжая на хутор, да баба его только испуганно верещала, не знаю, мол, давно должон воротиться. А вот сегодня мы узнали. Тот утопленник, о котором нам вчера рассказали, и был наш свидетель. Не подозрительно ли? Утоп наш Мазюта в ручье неподалеку от того места, где оборотня нашел. Не сам по себе утоп, как понимаешь. В ручье, где, считай, что курам по нынешней засухе по колено, на все десять верст один вир. Ну, долго раздумывать мы не стали, выволокли нашего водяного-вирника да допрос с пристрастием устроили. Тот долго отпираться не стал. Так, мол, и так, не своей прихоти дурачка топил, чужой волей заставлен. Объявился, мол, в здешних местах Хозяин, всю водяную нечисть в страхе держит. Ослушаться не можно, что прикажет, то и делаем. А кто таков, откуда – не ведомо. Стали мы нажимать на вирника, он и признался, что Хозяина воочию не видал, только голос слышал. И странный такой голос, тихий, вкрадчивый шепоток, неторопливый, а до костей пробирает, ужасом в самое нутро бьет. Ослушаться и в голову не придет.

– Нечисть – и правду говорит? Верится с трудом.

– Вирник-то молодой, неопытный, куда ему с нами тягаться! Это потом, годков через сотню, если доживет, когда заматереет и не раз бит будет, тогда и попытается врать, но не сейчас. Все, что знал, рассказал. Слыхал, говорит, что завтра в полдень у лозника работенка будет, о том все водники нынче болтали. Водяные ведь друг друга не видят, из воды вылезть не могут, зато слышат хорошо. Багник болотнику, болотник лознику, лозник вирнику – так и передают новости друг дружке из водоема в водоем, а на здешних болотах с их бесконечными ручьями, заводями, озерами да прочими лужами – водных нечистиков здесь пруд пруди, – Кардашев невесело хмыкнул от получившегося каламбура, – Хозяина они очень боятся, говорят про него с оглядкой да шепотом. Подумали мы, порасспрашивали у людей, где здесь лозники могут обитать, и выяснили: только под старыми ветлами на Волхином ставе, озерце неподалеку от Батрянской прорвы.

– И вы решили завтра на тот став отправиться?

Капитан-поручик равнодушно пожал плечами – дело, мол, уж решенное.

– Водяные – существа стихийные, даже питая неприязнь к человеку, заранее обставлять убийства не станут. Могут утопить, если человек попался под руки, перевернуть лодку, водорослями опутать, могут заманить, если человек ходит по берегу или сидит на причале. Чуют жертву свою издалека, но заставить человека прийти на этот самый берег в точно означенное время – это невозможно. Понимаешь? Невозможно! И если лозник точно знает, что нужный человек будет завтра на ставе, значит, кто-то ему это сказал. А кто у нас здесь способен повелевать нечистью? Наш таинственный Хозяин. Вот я и хочу на него посмотреть.

– И ты считаешь, этот твой Хозяин сам там будет? Зачем же ему самому делать грязную работу? Если он настолько силен, что подчинил себе всех здешних водных, разве не найдет себе подручных на земле? Тех же оборотней, – медленно спросил Константин. Вывод о существовании некоего мифического Хозяина неприятно удивил его. Существо, что с такой легкостью повелевает другими бестиями, должно быть очень сильным. Или быть весьма незаурядным магом. А Оболонский, проехав болота и пущу поперек, очевидных следов магии не обнаружил. Плохо. Очень плохо. Почему-то вспомнились слова лесника о тревоге в лесу, – Не будет он завтра на том ставе.

– Будет, – Кардашев повернул голову, в упор разглядывая Оболонского. В полутьме глаза его лихорадочно блестели, – Если бы Хозяин хотел кого убить без шума и огласки, стал бы гнать его на дальний став бесцельно? А если труп хотел получше запрятать, то к чему дело поручать лознику с его чистой водичкой в озерце? Лозник не багник, это у того в трясине целое стадо спрячешь и вовек не найдешь. Это же ясно было, что мы вирника найдем да потрясем его хорошенько. Перед ведьмаком-то особо не поюлишь, и Хозяин должен был об этом знать. К чему вообще нам о своих планах рассказывать? А ведь он того, видать, и добивался, чтобы слухи до нас дошли. Это нам послание. На свиданье, стало быть, приглашает.

– Полагаешь, Хозяин о вас знает?

– Знает, – уверенно кивнул Герман, – Мы и не таились, даже наоборот. Всю окрестную нечисть всколыхнули.

– Зачем? – сухо спросил Оболонский.

– А надоело мне в прятки играть. Хочу взять эту тварь за жабры да намотать ее кишки на руку.

– И как же ты собираешься его завтра выманить?

– А это моя забота.

– Если этот Хозяин и существует, то это колдун, и не рядовой колдун, тебе с ним не справиться. Обведет вокруг пальца – и охнуть не успеешь. Без моей помощи вам не обойтись.

– Если бы Хозяин хотел поговорить с тобой, господин Оболонский, уверен, он сообщил бы тебе об этом лично, – язвительно отпарировал Герман, – А пока он моя добыча.

Поедет ведь, несмотря ни на что поедет. Впрочем, остановили бы самого Оболонского чужие советы? Ни в коем разе. Просто сам Оболонский предпочел бы действовать по-другому, предварительно все рассчитав и разведав, но у ведьмачьего отряда свои приемы и навыки работы. Риск для них – дело обыденное.

– И ты, Ваше благородие, не встревай. Ежели жизнь наша тебе дорога – не путайся у нас под ногами, – добавил Кардашев с легкой иронией, но без издевки, прикрывая веками усталые глаза и печально улыбаясь.

Еще день-другой – и они отлично сработаются, подумал Оболонский. Если, конечно, завтра не разругаются окончательно, что очень даже вероятно. А потакать блажи Германа, лезущего в ловушку практически без отступного пути, он не намеревался. Слишком уж не равны противнички.

…Как и ожидалось, Кардашев и его отряд постарались улизнуть из-под бдительного ока Оболонского еще до рассвета. Тот не спеша собрался, умылся, захватил у трактирщика снеди на день. А после этого случился первый сбой в тщательно продуманных планах тауматурга.

Из села он уходил, ведя лошадь в поводу, по дороге, ведущей в пущу, и проходила она мимо старого овина, заброшенного и полуразрушенного. Звонко тренькали птицы, утро только зачиналось, ничто не предвещало угрозы, однако лошадь внезапно всхрапнула и дернулась, вырывая поводья из рук и нервно отскакивая в сторону. Оболонский бросился за ней, завернул за угол овина… и получил сильный удар по голове. Беззвучно осев в высокую траву, Константин потерял сознание.

