Марсель Швоб «Крестовый поход детей»
Пожелай какой-нибудь восточный путешественник — скажем, один из персов Монтескье — удостовериться в литературном гении французов, и перед ним немедленно взгромоздили бы книги самого Монтескье либо семьдесят с лишним томов Вольтера. Между тем хватило бы и одного счастливо найденного слова (допустим, воздвигающего арку в небесах arc-en-ciel или дивного заглавия записок о первом крестовом походе, звучащего так: «Gesta Dei per francos», то есть «Деяния Господа через франков». Gesta Dei per francos — чудовищные деяния не уступали, признаюсь, этим поразительным словам. Раздосадованные историки понапрасну примеряют разумные объяснения — социальные, экономические, этнические. Факт остается фактом: на протяжении двух столетий в умах народов Запада, ставя, надо сказать, в тупик их самих, царил единый порыв — освободить святой Гроб Господень. В конце одиннадцатого века голос амьенского затворника — особы скромного роста и неброской внешности (persona contemptibilis), но с удивительно живыми глазами — дал начало первому из походов; ятаганы и метательные машины Халиля в конце тринадцатого прервали у Святого Иоанна Акрийского восьмой. Больше попыток не было. Загадочная многолетняя страсть, породившая столько тупой жестокости и проклятая уже упоминавшимся Вольтером, улеглась: удовлетворенная Европа вернула себе Гроб Господень. Крестовые походы, по выражению Эрнеста Баркера, не потерпели краха: они попросту оборвались. От исступления, двигавшего необозримыми войсками и замышлявшего бесчисленные набеги, осталось лишь несколько образов, спустя века еще раз мелькнувших в печальных и чистых зеркалах «Gerusalemme»: рослые, закованные в железо всадники, ночи, полные львиным рыком, края чародейства и безлюдья. Но куда пронзительней другой образ — тысяч и тысяч погибших детей.
В начале XII века из Германии и Франции вышли две группы детей. Они верили, будто посуху перейдут моря. Может быть, их вели и хранили слова Евангелия: «Пустите детей приходить ко Мне и не возбраняйте им» (Лк 18:16)? И разве не сказал Господь, что вера с горчичное зерно может двигать горы (Мф 17:20)? В надежде, неведении и радости направлялись они к гаваням юга. Чуда не произошло. Божьим соизволением колонна, шедшая из Франции, попала в руки работорговцев и была продана в египетский плен; немецкая же сбилась с дороги и исчезла, уничтоженная варварской географией и, как можно думать, чумой. Quo devenirent ignoratur. Есть мнение, что какие-то отзвуки этого слышны в поверье о гаммельнском флейтисте.
В священных книгах индусов мир предстает сновидением недвижного божества, неделимо таящегося в каждом. В конце XIX столетия творец, исполнитель и зритель того же сна Марсель Швоб задался мыслью воскресить сон, который много веков назад снился в пустынях Африки и Азии, — историю о детях, пустившихся на защиту Гроба Господня. В нем явно не было ничего от неутолимого археолога Флобера; скорее он поглощал старинные страницы Жака де Витри или Эрнуля, а потом отдавался трудам воображения и отбора. Представлял себя римским папой, голиардом, тремя детьми, клириком. Он вооружился аналитическим методом Роберта Броунинга, в чьей пространной повествовательной поэме «The Ring and the Book» (1868) запутанная история преступления раскрывается в двенадцати монологах и видится поочередно глазами убийцы, жертвы, свидетелей, защитника, доносчика, судьи, жертвы, свидетелей, защитника, доносчика, судьи и, наконец, самого Роберта Броунинга… Лалу («Littérature française contemporaine», 282) отмечает «сдержанную точность», с которой Швоб пересказал «подлинную легенду»; я бы дополнил, что эта точность нисколько не убавляет ни ее легендарности, ни патетики. Впрочем, разве не сказал еще Гиббон, что пафос обычно рождается из самых незначительных подробностей?
Хорхе Луис Борхес
Рассказ гольяра
Я бедный гольяр, жалкий послушник, скитающийся по лесам и дорогам, выпрашивая, имени Господа Нашего ради, хлеб мой насущный, я видел благочестивое и душеспасительное зрелище и слышал слова малых детей. Знаю, что жизнь моя далеко не святая и что я поддавался искушению под придорожными липами. Братья, дающие мне вина, хорошо видят, что я не слишком привык его пить. Но я не принадлежу к секте калечащих. Есть злые люди, которые выкалывают глаза младенцам и отпиливают им ноги и связывают им руки, чтобы затем выставлять их напоказ и молить о милосердии. Вот почему я был объят страхом, видя всех этих детей. Нет сомнения, Господь Наш защитит их. Я говорю без толку и порядка, ибо я полон радости и веселья. Я смеюсь весне и тому, что я видел. Мой ум не слишком силен. Я получил свою послушническую тонзуру когда мне было десять лет и я забыл латинские слова. Я похож на кузнечика: прыгаю то туда, то сюда и стрекочу, и иногда я раскрываю разноцветные крылья; и маленькая голова моя прозрачна и пуста. Говорят, что Святой Иоанн питался в пустыне кузнечиками. Для этого нужно было их есть очень много. Но святой Иоанн был человеком совсем не таким, как мы.
