I

Пять минут, равных столетию, просидел Камил за рулем своего автомобиля, не в силах запустить мотор и бежать. Просьба о предоставлении убежища потерпела полное фиаско. Еще одно поражение, и нервный стресс неизбежен.

Нестойкий уровень провинности, одиночества и бессилия мало-помалу снижался. Теперь, не колеблясь больше, покинуть все враждебное или ставшее враждебным — ничего другого не остается. Мир принадлежит сильным, отважным и смелым. Мир принадлежит людям, не ведающим жалости. Камил завел машину, включил скорость и через несколько минут неспешной езды, разогнав неотвязные мысли о своем падении, остановился перед ночным баром «Погребок у ратуши».

Музыканты только настраивали инструменты. За столиками сидели несколько девушек и парней-югославов с роскошными усами, а место за стойкой бара пустовало. Камил закурил сигарету и решительно раздвинул бордовый бархатный занавес, закрывающий вход для обслуживающего персонала.

За маленьким откидным столиком в углу закутка Петр ужинал беф-строгановом с картофелем во фритюре и овощами. От удивления у него отвалилась челюсть, он чуть не поперхнулся со страху, будто увидел сказочное чудище, вытер салфеткой лоснившийся от масла подбородок и встал.

— Нет-нет, сюда, пожалуйста, не входи! Еще увидит директор… — растерянно проговорил он, вытягивая руки, как бы выталкивая Камила из помещения.

— Убери когти! — Камил оттолкнул Петра и уселся на его место. — Так вот, значит, не мешало бы нам прояснить ситуацию, — произнес он устало.

— Только здесь в самом деле нельзя. Сюда каждую минуту могут войти…

Камил откинулся на спинку стула и вытянул ноги. В тесном черном фрачке, с трясущимися щечками, Петр не выглядел таким уж неуязвимым. Его самоуверенность испарилась. Перед Камилом стоял достойный всяческой жалости толстяк.

— Не трепись! Лучше потолкуем… Ты хапнул у меня шестнадцать тысяч. Да позарился еще на десять. Сволочь!

Камил не кричал. Лишь констатировал. Вяло. Словно и без злости. С отвращением.

— Я уже передал эти деньги Здене.

— И чудные рассказы об оргиях, которые я устраивал в твоей роскошной хате, в придачу. За одно это мне бы нужно съездить тебе по морде.

— Забудем, Камил, а? — примиряюще заулыбался Петр. — Разумеется, договор остается в силе. За отопление получишь десять тысяч из рук в руки.

— Какая же ты, однако, редкостная свинья! — Камил покачал головой и весело рассмеялся. — На отопилку твою я чихать хотел. Но ты отвалишь мне пять кусков за проект и шестнадцать за машину. Что ты там отдал Здене, меня вообще не касается. Благодаря тебе мы уже не живем вместе. В сущности, она — лицо, непричастное к делу. Ее имя ни в одном из договоров не значится. И тебе придется — ничего не попишешь! — примириться с тем, что ты подарил ей шестнадцать тысяч. Довольно глупо, хоть ты и мошенник.

— Договоры у тебя?

— Полагаю, ты от них не отопрешься?

— Они недействительны. Ты тоже поступал не сказать чтоб умно, хоть и интеллигент.

Камил смял окурок и забарабанил пальцами по гетинаксовой столешнице.

— Органы наверняка заинтересует закулисная сторона этих договоров, — проговорил он, помолчав.

— Но они также не пройдут мимо того обстоятельства, что откуда-то взялась пропасть дефицитного материала.

Камил, насупившись, махнул рукой.

— Не грози, дурачок, а обмозгуй все хорошенько. От тебя ускользает одно чрезвычайно важное и существенное обстоятельство. Видишь ли, с заводом я покончил, усек? Абсолютный нуль. Со Зденой тоже. Это уж нуль, возведенный в степень… Мне терять нечего. А вот когда прижмут к ногтю тебя, то все страшно подивятся, откуда столько пачек на дачку, которая хоть и записана на Регининых родителей, но уже перепродана старому Иржиковицу? Как ты хапнул авто и виллу на Лоучках. Скорее всего, поплатимся мы оба, но, к счастью, я еще умею работать руками, а ты-то уже отвык разносить в зал поллитровки или, скажем, копать землю под фундамент.

Петр лишь придурковато глазел на столик. Он походил на игрока, который, открыв последнюю карту, обнаружил, что проиграл все. Неужели я мог завидовать этому ничтожеству.

— У меня нет такой суммы, — сокрушенно выговорил он.

— Не валяй дурака.

— На самом деле при себе нет. В последнее время поиздержался, были кое-какие расходы… Надо пойти в банк.

— Ну что ж, выкладывай пока пять, — отозвался Камил и швырнул на стол Пехачеков проект. — А шестнадцать я подожду пару дней, может, тебе удастся убедить мою бывшую супругу вернуть эту сумму. Но сомневаюсь. Умнее раздобыть ее до субботы. Не пытайся морочить мне голову, будто все свои деньги ты хранишь в сберкассе.

Петр развернул проект и, явно разочарованный, рассматривал его.

— Не многовато ли? — слабо попытался он протестовать.

— Для такого, как ты, отвратно мало…

Рядом раздались звуки музыки.

— Ну, так поспеши, ждать мне неохота.

Петр нерешительно отошел от столика, открыл шкаф и вынул оттуда черную металлическую коробочку.

Если сейчас войдут или сам Петр спрячется за стойку, все кончено, пронеслось в мозгу у Камила, и он явственно ощутил, как болезненной судорогой свело желудок. Петр, однако, покорно отсчитал деньги и протянул их Камилу.

— Подумай, может, все-таки доведешь дело до конца, ведь чепуха осталась, — чуть ли не молил он.

Камил сунул поданные банкноты в карман и с омерзением взглянул на него.

— Мне теперь блевать охота. — Он брезгливо поморщился. — В субботу я зайду за остальными деньгами и, надеюсь, мы увидимся в последний раз. Где тебя искать?

— Дома. Или на даче. Пока не знаю…

— Ну, как-нибудь я тебя разыщу.

Будто в гангстерском фильме, мелькнуло у него, когда он покидал бар и вдруг ощутил прилив небывалых сил. С двадцатью тысячами в кармане я свободно могу ехать куда угодно. Хоть в Пршибрам. Конечно, в Пршибрам, потому что там чувствуешь пульс жизни, там можно делать деньги. А деньги понадобятся. Деньгами можно откупиться и от одиночества. Куда бы я ни поехал, все равно один. И этого нельзя недооценивать.

Загородная бензоколонка сияла издали, словно маяк. Камил пристроился на нужную полосу, нажав кнопку, прямо из кабины открыл бак и наполнил его до краев.

Было уже поздно, рабочий у колонки готовился закрыть ее и нервничал. Достаточно было запустить мотор и к серии своих преступлений присоединить еще и эту кражу, но в этом нет надобности, подумал Камил, приплатив сверх положенного десять крон. Рабочий растаял, любезно протер фары, пробку бака, вычистил переднее ветровое стекло и, неожиданно сердечно улыбнувшись, простился.

С пьянящим ощущением, что теперь можно катить хоть до самых Кошиц, что в этой машине уместится целый мир, что тут можно спать и жить, Камил отъехал от бензоколонки, но уже на ближайшем перекрестке в растерянности остановился: дороги разбегались в трех направлениях, и он не знал, какое ему предпочесть.

«Мне теперь блевать охота…» — припомнились ему слова, которые он высокомерно бросил в лицо Петру и которые не более часа назад с невиданной резкостью швырнул ему в лицо его же собственный отец, и Камила вдруг объял страх. Все-таки что же я делаю? Лжец, вор, аферист и вымогатель Камил Цоуфал. Примерно воспитанный сын принципиального поборника справедливости, первого заместителя Цоуфала…

— Блевать охота, Камил! — произнес он вслух, включил скорость, так что в коробке передач металлически громыхнуло, и стремительно двинулся прочь от перекрестка. Куда глаза глядят, лишь бы ехать, ехать, только не отдавать себя на съедение собственной совести.

На восьмидесяти километрах промчавшись по Литвинову, он проскочил перед самым носом трамвая, на повороте у вокзала двумя колесами въехал на тротуар, после столь серьезного предупреждения несколько замедлил ход и величаво — ведь никто его не преследовал — поплыл неровным шоссе по направлению к Мосту.

Над темным покатым склоном за виадуком полыхало пламя двух факелов. Двух вечных сторожевых костров химзавода. Камилу стало тоскливо и взгрустнулось. По чему-то безвозвратно ушедшему, что уже никогда на вернется. Это пышущее жаром зарево, как нимб обрамляющее заводской небосвод, было неразрывно связано с той порой, когда у отца еще находилось для меня время… С десятого этажа большого дома мы смотрели на клубы красного огня, полыхавшего вдали, и огромная теплая отцовская рука через тоненькую пижамку согревала мое тело. Вот этот шипящий взмах пламени означает вытяжку.

Теперь оба факела полыхали «спокойным пламенем». Все было в порядке. Мощный, озаренный светом гигант громыхал десятками тысяч своих агрегатов, спокойный и неколебимый, хотя всего лишь неделю назад мог быть отброшен вспять… из-за меня.

Чем ближе машина приближалась к заводу, тем ярче сияли факелы, они освещали дорогу лучше, чем робкие, неуверенные лучи фар. Могучие языки огня озаряли блестящие, устремленные ввысь башни дистилляционных колонн, а тускло-серые заводские печи окрашивали карминно-красным светом. Огонь, как флажок, трепетал над этой обширной агломерацией, над заводом, равным окружному городку с пятнадцатью тысячами жителей и годовой продукцией в шесть миллиардов крон.

Вот здесь я мечтал стать начальником штаба, первым в списках крупнейших авторитетов, притчей во языцех, необыкновенным, влиятельным человеком… И благодаря бессмысленному парадоксу действительно стал им. Теперь обо мне заговорят… На собраниях, обсуждениях, инструктажах по технике безопасности…

В, заводской газете определенно тиснут статью. Куда может завести нечеткость при исполнении служебных обязанностей — так, вероятно, озаглавят эту статью, и ревностный редактор напичкает текст невообразимым количеством потрясных фактов, кучей взволнованных вопросов, там же поместят воззвание к инженеру Камилу Цоуфалу в следующем номере высказаться в свою защиту. Тиражом в десять тысяч экземпляров газетенка будет распространена по всему заводу, ее с интересом прочтут, и, естественно, она вызовет широкие отклики. Все разом узнают обо мне…

Перед одиннадцатиэтажным административным корпусом он плелся чуть ли не шагом, широко раскрытыми глазами глядя на величавый стеклянный остов здания. Отсюда я надеялся управлять этим колоссом, самоотверженно, как отец. Провести телефон к себе в квартиру и на дачу, знать о заводе по радиопередатчикам, установленным в машине, всегда быть в состоянии боевой готовности, незаменимая личность, человек, по праву занимающий свое место, окруженный дееспособным, легендарно оперативным штабом. Едва лифт спустился вниз, перед входом уже дежурная машина, словно по волшебству, пыхнет облаком выхлопных газов… И снова моя мечта сбылась парадоксальным образом… Я вернусь сюда как загнанный референтик с пятнадцатью сотнями в месяц. Если бы не суровая справедливость моего непостижимого отца, я с категорией «Т-15» снова вылез бы на ведущее место в заводской иерархии. Намного опередил бы прочих механиков. И архитектора Марека.

Камил вдруг почувствовал себя бесконечно усталым и измученным, выбившимся из сил после двухмесячной гонки и напряжения этого года, отупевшим, потому что отмирали чувства, травмированные насильно навязанной передышкой перед решительной реорганизацией отношений с женой, теперь до безумия неуместной, ибо готовность перестроить их упала у него до нуля и он бессилен был раскачать ее маятник хотя бы самую малость.

Мысли, что можно вернуться домой, в Обрнице, он испугался. Ужасно было бы встретиться взглядом с Павлом Краусом. В ночном баре сегодня был занят ансамбль конкурентов, а Голцатовы наверняка проводят вечер в кругу семьи.

Освещенная проходная немножко страшила, рождая воспоминания и мучительное желание еще раз пройтись по кабинету, по своему кичливому командному посту. Посидеть за столом единственного своего дома… Так легко я все же не сдамся. Если пораскинуть мозгами, мне не только не оторвут голову, но даже волос с нее не упадет.

Камил остановился на стоянке, по-ночному пустынной, и бесстрашно направился к освещенной проходной.

— Куда, красавец? — окликнула его вахтерша из застекленной будки и опасливо — потому что вокруг не было ни единой живой души — появилась перед будкой вместе со своей напарницей.

— Иду в ночную, — миролюбиво произнес Камил, несколько уязвленный тем, что его не узнали, а главное — желая избежать возможных неприятностей.

— Чего-то раненько, а? — Одна из женщин кивнула на электрические часы, висевшие в коридоре.

— Просто я очень добросовестный, — отрезал он, уже рассердившись, и направился к входу.

— Ваш пропуск, — потребовала вахтерша.

Он протянул ей бумажник с пропуском. Она, повертев его в руках, пробежала глазами гриф, выбитый на контрольном листке, и торжествующе выкрикнула:

— А здесь указано, что ваша работа всегда с утра. Так что сейчас вам пройти на завод воспрещается.

Камилу предоставлялось на выбор несколько довольно легких возможностей добиться разрешения пройти на завод. Достаточно сослаться на забытые ключи от квартиры, на значительную сумму денег, по ошибке засунутую в спецовку… Но ни одной из них Камил не воспользовался. Оставив в руках вахтерши документы и невзирая на протесты обеих, он прошагал к телефону, помещавшемуся в углу проходной.

— Диспетчер? Цоуфал. Да, инженер Цоуфал. Иду к себе описать аварийный случай. В воскресенье заседает комиссия, нужно все приготовить.

— Довольна? — яростно рявкнул он прямо в лицо ошеломленной вахтерше, остервенело вырвал пропуск из ее ослабевших рук и, разозленный, прошел на завод.

— Хулиган, хам, эксплуататор! И еще инженер прозывается! — услышал он за собой возмущенный голос, но, не обращая внимания, зашагал дальше.

Шум агрегатов сразу усилился. Освещенный лампами дневного света, химзавод производил угрюмое впечатление. Подобно шнуркам с подвешенными на них сверкающими кораллами, откуда-то со двора, от ворот, в глубь завода радиальными лучами расходились бетонные улицы. Огромный опустелый город. Громыхающий гигант. Мощные железобетонные стены строений и тонны благородных металлов.

Камил невольно вздрогнул и знакомой дорогой направился к своему отделу. Шипение пара, вырывавшегося из конденсационных котлов и звукопроницаемых свистящих фланцев, создавало звуковую кулису футуристического толка. Таинственный город. Город с тысячью сменщиков, работающих у разных аппаратов, женщин, вяжущих свитеры у обслуживаемых ими щитов; длинные стандартные столики с сотнями чашек для черного кофе, за которым обсуждаются жизненно важные проблемы каждой смены — той сотни лиц, что теперь скрываются за толстыми стенами. За годы совместной работы смена становится как бы семьей. У нее свои любимцы и свои злые гении, свои правители, ораторы и критики, оптимисты и пессимисты, смена радуется, грустит, шутит, сердится, принимает решения и спорит, верит и не верит, любит и ненавидит, опасается и, надеясь, ждет. Каждый пустяк приобретает для нее огромную важность. Как сегодня выглядел мастер, придя на работу, что и кому он сказал, кому что дал понять, с кем только помолчал и что он тем самым имел в виду. Если я не получу отгул на воскресенье, то в понедельник тут же подам заявление об уходе. Я на заводе уже четверть века. Пусть вместо меня подыщут кого-нибудь, пока его обучат, стократ пожалеют, что меня обидели.

«Сменщики» вели странный образ жизни. В воскресенье работали, а выходной брали посредине недели, ночью бодрствовали, а днем спали, знакомых и близких выбирали в зависимости от того, в какой смене они заняты, чтобы отдыхать можно было вместе. Камил знал их жизнь с давних пор, знал ее преимущества и невзгоды, знал людей, которые не могли ею нахвалиться, знал супругов из разных смен, которые виделись не более часа в день и один раз в месяц — день полный. Он знал эту жизнь и к этим людям, теперь отгороженным от него стеной, относился с уважением.

Подойдя к первым цехам своего отдела, он остановился и поднял голову. Уже опустилась ночь. Темный небосвод и окровавленный язык факела. Нагоняющий тоску образ, полный воспоминаний… Двенадцать лет назад я впервые пришел на этот завод. Он означал для меня девять лет работы на производственной практике, годовое отсутствие, вызванное призывом в армию, а потом два года, в течение которых я сделал головокружительную карьеру. Просто уму непостижимо, как этот монстр овладевает человеком, забирая всего целиком…

В отделе главного механика было темно. Лишь над входом горела маленькая ночная лампочка. Камил нажал главный выключатель, и белый свет разлетелся по коридорам. Здание словно ожило. Ему вдруг представилось невероятным, что он ушел отсюда только четыре часа назад. А сколько событий свершилось за какие-нибудь двести сорок минут… Четыре часа — половина смены. То есть время следования пассажирского поезда от Праги до Литвинова. Двухсерийный фильм с удлиненной программой. Невосполнимые утраты…

Перед синей гетинаксовой табличкой Камил остановился. Конец одной мечты. Конец карьеры, хотя стартовал я со скоростью ракеты. Позже я ввел в действие следующую ступень, но, наверное, забыл включить двигатель. Может быть, кончилось горючее. Или иссякли силы. Не сработало зажигание. Искра. Просто не включилась вторая ступень. После преодоления гравитационного барьера в баллистической кривой неизбежны снижение и спад. Иного ждать нечего. А взлетел я высоко. Отчаянно. Чье же имя изобразят теперь на этой дощечке?

В Пршибраме кабинета у меня не будет.

Камил открыл дверь и вошел внутрь. Письменный стол с зигзагами столиков для совещаний, кожаные кресла с прочными подлокотниками — для особо важных заседаний, черный удобный диван на случай ночных дежурств, ленты чертежей, кипы специальной литературы, холодильник, питьевая вода и электрическая плитка.

Здесь можно прожить до воскресенья.

Предписания и законы служат для обмана судей, размышлял Камил, вынимая из регистрационного шкафа всевозможные директивы, указания и важные инструкции, собрание которых накопил его предшественник и дополнил он сам за время руководства отделом; он разложил их на столе. Должна ведь найтись какая-нибудь лазейка. Какая-нибудь щель для спасительного бегства… Какой-нибудь выход… В моем распоряжении три дня, чтобы их обнаружить. Времени для спасения достаточно.

Три дня — это много. Человеку нужно есть, пить и спать. Жить, избегая лишений. Камил натянул ватник, перекинул через плечо желтую кожаную сумку для инструментов и с неожиданным ощущением легкости и независимости (никто меня нигде не ждет, да и мне самому никого не нужно, я и сам никого знать не желаю, вот только не мешало бы подкрепиться, коли уж папенька выгнал меня из-за стола) направился к главному заводскому буфету.

В девять часов тут было пусто. Вечерняя смена готовилась поужинать дома, а ночная только-только допила черный кофе в кругу семьи. Дюжина молоденьких буфетчиц в белых халатах стояли наготове за длинными, богато уставленными едой прилавками, и ответственная за смену давала им последние указания, прежде чем сюда, как обычно, нахлынет толпа.

— Вечер добрый, пан инженер. — Начальница, не скрывая удивления, улыбнулась Камилу, прервала инструктаж и прямо-таки ринулась к стойке — обслужить столь важного клиента.

Казалось, до них еще не докатились слухи о падении Камила. Он и поныне еще слыл крупным заводским деятелем.

