Ура! Война окончена! Повержены враги! Уж окна дома отчего Виднеются вдали.

Любимые, желанные

Нас ждут в краю родном.

Забудем песни бранные И о любви споем!

Из «Песни о мире» (декабрь 1918) шотландского певца Харри Лаудера Перевод для настоящего издания выполнен Алексеем Шестаковым.

Брайтон Ривьер

Святой Георгий и дракон, 1909

Одиннадцатого ноября 1918 года в 11 часов с минутами журналистку Луизу Вайс, сидевшую в тесной комнатенке в бюро на парижской Рю-де-Лилль, смутил какой-то неожиданный шум. Сначала был слышен только грохот стульев, стук дверей и окон. Потом стали раздаваться голоса, крики, звон колоколов, и сотрудники газеты «Л’Эроп нувель» повалили через двор на улицу. Неужто свершилось?

В начале мировой войны Луизе Вайс был двадцать один год. После блестяще выдержанных экзаменов она вместе с братьями и сестрами отправилась в тихую деревушку Сен-Кве в Бретани, летнее приволье которой казалось тогда Луизе особенно прекрасным. Только когда ее любимый старший брат умчался на поезде, чтобы участвовать в войне против Германии, а Луиза, охваченная отчаянием, молча стояла на перроне в клубах дыма от локомотива, она стала понимать, что пришла новая эра. Готова ли и она к таким жертвам? Внутри зрело чувство, что ее ответ на этот вопрос «нет». Ее брату такого вопроса не задавали.

Через несколько месяцев неудачи французов в боях на границах, положившие начало войне, принесли волну беженцев в пока еще мирную западную Францию. Для Луизы необходимость помогать им была делом само собой разумеющимся. Она превозмогла робость и попросила священника предоставить ей помещение, на коленях умолила дядю дать ей денег и выпросила у мамаши Хертель, управляющей местной конторой «перевозки всех типов», доверить ей грузовик. На грузовике она объехала деревню и собрала матрасы, постельное белье, стулья, кастрюли, дрова и уголь. Не успела она собрать самое необходимое, как уже нагрянули первые семьи.

Обеспечение беженцев с каждым днем становилось все сложнее организовывать, но Луизе удавалось находить все новых и новых жертвователей. Вскоре появились люди еще более несчастные — это были солдаты, раненные в сражении на Марне в сентябре 1914 года, которых Луизе удалось разместить на вилле у жившей одиноко мадемуазель Валле. Отряд, к которому в числе других относились также марокканцы и сенегальцы, внес смятение в жизнь бретонской деревни. Вместе с тем жители пожертвовали в конце концов даже больше, чем солдатам было нужно, и, произнеся искреннюю благодарственную речь, отряд отбыл, как следует восстановившись.

Окольными путями дорога привела Луизу снова в Париж, где она работала секретаршей в приемной одного сенатора. Завидной должностью для ослепительной молодой женщины с высшим образованием это отнюдь не было, но все же здесь она могла видеть интересных людей и черпать много разных сведений об актуальных политических событиях. Непрерывную лавину новостей Луиза Вайс изучала с неослабевающим интересом, и уже в то время начала публиковать первые собственные заметки в газетах. Происходило это в том же самом помещении приемной, где в один прекрасный день — в поисках горячих новостей — «нарисовался» журналист и издатель Гиацинт Филуз. Переменчивость его политических взглядов, равно как и финансовая неустойчивость его разнообразных газетных проектов, снискали ему весьма двусмысленную славу. И вот однажды, когда к сенатору было никак не попасть, он завязал разговор с Луизой. Филуз поделился с дамой из приемной историей одного своего приятеля, который внезапно стал обладателем наследства прямо из рук однополчанина и теперь не знал, куда эти деньги вложить. Неужели Луиза так уж хочет провести остаток дней своих в приемной стареющего сенатора? Нет ли у нее умной мысли, как распорядиться этими деньгами? Луиза молниеносно выпалила, что открыла бы еженедельный политический журнал, посвященный проблемам распространения демократии в мире и борьбе народов Габсбургской монархии за независимость. В качестве названия можно выбрать «Л’Эроп нувель», то есть «Новая Европа».

«Вот это да, — воскликнул Филуз, — идея отличная!» И когда Луиза подробнее рассказала, как она все это себе представляет, он заявил: «По рукам!» Как ни парадоксально, он свое слово сдержал. Так Луиза Вайс покинула приемную сенатора и переселилась в редакцию новой газеты, концепцию которой сама и разрабатывала. Должность ее называлась «секретарь редакции», но на самом деле предполагала функции главного редактора, несущего ответственность за всю содержательную сторону. Первый номер вышел в январе 1918 года. Видимо, примерно в это же время Луиза Вайс остригла волосы. Теперь они даже не доставали до плеч, и светлые локоны обрамляли круглое лицо с непокорной прямой линией верхней губы.

В тот день 11 ноября 1918 года Луиза Вайс трудится над статьей для очередного номера «Л’Эроп нувель», которая явно — новость уже носилась в воздухе — должна быть посвящена концу войны. Начала ли она уже писать свое открытое письмо Жоржу Клемансо, которое будет опубликовано в следующем номере? В нем она поздравит президента Франции с потрясающими успехами, но и призовет его учесть, что после войны пробил час народов. В номере, который лежит сейчас перед ней на столе, как раз подробно описывается ситуация в странах Центральной и Восточной Европы, где рухнули старые монархии. В статье обстоятельно излагается, как осуществить идею «содружества наций», по поводу которой уже идет обсуждение между союзными державами в Лондоне. Жизненно важно быстро построить на руинах старой Европы фундамент для лучшего будущего, требует автор Жюль Райс. Слишком велика опасность того, что сохранится ненависть, накопившаяся за годы войны, и она будет постоянно приводить к новым конфликтам. Опасен и риск, что экономическая конкуренция между европейскими государствами приведет к новым осложнениям. Выход из ситуации необходимо искать по разным направлениям. Прежде всего на повестке дня — образование молодежи. Молодежь должна осваивать иностранные языки и по программам обмена знакомиться с повседневной жизнью других народов. Далее Райс предлагает общую систему государственных кредитов, с помощью которых большие страны обеспечат малым странам доступ к проектам на равных условиях выгодных займов. В ситуации, когда из-за войны многие страны оказались многомиллионными должниками, это может стать основой новой европейской солидарности, созвучия интересов и тем самым — устойчивого мира.

Но пока она прорабатывает статью — тщательно, слово за словом, строка за строкой, — в здании начинает что-то происходить, и Луиза даже знает, что это может означать: перемирие! Их на четыре дня опередили! Номер может отправиться в печать самое раннее 15 ноября, а он даже еще не вычитан! Не давая увлечь себя бурному потоку возбужденных коллег, Луиза Вайс захлопывает окна бюро, чтобы колокольный звон и гомон голосов огромной толпы не проникали к ней в комнату.

В тот день 11 ноября 1918 года Гарри С. Трумэн еще в 10 часов 30 минут спрашивал себя, как, интересно, воспримут немцы предложения союзников о перемирии. Он еще явно не знал, что маршал Фош ранним утром того же дня, когда чернила под договором о перемирии еще не просохли, разослал телеграммы всем фронтовым подразделениям: «11 ноября начиная с 11 часов утра по французскому времени прекратить все враждебные действия на всех участках фронта». С этого часа было запрещено пересекать установившуюся на тот момент линию фронта. Территориальные завоевания следовало оставить в достигнутых пределах. Контакты с врагом были запрещены.