Я полон благоговения перед святым Иоанном, ибо он был скитальцем и произносил слова без связи. Мне кажется, что они должны были быть более мягки и нежны. Весна тоже мягкая и нежная в этом году. Никогда не было столько белых и розовых цветов. Луга умыты свежим дождем. Повсюду на плетнях искрится кровь Господа Нашего. Господь Наш — Иисус, цвета лилии, но Его кровь алая. Почему? Я не знаю. Об этом должно быть написано на каком-нибудь пергаменте. Если бы я был сведущ в письме, у меня был бы пергамент и я писал бы на нем. И тогда я бы очень хорошо ел каждый вечер. Я бы ходил в монастыри молиться за умерших братьев и записывал бы их имена на своем свитке. Я бы переносил мой список из одного монастыря в другой. Это вещь, которая нравится нашим братьям. Но я не знаю имен моих покойных братьев. Может быть, Господь Наш тоже не хочет вовсе знать их имен. Мне показалось, что все эти дети не имеют имен. И не может быть сомнения, что Господь Наш, Иисус, любит их. Они заполняли дорогу, точно рой белых пчел. Я не знаю, откуда они шли. Это были совсем маленькие пилигримы. У них были ореховые и березовые посохи. На плече у каждого был крест. И все эти кресты были разного цвета. Я видел меж ними зеленые, которые, должно быть, были сшиты из листьев. Эти дети — дикие и невежественные. Они бредут неизвестно к какой цели. Они веруют в Иерусалим. Я думаю, что Иерусалим далеко, а Наш Господь должен быть ближе к нам. Они не дойдут до Иерусалима. Но Иерусалим при дет к ним. Как ко мне. Цель всех святых дел состоит в радости и весельи. Господь Наш здесь, на этом багряном шипе, на моих устах и в моем убогом слове. Ибо я думаю о Нем, и Его гробница в моей мысли. Аминь.
Я лягу спать здесь на солнце. Это святое место. Стопы Господа Нашего освящают все места. Я буду спать. Пусть Иисус пошлет сон всем этим маленьким белым детям, несущим крест. Право, я говорю это Ему. Меня очень клонит ко сну. Я говорю это Ему от души, потому что, может быть, Он их вовсе не видел, а Он должен заботиться о малых детях. Полдневный час тяготеет надо мною. Все вещи белы. Да будет так. Аминь.
Рассказ прокаженного
Если вы хотите понять то, что я вам скажу, знайте, что голова моя покрыта белым капюшоном и что я потрясаю трещоткой из твердого дерева. Я уже не знаю, каково мое лицо, но я боюсь моих рук. Они бегут передо мною, будто чешуйчатые и серо-синие звери. Я хотел бы отрезать их. Мне стыдно перед вещами, которых они касаются. Мне кажется, что они заставляют блекнуть красные плоды, которые я срываю; и бедные корешки, которые я вырываю из земли, как будто засыхают от их прикосновенья.
Domine ceterorum, libera me!
Спаситель не искупил моего бледного греха. Я забыт до самого воскресения мертвых. Как жаба, замурованная холодным светом луны в темном камне, я останусь заключенным в мою отвратительную оправу, когда другие встанут со своими ясными и чистыми телами. Domine ceterorum, fac me liberum: leprosus sum. Я одинок и объят ужасом. Одни лишь зубы мои сохранили свою естественную белизну. Животные пугаются меня, и душа моя хотела бы бежать.