— Все ли вы купили к праздничному столу? У нас большой выбор. — Заведующая развела руками, словно предоставляя в его распоряжение ломившиеся от изобилия полки своего магазина, единственной торговой точки в округе, открытой в любое время дня и ночи, в воскресенье и в праздники, где обладатели заводского пропуска могли, не тратя времени на стояние в очередях, обеспечить себя едой на воскресенье даже в субботу вечером. — Мы получили мясо для шницелей, вырезку, возьмите телятинки для дочки, вот, не угодно ли, яйца, молоко, взбитые сливки, дрожжи…

— Довольно, довольно. — Подняв руки, Камил небрежно попросил: — У вас тут и впрямь все есть, но мне, пожалуйста, дайте поскорее порцию ветчинной колбасы, — побольше горчицы и кусок хлеба. Умираю с голоду.

— У нас найдется кое-что и получше. Свеженькая ветчинка, яновские рогалики, — по-матерински улыбнулась она и, не дожидаясь ответа Камила, выхватила из батареи наточенных ножей длинный широкий палаш и нырнула под прилавок.

Молоденькие продавщицы лишь ухмылялись, отмечая эту необыкновенную любезность. Камил отогнал соображения насчет того, что ветчина на три кроны дороже колбасы, но поскольку в кармане у него лежало пять тысяч, а тут, как видно, он еще не утратил респекта и уважения, то небрежно бросил:

— Пожалуйста, полкило.

— Порезать? — подняла взгляд продавщица.

— Если вам не трудно…

— Какой же тут труд. Охотно сделаем.

Блестящее колесо мясорезки со свистом раскрутилось. При виде тонких ломтиков розовой ветчины, громоздившейся под диском, Камил ощутил неприятный озноб. Своих домашних он неоднократно упрекал даже за более мелкие траты. А сам сейчас набьет пузо крон на тридцать пять, не меньше…

— Мы получили «Спарту», — соблазняюще улыбнулась заведующая.

— В твердой упаковке?

— Разумеется.

Камил согласно кивнул. Павел Краус с удовольствием угостит их ветчинкой, подумал он. В качестве первого подношения…

Раз так — тогда и «Спарту», лучше пять упаковок сразу; поскольку привилегии мои теперь под угрозой, то еще и пакетик молотого кофе в альбуминовой обертке, компот, пирожные и три бутылки пива — по счастью, есть десятиградусное; сложив все покупки в сумку и став на пять сотен беднее, Камил по длинному коридору, средь удушающих испарений, поволок свои запасы в кабинет.

Плотно поужинав, он выпил две бутылки пива, остатки продовольствия сунул в холодильник и, поставив благоуханный черный кофе на стол, углубился в изучение папок с делами.

Протоколов заседаний, проходивших под девизом «Разделяй и властвуй», практически не существовало. Наверное, их можно было бы написать задним числом, но как убедишь детектива Париза, что он не мог предложить их его вниманию, потому как сразу не мог найти? Есть даже специальное определение для такого рода мошенничеств, оно звучит так: «злоупотребление». Париз во время разговора несколько раз употреблял это слово, и всякий раз его голос обретал некое легкое любовное придыхание. Париз не позволит обвести себя вокруг пальца. Если уж совершать преступления, то как следует. Сочинить просьбу об отсрочке ремонтных работ и еще сегодняшней ночью контрабандой подложить в одну из регистрационных книг у отца в кабинете. Крадучись по коридорам шестого этажа, прошмыгнуть мимо растворенных дверей сменного диспетчера, нечаянно коснуться подвешенного минимакса и, выдержав краткий бой, очутиться в руках диспетчеров. Даже если все прошло бы гладко, все равно никто не поверит. Расследование будет серьезное, потому что поведет его несгибаемый, несравненно более сильный боец. Человек, досконально знающий слабые стороны противника. Отец.

Перекидные мостки и проблески надежды на спасение постепенно исчезали. Утомленный мозг, деградировавший от бессмысленных попыток доказать свою невиновность, терял способность изыскивать решения.

Камил смел гору предписаний и положил голову на прохладную поверхность стола. Не имело смысла что-нибудь предпринимать. Первый тур проигран начисто. На суде в воскресенье он не сможет выступить в свою защиту. Он это знал. Оставалась единственная возможность. Покаяться и признать свою преступную небрежность, великодушно отвергнув предложенное место.

«Да, товарищи, я виновен. Я понимаю, что дольше работать на этом заводе не могу, и потому прошу освободить от занимаемой должности. У меня одно желание — уехать, скрыться, чихать я хотел на ваши утешения и сочувственные похлопывания, на ваш треп — пускай, дескать, забудется, а там вернешься, вот увидишь, вернешься, народ требует обманов, ну так подкормим волков, а овечку спрячем в безопасное уединенное местечко. На все на это я и на самом деле чихать хотел, но не потому, что убежден… Просто отстраненный от дел начальник штаба никогда не смирится с тем, что станет простым писарем. Отбросив неуместные чувства и соображения, он должен крепко взять жизнь в свои руки. Настоящий мужчина не имеет никакого права на излишние эмоции, а человек «ниоткуда» должен быть свободен от всякой жалости, угрызений совести и проклятущих воспоминаний».

Камил потер глаза. Слеза — след утомления — неприятно и раздражающе щекотала лицо. Он стыдился ее и злился на самого себя. Что меня тут держит, черт побери! — подумал он. Ничего. Ровным счетом ничего. Собственно, я даже рад уехать отсюда. Лишь через два года мне стукнет тридцать, а за это время с помощью исключительно конкретных планов действия я наловчусь быть абсолютно неуязвимым. Без малейших сожалений или грусти я покину всех и вся, и именно вы, судьи и отреченцы, потонете в укоризнах и скорбных воспоминаниях!

Совершенно не понимая, где он, Камил очнулся на кожаном диване, куда, сонный, свалился ночью. Стекла были мокрые от майского дождя, шоссе перед обогатительной фабрикой блестело, будто зеркало, но здесь, в комнате, паровое отопление высушило воздух до того, что становилось дурно. Он разделся, вынул из шкафа большое махровое полотенце с красным орнаментом, которое когда-то принес из дому, обвязал вокруг пояса и, сунув ноги в сабо, протопал по бетонному коридору в облицованную кафелем умывальню. Расслабившись под потоком ледяной воды, бившей из изогнутой трубки прежнего душа, он смыл усталость предшествующих дней, а вместе с нею — и легкую уязвимость; потом, проветрив кабинет, с наслаждением съел оставшуюся ветчину, запил ее последней бутылкой пива, сварил кофе и закурил первую в этот день сигарету. С удовольствием огляделся. Первая маневренная площадь в бесконечной череде снятых комнат, общежитий и гостиниц, которые мне предстоит переменить в течение ближайших двух лет. О, если бы и там я чувствовал себя так же хорошо, как здесь!

На улице все еще не прекращался сильный дождь. Камил включил репродуктор заводского радиовещания (как раз шла передача последних известий для утренней смены), протянул руку к самой нижней полке книжного шкафа и, отыскав том «Хищные животные», растянулся на диване.

Через распахнутое окно доносился шум дождя. Странный звук. Он уловил это, только когда дикторша пожелала слушателям доброго утра и репродуктор смолк. Сетования свои дождь произносил шепотом… Странный звук. Он словно наводил тоску. Мешал батареям человеческого механизма достичь наивысшего энергетического уровня. Он обессиливал. Один древний мудрец недаром говорил: «Не сетуйте на удрученность сердца, когда идет дождь…»

Отложив книгу, Камил медленно подошел к окну. Замок расплывался в грязных полосах дождевых капель. Химзавод размок и стал серым. Над обнаженными трубками паровых теплообменников, словно над мокрым лесом, поднимались облака белого пара. В водосточных каналах булькала вода. Что же это со мной творится, подумал Камил, угрюмо и тяжело вздохнув. Один день ее не видел и не могу избавиться от тоски.

В радиаторе парового отопления запульсировал пар. Отвернувшись от окна, Камил в задумчивости перешел к письменному столу. Черный ящик телефона напоминал гроб.

Он поднял трубку и набрал номер обрницкой квартиры. Продолжительный гудок возбудил в нем странные, полные надежд ожидания. Усилием воли заставил себя отвести трубку от уха, он вынужден был это сделать, ибо предпочитал гложущую мучительную неуверенность твердому сознанию, что Здена куда-то уехала.

Жизнь в кабинете вдруг потеряла всякий смысл. Добровольное изгнание в решающие минуты. Дождь лил не прекращаясь, но из-за одного дождя от возможности бегства отказываться нельзя.

Промокнув насквозь, Камил пробежал через проходную, включил свой мощный агрегат и, теперь уже неуязвимый и готовый действовать, двинул по направлению к Мосту.

Асфальт после дождя казался чисто вымытым. Черные тучи, набрякшие от воды, словно цеплялись провисшими брюхами за острый шпиль гневинского замка. Небо над городом было пасмурно. Словно все тучи Подкрушногорья договорились свидеться именно здесь. В сторона Хомутова, а также Теплиц проглядывало чистое небо. Даже тротуары и улицы в городе казались осиротелыми. Да и кого бы понесло в этакую непогодь!

Камил выбрался из вымершего города и прибавил скорость. Над Теплицами сияло солнце. Быстрее туда. Неподалеку от обрницкого квартала он помедлил. Непреодолимо захотелось свернуть на разъезженную дорогу, ведущую к дому, но было уже поздно, перекресток остался где-то позади, а слева и справа бежали зеленые пояса поросших травой склонов.

Он включил радио, закурил и загнал стрелку спидометра за цифру сто пятьдесят. Ощущение опасности несколько успокоило его. Посетим Мирека в усадьбе его прославленного тестя-главврача. Это единственное и последнее прибежище, куда я еще могу заглянуть без опасений. А кроме того, у них наверняка еще нет дождя.

Сторож, не говоря ни слова, поднял красно-белый шлагбаум. Машина неслышно заскользила по дорожке санаторного парка. В кронах деревьев гонялись друг за дружкой воробушки. Садовник в желтой рабочей куртке широкими взмахами косил сочную траву. На голове у него красовалась соломенная шляпа с круглыми дырками, похожая на тропический шлем. Поплевав на сероватый брусок, он несколько раз провел им по блестящему лезвию косы. Потом исчез, скрывшись за переплетом окна.

Мирек, прислонив выбивалку к могучему дубу, спокойно, без удивления поднял руку.

— Привет, Камил.

— Чао, Мира! Ну как?

— Да что сказать? Вот увидел тебя, и нечаянно пришло в голову — «деляга».

— Черт побери. Что, я здорово неприятен?

— Да нет. Просто каждый день напоминают: перспективный инженер, отхватил пятитонный тягач.

— И тебе совсем не трудно отхватить такой… Только ты, конечно, предпочитаешь покорять сердца дорогих родственничков, выколачивая пыль из их паласов.

— Балбес, — ухмыльнулся Мирек, снова схватившись за выбивалку. — Тебе этого вообще не понять. Просто добро за добро. Они позволяют мне тут жить, а я им за это чищу коврики. Все на паритетных началах.

Камил с любопытством взглянул на него. В последнюю их встречу Мирек выглядел лучше. Казалось даже, что сейчас он чем-то расстроен. Удобный случай переманить его на свою сторону. Имея двадцать тысяч в кармане и доброго друга, бегство, в сущности, можно превратить в прогулку.

— Жаль, что тут тебе все по душе. — Он с сожалением пожал плечами. — А я приехал предложить тебе солидную научную командировку. Пять тысяч чистоганом в месяц, работа хотя и каторжная, но зато голова пустая, холостяцкая квартирка и пропасть времени для занятий живописью. Ну жаль…

— Мелешь языком, как страхагент, таинственный Гектор. Спорю на этот палас, что в каких-то газетах ты начитался объявлений об урановых рудниках.

— Так точно. А тебе не по нраву?

— На научную командировку это смахивает так же, как наш захудалый санаторий на реставрированный замок Конопиште. Тебя сей секунд там взяли бы вербовщиком. — Мирек взмахнул выбивалкой и снова принялся колотить ковер.

Камил ухмыльнулся.

— А из тебя здоровый пердун вышел.

— Чего? — заорал Мирек, не расслышав слов из-за оглушительных ударов по ковру.

Вырвав выбивалку у него из рук, Камил закинул ее далеко под раскидистое дерево.

— Ну, поедешь? — переспросил он.

Мирек хмуро вынул сигарету из кармана рубашки.

— Не хухры-мухры — вывалиться отсюда с чемоданчиком в руках и оставить здесь семью и долги…

Камил удивленно поднял брови.

— Ты думаешь, мебель, телевизор, стиралку и все это дерьмо мы получили в качестве свадебного подарка? Ну да, звучит это прекрасно, и даже не раз было провозглашено перед многочисленными гостями… Нет, друг, нисколечко не весело жениться без гроша в кармане. Я переселился в квартиру, обставленную самой роскошной мебелью, которая только нашлась в Теплицах. Жест — королевский. Только тем самым тестюшка, собственно, открыл счет в банке. Вместо того чтобы вносить проценты, я служу здесь управляющим, да еще и кланяюсь, и благодарю.

— Ну и что? Так бросай все к черту, собирайся — и поехали. Не пройдет и недели, как тебя разыщет душераздирающее письмецо, подписанное всем семейством.

— Привет, Камил, — раздался позади них голос Инки. Подняв руку, как кинозвезда, которая перед объективами фотоаппаратов появляется чаще, чем перед зеркалами, к дверям дома подходила нарядно одетая Инка и лучезарно улыбалась. Минимум дюжина экземпляров какого-то еженедельника валялись повсюду, и ясно было, что свою модель она слизала с обложки журнала.

— Ты всегда проскальзываешь к нам, будто рыбка. Не выгляни я в окно, так и не узнала бы о твоем визите.

— Ну вот и врешь. Я нарочно грохнул дверцей. Наверняка наводила красоту, последние штришки, да? Демонстрация модных моделей для пациентов.

— Ну ладно, язык не мельница. Пошли лучше пить кофе. А то продержишь Камила тут до самого вечера, — с укором обратилась она к Миреку.

— Я выбиваю ковер! — отрезал он.

— Миречек…

— Нет, факт, это меня уже бесит. А кто занимался у вас домашней работой, пока ты не вышла замуж?

— Любовники, — рассмеялась Инка, изогнувшись, будто модельерша на паркете, и малюсеньким платочком осторожно поправила ресницы. — Пока закипит вода, вы уж, наверное, закончите. Камил, конечно, с удовольствием тебе поможет, — проговорила она, засунула платочек за вырез блузки, снова рассмеялась и танцующим шагом направилась к дверям служебной квартиры, находящейся на первом этаже.

Черт, пикантная женщина, подумал Камил. С ума сойти, какая женщина, вот Мирек и спятил и все еще не может оправиться от этого безумия. Тот, каким я знал его раньше, давно бы взорвался.

— Ну что, свернем эту попону, а? — проговорил он, ухватив толстенный ковер за угол.

Мирек не шевельнулся.

— Обычно она не такая. — Он покачал головой. — Но все время одна, немножко скучает, ну, вот и устраивает себе театр.

— Да я же ничего не говорю…

— Но все равно думаешь.

— Что думаю-то?

— Ну, что она держит меня на поводке.

— Глупости. Единственное, о чем я сейчас думаю и тебе советовал бы, — так это мотать отсюда. Как можно скорее. В Пршибрам — вот было бы идеально.

Мирек быстро взглянул ему в глаза. Одно мгновение, но этот взгляд выразил все. Камил понял. Наши давние планы. Ты — художник и иллюстратор, я — переводчик, а может, и писатель. Двое неразлучных друзей. Представители богемы, боготворящие одну лишь свою работу.

— В любом случае я отсюда когда-нибудь выкачусь, но по своей воле — нет, Камил, — помолчав, проговорил Мирек и начал сворачивать ковер. — Видишь ли, нам нужно было решиться на это сразу же после армии. Тогда все было иначе.

Камил смутился. Последняя фраза Мирека прозвучала упреком. Как пояснение, почему он отвергает эти сумасбродные планы. В конце концов, это понятно, подумалось ему. Что теряю я, и что потерял бы Мирек…

— Наверно, я хватил лишку…

— Я тоже так думаю, — крякнул Мирек, согнувшись под тяжелым рулоном ковра, и кивнул на дверь: — Я поскачу наверх, а ты пока проходи в дом, я сейчас.

В комнате уже благоухало черным кофе. «Крысолов» был закончен. Он висел на стене против окон, волнующий и впечатляющий. Никаких новых работ у Мирека не прибавилось, и тем не менее Камил чувствовал, что со времени его последнего приезда в доме что-то переменилось.

Инка, сидя в кресле, курила и перелистывала красочный журнал мод.

— Вы заставляете себя ждать, — проговорила она, даже не повернув головы. — Бесплатные советы супругам?

— Мирек сейчас придет.

Она оглянулась засмеялась виновато и закрыла журнал.

— Извини. Садись.

— Слушай, Инка, тебе не кажется, что это немного глупо? — спросил Камил, кивнув на двери.

— Что я и тебя запрягла в работу?

— Нет, что ваши запрягли Миру?

Инка укоризненно нахмурилась.

— Скажи, пожалуйста, чего ты вмешиваешься? — Она вопросительно поглядела на Камила. — Ты ведь понятия не имеешь, как обстояло дело. Вчера Мирек обещал вытряхнуть этот ковер. Отец сегодня занят в санатории, а маме такую громаду пронести по лестнице и обратно, конечно, не по силам. Вчера дела обстояли так. А сегодня Миречек страшно разволновался, стоило только мне напомнить ему об этом. Я не люблю, когда мужчина бросает слова на ветер.

— А я не терплю, когда меня то и дело отрывают от мольберта, — загудел Мирек из передней; отпихнул в сторону башмаки, так что раздался грохот, и, обиженно улыбаясь, уселся в кресло. — Я олух, и надо было заявиться Камилу, чтоб у меня открылись глаза. Спасибо ему за это. Сегодняшним днем, мамочка, кончается моя дискриминация. Соберу вещички — и айда в Пршибрам!

— У отца на ковер, должно быть, когда-то просыпался наркотик, — проговорила Инка и выразительно постучала Мирека по лбу. — Ты слегка надышался им, Миречек, но это пройдет.

Мирек отрицательно замахал руками.

— Боюсь, что нет, мать. Камил предлагает обсудить весьма респектабельную идею. Что ты скажешь, если бы я годок-другой поработал на уране? Ты бы отдохнула от меня, а пачки денег, которые я регулярно посылал бы тебе, даже не смогла бы донести до дома.

— А потом выставила бы тебя манекеном в витрину, да?

Инка недоверчиво покачала головой и укоризненно взглянула на Камила.

— В общем, я бы еще поверила, что ты можешь задурить голову шестнадцатилетней девчонке, но что тебе придет блажь сбить с панталыку взрослого парня… Ты что, решил оставить шикарное место на химзаводе?

Вопрос снова отбросил Камила вспять. Бодрящую, овеянную свежестью беззаботность, которая длилась всего какой-нибудь час, сменило знакомое ощущение тоски и подавленности.

— Ведь я уж говорил Миреку, что с тем Пршибрамом я несколько хватил. А ты сразу давай ругаться, — произнес он опечаленно и, растерявшись, хлебнул кофе.

— Со Зденой что-нибудь?

Камил кивнул.

— Пора бы тебе образумиться.

— Когда-нибудь образумлюсь. Я хотел спросить… Нельзя ли мне у вас переночевать? Хотя бы в сторожке или в сарае вместе с курами…

— Разумеется. Я не стану тебя отговаривать, хотя мне Здену жаль. У нас места хватит, — неожиданно серьезно закончила Инка.

— А что скажут ваши?

— Мы их предупредим. На одну порцию ужина больше.

— Ужинать я и не думал. Поужинать съезжу в трактир!

— Ты их очень обидишь, — улыбнулась Инка и смущенно добавила: — Мне пора наверх, Миречка пора покормить.

Они остались одни. Камил молчал, раздумывая. Осуждение это или простое сочувствие?

— Значит, ты на самом деле хочешь отправиться в Пршибрам?

— Само собой.

— Как бы не выкинуть какого несуразного кретинства… Не понимаю, чего вы со Зденой не поделили, но уйти от семьи — это полный идиотизм.