Пролежал недолго, очнулся скоро – солнце еще только-только выпросталось из-за горизонта, скрытого лесом, но время все равно было упущено. И не только время. Голова страшно болела, внося путаницу в мысли и замедляя движения, и пусть кровила она не сильно, однако ощутимо, и это было хуже всего: боль болью, но запах крови в лесу разносится далеко, привлекает ненужное внимание, а значит, основательно усложнит ему задачу.

Лошадь стояла рядом, спокойная и невозмутимая, удивленно прядущая ушами. Навьюченная на нее драгоценная поклажа оказалась большей частью целой, но нельзя сказать, что нетронутой. Сумку сорвали с седла, однако вскрыть ее не сумели – сумку мага не так просто распотрошить, а потому просто отмолотили лежавшим неподалеку камнем. Константин поморщился: металлические стенки лежавших внутри коробочек камнем не прошибешь, а вот стекло, даром что закаленное и толстое, разбить можно. Впрочем, раз из сумки ничего не потекло и не посыпалось, будем считать, очень повезло.

Итак, ни его жизнь, ни ценности нападавшему были не нужны, а значит, целью было именно задержать его. Кардашев? Вероятнее всего. Если на карту поставлено многое, капитан-поручик может и забыть о щепетильности. Это немного раздосадовало Оболонского – он считал, что сумел с Германом договорится.

Тауматург вернулся в село, у колодца окунул голову в ведро с водой, вызвав неподдельное удивление проходившей мимо молодки, и хорошенько смыл кровь. Из пузырька своей богатой коллекции, хранившейся в сумке, нашел остро пахнущую мазь, не глядя, скалясь от жгучей боли, пальцами втер тонким слоем в рану на голове. Огляделся. Оказалось, он привлек немалое внимание. У трактира стояло несколько мужиков, в поразительном настороженном молчании наблюдая за действиями высокомерного барина, вызывавшего столько кривотолков в селе, однако стоило только Оболонскому выпрямиться и кликнуть: «Эй, любезные! Не одолжит ли кто картузик?», как они чуть ли не вприпрыжку бросились вперед, протягивая кто картуз, кто капелюш, кто тонкую суконную шапку. Константин выбрал что почище, и нахлобучил на голову. Мужики заулыбались. Шутник барин, как оказалось.

…Хоть с заметным опозданием, но найти след уехавшего отряда оказалось нетрудным, однако Константин не учел изобретательности Кардашева: версты через три от села отряд разделился и поехал двумя разными путями напрямую через лес. Оболонский задумался, непроизвольно соскальзывая в некую прострацию: голова глухо гудела и ныла, к горлу подступала тошнота… Вероятность того, что один из следов кружной и поведет его далеко от цели, была половинной. В худшем случае он успеет только к самому действию, и это значило, что не сможет ни предупредить Германа, ни помочь, ни расставить собственные ловушки. Он достал из кармана потертую серебряную монету с чеканкой, которой в этих краях не видывали, подбросил ее в воздух и словил тыльной стороной ладони. Хмыкнул, вглядываясь в нерезкий профиль нездешнего короля, спрятал монету в карман и повернул направо. Выбор был невелик, но и он оказался неудачен. Подвел король, а ведь все могло бы быть иначе…

К полудню Оболонский едва не потерял след. Долго кружил по небольшой вересковой полянке, остро пахнущей пряной сухой травой и медом. В самой серединке небольшого свободного от деревьев и кустарника высохшего клочка земли, заросшего сиреневыми стеблями, был круглый лысый холмик. Его верхушку венчали несколько знатных валунов, впадины между которыми поросли подсохшим из-за жары зеленым мхом. Итак, след привел на холм, но появление всадника спугнуло только гревшихся на солнышке юрких ящериц, обиженно махнувших коричневыми хвостами и улизнувшими в щели. На этом след и обрывался. Оболонский недоуменно застыл. Не вознеслись же преследуемые их люди, в самом деле, в небеса? А ощущения между тем свидетельствовали, что к этому холму ведет только одна цепочка следов и продолжения ей нет. Константин спешился, обошел вокруг валунов. Затем сделал еще один круг, куда больший. И только спустя какое-то время понял то, что было очевидно с самого начала: всадники ушли той же дорогой, что и прибыли. Небось подарочек ему, Оболонскому, чтобы еще больше запутать, задержать в пути. Что и случилось. Кардашев опережал его по меньшей мере на пару часов, а это могло оказаться фатальным.

Это жара, это все проклятая жара, с неудовольствием думал Константин, с тоской глядя в безоблачное синее небо и позволяя пробиться в сознание тоненькой и робкой мерзкой мыслишке о том, что лучшее, что он сейчас может сделать, так это отступить, послать всех подальше, пусть сами разбираются и выкручиваются, раз отказываются от его помощи. Очень трудным был этот последний месяц, чтобы играть в глупые игры с великовозрастным недорослем, который полагает себя слишком взрослым, умным и умелым.

Наедине с самим собой Оболонский иногда мог себе позволить быть ворчливым и недовольным, но только недолго: тратить силы на такие пустяки, как чувства, сожаления или жалость, было излишней, ненужной роскошью.

Тауматург миновал густой подлесок, едва продравшись сквозь спутанные ветви невысокого ольшаника, проехался по полоске соснового бора, до одури пахнущего распаренной смолой, и оказался у края широкой балки, на заросшем высокой осокой дне которой лежало маленькое полукруглое озерцо, с юга обрамленное рядом старых корявых ив. Черноту застоявшихся вод озерца, става по-здешнему, не перебивала даже отраженная синь неба. На другом конце балки, вдали, за лесом-парком, угадывались очертания дома Меньковича.

Константин внимательно осмотрелся. На краю балки он был заметен как одинокое дерево в поле, однако только так он мог видеть все, что происходило внизу. Найти людей Кардашева оказалось не легко, но все же возможно. Он не увидел, а скорее почуял застывшие силуэты в осоке недалеко от става, однако даже превосходная высотная позиция, занятая им, не помогла определить, кто из них и где притаился – маскировка была великолепной. Прятались они явно не от лозника, поскольку для нечисти их скрытность не помеха: человека те чуют за полверсты, а то и больше. На то и расчет? Ловля на живца?

Интересное место выбрал Хозяин для встречи, думал Оболонский и даже восхищался предусмотрительностью противника. Основные воздушные потоки скользили над ставом, почти не касаясь его, обходя стороной, теряя свою силу, земля изгибалась в том месте, где проваливалась озером, неправильными изломанными линиями, огонь здесь почти бессилен, а вот вода… Воды здесь было более, чем достаточно, она явно превалировала над остальными стихиями и была сильна. Однако вода не была стихией Оболонского, а значит, преимуществом это не будет. Неизвестный колдун-Хозяин (или все-таки тауматург?) умело избегал того, чтобы кто-то другой попытался бы воздействовать на его подручных и даже на него самого. И эта предусмотрительность еще больше беспокоила Оболонского. Он не собирался переоценивать противника, но недооценить было бы куда фатальнее. Уж лучше быть готовым к худшему, к тому, что пресловутый Хозяин сильный и изощренный тауматург, чем посчитать его просто удачливым полуграмотным фером…

А память раз за разом услужливо подсовывала образ озадаченного всклокоченного человека, увиденного рядом с полуразрушенной башней в имении Меньковича. Оболонский весьма неплохо его знал, потому и тревожился.