Телеграмма доходит до всех участков фронта явно спустя несколько часов. Создается впечатление, что до ее получения Трумэн надеялся на продолжение войны вплоть до окончательного поражения Германского рейха. «Вот уж действительно позорно, что мы не беремся за дело как следует и не можем превратить Германию в пустыню, немножко укоротить немецким парням рукиноги и снять скальп с пары старичков; но полагаю, что наилучший вариант — заставить их полвека работать на Францию и Бельгию». С мрачным удовлетворением Трумэн подытоживает свое участие в боевых действиях, поясняя, что в ходе артиллерийского обстрела при наступлении он выпустил в сторону врага 10 тысяч залпов, что имело «определенный эффект». И он полон решимости продолжать бомбардировки до последней минуты этой войны. Находящаяся по соседству батарея тоже продолжает обстрел, «словно хочет избавиться от оставшихся боеприпасов, пока не поздно».

Позиция, на которой находился Трумэн, была не единственным участком фронта, где военные действия продолжались. Война в последние часы и минуты пожирает немало человеческих жизней. В 9 часов 30 минут утра Джордж Элисон, горнорабочий из британского Лидса, был застрелен патрулем. За пять минут до того, как пробило 11 часов, в Арденнах, в нескольких сотнях километров северо-западнее Компьена, от немецкой пули гибнет Огюстэн Требюшон, пастух из Лозера. За две минуты до начала перемирия гибнет канадец Джордж Лоуренс Прайс — недалеко от бельгийского Каналь-дю-Сантр.

Но в конце концов часовая стрелка на французских часах перемещается на одиннадцать, и наступает тот день и тот час, который несколько военных и дипломатов в лесу под Парижем сначала вписывают в некий документ, а потом своими росчерками под ним превращают в акт международного права. Свершается тот редкий миг глобальной единовременности, о котором миллионы людей во всем мире будут вспоминать всю жизнь: до конца дней своих они не забудут, что именно делали в 11 часов утра 11 ноября 1918 года.

Фердинанд Фош покинул судьбоносную лесную поляну под Компьеном вскоре после подписания перемирия. Тот момент, когда война превратилась в мир, он описывает торжественным тоном: «После почти 12 месяцев сражений настала поразительная тишина». Преисполнено пафоса и его обращение к союзным армиям, которые «выиграли величайшее сражение в истории и защитили самое святое: свободу на земле! Гордитесь! Вы покрыли вечной славой свои знамена! Потомки возблагодарят вас за это». Вернувшись в Париж, Фош прежде всего наносит визит президенту Франции в Елисейском дворце. Затем отправляется домой, где его уже ждет жена. Но маршалу непросто пробиться сквозь толпы людей, которые громко приветствуют его, ликуют и плачут от радости. Когда Фош наконец добирается до дома, то на ступенях лестницы он вынужден произнести импровизированную речь. Квартира вся завалена цветами, которые прислали и всем известные деятели, и совершенно незнакомые люди. Во время обеда Фошу приходится то и дело подходить к окну, чтобы его могла лицезреть толпа, собравшаяся под окнами.

Артур Литтл ощутил состояние душевного подъема еще накануне, 10 ноября 1918 года. Офицер 369-го пехотного полка получил увольнительную на один день, чтобы совершить особенную прогулку. Он взял напрокат автомобиль и отправился в танковую часть в восьми километрах от Лангре. Прибыв туда, он связывается с дежурным офицером. Объясняет ему его задачи и обедает с ним вместе. В довершение всего вызывают некоего сержанта Литтла. Молодой человек появляется, встает по стойке «смирно» перед офицером Литтлом, отдает честь и, как положено, начинает рапорт. Но не закончив, запинается. Вытаращив глаза, смотрит он на старшего офицера. Ему потребовалось несколько секунд, чтобы прийти в себя, потом самообладание к нему возвращается и он произносит: «Отец! Как я рад тебя видеть. Мне сказали, что ты погиб!» Они бросаются друг к другу в объятия.

Они вместе едут в Лангре, отправляют матери в Америку телеграмму, вместе ужинают, идут в театр, а потом ночуют в миссии ИМКА. Молодой солдат прибыл прямо с полей сражений, он уже много недель не спал в постели. Едва коснувшись головой подушки, он погружается в глубокий сон, и отцу, который на следующее утро должен уехать, не удается его разбудить. Он оставляет парня в постели, твердо зная, что тот может спать спокойно. Все происходит 10 ноября 1918 года, и отец знает, что сыну не придется больше ехать на фронт.

Пребывая в этой счастливой уверенности, Артур Литтл возвращается в свой батальон. Это особое подразделение. Служащие в нем американские солдаты, находясь под французским командованием, зачислены сюда из нью-йоркской национальной гвардии. В большинстве своем это афроамериканцы из Гарлема. Америке нелегко далось решение допустить чернокожих к солдатской службе. Только гигантская потребность в людских ресурсах во время мировой войны привела к тому, что им позволили нести воинскую службу по ту сторону Атлантики. Их военную подготовку было не сравнить с подготовкой остальных солдат. Им приходилось тренироваться в Гарлеме на открытых площадях, в спортзалах и на танцполах, а вместо винтовок они использовали лопаты и черенки метел. Из них лишь единицы пробились на командные посты. Как много косых взглядов, презрительных замечаний и унизительных жестов пришлось им вынести в стране, где рабство было отменено всего несколько десятилетий назад и где на повестке дня стояли дискриминация и расовые конфликты. На параде нью-йоркской национальной гвардии, «радужной дивизии», им присутствовать не разрешалось. Среди цветов радуги черный отсутствует — таково было объяснение. На другой стороне Атлантики чернокожим солдатам тоже поначалу не доверяли: их использовали на разгрузке судов, рытье окопов, они же хоронили убитых после кровопролитных сражений. Только когда 369-й пехотный полк был поставлен под французское командование, положение изменилось. У французов был большой опыт привлечения солдат из их африканских колоний. Не колеблясь ни секунды, они снабдили чернокожих полным вооружением и отправили на передовую. Прошло совсем немного времени — и люди из Гарлема доказали, что ни в чем белым не уступают. Они проявили себя как бесстрашные бойцы, которые научили немцев испытывать страх. Их с уважением именовали «гарлемскими дьяволами», и некоторые стали живой легендой.

Самым известным героем всего подразделения был солдат Генри Джонсон. Невысокий парень до войны разносил кофе на вокзале в Олбани, небольшом городишке в штате Нью-Йорк. Во время обучения и в первые месяцы войны он прославился разве что своей безмерной говорливостью. Но как-то ночью, во время дежурства на разведпосту вблизи передовой, он совершил нечто невероятное. Немецкая контрразведка этот пост вычислила и сразу напала. Его напарник тут же был ранен шальной пулей. Джонсон остался один, но он решил во что бы то ни стало сохранить позицию и спасти раненого товарища. С помощью винтовки, гранат, а под конец — пистолета и ножа Джонсон уложил больше двадцати немцев и в конце концов обратил нападавших в бегство. У Джонсона были раны по всему телу, зато он стал первым американским чернокожим героем. О подвигах солдата по кличке Черная Смерть сообщалось даже в журнале «Сэтэди ивнинг пост».