— Тут уж, увы, ничего не попишешь.

Мирек поскреб в голове и засмотрелся на цветущий парк.

— Тебе доводилось жить в заводской общаге? — задумчиво спросил он немного погодя. — Иногда там собирается шикарное общество. Я не хотел бы тебя недооценивать, но, на мой взгляд, ты несколько изнежен, вряд ли тебе там придется по вкусу.

Камил затянулся и, выдержав драматическую паузу, выдохнул огромный клуб дыма.

— С неделю назад мне подвезло высадить завод на миллион крон. А вчера Здена объявила, что не намерена жить со мной больше, так что я вынужден был переселиться в свой кабинет. В воскресенье заседает дисциплинарная комиссия, и от меня полетят пух и перья. Снимут с должности, переведут на менее ответственный пост, естественно, с меньшей зарплатой и, между прочим, оштрафуют тысяч на пятнадцать. Когда подобьешь итоги, то выходит, что ничего иного, кроме Пршибрама, мне, собственно, не остается.

— Все-таки ты страшная скотина… — со вздохом проговорил Мирек.

— Благодарю за поддержку.

— Не могу ли я тебе помочь?

— Ну, конечно, мог бы. Да ты уже высказался, а переубеждать тебя я, по-видимому, и впрямь не имею права.

Зазвенел телефон. Домашний параллельный. Хитроумная коммуникация для категорических распоряжений вельможного главврача. Мирек проворно вскочил и цапнул трубку.

— Да, папочка. Разумеется, папочка. Естественно. В шесть. Без опозданий. Спасибо, папочка. — Он швырнул трубку на вилку. — Ну, а теперь пошел к черту!

Камил иронически ухмыльнулся.

— Приглашение к ужину?

— Правильно. Здесь неравнодушны к ритуалам.

— Точно в шесть. Папенька небось здорово обозлится, если мы припозднимся.

— Он имеет склонность к пунктуальности.

— Такому тятеньке я бы очень скоро наступил на циферблат, — высказался Камил, выразительно взмахнув рукой. — Валяй, повтори, что я скотина.

Мирек шумно отдышался.

— Ты думаешь, я покладистый, — констатировал он.

— Ни в коем разе, — воспротивился Камил. — Ты только прилично обкатанный. Гениальный мозг сумасшедшего доктора играет тобой, как марионеткой. Я тебя не понимаю. Когда ты в последний раз надрался как следует? На свадьбе — наверняка нет. Могу себе представить этот корректный обряд. Сборище занудных спесивцев, среди которых ты не мог принять даже лишнего глотка. Так что, друг, улаживай все сам. Если хочешь моего совета, то собирайся и на пару дней мотай отсюда. А если вдруг Инка откажется — выметайся один. Звякни господину главному по телефону и отбрей его при первой же личной просьбе. Весь деспотизм с него мигом слетит. Голову даю на отсечение. Ручаюсь.

Мирек скептически усмехнулся.

— Как сказку слушаешь, что да, то да. Но если бы даже в заначке у меня имелась куча предложений заступить на должность, да с квартирой в придачу, тут родитель враз оборудует себе спортзал. Но тому, кто два года служил мальчиком на побегушках у скульптора-академика, у кого нет даже бумажки об окончании вуза, трудно подыскать солидное место. Ты не думай, что все это время я сидел сиднем.

— А как ты получил место в Доме культуры?

— У родителя влиятельные связи в округе. Понимаешь, влиятельные люди время от времени болеют.

— Так что ты даже счастлив, раз он у тебя под рукой.

— Прямо не знаю теперь, как уж и выражать свою благодарность.

Камил посерьезнел.

— В Пршибраме на всякие бумажки плевать хотели.

— Урановые рудники я тоже не считаю солидным местом, — скептически усмехнулся Мирек, взглянув на часы. — Пойдем, раз позвали ужинать.

— Папенька выдерет за уши?

— Иной раз мне так хочется тебе врезать…

— Ну валяй. Но думаю, сейчас ты слабоват. Такой коврик наверняка тянул не меньше полцентнера.

— Брось, Камил, пошел к черту. Ты этими своими подковырками начинаешь мне досаждать.

Просторная столовая была вся обшита полированным деревом. За стеклом были выставлены охотничьи ружья, а над ними — охотничьи трофеи. Главврач явно любил пощелкать курком. Он восседал во главе стола с застывшей улыбкой, положив параличные руки на белоснежную скатерть. Огромные рога оленя с вмонтированными в них лампочками возносились над его головой. Смехотворный ореол.

— Добрый вечер, пан инженер, — с достоинством поклонился главврач Готт и жестом пригласил Камила сесть за огромный резной стол. — Поужинайте с нами.

— Благодарю, — улыбнулся Камил, в смущении садясь на указанное место. Покорно благодарю за такой ужин, подумал он, оглядывая столовую. После освобождения этот тип, должно быть, основательно пощекотал здешний замок. Реквизит таков, словно тут недавно ставили спектакль на исторические темы.

Появились пять тарелок закусок, которые пани Готтова подкатила на сервировочном столике с деревянными колесиками. Первая порция предназначалась пану главному врачу, вторая — Камилу, а потом остальным — в четкой иерархической последовательности. Словно по команде, все принялись ужинать. Приятного аппетита, папенька, приятного аппетита, маменька, приятного аппетита, пан инженер. Настроение — как на поминках. Из этого парника ты еще с радостью выскочишь, Мирек, попомни мои слова.

После ужина хозяйка подала пиво, красное вино, молоко, кофе, компот и пирожные. Главврач с воодушевлением вещал, расспрашивал Камила об отце, об институте, о его личных пристрастиях и, обнаружив в собеседнике полиглота, повел разговор на безукоризненном английском языке.

— Вы вполне прилично говорите, пан инженер. — После невыносимо долгой беседы на чужом языке главврач перешел наконец на чешский. — И давно вы изучаете английский?

— Четырнадцать лет, — подумав, ответил Камил.

— А сколькими языками владеете?

— Разговариваю на шести…

Главврач Готт, буркнул что-то одобрительное, поднялся и почти с укоризной взглянул на Мирека.

— Видишь, Мирослав? Видишь? Вот это называется «перспективный товарищ», — патетически произнес он.

— Папочка, так все-таки нельзя, — возразила Инка.

— Я только констатировал факт, — отрезал главврач и с каким-то удовлетворением добавил: — Этого обстоятельства не избежишь даже в обычном повседневном разговоре. По крайней мере ты видишь, насколько серьезно создавшееся положение.

Камил вдруг почувствовал ненависть к этому изысканному аскету, до неприятности уравновешенному и неуязвимому. Всемогущий бог всей округи. Преуспевающий, всеми почитаемый и жесткий человек. Бескомпромиссный, злобный и сильный характер. Наверняка сильный, если за столь короткое время сумел подмять такого парня, как Мирек. Собственно, единственного моего друга.

— Мирек — выдающийся художник, — произнес он и тут же пожалел, что не промолчал.

— Для мужчины этого мало. Плачевно мало, — презрительно ухмыльнулся главврач, извинился и величавым шагом хозяина дома удалился из столовой.

Мирек нервно помешивал ложечкой, потом вдруг отодвинул чашку с нетронутым кофе, брезгливо вытер пальцы салфеткой и поднялся:

— Я пошел вниз.

Инка удержала его за руку.

— Допей хотя бы.

— Не хочу. Пойду рисовать.

— А как же Миречек? — сверкнула глазами пани Готтова.

— У него есть мамочка! — остановила ее Инка.

Мирек ушел. Запахло ссорой. Обе женщины хмуро насупились.

Камил торопливо выпил кофе, поблагодарив, распростился и побежал следом за Миреком.

— Айда в кабак. И без разговоров! — На улице он обнял его за плечи, открыл двери и втолкнул в машину. — Мне бы за неделю тут осточертело.

Мирек только отмахнулся.

— И так он треплется всякий раз?

— По-разному. Иногда разглагольствует об оленях…

— Я бы не вынес.

— К этому не надо относиться чересчур всерьез. Тятенька охотно польстит любому дилетанту, лишь бы побудить меня к деятельности, как он сам ее представляет.

— Благодарю за откровенность.

— Это чтобы ты понял все до конца. Ты ведь собирался жить со мной два года на одной койке.

— Так ты решился? — просиял Камил.

— Во всяком случае, попробую обмозговать.

В грязно-желтых освещенных окнах пивнушки на силоновых шнурках висели полустершиеся, давно не нужные транспаранты: МУЗЫКА — ТАНЦЫ — ПЕНИЕ — ЛОТЕРЕЯ. Портьеры с оборванными петлями были черны от никотина.

— Где тут вход? — спросил Камил.

— Я здесь никогда не был.

Со двора вылез какой-то пьянчуга. Натыкаясь на стену, пьяный то и дело посылал кого-то к чертовой матери. Он показал им дорогу.

Зал гудел, как пчелиный улей. Окраска стен были скрыта завесой голубого табачного дыма. Вентилятор в углу под потолком крутился с бешеным свистом, тщетно пытаясь вогнать облака дыма в забранную решеткой вытяжную трубу. Монотонный гул иногда нарушал треск биллиардных шаров. В небольшом зальце, за бочкой пива, где когда-то утоляли жажду возчики, рыдала гармоника.

— Что господам угодно?

— Два пива, две больших рома и зельц с луком. Тоже дважды. И побольше луку, шеф, — распорядился Камил, а после холостяцкого ужина, несравненно более приятного и аппетитного, чем ветчинный рулет, предложенный в стилизованной столовой герра Готта со столика на колесиках, прямо из пивной бочки нацедил в свою посудину крепкого алкоголя, теплого, одиннадцатиградусного, утоляющего жажду пива, и прихватил батон жесткой туристской колбасы — на закуску.

Так и проживем первое время совместного изгнания. Я сам этого побаиваюсь, да не перевелись на свете дуры жены, что дерут нос перед бескорыстными подругами своих мужей.

После краткой бешеной езды, совершенной без всякого страха, потому что вероятность того, что в этом забытом богом углу их заставят дунуть в баллон, равнялась одной миллионной, Камил остановился перед домом с желтыми прямоугольниками уже освещенных окон.

— Что-то вы быстро, — удивилась Инка, оторвав взгляд от раскрытой книжки и взглянув на большие часы с боем. — В солдатах вы были куда выносливее — разумеется, если тогда говорили правду.

— Мы несем с собой благословение божье. — Мирек брякнул сумкой с бутылками. — Втроем пить веселее. Жалко, ты не умеешь играть в «мариаш». А теперь, мать быстро ставь стаканчики, кусочки льда и маринованные огурчики.

Инка, ни словом не возразив, даже с улыбкой, пошла исполнять Мирековы приказы.

Да, задача не из легких, задумался Камил. Если бы она держала сторону Готтова клана, Мирека проще было бы соблазнить. Но и так не все потеряно. Поднять чашу и начать мощную артподготовку. Подставить Миреку зеркало, сколь угодно кривое, оно воспроизведет перед ним широченный большак, ведущий к Пршибраму.

Похмелье. Воздух в комнате тяжелый, хоть топор вешай.

Тяжелы утра пьяниц… И что это со мною? К чему такое вот пробужденье? И как долго это еще продлится, когда угрызения совести отступятся от меня сами, без помощи алкоголя? И чего это я вчера набрехал?

Камил еле поднялся и, минуя коридор, ощупью добрался до ванной комнаты. На этот раз струя холодной воды не помогла. Скорее наоборот. Мозг будто бы съежился и с ощутимой болью бился о черепную коробку Жгучая боль при вдохе, обжигая гортань, проникала в легкие.

Ну к чему я так страшно курил и надрался? Вышел на кратчайший путь к дебильности.

Выдавив немножко зубной пасты, он вымыл и прополоскал рот водой. Желудок взбунтовался, но отвратительный привкус пропал. И чего я тут вчера откалывал? Какое-то одно зыбкое воспоминание о вчерашнем: Мирек клянется, стискивая сильными руками воображаемый отбойный молоток.

Не успел он одеться, как в комнату вошла Инка. Отдохнувшая, причесанная и на первый взгляд настроенная очень воинственно.

— Ну как спалось, Камил? — спросила она без тени недоброжелательства.

Камил смущенно ухмыльнулся. Как он спал — этого он на самом деле представить себе не мог. Вчерашнюю ночь заволокло непроницаемым туманом. Ощущение было прескверное.

— Жарко… Я сплю при открытых окнах…

— Ну что же, в другой раз… Там рядом приготовлен первый завтрак. Со вторым я уж не стану к тебе приставать.

— Мерси. Неохота.

— Не удивительно. Нализался как сапожник.

Теперь в ее жестах и словах проглянули осуждение и укор.

— Извини, если я вчера наплел глупостей. Перебрал, понимаешь…

— Чего же тут извиняться? Ты упивался собственными речами, потерял над собой контроль. Обошелся без предрассудков, а неподдельная искренность всегда многое объясняет…

— И?

— И хотя непременно желал разнести вдребезги моего отца, ты был вполне безвредный парнишка. Но я не предполагала, что ты такое барахло. У себя в доме не можешь порядок навести, а впутываешь в дрязги лучшего своего приятеля.

Камил уронил голову. Ему было невероятно стыдно.

— Спасибо за все, — проговорил он, — обуюсь — и сразу же смоюсь.

— Но наши пригласили тебя на обед. Им было бы неприятно, если бы ты вдруг уехал. Да и мне тоже. С удовольствием поглядела бы, как ты моим отцом разнесешь нашу столовую, а люстру с оленьими рогами всадишь ему в задницу. Ты похвалялся, будто он начнет мерцать, как поливочная машина. Так ты приступишь к действиям или продолжишь свою остроумную беседу? Если ты говоришь и по-испански, пусти свои знания в ход, у нас на обед «испанские птички».

Камил криво улыбнулся.

— Здорово я тебе досадил.

— Да нет. Скорее, ты мне больше неинтересен.

Она еще некоторое время глядела на него, выжидая, соболезнующе покачала головой и повернулась, чтобы уйти.

— Ты все-таки позавтракай, авантюрист.

Закрыв глаза, Камил размышлял, как ему поступить. Дальнейшее пребывание в этом дворянском гнезде было невыносимо. Последнее прибежище было потеряно. Страшные дни. Как перед казнью. Половина из них, слава богу, уже позади…

Он поднялся, в прихожей надел башмаки и выбрался на улицу. После вчерашнего ливня небо словно вымыли. Солнечные лучи обжигали лицо.

Мирек повернулся от мольберта, установленного посреди густого газона перед домом, и поднял тощую руку с кистью, похожую на антенну.

— Ну наконец, а то я уж заподозрил, не клиническая ли это смерть. И как погляжу, до нее недалеко…

— Скверно…

— Теперь-то все позади…

— Скверно из-за тебя…

— Брось трепаться…

— Это ты вчера натрепался.

— Ты и пить не умеешь, и в людях не разбираешься.

— Я тебе больше скажу. Даже тебя не понимаю. Больше ни минуты здесь не останусь. Еду, адье.

— Обидятся. — Мирек указал кистью на окна герра Готта.

— Ты же знаешь, что к ним я больше ни ногой… А ты… решился?

— Я тебе потом дам знать.

— Значит, остаешься… Не смею на тебя сердиться. Наверняка вы с Инкой сошлись на том, что я — куча дерьма. Неудачник, потерпевший крушение, любой ценой хотел перетянуть компаньона на свой пустынный остров. Факт, тут тебе лучше. Немножко терпения — и за это привезут обед на тележечке. Только не забудь, что можно сдохнуть с голоду и у стола, заполненного жратвой.

— Всего, Камил, — проговорил Мирек и повернулся к начатому полотну.

Красноречивый жест. «Прощай — и платочек. Это было прекрасно, но этого было довольно».

— Счастливо оставаться, Мира. В углу намалюй солнышко блинком. Это называется импрессионизм.

— Если поедешь мимо — загляни. Буду рад, — сказал Мирек, уже не отрываясь от полотна.

— Я пришлю тебе из Пршибрама любовную открыточку.

— Оболью ее крокодильими слезами…

— Очень меня тем порадуешь.

— Да никуда ты не поедешь…

— По-твоему, я дерьмак?

— По-моему, ты все-таки не свинья.

— Мерси, Мира.

— Не за что. Ты бы мне то же самое сказал, если бы у меня была дурная башка. Да смотри не сорвись где еще. Ведь пить придется.

— Постараюсь.

Сознавал свою тупость, с ощущением невероятной пустоты и усталости, неприятного смятения, оставшегося после странного прощания с Миреком, Камил осторожно проехал по огромному парку, окружавшему замок, выплыл на своем корабле за пределы санатория и свернул к Би́лине.

Он ехал медленно, не спеша. В ветровое стекло било майское солнце. Через открытое окно долетал чмокающий шуршащий шум асфальта. Справа от шоссе блеснула зеркальная гладь Вшехлапской плотины. Когда-то я купался во Влтаве уже в начале апреля, подумал он, свернул на узенькую тропку, ведущую к плотине, и вскоре остановился на травянистом склоне.

Кроме двух рыбацких лодок с полдюжиной заброшенных серебристых удочек, никто и ничто не нарушало божественного покоя голубовато-серой, отливающей сталью водной глади. И время, и движение словно остановились. Рыбаки на лодках сидели оцепенелые, будто статуи. Камыши, выросшие на отмели у самого устья речушки, даже не колыхались. На противоположном невысоком валу бетонной дамбы сотнями маленьких солнц сверкали мелкие чешуйки слюды.

Камил разделся и, не раздумывая, прыгнул в воду. Будто попав в поток электричества, он на мгновение окоченел, позволил обжигающему разряду пронзить все тело, стиснул зубы и сильными взмахами попытался разогнать бросающий в дрожь холод. Доплыв до бетонированного, залитого солнцем берега, он коснулся ладонью шершавой разогретой поверхности дамбы, поколебался, не стоит ли вылезти и возвратиться к машине по берегу — после непрерывных ливней вода была ледяная, — но потом, резко оттолкнувшись ногами от наклонного вала, быстрыми саженками поплыл обратно.

Запыхавшись, он вышел на берег, пробежался по шелковистой траве и докрасна растер покалывающую иголками кожу куском старой простыни, пока еще не затертой в машине. Сложив простыню, он подложил ее под голову и подставил тело беспощадным лучам полуденного солнца.

Мягкая трава приятно холодила спину. Камил глубоко дышал, разгоняя напряжение, и, прикрыв глаза, смотрел в синее небо. Пятница. Еще две бесконечные ночи до казни. Две беспросветные ночи, прежде чем приблизятся скрипучие шаги и загремит ключ в дверях. Еще две ночи и — конец. Одиночество. Как и где жить потом? Вообще, что такое человек? Только ли машина? Огромное количество солнечного света поглощает каждый квадратный сантиметр моего тела, а оно все-таки остается слабым и немощным. «По-моему, ты все-таки не свинья…» Так высказался Мира. А он мировой парень. Две ночи, прежде чем загремит ключ в дверях. Но я уже не хочу сидеть в одиночке, наедине с самим собой. Не хочу. Хватит с меня всяческих бегств. Вернуться, в сущности, легко и просто. Принять наказание, каким бы оно ни было. Самоубийство — та же трусость.

Освежившись и внутренне окрепнув от внезапно принятого решения, Камил со скоростью сто двадцать километров в час домчался до Обрниц и на перекрестке повернул к своему микрорайону.

За закрытыми окнами недвижно сомкнулись занавеси. Балкон был тоже пуст и заперт. С бьющимся сердцем Камил сунул ключ в замок, его пришлось повернуть дважды, прежде чем дверь открылась и он смог войти в пустую квартиру.

Всегда, когда я на что-нибудь решаюсь, ты убиваешь меня, Здена…

В растерянности ходил он по комнатам: вот здесь я думал устроить кабинет, а тут — нашу спальню, детскую и просторную гостиную, — но нигде не обнаруживал ни следов их присутствия, ни оставленной записки. По вещам в гардеробе нельзя было установить, куда она отправилась, он только понял, что она не уехала. В отчаянии он закурил сигарету, но после первой же затяжки закашлялся от резкой боли в легких и яростно отбросил эту ядовитую отраву в эмалированную раковину.

