Глава десятая
Ранним утром 28 июня дозорный на городской башне поднял тревогу криком: «Идут!»
Вмиг улицы Ротенбурга словно вымерли: торговцы закрыли лавки, жители разбежались по домам и заперли двери на засов. Ибо «шел» не кто иной, как его высочество маркграф Казимир Бранденбургский. Залив кровью и превратив в пепелище епископство Вюрцбургское, Трухзес повернул со своими войсками на Рейн, где крестьянская революция разгоралась с новой силой. Наказать Ротенбург он поручил маркграфу Казимиру и наследственному маршалу Иоахиму фон Паппенгейму. Даже у господ из внутреннего совета при этом известии дрогнули сердца, и ратсгеры поспешили отрядить Конрада Эбергарда, Иеронима Гасселя и еще несколько «именитых» навстречу маркграфу, шедшему из Бамберга, где он свирепствовал, как и в собственных владениях, не хуже самого Трухзеса. Но епископу Бамбергскому все было мало, и этот могущественный князь церкви, окружив себя палачами, предпринял самолично карательную экспедицию по епископству. Маркграф отказался принять делегацию ротенбургского магистрата и продолжал двигаться на Ротенбург. Лишь спустя несколько дней, в Бургбернгейме, он соблаговолил сообщить делегации о своем намерении расположиться со всей своей армией в Ротенбурге. Если его не впустят добром, он войдет силой. Его тайный секретарь, Антон Грабер, показал делегатам грамоту, каковою Георг Трухзес уполномочивал маркграфа Казимира и Иоахима фон Паппенгейма примерно наказать Ротенбург, предоставив им право «казнить смертию, налагать контрибуцию, конфисковать имущество и наказывать виновных, сообразуясь лишь со степенью вины и с обстоятельствами».
Впрочем, в Ротенбурге не было недостатка и в тех, кто ждал маркграфа как избавителя.
Фрау Маргарета фон Менцинген и ее дети надеялись, что он вернет им мужа и отца. Как только Макс Эбергард узнал об аресте рыцаря Стефана, он поспешил предложить его семье свою помощь делом и советом. Заливаясь слезами, Эльза упала к нему на грудь. Ее мать обнаружила поразительную выдержку. Грозная туча, нависшая над ее головой со времени возвращения мужа в Ротенбург, разразилась наконец страшной бурей. Эта буря положила конец мучительному страху, тягостной неизвестности. Но когда буря грянула, белокурые волосы фрау фон Менцинген совершенно поседели. Теперь, зная, какая страшная участь грозит ее мужу, она решила действовать.
— Враги хотят лишить его жизни. Они ведь и обвинители и судьи. Спасти его может лишь тот, кто сильней их всех.
И фрау Маргарета решила отдаться под высокое покровительство маркграфа и вместе с Максом отправилась в богатый город на пяти холмах — Бамберг, в ратуше которого у каменного моста через Регниц расположился его высочество со своим штабом. Его личный секретарь пригласил даму в черном, низко склонившую голову, и сопровождавшего ее Макса Эбергарда войти.
Маркграф Казимир меньше всего походил на героя: это был низенький толстяк с помятым от распутной жизни лицом. Рядом с ним граф фон Паппенгейм казался видным мужчиной; он был не так суров и жесток, как маркграф, который был крайне неразборчив в средствах и никогда не забывал обид.
Он принял фрау фон Менцинген очень милостиво, не позволил ей опуститься перед ним на колени и поспешил ее заверить, что она не напрасно обратилась к нему.
— Как вам это понравится, господа? — обратился он к стоявшим рядом с ним графу фон Паппенгейму и фельдмаршалу фон Визентау. — Эти отцы города осмелились поднять руку на одного из моих верных слуг. Клянусь ранами Христовыми, они раскаются в этом!
Приняв от Макса жалобу, он сказал:
— Я помню и ценю вас, доктор, еще с тех пор, когда вы с таким отменным искусством защищали фон Менцингена в имперском суде.
Фрау фон Менцинген возвращалась домой, окрыленная надеждой. Тем временем маркграф обратился к внутреннему совету с письмом, в котором «покорнейше просил» немедленно освободить из заключения его слугу и вассала, пользующегося его покровительством, или, во всяком случае, предоставить ему возможность оправдаться.
Наконец маркграф собственной персоной пожаловал в Ротенбург. Фельдмаршал Кристоф фон Визентау с авангардом занял Ворота висельников, и вскоре показалось и все войско. Отряд закованных в панцири ландскнехтов, продефилировав по Вюрцбургской улице и улице св. Георгия, остановился на площади. За ним последовали в походном порядке артиллерия и часть ландскнехтской пехоты. Затем, во главе большого отряда рейтаров, появились маркграф и Иоахим фон Паппенгейм в блестящих доспехах, на богато убранных конях. Шествие завершала рота ландскнехтов. На Рыночной площади были установлены пушки, направленные своими жерлами на все сходящиеся там улицы. Площади и улицы города были заняты рейтарами и ландскнехтами. Все же дело обошлось без грабежа; бюргеры отделались страхом. Только городские фуражные амбары были разбиты и все запасы овса, сена, соломы расхищены.
Маркграф со своим штабом расположился в доме Ягтсгеймера, где в свой последний приезд в Ротенбург останавливался император Максимилиан. Это — угловой дом на Дворянской, напротив ратуши. Задней стеной он соприкасается с дворянским танцевальным залом. Выходящий на Рыночную площадь угол его чудесного фасада украшен подвесным балкончиком, под пирамидообразной кровлей которого стоит дева Мария с младенцем на руках.
В этом доме приветствовал маркграфа, как глава внутреннего совета, Эразм фон Муслор и по старинному обычаю поднес ему почетный дар: вино, рыбу и овес. Но нахмуренное чело его высочества не прояснилось. В резких словах он выразил свое неудовольствие магистратом, который оставил без последствий его «покорнейшую просьбу» касательно рыцаря фон Менцингена. Он оборвал пытавшегося возражать ему Эразма фон Муслора и потребовал, чтобы ему были тотчас предъявлены «пытные показания» рыцаря, то есть протокол показаний, данных им под пыткой. Он потребовал также пытные показания доктора Дейчлина и слепого монаха. Затем он приказал составить список зачинщиков бунта в Ротенбурге и его владениях.
Суд и пытки
С гравюры Ганса Буркмайра
— Но помните, господа, что кровь, которую я вынужден ныне пролить, падет на ваши головы. Если бы вы в свое время приняли мою поддержку, которую я предлагал вам неоднократно, мятеж был бы раздавлен в зародыше.
Этими немилостивыми словами он дал понять, что аудиенция окончена.
Его высочество впал в заблуждение, столь обычное для сильных мира сего. Помешать восстанию изнемогавшего под вековым гнетом народа он был так же бессилен, как помешать извержению вулкана. И он забыл, что своей временной победой реакция была обязана не своей силе, но ошибкам своих противников. Немилостивым приемом он не только не смягчил, но еще усилил упорство досточтимых ратсгеров.