Это был Мартин Гура, бывший тау-магистр, обвиненный в практиковании черной магии и не так давно публично лишенный не просто магической степени и всяческих регалий, но и права в дальнейшем заниматься магией в любом виде. Судебный процесс, насколько помнил Оболонский, еще не закончился, хотя продолжался уже больше двух лет – обвиненный подал очередную апелляцию, однако опального тауматурга все равно отправили в Трагану, в знаменитые на весь мир темницы, где так удобно держать магов. Так что же Мартин Гура делает здесь? Как он оказался на свободе?

Мог ли он быть искомым Хозяином? Вполне. Оболонскому доводилось видеть последствия некоторых опытов опального тау-магистра. В них было столько же гениальности, сколько безумия. Казалось, Гуру вовсе не волнует, какой ценой будет получен результат, главное, чтобы он был. А из этого напрашивались отнюдь не радужные выводы. Цепной оборотень вполне мог быть его творением, и ведьмаки, ставшие у него на пути, могли поплатиться за свое вмешательство не просто обычным испугом – Гура был силен и изобретателен. Но повелевать водными тварями? Проблематично. Гура терпением никогда не отличался. Впрочем, это могло означать как то, что Константин не слишком хорошо знал Мартина, так и то, что тот сильно изменился. Темницы кого хочешь научат терпению.

Так что же за ловушка ждет ведьмаков на ставе? И как ее предотвратить?

Оболонский спешился, спрятал коня в перелеске. Оставаться наверху было нельзя – слишком далеко от става, спускаться вниз – значило потерять обзор, который закрывала высокая осока в человеческий рост и низкие шапки молодых ив. И все-таки выбора не было. Как и времени. Он и так слишком запоздал на место встречи, а на подготовку уйдет слишком много драгоценных минут.

Оболонский нашел подходящую полянку где-то на середине пути между сосновым бором и ставом, на небольшом ровном пятачке-пригорке в низком перелеске. Расчистил пространство от травы, обнажая высушенную до рыхлой серой пыли землю и прихлопывая ее ладонью. Аккуратно выложил из карманов нужные ингредиенты, сложив их в теньке под кустом ракитника. Внимательно осмотрелся по сторонам, вслушиваясь в близкие и далекие лесные звуки, еще раз задумчиво глянул в ослепительно синее небо и принялся вычерчивать прямые ровные линии мелким кристаллическим песком. Фигура, которую он рисовал, была довольно простой, но легче от этого не становилось: сложность была именно в том, чтобы сделать линии ровными и одинаковыми по толщине, но попробуйте сделать это на кочках и ямках? Константин долго ползал по земле, подрезая ножом неровности на почве и ладонью выравнивая поверхность под магическую фигуру. Это занимало много времени, но обеспечивало необходимую точность волшбы. С сомнением оглядел полученное творение – шансов на успех было не очень много, но даже ими следовало пользоваться с умом.

Еще раз проверил расчеты основных стихийных потоков и линий, задумался, не следует ли усилить позицию земли, в данном случае способную нейтрализовать воду. Вода не его стихия и воздух здесь почти бессилен, с неудовольствием подумал Константин. Случайно? Намеренно? Как строить защиту, если не знаешь, на что способен противник? Наобум можно защищаться, только если другого выхода не остается.

Хорошо бы включить в расчеты вторую стихию, но сможет ли он подчинить чуждую себе силу сейчас, не имея полных исходных данных для расчетов?

Чуждую? Чуждую… Достичь мастерства в управлении одной стихией трудно, а двумя – еще труднее. К тому же в управлении второй стихией всегда будет ощущаться некая неуверенность, подобная тому, что возникает при попытке правши фехтовать левой рукой. Даже долгие тренировки не смогут заставить эту неуверенность исчезнуть полностью.

Нет, вторую стихию сейчас лучше не трогать. Сейчас Оболонский не рассчитывал сломить Хозяина, если он и вправду силен, единственное, что сейчас было возможно – потыкаться силой наобум, намереваясь хотя бы задеть, зацепить Хозяина во время его волшбы, поставить на нем свою метку… Константин не сомневался – Хозяин не станет участвовать в ловушке (а что это ловушка – сомнению не подлежало) на ставе, но попытается наблюдать откуда-то со стороны. И именно в этом видел Оболонский свой шанс обнаружить тонкие нити ведущей к врагу магии…

– Так и знал, что найду тебя здесь, чародей, – вдребезги разбивая неспешные рассуждения Константина, насмешливо сказал Герман. Кардашев вышел из-за низких деревьев и демонстративно сложил руки на груди, останавливаясь в нескольких шагах от ползающего по земле мага.

Однако рука тауматурга не дрогнула и на ровную линию не упала ни одна лишняя песчинка.

– Я бы предположил обратное. Что именно здесь ты не рассчитывал меня увидеть, – спокойно ответил на насмешку Оболонский, пряча за опущенными глазами досаду: прежде чем начинать рисовать фигуру, маг решил на время оградить это место нехитрой защитой-предупреждением на случай любого вторжения, однако потом раздумал, побоявшись, что даже самую слабую превентивную магию неизвестный Хозяин сможет уловить, и тогда в ловушке не будет смысла. Константин опять положился на авось, однако сегодня судьба явно повернулась к нему задом и лягалась всеми своими копытами, – Так почему ты от меня бежал?

– А не с руки мне с тобой было препираться. Ты ж упрямый, что осел. Только время зря терять.

– Тебе не надоело меня оскорблять?

– А тебя это задевает? Хочу посмотреть, на что это похоже – когда ты выйдешь из себя.

– Думаю, тебе это не понравится, – холодно сказал Оболонский, – И руки распускать не советую.

– Что значит «руки распускать»? Разве я когда-нибудь хоть пальцем тебя тронул? – возмутился Кардашев без энтузиазма, потеряв всякий интерес к разговору и глядя под ноги. Потом нервно хохотнул, нагнулся, рассматривая нарисованную на земле фигуру и лежащие рядом предметы.

– Ого! А это настоящий рубин? Я никогда таких больших и не видел. Сколько ж в нем карат? А это… Ой, смотри ты, разлилось. Какая досада! – неторопливо убирая ногу, которой только что опрокинул небольшой пузырек с янтарной жидкостью, Герман изобразил виноватую улыбочку и проказливо подмигнул. Рука его медленно высыпала зеленоватый порошок из коробочки – легкое бледно-зеленое облачко медленно продрейфовало по полянке, зацепилось за листья осоки и исчезло само собой.

– Зачем ты это сделал? – медленно спросил Оболонский, тщательно выговаривая слова и стараясь дышать спокойно. На его лице не дрогнул и мускул, только глаза чуть сузились в едва сдерживаемом бешенстве.