Тишина пустой квартиры удручала, углубляя ощущение одиночества и рождая множество неприятных вопросов. Камил включил проигрыватель, в задумчивости разглядывая тщательно подобранные пластинки.

Во внешнем виде стенки что-то переменилось. На виду стояла шкатулка с фотографиями. Груда блестящих, отлакированных воспоминаний. Остановленное время. Он забыл про музыку. Усевшись в кресло, Камил открыл шкатулку.

Семнадцатилетняя Здена в белой шубке перед заснеженными статуями на Карловом мосту. Красавица девятнадцатилетняя Здена на фотографии окончивших гимназию. Здена — студентка первого курса медицинского факультета.

Тогда мы познакомились. Был последний день февраля, бал у химиков, и я задыхался от тоски и сожаления, что такой девушки мне не заполучить никогда. Она точно соответствовала тому типу женщин, которые мне нравились до умопомрачения, но они всегда мною пренебрегали. Высокая и стройная, с длинными волосами, решительная и в то же время хрупкая и нежная… Она была слишком хороша и совершенна, чтобы я хоть на секунду поверил, что когда-нибудь она будет моей… Я не мог представить себе, что у таких прекрасных женщин вообще бывает сердце, что они могут принадлежать кому-то одному, и тем не менее не прошло и месяца, а наша привязанность переросла в любовь, такую огромную и неожиданную, что совершенно лишила меня рассудка, а заодно и стипендии отличника. Жизнь в Праге, до тех пор несколько строгая и аскетическая, хотя денег, вообще говоря, хватало, вдруг сделалась небывало насыщенной и смела рубежи и границы, которыми я себя трусливо окружал, ограничивая свои фантазии. Диплом инженера я получил уже только потому, что здорово повезло…

Здена в длинном платье на моей защите, где она познакомилась с моими родителями, а вот мы вдвоем на очередном торжестве по тому же поводу где-то в зале снятого ресторана, а тут мы — на каникулах на Орлике и в Татрах… Как же долга и нереальна эта наша доныне существовавшая совместная жизнь!

А вот перевязанная шелковой лентой огромная пачка свадебных фотографий.

Я женился на прекраснейшей из женщин, какую когда-либо видел Литвинов, и на свадьбу, в клуб, собралось свыше восьмидесяти приглашенных во главе с директором химзавода и председателем Национального комитета. На фотографиях, сделанных там же, Здена улыбается, прекрасное лицо без тени недоверия, строптивости или неприязни, от нее, скорее, веет гордостью и достоинством: мой муж — сын заместителя директора Цоуфала, он стремительно, как ракета, стартовал в жизнь и точно знает, чего добивается.

Фотография времени свадебного путешествия и отпуска, проведенного по путевке завода в Болгарии. Высокая стройная Здена, волосы развеваются на соленом ветру, она прекрасна и лучезарна, как само солнце, и я, всегда на шаг позади, всегда немножко в тени ее красоты… Именно поэтому я и стал ревновать ее. И эту обворожительную женщину с золотистым загаром я хочу оставить… Эта женщина от меня ушла…

А вот несколько фотографий Здены беременной, гордой и радостной, ожидающей ребенка, будущей матери, всеми оберегаемой и охраняемой; а тут — снимок подвернувшегося под руку фотографа, он сделан с тротуара у окон родильного дома. Я повис на оконной раме, а Здена с Дитункой за стеклом на широком подоконнике — чистейший символ любви. Тогда у нее слезы выступили на глазах, и это были слезы счастья. С тех пор на наших снимках неизменно присутствует Дитунка.

Камил, вконец подавленный, положил голову на блестящие липкие фотографии и прикрыл веки. Отчего же все должно было пойти по-другому? Почему эта хроника воспоминаний, такая коротенькая и трогательная, должна остаться незавершенной? Почему я сижу здесь один? Всеми покинутый и все покинувший. Проклятые реминисценции… После короткого, но укрепившего его сна, подобного обмороку, Камил, прищурившись, взглянул на часы. Половина седьмого. Должны бы уж появиться. Дитунку пора кормить. Он открыл холодильник. Там стояла миска итальянского салата и рубленое мясо из гастронома, крепкие напитки и батарея пивных бутылок, целый арсенал спиртного для запланированного и несостоявшегося новоселья. Он чего-то пожевал и выпил бутылку холодного пива.

Семь часов. Второй день Здена не ночует дома. Второй день не возвращается сюда, тем самым сообщая ему свое однозначное решение. Конец. Все рухнуло. Значит, я один. Сегодня вечером в «Гневине» играет мой бывший ансамбль. Превосходный способ пережить бесконечную ночь. И сколько же ночей придется пережить таким образом?

Откупорив бутылку «Котнари», Камил налил себе стакан превосходного вина. До Моста доеду автобусом или доберусь пешком. А что, если они все-таки придут? Он еще раз наполнил стакан и включил телевизор, о котором давно и думать забыл.

Бутылка была уже почти пуста. В последнее время я что-то здорово поддаю, пришло ему в голову, но он тут же с удовлетворением отметил, что угрызений совести поубавилось. В «Гневине» играют до утра, так что можно еще хлебнуть рому. Чтобы победить отчаяние и тоску, разумных средств не выбирают.

На экране телевизора двое полицейских зверски убили какого-то Джонса, негра, торговца гробами; Камил переключил на другую программу — остроумный и веселый концерт какого-то солиста. Приготовив себе кофе, Камил повернул ручку телевизора, превратил популярного певца в плохого мима и подсел к письменному столу.

История человека, который мечтал стать великим и ради этого разбил семью. Ради денег и карьеры расстался с красавицей женой и чудесной дочкой, хотя думал, что он их любит. Годы спустя, уже действительно став Великим, он решил изменить решение суда. Терпеливо и бескорыстно пытался убедить свою доченьку в том, что только он может быть ей порукой, он, честный, уравновешенный, могущественный и благородный, но девчушка не заметила его усилий, из нее выросла бесчувственная диктаторша, и она по-детски жестоко растоптала его.

Камил перечитал рассказ, вынул листок из машинки и швырнул на стол.

Наверное, они решили переночевать где-то в другом месте. Что же они предпочли родному дому, где я мог бы их найти? Скорее всего, у наших или у Разловых… Страшно подумать, что я отыщу их в квартире доктора Крауса.

Он тянул прямо из горла́, нестерпимая боль вернула ему былую решимость: ведь я был изгнан, меня не ждали, я тут просто-напросто лишний, сверхнормативный, так сказать, списанный и нежелательный… Тут Камил поднялся, собравшись уйти, но голова у него закружилась, желудок взбунтовался, он рухнул в кресло, в оцепенении уставившись на расплывчатый, отливающий голубым экран.

Завтра последний день прозябания и потом — наконец-то! — желанная и страстно ожидаемая казнь.

Побрившись и вымывшись, посвежев после долгого сна, переодевшись, то есть став совершенно иным человеком, Камил, наверное, уже в десятый раз за это время в нетерпеливом ожидании выглядывал на балкон. Внизу играли дети, сидели незнакомые люди, пока все еще только соседи, весь квартал вылез погреться на майское солнышко, а две женщины, которых он без устали высматривал, все не появлялись.

Подготовка к казни и изгнанию должна быть проведена основательно, подумал он, изверившись, что они придут. Положил на заднее сиденье стеганое одеяло, шерстяной плед и подушку, оставшиеся в холодильнике бутыли, проигрыватель, два динамика и несколько пластинок. Наверное, лучше уж не возвращаться больше, я растеряю остатки храбрости, пришло ему на ум, поэтому он захватил еще два костюма и белье, в чемодан уложил книги, записные книжки, пачки писчей бумаги и пишущую машинку, неотъемлемую часть своего мира. Об остальном договорюсь по телефону. Приеду так, чтобы не застать их дома.

Стоя посредине комнаты, Камил оглядел все, что оставлял здесь, и его охватила печаль, сожаление и боль разлуки, желание еще раз откупорить бутылку и напиться, безвольно уснуть и трусливо ждать, пока вернутся эти женщины — ведь когда-то они должны сюда вернуться, — попросить об отсрочке приговора, дать испытательный срок, быть принятым из милости или же выслушать окончательное решение, чтобы все стало ясно… Но разве не все еще сказано? Мир по праву принадлежит сильным, мужественным, решительным и несентиментальным. В сотне километров отсюда меня ожидает новая жизнь…

Внезапно зазвонил телефон. Словно примерзнув к месту, Камил слушал настойчивое прозванивание. Кто-то набрал этот номер… Наверное, Здена. Или наши? Или просто ошибся кто? Он медленно подступал к аппарату. Если он еще три раза звякнет, я подниму трубку.

На противоположном конце провода молчали, слышалось только прерывистое дыхание.

— Камил!

Он узнал укоряющий голос отца, но не ответил.

— Камил! — прозвучало уже настойчивее, так, что у него мурашки побежали по спине, но Камил только всхлипнул (нет, это не слезы, мне хотелось бы теперь признаться тебе, отец, как низко я пал, что я брошен, потерян и одинок, что я люблю и отвергаю мысли об этом, это я бегу и мне нестерпимо страшно), повесил трубку и, преследуемый повторными звонками, плотно сжав губы, вышел из дому.

Открыв дверцы машины, он сел на руль. В чемодане и на заднем сиденье — весь мой мир. С запасом горючего, будто для межконтинентальной ракеты, я могу стартовать в Обрницах, а утром пристать где-нибудь в Братиславе. Я волен, я изгой. Мне уже ничего не страшно.

Бросив взгляд на окна своей квартиры, которую он с таким нетерпением ждал два года, ради которой столько ссорился, а пять дней назад навеки покинул, он включил скорость и окончательно разлучился со всем.

Знакомая дорога снова замелькала перед Камилом, и снова его охватила странная тоска и тревога. Ему было знакомо это чувство. Такую же тоску он испытал три года назад, когда на главном вокзале прощался со Зденой, уезжая на военную службу. Недалеко. Всего сто километров поездом. Но такие отъезды измеряются не километрами. Такие отъезды измеряются месяцами, бесконечными одинокими ночами, часами раздумий и воспоминаний. Он знал эту тоску, но и умел обороняться от нее. Всегда должен быть превосходно разработанный план. Ни секунды, проведенной в бездеятельности. Он досконально изучил это состояние и старался взвесить, предпочтительнее ли сегодняшняя ситуация, чем та, во время отъезда с главного вокзала. Тогда он не смел позволить себе забвения, поскольку было куда возвращаться. Сегодня он тоже уехал, но теперь у него не было даже призрачной надежды вернуться назад.

Садовая калитка была заперта, а окна особняка занавешены плотной темной шторой. Пронзительное дребезжание звонка пронеслось по всему дому, но нигде не раздалось ни шороха. Значит, Петр уехал, подумал Камил. Значит, шестнадцать тысяч ухнули. Собственно, я не очень-то и рассчитывал на них. Это было строптивое упрямство, потребность наказать прощелыгу-спекулянта.

Погода с утра стояла великолепная, и не хотелось зря терять время. Наверное, лучше поехать выкупаться в одном из трех литвиновских водоемов, а потом погреться на солнышке. Проклятущая пустота. Камил завел мотор и направился к Чешскому Иржетину.

На бетонной площадке перед дачей, поблескивая, стояло в ряд несколько машин. Со знаками Великобритании, Германии, «форд» Петра и «симка» с номером города Моста. Изнутри слышался хохот и смесь чешских, немецких и английских слов. Вавилон.

Закурив, Камил неторопливо повернул к террасе. Солнце ярко освещало ослепительно желтую штукатурку, и она сверкала, будто усеянная драгоценными каменьями. Буки на противоположном склоне сочно зеленели. Высокая трава под порывами легкого ветра волновалась, как то море. Весна здесь, в горах, всегда запаздывала, но была тем великолепнее.

Голоса, доносившиеся из комнат дачи, усилились и стали отчетливы. Ночь, любовь, деньги, свобода, наряды, ласки. Сводничество. Любовь за несколько марок. Камил поднялся по лестнице и носом к носу столкнулся с возбужденным Петром.

— Привет, Камил. Тебя нам тут недоставало… — пьяно забормотал Петр, пытаясь обнять гостя рукой, в которой держал полупустую хрустальную рюмку. — Большие торжества, — заговорщически прошептал он. — Первые клиенты, но, скажу тебе, экстракласс. Пройдем, мы отлично повеселимся.

— Достал деньги? — грубо оборвал его Камил, потому что отвращение, которое вызвали в нем назойливые приставания пьяного Петра, снова подтолкнуло наказать его.

Петр благосклонно улыбнулся.

— Сколько ты просишь? Пятнадцать? Двадцать? Если проведешь отопление, дам на лапу тридцать. Да что там тридцать, охотно выложу все сорок!

— Я подумаю, — обрезал его Камил и затолкал податливого Петра в комнату.

За столами в холле развалясь сидели несколько пижонов и четыре принаряженные девицы, на подносах стояла уйма бутылок и рюмок, горы жареного миндаля в хрустальных вазах, и среди всего этого — то ли в роли хозяйки, то ли служанки — порхала Регина. Бросив на Камила уничижительный взгляд, она презрительно улыбнулась и с гордо поднятой головой удалилась в столовую.

Зайдя в кабинет, Петр выдвинул ящик письменного стола и без звука выложил перед Камилом пачку банкнот. Камил заколебался. Этот негодяй, собственно, обеспечивает себе безнаказанность. Подачкой покупает мое молчание. И откуда он их берет? Неиссякаемым потоком деньги текут в ящики его массивного стола… Перегнув пачку пополам, Камил засунул деньги в карман. В конце концов, это можно расценить и как подарок. Получен без свидетелей и без доказательств.

— Сойдет? — спросил Петр.

— Ничего.

— А об отоплении договоримся?

— Когда мне понадобятся твои паршивые гроши, я тебе звякну! — бросил Камил, озлясь, что он не в состоянии швырнуть эти сотенные и отказаться от них, а избранная им форма наказания не произвела на Петра заметного впечатления; он хлопнул дверью. Собственно, я такая же свинья, как и он…

Сидевшие в зале образовали тесный кружок. Казалось, что они и впрямь очень веселы. Все были вдрызг пьяны и не признавали никаких запретов. Эсперанто гнусности, мелькнуло у Камила; подойдя к Регине, занятой приготовлением желто-каштанового грога — от нее так и разило ромом, — он с ненавистью хлестнул ее словами:

— Впервые вижу бабу в роли евнуха!

Он расквитался с ней за тот презрительный взгляд, которым она окинула его вместо приветствия, и через холл прошел на террасу. Сеансы любви в верхних покоях с лихвой возместят Петру все, что он вынужден был мне вернуть.

Не в силах унять беспокойства, Камил серпантином спускался вниз, в долину. Куда-нибудь. Собственно, никуда. Какими же возможностями бегства и взлета ты располагаешь, Камил Цоуфал? С опустошенным наполовину баком четвертый день беспомощно и глупо мечешься ты между Литвиновом, Теплицами и Мостом, по рукам и ногам связанный, полный непостижимого и безумного упования, что за тебя все решит некая фатальная сила, не воплощенная ни в одну конкретную форму.

Роскошный, надменный майский день. Неизменно серый Литвинов сказочно сверкает под солнечными лучами, как будто наивная картинка из альбома с разноцветными фотографиями. По тротуарам расхаживают, тесно прижавшись друг к дружке, влюбленные, на трамвайной остановке целуется парочка.

Это я утратил. Раз и навсегда. Куда же подевалось наше чувство, наша любовь, ведь она на самом деле была, пока из-за какой-то нелепости не обратилась в страх, любовь, от которой перехватывало дыхание… Возвращаться назад нет мочи. Да и некуда возвращаться. Поселюсь один в какой-никакой пршибрамской общаге, бог весть с кем, потому что инженером в шахте меня не поставят, значит, с каким-нибудь бедолагой вроде меня, он будет растапливать печь моими книгами, а пластинки приколотит к стене вместо украшений. Надеяться, что Мира позвонит и скажет, что едет со мной, — пустое дело…

Перед виадуком за Литвиновским вокзалом Камил остановился и вышел из машины. Солнце слепило, пришлось прищуриваться. Ну что ж, прощай, любимый город. Не нужно бы уж сюда больше возвращаться. Никогда. Мужчина должен уметь уходить, хоть это и нелегко. Здесь я провел двадцать семь лет. Целую жизнь. Жил тут, витая где-то в облаках. И основательно узнал тебя. Оба дома, где мне довелось жить, высоко подымаются в небо, выделяясь на фоне твоего скромного мягкого овала. Окна обоих домов отсюда прекрасно видны, отчетливо различимы.

Взглянув на удивительно ясный горизонт, будто затянутый голубым балдахином, на вершины Крушных гор, с трех сторон окружающих город, на облитые солнцем макушки елей, покрывающих могучие холмы густой зеленью, Камил затаил дыхание. Нет, сегодняшний день никак не годился для прощания! Ну отчего не льет дождь?! Отчего этот нелепо прекрасный, мучительно напоминающий о счастье вид не затянет легендарной смрадной мглою?! Четвертый день подряд я шляюсь туда-сюда и повсюду наталкиваюсь на самого себя. Четвертый день. Могли бы уж и похоронить!

Камил глубоко вдохнул пряный весенний воздух, с трудом отвел взгляд от переменчивой панорамы, сел в машину и резко дал газ. Бешено пролетел мимо химзавода, на три километра растянувшегося вдоль шоссе, мимо величественного административного здания, где завтра его будут судить и где вынесут приговор, где отец передаст ему пробитый билет, выдворяя навсегда; наконец бетонная ограда, которой окружено предприятие с левой стороны, кончилась. Камил повернул зеркальце и больше не оглядывался назад.

В Мосте он сперва заехал в отель «Прага», расположенный на старинной площади, наполовину уже разоренной строительными работами. Через несколько лет здесь будет огромный угольный карьер. Пройдет несколько лет — и сердце и неизбывная печаль превратятся в пустыню. Он заказал себе ужин, выбрав в меню самое лучшее, потому что карман его отягощали двадцать тысячных купюр — основательный фундамент будущего, — спокойно поел, распрощался и наконец отправился в «Гневин», бесповоротно убив в себе червяка укоров, сомнений и сокрушающих воспоминаний.

Чувствуя после сытной еды мучительную жажду, Камил поставил машину, в которой возил обломки своего прежнего мира, перед архитектонически чудовищным зданием ночного бара. Заходящее солнце перестало посылать изнуряющие лучи; Камил, одернув безупречно сшитый пиджак, решительно ступил на широкую лестницу.

В фойе с притворным добродушием приветствовал гардеробщицу, метрдотеля и всегда заспанного билетера, перекинулся с ними несколькими ничего не значащими фразочками и без билета, поскольку в их сознании он все еще был зафиксирован как часть инвентаря, вошел в переполненный зал.

На эстраде уже в нетерпении восседал импресарио Пешл (в его подчинении четыре ансамбля, и от них семь тысяч чистого дохода ежемесячно), трубка саксофона висит на губах, будто язык запыхавшегося сенбернара, толстый перестарок (таскается по трактирам двенадцатый год, вот бы познакомиться с его супругой), за роялем скучал недомерок в форменном пиджаке, Михал, Радек и гитарист уже сидели наготове, ожидая знака начать. Камил взглянул на часы — было без пяти минут восемь — и не сдержал улыбки. С таким составом Пешлу, как видно, беспокоиться о пунктуальности не приходится.

Все места за столиками были заняты, и Камил решил провести эту ночь в баре.

— Пять перстов английского, — фамильярно обратился он к Марии, прелестной супруге метрдотеля, которая была на тридцать лет моложе своего повелителя, чокнулся с ней и попробовал на вкус приятный пунш. Он на самом деле лучше бесцветных дистиллятов. Пунш пошел по резьбе, и после второй рюмки Камил обрел уверенность.