День отворачивается от меня. Вот уже тысяча двести двенадцать лет, как их Спаситель спас их, но надо мною Он не сжалился. Меня не коснулось кровавое копье, прободавшее Его. Быть может, кровь Господа других вылечила бы меня. Я часто мечтаю о крови: зубами своими я мог бы кусать; они непорочны. Если Он не захотел мне дать ее, мне хочется взять ту, которая принадлежит Ему. Вот почему я подстерегал детей, которые шли из Вандомского края через этот лес над Луарой. У них были кресты, и они были покорны Ему. Их тела были Его тела, а Он не уделил мне ни кусочка Своего тела. Я окутан на земле бледным проклятием. Я выслеживал их, чтоб пососать из шеи одного из Его детей невинной крови. Et саго nova fiet in die irae. В день страшного суда мое тело будет обновленным. Позади других шел ребенок, свежий, с рыжими волосами. Я наметил себе его; я прыгнул внезапно к нему; схватил его за уста своими отвратительными руками. Он был одет лишь в одну грубую, жесткую рубаху; его ноги были босы и глаза оставались спокойны и ясны. Он смотрел на меня без удивления. Мне захотелось еще услышать человеческий голос и, зная, что он не может кричать, я отнял руки от его рта, — он не вытер губ. Его взор, казалось, был устремлен в другой мир.
— Кто ты? — сказал я ему.
— Иоганнес Тевтон, — ответил он, и речь его была кристально чиста и целительна.
— Куда идешь ты? — говорю я еще.
И он ответил:
— В Иерусалим, чтоб завоевать Святую Землю.
Тогда я стал смеяться и спросил его:
— Где находится Иерусалим?
И он ответил:
— Я не знаю.
И я сказал еще:
— Что такое Иерусалим?
И он ответил:
— Это — Наш Господь.
Тогда я снова стал смеяться и спросил:
— Что такое твой Господь?
И он сказал мне:
— Я не знаю: он белый.
Эти слова привели меня в ярость, и я открыл свои зубы под капюшоном и склонился над его свежей шеей. Он не отшатнулся от меня.
— Почему ты не боишься меня? — спросил я его.
И он сказал:
— Почему мне бояться тебя, белый человек?
Тогда крупные слезы брызнули из моих глаз, и я растянулся на земле. Я целовал землю своими ужасными губами и кричал:
— Потому что я прокаженный!
Тевтонский ребенок смотрел на меня и сказал с ясным спокойствием:
— Я не знаю.
Он не боится меня! Он не боится меня! Моя чудовищная белизна для него подобна белизне его Господа. Я взял пучок травы и вытер его уста и руки. И я сказал ему:
— Иди с миром к твоему белому Господу и скажи ему, что он забыл меня.
Ребенок смотрел на меня молча. Я вывел его из чащи этого леса. Он шел без трепета. Я видел, как его рыжие волосы исчезли вдали в лучах солнца. Domine infantium, libera me! Пусть звук моей трещотки донесется до тебя, как чистый звон колоколов! Владыка неведающих, избави меня!
Рассказ папы Иннокентия III
Вдали от ладана и риз, мне очень легко говорить с Богом, в этой комнате моего дворца, со стен которой сошла позолота. Я прихожу сюда размышлять о моей старости, не поддерживаемый никем. Во время мессы дух мой возвышается и тело выпрямляется; искрящийся блеск святого вина наполняет мои очи и мысль умащается драгоценными маслами; но в этом уединенном месте моей базилики, я могу согнуться от моей земной усталости. Ессе homo! Ибо Господь, должно быть, не слышит, как следует, голос своих священников сквозь высокопарность булл и пастырских посланий; и, несомненно, ни пурпур, ни драгоценности, ни картины не угодны ему; но в этой маленькой келье, быть может, сжалится он над моим бесхитростным лепетом. Господи, я очень стар и вот я перед Тобою одетый в белое; имя мое Иннокентий — Невинный, и Ты ведаешь, что я не ведаю ничего. Прости мне мое папство, ибо оно было учреждено и я несу на себе его бремя. Не я ввел эти почести и блеск. Я предпочитаю смотреть на Твое солнце через это круглое окно, чем в великолепных отражениях расписных стекол моих витражей. Позволь мне стонать, как и другому старцу и обращать к Тебе это бледное и морщинистое лицо, которое я с великим трудом удерживаю над волнами вечной ночи. Перстни соскальзывают с моих похудевших пальцев, как убегают последние дни моей жизни.
Бог Мой! я здесь Твой заместитель и я протягиваю к Тебе мою руку, полную чистого вина Твоей веры. Есть великие преступления. Есть величайшие преступленья. Мы можем дать им отпущение. Есть великие ереси. Есть величайшие ереси. Мы должны их карать беспощадно. В сей час, когда я преклоняю свой колени, белый, в этой белой келье, лишенной позолоты, глубокая тоска сжимает мое сердце, Господи, оттого что я не знаю, входят ли преступления и ереси в торжественную область моего папства или в этот маленький кружок солнечного света, в котором старик просто сложил свои руки. И еще тревожит меня то, что касается Твоей гробницы. Она все еще окружена неверными. Никто не смог еще отнять ее у них. Никто не направил креста Твоего к Святой Земле; но мы погружены в оцепенение. Рыцари сложили свое оружие и короли не умеют больше повелевать. А я, Господи, я виню себя и ударяю себя в грудь: я слишком слаб, я слишком стар.