Знаменитостью, прославившейся больше других «гарлемских дьяволов», стал и чернокожий офицер по имени Джеймс Риз Юроп, руководитель полковой капеллы. До войны он был в Нью-Йорке лидером популярной регтайм-группы «Сэсайети оркестра». Он создавал аранжировки маршей, танцев и популярных песен с «горячими» синкопами. Его группа в числе первых стала использовать саксофон. Она играла презираемый белым средним классом фокстрот, от которого вскипали ночные клубы Гарлема. Джеймс Риз Юроп был вообще одним из первых чернокожих музыкантов, который записал собственную пластинку в большой студии звукозаписи — «Ар-си-эй» («Radio Corporation of America»). Одним из первых этот лидер группы в качестве чернокожего лейтенанта отправился на войну — в сопровождении военного оркестра составом более сорока человек. Едва прибыв на французский берег, они прямо в гавани сыграли джазовую версию «Марсельезы» — да так, что у французов пот выступил на лбу. Но это было только начало. Через пять месяцев фронтовой жизни, в течение которых Джеймс Риз познал окопные будни с самой отвратительной их стороны (дань памяти об этих буднях запечатлена в сочиненной им композиции «On Patrol in No Man’s Land»), военное руководство решило, что войне джаз нужен больше, чем сорок чернокожих и пуэрториканских солдат в окопах. Оркестр «гарлемских дьяволов» перевели в Париж. Много месяцев подряд они выступали в парижских театрах, концертных залах, парках и больницах. На французов они действовали ошеломляюще. Парижане до того момента джаза никогда в жизни не слышали. Мелодии в стиле регтайм с его разорванным ритмом, офф-биты и синкопы, блюзовые напевы и глиссандо, ликующие саксофоны и носовые звуки тромбонов с заглушкой, естественно, вводили публику в состояние экстаза. Тот факт, что неграм разрешено было стоять на сцене, что музыканты играли без нот, солисты импровизировали как могли, тела музыкантов двигались свободно и расслабленно, глаза были полузакрыты, а руки и ноги покачивались в такт музыке и сами собой начинали подергиваться, — все это наэлектризовывало слушателей, где бы оркестр ни выступал. Так выражал себя новый образ жизни, джаз был посланцем новой эры, наступившего XX столетия, и он был современен особым волнующим образом и на иной лад, нежели пулеметы, подводные лодки и танки.

«Гарлемские дьяволы» встретили день 11 ноября 1918 года в Вогезах, в лагере, где переводили дух после непрерывного пребывания на фронте в течение полугода. Офицер Артур Литтл описывает тот момент, когда в 11 часов по центральноевропейскому времени для этого войскового подразделения закончилась война, как «исполненный тихого умиротворения». К американским однополчанам зашел французский переводчик с двумя бутылками шампанского. Все чокаются с облегчением, но пока не позволяют себе расслабиться. Как пишет в своих мемуарах Литтл, нет никакого сравнения с тем «буйством», которое в этот день охватывает людей в Нью-Йорке, Лондоне и Париже. Перемирие приходит как спокойный, лучезарный момент, когда груз ответственности, лежавший долгое время на командире, в мгновение ока исчезает. Люди из Гарлема с любопытством наблюдают, как нарядные эльзасцы высыпают на улицы, рислингом заливая освобождение от немецкой оккупации. Лейтенант-полковник Хайвард формулирует то, что все чувствуют: «Самым великим событием для человечества был тот день, когда родился Христос; а этот день — второй по значимости».

Кэте Кольвиц в этот «второй по значимости день», 11 ноября 1918 года, находясь в родном Берлине, только что узнает о результатах переговоров в Компьене. Она записывает это в своем дневнике. В то время ей, известному скульптору и художнику, уже пятьдесят один год. Она родилась в Кёнигсберге в семье каменщика, замуж вышла за врача Карла Кольвица. Супруги живут в округе Пренцлауэр-Берг. Кэте Кольвиц, женщина с круглым лицом и гладкими, всегда стянутыми в узел волосами, с ужасом читает в газете о «чудовищных условиях перемирия». Вечером того же дня, когда в Париже, Нью-Йорке и Лондоне не стихает бесконечное ликование, в Берлине повсюду «царит мертвая тишина». Всем страшно, люди не выходят из дому. Время от времени на пустынных улицах раздаются выстрелы.

Артиллерийский офицер Гарри С. Трумэн 11 ноября 1918 года в 11 утра сидит у себя в укрытии, откинувшись на спинку стула и, широко ухмыляясь, ест черничный пирог. Однако в то время, когда французские союзники с песнями и бутылками в руках совершают круг почета, Трумэн ощущает некоторое разочарование. При этом самой войной и той ролью, которая ему в ней досталась, он доволен. Своей возлюбленной Бесс он пишет: «Ты же знаешь, что мне удалось осуществить то, что с самого начала войны было предметом всех моих честолюбивых помыслов: став командиром артиллерийской батареи, провести ее сквозь всю войну и не потерять при этом ни единого человека». Однако его честолюбивая мечта снискать себе воинскую славу не исполнилась даже в малой степени. В детстве он читал Гомера и мемуары Наполеона. Тогда он мечтал закончить американскую военную академию в Вест-Пойнте и собственными подвигами затмить славу французского императора. Несмотря на то что в войне ему многое удалось, до осуществления юношеской мечты еще далеко. «Мое военное честолюбие ограничилось званием центуриона. До кесаря довольно далеко. А теперь хочу быть крестьянином». В его признании — доля покорности судьбе, когда ему становится ясно, что после завершения войны никакой надежды на дальнейшее продвижение уже нет: «Между тем я практически уверился в том, что мне не суждено стать слишком богатым или слишком бедным, но я убежден, что военная стезя — одно из счастливейших состояний, какое может ожидать мужчину». Возможно, рассуждает он, после наступления перемирия он мог бы получить должность коменданта одного из оккупированных немецких городов. Или даже, по возвращении в США, стать членом Комитета обороны в Конгрессе.

Вирджиния Вулф знала об этом еще с 15 октября. Именно в этот день Герберт Фишер, уже два года занимавший пост британского министра образования и по совместительству — ее двоюродный брат, за чашкой чая у нее в гостях передал ей радостную весть: «Сегодня мы выиграли войну». Фишер подхватил скороспелую новость прямо в Министерстве обороны, и он знал — в отличие от самого Вильгельма II, — что германский кайзер вскоре отречется от престола.

Вирджинии было тогда тридцать шесть лет, она написала свой первый роман, который благосклонно обсуждался критиками, но у читателей особого интереса не вызвал. Мучительную червоточину сомнения, говорившую, что она, скорее всего, навсегда останется обычной дилетанткой, Вулф пыталась одолеть уверенностью в том, что любая другая работа, помимо писания книг, для нее — «напрасная трата времени». Вместе со своим мужем Леонардом Вулфом

Вирджиния жила в Ричмонде, тихом городке к западу от Лондона, на берегу Темзы. Брак был гармоничным, хотя Вирджиния с самого начала дала понять супругу, что не в состоянии обеспечивать его сексуальные устремления. Насколько тесной была их связь, выяснилось вскоре после венчания, когда у Вирджинии Вулф началось тяжелое психическое заболевание. После периода сильного возбуждения, во время которого она была полна идей и бесконечно много говорила, причем речь ее постепенно становилась бессвязной, наступал период, когда она находилась во власти безумных представлений и слышала голоса. За ним последовала тяжелая депрессия, когда она не могла ни стоять, ни говорить, ни есть, да и жить тоже не хотела. Внутренний мрак, навалившийся на нее, был настолько глубок, что она пыталась покончить с собой с помощью передозировки лекарств. Леонард сопровождал ее к различным врачам, которые оказались бессильны, а потом выстроил для нее подробный план жизни, включавший регулярный труд, хорошее питание и своевременный сон. Он отмечал даже регулярность ее месячных.