Конрад Эбергард поклялся своей честью, что маркграфу не удастся вырвать у них из рук добычу. В своем озлоблении он зашел гораздо дальше своих коллег, ведь его единственный сын был прикован неразрывными цепями к этой опозорившей себя семье. Лишь после тяжелой внутренней борьбы он преодолел искушение внести в проскрипционный список собственного сына, и лишь всеобщему уважению к особе своего отца Макс Эбергард был обязан тому, что не фигурировал в перечне вожаков восстания, представленном городским писцом маркграфу.
Но пером ратсгеров меньше всего водили политические соображения. Они называли имена под влиянием личной вражды и нередко отдавали дань даже россказням и сплетням. И не удивительно, что список, доставленный на следующее утро Томасом Цвейфелем маркграфу, состоял из более чем ста кандидатов на эшафот. Этот длинный перечень открывали имена доктора Дейчлина, командора Христиана, слепого монаха, доктора Карлштадта. Затем следовал Стефан фон Менцинген, члены магистрата Крист Гейнц и Эренфрид Кумпф, а за ними — шестьдесят три горожанина, вся вина которых заключалась в том, что они неодобрительно отзывались об императоре, князьях или магистрате и твердо стояли на стороне крестьян. Из жителей сельских общин было внесено в список тридцать имен — все, какие только пришли в голову досточтимым ратсгерам.
Но рьяные доносчики были вынуждены сплошь и рядом называть своих сограждан не по имени и фамилии, а по кличке или прозвищу. Уж так исстари повелось, что многие из горожан были больше известны по кличке, чем по унаследованным от отцов и нареченным именам. Томас Цвейфель добросовестно скопировал поданные ратсгерами записочки, ничего не изменив, и маркграф читал список вслух, высоко подняв брови: «Ткач при часовне пречистой девы, что живет с Грейсершей. Свояк слепого монаха, каретник. Свояк Иорга Хернера, канатчик. Бородатый ткач, по прозвищу Свистун. Долговязый шапочник, который колотит жену».
Маркграф с раздражением отшвырнул список и потребовал, чтобы всюду были проставлены фамилии и имена. Но Томас Цвейфель, не побоявшийся перечить самому Трухзесу, не склонился и перед маркграфом.
— Ваше княжеское высочество, — отвечал он ему, — я в точности исполнил свой долг, переписав все имена, сообщенные мне господами из магистрата. Наводить справки не входит в круг моих обязанностей.
Он уперся на своем и таким образом спас многих от неминуемой смерти.
В ночь на субботу 30 июня на Рыночной площади, перед Дворянской питейной, вырос зловещий помост. Рано утром через весь город проехал трубач, и сопровождавший его глашатай объявил во всеуслышанье, чтобы все граждане, под страхом смерти, ровно в семь часов явились на Рыночную площадь. Пришел и Макс Эбергард. Он был готов к худшему. Ему казалось невероятным, чтобы мстительный враг пощадил защитника фон Менцингена и члена комиссии по составлению конституции. Ему только было больно, что он не смог проститься с любимой. Он поднял глаза на ее окна. Они были закрыты ставнями. Зато из других окон и с крыш любопытные женщины, затаив страх, глядели на бледные лица выстроившихся внизу горожан, окруженных кольцом пеших ландскнехтов с пиками наперевес. Появились именитые господа и рыцари. Ганс фон Зиккинген от имени маркграфа обратился к гражданам Ротенбурга с бичующей речью и потребовал, чтобы они вновь присягнули на верность Швабскому союзу.
Многие вздохнули с облегчением, думая, что худшее миновало. Но фон Зиккинген вынул из кармана список осужденных на смерть и приказал, чтобы те, кого он назовет, отошли в сторону. Но так как каждый из граждан считал себя обязанным откликаться только на свое настоящее имя, а многие уже успели бежать, то в сетях осталось всего девятнадцать человек. Среди них вышли из толпы и мастера Фриц Дальк, Иос Шад, Мельхиор Мадер, Лоренц Дим и Ганс Мак — неразлучные друзья как при жизни, так и в смертный час. Другие четверо мастеров, также выданные палачу, не проявили такого мужества. Бросившись на колени перед маркграфом, они молили пощадить их и дать им возможность оправдаться.
Средневековые пытки
С гравюры Ганса Буркмайра
В то время как всеобщее внимание было отвлечено этим происшествием, мясник Фриц Дальк растолкал своими геркулесовыми кулачищами окружавших его ландскнехтов и, увлекая за собой друзей, бросился в образовавшийся проход. Прежде чем наемники успели (а может быть, захотели) опомниться, мастера уже мчались что было духу по Кузнечной улице и, добежав до Кобольцельских ворот, очутились за пределами города. Тех четырех мастеров, что молили о пощаде, маркграф приказал запереть пока что в башню. Таким образом, на площади осталось всего десять жертв, в том числе престарелый ректор латинской школы Вильгельм Бессенмейер и священник Ганс Кумпф, которого притащили из дому больным. Он приходился двоюродным братом почетному бургомистру. Обоим тут же отрубили головы. Их трупы были оставлены на площади до вечера, а потом брошены в общую могилу на бывшем еврейском кладбище.
После этого первого акта кровавой трагедии маркграф отправился в замок. Это было в тот самый день, который магистрат назначил, еще до прихода маркграфа, сельским общинам. Они должны были явиться в замок сдать оружие и присягнуть на верность городу. Крестьяне расположились на переднем дворе замка возле часовни. С виду они казались очень смиренными, но за этим внешним смирением скрывалось озлобление. Об этом говорили взгляды, которые они бросали на ландскнехтов и рейтаров, рывшихся в груде оружия и выбиравших себе что получше. А выбирать было из чего. Но господ ожидало большое разочарование. Когда фон Зиккинген начал читать список зачинщиков бунта и коноводов, оказалось, что все перечисленные сочли за благо не подставлять свою голову под топор. Возиться с единственным из них, у которого не хватило ума скрыться, с неким Гансом Гольмпахом, не было никакого смысла. Его бросили в башню, а остальных привели к присяге и отпустили по домам. На горожан наложили контрибуцию по двадцати гульденов и взыскали ее безо всякого снисхождения.
Перед вечером фрейлейн фон Бадель отправилась навестить свою несчастную приятельницу, которой магистрат отказал даже в скудном утешении — свидании с мужем в тюрьме. Излишне говорить, что добрая старая дева теперь почти ежедневно навещала фрау фон Менцинген, чтобы хоть немного отвлечь ее от тяжелых дум. События последних дней ожесточили ее прямую и резкую натуру. Сегодня она пришла по особому поводу. Доктор Макс Эбергард предложил еще раз обратиться за помощью к маркграфу, отправившись для этого к нему с несколькими видными и уважаемыми гражданами Ротенбурга. Фрейлейн фон Бадель одобрила это предложение, посоветовав, однако, чтобы переговоры с горожанами были поручены ей.
— Если вы пойдете к ним сами, — сказала она, — они вам просто откажут, и вы не посмеете сказать им в лицо, что они трусы. Предоставьте это мне. Уж я за них так возьмусь, что они не отвертятся.
Она пришла сообщить, что ее старания увенчались успехом и что завтра поутру госпожа фон Менцинген будет принята маркграфом.
— Не повредит делу, милая, если вы возьмете с собой Эльзу, — прибавила она.