Теперь, Господи, выслушай этот дрожащий шепот, несущийся к Тебе из этой маленькой кельи моей базилики и подай мне совет. Мои служители принесли мне странные вести с разных сторон от земель Фландрской и Германской, до городов Марсели и Генуи. Начинают появляться доныне неизвестные секты. Видели бегущих по городам и местечкам голых женщин, не произносивших ни слова. Эти немые бесстыдницы указывали на небо. Многие безумцы на площадях проповедуют разрушение и предвещают погибель. Среди отшельников и бродячих послушников волнение и тревожные слухи.
И, не знаю я, какими чарами, больше десяти тысяч детей были выманены из своих домов. Семь тысяч их в пути и каждое из них несет крест и посох. Им нечего есть; у них нет оружия; они беззащитны, ни к чему не способны, и нам стыдно их. Они невежественны и не знают настоящей религии. Мои служители расспрашивали их. Они отвечают, что идут в Иерусалим, чтоб овладеть Святою Землею. Мои служители говорили им, что не смогут переправиться через море. Они ответили, что море расступится и высохнет, чтоб пропустить их. Добрые родители, благочестивые и благоразумные, стараются удержать их.
Они разбивают ночью замки, и никакие стены не могут быть им преградой. Среди них много сыновей знати и куртизанок. Великую жалость вызывают они. Господи, все эти невинные младенцы падут жертвою кораблекрушения и почитателей Магомета. Я уже вижу, как Багдадский султан поджидает их в своем дворце. Я трепещу при мысли, что моряки могут овладеть их телами, чтобы потом продать их.
Господи, позволь мне говорить с Тобою согласно основам религии. Этот крестовый поход детей совсем не благочестивое деяние. Он увеличивает число бродяг, скитающихся у опушки единой истинной и признанной веры. Наши священники не могут покровительствовать ему. Мы должны думать, что сии несчастные создания одержимы Лукавым.
Они устремляются стадом к бездне, как свиньи, бросившиеся с крутизны. Ты знаешь, Господи, что Лукавый с радостью овладевает детьми. Некогда принял он образ ловца крыс, чтоб чарующими звуками своей свирели увлечь за собою всех детей местечка Гамелина. Одни говорят, что все эти несчастные были утоплены в реке Везере; другие — что он заключил их в недра горы. Страшись, дабы не повел Сатана всех этих детей на муки к тем, которые не имеют нашей веры. Господи, Ты знаешь, что нехорошо, чтоб вера обновлялась. Лишь только проявилась она в горящем кусте, Ты заключил ее в скинию завета. И когда слетела она с Твоих уст на Голгофе, Ты повелел заключить ее в дароносицы и потиры. Эти маленькие пророки потрясут основы Твоей Церкви. Надо запретить им это. Вопреки ли слугам Твоим, Тебе себя посвятившим, что износили в служении тебе свои стихари и епитрахили, что ценою мучительной борьбы устояли против искушений, дабы снискать Тебя, — им ли вопреки примешь Ты тех, что не ведают, что творят! Мы должны пускать детей приходить к Тебе, но лишь путем веры Твоей. Господи, я говорю с тобою согласно Твоим постановлениям. Эти дети погибнут. Не сверши, чтобы при Инокентии-Невинном произошло новое избиение невинных младенцев.
Прости мне теперь, Бог мой, то, что из-под тиары я просил у тебя совета. Трепет старости моей охватывает меня снова. Взгляни на мои бедные руки. Я человек уже очень старый. Моя вера уже не вера младенцев. Позолота стен этой кельи слезла от времени. Они белы. Моя ряса тоже бела и мое высохшее сердце чисто. Я говорил согласно предписаниям Твоим. Есть великие преступления. Есть величайшие преступленья. Есть великие ереси. Есть величайшие ереси. Голова моя колеблется от слабости: быть может, не нужно ни карать, ни прощать. Прошедшая жизнь заставляет нас колебаться в наших решениях. Я никогда не видал чуда. Открой мне. Чудо ли это? Какое знамение дал Ты им? Наступили ли великие времена? Хочешь ли Ты, чтобы человек, такой старый, как я, был подобен в своей белизне твоим непорочным малым детям? Семь тысяч! Хоть вера их невежественна, накажешь ли Ты неведение семи тысяч невинных младенцев? Я, я тоже Невинный-Иннокентий. Господи, я невинен, как и они. Не карай меня в моей дряхлой старости. Долгие годы научили меня, что это стадо детей не может иметь успеха. Но все же, Господи, не чудо ли это? Моя келья тиха и покойна, как и во время других размышлений. Я знаю, что вовсе не нужно молить Тебя, чтобы Ты открылся; но я, с высоты моей великой старости, с высоты папства Твоего, я молю Тебя. Научи меня, ибо не ведаю я. Господи, они Твои невинные младенцы. И я, Невинный-Иннокентий, не ведаю я, не ведаю я.