С Германа тоже слетело всякое наигранное веселье.

– Я не позволю тебе вмешиваться в мой разговор с Хозяином. Если он заподозрит неладное, мы его упустим!

– Ты идиот, – наконец взорвался Оболонский, – Не будет никакого разговора, неужели тебе это не понятно? Будут шавки, которые обложат вас как на охоте!

Герман не дал и договорить. Резко крутнувшись, сверкнув холодной яростью голубых глаз, он бросил через плечо:

– Посмотрим.

Мгновение спустя он исчез в подлеске, а Оболонский выругался: испорченные ингредиенты заменить нечем, все его вещи, как на грех, остались с лошадью наверху утеса. Обычно он никогда так не поступал, но сейчас решил, что тяжелая сумка будет мешать, если придется быстро бежать. Бежать не пришлось. Он медленно возвращался назад, понимая, что больше Герману ничем помочь не сможет.

Что ж, мы сами выбираем свои пути. Иногда ничто не в силах нам помешать. А ведь могло бы…

Час спустя Оболонский склонился над телом умирающего Германа и принял из его рук окровавленный медальон.

…Непоправимое всегда случается внезапно, даже если ты подозреваешь о нем или догадываешься, и вдруг оказывается, что прошлое оторвалось от настоящего. Все, что ты не сделал, осталось в прошлом. Все, кого ты не смог спасти – не хватило ли сил, по глупости ли, непозволительной обидчивости – остались в непоправимом прошлом. А в нынешнем? А в нынешнем тебя еще нет. Тебя вообще больше нигде нет. Ты переступаешь через непоправимое и пытаешься жить дальше. Но разве можно жить с пустой оболочкой вместо души, оставшейся там, в прошлом?

Да, эта пустота небрежно вычерпанного, изуродованного колодца постепенно, когда-нибудь потом заполнится новыми водами жизни, новыми впечатлениями, маленькими и большими радостями, но она никогда уже не будет полной. А с каждым разом заполнять ее будет труднее и труднее, пока не останется жалкая размазанная капля влаги на дне. С каждым разом смотреть на чью-то непоправимую смерть станет легче, с каждым разом стена отчуждения от чужого страдания будет становиться все толще и непробиваемее, с каждым разом ты будешь все больше уподобляться тому, с чем борешься. И тогда ты вообще перестанешь существовать, жалкое подобие человека.

Какие страшные перспективы. Какие реальные перспективы!

Он не хотел себе признаться, что смерть Кардашева сильно задела его. Она была упреком ему, более опытному, сильному и сдержанному, ибо его опыт, сила и сдержанность вдруг оказались фикцией, выдумкой, тем, что на самом деле ему не присуще. Он считал себя умным, но не смог понять, что Герман слишком честолюбив, чтобы отступить, а значит, будет защищать свое право поступить по-своему. Он гордился своей выдержкой, но оказалось, что в минуту проверки глупая, почти что детская обида из-за пролитых эликсиров, непростительная гордыня взяли верх над здравомыслием. Переступи он через себя, через гордость, через свое извечное стремление быть в стороне, спустись он к ставу, где засели ведьмаки, – и как знать, возможно, Герман сейчас был бы жив?

– …Господин Оболонский! – до его слуха донеслось настороженный оклик, видать, не в первый раз. Константин встрепенулся. Такого с ним еще не бывало – чтобы он отключился прямо посреди разговора. Прямо над умирающим Германом, которому помочь уже было невозможно, даже примени он самые мощные заклинания.

– Что там еще случилось? – хрипло спросил он, отрывая тяжелый взгляд от впавшего в кому Кардашева.

Он чувствовал, что остальные плохие вести ждать себя не заставят. Так оно и было. На опушке появились ругающийся Порозов и сильно припадающий на правую ногу Стефка, волоча безвольно расслабленного Аську. Смертельно-белое лицо мальчишки напоминало восковую маску, он явно потерял много крови. Лукич бросился к Аське, припал к груди, облегченно прошептал: «жив», и только тогда принялся осматривать развороченное до кости бедро, туго перетянутое покрасневшим кушаком.

Оболонский поднялся, огляделся и еще раз спросил:

– Так что случилось?

Порозов неприязненно зыркнул на Константина и замер у тела Германа, не в силах двинуться и оторвать мучительно-сожалеющего взгляда. Прошло несколько минут, прежде чем он рублено ответил:

– Там были люди Меньковича. Двое. Натравили на нас оборотней. Среди бела дня. Сволочи.

Сказанное доходило с трудом.

– Расскажи-ка все по порядку, Порозов, – обреченно вздохнул Константин, вопреки привычке переходя на «ты», – Причем здесь Менькович?

– Особо и нечего рассказывать, – хмуро начал Порозов, – Такого дурака сваляли, что сказать стыдно.

О себе самом Оболонский мог сказать то же самое.

По рассказу Порозова, вокруг става отряд рассредоточился задолго до встречи и точно знал, что рядом нет ни одной живой души. Лозника сразу же взял под контроль Аська, Стефка же оставался свободен, на подстраховке, остальные расположились как обычно: Порозов Аську прикрывает, Подкова – Стефку, а Герман на высоте поодаль оставался, для общего руководства.

Но Хозяин так и не появился.

В полдень к озеру подъехали двое всадников. Одеты хорошо, добротно, не с селянского плеча, кони сытые, холеные. Только вот на хозяев новоприбывшие никак не тянули – в лучшем случае порученцы, а единственный человек в округе, способный держать в порученцах шляхтичей, это Менькович.

Приехавшие разделились: один к воде пошел, другой с конями схоронился неподалеку. Первый ждал на берегу, под стволами ветл, заметно нервничал да на дорогу поглядывал. Простоял с полчаса, не меньше, когда на коляске к ставу подъехал какой-то мужичок. Рассмотрел Порозов мужичка – и еще больше удивился. То был старик, невысокий, худой, даже щуплый, с нервными суетливыми движениями, только вот одет не по-селянски, чего можно было ожидать, а по-городскому – чисто, аккуратно, добротно, хотя и не богато. Трудно было ожидать в этих глухих болотных местах городского чиновника, да еще и разъезжающего в одиночку.