Маркграф принял ее еще милостивей, чем в Бамберге, возможно потому, что фрау Маргарета втихомолку предложила его высочеству, через его тайного секретаря, две тысячи гульденов в качестве выкупа за мужа. Красота Эльзы тоже не могла не оказать свое действие на князя — большого знатока и ценителя женских прелестей. Он отпустил фрау фон Менцинген с утешительными заверениями в том, что враги ее мужа получат по заслугам.
— А вы, почтеннейшие господа, — сказал он, обращаясь к сопровождавшим просительницу горожанам, — передайте своим согражданам, что хотя я буду беспощаден к этой шайке негодяев и не успокоюсь, пока не вырву крамолу с корнем, но что благонамеренные граждане могут положиться на меня, как на каменную гору.
Эти слова не были брошены на ветер. Он затребовал доклад о следствии над Стефаном фон Менцингеном и двумя проповедниками и вынес убеждение, что ему будет нетрудно привести дело к благополучному концу. С этой целью, по окончании богослужения, он вызвал к себе членов внутреннего совета. Это было в воскресенье.
— Я крайне удивлен, досточтимые господа, — обратился он, держа документы в руках, к ратсгерам, явившимся точно в назначенный час, — скажите, что важного в этих показаниях? Что фон Менцинген поддерживал Карлштадта и вопреки запрету впустил его в город? Что он посоветовал гражданам избрать комитет и, будучи назначен сборщиком податей, вычеркнул свое имя из списка плательщиков? Это, конечно, противозаконно, но все это не такие преступления, которые караются смертью. И то, что показали под пыткой слепой монах и Дейчлин, ни в коем случае не заслуживает смертной казни. Оба они в один голос признают, что имели связь с Карлштадтом, одобряли его учение о святых таинствах, проповедовали против мессы и хулили власти за то, что те препятствуют распространению чистого евангельского слова. И это все! Клянусь язвами господними, если я стану подходить к людям с такой меркой, мало у кого уцелеет голова на плечах! Наложите на них штраф, но освободите, и я не оставлю город своими милостями.
Ослепленные ненавистью ратсгеры больше жаждали гибели своих врагов, чем милости маркграфа. Они упорно отказывались исполнить его требование и даже угрожали пожаловаться на него Швабскому союзу.
От имени всех выступил Конрад Эбергард:
— Внутренний совет лишен возможности удовлетворить желание вашего княжеского высочества. Если мы не покараем Менцингена и обоих проповедников, это будет означать, что ваше высочество допустит величайшую несправедливость по отношению к десяти казненным вчера. Ибо эти трое являются подлинными зачинщиками и коноводами всего бунта.
— Ведь Дейчлин и слепой монах открыто призывали не платить ни десятины, ни питейного, ни копытного сборов, — прибавил Иероним Гассель. — Что же это такое, если не бунт?
У маркграфа вздулась жила на лбу и, отпуская ратсгеров, он сказал:
— Подумайте хорошенько. Скорей у меня отсохнет язык, чем я соглашусь на то, чего вы так добиваетесь!
Когда все ушли, фон Паппенгейм сказал маркграфу:
— Стоит ли так долго возиться с этими чурбанами? Таким путем ваше высочество от них никогда не добьется толку. Пошлите отряд ландскнехтов, чтобы выпустить заключенных из башни, и дело с концом.
Маркграф Казимир затаил против Ротенбурга еще одну горькую обиду. Не удивительно, что, когда через несколько часов он отправился на банкет, который устраивал за счет города магистрат в большом зале ратуши, настроение его высочества было столь же блеклым, как тускло-серый атлас его камзола. Он и не считал нужным скрывать свое неудовольствие, и те из «именитых», кто удостоился чести беседовать с ним, имели полную возможность в ртом убедиться. Сопровождавший его Эразм фон Муслор называл ему каждого, кого он пожелал осчастливить своим немилостивым вниманием. Но каким огнем загорелись глаза сиятельного гостя, когда он, окидывая взглядом завоевателя пеструю толпу дам и девиц, заметил среди них прекрасную Габриэлу. На ней было синее платье из венецианского атласа с прорезами, сквозь которые виднелось нижнее желтое шелковой платье. Короткая синяя пелерина, тоже подбитая желтым шелком, слегка прикрывая ее мраморные обнаженные плечи, оставляла открытой нескромным взорам ее божественную грудь. Две толстые черные косы, перевитые жемчугом, были уложены на лбу в виде диадемы, и она так высоко и гордо держала свою красивую головку, как будто и впрямь ее украшала королевская корона. Из ее больших черных глаз глядел не прежний бес высокомерия, а какой-то новый злой гений.
Заметив Габриэлу, маркграф тотчас направился к ней, и в то время как она приседала, низко склонившись в придворном реверансе, совсем как ее учила мать Ламперта, он говорил Эразму фон Муслору:
— Вам можно позавидовать, бургомистр. Вы скрываете в своем доме такое сокровище!
Габриэла потупила осененные длинными шелковистыми ресницами глаза, но лишь на мгновенье, чтобы тут же, подняв их, блеснуть огнем, и его высочество стал рассыпаться перед ней в несколько вольных комплиментах. Эразм фон Муслор поспешил украдкой подать сигнал музыкантам, расположившимся на скамьях для шеффенов и судей, чтобы они заиграли приглашение к столу. Ибо гости уже проголодались, да и кушанья могли перестояться.
Маркграф, ведший к столу фрау фон Муслор, одарял ее лишь бледным отблеском того сияния, которым наполнила его Габриэла. Сабина, под предлогом недомоганья, не пришла на банкет. Их дружба с Габриэлой потерпела крушение. Отвергнутая Флорианом Гейером страсть вызвала в душе Габриэлы безграничное озлобление, и она с трудом могла скрыть, как ненавистна ей стала обстановка, среди которой ей приходилось жить. Нет, лучше смерть, чем такая жизнь! Вечно копаясь в своем прошлом и тысячу раз передумывая одно и то же, она пришла к выводу, что главным виновником всех ее бед является Макс Эбергард.
Да, его увлечение Эльзой — вот первопричина всех зол. Она не забыла, что поклялась отомстить молодой чете. Теперь настало время сдержать клятву. Пролитая в Ротенбурге кровь опьяняла, воодушевляла Габриэлу. Казалось, это опьянение пропитало все ее существо и еще больше притягивало к ней маркграфа. После первого блюда он прислал к ней пажа, чтобы испросить ее разрешения провозгласить тост за ее здоровье. Поднимая кубок, он с признательностью склонился перед нею, и она поблагодарила его улыбкой, при виде которой он долго и самодовольно разглаживал свои закрученные кверху усы. После второго блюда он подошел к ней поболтать. Сидевший рядом с нею ее старый поклонник юнкер фон Горнбург, которого она продолжала держать в черном теле, хотел уступить его высочеству свое место, но маркграф предпочел стоять за ее креслом, чтобы вдыхать аромат ее волос и запускать нескромный взгляд в разрез ее корсажа, когда она забывала прикрывать грудь веером. Потом он прислал ей тарелку лакомств, после чего, без всяких церемоний, уселся рядом с нею и уже больше не отходил до конца пиршества.