Рассказ трех маленьких детей
Мы трое, Николай, который совсем не умеет говорить, Ален и Дени, мы отправились в путь, чтоб идти в Иерусалим. Уже давно мы идем. То белые голоса позвали нас ночью. Они звали всех маленьких детей. Они были, словно голоса птичек, умерших зимою. И сначала мы видели много бедных птичек, лежащих на мерзлой земле, много маленьких птичек, у которых были красные шейки. Потом мы видели первые цветы и первые листья и мы сплели из них кресты. Мы пели по деревням, как мы поем всегда на Новый год. И все дети бежали к нам. И мы двигались вперед, как войско. Были люди, которые нас проклинали, потому что они вовсе не знают Господа. Были женщины, которые удерживали нас за руки и расспрашивали нас, и покрывали наши лица поцелуями. А еще были добрые души, которые приносили нам деревянные миски, теплое молоко и фрукты. И все жалели нас. Они ведь не знали, куда мы идем и не слышали голосов.
На земле есть темные леса, и горы, и тропинки, поросшие терновником. А за землею находится море, через которое мы скоро переправимся. А за морем находится Иерусалим. У нас нет ни начальников, ни проводников. Но все дороги для нас хороши. Хотя Николай не умеет говорить, но он ходит как и мы, Ален и Дени, и все земли одинаковы и одинаково опасны для детей. Везде есть темные леса, и реки, и горы, и шипы. Но везде голоса с нами. Здесь есть ребенок, которого зовут Евстахием и который родился с закрытыми глазами. Он держит всегда руки протянутыми вперед и улыбается. Мы ничего не видим больше того, что видит он. Девочка ведет его и несет его крест. Ее зовут Аллис. Она никогда не говорит и никогда не плачет; ее глаза всегда смотрят на ножки Евстахия, чтоб поддержать его, если он поскользнется. Мы их любим обоих. Евстахий не сможет увидеть святые лампады над гробницей. Но Аллис возьмет его руки и прикоснется ими к плитам гроба.
О, как чудны вещи на земле! Мы не помним ничего, потому что мы никогда ничему не учились. Но все-таки мы видели старые деревья и красные скалы. Иногда мы очень долго ходим в темноте. Иногда мы ходим до вечера по светлым лугам. Мы кричали имя Иисус в уши Николая и он его хорошо знает. Но он не умеет его сказать. Он радуется с нами тому, что мы видим. Ибо губы его могут открываться для радости и он гладит нас по плечу. Итак, они вовсе не несчастны: Аллис заботится о Евстахии и о нас, а мы, Ален и Дени, заботимся о Николае.
Нам говорили, что мы встретим в лесах леших и оборотней. Это ложь. Никто нас не пугал; никто нам не сделал зла. Отшельники и больные приходят смотреть на нас, и старые женщины зажигают для нас свет в хижинах. Для нас звонят в колокола церквей. Крестьяне подымаются с борозд, чтобы взглянуть на нас. Животные тоже смотрят на нас и не убегают от нас. И за то время, как мы идем, солнце стало жарче греть и мы собираем уже другие цветы. Но все стебли могут одинаково сплетаться и наши кресты всегда свежи. В нас большая надежда, и скоро, наверное, мы увидим синее море. А за синим морем — Иерусалим. И Господь позволит прийти к своему гробу всем маленьким детям. И белые голоса будут радоваться ночью.
Рассказ Франсуа Лонгжу, писца
Сегодня, пятнадцатого числа месяца сентября, лета от воплощения Господа Нашего тысяча двести двенадцатого, пришло в контору господина моего, магистра Гуго Ферре, много детей, требуя, чтоб их переправили через море, дабы они узрели Гроб Господень. И понеже упомянутый Ферре не имеет достаточного числа торговых судов в Марсельском порте, он приказал мне обратиться к магистру Гийому Порку, дабы последний пополнил их число. Магистры Гуго Ферре и Гийом Порк поведут суда до Святой Земли ради любви к Господу Нашему, Иисусу Христу. Ныне расположено вокруг града Марсели более семи тысяч детей, из коих многие говорят на чужеземных языках. И господа старшины, справедливо опасаясь недостатка в провианте, собрались в городской ратуше, куда, после совместного обсуждения дела, они призвали вышеупомянутых магистров, дабы увещать их и умолять отправить суда с наибольшею поспешностью. Море в сие время недостаточно благоприятно по причине равноденствия, но следует принять во внимание, что столь великий наплыв мог бы стать опасным для нашего доброго города, тем более, что дети сии изголодались от долгого пути и не ведают, что творят. Я велел крикнуть морякам в гавани и снарядить суда. К вечеру будет возможно пустить их в море. Толпа детей не находится в городе, но бегает по берегу и собирает раковины на память о странствии, и говорят, что они удивляются морским звездам и думают, что они живыми упали с неба, дабы указывать им путь к Господу. И о сием чрезвычайном событии вот что я имею сказать.