На прибывшего ожидавший под ветлами накинулся с упреками: опаздываешь, мол, старик. А тот с достоинством и отвечает: так и так, по болотам бродить не приучен, кабы по-людски встречи назначали, так и не опаздывал бы. Тот еще пуще набросился: давай бумаги и не рассусоливай долго. Сущий бандит! Старик из-за пазухи пакет достал, сначала протянул, потом назад отнял. А где, говорит, расписочка Меньковича, что бумаги у меня принял? Непорядок это, чтобы без расписочки. Порученец хренов и рассвирепел. Очумел ты что ли, кричит. Какую тебе расписочку надо? Что на тот свет без проволочек отправлю? Этого, мол, захотел? Так это мы быстро устроим! И ну толкать дедка в грудки, да все к воде ближе. Тот не сдается: договаривались, мол, под расписочку, сам Менькович обещался, а у самого руки трясутся да голос дрожит. Как пить дать, утопили бы старичка. Тут Стефка не выдержал, из укрытия выскочил. Оставь, кричит, деда в покое. Шляхтич свистнул, другой, тот, что лошадей держал, из кустов закричал. Старик-то с испугу назад пошел, второй парень к нему подбежал, бумаги из рук вырвал да ну бежать к лошадям. Первый хотел догнать его, мимо старичка пробежал, походя в воду столкнул, да тот один падать не захотел, за собой шляхтича потащил, что клещ вцепился. Аська лозника держал, утопить бы деда не позволил, да тот сам сплоховал – дно под ветлами неровное, глубокое, тонуть стал, кричать. Стефка к воде бросился, на помощь, да тут вдруг закричал Герман. А потом напали оборотни. И это было ооочень странно. Во-первых, незаметно подобрались – Аська и Стефка в это время удерживали лозника, который со страху стал сильно баламутить и тянуть к себе людей, находящихся на берегу, а потому приближение оборотней-то и не заметили. Во-вторых, нападать должны бы сзади, на самых сильных и опасных, то есть на Порозова и Подкову. А оборотни появились сбоку, один справа из осоки, другой – слева, со стороны дороги. Появились, продемонстрировали себя рыком и только тогда бросились вперед. Аське со Стефкой водника пришлось отпустить, так что старик и один из шляхтичей утопли. У них не было шансов выбраться без помощи.

К своему стыду отряд Германа оказался не готов к такой драке – на оборотня идти с простым железом или пулями бесполезно, а нужного оружия заранее положить рядом не догадались, не на тех готовились. А мысленной силой да без особых приспособлений удержать таких сильных тварей почти невозможно. В общем, сплоховали, и эта ошибка стоила жизни Герману и может стоить Аське – мальчишку сильно задел один из оборотней.

Вся стычка продолжалась от силы несколько минут и закончилась очень быстро – оборотни просто отступили, бросив добычу, и тут же исчезли в осоке, будто их и не бывало. Однако тогда удивляться странному поведению тварей было некогда – обнаружилось, что некто ударил ножом Германа и тот доживает последние минуты.

– И что ты об этом думаешь? – спросил Оболонский, когда Порозов закончил рассказ и тягостно умолк.

– Что думаю? А то, что неспроста нас приманили к ставу.

– Герман и был главной целью нападения?

Порозов задумчиво глянул на Константина и хмуро кивнул:

– Или ахри… этот, как его, ахривариес.

– Архивариус? – удивился Оболонский, – Это и есть местный архивариус?

– Да, видал я как-то старичка. Герман у него бывал. А о чем они там говорили – не знаю.

Оболонский недоуменно замер. Хорошо бы понять, что происходит. Хорошо бы понять, как все взаимосвязано. Обычно так и получалось – все части происходящего, все фрагментарные знания, разрозненные факты, интуитивные догадки постепенно, один за другим укладывались в голове подобно тугой жесткой пружине виток за витком, чтобы когда-нибудь выстрелить пониманием общей картины. Нужно только больше времени и еще больше фактов. Если бы только они были – время и факты, если бы только избавиться от этого дурацкого ощущения слепоты и беспомощности…

– Объясни-ка мне, Порозов, – в голосе тауматурга непроизвольно прорезались холодные нотки, – когда вы приехали в Звятовск? Меня уверяли, что вы здесь от силы три дня, но за такое время столько дел провернуть невозможно. Так когда же?

Алексей криво усмехнулся и отвернулся.

– Не кажется ли тебе, – нажал Оболонский, – что время для таинственности и секретности упущено?

– Три дня, господин советник, три дня. А вот сам Герман – две недели.

– Значит, никакого встреченного купца не было? Вы намеренно направлялись именно сюда. Откуда же вы узнали, что происходит?

Порозов покачал головой.

– Мы не знали, истинную правду говорю. Это все Герман. Что-то где-то услышал, нас сюда приволок. Почему Звятовск? Не знаю. Какая-то там легенда, про какую-то белку. У Германа был нюх на всякую пакость, а как про оборотня да пропавших детей прослышал, так и совсем шальной стал. А еще дюже Меньковичихой интересовался. Ну, бабами, положим, он всегда интересовался, так что ты не бери это в голову…

– Герман бывал в доме у Меньковича? Говорил с ним?

– Нет, – отрицательно покачал головой Порозов, – Хотел, да не вышло. Приехал как человек – но его даже в парк не пустили. Второй раз стороной, тишком хотел пойти, да не смог. Тогда мы и подумали, что там колдун поигрывает. На рожон нам лезть было не с руки, чего ж против мага-то лезть, хотели как-нибудь с оказии с людьми Меньковича потолковать. Вот и потолковали.

– Постой, так вы знали, что люди Меньковича будут здесь?

– Нет, откуда? – Алексей хмуро помолчал и потом продолжил:

– И как же странно получается: они совсем не удивились. Знали, собаки, точно про оборотней знали. А то, что один погиб, так то просто случайно.

– Стефка что-нибудь заметил?

Порозов кивнул:

– Говорит, лозник чуял, что оборотни близко. Но не насторожился.

– А должен бы?

– А то ж, – усмехнулся Алексей, – бестия бестию что колдун колдуна жалует. Только своих и терпит.

– Выходит, хозяин водников и хозяин оборотней – заодно?

– Или один колдун. Сам подумай, чародей, как могут два колдуна ужиться на одном болоте? Ни в жисть. Слопают друг дружку, только смотри, что б под раздачу не попасть. И как по мне, так один колдун завсегда лучше двух. Иль ты не согласен?

Оболонский рассеяно глянул на него и отошел, ни сказав больше ни слова.

Пока остальные собирались да укладывали тело мертвого Германа и раненого Аськи для перевозки (старичка и человека Меньковича, подумав, уложили в коляску и оставили на дороге в надежде, что их подберут и довезут до города и без их помощи – очень уж не хотелось преждевременного вмешательства властей, охочих до дознания чужаков), Оболонский спустился к ставу, чтобы хорошенько все обследовать.