Из того, что они говорили, то смеясь и шутя, то серьезно, их соседи не могли уловить почти ни слова, но всем было ясно, что маркграф потрясен красотой Габриэлы и нисколько этого не скрывает. Конрад Эбергард пристально следил за своей подопечной, но когда их глаза встречались, он не мог прочитать в ее взгляде того, что так искал. Она вела большую игру, но вела ее для себя одной, совершенно не думая о своем опекуне, который был преувеличенного мнения о своем влиянии на нее. Наконец маркграф встал.
— Итак, помните наш уговор. Завтра перед прогулкой я заезжаю за вами, прекрасная Габриэла, — громко сказал он на прощанье.
Она безмолвно склонила голову и раскрыла веер, чтобы охладить разгоревшиеся щеки. Покидая ратушу, маркграф отвел в сторону Эразма фон Муслора и имел с ним краткую конфиденциальную беседу.
На следующее утро его высочество подъехал верхом к дому первого бургомистра, и вскоре после того можно было видеть, как прекрасная Габриэла на своем вороном коне прогарцевала рядом с ним по городу до Родерских ворот, где их ожидал эскорт из шести всадников.
Было раннее утро. Успокоенные обещаниями маркграфа, фрау фон Менцинген и Эльза еще спали, вознаграждая себя за много бессонных ночей, проведенных в слезах и отчаянье. Окна их спальни выходили во двор, и они не слышали глухой барабанной дроби, созывавшей горожан на новое кровавое зрелище на городской площади. Стефан фон Менцинген, доктор Дейчлин и слепой монах один за другим взошли на эшафот. Они отказались от напутствий священника. Только слепой монах обратился к толпе и поднял свой голос, раскаты которого ротенбуржцы привыкли слышать на улицах и площадях:
— Братья, не падайте духом. Мы умираем за свободу, но свобода не умрет вместе с нами!
Стоя он принял смертельный удар.
Затем упали головы еще четырех горожан и бедняги Ганса Гольмпаха, дожидавшегося своей очереди, сидя в башне, а также трех крестьянских военачальников, случайно попавших в руки ландскнехтов. Все они, по свидетельству очевидцев, встретили смерть с поразительным мужеством. Чтобы получше использовать палача, заодно казнили и осужденного за убийство кузнеца, и перебежавшего к крестьянам ландскнехта, и двух беглых крепостных. Первого — по заявлению магистрата, второго — по приказу маркграфа, а двух последних — по просьбе их помещика. Кровь струилась по площади и стекала вниз по крутой Кузнечной улице. Трупы были оставлены на месте казни до вечернего благовеста; в сумерки их отвезли на еврейское кладбище и бросили в общую могилу, вместе с казненными ранее.
Когда маркграф Казимир Бранденбургский возвратился из своей прогулки, кровавое дело уже было сделано. Кто опишет скорбь и оцепенение фрау фон Менцинген и ее детей, когда они узнали страшную весть? Маркграф вернулся в Ротенбург один. Прекрасная Иродиада продолжала свой путь, эскортируемая шестью всадниками, и благополучно достигла Онольцбахского замка. Она больше не вернулась в Ротенбург и порвала все связи с родным городом. В тот же день маркграф выступил во главе своих войск из Ротенбурга, чтобы продолжать свою палаческую работу в другом месте.
Еще на другой день после вступления в Ротенбург он отправил в Бретгейм и Оренбах по отряду пехоты и по сто пятьдесят рейтаров, чтобы уничтожить эти два главных очага крестьянского восстания. Бретгеймцы отважно взялись за оружие, и многие из них пали в бою. Сложил свою голову и Иорг Мецлер. Так искупил он свое малодушие под Кёнигсгофеном, где бретгеймцы бежали с поля еще до начала сражения. Войска маркграфа увели из подожженной со всех концов деревин шестьсот голов скота и вывезли тридцать телег со всяким добром.
Оренбах был единственной деревней в ротенбургских владениях, которая на приказ магистрата сдаться на милость ответила упорным молчанием. Между тем Оренбах лишился почти всех своих мужчин, способных носить оружие, во время злосчастного ночного штурма Мариенберга и в сражении под Ингольштадтом. Печальная весть о разгроме крестьян и о геройской смерти Симона Нейфера достигла Оренбаха и Рейхардсроде через спасшихся ратников Черного отряда, пробившихся вместе с Флорианом Гейером сквозь вражеские ряды.
Казнь восставших крестьян
С гравюры XVI в.
В тот самый день, когда Трухзес фон Вальдбург вступил в Вюрцбург, в Оренбахе появилась Черная Гофманша. Только что отзвонили к вечерне, поселяне вышли посидеть у крыльца, многие собрались под старой липой. Вдруг на дороге показалась страшного вида старуха. В лохмотьях, с развевающимися седыми волосами, ниспадавшими на почерневшее морщинистое лицо, она шла, опустив непокрытую голову, все время разговаривая сама с собой и не обращая внимания на кучу любопытных, бежавших вслед за ней по улице. Поравнявшись с липой, она остановилась, подняла голову и огляделась, точно пробудившись от сна. Встретившись с ее зловещим горящим взглядом, все притихли. Она отбросила седую прядь со лба, тяжело оперлась на белый посох и, снова оглянувшись по сторонам, сказала:
— Где же литавры? Где крики торжества? Ликуйте, веселитесь! Наступает конец света! Имеющие уши, да слышат. Я видела смерть, скачущую на бледном коне в епископском облачении. То был епископ Вюрцбургский, а следом за ним скакал сам сатана. И епископу дана власть умерщвлять — умерщвлять мечом, голодом и волчьими клыками! И я видела, как лилась кровь, там, в епископском граде!
Выпрямившись во весь рост и возвысив голос, она в исступлении описала дикие, чудовищные картины кровавой расправы, свидетельницей которой она была утром в Ротенбурге. У слушавших ее застыла в жилах кровь.
— Вы стонете, вы вздыхаете? — продолжала она, — но такова ведь божья справедливость и его милосердие к нам, беднякам!
И она пронзительно расхохоталась.
— Но кто же ты? — спросил ее, поборов страх, сидевший под липой старик Нейфер. Черная Гофманша посмотрела на него и сказала:
— А разве ты сам еще знаешь, кто ты такой, старик? Мое имя давно вытравили огонь, слезы и кровь.
— Да ведь это Черная Гофманша! — крикнул один из бывших соратников Большого Лингарта.
Тогда старый Нейфер назвал себя и предложил ей остаться на ночлег в его доме. Она встрепенулась, должно быть, воспоминанье о Симоне и привело ее в Оренбах. Задумчиво поглядев на него, она покачала головой и сказала со вздохом:
— Ах нет, я все запамятовала.
— Ничего, ничего, — ободряюще сказал старик. — Пойдем со мной. Ведь я знавал тебя еще совсем молодой, в Никласгаузене, и Ганса Бегейма, и твоего внука знал.
— Убиты! Сожжены! А епископ живет! — диким голосом вскричала она.
Старик Нейфер взял ее за руку и хотел увести.