Супруги купили печатный станок и надеялись с помощью этого небольшого устройства с ручным управлением основать книжное издательство. Вероятно, кроме всего прочего Леонард Вулф надеялся, что ежедневная работа над вполне обозримым проектом поможет Вирджинии одолеть своих демонов. Первым их изданием, которое было напечатано в 1917 году, стала книжица с двумя текстами — ее новеллой «Пятно на стене» и его рассказом. Поскольку букв в наборной кассе у них было мало, они набирали только две страницы, печатали их и переходили к следующим — как хорошо, что они имели дело с короткими произведениями. Они начали присматриваться и к текстам других авторов в поисках материала для дальнейших публикаций. При этом они были крайне требовательны. Рукопись романа «Улисс» неизвестного автора по имени Джеймс Джойс они отвергли. Текст был не только слишком длинный для их маленького печатного станка, но из-за чересчур часто встречающихся в нем «перделок» и «говняшек» показался им слишком неаппетитным.

Итак, визит действующего министра образования предназначался не известной писательнице, а был — как отмечает Вулф в своем дневнике — выражением родственных связей. Когда Герберт пришел к своей двоюродной сестре Вирджинии, то чиновника, живущего в нем, он оставил в своем бюро на Даунинг-стрит, 10, куда ежеминутно стекались сообщения со всего мира, и «судьбы армий так или иначе зависели от того, что решат два-три престарелых господина». В присутствии Вирджинии Герберт вел себя приветливо и был далек от делового стиля поведения. В той же мере и ее воодушевляло его присутствие. Он казался ей связующим звеном с действительностью, с правдой жизни, более того — он воплощал для нее инстанцию, которую она могла считать «средоточием всех вещей». Мировая история представала такой естественной и близкой, когда он рисовал ее широкими мазками! Например, когда он сообщал о приготовлениях к переговорам о перемирии и о необходимости убедить французского генерала Фоша отказаться от планов мести и от его мечты о «последней битве». Рассказ звучал так, словно Фишер лично разговаривал с французским генералом. Каким убедительным было его мнение о том, что среди немцев число «нелюдей» больше, чем у других народов, потому что в них сознательно воспитывают жестокость! Благодаря Фишеру Вирджиния Вулф хотя бы на вечер почувствовала себя в тесном слиянии с мировой историей. В то же время ей стало до боли ясно, насколько ограниченным сделался ее кругозор в их маленьком городке, полном очарования.

Если посмотреть правде в глаза, война до Ричмонда никогда не доходила. Конечно, случались перебои в снабжении, да и обслугу в военное время найти было непросто. Во время наездов в Лондон Вирджиния Вулф на себе испытала тот неописуемый ужас, который поселяли в сердце сбрасываемые с дирижаблей немецкие бомбы. Так или иначе, Ричмонду выпало на долю мало страха, хотя немецкие самолеты то и дело пролетали над городком.

Как что-то далекое и нездешнее супруги во время прогулок обсуждали мир и то, как люди, одаренные благостью мира, вскоре позабудут войну. Супруги сомневались в том, что жители Ричмонда долго будут радоваться тому, как немцев освободили от их самодержавного монарха и подарили им свободу. За развитием дипломатических отношений она следила. Но все эти заголовки почти не производили впечатления на обычно столь восприимчивый ум. Неужели все это казалось ей слишком чуждым — или слишком бессмысленным?

Когда в Ричмонде 11 ноября в 11 часов утра раздался гром пушек, у Вулфов это не вызвало особого энтузиазма. Вирджиния записывает в дневнике: «Кругом разлетались вороны & на мгновение показались символическими существами, исполняющими некий церемониал то ли благодарности, то ли прощания у могилы. Очень пасмурный, тихий день, дым тянет в восточную сторону; & это тоже на мгновение кажется чем-то парящим, манящим, обессиливающим».

Слышны сирены, их вой заставляет запомнить этот час.

Как же ей писать теперь, после всего этого? Вбегают служанки. «У Нелли четыре разных флага, и она все их хочет вывесить в комнатах, у которых окна на улицу. Лотти говорит, что мы непременно должны что-то сделать, и я вижу, что она тут же разражается слезами. Она настаивает на том, чтобы отдраить дверной звонок и позвать пожарника, который живет напротив. О боже! Какой шум они устроили!» Она сама ощущает в душе скорее меланхолию, теперь, «когда все таксисты гудят, а школьники… выстраиваются вокруг флага. Атмосфера одновременно напоминает вахту у гроба. Именно сейчас гармоника исполняет гимн, а по древку ползет вверх большой юнион-джек». Это — мир.

Мир ли это? На следующий день Вулфы садятся в поезд на Лондон. Ввиду значимости момента они начинают ощущать беспокойство, но вскоре жалеют о своем решении: «Толстая неопрятная женщина в черном бархате & перьях, с плохими зубами, типичными для бедняков, непременно хотела пожать руки двоим солдатам… Она была уже навеселе & тут же извлекла откуда-то большую бутыль пива и заставила их отпить из нее; & после чего она эту бутыль поцеловала». Столица переполнена этими несчастными, опьяненными горожанами с флагами в руках, а лондонское небо карает празднующих обильными осенними струями. Вирджинии, как сказано в ее дневнике, не хватает во всем этом «центральной точки», которая могла бы дать ориентир и людским массам, и их эмоциям. Подразумевается ли опять под «центральной точкой» ее двоюродный брат, министр образования Герберт Фишер? Наверное, не буквально, хотя раньше она уже использовала этот образ, когда описывала брата. Но Вирджинии Вулф не нравится, что правительство никак не подготовилось, чтобы отпраздновать столь значимый день. С огорчением она замечает, что респектабельные граждане в обстановке такой стихийности никак не проявляют радость, которую ощущают, а вместо этого с раздражением реагируют на те безобразия, которые приносят с собой взбудораженные массы, закрытые магазины и льющийся дождь.

Глубоко под бурлящим Лондоном, в подвальном этаже элитного отеля «Карлтон» на Хаймаркете, месяцами мыл горы тарелок Нгуен Тат Тхан. Официанты в ливреях ставили грязные тарелки в окошко лифта на ресторанном этаже, и лифт вез их на кухню к Нгуену и его товарищам. Остатки еды выбрасывались в мусорный бак. Тарелки, бокалы и приборы осторожно погружали в огромные чаны, мыли, вытирали хлопчатобумажными полотенцами и полировали до блеска.

Нгуен еще до войны покинул родину, французскую колонию Индокитай, нынешний Вьетнам. С тех пор бóльшую часть времени он проводил помощником по камбузу на различных судах и таким путем увидел полмира. Он привык вставать в четыре утра, чтобы прибрать кухню и растопить печи. Во время каждого плавания ему приходилось выскакивать из раскаленной, продымленной кухни на холод, в ледяной трюм, чтобы доставить на камбуз продукты на предстоящий день. Оттого что с утра до вечера он таскал тяжелые мешки с углем и провизией, его некогда нежное тело стало грубым и жилистым, но лицо с высоким лбом, проникновенными глазами и полными губами попрежнему было благородным и выразительным.