Выводы не порадовали: в нескольких шагах от того места, где упал Герман, Константин обнаружил слабые отраженные следы чародейства, настолько слабые, что не ищи он специально – ни за что не нашел бы. Причем если бы Оболонский искал прямые следы магических действий, то не только не нашел бы ничего, но своими действиями уничтожил бы и последние намеки на магию, как исчезает капля крови, залитая ведром воды. По какому-то наитию Константин не стал рассчитывать на очевидное и воспользовался нечасто применяемым эффектом Крантена, позволяющим разложить временные структуры магических потоков на составляющие, и хоть это лишало его всякой возможности исследовать содержательную сторону примененных заклинаний и определить «оттиск» того конкретного мага, что оставил эти следы, результат все же был. А дальше – дело догадок, но Оболонскому нисколько не пришлось ломать голову, чтобы понять наверняка – здесь находился некто, использовавший для прикрытия иллюзию невидимости, а после постарался тщательно прибраться за собой. Вот почему никто ничего не видел. Невидимка не был бестией, иначе видцы обязательно почуяли бы его. Невидимка был человеком, хладнокровным убийцей и опытным магом, не лишенным склонности к куражу и риску, однако о нахождении другого мага поблизости не подозревал, иначе поостерегся бы столь откровенно демонстрировать себя: иллюзия иллюзией, а для другого мага она не помеха.

Да, убийца сильно рисковал бы, не случись той стычки Германа и Константина на полянке, не повздорь они и не отвернись Константин, услышав звуки драки на ставе.

А в результате вышло, что убийца и вовсе не рисковал. Пришел, убил под носом у Оболонского и исчез.

Возвращение тауматурга ведьмаки встретили недружелюбным молчанием, и только Подкова горячо нашептывал на ухо Алексею Порозову, настырно суя ему под нос нечто, завернутое в замусоленный ситцевый платочек.

От места, где скрывался Оболонский, наблюдая за тем, что происходит на ставе, отъехали недалеко – чуть поодаль, за укрытой буйной малиной поляной, в глубине пышущего смолистым жаром соснового бора ведьмаки оставляли своих лошадей и пожитки. Оттуда-то и собирались ехать дальше, да задержались малость, дожидаясь Константина.

Необычная словоохотливость Порозова, которая объяснялась конечно же немалым потрясением от смерти Германа, сменилась угрюмой замкнутостью. Мрачные взгляды, которые он бросал на Оболонского, были полны досады и скрытой угрозы, но тауматург на это и ухом не повел. За спиной Алексея шумно сопел Подкова, нервно вытирая плечом налипшие на лоб влажные волосы и бестолково размахивая ручищами, которые имели обыкновение очень быстро найти себе применение, коли рядом завязывалась драка… Прислонившийся к дереву Стефка, чуть изогнув тонкие губы в мерзопакостной ухмылке, из-под полуприкрытых век следил за всеми черными бусинами глаз, а пальцы его между тем виртуозно играли несколькими камешками, которые при желании безошибочно попадали в цель и могли надолго лишить человека сознания. Лукич оставался с Аськой на другой поляне, но будь он здесь, наверняка горестно бы вздыхал и качал головой – единственный, кто не жаждал крови, по крайней мере так явно. Оно было понятно – ведьмаки желали мстить, мстить грубо, жестко, скоро и наверняка, но истинный враг где-то предусмотрительно затаился, его еще нужно было найти, а на Оболонском, которого невзлюбили с первого взгляда, можно было отыграться прямо сейчас. И плевать на то, что он маг. Ненависть пересилила даже извечную боязнь и осторожность. А может и наоборот, именно этой самой боязнью и подогрелась.

Неприкосновенность магов была мифом, самими же магами усердно и тщательно поддерживаемым. Не было защиты на каждый случай жизни, не было спонтанных молний, срывающихся с кончиков пальцев по мановению руки, не было сказочного «замри». Были загодя заготовленные формулы и подходящие к случаю амулеты, были словесные увертки и иллюзии. Чаще всего выйти из сложной ситуации помогала именно смекалка и опыт, чем действительно магический Дар. Увы, тауматург был человеком, которого можно избить, изувечить и убить, как и любого другого человека. Вот только догадывались об этом не все. И вовсе не с подачи самих магов. Им ни к чему трубить о своей «человечности», куда лучше оставаться в глазах окружающих «неуязвимыми».

Константин старательно делал вид, что напряжение, сгустившееся грозовой тучей, ему нипочем, однако спиной к ведьмакам не поворачивался, краем глаза следя за каждым их движением. Его чуть замедленные движения могли бы показаться спокойными, если бы не повторяющийся время от времени непроизвольный жест – поглаживание подушечкой указательного пальца свисающего с браслета необработанного аметиста, оправленного в серебро, но тусклого и невзрачного. Немногие знали, какой силой обладает этот амулет, а еще меньше испытали его мощь на себе и остались невредимы. Амулет был устрашающим оружием, но Константин держал его под рукой не столько ради защиты, сколько для демонстрации сил, он не хотел бы его применять, поскольку контролировать его мощь было столь же трудно, как удерживать направление горного потока, а последствия могли быть непредсказуемыми. С вещами, созданными магией и для магии, вообще нужно быть предельно осторожным. Куда проще использовать некоторые нехитрые заклятья, да в драке обычно не бывает времени на то, чтобы эти самые заклятья осуществить по всем правилам: пока ты будешь тщательно-размеренно произносить слова и махать руками, кто-то может успеть отмахнуть тебе эти самые руки по локти. Да, маг был не так неприкосновенен, как хотелось бы. Да, об этом не многие знали, но эти конкретные ведьмаки, с неприязненными минами снующие между соснами, о чем-то подобном если не знали доподлинно, то явно догадывались.

Оболонский под недружелюбными взглядами без особого рвения порылся в вещах Кардашева, не нашел ничего, заслуживающего внимания, отложил скудные дорожные мешки, голубиную клетку с воркующей птицей да шпагу старинной работы и, не глядя в сторону ведьмаков, равнодушно заметил:

– Чтобы к вечеру и духа вашего здесь не было. Повторять не буду.

– А ты нам не указывай, – тихо-угрожающе ответил Порозов, отрываясь от истекающей смолой сосны и делая шаг вперед. Крохотный, в ступню шажок, но это уже было действием, с которым следовало считаться. Оболонский встал, медленно и обстоятельно отряхнул ладони одна о другую, посмотрел в глаза Порозову.

– Герман предупреждал, что ты нам мешать будешь, но ты оказался той еще сукой, – колко и сухо произнес Алексей и протянул раскрытую ладонь, на которой среди складок грязного платочка виднелась плоская серебряная коробочка, – Твоих рук дело?

Константин нарочито брезгливо отодвинул пальцем в сторону замусоленный край ситчика, взял коробочку, небрежно вытер ее ладонью и молча сунул вещицу в карман. Пауза затянулась, а душный воздух вокруг как будто стал еще тяжелее.

– Знаешь, где Подкова ее нашел? В трех шагах от тела Германа. Сзади, в траве, – мрачно сказал Порозов, не дождавшись хоть какой-нибудь реакции Оболонского, – Это ты ее там потерял?

В коробочке, на сверкающей крышке которой был выгравирован вензель Оболонских, был желтоватый пахучий порошок, от которого смачно чихалось, но прелесть его была вовсе не в этом. Мелкий кристаллический песочек из нескольких видов минералов с примесями растительных экстрактов позволял прекрасно держать форму магической фигуры и был незаменим в любом магическом действии. Без него на результат заклинания, привязанного к статической фигуре, положиться было нельзя. Коробочку унес с собой Герман, чтобы Константин не сумел еще раз сложить магическую фигуру и помешать его планам. Вероятно, она выпала у него из кармана.