— Тебе нужно поесть и выспаться, — соболезнующе проговорил он, но она вырвалась и закричала:
— Кто может спать, когда народ истекает кровью! Его вопли не дают мне покоя. Я слышу их день и ночь. Они наполняют собой весь мир! Слушайте! Слушайте! Настал день Страшного суда. Я должна быть там. О, горе, горе!
Она стремительно бросилась прочь и скрылась во тьме.
Рухнула ее несокрушимая вера в возмездие там, где некогда был сожжен ее Ганс Бегейм, и несчастная лишилась рассудка. Еще около года ее видели на дорогах, а потом она исчезла бесследно.
Когда старик Нейфер, придя домой, рассказал о Черной Гофманше своей невестке, та заметила, что следует удивляться, как она сама еще не сошла с ума. Она все еще не могла прийти в себя после гибели Симона и не хотела слышать никаких утешений. Добро им говорить, упрямо повторяла она, имея в виду старика и Кэте, разве их потеря может сравниться с ее потерей? Ведь она потеряла не только мужа, но и отца своих детей! Что теперь будет с нею и с малышами! А ведь она с самого начала предупреждала, что восстание до добра не доведет, что крестьянину никогда не одолеть господ! При ее склонности делать черное еще более черным, ее горе превратилось в граничащую с ненавистью озлобленность против погибшего, который навлек на нее и ее детей такую напасть. Работа валилась у нее из рук, и Кэте приходилось трудиться за двоих не только в поле, но и дома.
— Чего ради надрываться, — говорила Урсула. — Лучше бы нам всем погибнуть.
Старик Нейфер безропотно нес свой крест, и его немая скорбь по сыну разрывала сердце Кэте. А тут еще в комнате наверху лежал человек, который нуждался не столько в утешении, как в уходе и заботах. Это был ее двоюродный брат, Каспар Эчлих, чуть не умерший от горячки после ранения.
Окровавленный и почерневший, в горячечном жару, едва держась на ногах, приплелся он однажды к воротам нейферовской усадьбы, пролепетал заплетающимся языком имя Кэте и упал без сознания у ее ног. К счастью, деревенский кузнец Виланд кое-что понимал в ранах. Пока Каспара переносили в дом, Кэте послала за кузнецом. Нельзя сказать, что у мейстера Виланда была легкая рука. От боли, которую ему причинил врачеватель, исследуя рану, Каспар даже на несколько минут пришел в себя. У него оказалось серьезное ранение головы; слипшиеся от крови и грязи волосы образовали плотную корку; пришлось отмочить ее и срезать.
Теперь Кэте с лихвой вознаградила Каспара за те заботы, которые он когда-то оказывал раненому Лаутнеру. Она ухаживала за ним, и у нее становилось тепло на душе при мысли, что только из любви к ней Каспар променял стригальню на опасности войны. Благодаря ее заботливому уходу здоровье Каспара быстро улучшалось, но прошло еще немало времени, прежде чем он смог рассказать о том, что случилось с ним после кровопролитного боя под Ингольштадтом.
Благополучно выбравшись из лесу, он получил страшный удар по голове от одного из преследователей, но все же продолжал бежать вместе с другими, пока не упал на землю среди цветущего поля, засеянного льном. Ландскнехты не преследовали беглецов; это было делом рейтаров, которые, как кровожадные псы, устремлялись по крестьянскому следу. Каспар пришел в себя от утренней прохлады. Осторожно приподняв голову, он огляделся по сторонам и пополз. Нужно было торопиться: беглецы оставляли среди льна слишком заметные следы. Некоторое время вокруг царила тишина, только ласточки проносились с щебетаньем над притихшим полем. Вдруг Каспар услышал глухой топот множества ног и лязг оружия. Сердце бешено заколотилось в его груди, но он не шелохнулся. Шум все приближался к краю поля, и вдруг раздались неистовые крики, вопли ужаса, все учащавшиеся выстрелы. Он с трудом поднялся на колени; волосы у него зашевелились от ужаса. Лесок был окружен рейтарами. Он видел, как они вылетали из-за деревьев, видел по движеньям их рук, как они кололи и рубили, слышал выстрелы, которыми они сбивали крестьян с деревьев, как птиц, слышал дикий хохот охотников и вопли этой беспощадно истребляемой дичи. Несмотря на весь ужас, у него хватило присутствия духа, чтобы не вскочить и не пытаться бежать. Он двинулся ползком в противоположную доносившимся крикам сторону и полз до тех пор, пока не выбился из сил. Нестерпимая жажда терзала его; острая боль сверлила мозг; солнце, поднимаясь все выше и выше, обжигало его своими лучами. В лесу было тихо, как в могиле. Лишь когда стемнело, он решился выползти из травы. Он очутился на проселочной дороге и увидел позади себя еще дымящиеся развалины деревни. Это был Гибельштадт. Как он дотащился до Оренбаха — этого он припомнить не мог.
Казнь главарей мятежных ландскнехтов
С гравюры XVI в.
Между тем в Оренбахе был получен приказ магистрата, чтобы все поголовно мужское население деревни явилось утром 30 июня в Ротенбург сдать оружие и вновь принести присягу. Уклонившимся грозила смертная казнь. Вендель Гайм созвал сход на площади. Пришли и женщины, а вместе с ними и Кэте. Когда он прочитал послание магистрата, среди наступившей тишины раздался голос жены кузнеца:
— Староста, ведь дело касается нас, женщин, не меньше, чем мужчин. Мы требуем, чтоб и нас допустили на сход.
— Но ведь женщины не имеют права участвовать в сходе, — возразил Вендель Гайм, а тележник Рулин громко крикнул:
— Раз ты баба, знай помалкивай!
Женщины не остались в долгу и задали ему жару. Виландша, подбоченясь, крикнула:
— Коли муж дурак, жене счастье, если ему отрубят голову!
В ответ ей раздались смех и брань. Кэте подошла к Гайму и сказала:
— Староста, дай мне сказать словечко. А решать можете без нас.
— Тише! — крикнула жена кузнеца. — Пусть Кэте говорит.
Вендель Гайм уступил. Когда девушка встала на скамью, сразу водворилась тишина. Ее крепкая стройная фигура словно выросла со времени смерти Лаутнера. Как гибкая молодая елочка лишь крепнет от бурь и глубже пускает корни, так и она закалилась и окрепла душой и телом страданиях и жизненной борьбе. Глядя на нее, встречаясь с глубоким и серьезным взглядом ее темно-карих глаз, люди вспоминали о том, что она сестра Симона Нейфера, и невольно умолкали. Почувствовав на себе столько глаз, она смутилась и покраснела, но тотчас овладела собой и смело начала:
— Сдается мне, что господская милость для нас еще горше немилости. Все мы знаем ей цену.
И она напомнила о кровавой расправе, учиненной Трухзесом в Вюрцбурге, Трухзесом, который всюду водит за собой палача, Бертольда Айхелина, и величает его любезным куманьком. Она напомнила о зверской жестокости маркграфа Казимира, который приказал выколоть глаза пятидесяти семи кицингенским горожанам за то, что они якобы поклялись никогда больше его не видеть. «Не могу же я допустить, чтобы они оказались клятвопреступниками», — заявил он. Она напомнила о том, что маркграф вешает на деревьях вдоль дороги всех попавших ему в руки крестьян.