Во-первых, желательно, чтобы магистры Гуго Ферре и Гийом Порк вывезли возможно скорее из нашего града сию чужестранную орду; во-вторых, что зима была очень жестока в нынешнем году и земля посему очень скудна, что достаточно известно нашим купцам; в-третьих, что Церковь не была уведомлена о намерении сей орды, идущей с Севера, и что она не станет мешаться в безумное предприятие ребяческого полчища (turba infantilum). И следует похвалить магистров Гуго Ферре и Гийома Порка столь же за любовь к нашему доброму граду, сколь и за их преданность Господу Богу, которые они проявили, посылая свои суда и провожая их в сие время равноденствия, подвергаясь великой опасности нападения со стороны неверных, разбойничающих на нашем море на своих алжирских и буджийских фелуках.
Рассказ каландара
Хвала Богу! Да славится Пророк, который позволил мне быть бедным и скитаться по городам, призывая имя Господне! Трижды да будут благословенны святые сотоварищи Магомета, кои учредили божественный орден, к которому я принадлежу! Ибо я подобен Ему, когда он был изгнан, побиваемый камнями, из гнусного города, имени которого я не хочу назвать, и укрылся в винограднике, где раб-христианин сжалился над ним и дал ему винограду и проникся словами веры на склоне дня. Велик Бог! Я прошел города Моссул, и Багдад, и Басру, я знавал Сала-ед-Дина (Бог да хранит его душу) и его брата Султана Сейф-ед-Дина, и я созерцал Повелителя Верных. Я живу очень хорошо той чуточкой риса, которую я получаю в милостыню, и той водой, что мне наливают в мою тыкву. Я поддерживаю чистоту моего тела. Но самая великая чистота царит в душе. Написано, что Пророк, до исполнения своей миссии, пал в глубоком сне на землю. И два белых мужа спустились по правую и по левую сторону его и остановились там. И белый муж слева вскрыл ему грудь золотым ножом и вынул оттуда сердце, из которого он выжал черную кровь. А белый муж справа вскрыл ему живот золотым ножом и вынул его внутренности и очистил их. И они положили внутренности на место и с тех пор Пророк был чист, чтоб проповедовать веру. Это сверхчеловеческая чистота, свойственная почти только ангельским существам. Но кроме того, дети тоже чисты. Такова была чистота, которую хотела зачать прорицательница, когда она увидела сияние вокруг головы отца Магомета и когда она хотела соединиться с ним. Но отец Пророка соединился с своей женой Аминой, и сияние исчезло с его чела и таким образом прорицательница узнала, что Амина зачала чистое существо. Хвала Богу очищающему! Здесь, под навесом этого базара, я могу отдохнуть и приветствовать прохожих. Здесь есть богатые торговцы тканями и драгоценностями, сидящие на корточках. Вот кафтан, который, наверное, стоит тысячу динариев. Мне-то вовсе не нужно денег, и я свободен, как бродячая собака. Хвала Богу! Теперь, когда я в тени, я вспоминаю начало моей речи. Во-первых, я говорю о Боге, кроме которого нет Бога, и о нашем Святом Пророке, который дал нам откровение веры, ибо таково начало и источник всех мыслей, выходят ли они из уст или начертаны пером. Во-вторых, я рассматриваю чистоту, которой Бог наделил святых и ангелов. В третьих, я размышляю о чистоте детей. Действительно, я только что видел большое число христианских детей, купленных Повелителем Верных. Я их видел на большой дороге. Они шли, точно стадо баранов. Говорят, что они пришли из Египетской земли и что корабли Франков высадили их туда. Они были одержимы Сатаной и пытались переправиться через море, чтоб идти в Иерусалим. Хвала Богу! Не было допущено, чтобы такая великая жестокость свершилась. Ибо эти бедные дети вымерли бы в дороге, не имея ни помощников, ни съестных припасов. Они совершенно невинны. И при виде их я бросился на землю и я бил о землю лбом, громко славя Господа. Вот как выглядели эти дети. Они были одеты в белое, и на их платье были пришиты кресты. Они, по-видимому, совсем не знали, где они находятся, и, казалось, вовсе не были огорчены. Их очи постоянно устремлены в даль. Я заметил одного из них, который был слеп и которого держала за руку девочка. У многих рыжие волосы и голубые глаза. Это Франки, принадлежащие Римскому императору. Они в ослеплении своем обожают пророка Иисуса. Заблуждение этих Франков очевидно. Во-первых, доказано книгами и чудесами, что нет другого учения, кроме учения Магомета. Затем, Господь позволяет нам ежедневно славить его и вымаливать наш хлеб насущный, и он повелевает верным покровительствовать нашему ордену. Наконец, он не дал способности предвидения этим детям, отправившимся в далекую страну, искушенным Иблисой, и не проявил себя, чтобы их предостеречь. И если бы они не попали, к счастью, в руки Верных, они были бы схвачены Огнепоклонниками и закованы в цепи в глубоких погребах.