«А ведь они заставляют меня оправдываться», – нервно хохотнул про себя Константин. Но вслух оправдываться не стал. Хотели бы убить – уже давно напали бы. И без предупреждения. Против троих ведьмаков, быстрых, опытных и натасканных убивать, если нападут все сразу и быстро, ему не устоять, но и они не стали бы рисковать почем зря, давая шанс магу подготовиться. Хорошее дело – предубеждение.

А вот побить – побьют. Для этого не нужен провидческий дар.

– Что тебе на самом деле здесь надо, колдун? – Порозов сделал еще один маленький шажок в сторону, неуловимо перемещая вес тела и оказываясь у Оболонского по левую руку. Кусочек ситца невесомым перышком упал ему под ноги, – Режь меня, а не поверю, что детишек кметовых вызволять. У тебя ж на лбу написано, что ты за хлыщ, только ты об нас, что об грязь, мараться не станешь, не того мы пошибу, чтоб об нас мараться. Вот вроде Герман тоже из дворян, а только он сукой не был. Ты за это его порешил? Что он от вашей дворянской братии открестился, что человеком был?

Константин молчал, застыв в ожидании. Его глаза, вроде бы опущенные долу, внимательно следили за руками Алексея. Краем глаза он видел, как справа его обходит Подкова, по-медвежьи мягко и грузно.

– А может, и не ты порешил, – вдруг согласно кивнул Порозов, между тем как глаза его зло сощурились до щелок, а губы изогнулись в презрительной усмешке, – Да знаешь, кто это. Все вы, мрази чародейские, друг дружку покрываете. А если напакостил, то судить будем, мол, судом равных. А мы так не будем. Мы будем по-простому, по-мужицки, ручки-ножки топориком оттяпаем, нутро на колышек натянем…

Оболонский едва не пропустил неуловимого движения Подковы, бросившегося вперед. Только и мелькнуло в голове злорадно-досадное: «а можно было и мирно», как азарт драки выбил все до одной мысли из головы, отдав тело во власть инстинкта выживания. Впрочем, чего лукавить, на мирный исход недружелюбной беседы на полянке Константин не рассчитывал, однако ж драться очень не хотел. Не любил он драться, да и не умел, если честно, предпочитая решать проблемы другими способами. Особо никогда и не учился этой премудрости, зная, что бесполезно тратить время на то, чему все равно не научишься, хотя некоторые приемчики все же усвоил от своего давнего университетского приятеля Хунищева. Но озлобленные ведьмаки были не тем случаем, когда побеждает здравый смысл и полюбовный договор, а потому пришлось дать возможность выпустить пар.

Дальше все случилось в считанные секунды и отнюдь не так, как хотелось Оболонскому. Едва ускользнув из медвежьих объятий Подковы, который, похоже, хотел просто раздавить мага в своих ручищах, Константин нырнул под руку Порозову, неуловимо быстро и ловко оказываясь у него сзади и выворачивая кисть Алексея на спину. Спасибо Хунищеву! Резкая боль заставила ведьмака выгнуться дугой, но тот не произнес ни слова, пытаясь вырваться из захвата. Тем временем Подкова, по-бычьи склонив растрепанную голову, с коротким рыком размахнулся, но удар пудового кулака в цель не попал: в последний момент Оболонский сумел извернуться, рвануть на себя Порозова, закрываясь им как щитом. Кулак Подковы кузнечным молотом впечатался в живот Алексея, выбивая из него остатки воздуха. Болезненно охнув и по-рыбьи заглатывая воздух, Порозов согнулся было вперед, но вывернутая на спине рука не позволила, отчего он непроизвольно подался назад, резко откидывая голову. Затылок коренастого невысокого Алексея смачно хрупнул по носу Оболонского и заставил того отпустить захват. Оставшись без опоры, Порозов упал на колени, прижав руки к животу и ошеломленно мотая головой. Константин тоже на мгновение растерялся, ощущая, как неудержимо течет кровь из носа, этим и воспользовался Подкова, толстой ручищей обхватывая мага сзади за шею и несильно, но неудержимо надавливая.

Чувствуя, как теряет сознание, Константин сделал то, что нужно было сделать с самого начала, не допуская этой позорной драки. Он нащупал пальцами неровную поверхность амулета, свисающего с браслета, собрал остатки сил, непослушных для его полуобморочного состояния, приподнял пальцы так, чтобы по направлению удара никого не было… Короткий сильный всплеск энергии был похож на резкий и шумный порыв ветра, очень резкий, очень шумный, почти громовой. Подкова ошеломленно присел и застыл, непроизвольно отпустив захват, Стефка, так и не оторвавшийся за время короткой драки от сосны, негромко присвистнул и выругался, Лукич, в недоумении выскочивший из малинника, начал было: «Ребяты, опять вы за свое…», а закончил тихим: «…твою мать», Порозов окончательно свалившись на мягкую сосновую подстилку, изошелся истерическим, безуспешно задавливаемым хохотом.

– Вам без этого непонятно? – проворчал Оболонский, по-кошачьи брезгливо отряхиваясь и утирая платком все еще хлещущую из носа кровь.

Магический удар оказался как раз в меру – не слишком слабым, но и не сильным. Воздух, любимая стихия Константина, бывает ведь не только невесомой незримой субстанцией, он бывает грозным оружием, если знать, как с ним управляться. А этот буранчик вышел славным и показательным: сильным ветром будто ребром гигантской ладони повалило с десяток деревьев, разметав их в обе стороны от невидимой черты. Две сосны, оказавшиеся как раз на линии удара, лежали с вывороченными наружу комлями, до сих пор трепеща желтовато-черными удавками обнаженных корней. Вокруг живописно пестрели тонкие белые стрелы щепочек, отколовшихся от ствола одного из деревьев и разбросанных по земле жестом гигантского сеятеля.

– Ну? – глухо и гнусаво поинтересовался Константин, запрокидывая голову с приложенным к носу платком, – Может, теперь вы мне толком объясните, что происходит? Ваше поведение, признаться, ставит меня в тупик.

«А вот теперь самое время договариваться», сглотнув комок крови и скривившись, подумал Оболонский. Теперь, если полезут драться вторично, ответить будет нечем, а в драке он уже исчерпал свои умения. Да и амулетик тем-то и был примечателен, что силен, но мощи в нем только на один раз. Так что теперь это только милая каменная побрякушка в оправе и ничего более, пока ее не зарядить по новой.

Однако и одного раза должно было хватить, чтобы выбить дурь из голов ведьмаков. Они-то о его скудных запасах магических игрушек знать не могут.

– Пробил дырищу в животе, ей-богу, пробил, – пробормотал Порозов, пытаясь встать, – Смотрел бы, куда бьешь.