— Нет, мы не так глупы, чтобы сунуться в Ротенбург! — раздались голоса.
— Так они пожалуют за нами сюда! — крикнула Виландша.
— А мы примем их как следует! Нешто у нас нет ружей? — был ответ.
Спокойным звонким голосом Кэте возразила, что, хотя у них и есть оружие, их все-таки так мало, что об успешном сопротивлении господам нечего и думать. И когда все молча согласились с этим, она продолжала:
— Вот что я хотела сказать. Если вы не пойдете в Ротенбург, они придут сюда. Но пусть они найдут здесь одни голые стены. Мы должны забрать с собой скот и все пожитки и уйти в леса. Туда они не посмеют сунуться. Конц Гарт знает там каждую тропинку как свою ладонь и укажет нам надежное убежище. Конечно, войска сожгут нашу деревню и не оставят в ней камня на камне. Но дома всегда можно отстроить, а жизнь не вернешь. Свой скарб мы спасем, а дома восстановим, когда все успокоится в стране. Долго такое продолжаться не может. Знать, прогневили мы бога, раз всюду мы, бедняки, оказались биты. Но глупо самим идти на убой. От этого никому легче не станет. Поверьте, если бы все было по-иному, я бы скорей умерла, чем стала удерживать вас от борьбы. Словом, терять время не приходится. Каждый должен взяться за дело, коли вам неохота сложа руки ждать погибели.
Казалось, ее слова вдохнули в каждого новые силы. Когда Вендель Гайм влез на скамью и спросил, желают ли они принять предложение Кэте Нейфер, все как один, к стар и млад, отвечали единодушным «Да!» Женщины бросились целовать ее, мужчины жали ей руку. Позже она сказала Каспару: «Душа болит, как подумаю, что мне пришлось им посоветовать».
С тяжелым сердцем каждый принялся готовиться к бегству. На следующее утро началось великое переселение. Впереди гнали рогатый скот, свиней, коз. Потом потянулись длинной вереницей телеги с сельскими орудиями и домашним скарбом, с зерном, припасами, вином. Даже верховые лошади были навьючены, и у каждого, шедшего пешком. За обозами, были в руках тюки и узлы. Никому не хотелось оставлять даже безделицу.
Мычал и ржал, блеял и хрюкал скот, как будто чувствуя, что не видать ему больше своих конюшен и хлевок. Скрипели и стонали тяжелые колеса телег. Женщины плакали и причитали, мужчины шагали в мрачном молчании. Только ребятишки радовались необычному развлечению. Больных, которых взяла под свое попечение Кэте, положили на телеги, настлав им побольше соломы. Каспар, хотя и был еще очень слаб, наотрез отказался ехать с Урсулой и детьми на телеге.
В лесной чаще, к западу от Таубера, Конц Гарт знал укромное местечко, и там было разбито становище. Вмиг выросло целое селение. Шалаши из валежника, палатки из холста и старых мешков, хижины из снятых с петель и вывезенных из деревни дверей, даже телеги с парусиновым верхом были приспособлены под жилье.
Оренбахцы бежали вовремя. Через день в покинутую деревню нагрянули войска и, не найдя в ней чем поживиться, с яростью разорили все, что только могли. Конц Гарт, выйдя на разведку, увидел, что вся деревня, не исключая церкви и дома священника, превращена в развалины. Вандалы не пощадили даже старой липы. Решив, что рубить ее отнимет слишком много времени и сил, они разложили вокруг нее костер и сожгли.
Лесной воздух скоро исцелил рану Каспара. Блаженное состояние выздоравливающего, близость Кэте придали особую прелесть его жизни в лесу. Омрачало его настроение лишь отсутствие сведений об отце и невозможность дать ему знать о себе. Однажды он объявил Кэте, что намерен отправиться в Ротенбург.
— Старик должен узнать, что его любезный сынок утер нос смерти — в точности, как предсказывал мне тогда в Ингольштадте господин Флориан.
Кэте воспротивилась. Он еще слишком слаб, чтобы пускаться в далекий путь; к тому же, как бывший «черный», он рискует головой. Лучше послать кого-нибудь. Он вынужден был согласиться, заметив, однако, что, прогулявшись в Ротенбург, любой оренбахец может проститься с головой. Подумав немного, Кэте вызвалась идти сама. Каспар испугался и обрадовался одновременно.
— Ты хочешь это сделать для меня? — воскликнул он, залившись густым румянцем.
— А что? Ведь он мне дядя. Да и станет магистрат связываться с бабой!
— Не забудь, что и ты на особой заметке у тамошних господ. Нет, я никогда не приму от тебя такой жертвы. Все же спасибо тебе от всего сердца за твою доброту.
— Вот бы глупо вышло, если б меня опять запрятали в башню. Откровенно говоря, там было прескверно. И на этот раз ты б уже не смог вызволить меня оттуда.
Ее смех напомнил ему о прежних временах. Проходившая мимо жена кузнеца остановилась и изумленно уставилась на молодых людей, сидевших на дышле телеги, под брезентом которой приютилась Урсула с детьми.
— Веселитесь? — спросила Виландша. — Приятно слышать смех среди такого беспросветного горя. Что же вас так развеселило?
Кэте рассказала ей.
— Да, было бы неплохо узнать, что творится в Ротенбурге и нельзя ли нам податься назад, в родные места. Только Эчлих прав, тебе туда нельзя показывать и носа.
Она задумчиво провела рукой по лицу и прибавила:
— Вот что — пойду я, и делу конец.
Уклонившись от выражений благодарности, она крупными шагами удалилась.
— Кэте, милая! — пробормотал Каспар. Сердце его было переполнено, но он поборол себя, встал и ушел. Девушка еще долго сидела в раздумье.
На следующий день фрау Виланд положила для отвода глаз несколько кур в корзину, набрала кучу поручений к лавочникам и отправилась в путь. К полудню над лесом разразилась гроза, которая быстро пронеслась, но дождь зарядил всерьез. Под старыми буками, елями и дубами недолго можно было укрываться. Дождь начал просачиваться в хижины, палатки и шалаши. Каждый старался укрыться как мог, и скоро в лагере все стихло. Слышен был лишь шум и журчанье быстрых потоков дождя. То тут, то там разводили огонь, чтоб обсушиться, но он давал больше дыму, чем тепла. У одного из таких костров сидел и старик Нейфер, поместившийся вместе с Каспаром в одном шалаше. Каспар лежал на подстилке из моха и листьев, накрывшись попоной. Он думал о Кэте, о Гансе Лаутнере, о Флориане Гейере. Монотонный стук дожди о парусину навевал печальные мысли. Вдруг чья-то тень затемнила вход, и кто-то спросил:
— Ты не спишь?
Это была Кэте. Голова и плечи у нее были закутаны в платок. Каспар вскочил на ноги.
— Ну и погодка, — сказала она, входя в шалаш. — А что будет осенью?
— До тех пор вы уже вернетесь обратно в Оренбах, — попытался он ее утешить и пододвинул соломенный стул.