В Лондоне Нгуен обосновался с 1917 года, чтобы подтянуть свой английский. Перед длиннющими сменами в посудомойке «Карлтона» и после них его можно было увидеть на скамейке в Гайд-парке с книгой и карандашом в руках. В книгах он находил не только слова, но и идеи, причем даже такие, которые можно было воплотить в жизнь. Однажды утром он решил не выбрасывать больше остатки еды с тарелок, а собирать их и потом, аккуратно разложив на блюде, возвращать на кухню. Когда за это его призвал к ответу грозный французский повар Огюст Эскофье, он ответил: «Нельзя все это выбрасывать. Объедки можно отдавать бедным». Эскофье сказал с улыбкой: «Послушайте меня, юный друг, бросьте эти революционные идеи, и тогда я обучу вас кулинарному искусству. Этим вы сможете хорошо зарабатывать. По рукам?» Начиная с этого дня Нгуену позволено было подрабатывать в кондитерской, где он овладел умением создавать прекрасные торты.

В том же Лондоне 11 ноября обедают вместе Томас Эдвард Лоуренс, Чарльз

Фульке, директор Имперского военного музея, и их общий старинный друг Эдвард Турлоу Лидс, состоящий теперь в военной полиции секретной разведслужбы. Троица уютно устроилась в ресторане «Юнион клаб». От их столика открывается вид на Трафальгарскую площадь, где черно от ликующих людей. Друзьям есть что рассказать друг другу после четырех лет войны, которая превратила в смехотворную детскую забаву их прежнее общее увлечение средневековым оружием и доспехами.

Но разве британский художник Брайтон Ривьер не изобразил победу добра в образе рыцаря Георгия, в полном изнеможении лежащего рядом со своим мертвым конем, Георгия, который хотя и победил дракона, но при этом превзошел свои силы? Образ изможденного рыцаря в сияющих доспехах возник еще до мировой войны, но удивительным образом явно предвосхищает именно тот день и час, о котором мы говорим. Ведь победители и проигравшие в опутавшей весь мир страшной битве в равной мере исчерпали всю свою мощь и в 1918 году, если прибегнуть к символике картины, лежали все в один ряд, находясь между жизнью и смертью. В 1914 году национальная и имперская конкуренция, великодержавное легкомыслие и, наконец, косный механизм союзнических договоров втянули мир в войну. В 1918 году от некогда возвышенных целей войны осталась только надежда победителей на погашение хотя бы части своих немыслимых расходов за счет массового банкротства проигравших. В образе Святого Георгия воплощается и то состояние, в котором в 11 часов утра 11 ноября 1918 года находилось множество солдат. Они настолько измучены боями, настолько устали от бесчеловечности войны и от вездесущности смерти, что даже у победителей нет сил, чтобы чувствовать свое торжество. Планы военных стратегов, дипломатов и сановников, для которых они и выполняли военную работу, их теперь, ей-богу, совсем не волнуют: они хотят домой, хотят вновь обрести чувство надежности и защищенности, хотят забыть минувшее. У некоторых нет для праздника совсем никаких причин.

Еще до перемирия Элвин Каллам Йорк попал из изуродованных войной Аргонн в совершенно другую местность. После долгих недель непрерывных боев ему и еще нескольким его товарищам предоставили увольнительную с фронта. Они на поезде доехали до предгорий французских Альп, в городок Экc-ле-Бэн. Роскошный бальнеологический курорт с белыми фасадами зданий, обращенными к озеру Бурже, являл собой полную противоположность разоренным ландшафтам Северной Франции. Йорк останавливается вместе с товарищами в добропорядочно-буржуазном отеле «Альбион», катается на моторной лодке по озеру, в зеркальной поверхности которого отражаются горы, и благодарные жители местечка приглашают его на ужин.

Молодой человек из Теннесси с того самого момента, как он почти в одиночку обезвредил вражескую пулеметную точку и привел больше сотни немецких военнопленных, безраздельно уверился в том, что Господь простер над ним свою руку. Товарищи предлагали ему разумные объяснения того невероятного события, в результате которого он стал героем. Но для Йорка объяснение существовало только одно: 8 октября 1918 года Господь дал ему знак! Со времени призыва Йорк, мучаясь сомнениями, жаловался всем и каждому, что принял неверное решение. Было ли это искуплением за то, что он, верующий христианин, отправился на войну и убивал? Но Господь рано или поздно услышал его молитвы и 8 октября 1918 сделал его своим орудием. С тех пор неподъемный груз вины свалился наконец с плеч Йорка.

И все-таки Элвину Йорку 11 ноября 1918 года не хотелось ничего праздновать. Первая мировая война заканчивается для него в идиллическом курортном местечке, и все это «убийство и разрушение» кажется ему бесконечно далеким, почти нереальным. Вести из пассажирского вагона в Компьене доходят до городка где-то в районе полудня. «Все было чересчур громко, французы все напились, кричали и рыдали. Американцы пили с ними вместе, все до одного. Я не особенно-то участвовал. Сходил в церковь, черкнул письмишко домой и немного почитал. На улицу в этот вечер не выходил. Я же только недавно прибыл сюда и поэтому ощущал пока сильную усталость. Конечно, я радовался, что подписали перемирие, радовался, что теперь все позади. Вот уж воистину боев и мертвецов на нашу долю выпало хоть отбавляй. Как и большинство американских парней, я чувствовал: все закончилось. Мы были готовы отправиться домой. Правильно они сделали, что перемирие заключили». В Экс-ле-Бэне победу празднуют много дней подряд. Но Йорк держится от общего ажиотажа в стороне. Потребность прогнать картины последних недель столь велика, что он не решается двинуться с места.

Лишь много времени спустя в тот день 11 ноября в душе Луизы Вайс побеждает любопытство, и журналистка спускается по лестнице, чтобы увидеть неистовство парижан собственными глазами. На улице ее увлекает куда-то поток, «бурлящий радостью и ненавистью». Она смотрит на море людей, над которым реют американские и французские флаги. Солдат несут по улицам на плечах. Неразбериха, в которой слились звуки фанфар, лязг трофейного оружия, поцелуи, радостные пляски, а рядом — женщины в трауре. Луизе все это кажется не только отвратительным, но — более того — глупым. С какой бы страстью ни ждала она победы, это торжество агрессивности, этот апофеоз бойни кажется ей варварством.

Луиза Вайс уединяется в укромном заднем зале кафе. Группа гуляк врывается через входную дверь. Они окружают солдата, у которого раздроблена и наспех зашита челюсть и едва залатан поврежденный глаз. Какой-то шутник дудит в охотничий рог, пробки от шампанского взлетают вверх. Луиза Вайс едва не подавилась круассаном. Она чувствует себя одинокой и переносится мыслями к человеку по имени Милан.

Милан! Война только началась, когда они впервые встретились. За ужином у общей подруги в Париже к их компании присоединился лысоватый невысокий человек с поникшими плечами. Говоря с легким акцентом, он представился как Милан Штефаник. Прежде всего Луизе бросилось в глаза то изящество, с которым он орудовал столовым прибором, держа его бледными, ухоженными руками. Наконец она спросила: «Что вы здесь делаете?» Он посмотрел на нее ясными голубыми глазами и ответил: «Я „делаю“ независимое великое герцогство Богемия». Ее познаний в истории и географии хватило на то, чтобы узнать в нем чеха или словака. Штефаник сделал вид, что это его восхитило, но кто был восхищен по-настоящему, так это она — когда поняла, что он находится в Париже, чтобы бороться за независимость своей родины от Габсбургской монархии. Пылкая журналистка немедленно влюбилась в Милана и в его возвышенный замысел. Это было началом необычной любовной истории, которую Луиза, оглядываясь назад, описывает в своих мемуарах как «духовное единение в атмосфере полной бесчеловечности». Луиза с первого мгновения знала, что хочет всюду следовать за этим человеком и поддерживать его в борьбе изо всех сил.