Оркестр выпустил отработанную серию: номер первый, пятый, девятый. Повернувшись на стульчике, Камил принялся изучать девичьи лица. Приведем в исполнение первый пункт плана сегодняшней ночи, подумал он. Приятную, мало-мальски приличную девицу, не слишком неуклюжую, потому что ночь сегодня будет безумно длинной, пригласить танцевать. И Камил, знаток здешних нравов, наконец остановил свой выбор на девушке, которую он не замечал здесь раньше (тем самым с наибольшей степенью вероятности гарантировалась минимальная ее порядочность), и тут же поклонился ей, приглашая на танец.

— Но мы первыми войдем в круг. — Девушка пожала плечами.

— В вашем случае так и следует поступать.

— Вы думаете?

— Безусловно.

Девушка снова пожала плечами, на сей раз смиряясь. Камил вывел ее на еще пустынную паркетную площадку для танцев, смерив уничижительным взглядом обалдевшего Пешла.

Мне с вас причитается, господа, потому что безлюдная танцплощадка музыкантам не подмога, но я не провокатор. Я не из-за вас сегодня вышел подметки трепать.

Доиграли последнее сочинение из серии — не подозревая ни о чем, дилетант Пешл дал им номера трех самых вдохновенных бетховенских симфоний, — и Камил повел уже запыхавшуюся Марту выпить рюмочку пунша. Как легко здесь забывается обо всем… Наверное, так же легко будет и в Пршибраме, хотя там, конечно, скажется диспропорция: приличных незамужних девушек мало, а хищников-мужчин разного возраста с пачками банкнот в портмоне — полно; кроме того, там не будет сознания преимущества, что в «моем» кабаке меня все знают.

Когда заиграли вторую серию, он не пошел танцевать, а хлебнул еще рюмочку пунша, для храбрости — Марте напиток тоже понравился, — и, только когда запустили третью серию: шестнадцатый, девятнадцатый и двадцатый, три весьма суггестивных, впечатляющих вальса, — он снова повел ее на танцевальную площадку. Там уже негде было повернуться. Камил отвел даму в коридорчик, под огромные окна, подальше от ушей и взглядов любопытствующих, и принялся за реализацию второго пункта своего плана.

— Я страшно люблю эти медленные танцы. Это парадоксально, но они мне кажутся… огненными.

— Огненными? На меня никак не действуют. Может, когда-нибудь и подействуют, но теперь — нет. Я заледенела вся.

Камил, подивившись, нахмурился.

— Не может быть… Нельзя ли узнать, когда они подействуют?

Марта наклонила голову и прищурила глазки. На него пахнуло знакомым тонким ароматом духов «Рафинесс». Именно это слово написано на флакончике, оставшемся в обрницкой ванной. Воспоминание хлестнуло по сердцу, как удар хлыстом.

— Так когда же? — нетерпеливо переспросил он.

— Скорее всего, через недельку.

У тебя всегда должен быть превосходно разработанный план. Ни секунды, проведенной в бездеятельности. Только таким образом можно разогнать эту окаянную тоску.

— Я надеюсь, это не по причине такой банальности, как, скажем, несчастная любовь?..

— К сожалению. Смешно, да?.. Собственно, я — обманутая женщина… Но я отомщу. Систематически буду мстить. Всем мужикам. Буду их… изничтожать.

— В таком случае я мечтаю быть изничтоженным. Тотально.

— Безрассудство. Ты, наверное, считаешь, что это приятно, — нехотя ответила она.

— Не издевайся. Не люблю, когда женщины надо мной насмехаются.

— Я не смеюсь, только испытываю.

— А результат?

— Слишком рано делать выводы после скороспелого знакомства. Ты не находишь?

Он промолчал. Подумал только, что, наверное, выбор его не чересчур удачен. Однако нужно было придерживаться плена. Поэтому после перерыва он нашел местечко за стойкой, выпил еще одну порцию пунша, продвинувшую решимость в более высокую энергетическую сферу, следующая рюмка наполнила плотину чувств чуть ли не до краев, и при первых звуках шлягера «Сильвия», который в этом кабаке сделал знаменитым именно он, снова ухватил Марту за талию.

— Я подумал о риске, но желание быть изничтоженным меня не оставило.

Наконец она рассмеялась.

— Но не сегодня. Я сегодня обещала Тане остаться у нее на ночь, а обещания нужно выполнять. А потом, я все еще заморожена.

— Это окончательно?

— По-моему, временно. Собственно, жду, когда разморожусь…

— Я сам хотел бы тебя разморозить. Или у меня нет никаких шансов?

— Скорее, удобного случая?

Три минуты темпераментного дурацкого шейка, и он снова стиснул ее в объятиях.

— У меня внизу машина. Вроде комнатки два на три метра.

Она разочарованно вздохнула.

— И ты считаешь это удобным случаем? На задних сиденьях? Как глупую девчонку, едущую автостопом?

— Я сказал «комнатка».

— А о чем бы ты стал со мной говорить целую минуту, пока опускал сиденье?

Он внимательно взглянул на нее. Она нахмурилась.

— Ты права, это было глупое предложение.

Фортепьянная трель завершила серию. Марта поглядела на свой стол и виновато улыбнулась.

— Я пойду посижу со своими приятелями.

Он тоже посмотрел в ту сторону. Нарядная девица в светлом парике — очевидно, уже упомянутая Таня, — два вызывающего вида молодчика и одна бутылка вина на всех. Один из двух парнишек, несомненно, претендует на Марту, подумал Камил. А жалко. Она здесь нечаянно. Умненькая девочка.

— Понятно. А не схлопочешь выволочку?

— Ну что ты…

— Я тебя подожду.

Она не ответила.

Музыканты отложили свои инструменты. Камил подвел Марту к ее столику, окинул кавалеров высокомерным взглядом, ничего особенного, скорее назойливые оводы, чем целеустремленные претенденты, и, успокоившись, подошел к эстраде.

— Господин капельмейстер, с вас причитается…

— Конечно, само собой, получишь за двенадцать вечеров, — кивнул Пешл в знак согласия, вынул большой ободранный кошель и пересчитал купюры. — Это составит двенадцать сотенок и еще в придачу шестьдесят семь двадцать за трамвай. — Пешл отсчитал их мелочью.

Камил быстро взглянул на Пешла. Мелочь мог бы оставить себе, дрянь капельдинерская.

— Если уж вы такой аккуратист, сыграйте мне после перерыва «Гитары» и «Стихи, писанные на воде». Это вроде процентов.

Радек, который до сих пор безучастно выравнивал пачки нот, похлопал Камила по плечу.

— Нас целых пятеро, фраер.

Повернувшись, Камил поглядел ему в глаза.

— Это правило тебе хорошо известно, не так ли? — невозмутимо добавил Радек и сунул трубу в футляр. — Ты постарался сделать его популярным…

— Пожалуйста, — сказал Камил, вынул сто крон и кивнул в сторону бара. — Я вижу, у вас нынче не слишком бойко…

В баре он заказал пять порций водки, а для себя — пунш. Радек взял рюмку, понюхал и с отвращением отвернулся.

— Ты не тепленький ли уже, приятель? Мне все едино, но хлестать такую блевотину недостойно нормального мужчины.

— Кретин, — презрительно фыркнул Камил, попросил для себя еще одну водку и в исступлении стиснул тяжелый стакан. Противная тварь. Никогда не знаешь, как себя вести. Я мог бы съездить ему по зубам, когда еще был у кормила. Печален удел падших королей. Для поверженного властелина тропа, ведущая к эшафоту, позорнее самого конца. — Будь я на твоем месте, я нарисовал бы в своем дневничке тройку и восьмерку, ты это заслужил, — ледяным тоном проговорил он, опрокинул в себя стопку водки и рюмку пунша и, пошатываясь, отошел от стойки.

— Я заказал следующую серию. — Он сделал над Мартой покровительственный и величавый жест, издевательски склонился над обиженно хмурившимися молодцами и сразу же после барабанного боя, возвещающего вступление к шлягеру, поволок Марту на паркет.

Полились звуки танго — наверное, единственного из Пешлова репертуара, которое он любил исполнять; прижав Марту к себе, Камил дышал ей в волосы винным перегаром.

— Ты что? — удивленно спросила она.

— Ничего. Просто любуюсь твоей фигурой. Фантастика. Наверняка занимаешься спортом, а?

— В последний раз бегала на стадионе лет пять назад.

— Значит, соблюдаешь диету. Яички кушаешь?

— И не думала. Ты бы меня не прокормил.

— Ну, значит, остается страсть…

— Да что ты придумываешь, скажи на милость? — Марта покачала головой.

— Ничего я не придумываю! Ты роскошная женщина!

— Нечего сразу же ревновать. У тебя, наверное, комплекс неполноценности…

— Ты меня любишь, скажи?

— Я ничего подобного не говорила…

— Тогда зачем танцуешь?

— А мне весело.

— Тогда обещай, что я отвезу тебя домой. Но не забудь, что обещания нужно выполнять…

— Сегодня я пойду к Тане, — наотрез отказалась Марта.

— А я поеду за вами и по дороге тебя умыкну.

— И не думай, этого тебе в жизни не удастся. Я хорошо бегаю.

— Догоню. Как зайца. Освещу фарами, а потом сшибу с ног…

— А что бы ты со мной стал делать?

— Любить.

Она отодвинулась и поглядела на него с явным неудовольствием.

— Ты становишься ужасно пошлым, — возмутилась Марта.

— Я бы тебе не повредил. Осталась бы живая. Как вот теперь…

Камил, потеряв голову, положил ладони Марте на грудь.

— Ого, как бьется сердце…

— Да ты что делаешь-то? — Марта нахмурилась и оттолкнула его.

Этот жест неодобрения несколько охладил Камила. Он смутился. Веду себя, как все прочие ловцы, подумал он. Отвратительно.

— Не сердись, — извинился он.

Она брезгливо держала его на расстоянии вытянутых рук. Было заметно, что ей очень хочется вернуться на свое место.

— Ну что, бросим это занятие? — спросил он.

— Вот доиграют.

Музыка прекратилась. Эту серию я полностью прохлопал, пришло ему на ум, и тут он почувствовал сперва слабое, но постепенно усиливающееся поташнивание. Гомон в кабаке сделался непереносимым. Быстро доведя Марту до ее столика, он выбежал в коридор и оперся о перила. Немного полегчало. От прохлады и свежего воздуха. И покоя. Он прошелся по фойе, выпил в кухне черного кофе без сахара, а изжогу смыл аперитивом с бултыхавшимися в нем кусочками льда.

Марта уже сидела в баре с долговязым черноволосым югославом. Блестя белоснежными зубами, он что-то мило сюсюкал и подливал ей «Чинзано». Выходит, чуть ли не четырехчасовые усилия по реализации программы сегодняшней ночи оказались бесплодны. Поражение на всех фронтах.

Раскурив сигарету, Камил предпринял бесцельную попытку побродить по залу. Несколько раз он подсаживался к знакомым, приличия ради пил с ними вино, которое вообще не лезло в глотку, а только поднимало бурление в животе, выслушал несколько лестных комплиментов о своей игре, которую не сравнить с игрой нового пианиста, уже второго, потому что того, первого, сменившего Камила, Пешл давно прогнал; после перерыва Камил подсел к Михалу за столик под эстрадой. Там торчали две знакомые по прошлому ночному кутежу блондинки; он даже не помнил, как их зовут, и все же завел разговор. Марта оставила своего средиземноморского поклонника и возвратилась к Тане. Камил отметил это с удовлетворением, потому что почувствовал себя не таким обманутым — эта девушка, очевидно, со всеми только шутит, — но, поскольку ночь была еще впереди, он устремил свое внимание на двух доступных и понятных девиц.

— Ты не сыграешь чего-нибудь? — нежно обратилась к нему та, которую он в прошлый раз возил за город.

— Одну серию мог бы выдать, — тихо заметил Михал.

— Да я уже не в оркестре, — отнекивался Камил, — потом, двое не усядутся за пианино.

— Но Пешл был бы не против…

— Тогда пускай он сам об этом скажет.

Пешл будто только и ждал этой фразы; перестав копаться в нотах, он перегнулся через пюпитр.

— Ну что, не сыграешь ли несколько вещичек?

— Какие?

— Ну, «Анжелику», Чайковского, можем повторить и «Сильвию»…

Окинув насмешливым взглядом Радека, Камил пожал плечами.

— Как угодно… Но только вас пятеро, господа, — выразительно произнес он, наслаждаясь свирепым выражением Радековой физии, а потом — естественно, уже заранее решив, что сыграет, потому что сегодня он хотел, должен был играть, — сел за пианино и погрузил пальцы в клавиши.

Сегодня ему игралось лучше, чем в предыдущие ночи, проведенные здесь, сегодня у него получалась музыка, потому что он чувствовал себя покинутым и никому не нужным; Камил играл, варьируя аккорды и длительности, точно угадывая, что забирает слушателей до глубины души, что рождает в ней экстаз, делает открытой добру и красоте; он заставил музыку выразить то состояние, когда человек, в бессилии и печали размышляя над своим ничтожеством, просто не знает, как жить дальше, а потом, сняв руки с клавиш, безнадежно свесил их вдоль тела, некоторое время посидел в этом положении, потом поднялся, как маэстро, и опустил крышку.

На танцплощадке раздались бурные аплодисменты. После полуночи тут аплодируют всем без разбору, подумал Камил и, не обращая внимания на «бис», сошел с эстрады.

Радек, сидевший за столиком для музыкантов, как будто только очнулся от приятных сновидений.

— Прошу, — проговорил он, кивнув в сторону бара. — За такую игру ты заслуживаешь целой бутылки.

Мария подала им два бокала коктейля. Камил, отхлебнув, удивленно поднял брови.

— Да он сладкий…

— Как соска, — улыбнулся Радек. — Музыканты имеют на это право. Виртуозы, как и всякие художники, могут позволить себе этакую экстравагантность. Я тебе не льщу. Я на это непригоден.

Камил почувствовал, что краснеет. Радек не баловал его похвалами, а это признание было больше чем похвала. Он был одинок. Отчаянно одинок и — в беде. Признание Радека до страдания возбудило в нем жажду дружеского доверительного участия. С другом всегда все легче. Истинный друг ближе жены. Истинный друг — это такая величина, которую всякий должен ценить, но его нужно уметь завоевать и удержать. Этим искусством Камил не очень владел. Поэтому был так одинок.

— Смеешься, — горько проговорил он.

— Ничего более серьезного я никогда тебе не говорил.

Камил снова хлебнул и — посреди нестерпимого гама — испытующе взглянул на Радека.

— Слушай, Радек, никак мне не понять, отчего ты меня ненавидишь?

Грустно усмехнувшись, Радек в задумчивости закусил губу и покачал головой.

— Знаешь, чего я тоже не могу уразуметь, Камил? Как прекрасный музыкант в повседневной жизни может быть таким дерьмом? — сказал непреклонный Радек, поставил пустой бокал на стойку и сполз со стула.

— Постой. — Камил инстинктивно схватил Радека за руку.

— Чего тебе?

Бывают минуты, когда кажется, что ты можешь вынести любую правду. Это такие минуты, когда человек скатился на самое дно, где он страшится остаться один и клянется себе, что готов выслушать любую жестокость и это принесет ему облегчение. Именно такие минуты переживал сейчас Камил. Он не собирался каяться, нет, он даже не думал об этом, он просто знал, что сейчас не может отпустить Радека.

— Ты же ничего мне не объяснил, — сказал он.

— А ты что хотел услышать? Что ты дрянь мужик? Послушай, ты вообще чего о себе воображаешь? Добра ты никому не делаешь, а хочешь, чтобы тебе кланялись, благодарили и шлепались перед тобой на задницу. Я никогда не претендовал быть блюстителем нравов, но, увидев, как ты увиваешься за этими щетками, с удовольствием набил бы тебе морду. Но в таких случаях надо советоваться с психиатром, а я тебе не врач и не судья.

Радек вырвался из рук Камила и меж стульями стал потихоньку пробираться к эстраде.

Камил остался в одиночестве. Первый приговор. Бесцеремонный и неожиданно болезненный. Изгнание, полная изоляция. Нигде никого, даже в этом кабаке. Он налил себе очередную стопку. Уже вообще не ощущая спиртного, он чувствовал только жгучее жжение в пищеводе и желудке. Опустил голову на прохладную мраморную доску стойки. Черные змееподобные жилки заплясали перед глазами. Окружающий гул, налетев шквалом, переходил в милосердное, тихое, отдаленное жужжание, а потом, снова возвращаясь, нестерпимо, до боли в голове, усиливался. Словно из дальней дали до него доносились какие-то невразумительные, неразборчивые слова. Он чувствовал, что его трясут за плечо, но не шевелился.

— Пан инженер, пан инженер, очнитесь! — убеждал его кто-то прямо над ухом.

— Такая пьянь, а еще инженер? — произнес чей-то другой, неприязненный голос (наверное, вахтерша с химзавода, пришло ему на ум), обозлившись, что какой-то адепт на место за стойкой бара корчит из себя моралиста, он раздраженно поднял голову, но ослепительно яркий белый свет ударил по глазам и раскаленной иглой проник глубоко в мозг, так что вся комната пошла кругом; пошатываясь, неуверенно, Камил сполз с высокого стула, что-то пробормотал портье в ответ на его невразумительные вопросы и, держась за перила, стал медленно продвигаться вниз, на выход.

— Ты уже уходишь? — кто-то на полпути остановил его вопросом.

Он оглянулся. Блондинка, участница давнишнего ночного кутежа, медленно шла за ним следом.

— Там страшно, — выдохнул он, махнув рукой навстречу шуму, вырывавшемуся из кабака.

Девица вызывающе рассмеялась.

— Нынче ты, наверное, не довез бы меня, а? Но мы можем пройтись пешком, там так хорошо… — Она подхватила его под руку. — Все равно Ружена поехала с Михалом. Раньше четырех-пяти не вернется.

Как все доступно и омерзительно… Камил, будто потерянный, шагнул в прохладу ночи. До пяти утра одни в комнате, снятой где-нибудь у конечной остановки трамвая. Четыре часа… Чего? Любви? Блуда? Окна, орошенное твоим учащенным дыханием, резкий ветер, бьющий в лицо, и пенистое ядровое мыло… И блудом не назовешь! Я даже не знаю имени этой девицы…

— А у нас найдется чего-нибудь выпить? — спросила она.

Прикосновение ее руки вдруг показалось ему гадким. Отступив, он поскреб в волосах и вынул из кармана смятую купюру.

— Пойди купи наверху бутылку, — глухо проговорил он.

Ее каблуки застучали по лестнице. Их поглотила звуковая кулиса отдаленной музыки. Задрав голову, Камил поглядел на небо. Оно было необычайно чистое. Черное до синевы, полное искристых, мигающих звезд, над которыми возносился многотерпеливый месяц. Свет и глубина. Бездна. Круженье. Он медленно опустил голову. На горизонте сияли красные огни газовых печей, сигналы самолетам. Отвесные столбы высотных домов с бесчисленными освещенными окнами — будто командные пункты на аэродромах, где люди не дремлют. Ленты длинных улиц, обрамленных белыми огнями неона, напоминали стартовые дорожки. Эти световые кольца пронизывали лучи сильных, зажженных уже фар. Можно сорваться и — бежать… Внезапно в нем ожило воспоминание о своих бывших домах, о двух девочках, которых он любил, задумал было оставить, но без которых, собственно, не мыслил себе жизни. Только обманывал себя, что, дескать, смогу.

Возле табачного киоска обнимались влюбленные. Обнимались так, будто боялись, что их сейчас кто-нибудь разлучит. Камил вспомнил, кого он, собственно, ждет тут, и содрогнулся от отвращения, слабости и внезапного резкого ощущения холода. Целых четыре дня малодушного бегства, четыре дня лжи и наветов слились в один-единственный монолит омерзения. Так ли ты представлял свой взлет, Камил Цоуфал? Такой ли представлялась тебе жизнь? Ты одинок, безнадежно одинок, и останешься одиноким, ничего иного уже не будет, потому что ты не знаешь, куда бы ты хотел вернуться.