— Я не уверена, — возразила она, снимая платок. — Маркграф уже убрался, но теперь и магистрат хочет отвести на нас душу. Фрица Мелькнера уже казнили.
— Стало быть, Виландша уже вернулась из Ротенбурга? — весь насторожившись, спросил Каспар.
Кэте кивнула головой:
— Страшные дела творятся в Ротенбурге. Она видела, как нейзицкий священник Штекляйн…
— Я его знаю, — перебил ее Каспар. — Я был в его доме, пил и ел у него. Он не пожелал уйти вместе со всеми. Решил, что должен остаться проповедовать своим прихожанам евангелие свободы.
— Виландша видела его у позорного столба. Они наложили ему клеймо на обе щеки, зверски высекли и выгнали из города на голодную смерть.
— Боже правый! — в ужасе вскричал Каспар. — А мой отец? Кэте, мой отец?
Она посмотрела на него полными жалости глазами. Казалось, у нее не хватало духу передать ему эту весть, хотя она и перехватила ее у Виландши, чтобы подготовить Каспара. С трудом выдавливая слова, она проговорила:
— Жена кузнеца нашла пустырь, где прежде стоял ваш дом. За то, что там тайно собирались горожане, магистрат велел сровнять дом с землей и это место посыпать солью, чтобы ему быть навечно пусту.
Каспар расхохотался как безумный. Кэте поднялась и взяла его за руку, но он вскричал:
— Они убили его! — и повалился на койку, закрыв лицо руками. Кэте заплакала, подсела к нему и, обняв его за шею, тихо прошептала:
— Бедный Каспар.
Так они сидели некоторое время не шевелясь. Потом, уронив руки, он сказал с горькой усмешкой:
— Право должно оставаться правом — это были его любимые слова. Но знатным господам он всегда колол глаза; слишком высоко поднимал голову. Теперь они отрубили ее, и все в порядке.
— О Каспар, как ты можешь так говорить! Ведь я тоже любила дядю! — взмолилась она.
Он повернулся к ней и, увидев слезы на ее глазах, тяжко вздохнул. Потом отвернулся и, глядя на землю, сказал:
— Теперь я остался без крова. Бездомный бродяга.
— Нет, нет, Каспар, — горячо запротестовала она, — ты останешься у нас. И увидишь, еще настанут лучшие времена.
— Едва ли. Теперь мне придется опять бродить по свету, — отвечал он, покачав головой.
— Нет, это ни к чему. Нынче ты нигде не найдешь работы. И потом, я не пущу тебя, Каспар! — И, прижавшись щекой к его щеке, тихо прибавила: — Ведь я люблю тебя всей душой.
Он вскочил, уставился на нее широко раскрытыми, безумными глазами и, запинаясь, проговорил:
— Ты это серьезно?
Она кивнула головой и, покраснев до корней полос, обняла его обеими руками за шею и поцеловала в губы. Он прижал ее к себе и не мог оторваться. В его душе поднялся такой вихрь, что он онемел.
Тем временем дождь перестал, и только под деревьями еще продолжало капать. Когда они, взявшись за руки, вышли из шалаша, над западным краем леса зажглась вечерняя заря. Весть о том, что маркграф Казимир покинул ротенбургские владения, всколыхнула весь лагерь. И в тот же вечер было принято решение вернуться в Оренбах. Беглецы были убеждены, что городским стражникам, в случае нужды, они сумеют дать отпор.
Вскоре произошло обратное переселение оренбахцев на старое пепелище, и началось восстановление разрушенного гнезда. Магистрат смотрел на это сквозь пальцы. Он был умнее дворян, которые в своем ослеплении бесчеловечным истреблением своих крепостных и ленных крестьян подрывали основы собственного благополучия. Они продолжали вешать и обезглавливать крестьян, бросать их в темницы и давить непомерными штрафами. Ротенбургские именитые граждане вовремя спохватились, смекнув, что если они дадут продолжаться разгулу этого так называемого «правосудия», то нанесут немалый ущерб собственному карману.
Было еще одно обстоятельство, побуждавшее магистрат закрывать глаза на самовольное возрождение Оренбаха. Адам фон Тюнген заявил, что во время осады Фрауенберга ротенбуржцы похитили из дома его матери ценности на крупную сумму, и потребовал возмещения от магистрата. Когда Ротенбург отказался платить, рыцарь, набрав шайку благородных головорезов (само собой, дело не обошлось без юнкеров Цейзольфа фон Розенберга и Филиппа фон Финстерлора), напал на ротенбургские владения, вытоптал посевы, сжег несколько деревень и угнал крестьян и скот. Дележ добычи происходил в замке Тюнгенов. В довершение наглости он появился на высоком берегу Таубера, против Ротенбурга, и обстрелял город. Но ядра его пушек не долетали до города. Зато, когда Альбрехт фон Адельсгейм открыл огонь из ротенбургских дальнобойных орудий, установленных в замке, знатные разбойники едва унесли ноги.
Когда опасность еще угрожала городу, магистрат вернул оружие горожанам и начал усиленную вербовку рекрутов. Но ландскнехты, видимо не желая даром получать жалованье, после окончания юнкерского разбойного карнавала пустились на грабежи, а безоружные крестьяне были не в силах оказать им сопротивление. Одна из ландскнехтских банд предприняла налет и на Оренбах.
Однажды в полдень загудел набатный колокол. Не доверяя миролюбию Ротенбурга, оренбахцы, с тех пор как вернулись из лесу, держали дозорного на колокольне. Почти вся деревня была в поле. Шла уборка ржи или, вернее, того, что уцелело от нее после свирепого опустошения, произведенного наемниками маркграфа Казимира. Вмиг мужчины с косами и вилами бросились в деревню. Хищная банда пыталась ворваться со стороны Ротенбурга, где еще не были восстановлены сожженные ворота и частокол. Нападавшие натолкнулись на упорное сопротивление. Остававшиеся в деревне, даже старики, подростки и женщины, при первом же ударе набата сорвали со стен оружие и бросились навстречу ландскнехтам. Прибежала и Кэте с отцовским копьем. Конц Гарт, который только что подавал с телеги Каспару и Кэте привезенные с гумна снопы, теперь, вооруженный вилами, дрался в первых рядах. Рядом с ним Кэте орудовала своим копьем не хуже любого парня, а Каспар все время прикрывал ее своим длинным мечом. Вендель Гайм и несколько стрелков, засев за колючей изгородью, открыли огонь из самопалов. Рассвирепевшие ландскнехты с дикими криками устремились в пролом частокола, и, несмотря на всю бдительность Каспара, Кэте была на волосок от гибели, если бы Конц своими вилами не отразил направленное ей в грудь копье. В тот же миг, к величайшему счастью для оборонявшихся, прибежали с поля крестьяне с косами и вилами и ударили в тыл ландскнехтам, и те пустились наутек, потеряв несколько человек убитыми. Но и оренбахцы не обошлись без потерь. Широкий меч рассек голову Концу Гарту, когда он спас жизнь Кэте. Могила в родной деревне, откуда его выгнали господа, — вот все, что завоевал себе несчастный крепостной. Только взглядом Кэте успела отблагодарить умирающего.