В ноябре 1918 года, пока Луиза в смятении чувств сидит в парижском кафе, Милан находится в Сибири, где-то между Иркутском и Владивостоком, увязнув в борьбе за Транссибирскую магистраль. Это артерия для переброски значительного воинского контингента — около 50 тысяч чешских солдат. Чехословацкий легион, набранный из чехов-эмигрантов и военнопленных, сражался сначала на стороне союзников, прежде всего — России. Русская революция и выход России из войны в корне изменили ситуацию. С этого момента чешские соединения преследуют авантюрный план пересечь азиатский континент вплоть до границы с Китаем, а потом через Атлантику и Северную

Америку вернуться обратно в Европу, чтобы примкнуть там к войскам союзников. Но в Сибири царят жестокие морозы и неописуемый хаос. Чехи, которые все больше укрепляются в мысли, что большевики — их враги, никогда не могут быть уверены, за них или против них те воинские соединения русских, на которые они наталкиваются. Расстояния неохватные, сигнальные установки выведены из строя. Многие подразделения чехов, уже вырвавшиеся после недельного путешествия к спасительному побережью Тихого океана, должны были повернуть назад, чтобы помочь товарищам, застрявшим в глубинке. Они неделями жили в вагонах, которые, по их рассказам, до самой крыши были набиты награбленным большевиками золотом. От кровавых стычек между сменяющими друг друга противниками станции железной дороги окрасились в красный цвет. Милан Штефаник пропал где-то там. Увидит ли она его когданибудь снова?

Когда Марина Юрлова вновь открыла глаза, она увидела перед собой серую стену. Очень медленно возвращаются к ней образы прошлого: Казань, больница, призыв в армию, орущий красноармеец. Хорошая новость — она жива; плохая — она явно оказалась в тюремной больнице. Койка, грязная солома, печка, крохотное зарешеченное окно, железная дверь — вот все, что ей удалось разглядеть в душном и плохо освещенном помещении. Сознание вновь ускользает от нее, не давая в полной мере разглядеть негостеприимное место, в котором она оказалась. Она снова приходит в себя только тогда, когда в двери скрежещет ключ и на пороге появляется невзрачная личность с парафиновой лампой в руках. Вошедший приказывает ей подняться, ставит на койку две миски и без лишних разговоров запирает за собой дверь. В одной миске — капуста и вареные картофельные очистки, из которых, будто серые черви, торчат ростки. В другой миске — мутная вода с неприятным запахом. К ней дали кусок твердого черного хлеба. Марина не знает, сколько времени она не ела, но к этой еде она притронуться не может.

Время ползет медленно. Неизвестно, сколько прошло дней — или часов? Ружейный залп выводит казачку из ее полусумеречного состояния. Потом громкие слова приказа, еще выстрелы и крик умирающего. Нет сомнения, в тюремном дворе совершаются казни. Неужели здесь, в Казани, для нее закончится не только война, но и жизнь? Тюремщики неразговорчивы и невозмутимы, по их виду невозможно угадать, какая судьба ей уготована. В любом случае Марина сочла добрым знаком, что ей через равные промежутки ставят в камеру миски с едой и ведро для отправления нужд.

Через некоторое время казни вроде бы прекращаются. Над зданием повисает цепенящая тишина. А вдруг она здесь последняя живая душа? Ее не могли здесь попросту забыть? Судя по крохотному кусочку неба, который можно разглядеть через окошко, был ранний вечер, когда звуки вдруг вновь проснулись. От сильных взрывов сотрясается все здание. Из-под двери в камеру заползает дым, в маленькое оконце видны языки пламени. Удары столь сильны, что это может быть только бомбардировка. Обстрел длится долгие часы, и лишь под утро тяжелые толчки сменяются более легкой перебранкой орудийных стволов.

У Марины кровь стынет в жилах, когда поворачивается ключ в замочной скважине ее камеры. «Эй, в углу, ты кто?» — слышится голос. Акцент явно не русский, первым делом примечает она. Форма у того солдата, который вошел в это подземелье, тоже не русская. «Я казачка, — говорит она тонким голосом, — я с Кавказа». «Следовать за мной!» — командует незнакомец. Она выходит в залитый солнцем тюремный двор, где в ожидании стоит множество других солдат, а обездоленные мужчины и женщины друг за другом выбираются из своих камер на непривычно яркий солнечный свет. Из объяснений, которые дают ей солдаты на ломаном русском языке, Марина старается восстановить картину случившегося: ее освободители — это чехи, которые раньше воевали на стороне русских против Австрии, а теперь примкнули к «белым», которые в России за царя. Под командованием Владимира Каппеля они взяли город Казань и освободили всех, кого посадили в тюрьму местные большевики. На этот раз Марине оказалось на руку то, что она казачка. «Можете идти на все четыре стороны», — объявили им чешские солдаты. Бывшим заключенным два раза повторять не пришлось. Со всех ног они бросились к воротам тюрьмы и смешались с собравшейся перед воротами толпой. Марина осталась стоять в нерешительности. «Ты, может быть, хочешь пойти с нами?» — спросили чехи.

Марина кивнула и отправилась за ними следом. Да и куда ей было деваться? Родины у нее больше нет, новая Россия большевиков для нее — не родина. Выбора не было, она снова пошла на армейскую службу. От коменданта она получила задание охранять оружейную фабрику. Купола и минареты Казани четким силуэтом рисовались вдали в лучах заходящего солнца, когда Марина заснула на голом полу барака.

Она просыпается от выстрелов. Война пришла к ней опять. Большевики пошли в атаку. Марине дают ружье. Она получает приказ. Подчиняется ему. Стреляет. В нее стреляют тоже. В конце концов вражеская пуля ранит ее в плечо. Она снова попадает в больницу. Но сопротивление «белых» в Казани сломлено, и Марине приходится покинуть больничную койку, едва она успевает ее занять. С потоком беженцев, устремившихся пешком и на телегах по дороге, ведущей посреди бесконечной равнины, Марина покидает город. Красная армия расстреливает колонну с воздуха. Идти якобы надо до Челябинска, там есть железнодорожная станция. Но до Челябинска почти тысяча километров на восток, рука у Марины как ватная, и запасы еды давно кончились. Наконец находится грузовик, который везет Марину и небольшой отряд чешских солдат к западной конечной станции Транссибирской магистрали. Штыками чехи выгоняют из почтового вагона забравшихся туда гражданских. Время до отхода поезда длится вечно. Наконец поезд отправляется на восток, в сторону Сибири. Впереди более семи тысяч километров по рельсам и шпалам.

Одиннадцатого ноября, в 11 часов, в тот самый момент, когда на западном фронте смолкли орудия, Маттиас Эрцбергер вместе с немецкой делегацией вновь садится в поезд, который направляется на север. Всего за полчаса до этого ему вручили полную версию договора о перемирии. Окна купе занавешены. Новости о результатах переговоров разносятся быстро, и на вокзалах собираются люди, которые встречают поезд и ликованием, и проклятьями. По прибытии в Тернье приходится дожидаться наступления темноты, чтобы пересесть в оставленные там в свое время парадные кареты. В темноте едут по направлению к границе, которую достигают в 2 часа ночи и которую теперь, когда пушки окончательно замолчали, можно пересечь совершенно безопасно.