И эти проклятые принесли бы их в жертву своему обжорливому и гнусному идолу. Да славится наш Бог, который делает прекрасно все, что он делает, и покровительствует даже тем, что не веруют в него. Велик Бог! Я пойду сейчас попросить мою долю риса в лавку этого ювелира и заявить мое презрение к богатству. Если угодно Богу, все эти дети верою будут спасены.
Рассказ маленькой Аллис
Я не могу уже хорошо ходить, потому что мы находимся в ужасно жаркой стране. Нас привезли два злых человека из Марсели. И раньше нас бросало по морю среди черного дня и среди небесных огней. Но мой маленький Евстахий вовсе не знал страха, потому что он не видел ничего, и я держала его за обе руки. Я его очень люблю и пришла сюда из-за него. Я не знаю, куда мы идем. Мы идем уже так давно. Нам говорили о городе Иерусалиме, что за морем, и о Господе нашем, что будет нас там ждать. И Евстахий хорошо знает Господа Нашего Иисуса, но он совсем не знает, что такое Иерусалим, ни что такое город, ни что такое море. Он убежал, чтоб послушать голоса, а он их слышал каждую ночь. Он слышал их ночью, потому что тогда было тихо: ведь он не отличает ночи от дня. Он расспрашивал меня об этих голосах, но я ничего не могла ему сказать. Я ничего не знаю и я страдаю только ради Евстахия. Мы шли возле Николая, Алена и Дени. Но они сели на другой корабль, и все корабли исчезли, когда взошло солнце. Боже! что с ними? Мы их отыщем, когда придем к нашему Господу. Это еще далеко. Говорят о каком-то великом царе, который велел привести нас к себе и который владеет Иерусалимом. В этой стране все бело, и дома и одежды, и лица женщин закрыты вуалью. Бедный Евстахий не может видеть этой белизны, но я ему говорю о ней и он радуется. Он говорит, что это знамение конца. Господь Иисус — белый. Маленькая Аллис очень устала, но она держит Евстахия за руку, чтоб он не упал и ей некогда думать о своей усталости. Мы отдохнем сегодня вечером, и Аллис будет спать, как всегда, возле Евстахия и если голоса еще не покинули нас, она попробует их услышать светлой ночью. И она будет держать Евстахия до самого белого конца великого странствия, потому что она должна показать ему Господа. И, наверное, Господь сжалится над терпением Евстахия и даст ему увидеть Себя. И, может быть, тогда Евстахий увидит маленькую Аллис.
Рассказ папы Григория IX
Вот оно передо мною, море, прожорливое и кажущееся невинным и голубым. Его складки нежны и мягки, и оно окружено белой каймой, точно божественное одеяние. Это жидкое небо, и звезды его — живые. Я размышляю о нем на этом престоле из скал, куда я велел перенести себя из моих носилок. Воистину, оно в середине земель христианских. В него втекает святая вода, в которой Предтеча омыл грехи. Над берегами его склонялись все святые лица и оно колыхало их прозрачные отраженья. Великое, таинственное, избранное, без прилива и без отлива, подобное драгоценному жидкому камню, вправленному в перстень земной, к тебе обращаюсь я с вопросом и просьбой. О, Средиземное море, отдай мне детей моих! Зачем отняло ты их у меня?
