Воспоминания, слава богу, нельзя фотографировать. <…> Нет, если честно: если бы даже у меня был перед глазами весь материал — заметки времен Первой мировой войны, письма, паспорта, семейные фотографии, любовные письма, то есть все, что в течение оживленной жизни оседает вокруг каждого, как ракушки на днище корабля, — даже тогда я не смог бы использовать это так, как от меня ожидают. <…> Да, я люблю полутьму. И пожалуйста, не путайте полутьму с расплывчатостью или с размытостью. Жорж Грос. Маленькое «да» и большое «нет», 1946

Повествование в этой книге заканчивается взглядом Рудольфа Гесса назад, на содеянное им убийство в 1923 году. Но был ли это конец прорыва, конец тех лет, что начинаются яркой вспышкой кометы в 1918-м? Образуют ли они вообще отдельную эпоху? После которой в 1923 году наступает перерыв — так ли это? В пользу этой точки зрения говорит тот факт, что в последнее время некоторые историки, как, например, Роберт Герварт, чья книга вошла в прилагаемый список литературных источников, рассматривает годы с 1917 по 1923 как отдельную эпоху. Она берет отсчет с революции в России и заканчивается 1923 годом, когда после кризисов и переломов послевоенного времени во многих странах мира наступила определенная стабильность.

К человеку вроде Рудольфа Гесса образ канатоходца, приведенный в начале этой книги, на первый взгляд, наверное, не совсем подходит. Но даже если он не легконогий циркач, вдохновенно парящий над пропастью, параллели все равно есть: Гесс опьянен ранними вариантами тоталитарной идеологии и опытом смертоносного насилия, который он впервые вынес из своей солдатской жизни. В его поступках прослеживается развитие от обманчивого мира до диктатуры и войны. Вторая мировая война не только унесла, по сравнению с Первой, в три раза больше жизней, она стала также контекстом для систематического и массового убийства мирных жителей в таких размерах и в такой форме, каких в Первую мировую войну не существовало.

Но было бы неверно сравнить с хвостом кометы исключительно только всеобщее бегство в 1939 году. Позитивные представления о том, что ожидает мир впереди, которые породил 1918 год, тоже воздействовали на ближайшее и на далекое будущее. Даже если Веймарская республика, за которую боролся прагматик Маттиас Эрцбергер, была в Германии стерта с лица земли и сметена тоталитарными движениями, ее наследие осталось важным для строительства федеративной республики в послевоенное время — даже по принципу негатива, от которого приходилось отталкиваться. Даже если Лига Наций не смогла воспрепятствовать заострению международных конфликтов вплоть до новой мировой войны, ее деятельность накладывает отпечаток на мировую политику до сих пор, поскольку ООН в различных смыслах является ее наследницей. Равноправие народов, на которое чернокожие американцы напрасно надеялись после Первой мировой войны, во второй половине XX века завоевало решающие позиции. Надежды на свободу и независимость тех народов, которые до 1919 года еще не могли вскочить в этот поезд, такие как ирландцы, индийцы или вьетнамцы, наконец-то воплотились. Даже стиль жизни послевоенного времени стал образцом для подражания, особенно представления о свободной любви и сексуальности, которые провозглашала своей жизнью Альма Малер, или образ новой, равной мужчинам по рождению и равноправной с ними женщины, который освоила на собственном опыте Луиза Вайс.

Можно сказать, что это хоть в какой-то мере утешительная весть из 1918 года в наше смутное время — на сто лет позже. С 1989 года мир то и дело переживает полные надежд переломы и фундаментальные кризисы, а на небе высвечиваются как лучезарные, так и опустошительные очертания будущего. Но некое новое начало может завершиться и крахом, и может показаться, что по всему миру верх берут опасные, разрушительные силы — авторитарные режимы, популистские движения, терроризм, новые войны, все более разнузданный капитализм, — и все же особенно светлые моменты 1918 года учат нас, что все страшное нам не заповедано и не является неизбежным. Потому что в конечном счете в истории и в жизни всё и всегда находится в движении, любое состояние преходяще, и кометы — как это видно в изображении Клее — гонятся по кругу за своим собственным хвостом.

К вызовам, которые бросает нам «время кометы», наверное, относится ответ на вопрос, какую меру субъективности может позволить себе историк, — если речь идет и об очевидцах, и о нем самом, — когда эта субъективность невольно подмешивается к любому взгляду на прошлое. Я осознанно пошел на то, чтобы личные высказывания главных героев оказались в центре повествования и отчасти именно им отдавалось предпочтение даже в самых скандальных случаях, — совсем в духе процитированного выше изречения Жоржа Гроса: «Воспоминания, слава богу, невозможно сфотографировать». Я шел по этому пути даже по отношению к таким фигурам, как Марина Юрлова или Жорж Грос, когда очевидно, что личные воспоминания подверглись литературной обработке и впоследствии были драматизированы, или включая такие тексты, как воспоминания Хо Ши Мина, когда авторство расплывчато, или таких фигур, как кронпринц Вильгельм, или убийцы Согомон Тейлирян и Рудольф Гесс, которые однобоко отражают или вообще подтасовывают факты с тем, чтобы оправдать самих себя. Не слишком ли велика цена за содержательность повествования, когда неоднозначные фигуры под их собственным пером предстают в выигрышном свете, — это решать читателю, как и вопрос, позволит ли он автору применить в нужном месте силу воображения, чтобы объемнее и ярче представить сцены, найденные в источниках. Ни в коем случае не следует считать эту книгу объективным изложением исторических фактов, это скорее коллаж, собранный из свидетельств и рассказов о том, как самые разные действующие лица проживают время до и после 1918 года, вспоминают, оценивают и истолковывают, и при этом смотрят на все это, как говорится, со своей собственной колокольни.

По той же причине для меня важно было перечислить литературные источники, положенные в основу этой книги, чтобы читатель мог обратиться к ним и сравнить с научными исследованиями, где содержатся точно выверенные исторические сведения. Приводя этот список, я признаю тем самым свою вину по отношению к упомянутым фундаментальным трудам, среди которых, например, работа Реджинальда Исаака о Вальтере Гропиусе, биография Теренса

Максвини Франсиса Костелоса, а также книга, написанная Нурией НоноШёнберг в память об ее отце, — именно эти труды познакомили меня и с героями повествования, и с литературой о них.