Из вестибюля ночного бара донесся стук девичьих каблучков. Сколько случайных возлюбленных сменила эта девушка в течение месяца, с тех пор как я провожал ее?

Камил устремился к машине, решив уехать раньше, чем девушка спустится, но споткнулся и, больно ударившись, рухнул на холодный кузов. Сунув руку в карман, судорожно сжал в ладони связку ключей. Где-то в мозгу блеснуло: «Остерегись!» Еще одно преступление, — преступление, последствия которого трудно вообразить. Всего лишь минутное забвение за рулем машины, и я вернусь, когда Дитунке исполнится пять лет…

Он с трудом отлип от машины. Картина несложного бегства манила, терзала душу. Завести мотор и осторожно проехать по безлюдным улицам. Но он не мог. Сознавал, что не может. Спрятав ключи в карман, он двинулся по тротуару к ближайшему перекрестку. Домой. Любой дорогой — домой.

Совершенно потеряв ориентацию, Камил медленно тащился по каньону, образованному прямыми остовами двенадцатиэтажных высотных домов; затерявшись в этой гигантской ночлежке — он никогда не был в этих местах или просто не помнил их, — он лез по какой-то строительной площадке и рытвинам будущего огромного жилого квартала и наконец обрел твердую почву под ногами на пустыре за чертой городе.

При подъеме на какой-то бугор желудок свело невыносимой корчью. Камил рухнул на колени, задохнулся, отчаянно хватая ртом воздух. Желудок обжигало изнуряющим полыханьем. Умираю, подумал он, стиснул зубы и принялся мять горстями липкую землю. Жаждущие мести звезды. Месяц будто восковая погребальная свеча.

Что же дальше, что дальше, мелькала мысль, когда боль на секунду отпускала его. Подвергнуть Камила Цоуфала деструкции, растереть в порошок, путем седиментации отделить истлевшую грязь, а из неповрежденных еще атомов методом синтеза создать нового человека… Процесс не слишком сложный. Но какой выбрать катализатор? И какая часть еще не подверглась разрушению? Поднявшись, Камил еле устоял на ватных от слабости ногах. Тело будто уже не принадлежало ему, но в голове прояснилось. Осторожно сойдя с громадной кучи привезенного и слежавшегося цемента и выбравшись на дорогу, он сполоснул руки в холодной воде ручья и двинулся к Обрницам.

Не падай духом, Камил Цоуфал, твердил он всю дорогу, будто творя молитву. Наберись смелости быть открытым. Мужественно встречай лицом к лицу любое испытание. Эта мысль причиняла мучительную боль, но продолжать бегство уже не имело смысла. Осталось одно желание — поскорее со всем покончить.

Как далек путь домой, путь, который на машине я проделывал за несколько минут, блуждания вокруг дачи в горах в снежную метель…

Наконец показались темные силуэты обрницких «башен». Перескочив канаву у шоссе, Камил перебрался через заболоченный пустырь и, обессиленный, остановился у среднего дома. Тихое жужжание ламп дневного света только усиливало и углубляло тоску. Голубоватый свет воссоздавал угрюмую атмосферу бессонной ночи, проведенной на западном участке. Эта авария означает мой собственный бесславный конец.

Окна квартиры на четвертом этаже голубовато светились. На балконе развешены пеленки, свитерки и платьица. Она вернулась. Они обе вернулись. Отперев входную дверь, Камил вошел в коридор. Клеть лифта застряла в шахте меж этажами. Красная контрольная лампочка под кнопкой вызова сигнализировала поломку.

Значит, пришлось с Дитункой на руках взбираться по лестнице, подумал Камил. Может, попросила кого помочь… Может быть, и помог кто.

Перед белой дверью, на которой все еще не было визитной карточки с их фамилией, он остановился. За дверью — его всамделишный мир. Мир, куда ему хотелось приходить со всем и ради всего — и за утешением, коли уж он очутился на дне, как вот теперь. Но что делать? Отпереть и узнать обо всем. Выслушать приговор, самый тяжкий из тех, которые он когда-либо выслушивал и которые наверняка еще предстоит услышать.

Словно пригвожденный к полу, оцепенело глядел он на матово поблескивающую поверхность и никак не мог проглотить слюну. Вот ты стоишь здесь, инженер Камил Цоуфал, герой мечтаний и грез, которые ты так целеустремленно и эгоистически претворял в жизнь, стоишь перед дверью своей квартиры, где спит твоя жена, которую ты оскорблял и, более того, убеждал, будто все, что ты делаешь, только ради ее добра; там посапывает Дитунка, так горячо любимая тобой, хотя и ее ты намеревался покинуть, — стоишь, беспомощный, и трясешься в ожидании последнего приговора.

Долго стоял Камил, все не решаясь отпереть дверь, потом на цыпочках приблизился к полупритворенной двери спальни, откуда слышалось их дыхание. Сквозь щель в занавеске через окно в спальню с улицы пробивался мягкий белый свет. Как будто занимается утро, хотя до наступления рассвета еще несколько часов. Дитунка спала без одеяльца, забившись в угол постельки. Осторожно подняв ее, он положил дочь на бочок и прикрыл одеяльцем. Потом взглянул на Здену. Она лежала, закинув руки за голову. Она всегда засыпала так… Прежде, когда она засыпала, он вставал, издали смотрел на нее, задыхаясь от блаженства, от сознания, что такая женщина принадлежит ему. В эти минуты он любил ее до безумия. Как вот теперь. И вновь его зазнобило от страха, что решение вернуться пришло к нему поздно. А что, если она тоже все решила? Что, если для меня в ее жизни уже не осталось места? Что тогда? Бродить по республике с душераздирающим чувством, что самые близкие люди перестали для меня существовать? Дитунка, Зденка, отец и мать…

— Здена, — тихонько окликнул он и ощутил тяжкий гнет печали и неги, который сжал ему горло, так что невозможно было вздохнуть.

Ему показалось, будто она шевельнулась. Но это могло показаться в неверном мерцающем свете утра. Он отступил, снова набираясь решимости. Разбудить ее, объяснить, просить, умолять… А что, если на самом деле все ни к чему?

— Папа! — раздалось за его спиной.

Он оцепенел, словно пораженный выстрелом, и лишь немного погодя медленно обернулся назад. Дитунка в длинной ночной рубашонке стояла в углу кроватки, маленькими пальчиками сжимая деревянные перильца, и щурила на него заспанные глазки.

— Папа! — позвала она, засмеялась и, пытаясь привлечь к себе его внимание и угодить ему, проделала целую серию своих кувырков и штучек.

— Да, папа пришел, — вздохнул Камил и почувствовал, что на глазах у него выступили слезы.

— Писёл, — повторила Дитунка, добралась до самого угла кроватки и, опершись, умоляюще протянула к нему ручки. — Папа, — вздыхала она.

— Разве об этом нужно просить, — завертел головой Камил, подошел к кроватке и поднял Дитунку на руки.

Она была легонькая, тепленькая, прогретая сном, гибкая и мягонькая, будто птенчик. Благоухала вечерним мытьем и детской чистотой. Любовь моя. Самая большая. Жизнь моя. Поэма. Моя симфония…

— Папа, — заворковала она, довольная, свернулась клубочком и прижалась лицом к его груди. — Папа, — снова выдохнула девочка. Будто он — драгоценность.

Дита заснула у него на руках. Тихонько посапывала, словно рассказывая о чем-то, отыскивая головенкой самое удобное местечко на груди. Он глядел на ее маленькое тельце и еле переводил дух. Меня долго не было. Я страшно долго отсутствовал… Я почти забыл, и ты никогда не узнаешь, как это невыносимо больно.

Прижавшись губами к шелковистым мягким волосикам, он осторожно положил уснувшую Дитунку в постель. Едва коснувшись головой подушки, она снова завертелась и открыла глаза.

— Папа! — испуганно позвала она.

— Ты должна бай-бай, Дитунка, — тихо произнес он, заботливо прикрывая ее.

— Бай-бай, — повторила она серьезно, послушно легла на подушку, но вдруг опять взглянула на него, словно желая убедиться, что она не одна.

— Папа, — прошептала она успокоенно.

— Папа с тобой. Баиньки.

Дитунка пытливо посмотрела на него, живо вылезла из-под одеяльца и неподвижно села напротив него.

— Вот. — Она ткнула пальчиком в деревянные планки кроватки. Ей не хотелось спать. Она боялась уснуть.

— Спать, спать… — проговорил Камил и не выдержал.

Опуститься на все четыре лапы перед твоей зарешеченной кельей. Это твой папа, Дитунка, твой папа, слабак, эгоист, трус… Неужели когда-нибудь забудется сегодняшнее странное утро?

Она непонимающе глядела на него и наконец заулыбалась, будто решив, что все это только игра.

— Дитунка…

Она просунула через планки ручонку и погладила его по мокрым щекам.

— Мой… папа, — успокаивая, проговорила она.

Вот это счастье, пронеслось у него в голове. Это счастье, и оно должно быть такое простенькое. Папа. Мой папа…

Позади он услышал шелест отбрасываемого одеяла, но не оглянулся. Не из-за слез, их он не стыдился. Он боялся растерять эти мгновения счастья.

 

II

Наверное, за всю свою жизнь я не плакала столько, сколько в последний год замужества, подумалось Здене, когда Камил яростно хлопнул дверью и исчез из квартиры. С этим надо кончать, решила она. Кончать бесповоротно.

Войдя в кухню, она поставила на плиту кастрюльку с ужином для Диты и, задумавшись, ополоснула обе чашечки из-под кофе… Конечно, я могла чего-нибудь приготовить… Но чего он как с цепи сорвался? По какому праву? После того что произошло, он не имел на это никакого права. Если не вернется, я газа не напущу и травиться не стану.

Она открыла в ванной воду, принесла из гостиной махровое полотенце и вещи, необходимые для купания Диты, постелила в спальне постели и, вдруг почувствовав себя страшно одинокой в огромной квартире, упала на колени перед кроваткой Диты.

— Вот и убежал от нас папа, Дитунка, — со вздохом проговорила она, схватила за плечи и заглянула в довольное лицо ничего не подозревающего ребенка.

— Папа? — повторила Дитунка.

— Убежал. Как мальчишка.

Непостижимо, как могут походить друг на друга два человека. Ни у нас в семье, ни у Цоуфалов никто такого сходства не унаследовал. Если Камил не вернется, это личико останется вечным укором и свидетельством непродуманности лечебного эксперимента Цоуфаловой-Разловой.

После купания и ужина Дита быстро уснула. Здена сняла с балкона белье, тщательно перегладила, положила в шкаф и с опаской поглядела на часы. Только восемь, и дел — никаких…

Зазвенел звонок. Как электрический разряд, мозг пронзила обнадеживающая мысль, что это, наверное, вернулся Камил, уже успокоившийся, пристыженный и раскаявшийся; Здена подбежала к дверям, его робинзонада с Региной вдруг представилась ей вымышленной и неправдоподобной — чего он там не видел, все равно ведь эта баба носит брюки только затем, чтобы скрыть прожилки больных вен, — но уже в прихожей разочарованно остановилась. Напрасная тревога. Камил не стал бы звонить.

Марцела ворвалась в квартиру, как полая вода.

— Говорит, что это неправда…

Марцела замахала руками.

— Ну как? — нетерпеливо расспрашивала она.

— Но ты, надеюсь, не поверила… Все они так говорят. Засранцы. У всех у них на языке всякие слова насчет взаимного доверия, а как начнет свербеть передок, так забывают про клятвы, как про смерть.

Здена нахмурилась. Грубый, как у торговки, голос Марцелы возмутил ее. На все про все у нее один взгляд и один рецепт. То и другое одинаково грубо и довольно примитивно. Если бы только она знала, как им было хорошо вместе…

— Я сказала, что я не верю, — добавила она неохотно.

— И что? — выспрашивала Марцела.

— Потом показала ему на дверь. Мы поссорились. Раньше мы никогда не ссорились. Ну, а потом он ушел, — продолжала Здена, испытывая небывалую муку.

— Ушел… Хлопнул дверью так, что задребезжали окна у нас в кухне. Все они одинаковы. Когда нечего сказать, швыряют все что ни попадя. Юбочники… — брезгливо произнесла Марцела и кивнула на дверь спальни. — Девочка уже спит?

— С семи часов.

— Просыпается ночью?

— В одиннадцать высаживаю ее на горшочек.

— Так приходи, поболтаем. Соберутся девчата с верхних этажей. Ярда снова займется своими самолетиками, — она выразительно постучала себя по лбу, — в телевизоре сегодня какая-то оперетта, неинтересно, но не ложиться же в девять спать. Обязательно приходи, у нас и бутылочка припасена.

Здена неуверенно пожала плечами.

— У меня еще дела есть, ну, а если управлюсь, загляну на минутку…

Наконец Марцела ушла. Ее чрезмерное любопытство начинало раздражать Здену. Не нужно было так глупо признаваться ей во всем, подумала она, поколебалась, не принять ли все-таки приглашение соседки, но потом решила, что лучше никуда не ходить. Треплушка Марцела, конечно, все в соответствующих красках и с соответствующими пояснениями передаст соседкам, а жалостью, сочувствием и добрыми советами Здена сыта по горло. Несчастненькой Золушкой я сидеть там не стану, подумала она, лучше уж в одиночестве грызть ногти.

Она сварила себе кофе, поколебавшись, вынула из шкафа роман «Жизнь взаймы» и села в кресло. Клерфейт и Лилиан. Драма любви и смерти на двухстах пятидесяти страницах тоненькой книжицы. Чуть ли не в третий раз читаемая история и по-прежнему захватывающая и трогательная. Муж, жена и любовь. Единая суть и плоть, что выдерживает многие испытания. И Камил теперь отчаянным дриблингом бежит от самого себя… Здена отложила книгу и нерешительно набрала номер.

— Цоуфал, — тут же коротко отозвалось в ней.

Она помолчала, помедлив.

— Папа, — немного погодя спросила она, — Камил не у вас?

— Да, он заходил к нам, — ответил отец и неохотно добавил: — Мы с ним не поладили. Он вывел меня из терпения. И я вынужден был сказать, чтоб… Словом, я его вышвырнул.

— Ах так… Тогда ничего, спасибо.

Она вдруг растерялась не в силах сообразить, что бы сказать еще.

— Не прийти ли нам с матерью, Здена? Может, приехать?

— Не надо. Он, наверное, скоро вернется…

— А как малышка?

— Спит…

— Ну, да, конечно. Собственно, сейчас уже поздно…

Они помолчали. Словно обдумывали какое-то решение.

— Ну, спасибо, спокойной ночи, — поблагодарила Здена.

— Покойной ночи.

И заместитель Цоуфал, как всегда, подождал, пока Здена первой не повесила трубку.

Значит, Камил — изгнанник… Его выгнали отсюда, выставил даже отец, и теперь он бродит где-то среди ночи, один, промелькнуло в уме, пока она опускала трубку. Но почему, собственно, изгнанник? Он сам себя изгнал, успокоила она свою смятенную совесть и пошла на кухню. Стрелки кухонных часов, два года пролежавших в коробке среди свадебных подарков, почти перекрывая друг друга, показывали около одиннадцати. Через час пробьет полночь, потом еще пять, прежде чем прибавится света… Она сварила Дите питье, посадила сонную девочку на горшок и снова заботливо положила ее в кроватку.

Отчаянная, бесконечно длинная ночь, подумалось ей, когда часы пробили двенадцать. Двенадцать тонких звонких ударов, хрип механизма и монотонное тиканье, единственные звуки во всей комнате. Чудовищная, бесконечная ночь. Хорошо бы заснуть. Она снова уткнулась в книжку, но милосердный сон не приходил. Не нужно было на ночь пить такой крепкий кофе, подумала она, наполнила горячей водой ванну, пренебрегла снотворным и после получасовой успокаивающей процедуры, уже обессиленная, легла в супружескую постель, где только что постелила чистое белье. Вторая ночь в нашей собственной квартире. Уже вторая ночь, и снова я одна…

С утра пораньше, едва она успела приготовить завтрак, в квартире снова прозвенел звонок.

Марцела в дождевике, побрякивая сумкой с бутылками, лукаво усмехалась.

— Ночь любви, да?

— Что, похоже, у меня вид такой? — переспросила раздосадованная Здена.

— Не вернулся? — заговорщически пробормотала Марцела.

— Не заметила.

Марцела разочарованно вздохнула.

— Я чего звоню-то… Иду Ярде за пивом. Не надо ли чего прихватить?

Здена задумалась. Может, еды для Камила?

— Купи мне итальянского салата и мясной рулет.

— А ты чего ж не заглянула-то? Мы ждали, ждали…

— Уснула.

— А аппетит у тебя ничего. Салат с мясом, — язвительно ухмыльнулась Марцела.

— Если тебе не трудно…

— Да чего там. Молчу, молчу. Коли кто решил жить своим умом, нечего попусту молоть языком, Я бы ему показала салатик и мясцо…

Марцела вконец испортила Здене настроение. Пусть свои приговоры исполняет у себя дома. Резкости она говорить горазда, а сама через все Обрнице несется Ярде за пивом. И хотя в одиночестве Здене было несладко, она взяла у Марцелы покупки в передней, даже не пригласив ее зайти, поблагодарила и заперла двери.

Первую половину дня беспрестанно моросил дождь. Только после обеда робко проглянуло слабенькое солнце. Здена одела Дитунку, спустилась лифтом вниз и через всю разрытую вокруг их квартала площадку протарахтела с коляской по направлению к невысокому холму, видневшемуся за островком высотных зданий.

Воздух был резкий и необычайно чистый. Непрекращающиеся дожди смыли мелкую пыль и едкий дым недалекой электростанции. Ее высокие трубы с воронками густого дыма были видны даже отсюда. Из нутра серых, стоявших в отдалении зданий веероподобно разбегались мощные блестящие провода высоковольтной линии передач. Начинаясь густой сетью друг возле друга, они рассеивались по всему краю и, как гонцы, исчезали за горами. Ну кому известно, что свет, который льется вечером над их столом, приходит отсюда? От нас?

Земля благоухала влагой и незаметно превратилась в шелковистый травяной ковер. Этот холм выглядит, как у нас Прашняк, подумала Здена. А вообще, откуда такое название, если там можно растянуться во весь рост, не опасаясь запылиться? У нас травка чистенькая…

Вчерашняя тоска, отдалившись, показалась ей ненастоящей. Мало-помалу в душе рождалось такое ощущение, что вообще ничего не произошло, что, вернувшись после вечерней прогулки домой, они застанут Камила за его письменным столом. Эта картина настолько взволновала ее, что она не стала подниматься дальше, к высокому лесу на вершине холма, похожему на зеленый остров, и повернула обратно. Тем более, что снова накрапывало.

На временной стоянке возле дома виднелись, однако, только две «шкоды» и старый мотоцикл с огромной коляской. В прихожей тоже было пусто, а Камил никогда не давал себе труда спрятать ботинки в шкаф. Пусто было и во всей квартире. Вчерашняя тоска с удвоенной силой обрушилась на Здену. Конечно, Камил уже не вернется. Петр не соврал. Все, что он строил там, на даче, он строил для себя. И теперь он там опять, вместе с Региной. Через распахнутое окно спальни вместе слушают шелест весеннего дождя…

Здена открыла телефонную книжку. Телефон Павла она, разумеется, знала на память, но ей нужно было время, чтобы выдумать повод и принять решение.

Она набрала номер.

— Краус, — донеслось из страшной дали.

Сжимая трубку в руке, она пыталась сообразить, с чего начать. Не с того же, что сидит вот одна и все обдумала, просто сказать, что ей худо…

— Краус слушает! — снова повторили в трубке, теперь уже много громче и внятнее.

— Павел… Я только…

В трубке раздался треск.

— Что стряслось? — спросил Павел на удивление глухо, и Здене почудилось, что там, на том конце провода, она различает еще чей-то голос.

— Ты не один? — смущенно спросила она.