– А что я? – растерянно пробасил Подкова, подавая руку и рывком ставя Алексея на ноги, – Оно ж так вышло.

– Вышло, вышло, – передразнил Порозов, болезненно охнул, – ч-ч-черта с два вышло.

Постоял в полусогнутом виде, прислушиваясь к самому себе, помотал головой. Досадливо крякнул.

– Вот что, Оболонский, ты там об нас что хочешь думай, а только отсюда мы не уедем. Пока ту мразь, что Германа порешила, не найдем – не уедем. Сам понимаешь.

– Понимаю, – неожиданно согласился Константин, криво ухмыляясь из-под платка, – А вы сами-то понимаете, что противничек-то вам не по зубам? Согласись, Порозов, с бестиями, может, у вас, и хорошо выходит, а вот мага вам не достать.

– Ну, может, и не достать, – нехотя признал Алексей, – Однако ж мы все одно не отступим, правда, ребята?

«Ребята» дружно насупились и подошли ближе. В единодушии их мнений сомневаться не приходилось. Полезут на рожон, не разбирая дороги, глупцы.

Да, отряд был силой. Только вот нужна ли Оболонскому помощь? Дело ведь не в бунтующей нечисти, нет. Если верить словам Германа насчет Хозяина, а в них тауматург сомневался мало, бестии и сами были жертвой чужого влияния. Константин не многое знал о нечисти, только в рамках общих знаний, преподаваемых в университете, однако понимал главное. Бестией можно управлять, ее можно запугать и убить. Один способ управлять тварью – тот, каким действует «видец». И это воздействие один на один: один видец может удерживать одну бестию, в самом крайнем случае – две. Второй способ – тот, что используют феры-хранители, и это больше похоже на сотрудничество двух сторон. Что же такое Хозяин? Видец с магическими задатками? Маг, использующий видцев? Константин пока не мог однозначно ответить себе на этот вопрос. Спустившись на став, он попытался добраться до лозника, но не хватило ни знаний, ни сил. Бестия забилась в самую глубь озера и все, что удалось понять тауматургу, это волны безумного страха, исходящие из-под воды. Кто мог ТАК напугать тварь? Явно не Аська со Стефкой.

Зато следы магии, обнаруженные Константином рядом со ставом, сказали куда большее. Здесь орудовал маг, и не просто тауматург с классическим образованием и жесткими рамками дозволенного и недозволенного. От происходящего тянуло гнильцой мерзкой и изощренной, куда более древней, чем университет или магический Орден Устроителей. Если это и работа Мартина Гуры, то он не просто изменился, а кардинально переродился, став выродком куда худшим, чем оборотни, которыми он управлял. Справиться с таким будет непросто, даже действуя тихо и незаметно, шаг за шагом расставляя ловушки. Ведьмачий отряд, умышленно и нет, но всколыхнул местную нечисть, заставил ее волноваться, а лишний шум Оболонскому был ни к чему. Да и на сговорчивость ведьмаков рассчитывать не приходилось, ведь все равно будут поступать по-своему, ничьего совета не слушая. Как известно, как волка ни корми…

– Я-то, положим, никого ранить не хотел, – сухо заявил Оболонский, широким жестом указывая на произведенные им разрушения, – А мог бы без труда. И вы бы меня не остановили. А тот колдун, что здесь орудует, вообще миндальничать не станет. Погибнете ведь. Я Германа предупреждал, что это опасно, и что вышло?

– Ты нас не учи, Оболонский, – все еще кривясь, хмуро ответил Порозов, – мы всякую тварь бить приучены, что на четырех ногах, что на двух. Маг не маг, а кишки с кровякой выпустим.

– А ты поди головой побейся о то дерево, – презрительно кивнул в сторону Константин, – коль в щепу ствол разобьешь – признаю твое право воевать против мага. А так – не суйся. Не ваше это дело, ведьмаки. Уходите с миром, не путайтесь у меня под ногами.

– А вдруг мы тебе пригодимся? – вдруг спросил Стефка, вперя сощуренные галочьи глаза в Константина, ухмыляясь и ничуть не впечатлившись грозным видом мага, – Возьмешь нас в подмогу?

Оболонский молча улыбнулся, но весельем тут и не пахло.

– Да будет, тебе, чародей, соглашайся, по глазам вижу, что не против. Твоя взяла, – ухмылка Стефки стала еще шире, – Хочешь, чтоб мы тебе послужили? Будет тебе служба честь по чести. Соглашайся.

Поразительная тишина заполнила полянку. Как утренний туман, проглатывающий звуки, искажающий расстояние. Маг чуть было не оглянулся, удостовериться, здесь ли ведьмаки – столь полным было ощущение отсутствия любой живой души окрест.

Не только тауматург не поверил предложению Стефки, оно, похоже, стало откровением и для остальных.

– Послужили? – вдруг неприятно-скрипуче рассмеялся Оболонский, – Ведьмаки в услужении у тауматурга? Ха! Не верю! Неужель даже на такое согласны? А как же цеховая гордость?

Предадут. При первой же возможности устроят пакость, выйдут из-под контроля, будут мешать. Добровольной службой будут тяготиться, нет, стыдиться, а значит, злиться. Вековая неприязнь к тауматургам просто так по слову не исчезает. Оболонский медленно обвел глазами ведьмаков, вкладывая во взгляд всю тяжесть и неприятие, на которые оказался способен. Это возымело действие: Порозов гневно вскинулся.

– Высокомерный ублюдок, – прошипел он, делая резкий шаг вперед.

– Стыдитесь, – вдруг с болью и досадой сказал Лукич, хватая Алексея за руку и удерживая его на месте, – Стыдитесь, ребята, что же это вы делаете? Разве ж не общее у нас дело? Разве не один враг? Гордыней потом будете хвастать, коли захотите, а сейчас вспомните, кого мы потеряли. Вон он, голуба, лежит, а вы тут препираетесь, его убийце сбежать подсобляете. Распрями да драками дело не делается. А Вы, Константин Фердинандович, …негоже так. Коли надо – послужим, да и не в службе дело, так? Боитесь, путаться под ногами будем? Может, и будем с непривычки, обещать другого не могу. Только ни нам без Вас, ни Вам без нас никак не обойтись. Спору нет, с магами нам не справиться, так ведь не только в колдуне дело, а? Два цепных оборотня, водники и мало ли еще чего – неспокойных бестий на всех хватит. Вы колдуна ищите, а мы своим делом заниматься будем. Кликнете что сделать – сделаем. Мешать не помешаем, по слову Вашему придем, по слову и уйдем. Сообща бы нам надо. Люди мы ведь. По-людски и решать надо.

Константин обвел взглядом ведьмаков. Порозов глаза опустил, на скулах его играли желваки, но речам старика он не возразил. Никто не возразил.

Оболонский медленно кивнул, не сказав больше ни слова.