В 9 часов утра Эрцбергер приезжает в штаб-квартиру в Спа. Но там теперь все переменилось. В оккупированном немецкой армией бельгийском курортном местечке образован комитет рабочих и солдат, который намеревался арестовать руководство армией. У офицеров в Спа срывали погоны, а квартировавшие там солдаты перестали отдавать честь своим начальникам. Эрцбергеру сразу становится ясно, что невероятные новости, настигшие его в Компьене, соответствуют истине: Германия 12 ноября уже отнюдь не та страна, которую он покинул 7 ноября. Кайзер на тот момент уже бежал из страны, революция была в разгаре. Вскоре после прибытия Эрцбергера в Спа состоялась его встреча с первым генерал-квартирмейстером Вильгельмом Грёнером. Грёнер похвалил Эрцбергера за результаты переговоров в Компьене. Воспользовавшись случаем, Эрцбергеру выносит благодарность и фельдмаршал фон Гинденбург — «за то, что сослужил службу, невероятно важную для Отечества».

Позже Эрцбергер принимает двоих посланцев рабочего совета Ганновера, которые направляются в Брюссель, «чтобы провозгласить мировую революцию». Во имя этой цели революционеры экспроприировали локомотив. Они уверены, что генерал Фош застрелен и что война закончилась. Эрцбергер уверил их, что Фоша он видел лично несколько часов назад и что в Брюсселе идут бои. Разочарование революционеров велико. Но они благодарны Эрцбергеру за разъяснения и договариваются вместе с ним отправиться на захваченном локомотиве в имперскую столицу сегодня же. Путь рабочих вождей и главного переговорщика один и тот же, только цели у них абсолютно разные: для рабочих главное — сделать в Берлине коммуниста Карла Либкнехта новым рейхсканцлером. Эрцбергеру же важно было взглянуть вблизи на изменившуюся обстановку в столице. Стоит ли заключенное им от имени Германской империи перемирие хотя бы той бумаги, на которой оно было зафиксировано?

Что мог значить один день и один час? Определенное переговорщиками по их усмотрению наступление перемирия, казалось, на мгновение связало воедино миллионы человеческих судеб. Но этот миг соединил столь разные переживания и события: в то время как одни радостно обнимаются, а другие с отчаянием смотрят в будущее, война во многих уголках мира продолжается, и зачастую там даже не знают, что в Компьене подписан исторический документ. Один день и один час. Исторический момент 11 ноября 1918 года отличался поразительным совпадением в одной точке и в то же время — разнообразием точек зрения, после чего история вновь распадается на бесчисленные личные, не связанные между собой истории.

Семнадцатого ноября в 4 часа «гарлемские дьяволы» получают приказ сняться из своего лагеря в Вогезах и отправиться на восток. Странное чувство возникает, вспоминал Артур Литтл, когда тебя эвакуируют в направлении фронта: неужели все уверены, что оттуда действительно не последует вражеского огня? Литтл обнаруживает, что явился на сборный пункт своего подразделения гораздо раньше срока. Он дрожит от холода. Какой-то офицер — кажется, из подразделения связи — замечает вслух, что теперь, когда война позади, кто-то все же может стрелять. Вот так, как говорится, держа руки над раскаленными углями, они молча ждут, когда начнется марш на восток. Первые шаги они делают по ничейной земле, мимо брошенных немецких окопов и позиций. В Цернаи полк выстраивается следом за оркестром, который дает сигнал «Вперед». Марш из Гарлема на Рейн вступает в свою последнюю фазу.

Сначала полк проходит через брошенные, почти не пострадавшие городки, где совсем еще недавно квартировали немецкие войска. После краткого ночного отдыха в наскоро приспособленных помещениях путь лежит дальше на восток. Энзисхайм, до которого они добираются 18 ноября, — это первое местечко, где солдатам встречается живая человеческая жизнь. Жители к приходу американцев подготовлены. Дома украшены флагами. В окнах выставлены портреты президента Вильсона. Девушки в вышитых эльзасских народных костюмах и с искусственными длинными косами бросают на мостовую цветы. Образуется ковер из цветов, по которому солдаты американского полка входят в городок, и кое-кто из одетых в походную шинель впервые за долгие месяцы срывает поцелуй. Над улицами натянуты полотна с лозунгами. На них написано: «Да здравствует республика!» и «Благослови, Боже, президента

Вильсона!»

После ухода их полка из Энзисхайма Литтл расквартирован в местечке Бальгау. Когда на следующее утро, 19 ноября, он просыпается, то обнаруживает длинную очередь местных жителей к дверям своей квартиры. «Чего они хотят?» — спрашивает Литтл у офицера-денщика. «Хотят пропуска, сэр!» — отвечает денщик. Литтл быстро организует контору, где рассматриваются прошения местных. Он откровенно потрясен тем, к чему привыкли эльзасцы при немецкой оккупации. Они искренне убеждены в том, что им и впредь потребуется официальное разрешение, чтобы гнать своих коров на пастбище, чтобы ехать на ярмарку в соседнюю деревню, чтобы посетить кладбище. Литтл, которого тем временем назначили губернатором этой местности, 20 ноября распоряжается, чтобы глашатай громко зачитал на площади в Бальгау воззвание, в котором провозглашаются гарантии для жителей: «благосклонность» и «защита» по отношению к ним. Тогда очереди в приемную военного губернатора становятся короче, а жители достают столовое серебро и продовольственные запасы из тайных мест, где они их прятали от немцев.

В тот же день Литтлу доставляют приказ с пометкой «срочно». Когда он ознакомился с содержанием приказа, сердце у него сильно забилось. Французский генерал Лебук предоставляет чернокожим американцам шанс стать первым подразделением союзных войск, которое пробьется к Рейну. Приказ предполагает «немедленное исполнение». Литтл реагирует молниеносно. Он составляет из надежных людей разведгруппу и, пренебрегая ужином, вскакивает в седло и направляется в Намбсхайм, который находится в непосредственной близости от Рейна. Маленький отряд скачет береговыми лесами по направлению к реке, которой суждено вскоре вновь сделаться пограничной французской рекой на востоке. У группы эльзасских лесорубов они спрашивают, как лучше проехать к берегу. Но те предостерегающе качают головами. Рейнский берег пока еще занят немцами, они сейчас как раз эвакуируют войска на ту сторону с помощью канатной паромной переправы. Есть риск, что начнется перестрелка. Но Литтл от своего преимущества отказываться не намерен. Приказ требовалось «исполнить немедленно». Он дает своей разведгруппе команду двигаться вперед. Через несколько минут они выходят на опушку леса и перед ними открывается вид на «удивительно быстро струящиеся воды Рейна». Американцы садятся на берегу, пожимают друг другу руки, обмениваются поздравлениями. Литтл, воодушевленный значимостью этого исторического момента, произносит импровизированную речь. Прибытие на берег Рейна пробуждает в памяти имена великих первооткрывателей: испанского конкистадора Эрнандо де Сото, английского мореплавателя Фрэнсиса Дрейка, сэра Мартина Фробишера, да что там, даже перед Колумбом ему было бы в этот момент не стыдно. Литтл уже видит себя в одном ряду с ними.