Я их совсем не знал. Мою старость не ласкало их свежее дыханье. Они не приходили молить меня своими нежными полуоткрытыми устами. Одни, точно маленькие бродяги, они устремились к обетованной земле и были уничтожены. Из Германии, из Фландрии, из Франции, из Савойи, из Ломбардии они пришли к твоим коварным волнам, святое море, чуть слышно лепеча слова обожания и восторга. Они дошли до города Марсели, они дошли до города Генуи. И ты понесло их в кораблях на своей широкой, мохнатой от пены, спине; и ты повернулось и протянуло к ним свой зеленые руки и взяло их себе. А другим ты изменило, унеся их к неверным, и теперь они вздыхают в чертогах Востока, пленники обожателей Магомета.
Некогда гордый азиатский царь велел сечь тебя розгами и заключить тебя в цепи. О, Средиземное море! Кто простит тебе? Ты глубоко виновно. Тебя обвиняю, тебя одно лишь, обманчиво чистое и светлое, злой мираж, дурное зеркало неба, я призываю тебя к суду перед лицом Всевышнего, от которого зависит все, что сотворено в мире. Священное море, что сделало ты с нашими детьми? Подними к Нему свое синее лицо; протяни к нему свои дрожащие пенистые пальцы; смейся своим бесконечным пурпурным смехом; говори своим неустанным рокотом — и отдай отчет Ему.
Немы твои белые уста, что у ног моих испускают свой дух на песке, — ты не говоришь ничего. В моем римском дворце есть старинная келья со слезшей позолотой, которую время сделало белой, как стихарь. Первосвященник Иннокентий любил удаляться в эту келью. Говорят, будто там он долго размышлял о детях и их вере и просил у Господа знамения. Здесь, с высоты этого трона из скал, в беспредельном просторе, я заявляю, что первосвященник Иннокентий сам имел веру ребенка и что напрасно он потрясал седые волосы на своей усталой главе. Я гораздо старше Иннокентия; я — самый старый из заместителей Господа, которых он поставил здесь на земле, и я только начинаю понимать. Бог не являет себя никогда. Разве он был с своим сыном на Масличной горе? Разве не покинул он его в смертельной тоске? О, какое ребяческое безумие призывать его на помощь! Всякое зло и всякое несчастие исходит только от нас самих. Он питает полное доверие к творению, вылепленному его руками. Ты обмануло его доверие. Божественное море, пусть не удивляет тебя моя речь. Всё и все равны перед Господом. Великий разум человека в бесконечности не стоит больше маленького лучистого глаза одного из твоих животных. Бог с одинаковым вниманием относится к песчинке и к императору. Золото зреет в своей подземной жиле так же безупречно, как монах размышляет в своем монастыре. Части мира одинаково виновны, если они не следуют по пути добра; ибо они исходят от Него. В его очах нет ни камней, ни растений, ни животных, ни людей, есть только творения. Я вижу все эти белеющие головы, выплывающие на верхушки твоих волн; они появляются лишь на секунду в лучах солнца; они могут быть осужденные или избранные. Преклонная старость научает гордость и проясняет веру. Мне так же жаль этой маленькой перламутровой раковины, как и себя самого.
Вот почему я обвиняю тебя, прожорливое море, поглотившее моих малых детей. Вспомни азиатского царя, которым ты было наказано. Но то был лишь столетний царь. Он прожил недостаточное число лет. Он не в состоянии был постигнуть мировые дела. Я не стану наказывать тебя. Ибо моя жалоба и твой рокот стихнут в одну и ту же минуту у ног Всевышнего, как шум твоих брызг стихает у моих ног. О, Средиземное море! Я прощаю тебя и отпускаю грехи твои. Я дарю тебе святейшее отпущение. Иди и больше не греши. Я, как и ты, виновен в проступках, которых я не знаю. Ты неустанно исповедуешься на песчаном берегу тысячами своих стонущих уст, и я исповедуюсь перед тобою, великое священное море, моими увядшими устами. Мы исповедуемся друг перед другом. Отпусти мне мои грехи, и я отпущу тебе твои. Вернем снова себе неведение и непорочность. Да будет так.
Что сделаю я на земле? Будет воздвигнут искупительный памятник, памятник веры, что не ведает. Грядущие века должны знать наше благочестие и не отчаиваться. Бог вел к себе малых детей крестовых, помощью святого греха моря; невинные младенцы были перебиты; тела невинных младенцев найдут приют. Семь кораблей утонули у острова Заточника; я построю на том острове церковь во имя Новых Истинно-Избиенных младенцев и я велю учредить при ней двенадцать пребендариев. И ты отдашь мне тела моих детей, море невинное и священное; ты понесешь их к песчаным берегам острова; и пребендарии положат их в склепы храма; и они зажгут над ними неугасаемые лампады, в которых будут гореть святые масла, и будут показывать благочестивым путешественникам все эти маленькие белые косточки, лежащие в ночи.