Что епископ Конрад дал денег своему кузену на организацию разбойного набега в отместку Ротенбургу, не было тайной ни для кого. Теперь, когда победители стали сводить друг с другом счеты, зловещие тени грядущего омрачили их торжество, как омрачили и семейное торжество первого бургомистра, свадьбу Сабины фон Муслор с Альбрехтом фон Адельсгеймом, которую отпраздновал с таким блеском Эразм фон Муслор. На стене свадебного зала стояло, словно грозные слова «Мене, текел, фарес», кровавыми буквами начертанное Стефаном фон Менцингеном имя маркграфа Казимира Бранденбургского. Хотя он и отдал головы рыцаря Стефана и двух проповедников их злейшим врагам в обмен на благосклонность прекрасной Габриэлы, но этим не расквитался за нанесенные ему городом обиды. Ротенбургу пришлось уступить ему деревни, расположенные в Айшгрунде, отрезать семь хороших кусков в двух местах для округления владений его высочества и возместить издержки его похода на Ротенбург.
Кэте и Каспар — он тоже в крестьянской одежде — стояли у могилы Ганса Лаутнера, когда из собора св. Иакова вышел свадебный кортеж. Грянула веселая музыка, и шествие засверкало шелками, атласом, парчой и бархатом всех цветов радуги, пестрыми развевающимися перьями и золотом украшений. Но на лицах гостей, а особенно на лице невесты не видно было радости. С застывшим взглядом шла она под длинной фатой и брачным венцом в белом атласном платье с длинным шлейфом. Шла точно неживая, словно все происходящее вокруг вовсе не касается ее. Душа погасла в ней, и она не чувствовала больше ни радости, ни горя. Она знала, что Флориан Гейер предательски убит и что ее бывшая подруга царит, на положении фаворитки, в Ансбахе.
Кэте стало жаль новобрачной. Каспар, мрачно насупившись, ждал, пока пройдет кортеж. Случайно они с Кэте оказались на его пути, возвращаясь с преданного проклятию пустыря, где когда-то стоял его родной дом. Когда шествие, в сопровождении толпы зевак, скрылось из виду, Кэте взяла Каспара за руку, и они направились на Вюрцбургскую улицу и вошли в дом доктора Макса Эбергарда. У него теперь была большая практика. Очень многие подавали жалобы на крестьян, выдавая себя за жертвы восстания, и крестьяне шли к Максу в поисках защиты. Каспар тоже пришел в город, чтобы прибегнуть к его помощи. Он хотел жаловаться на магистрат и требовать возмещения за уничтожение отцовского имущества. Макс Эбергард узнал его, несмотря на крестьянское платье, и выказал живейшее участие к молодой чете, вспомнив, что хорошенькая спутница Каспара та самая покушавшаяся на Габриэлу девушка, которую он собирался защищать. Он высказал Каспару свое мнение: магистрат опирается на закон, пусть варварский, но все же закон, в силу которого все имущество государственных преступников подлежит конфискации. Каспару остается лишь просить о милости.
— Мне просить о милости у магистрата? Да скорей я положу голову на плаху!
— Да и вряд ли ваша просьба была бы уважена. Ведь вы сами принадлежите к числу черных козлищ, — отвечал Макс. — Эренфрид Кумпф, как мне передавали, умолял магистрат разрешить ему вернуться к семье, но ему было в этом отказано, хотя он лишь выполнял инструкции магистрата. Боюсь, что ему не видать больше Ротенбурга.
Это опасение оправдалось. Эренфрид Кумпф умер вдали от Ротенбурга и своих близких. Счастливей отделался Ганс Флукс, на которого гейльбронцы свалили всю вину за свое трусливое заигрывание с крестьянской революцией. Он пожаловался на отцов города в имперский суд и добился разрешения вернуться в Гейльброн и возвращения ему конфискованного имущества, поплатившись лишь легким штрафом.
Три крестьянина
С гравюры Альбрехта Дюрера
Печальней всего была судьба Венделя Гиплера. После кёнигсгорфенского поражения, когда Иорг Мецлер пропал без вести, Гиплер возобновил процесс против графов Гогенлоэ, которые теперь объявили, что государственному преступнику они ничего не должны. Желая продвинуть свое дело, он смело явился в Шпейер, на сейм, переодетый, с приклеенным носом, но был опознан, схвачен, подвергнут пытке и умер в тюрьме, снедаемый горькой мыслью о том, что дело, которому он отдал все силы своего широкого, прозорливого ума, дело освобождения его страны, потеряно безвозвратно.
Отнюдь не разделяя этой мысли, Макс Эбергард все же посоветовал Каспару и Кэте как можно скорее убраться из Ротенбурга. Не таков был обычай магистрата, чтобы великодушно выпускать на свободу попавших к нему в силки птиц. Но прежде чем уйти, гости должны откушать у него. Веселья при нынешних обстоятельствах от этого маленького пиршества, конечно, нельзя было ждать. На прощанье Макс Эбергард сказал Каспару:
— Да, мы живем в тяжелое время, но неисчислимые жертвы принесены не напрасно. Чего не добились мы, добьются наши дети.
— Да, и, на мой взгляд, господа поторопились праздновать победу, — сказал Каспар. — Прижать-то бедняка они прижали, до самой земли, но сломить — не сломили.
И в самом деле, потоки народной крови, пролитые господами, лишь приглушили огонь, но потушить его не смогли. Искры тлели еще долгие годы, и нередко то здесь, то там вспыхивало яркое пламя. Бесчисленные толпы бежавших от преследований — их называли бандитами, — скрывавшиеся в горах Швейцарии, в лесах, среди развалин замков, неустанно раздували это пламя, и кровавое зарево, пылавшее в небе от горевших господских домов и амбаров, напоминало о непримиримой ненависти побежденных к победителям. Эта ненависть была обоюдной.
Макс Эбергард не примирился с отцом, и когда через год, по окончании траура, он ввел Эльзу — дочь государственного преступника — в свой дом, между ним и патрициатом произошел окончательный разрыв. Но это нисколько его не смутило: он остался защитником бедняков.
Когда осенью Оренбах вновь возродился из пепла, Каспар женился на своей желанной Кэте. Ее брат Андреас, приехавший из Тауберцеля, благословил их союз. И точно свадебный факел в их честь, в ту же ночь запылал Гальтенбергштеттен — замок юнкера Цейзольфа фон Розенберга.
Под влиянием своей умницы жены Каспар скоро стал домовитым крестьянином. Зажатому в тиски народу было запрещено, под угрозой тяжких наказаний, вспоминать о событиях 1525 года. Но в каждой крестьянской хижине продолжали втихомолку говорить о них, и Каспар Эчлих меньше чем кто-либо позволял заткнуть себе рот. В долгие зимние вечера, когда соседи собирались вместе и под монотонное жужжание веретена предавались воспоминаниям о крестьянской революции, Каспар рассказывал о Флориане Гейере и доставал спасенное им под Ингольштадтом черное знамя с золотым восходящим солнцем. И в сердцах крестьян с новой силой возрождалась надежда, и они верили, что настанет день, когда взойдет солнце свободы и озарит своим сияньем закабаленный и порабощенный народ.
1898