Только теперь американцы замечают, что на противоположном берегу последние немецкие солдаты еще только покидают паром, направляясь к себе на родину. Впрочем, через несколько часов станет известно, что за некоторое время до группы под командованием Литтла другое американское подразделение в другом месте достигло Рейна. Так что французский генерал Лебук благодарит полковника Хайварда, а вовсе не майора Литтла за то, что «на Рейне установлена черная вахта».

Через три недели, 13 декабря 1918 года, в долине Мюнхгаузен, в шестнадцати километрах к северо-востоку от Мюльхауза, состоялась торжественная церемония. Собралась вся франкоамериканская дивизия. Десять тысяч солдат замерли по стойке «смирно». Ясный, теплый зимний день. Низкое солнце струит над долиной свои лучи, когда звуки фанфар оповещают о начале церемонии. Одетый в синий мундир, дивизионный генерал Лебук галопом выезжает на прекрасном жеребце кремовой масти. С высоко поднятым подбородком он гарцует вдоль ровно выстроившихся соединений. Американских офицеров он приветствует, проезжая мимо, прямо из седла, называя их «шер ами». Наконец он спрыгивает на землю и приказывает доставить знамена всех участвовавших в войне соединений. Представляя 369-ю пехотную дивизию, перед генералом проходит и Артур Литтл. Генерал вешает на каждое знамя «военный крест» и торжественно целует каждого коменданта в обе щеки. Чуть позже полк за полком покидают плац, приводя в трепет всю долину Мюнхгаузен.

Пройдя многочасовым пешим маршем, солдаты вновь оказываются в своем лагере. Но никто не ворчит, что весь день пришлось провести на ногах. Литтл знает причину: «Наши солдаты отдали все, чтобы прославить свою расу; и их старания были оценены по достоинству». Под французским командованием солдаты из Гарлема смогли показать, что они способны на большее, чем только разгружать корабли, копать траншеи и могилы. Теперь, после долгого похода из Гарлема на Рейн, им предстоит возвращение с Рейна в Гарлем. Встретит ли их Америка дома с уважением, которого было как-то маловато, когда их отправляли на эту войну? Будут ли в мирное время вознаграждены те жертвы, которые принесли чернокожие солдаты, отправившись на мировую бойню?

В самый крупный город Эльзаса — Страсбург — союзные войска прибывают 21 ноября 1918 года. С их появлением заканчивается бурное время, в ходе которого этот рейнский город становится ареной для демонстраций, грабежей и революционных волнений. Фердинанд Фош приезжает в Страсбург 26 ноября. Чуть позже он, сидя на коне, приветствует всех возле статуи генерала Клебера. В правой руке он держит легендарную саблю, принадлежавшую этому герою революционных войн. Для французов этот день знаменует собой конец того испепеляющего душу унижения, которое испытали они со времен поражения в войне с Пруссией в 1871 году. Тогда Германский рейх аннексировал Эльзас и Лотарингию и превратил их в «имперские земли». Победа союзных войск возвращала департаменты к западу от Рейна вновь под начало Франции.

Луиза Вайс приезжает в Страсбург через несколько дней. Она вместе со своими родителями совершает путешествие в прошлое, потому что и отец, и мать родом из Эльзаса. Для обоих возвращение Эльзаса обратно во Францию — заветная мечта. Своим родственникам в Эльзасе они везли так много пакетов с продуктами, мылом, тканями и свечами, что у них в автомобиле не оказалось свободного места. Луизу нарядили в эльзасский национальный костюм. Это платье, фартук, кушак и накидка, оставшиеся от Гретель, старой отцовской няни. Она носила этот наряд в 1871 году, когда немцы осадили Страсбург. Гретель в корзинке перенесла отца — тогда младенца — через вражеские рубежи и тем самым спасла его от голода.

В горах, когда они пересекли бывшую границу между Францией и Эльзасом, отец остановил автомобиль. Он вышел и низко наклонился, чтобы собрать камни на родной земле. Каждому из своих детей он дал в руки камень. Потом все они становятся в круг в торжественном молчании и переминаются с ноги на ногу, чтобы согреться. Отец решает сделать крюк, чтобы заехать в Хартманнсвиллеркопф, к той овеянной легендами горе в Вогезах, у подножия которой шли тяжелые бои и где положили свои жизни 30 тысяч немецких и французских солдат. Когда они туда добрались, над горами уже спустились сумерки. В вечернем тумане лишь угадывались скелеты расстрелянных снарядами елей, клочья от палаток и колючая проволока, которая перекатывалась по неровной, изрытой снарядами земле.

В Страсбурге семью Вайс встречают поцелуями в щеку двоюродные братья и сестры. Все вместе они посещают до боли знакомые места: дом, где родился отец, на Рю-де-ла-Нюэ-Блё, кафедральный собор. И, как в детстве, Луиза приложилась щекой к холодным камням готической кладки, чтобы проследить глазами, как устремленные вверх линии фасада уходят к шпилю на башне, в самое небо.

В день приезда, после обеда, Луизу Вайс, которая к тому времени как журналистка уже приобрела некоторую известность, пригласили на официальные торжества в честь освобождения Эльзаса. На трибуне, сооруженной на площади Республики, она сидит несколькими рядами дальше за президентом Раймоном Пуанкаре и премьер-министром Жоржем Клемансо. Вскоре начинается бесконечный парад. Войска вышагивали в «восторженном опьянении», с оголенными саблями мимо трибуны — «так близко, что можно было подумать, будто они просят, чтобы их погладили». За солдатами шли представители эльзасских общин, маршировавшие в своих традиционных костюмах с флагами и фанфарами, — нет, они не маршировали, а танцевали, преисполненные гордости и радости. Яркие ленты из черного и красного шелка, шитые золотом шапки переливались на солнце. Президент смахнул со щеки слезу, «тигра» Клемансо эмоции захлестнули так, что он то и дело закрывал глаза. Войска чеканили шаг несколько часов, и Луизе все это событие — в отличие от празднования победы в Париже — кажется мощным, а парад представляется «бурным потоком», «неудержимой лавой». Но разве этот триумф стоит жизней двух миллионов погибших французов?

Тот же вопрос вновь встает несколько месяцев спустя, когда вся семья едет в Аррас в северной Франции, где Луиза родилась. Для родителей это опять паломничество в место, связанное с историей семьи, возвращение к воспоминаниям о былом счастье. Но от очаровательного городка остались лишь руины. Купол церкви, вокзал и родной дом Луизы — все лежало в руинах. Луиза вынула осколок гранаты из груды камней и досок, которые были когда-то ее домом. Осколок лежал ровно на том месте, где некогда стояла ее колыбелька.

Кое-как расчищенная дорога ведет от Арраса к бывшим полям сражений за городскими воротами. Взгляд скользит по израненному войной ландшафту. Замерев, в небо уставились ржавеющие жерла пушек, брезентовые палатки стоят все в дырах, и по ним расползается плесень, повсюду искореженные обломки металла, спутанная колючая проволока, поросшая сорной травой. На ближних холмах до самого горизонта тянется бесконечное поле, утыканное серыми, грубо сколоченными, однообразными крестами. У подножия крестов раскинулся ковер из маков: они красные — «как кровь? Как полковые знамена? Призыв ли это? Или упрек?» Луиза чувствует, что картины разрушения ее родного города, бескрайние поля смерти, эта сцена с маками как никогда тесно привязывает ее к Отечеству. В этот момент Луиза Вайс, основательница журнала «Новая Европа», космополитка и борец за свободу народов, вдруг ощущает себя француженкой до глубины души.