— Это не имеет никакого значения, — ответил Павел решительно. — Что случилось?

— Камил ушел. Еще вчера…

— Через час буду…

— Павел, я не знала… Я не хотела тебя беспокоить. Извини, пожалуйста, и забудь.

— Чепуха.

Не говоря больше ни слова, Павел повесил трубку.

Тоже положив трубку, она, будто ошпаренная, выскочила на балкон.

Какой мучительный разговор. И как можно быть такой идиоткой! Гусыня… Он ведь ни разу не назвал меня по имени. А как он объяснит свой уход этой девушке? Что звонил какой-то безумный пациент и что он, не глядя на праздник, должен все бросить и, будто милосердный самаритянин, ехать его ублажать? К чему все это? Наверное, потому, что он меня любит, но, устав от вечных сомнений без видимого результата, не отказывается от подвернувшихся под руку знакомств. Или я и впрямь только пациент, а он — брат милосердия? Благотворитель? Но все-таки как он объяснит свой поступок этой девушке?

Здена, рассердясь сама на себя, судорожно сжала мокрые перила балкона. Через час внизу остановится Павел. Не говоря уж о том, что его увидит Марцела, сам он только раздует неслыханное пожарище последних дней. Приедет с надеждой, что наконец все разрешилось, что найдет здесь беззащитную, сломленную горем женщину. Но это совсем не так. Все много-много сложнее. Есть еще Дитунка, родители, наши планы… Жизнь ведь не кончается после первой более или менее серьезной размолвки.

«Павел, я обманулась, не сердись, ты, конечно, меня поймешь», — написала она на листе бумаги, быстро собрала необходимую дня на три одежду для себя и девочки, сунула записку в дверь и по мокрому синему асфальту потащила коляску с Дитункой на перекресток, где несколько раз в день останавливался автобус, идущий на Прагу. Вот это — единственное решение, единственно возможный выход из так называемой безвыходной ситуации. Ничего больше не запутывая, не усложняя — уйти. Не меня, а Камила опустелая квартира должна довести до отчаяния.

Судя по расписанию, ближайший автобус шел только в три часа дня. Целый час ждать. В половине шестого мы в Праге, а в шесть, возможно, в Ходове. Наши удивятся, но поймут, конечно.

Снова заморосил дождь. С запада пригнало большую темную тучу, и она закрыла солнце. Все померкло вокруг. Дул свежий ветер, но туча не двигалась. Мелкая изморось неприятно оседала на лице и на руках. Дитунка, укрытая надежным плащом, довольно улыбалась. Шоферы, проезжая мимо, мигали фарами одинокой женщине, некоторые даже останавливались, предлагая отвезти куда угодно, но Здена с благодарностью отказывалась. А потом у обочины затормозил синий «фиат» Павла.

Выйдя из машины, Павел хмуро взглянул на темное небо и не спеша подошел к Здене. Разжал ее пальцы, вцепившиеся в ручку коляски, и посмотрел ей в глаза.

— У тебя закоченели руки, — проговорил он.

— Я озябла.

Стоило ей вымолвить эти слова, как зубы тут же начали выбивать дробь. Знобящая сырость проникала и под одежду.

— Здена, зачем ты все так немыслимо усложняешь? Опомнись, прошу тебя!

Павел говорил тихо. Тер своими ладонями ее посиневшие руки и неотрывно смотрел ей в глаза.

— Извини за этот звонок. Я поторопилась. Я знаю, не нужно было звонить. — Она покачала головой.

Павел помрачнел.

— Я вообще тебя не понимаю в последнее время. Что же ты теперь собираешься делать? Как поступить?

— Теперь поеду к своим в Ходов. Пробуду у них до субботы, а потом… наверное, вернусь…

— А не лучше ли вернуться уже сейчас?

Она снова покачала головой.

— Садитесь. — Он пригласил их в машину.

— Я поеду к нашим.

— Я отвезу.

— В Ходов?

— А то куда же?

— Нет, такой жертвы я не могу принять. Скоро автобус…

— Это ведь не филантропия. Просто мне хочется вас покатать.

Сложив коляску, Павел засунул ее на заднее сиденье, дорожную сумку запихнул в багажник, проверил, хорошо ли заперта дверь со Здениной стороны, и только потом завел мотор.

— Может, включить обогреватель? — заботливо спросил он.

— Не нужно. Тут вполне тепло.

— Но если замерзнешь, скажи, ладно?

— Хорошо.

Машина тронулась. Под колесами зашуршала мокрая лента шоссе. Дождь заметно усилился. О ветровое стекло разбивались крупные капли, под щеткой дворников они сливались в грязные потеки и, подхваченные ветром, исчезали где-то сбоку. Когда мимо проезжала встречная машина, все стекло окатывало непроглядной грязью.

— Гнусная погода, — всякий раз замечал Павел, увеличивая число оборотов дворников, пока стекло не становилось чистым.

Сидя с Дитункой на коленях возле сумрачного Павла, Здена виновато молчала. Не агония ли это? Делириум беспомощности? Не едет же он со мной только затем, чтобы проститься на ходовском перекрестке и проделать сто километров обратно… Ах, не нужно было звонить.

— Здена, у тебя есть какое-нибудь конкретное намерение? Ты вообще-то понимаешь, что делаешь? — неожиданно спросил Павел.

Дворники потихоньку шумели. Капли дождя выстукивали по крыше машины какую-то однообразную мелодию, такую же унылую, как мокрый пейзаж за окном.

— С моей стороны просто глупо твердить одно и то же: не знаю, не знаю… Но если откровенно… Вероятнее всего, я хочу выиграть время. Я так часто принимала решение положить всему конец, но всякий раз меня охватывал страх. Это ведь не отпускное приключение, не авантюра, в конце концов… У нас есть дочь, а теперь и квартира… А потом, вчера мы поссорились из-за того, о чем вообще и говорить-то не стоит.

Павел грустно вздохнул.

— Ты хотя бы отдаешь себе отчет в том, что я тоже всего-навсего мужчина? Разумеется, ты знаешь, что я тебя люблю. Так же как и то, что я хотел бы на тебе жениться и взять девочку… Мы с ней привыкнем друг к другу. И ведь я давно уже мог бы разрешить все вопросы…

— А чего же ты этого не сделал?

— Это было бы нечестно. В тот раз ты была не в себе. И я не поверил бы в твою искренность, а мне нужно быть уверенным. Я думал, что лучше обождать, когда все неприятности останутся позади.

— Может, это и было ошибкой.

— Пока трудно судить.

Здена умолкла. От слов Павла пахну́ло расчетливостью, а она этой черты не переносила ни у кого.

Они ехали по вечерней праздничной Праге. Здесь тоже шел дождь, но людям на тротуарах дождь не мешал. Они торопились не больше чем обыкновенно.

На повороте к дому родителей Здена, предупреждая, подняла руку.

— У той липы остановись, пожалуйста. Оттуда я доберусь сама. Мне бы не хотелось, чтоб они видели нас вместе. У них и так голова идет кругом.

Павел притормозил, но не выключил мотора.

— Может, вернемся, Здена?

Она испытующе взглянула на него. Нет, это не чисто животный интерес. Павел на самом деле меня любит. А дорогой он просто давал мне возможность подумать. И теперь ждет окончательного решения.

А если принять это решение все так же трудно?

— Ты, наверное, хочешь, чтобы я, собрав вещички, перебралась к тебе? Без развода?

— Да, — подтвердил он.

Она в задумчивости прикусила губу.

— Вчера у тебя на ночь осталась девушка… А какие надежды ты сулишь ей?

— Не тебе упрекать меня за это. Мужчина не в состоянии прожить один, даже если он врач, — поборов смущение, ответил Павел.

— Я тебя вообще ни в чем не упрекаю… Я бы хотела только, чтобы ты усвоил, что дело касается не только нас двоих. Ты представляешь себе, что повлекло бы за собой мое решение жить с тобой, пока я не разведена? Уж одно то, что мы вместе в одном кабинете…

— Ну что ж, подождем развода, — согласился Павел, — в конце концов, не такая уж длинная эта процедура.

— Эта процедура может тянуться и месяц, и два, А то и полгода. У нас ребенок, Павел, такие браки судьи не очень-то легко расторгают. Да и вообще все гораздо сложнее…

— Ну так скажи ради бога, что ты, собственно, намерена делать? Что бы я ни предложил, ты все отвергаешь. Даже для меня это слишком, — Павел неожиданно повысил голос и судорожно стиснул руками руль, так что побелели суставы пальцев.

— Глупая я баба. По сути дела, я злоупотребляю твоим чувством ко мне. Не знаю, почему я решила, что у тебя должны быть ангельские крылышки, — устало выговорила Здена и открыла дверцу машины.

— Здена…

Это была мольба, может быть, угроза или даже ультиматум. Здена готова была провалиться со стыда. Если Павел не лицемерил, а она была убеждена, что это так, то за несколько недель беззаботный, внешне уравновешенный парень превратился в ожесточенного, озлобленного мужчину.

— Извини меня за все, прошу тебя, пожалуйста, — тихонько попросила она.

— Значит, не вернешься?

— Я приехала к своим. Домой.

Павел, пожав плечами, молча вышел из машины, вынул коляску, дорожную сумку и помог Здене выбраться из салона.

— Когда ты рассчитываешь выйти на работу? — спросил он так холодно, словно что-то скрывая.

— Как только получу ясли в Мосте. В комитете обещали дать уже в июне.

— Ты вернешься на наш участок?

Мучительное воспоминание о ежедневных встречах, о дружеской непосредственности минувших лет всплыло в памяти.

— Мне трудно было бы привыкать к другому месту.

— Я передам начальству.

— Спасибо.

Павел закурил. Она заметила, как дрожат у него руки, и вспомнила, что всю дорогу до Ходова он из деликатности не курил в машине.

— Да, одна идея… Для проформы напиши заявление об отпуске без сохранения содержания, объясни там причины, а когда получишь согласие, дай мне знать хотя бы через Дану.

— Испортила я тебе день.

Павел отрицательно покачал головой.

— Испортилось много больше, но тут ты ни при чем…

— Ну, я пойду. А заявление перешлю сразу после праздников… Спасибо за все.

— Я рад был тебе помочь, — отозвался Павел, внезапно круто повернулся, сел в машину, прибавил газ, и вскоре его синий «фиат» скрылся за поворотом. Еще несколько секунд из-за домов слышен был рокот мотора, а когда и он стих, Здена, очутившись на перекрестке двух знакомых улиц, из которых одна вела к дому ее родителей, почувствовала себя безмерно одинокой.

— Зденочка приехала, — воскликнула изумившаяся мать; недоверчиво оглядев дочь, она вышла к калитке и развела руками, не увидев Камила.

— А где же Камил?

Тут Здена пожалела, что приехала. Очередная сложность в жизни моих стариков, которые так хотели бы пожить спокойно.

— Понимаешь, мама, Камил сюда уже не приедет. Мы вчера расстались, — с опаской произнесла она.

— Здена! — предостерегающе воскликнула мать, словно желая остановить богохульство. — Что же это вы натворили?

— Он нашел себе другую.

— Камил нашел себе другую? И перебрался к ней?

— Я сама ему предложила. Я сказала, что так больше жить не могу.

— Господи Иисусе. — Мать заломила руки, подбородок у нее задрожал, кадык запрыгал под морщинистой кожей, будто сведенный судорогой мускул. — Несчастная, да что же ты творишь… В толк не возьму, что это вы творите…

— Ты разве не впустишь меня в дом? — Здена раздраженно оборвала ее причитания. — На улице холодно.

Мать перестала сетовать, утерла слезы и, не скрывая неприязни, смерила Здену враждебным взглядом.

— Незачем тебе было сюда приезжать, — сурово выговорила она.

— Мама!

— Нечего, говорю, было сюда ехать!

И если бы в эту минуту в дверях не показался отец, Здена наверняка повернулась бы и уехала обратно, хотя было уже пять и автобус на город Мост шел бог знает когда, — она все равно уехала бы, потому что ей даже во сне не мог привидеться такой прием, к тому же она полагала, что после случившегося она его никак не заслужила.

— О чем вы тут болтаете, бабы, будто я уж и послушать не могу? — весело загудел отец, подхватил коляску и загнал обеих женщин в дом.

Короткий, но удручающий разговор был прерван, и продолжение его отложено на более позднее время. Пока Здена готовила ужин для Диты, в соседней комнате мать посвящала ошеломленного отца в семейную трагедию дочери.

И зачем только я поехала, кляла себя Здена. Слабоволие и трусость никогда не оправдывают себя, это давно известно. А я что делаю? Один безвольный поступок нагромождаю на другой.

Утомленная ездой Дитунка после ужина сразу уснула, и, когда Здена вернулась в кухню, там уже собрался семейный совет.

— Разумеется, если ты захочешь, то можешь у нас остаться, — без предисловий объявил отец, озабоченно нахмурился и в раздумье покачал головой. — Не предполагал я, что Камил себя так поведет.

— Я вам в тот раз говорила, — возразила мать. — Он за целый месяц приехал сюда только единожды. Наверняка у него и тогда какая-то была. Потому и не ездил.

Она с упреком повернулась к Здене.

— Вот видишь, а ты все твердила, что у него, дескать, работы много. Вот, значит, какая это работа!

Здена не ответила. Да и что отвечать? Все слишком сложно, а объяснять или разубеждать их у нее не было ни малейшего желания.

Отец потер глаза, потер суставы на пальцах и беспокойно засуетился.

— А что родители? — спросил он. — Они имеют на него влияние… Они-то могли бы ему внушить?

— Да что ты, скажи на милость! — возмущенно выпалила мать. — Они пальцем не шевельнут! Цоуфалиха Камила в обиду не даст. Куда там, единственный сыночек… Даже обрадуется, что Зденка съедет с квартиры.

— Да мы уже у них не живем, — наконец вставила Здена. — На прошлой неделе получили квартиру от завода. Во вторник перебрались…

Оба в ужасе поднялись со своих стульев.

— Ну, и натворила ты делов, девка, — перепугалась мать и замахала руками, будто обожглась. — Никак нельзя было оставлять квартиру. Бог знает чего он там устроит.

— Не умно, не умно, — прибавил отец.

Материнская фантазия заработала на полную катушку.

— Ты только возьми в толк, что, если, скажем, он сменит замок, так ты и в квартиру не попадешь. А в суде такой аргумент предъявит: она, мол, сама, по собственной воле, перебралась к родителям, так что, выходит, в действительности-то бросила его ты…

Не выдержав, Здена разрыдалась и, спрятав лицо в ладони, выбежала из кухни. Я глупая гусыня. Думала, придется стерпеть сочувствия и утешения, пусть досадные, но, в общем-то, вполне уместные, но никак не такие вот разговоры. Такой встречи я на самом деле не ждала.

Однако мучениям еще не было видно конца. Неотступная маменька пришла за ней и в комнату. Потихоньку затворила двери, смущенно присела на краешек постели и положила руку на Зденино плечо.

— Зденочка, — зашептала она доверительно. — Мы ведь не хотели тебя обидеть, никак не хотели, но и ты нас пойми. Сколько сил мы положили на то, чтобы тебя выучить, мы дали тебе все, что могли. Мы же все-таки желаем тебе добра… У вас теперь квартира, мебель, машина… Нельзя все взять и бросить да и убежать. Рано или поздно тебе все здесь надоест, и ты все увидишь в ином свете.

Здена вскочила с постели и смерила мать враждебным взглядом.

— Оставь меня одну наконец, пожалуйста! — выкрикнула она ей в лицо. — Вот только переночую, а завтра уеду. И нечего вам из-за меня хлопотать!

Мать в испуге вышла из спальни. Упав на белоснежное покрывало, Здена зарылась в него лицом и вдруг ощутила в себе невыносимую пустоту. Кого же я осуждала? Кого и с кем сравнивала, кого отличала? Все они одинаковы…

В субботу после обеда, в смущении кое-как попрощавшись, Здена вывезла коляску из калитки и, не оглядываясь, покатила Диту к автобусной остановке. Отец помог ей поднять коляску на заднюю площадку, глаза его, по-собачьи преданные, блестели от жалости и чувства вины; он помахал им напоследок, и полупустой тряский автобус тронулся с небольшой площади Ходова.

Живите здесь спокойно, говорила Здена самой себе, когда ходовская каштановая аллея осталась где-то позади, но не ощущала при этом ни злобы, ни жалости, ни угрызений совести. Одну только все ту же удручающую пустоту.

Минут через тридцать она вышла на автовокзале. Стояла чудесная погода. Майский день, полный солнечного света, аромата и птичьего щебета. Вечно пыльные улицы сегодня были начисто вымыты поливочными машинами. Чудный весенний город. Город, с которым связано такое множество воспоминаний.

Автобус, направлявшийся в Мост, уже подали. Молодой шофер с тонкими усиками поинтересовался, когда малышку нужно кормить, и недалеко от Сланого сделал остановку.

— Материнская пятнадцатиминутка, пусть поедят спокойно, — объявил он с улыбкой, но не успел выкурить и сигареты, как Дитунка уже была накормлена.

Ехавшие с ними пассажиры нисколько не роптали, напротив, понимающе улыбались лепечущей девочке; вся эта картина была освещена солнцем, небо было необыкновенного голубого цвета, и Здену залила волна нежности и грусти. Какими добрыми могут быть люди в такой прекрасный весенний день… А я? Возвращаюсь в пустую квартиру, где думала начать жить по-человечески.

— Вы куда едете? — спросил водитель, когда они съезжали с холмов вниз, в Мостецкую котловину.

— В Обрнице, новый микрорайон.

— Никто не возражает против одной остановки: Обрнице — новый микрорайон? — громко спросил водитель; пассажиры дружно загалдели — мол, конечно, никто не возражает, — и шофер, добравшись до перекрестка, свернул к их домам, остановился, и несколько добровольцев вынесли коляску с Дитункой, будто носилки с султаном.

Машины Камила снова не оказалось на стоянке, и окна квартиры по-прежнему были закрыты. И отчего это сегодняшний день так хорош, ну отчего, если удручающее ощущение пустоты не исчезает?

Входить в покинутый дом, где тебя никто не ждет, хуже, чем в темные казематы. В прихожей валялись ошметки грязи. Прежде чем уехать, я все везде вытерла, отметила Здена.

Значит, Камил заезжал домой! Поставив Дитунку на ковер в спальне, она распахнула дверь гостиной.

Журнальный столик был весь усеян фотографиями. Камил — выпускник Промышленной школы, мальчишка с непослушными вихрами и деланной, неестественной улыбкой. Камил — отличник Политехнического, такой, каким я впервые его узнала. Высокий, мужественный, решительный и все-таки — детски беспомощный. Он заинтересовал меня тогда своей непосредственностью, непринужденной легкостью и уверенностью, с которой планировал даже далекое будущее, жизненной силой, целеустремленностью, с которой осуществлял свои планы. Поцеловав меня впервые, сказал, что чувствует себя Эдисоном, открывшим любовь…

А вот Камил в военной форме. Фотографии выпускников кончились, теперь он всюду уже в чине подпоручика, как будто был им с самого рождения. Дорога на Сушице в воинскую часть, ночи в гостинице «Сватобор», «Фиалка» и «Коруна», где находился свободный номер… Этот город я любила. Бывала там каждые две недели…

Вот наша свадьба. Меня немножко стесняло присутствие крупных деятелей нашего города, но я была счастлива. Камил еще до регистрации обещал, что одним из свадебных подарков будут ключи от нашей новой квартиры. Но их не было.

И наконец, фотографии, когда в нашей жизни появилась Дитунка, сперва в виде вздувшегося бугорка на животе — Камил говорил «под сердцем», тогда он был так предупредителен! А вот Камил первый раз в родильном доме. Держась за раму окна, он смотрел на нас, будто на богинь. Глаза у него блестели, а я плакала от счастья… Неужели после того, что мы вместе пережили, можно так легко положить всему конец?

Оторвавшись от фотографий, Здена вдруг заметила зияющие пустоты. Не было проигрывателя и двух приставок, пластинок, многих книг, одежды… Значит, Камил был дома, смотрел на фотографии, может, хотел и помириться, но, не найдя нас — поскольку я трусливо сбежала, — все расценил по-своему и ушел.

Будто во сне, она подошла к письменному столу. Только теперь осознала огромность случившегося. Выходит, Камил считал, будто все потеряно, и надумал оставить нас. Конец. Разумеется, теперь звонить Павлу или кому еще было бы совсем жалкой трусостью и фиглярством. Больше ждать нечего…

На столе лежал густо исписанный лист бумаги. Наверное, записка, сообразила Здена, дважды перечитала рассказ о себе, Дитунке и Камиле и опустила голову на ладони. Вот так он подал весть о своей душе, объяснил все, чем был занят и чем занят до сих пор. Потерпев поражение, оказавшись в беде, он глупо, отчаянно нападает на всех и раздает удары, а поражают они прежде всего самого Камила. Два месяца вкалывал, ночами не спал, служил музыкантом в кабаке, а а результате его же и ободрали как липку. Отчаянная ситуация.

Здена вымыла посуду, постирала, тщательно прибрала квартиру, посредине пустой гостиной еще раз перечитала Камилово послание.

Он допустил массу ошибок и, борясь с их последствиями, гордо хотел преодолеть все один. Неискренняя, ложная, фальшивая гордость. И вероятно, малодушие. Но так же малодушно — не протянуть руку помощи, коли он об этом просит. Камил сюда приезжал, молил помочь, но его некому было выслушать, он оказался один. Что это произнес тот почтенный, может, слишком серьезный мужчина в торжественно украшенном зале загса? Буду с ним рядом в добрые и плохие времена… Тогда в зале звучала Симфония судьбы, и слова эти обретали странный, ирреальный и все-таки потрясающий душу, глубочайший смысл, так что хотелось плакать.

Не бойся, Камил. Не смей бояться. Здесь твоя пристань, твое убежище. И я разделю с тобой все, что еще обрушится на нас, потому что вместе мы не одиноки.

И уставшая после дороги Здена, мечтая перекинуть мост к той ночи, которая отделяла ее от долгожданной встречи с Камилом, приняла горячую ванну, не поужинала, потому что на сытый желудок не уснешь, и легла где-то в начале девятого.

Словно откуда-то издалека услышала она стук дверей и осторожные шаги в коридоре. Одурманенная сном, она не в силах была реагировать ни на что; когда же послышалось шепотом произнесенное «Здена», в обморочной полудреме ей показалось все каким-то банальным сном. Потом проснулась Дитунка, Камил поднял ее на руки, так естественно, словно, только что встав с постели, подошел к ней, и Здена поняла, что он вернулся. В последний критический день, предопределенный методой искушенной Марцелы, все еще бесфамильной, поскольку у них тоже до сих пор не было на дверях таблички.

Приподняв голову с подушки, сквозь приоткрытые веки она разглядывала Камила. Он обнимал Дитунку так же, как прежде ночами, когда вдруг не слышно было ее легонького дыхания и он в испуге прикладывал ухо к ее ротику… Но и слуху он не доверял, дожидался обычно, пока она шевельнет хотя бы ручонкой, и только потом шел досыпать. Слово за словом ловила Здена странный, взволнованный разговор этих двух существ, и он трогал ее до слез, но ведь и Камил тоже плакал — плакал впервые с тех пор, как она его узнала.

Она встала и подошла к нему.

— Пора бы вам ложиться, Камил. Ведь скоро утро.

Медленно повернувшись, Камил вытер рукавом лицо и беспомощно пожал плечами.

— Но вас ведь не было дома, Здена.

— Я думала, мы тебе не нужны… Мы ездили к нашим… В Ходов.

Камил с трудом перевел дух.

— Здена, — начал он, будто на что-то решаясь, — знаешь, я бы хотел, чтобы мы жили дома все вместе, втроем… Я хотел бы снова…

— Это ведь зависит прежде всего от тебя самого, сможем ли мы начать все сызнова.

— Папа, — послышалось из кроватки.

Дитунка уже снова стояла на ножках. До утра уже было недалеко.

— Беги искупаться, Камил, ты весь в грязи. И скорее возвращайся, поспишь хоть немного.

Камил молча пошел, и вскоре из ванной комнаты послышался тихий плеск воды. Здена дала Дитунке напиться и быстро уложила ее обратно в кровать. Потом задернула на окне занавеси, чтобы девочку не будил свет, проникавший с улицы, и легла. Вот Камил и вернулся. Что это значит? Что все недоразумения, ссоры, тягостные размолвки последних дней уже позади? Воскресшая любовь? Так просто, наверное, никогда ничего не бывает, но первый шаг уже сделан.

Шум воды прекратился.

Камил тихо лег, обнял Здену за плечи и ладонью смахнул волосы с ее лба.

— Спишь? — спросил он.

— Думаю…

— О чем?..

— О том, что нас ждет…

— Тебе страшно?

— Нет.

Он поцеловал ее. Нерешительно и осторожно.

Вот оно, счастье, подумала она. Мы вдвоем и Дитунка. Как давно ты так не обнимал меня. Как давно…

 

III

Здена заснула в его объятиях. Во сне, не сознавая этого, она улыбалась. Наверное, от счастья. Он легонько поцеловал ее. Боялся шевельнуться, чтоб не разбудить и не прогнать то ни с чем не сравнимое ощущение блаженства, охватившее его, когда он смотрел на раскинувшиеся веером темные волосы и прислушивался к ее дыханию. Неужели для того, чтобы представить себе, что такое счастье, сначала нужно все потерять? Итак, мы начинаем новую жизнь. Каков же мой первый вклад? Куча недругов, двадцать тысяч — собственно, они мне не принадлежат, а возвратить их я не могу, — дисциплинарная комиссия, которая подытожит и суммирует весь ущерб, причиненный мною химическому заводу, а если ревизоров заинтересует, для чего я покупал насосы, то и суд. Возможно, условное наказание, штраф, а может, и кое-что похуже. Лучше не думать обо всем до конца. А Здена? Она мне дала несравненно больше, чем я ждал и вообще мог ожидать от нее. Она предоставила мне шанс начать все сызнова.

Взглянув на часы, Камил осторожно выпростал свою руку из-под Здениной головы и поднялся. Еще одно дело нужно бы привести в порядок.

Облившись с головы до ног студеной водой, он быстро оделся и на секунду задержался у двери спальни. Его девочки спокойно спали. Как хотелось ему остаться! Картина совместного пробуждения манила мучительно, но он понимал, что нужно идти. Когда-то нужно начать, и он должен это сделать. Ради Здены и Дитунки. Осторожно притворив двери спальни, он, не зажигая света, чтоб не разбудить их, вышел в коридор.

В освещенном квадрате распахнутых соседских дверей неуклюже натягивал сапоги сонный молодой человек в синей форме железнодорожника. Завязав шнурки, он, крякнув, поднялся, могучим взмахом перекинул через плечо большую коричневую кожаную сумку, по инерции качнулся к стенке, едва не стукнувшись об нее, снова крякнул и дружески уставился на Камила.

— Бры утро, сосед. — Он приложил пальцы к блестящему козырьку форменной фуражки и захлопнул дверь. — На работу?

— А как же. Чего же еще делать в понедельник? — машинально ответил Камил.

— В воскресенье, сосед, в воскресенье. Эта неделя чертовски длинная. Уж эти переносы — пусть они возьмут их себе. Да, так я Медик, Ярда Медик. — Он сделался серьезным и протянул Камилу руку.

— Цоуфал. Камил Цоуфал.

Ярда согласно кивнул, дескать уразумел, и, взглянув на красный огонек сигнала у двери лифта, выругался.

— Ну куда это годится; — все еще недоумевая, протянул он и несколько раз безуспешно нажал кнопку. — За такую работу морду бьют. Ведь эта будка не ездила даже недели.

Камил отмахнулся.

— В этакую рань все равно лучше сбежать по лестнице. Лифт очень шумит. Ненароком разбудим детей, вот тогда услышишь, какой концерт начнется.

— Да я понимаю. Просто по привычке выругался. Зло берет, когда наплевательски относятся к делу. У нас, если бы на машинах не работало магнето, всем здорово бы влетело… Девчушка у тебя славная. Моя старуха приводила ее к нам. Шильце этакое маленькое, непоседа… Но, скажу тебе, похожа на тебя как две капли воды.

— По крайней мере, могу быть уверен, что моя, а?

Они дружно рассмеялись, забыли про лифт и потопали по лестнице.

— Слушай, ты играешь в шахматы? — спросил Ярда.

— Иногда.

— Если соскучишься, заскочи, сгоняем в шахматы. Сгоняем, поболтаем, выпьем… Вообще надо немножко пооглядеться. Тут поселили самых молодых, ничего себе бригадку можно сколотить. Соорудим писклятам песочницы, какие-нибудь там качели, а взрослым — волейбольную площадку. Места хватает. Ты играешь в волейбол?

— Давно когда-то в институте играл, — ответил Камил.

Ярда в знак признания загудел:

— О, да ты ученый.

— Да это не так уж важно, — проговорил Камил и тут же отметил, что немного завидует Ярде. Прийти на работу, сесть в машину и гнать по рельсам, где уж никак не заблудишься. Смотреть на убегающие пейзажи и потягивать из термоса горячий кофе. Иногда поглядывать на эти магнето…

Они вышли. В доме светились только два окна. Сквозь темную синь небес пробивалось утро. Было холодно, но чистое небо обещало солнечный день.

Со стороны вокзала протяжно загудела сирена и торопливым staccato разнеслась по всей долине. Ярда взглянул на часы.

— Сколько на твоих?

— Четыре.

— Пльзеньский на десяток минут опаздывает. В Жатце наверстает… — Ярда звякнул ключами. — Если охота махнуть в Мост, то лезь сюда, — он кивнул на серый мотоцикл с коляской, — в это время все равно ничего не ходит.

Вынув из передка мотоцикла желтую каску, оценивающе осмотрел Камила с головы до ног, снова залез внутрь коляски и вытащил зеленый брезент.

— Хорошенько закутайся в полотнище и возьми мою бригадирку. Второй каски у меня нет, да кто нас теперь остановит…

Камил разместился на холодном сиденье коляски, напялил на голову бригадирский шлем и закрыл себя брезентом. Все-таки лучше, чем шлепать до трамвая пешком.

Выведя мотоцикл со стоянки, не включая мотора, Ярда съехал чуть ли не до разъезженной и грязной дороги и только там включил мотор. Мотор затарахтел, словно аэроплан.

— Хорошенько держись! — крикнул Ярда, перекрывая мощную детонацию цилиндров, прибавил скорость, так что в коробке передач что-то заскрежетало, и, сделав прыжок, рванул вперед.

Пробравшись среди луж, они объехали новые дома и стрелой помчались по широкой асфальтированной дороге к городу. Холодный сырой ветер щипал лицо и хлестал по глазам, но Камил упорно глядел перед собой. Боль, причиняемая порывами ветра, помогала ему.

У сталелитейных заводов Ярда замедлил ход и наклонился к прицепу:

— Куда теперь?

Камил поколебался. Недалеко от ресторана стояла его машина. Торс его мира. Исключительная отопительная система обогрела бы кабину за несколько минут. Владеть машиной без малого в сто лошадиных сил — это вроде бы иметь их скрытыми в себе, в своей собственной утробе.

— Выбрось меня где-нибудь у трамвая, — крикнул он в рев мотора. — У экспресса! — повторил он, когда Ярда, покачав головой, дал знать, что не понял.

Они остановились перед пустынным островком трамвайной остановки.

— Ты, собственно, где работаешь?

— На химзаводе.

Ярда, засучив рукав, посмотрел на часы.

— Я бы подкинул, да опоздаю. Старуха моя снова вчера озорничала, — осклабился он.

— Спасибо. Тут транспорт ходит поминутно.

— Тогда всего. Приходи, сгоняем.

— Ладно. Всего.

Мотоцикл, прогрохотав, оставил за собой облако голубоватого дыма. Еще долго шум его раздавался по улицам.

Камил расхаживал по островку трамвайной остановки. Сегодня ему понадобится много сил. Машиной легче было бы добраться. Но он не хотел надеяться ни на что, кроме себя.

Нарождалось чудесное майское утро.

В длинной череде домов с противоположной стороны вспыхнули огоньки лампочек. Люди начинали новый день. Скоро рассвет.

С Поджатецкого проспекта, хребтом протянувшегося через весь новый город Мост, с дреньканьем и лязгом катил освещенный трамвай. Звякнули звонки у переезда, и трамвай медленно подкатил к остановке. Зашипели пневматические двери. Камил вошел и купил билет. Долго рылся в карманах, отыскивая мелочь. Народу было много. Он не ожидал этого. Железнодорожники, группа галдевших парней в спецовках, наверняка шахтеров, работающих на экскаваторах за вокзалом, несколько продавщиц из главного буфета и шеф-повар заводской диетической столовой.

— Что-то рановато, пан инженер, — улыбнулась она.

— А что ж тут такого, — улыбнулся Камил. — Ведь сегодня, собственно, мы все на прогулке. Воскресенье.

— Хорошо воскресенье! — Она благовоспитанно вздохнула.

Хорошенькое воскресенье! — подумалось и Камилу; взявшись за блестящую рукоятку под крышей трамвая, он повис на ней. Я ждал его, как милости божьей. Так долго тянулось время, пока этот день настал.

Химзавод все еще сиял своим освещением, будто огромный крейсер. Завод раскинулся в долине под горами, и все его пространство было открыто небесам. Оба факела полыхали «спокойным пламенем», своим блеском опережая солнечное утро и рассвет, который наступит через несколько минут.

На бледнеющем горизонте выделялись могучие серебристые дистилляционные колонны, объемистые конусы холодильных установок и коричневые трубы печей. Мой химзавод, подумал Камил, Чего только я не замышлял тут совершить! Использовать тепловую энергию негасимых факелов — давнишняя, неосуществленная мечта отца, — изобрести волшебную дистиллят-колонну без мертвенного пространства вокруг и сложных холодильных установок, использовать почти сверхъестественные силы магдебургских полушарий для фундаментального соединения арматуры без болтов и сварки. Великие, блаженные мечты, они покинули меня задолго до защиты дипломной работы, но оставалось еще много других планов, рискованных, но вполне реальных, что я тоже предал, пересев за письменный стол в кабинете. Куда мне уже не суждено воротиться… Теперь я бессилен. Остаток года проведу гонимый ревизорами и следователями, а несколько следующих лет безнадежно пробегаю на заводе недоучкой референтом, также преследуемый ненавистными, издевательскими и презрительными взглядами очевидцев моей славы. А что же, собственно, ждет меня в конце пути, на который я намереваюсь вступить с такою долей самоубийственной и безысходной отваги? Что ждет меня после раскаяния и признания вины, после смиренно принятого наказания, что ожидает после покаяния? Наказание не будет облегчено. Белый флаг, выкинутый побежденным, не приводит к отмене наказания. И стоит ли сдаваться? Пасть по причине бессилия после четырех бессонных ночей, четырехдневного бегства и страха одиночества? Скорей бы уж выглянуло солнце… Лучи, сулящие силу и решимость, всемогущая энергия, приводящая в движение совершенный механизм… Нет. Человек — не машина.

Он прошел через всю стоянку и медленно вернулся назад. Здесь стояло несколько легковых машин и мотоциклов, принадлежащих рабочим из ночной смены.

Усевшись на бетонную оградку, обрамлявшую газон перед административным зданием, он положил ладони на траву. Земля была холодной, потому что ночью прошел небольшой дождь, да и ветерок дул ощутимо прохладный, принося сюда с темнеющих на горизонте гор неопределенный, еле уловимый аромат рассвета. Стена, окружавшая могучее здание, к которой он прислонился спиной, вибрировала от бесчисленных поворотов гигантских кислородных турбокомпрессоров. Отдаленный глубокий гул агрегатов убаюкивал, словно ласковое прикосновение.

Издали донесся слабый звук мотора, и вскоре на шоссе со стороны Литвинова показались фары чьей-то машины. Камил встряхнулся и поднял голову.

Машина пересекла трамвайную линию, свернула на дугу въезда на стоянку и стала на своем привычном месте, прямо против входа в административное здание. Кто-то выключил свет, и в салоне на секунду полыхнуло пламя спички, а потом хлопнула дверца.

Камил встал и, прижавшись к шершавой стене здания, смотрел на отца, который, будто не замечая главного входа, по тротуару шел прямо к нему. Он смотрел, как он движется, и вдруг в этой походке ясно почувствовал бремя отцовских пятидесяти восьми лет. Он смотрел на него, и ему хотелось плакать.

— Папа, — окликнул он чуть слышно.

Отец изумленно остановился.

Оторвавшись от стены, Камил вышел на тротуар.

— Камил… Ты что тут делаешь? — спросил отец на удивление глухим, словно сдавленным голосом.

Подойдя, сын заглянул отцу в лицо. Отец улыбался. И тут Камил понял, что это улыбка счастливого человека. Что-то сжало ему горло. Сразу он не мог понять, что отец постарел. Ночные смены, состояние боевой готовности несколько дней назад и долголетние заботы должны были когда-то заявить о себе, просто сын никогда не верил, что отец, как и все, раним и смертен. Отец, символ защиты и неприкосновенности. На секунду он скользнул взглядом по застекленной, залитой светом проходной. Обе вахтерши сидели за маленьким откидным столиком и пили чай, а может, кофе. Наверняка кофе, пришло ему в голову. К утру дежурившим в ночную смену очень хочется спать…

— Знаешь, отец, я собирался тебе сказать… В среду я здорово переборщил. Не понимаю, что на меня наехало. — Он беспомощно пожал плечами и поглядел ему в глаза.

Глаза отца заблестели. Он быстро-быстро моргал и все улыбался, будто выиграл длительную, изнуряющую борьбу.

— Зато я понимаю, я ведь тебя знаю немножко, — сказал он, положив ему руку на плечо. — Пошли…

Не спеша они прошли мимо проходной и холла к бетонной ограде, окружающей химзавод. Под полыхающими факелами остановились. Прикосновение отцовской руки казалось Камилу извечным. Ощущение было то же самое, как некогда на балконе колдомской квартиры, куда они выходили, словно на воскресную послеобеденную прогулку.

— Я рад, что ты пришел. Очень. Я хотел сегодня просить директора снять с меня обязанности председателя дисциплинарной комиссии. А теперь — дело другое. Ты хоть немного подумал обо всем?

Камил машинально кивнул и полез за сигаретой. Не нашел.

— У тебя сигареты не найдется?

— Не нужно бы тебе приучаться так рано курить, вредная это привычка, — озабоченно проговорил отец, хотя и протянул сыну раскрытый портсигар.

Камил затянулся, нахмурившись, и прямо посмотрел отцу в глаза.

— Я хочу подать просьбу об увольнении. Не могу я тут оставаться…

— Страшно?

Камил молчал. Неужели это и впрямь только страх? А может, и гордость? Чувство вины? Злость? Может, деньги, полученные от Петра. Может, Радек, Мира, Рихард, Йожан. Сознание, что испорчено очень и очень много. Больше, чем то, что позволило бы мне рискнуть и остаться.

— Этот насос на горе ставил ты? — неожиданно спросил отец.

Камил кивнул.

— Сам?

— Пехачек мне рассчитал и разработал проект. Все остальное — я один. Два месяца…

— И тебе страшно начать все сызнова?

— Не знаю. Наверно.

Отец вздохнул.

Камил медленно поднял голову. К проходной потоком двигались люди, сошедшие с трамваев и автобусов. Он смотрел на их лица, набираясь отваги для последнего, решающего шага.

— В котором часу, отец?

— В восемь. Дисциплинарка собирается сразу после производственного совещания. В зале заседаний.

Стоя у бетонного завода, они курили свои первые сегодняшние сигареты. Молчали. Слова были излишни. Светало. Красное пламя факелов тускнело на фоне пурпурного неба. Каждую минуту могло показаться солнце.